ГЛАВА ПЕРВАЯ

24 июня 1945 года в Москве состоялся Парад Победы, героями которого вновь стали командующие фронтами. Тем не менее главным действующим лицом в тот день был Сталин, и именно к его ногам летели знамена гитлеровской армии.

На следующий день состоялся прием в честь участников Парада Победы.

— Я бы хотел выпить за здоровье людей, — сказал Сталин, — у которых чинов мало и звание незавидное. За людей, которых считают «винтиками» великого государственного механизма, но без которых все мы — маршалы и командующие фронтами и армиями, — говоря грубо, ни черта не стоим. Какой-нибудь «винтик» разладился — и кончено. Я подымаю тост за людей простых, обычных, скромных, за «винтики», которые держат в состоянии активности наш великий государственный механизм во всех отраслях науки, хозяйства и военного дела. Их очень много, имя им легион, потому что это десятки людей. Это — скромные люди. Никто о них не пишет, звания у них нет, чинов мало, но это — люди, которые держат нас, как основание держит вершины. Я пью за здоровье этих людей, наших уважаемых товарищей!

Сторонники Сталина и по сей день уверены в том, что он назвал «винтиками» «простых людей» только потому, что иронизировал над всеми теми, кто их считал на самом деле таковыми. Вот только вериться в это с трудом. Пройдет совсем немного времени, и Сталин в какой уже раз покажет свое истинное отношение к «уважаемым товарищам», без которых он «ни черта не стоил». Что же касается самого великого машиниста, по воле которого и крутился «великий государственный механизм», то по случаю Победы было решено наградить его вторым орденом Победы и присвоить ему звание Героя Советского Союза.

Против ордена Сталин не возражал, а вот присвоение звания Героя возмутило его до глубины души. «Эта награда, — гремел он, — должна вручаться воинам, проявившим героизм на поле боя! Я же в атаку с винтовкой наперевес не ходил и героизма не проявлял!» Прошелся он и насчет тех подхалимов из правительства, которые только и стремились ему угодить. Узнав о реакции Хозяина, «подхалимы» задумались над тем, как же теперь вручать недовольному вождю Звезду героя? Но так ничего и не придумав, они решили найти иной способ возвеличивания Сталина и присвоить ему звание генералиссимуса. На этот раз действовать на свой страх и риск они не отважились и обсудили вопрос в присутствии самого Сталина.

И... снова промахнулись. Вместо ожидаемого поощрения, Сталин обрушился на них с новой силой. «Хотите присвоить товарищу Сталину генералиссимуса? — возмущался вождь. — Зачем это нужно товарищу Сталину? Товарищу Сталину это не нужно. Товарищ Сталин и без этого имеет авторитет. Это вам нужны звания для авторитета. Товарищу Сталину не нужны никакие звания для авторитета. Подумаешь, нашли звание для товарища Сталина — генералиссимус. Чан Кайши — генералиссимус, Франко — генералиссимус. Нечего сказать, хорошая компания для товарища Сталина. Вы маршалы и я маршал, вы что, меня хотите выставить из маршалов? В какие-то генералиссимусы? Что это за звание? Переведите мне?!»

Как потом вспоминал Конев, присутствовавших на том совещании Жукова, Василевского, Рокоссовского и его самого вряд ли можно было обвинить в трусости, но и они почувствовали себя не совсем уютно после столь резкой отповеди Сталина. И чтобы хоть как-то успокоить разъяренного Хозяина, пришлось «тащить разные исторические книги и статуты и объяснять, что это в четвертый раз в истории русской армии после Меншикова и еще кого-то, и Суворова. В конце концов, он согласился».

Гроза прошла стороной, но когда перед Сталиным предстал одетый в предполагаемый мундир генералиссимуса главный интендант Красной Армии генерал-полковник П.И. Драчев, тот с несказанным удивлением взирал на представившееся его глазам зрелище.

Выглядел этот самый мундир и на самом деле нелепо. Он был сшит по модели времен Кутузова, с высоким стоячим воротником, тогда как блиставшие позолоченными лампасами брюки имели современный пошив.

— Это кого же вы собрались так одевать? — спросил Сталин начальника тыла А.В. Хрулева голосом, не предвещавшим ничего хорошего.

— Вас, товарищ Сталин... — пролепетал бедный Хрулев. Сталин покачал головой и сделал знак Драчеву удалиться. А когда тот вышел, он высказал все, что думал по поводу этого в высшей степени опереточного мундира.

Да, внешне все это выглядит весьма трогательно. Хотя и не может не вызывать некоторого недоумения. Не совсем понятно, почему Сталину нельзя было присваивать звание Героя Советского Союза. Рихард Зорге и начальник Генерального штаба тоже не ходили с винтовкой наперевес, но вряд ли у кого-нибудь может возникнуть сомнение в справедливости вручения им Золотых звезд Героев Советского Союза. И не награди эти самые «подхалимы» Сталина Звездой героя, им, надо полагать, было бы еще хуже.

Что же касается звания генералиссимуса, то и здесь просматриваются явные натяжки. Сталину с его знанием истории не могло не быть известно, что слово «генералиссимус» означает «самый главный» и вот уже в течение многих столетий является высшим воинским званием в некоторых странах. Поэтому вряд ли он не знал, что это звание носили А.С. Шейн, А.Д. Ментиков и А.В. Суворов — выдающиеся личности в российской истории.

Компания, надо заметить, далеко не самая худшая. И ссылаться в данном случае на Франко и Чан Кайши представляется не уместным. Тогда надо было отказываться и от звания маршала, которое носили не только Жуков и Ворошилов, но и Паулюс, и Кейтель.

И, читая все эти в общем-то совершенно надуманные возмущения званием Героя и титулом генералиссимуса, создается впечатление, что Сталин был недоволен совсем другим. Тем, что еще не было выдумано такой награды, которую носил бы только он один. Все, что ему предлагали, уже имели другие люди, и эти награды и звания как бы ставили его в один ряд с остальными смертными. А он уже стоял несоизмеримо выше их. И, думается, именно этим объясняется его недовольство.

Весьма странными кажутся рассуждения Сталина и о самом себе в третьем лице. Так можно рассуждать только о личности уровня Будды или Христа. То есть о непогрешимых...

У Сталина грехов хватало, что он, пусть и косвенно, но все же признал в своем выступлении 24 мая 1945 года на приеме командующих войсками: «Наше правительство сделало немало ошибок, в 1941—1942 годах были моменты отчаяния, когда наша армия отступала, оставляя наши родные села и города... потому что не было выбора. Другой народ мог бы сказать правительству:

«Вы не оправдали нашего доверия, уходите, мы поставим новое правительство, которое подпишет с немцами мир и даст нам передышку». Но русский народ не пошел этим путем, потому что верил в политику своего правительства. Спасибо тебе, великий русский народ, за доверие!»

Конечно, дифирамбы «великому русскому народу» звучали патетически. Впрочем, кто знает, может быть, Сталин и благодарил его как раз за то, что он никогда не спрашивал со своего правительства по самому большому счету так, как это делали другие народы. А спросить было нужно. И с правительства, и с самого Сталина. За многое. Но... не в традициях «великого русского народа» спрашивать со своих владык. Он привык только отвечать. Да и не до вопросов тогда было. Охватившая огромную страну великая радость заставила забыть о перенесенных страданиях, лишениях и горьких утратах, вселяла надежды на будущее, и никто, как это и свойственно для русских людей в минуты душевного подъема, не собирался сводить счеты...

Самого же Сталина волновало уже совсем другое: устройство послевоенного мира, в котором он собирался теперь играть ведущую роль. Благо, что все предпосылки у него для этого были, и его на все лады славили практически все правительства и народы мира. И пока его победоносные армии еще стояли в Европе, с этим самым устройством надо было спешить.

Была и еще одна причина. Война отняла много сил, и Сталин с каждым днем чувствовал себя все хуже и хуже. И если, не дай Бог, с ним что-нибудь случится, никто из его окружения не сможет воспользоваться плодами его победы.

26 июня Сталин встретился со специальным помощником президента США Гарри Гопкинсом и предложил провести встречу в верхах. На этот раз в Берлине. Союзники назначили встречу на середину июля, но только в Потсдаме, поскольку в Берлине было небезопасно.

* * *

В Берлин было решено ехать поездом. Полет на «Дугласе» Сталин сразу отверг. Он не мог забыть того ужаса, какой охватил его во время его единственного в жизни полета в 1943 году. По дороге в Тегеран самолет несколько раз проваливался в воздушные ямы, и каждый раз Сталин проклинал себя за допущенную им глупость.

Берия разработал специальный маршрут, который проходил севернее обычного. Безопасность поездки обеспечивали 17 тысяч человек войск НКВД и почти 1500 оперативников. На каждом километре железнодорожного пути стояли от 6 до 15 человек солдат. Во время прохождения специального поезда на линии курсировало 8 бронепоездов войск НКВД.

Когда-то молодого Сталина поразило то, что Ленин появился на съезде партии точно в назначенное время. Что, на его взгляд, было не солидно. И теперь он показал, как должен приезжать куда бы то ни было государственный деятель его уровня. Только с опозданием.

Извиняясь перед Трумэном, Сталин сослался на затянувшиеся переговоры с китайцами. Тот сделал вид, что поверил, и выразил свое великое удовольствие от знакомства с генералиссимусом. Этот психологический прием Сталин повторит в Потсдаме еще не раз, и член английской делегации сэр У. Хейтер позже скажет: «Сталин все время опаздывал на заседания, и нам приходилось долго ожидать его прибытия...»

Трудно сказать, насколько это было правдой, но ходили слухи, что настоящей причиной опоздания Сталина в Потсдам была отнюдь не его мания величия и не переговоры с китайцами. А перенесенный им всего за несколько дней до открытия конференции инфаркт. Тем не менее советский вождь казался настолько бодрым и уверенным в себе, что личный врач Черчилля Моран записал в своем дневнике: «Нам нечего противопоставить настойчивости и упорству Сталина...»

* * *

17 июля 1945 года одетый в белый парадный китель с золотыми погонами и в темно-синие брюки с двойными лампасами, Сталин вошел в небольшой серый особняк в пяти минутах ходьбы от дворца бывшего германского кронпринца Вильгельма. Именно здесь союзникам предстояло решать все вопросы послевоенного устройства Европы. Если же называть вещи своими именами, то в Потсдам приехали торговцы политикой, каждый из которых хотел урвать как можно больший кусок. И не важно чего — территории, политического влияния или тех самых денег, которые назывались мудреным словом «репарации»...

Рузвельта на этой встрече уже не было, и умершего президента США заменил Трумэн: Конечно, он не шел ни в какое сравнение с тем полуживым Рузвельтом, которого привозили в Ялту. Однако отсутствие политического опыта не могло заменить никакое здоровье. Трумэн оказался совершенно не готовым к переговорам такого уровня и выделялся в Потсдаме лишь своим двухбортным костюмом.

Черчилль прибыл в Потсдам настолько сдавшим, что надо было удивляться уже не тому, как он будет вести столь сложные переговоры, а как он вообще добрался до Потсдама. Впрочем, до окончания конференции он не доработает, и интересы Великобритании, а вместе с ней и всего Запада будет отстаивать лидер победивших на выборах лейбористов Эттли. «Как же ничтожна западная демократия, — едва слышно скажет Сталин Молотову, когда новоиспеченный британский премьер впервые войдет в зал заседаний, — если дает право менять великого Черчилля на жалкого Эттли...»

Как и всегда, конференция сразу же превратилась в самый обыкновенный торг, и Сталину очень пригодились его «настойчивость и упорство». Не обошлось и без конфликтов. Один из них разгорелся из-за германского военного флота, большинство кораблей которого уже попало в руки союзников. Но стоило только Сталину, который с помощью полученных им от Германии кораблей намеревался создать мощный океанский флот, потребовать свою «долю», как Черчилль высказался против. С трудом сдерживая раздражение, Сталин напрямую спросил британца, почему он отказывает СССР в получении его в общем-то законной части флота.

— Я не против, — ответил Черчилль. — Но раз вы задаете мне вопрос, вот мой ответ: этот флот должен быть потоплен или разделен.

— А вы сами за потопление или за раздел? — последовал новый вопрос советского лидера.

— Все средства войны — ужасная вещь, — уклончиво ответил Черчилль.

Сталин едва заметно усмехнулся. По каким-то ведомым только ему причинам британский премьер имел в виду только те «средства», которые имелись у других государств.

— Если господин Черчилль предпочитает потопить флот, — резко произнес Сталин, — то он может потопить свою долю, я же свою топить не намерен!

И вот тут-то Черчилль сделал непростительную ошибку, с вызовом заявив:

— В настоящее время почти весь германский флот в наших руках!

— В том-то и все дело, — усмехнулся Сталин. — Именно поэтому нам и надо решать этот вопрос...

На следующий день вокруг германского флота разгорелась новая и еще более ожесточенная дискуссия. И в конце концов, разгневанный Сталин заявил:

— Я бы хотел, чтобы была внесена ясность в вопрос о том, имеют ли русские право на одну третью часть военно-морского и торгового флота Германии. Мое мнение таково, что русские имеют на это право, и то, что они получат, они получат по праву. Я добиваюсь только ясности в этом вопросе. Если же мои коллеги думают иначе, то я хотел бы знать их настоящее мнение. Если в принципе будет признано, что русские имеют право на получение трети военного и торгового флота Германии, то мы будем удовлетворены...

Понимая, что нельзя до бесконечности испытывать терпение Сталина, союзники, в конце концов, согласились разделить доставшиеся им трофеи на три равные части по жребию.

* * *

Острые столкновения вызвал и вопрос о репарациях. Еще до конференции Сталин отдал приказ вывозить из своей зоны все, что только можно было вывезти. Но теперь Сталин претендовал и на свою долю репараций из остальной Германии. Особенно его интересовал находившийся в сфере английского влияния Рур, который он бы не прочь сделать зоной четырехсторонней оккупации. Однако вместо ожидаемых им 10 миллиардов долларов Сталину пришлось довольствоваться только тем, что каждая держава имела в своей зоне и тем дополнительным процентом промышленного оборудования в западных зонах, которое не требовалось для германской экономики мирного времени.

В не менее напряженной обстановке проходил обсуждение и вопрос о будущем Германии. Как и в Тегеране, союзники заговорили о ее расчленении, и Сталину снова пришлось проявить настойчивость.

— Это предложение мы отвергаем, — заявил он, — оно противоестественно: надо не расчленять Германию, а делать ее демократическим, миролюбивым государством...

Хорошо усвоив уроки Версаля, союзники не стали торопиться, и в заключительном коммюнике конференции речь шла о чем угодно, но только не о политическом будущем и границах Германии после окончания оккупации. Созданный специально для этой цели Совет министров иностранных дел должен был подготовить договоры сначала с Италией и бывшими сателлитами Германии и только после этого предполагалось вернуться к вопросу о самой Германии.

Ну а поскольку эта эпопея была рассчитана на несколько лет, то стало совершенно ясно, что ни Запад, ни сам Сталин просто не знали, что же надо делать. И по своей сути, это был худой мир, который, как известно, лучше доброй ссоры... Острые дискуссии разгорелись также из-за границ Польши, которая, согласно решению Крымской конференции, должна была в качестве компенсации за территориальные потери в пользу Советского Союза продвинуть свои границы на западе до реки Одер.

Что же касается ее южных границ (проходить ли ей до Восточной или Западной Нейсе), то о них в Ялте не было сказано ни слова. И можно себе представить крайнее недовольство союзников, когда они уже в Потсдаме узнали о том, что Сталин решил этот вопрос и, ни с кем не советуясь, включил Силезию в число других районов Германии, переданных польской администрации.

Черчилль негодовал. Но... что он мог сделать, если все спорные территории были заняты Советской Армией? Заставить ее уйти силой? Это было нереально...

* * *

Во многих посвященных ему книгах Сталина будут называть императором, и вряд ли бы он таковым стал, если бы не попытался исполнить в Потсдаме вековую мечту российских царей и не заполучить Черноморские проливы, вокруг которых испокон веков крутилась мировая политика. А заодно и вернуть отданные Турции в 1921 году земли.

Теперь речь шла о совершенно свободном проходе через проливы советских военных кораблей и создании там советской военной базы. И вследствие глубоких изменений, происшедших особенно в течение Второй мировой войны, Сталин пошел на денонсацию советско-турецкого договора о дружбе и нейтралитете от 1925 года.

«Этот договор (имеется в виду Конвенция о проливах в Монтре в 1936 году, которая, по словам Сталина, была «целиком направлена против России». — Прим. авт.), — говорил вождь еще в Ялте, — устарел и изжил себя... Турции дано право закрывать проливы, когда она этого пожелает. Необходимо изменить... порядок без ущерба для суверенитета Турции».

Еще в июне 1945 года Молотов в довольно резкой форме заявил послу Турции Сарперу:

— Чтобы завоевать нашу дружбу, вам необходимо вернуть Советскому Союзу те восточные вилайетых[Вилайет — административно-территориальная единица в Турции, Тунисе (Прим. ред.).], которые вы взяли у нас, когда мы вышли из войны в 1918 году весьма слабыми! Что же касается проливов, то Советскому Союзу необходимо получить возможность базироваться там...

Неприятно пораженный как самим заявлением, так и тоном, каким оно было сделано, посол ответил, что на это Турция не пойдет никогда.

— Сообщите вашему правительству, — словно не слыша посла, холодно произнес Молотов, — и принесите его ответ!

Столь дерзкое требование Сталина поставило отношения между СССР и Турцией, что называется, на грань. Однако Турция не очень расстраивалась, поскольку прекрасно знала: Запад и США никогда не допустят столь резкого усиления Советского Союза на Ближнем Востоке и в Средиземноморье.

Так оно и случилось. Вновь затронутый в Потсдаме вопрос о проливах зашел в тупик, и, в конце концов, союзники договорились до того, что «пересмотр конвенции о проливах» будет «предметом переговоров между каждым из трех правительств и турецким правительством». То есть Сталину дали ясно понять, чтобы ни на какие уступки он не надеялся.

Ничего не вышло и с теми самыми восточными вилайетами, которые отошли к Турции в 1921 году. И напрасно и Сталин, и Молотов говорили о том, что турки воспользовались слабостью Советского государства и отторгли часть Армении и Грузии.

Никто и не подумал обсуждать эту проблему, и Сталину не осталось ничего другого, как только сказать: «Раз Турция не согласна с советским предложением, то вопрос о заключении советско-турецкого союза отпал».

Так, Советский Союз не только не получил бывшую российскую территорию, но и на долгие годы испортил отношения со своим южным соседом. А Сталин уже по-настоящему начинал понимать, что, несмотря на всю его военную силу, есть в мировой политике сферы, куда лучше не влезать даже ему.

Но и эту уступку нельзя было считать ложкой дегтя в бочке меда, и в целом Сталин одержал в Потсдаме победу. Однако нельзя приписывать успехи в Потсдаме только дипломатическим талантам Сталина. Большую роль в его достижениях сыграли разногласия между союзниками. Особенно ярко они проявились в вопросе об установлении опеки над колониями Италии, которые были захвачены во время войны британскими войсками. И в то время, когда сам Черчилль отклонял саму возможность обсуждения проблемы, Трумэн настаивал на ее обсуждении.

Вступил в разгоревшуюся полемику и Сталин.

— Из печати, например, известно, — сказал он, — что господин Иден, выступая в английском парламенте, заявил, что Италия потеряла навсегда все свои колонии. Кто это решил? Если Италия потеряла, то кто их нашел? — под громкий смех закончил он. — Это очень интересный вопрос!

И Черчилль не выдержал. Позабыв о том, кому мир обязан победой над фашизмом, он воскликнул:

— Я могу на это ответить. Постоянными усилиями, большими потерями и исключительными победами британская армия одна завоевала эти колонии!

— А Берлин взяла Красная Армия! — отрезал Сталин.

На этот раз уже никто не смеялся, и Черчилль так и не нашел, что ответить.

* * *

Как и в Крыму, в Потсдаме Сталин оставался центральной фигурой конференции, и именно к нему в первую очередь было приковано внимание мировой общественности. Держался он уверенно и не раз ставил в тупик своими ответами искушенных западных дипломатов и журналистов. И когда посол США в СССР У. Гарриман спросил, приятно ли ему после всех тех испытаний, которые выпали на долю его страны, находиться в Потсдаме, Сталин неожиданно для американца ответил:

— Царь Александр до Парижа дошел...

Тон, каким были произнесены эти слова, не оставлял никаких сомнений. Судя по всему, Сталин и на самом деле жалел о том, что война так рано закончилась и он не успел дойти и до того самого Парижа, куда в 1815 году вошли казаки Платова...

Каким он казался своим друзьям-противникам?

«Он, — говорил о нем наблюдательный Эттли, — напомнил мне тиранов Ренессанса — никаких принципов, любые методы, но и без цветастых слов, всегда «да» или «нет», хотя полагаться на них можно было, только если это — «нет».

И тем не менее Сталин все больше убеждался в том, что он снова остался один. Да, у его недавних союзников были разногласия, и большие, но разве они могли сравниться с той пропастью, которая по-прежнему разделяла СССР и Запад? А коль так, США и западные страны будут делать все возможное и невозможное, чтобы ограничить его влияние в мире. Да, пока они шли на уступки, но... вовсе не от почтения к нему, а по той простой причине, что не чувствовали себя еще достаточно сильными...

Хотя и это было уже не так. 16 июля 1945 года в пустыне Нью-Мехико была взорвана первая в истории человечества атомная бомба, и теперь Запад обладал оружием, которое, по словам Трумэна, «не только революционизировало военное дело, но может изменить ход истории и цивилизации».

Казалось бы, что, имея такое мощное средство, союзники должны были с самого начала конференции превратить атомную бомбу в своеобразную дубинку, с помощью которой можно было бы заставить Сталина пойти на любые уступки. И не случайно обрадованный не менее американского президента Черчилль заявил, что теперь у Запада есть «средство, которое восстановит соотношение сил с Россией».

Тем не менее американский президент и не подумал говорить со Сталиным с позиции силы и сообщил ему об успешном испытании атомной бомбы только через неделю после начала работы конференции. Почему? Ведь Трумэн прекрасно понимал, что успехи Тегерана, Ялты, а теперь и Потсдама были предопределены отнюдь не выдающимися дипломатическими талантами Сталина, а лишь военной и политической мощью, которой к тому времени обладал Советский Союз.

Имея теперь атомное оружие, перед которым меркли все сталинские пушки и танки, союзники могли бы куда более успешно использовать столь неожиданное для самого Сталина уравновешивание сил. И тем не менее этого не произошло...

К несказанному удивлению американца, Сталин воспринял далеко не самое радостное для него известие совершенно спокойно.

— По всей видимости, — заметил буквально впившийся в Сталина взглядом Черчилль, — он так и не понял, о чем речь...

И ошибался. Сталин прекрасно все понял. Потому и сказал сразу же после встречи с Трумэном Молотову:

— Дайте телеграмму в Москву с указанием ускорить работы Курчатова...

Еще летом 1942 года Сталин пригласил на совещание в ГКО всех ведущих

советских физиков, где и было принято историческое решение возобновить работы над «урановой проблемой», которые были приостановлены после начала войны. А еще через год во исполнение этой самой проблемы начала свою работу специальная лаборатория Академии наук СССР.

Как бы повел себя Сталин, начни американский президент говорить с ним совсем в другом тоне? Этого не знает никто. Да и как знать, не обезоружил ли он его своим поистине олимпийским спокойствием, которое могло означать все, что угодно, и наличие собственного атомного оружия в том числе. Вряд ли работа Курчатова была такой уж тайной для западных спецслужб...

3 августа Сталин покинул Потсдам. Это была его последняя поездка за границу, и возвращался он из нее победителем. Именно эта победа в какой раз (начало войны было уже не в счет) подтвердила его прозорливость, непогрешимость, интеллектуальное превосходство и мессианское предназначение, в котором он теперь был уверен как никогда...

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

В отличие от многих политиков, Сталин быстро понял, как может измениться положение на Дальнем Востоке после создания американцами атомной бомбы. И хотя японцы просили его выступить посредником между ними и его западными союзниками, Сталин был куда больше заинтересован в собственном выигрыше. Вместо предложений японцев о переговорах он сообщил американцам, что советское наступление начнется 8 августа. Для ведения войны на Дальнем Востоке маршал Василевский получил 1,5 миллиона солдат и приказ вместе с китайскими коммунистами взять Маньчжурию.

Американцы быстро сообразили, что длительная война в Японии может привести к нежелательному для них продвижению советских войск в Азии и сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки. Трумэн своего добился. Война закончилась всего за неделю, не оставив Сталину времени для достижения его целей. Тем не менее тот приказал Василевскому оккупировать Центральную Маньчжурию, захватить Порт-Артур и северную часть Кореи, а также Сахалин и Курильские острова. Затем он потребовал своей оккупационной зоны в Японии, но из этого ничего не вышло. Вашингтон смотрел на Японию точно так же, как Сталин — на Восточную Европу.

Тем не менее у Сталина имелись все основания быть довольным именно таким окончанием самой страшной войны за всю историю человечества. Да, он не получил всего того, что просил в Ялте, и неудачи с германскими репарациями сидели в его сердце занозой, но и добился он многого. И если сама победа была завоевана неимоверными усилиями всего народа, то успех ее превращения в твердую валюту политических выигрышей явилась результатом его дипломатического искусства на последних этапах войны. И после войны Сталин сумел добиться того, чего Гитлер добился своей дипломатией до ее начала.

Конечно, между Сталиным и Гитлером имелось множество различий, но сближало их инстинктивное понимание взаимоотношения между войной и политикой.

Гитлер постоянно грозил войной боявшимся ее демократическим государствам, а Сталин на удивление точно увязывал успех военных операций с политическими соображениями и умением настаивать на той форме мирного урегулирования, которая зависела от исхода боевых действий его войск. Удивительно схож был и язык тех политических двусмысленностей, на котором они оба говорили. И если для первого это был язык Лиги Наций, призыв к национальному самоопределению и равноправию, то для второго представлял полный набор терминов «демократический социализм», «национальные фронты», «антифашизм», «свободные выборы», «всеобщее избирательное право».

Недруги Сталина и сегодня могут утверждать все, что угодно, перечислять имена казненных и убитых им, но факты говорят сами за себя. Получив из рук пораженного тяжким недугом Ленина напрочь разрушенную страну, он превратил ее в великую индустриальную державу и одержал победу в самой страшной войне. Именно он спас мир от «коричневой чумы», благодаря чему и стал самым влиятельным политиком в мире, с которым считались даже те, кто долгое время видел в нем калифа на час.

И что бы там ни говорили, именно победа в войне явилась той вершиной, на которую поднялся Сталин в своих отношениях с народом. Ему было прощено многое, и в созданном вокруг него культе вождя нации и наследника русских царей он стоял уже несравненно выше Сталина-вождя революции и наследника Ленина...

* * *

Почти всю осень 1945 года Сталин провел на юге. После долгой и тяжелой войны ему хотелось хоть на какое-то время расслабиться и подлечиться. «Он, — вспоминала дочь Сталина Светлана, — постарел. Ему хотелось покоя. Он не знал порою, чего ему хотелось...» Но, увы... по-настоящему ему отдохнуть так и не удалось. И началось все с того, что оставленный им на хозяйстве Молотов дал разрешение на публикацию в советской прессе выдержки из речи Черчилля, где тот высоко отзывался о СССР и Сталине и по достоинству оценивал их огромный вклад в общую победу.

Вождю черчиллевские дифирамбы не понравились, и он дал гневную телеграмму в Москву: «Считаю ошибкой опубликование речи Черчилля с восхвалениями России и Сталина. Восхваление это нужно Черчиллю, чтобы успокоить свою нечистую совесть и замаскировать свое враждебное отношение к СССР... Опубликованием таких речей мы помогаем этим господам. У нас имеется теперь немало ответственных работников, которые приходят в телячий восторг от похвал со стороны xерчиллей, nрумэнов, бирнсов и, наоборот, впадают в уныние от неблагоприятных отзывов со стороны этих господ. Такие настроения я считаю опасными...»

Однако Молотов не внял грозному предупреждению и на приеме в Кремле пообещал иностранным корреспондентам устранить «русскую цензуру» на «условиях взаимности». В большей степени это обещание так и осталось обещанием (хотя цензоры и перестали вычеркивать некоторые слова), тем не менее многие иностранные журналисты увидели в начинании Молотова начало перемен. И во весь голос заговорили о скором возвращении Молотова на пост главы правительства. Иначе говоря, на место Сталина, который был, по их же словам, стар и болен.

Сталин потребовал объяснений и чуть ли не на следующий день получил от Молотова, Берии, Маленкова и Микояна уверения в том, что во всем виноваты сотрудники отдела печати Наркомата иностранных дел. Что же касается обещания Молотова ослабить цензуру, то, судя по клятвам Вячеслава Михайловича, ничего подобного он не говорил, и все это было измышлением западной прессы.

С цензурой же все было в порядке, и она как не пропускала, так и впредь не пропустит ни одного свободного слова, ни единой свободной или крамольной (что, по сути, одно и то же) мысли. И в чем-чем, а в этом товарищ Сталин может быть уверен...

Но, увы... товарищ Сталин уверен не был. Нет, не в цензуре, а в самом Молотове. О чем и сообщил Маленкову, Берии и Микояну. «Вашу шифровку получил, — с явным раздражением писал он. — Я считаю ее совершенно неудовлетворительной. Она является результатом наивности трех, с одной стороны, ловкости рук четвертого члена, то есть Молотова, с другой стороны...

Молотов не мог не знать, что пасквили на Советское правительство, содержащиеся в этих сообщениях, вредно отражаются на престиже и интересах нашего государства. Однако он не принял никаких мер, чтобы положить конец безобразию, пока я не вмешался в это дело. Почему он не принял мер? Не потому ли, что Молотов считает в порядке вещей фигурирование таких пасквилей особенно после того, как он дал обещание иностранным корреспондентам насчет либерального отношения к их корреспонденциям?

Никто из нас не вправе единолично распоряжаться в деле изменения курса нашей политики. А Молотов присвоил себе это право. Почему? На каком основании? Не потому ли, что пасквили входят в план его работы?.. До вашей шифровки я думал, что можно ограничиться выговором в отношении Молотова. Теперь этого уже недостаточно. Я убедился в том, что Молотов не очень дорожит интересами нашего государства и престижем нашего правительства, лишь бы добиться популярности среди некоторых иностранных кругов.

Я не могу считать такого товарища своим первым заместителем. Эту шифровку я посылаю только вам троим. Я ее не послал Молотову, так как я не верю в добросовестность некоторых близких ему людей. Я вас прошу вызвать к себе Молотова, прочесть эту мою телеграмму полностью, но копии ему не передавать».

Можно себе представить, с какой радостью зачитал Маленков (или Берия) страшное, по своей сути, послание Сталина не «дорожившему интересами» государства Молотову и что тот чувствовал, слушая летевшие в него, словно булыжники, сталинские обвинения. И причины на то были. За время войны он и Берия значительно укрепили свое положение и создали между собой своеобразную связку, поскольку никаких «блоков» и «союзов» Сталин вокруг себя не терпел. И теперь они делали все возможное, чтобы оторвать от вождя таких старых и испытанных бойцов, как Молотов и Каганович. Как и всегда в таких случаях, в ход шли любые провокации, которые назывались «борьбой за власть». Ведь уже многим было ясно: быстро стареющий Сталин долго не протянет.

Сегодня уже никто не скажет, кто, выражаясь современным языком, «сливал» на Запад информацию о плохом самочувствии Сталина. Тем не менее принято считать, что сделано это было по линии ведомства Берии.

Возможно, это так, и Лаврентий Павлович любыми правдами и неправдами пытался сбросить Молотова. А заодно бил и по Жукову, которого ненавидел всем своим существом и который со своим огромным авторитетом в армии и народе мог ему помешать в его будущей борьбе за власть. Берия прекрасно понимал: очень скоро начнется драка за власть, и такой человек, как Жуков, может сыграть в ней решающую роль. Особенно, если будет стоять во главе армии.

Значит, надо было как можно дальше и быстрее удалить маршала от эпицентра всех будущих событий. И вряд ли Хрущев ошибался, когда говорил, что все гонения на прославленного полководца были организованы Берией. Да и как иначе объяснить, что в статьях западных газет и журналов, которые Берия так заботливо отсылал Хозяину, постоянно фигурировали фамилии Жукова, Булганина и Жданова. В то время как он сам и близкий к нему Маленков по каким-то ведомым только западным продажным писакам причинам не были упомянуты в этих публикациях ни разу.

Если так оно и было, то Лаврентий Павлович хорошо знал, по какому месту бить, и по странному стечению обстоятельств на Западе стали появляться статьи об «ожесточенной закулисной борьбе за власть между маршалом Жуковым и министром иностранных дел Молотовым», которые, как писала «Чикаго трибюн», «пытаются занять место Сталина». При этом западная печать то и дело упоминала о плохом здоровье Сталина, а швейцарская «Базлер нахрихтен» дошла до того, что со ссылкой на «некие турецкие дипломатические источники» сообщила... о его кончине!

Вряд ли Сталина интересовала вся эта чепуха, которую тассовцы назвали «инсинуацией турецких мерзавцев в швейцарской газете», но вот от кого на Запад попадала информация о его плохом здоровье, его не могло не интересовать. Особенно если учесть, что в Вашингтоне ожидали «официального опровержения сообщения, согласно которому состояние здоровья генералиссимуса Сталина вызывает опасение».

Сталин прекрасно помнил, какая возня началась среди ближайшего окружения Ленина при первом же известии об ухудшении его здоровья, и нисколько не сомневался в том, что и сейчас собранные в его кремлевскую банку пауки начали плести свои сети. И можно себе представить ужас Молотова, когда он прочитал в английской «Дейли геральд»: «На сегодняшний день политическое руководство Советским Союзом находится в руках Молотова!»

* * *

Если умелым режиссером всей этой драмы был действительно Берия, то он своего добился. Сталин был еще не настолько слаб, чтобы над ним можно было глумиться. Даже сейчас он мог одним движением руки расправиться с кем угодно, и то, что сам Молотов, как черт от ладана, открещивался только от одной мысли о том, что именно ему суждено занять его место, уже не принималось в расчет.

Однажды после обильных возлияний Сталин как бы невзначай вдруг заметил, что очень устал, ему трудно управлять огромной страной и скоро он отойдет от дел. «Пусть теперь Вячеслав поработает, — не спуская пронзительного взора с Молотова, заметил он. — Он помоложе...» Не на шутку испуганный Молотов завел речь о невозможности заменить вождя и о том, что Сталин еще силен и может многое.

Сталин слушал «Вячеслава» и... не верил ни единому его слову. Да и чего они стоили, эти самые слова? Сколько раз он сам произносил их только для того, чтобы скрыть свои истинные мысли. Он прожил в политике долгую жизнь, и за все это время не видел ни одного политика с открытой душой, включая самого Ильича. В следующий раз он проверил Молотова, а заодно с ним и Микояна еще более жестоким образом. Во время обеда на юге, где Сталин проводил отпуск, его помощник Поскребышев вдруг заявил:

— Пока вы отдыхаете на юге, товарищ Сталин, Молотов вместе с Микояном подготовили в Москве против вас заговор!

Молотов побледнел, но не проронил ни слова. А горячий Микоян схватил стул и бросился на Поскребышева. И если бы не Сталин, он наверняка ударил бы его.

— Ну что ты орешь? — недовольно сказал Сталин. — Если ничего не было, так нечего и обращать внимание!

Микоян сел на свое место, и обед продолжился. Ему не на кого было обижаться. Здесь никто не мог произнести ни единого слова, не согласовав его со Сталиным. И, конечно же, Поскребышев «выступил» не только с согласия, но и по инициативе самого вождя, который любил устраивать подобные проверки на слабость.

В таких случаях Сталина прежде всего интересовало не то, что поставленный в сложное положение человек будет говорить (говорили все одно и то же), а его первая реакция. Он считал себя великим психологом и был уверен, что какими бы железными нервами и выдержкой ни обладал в чем-то виноватый перед ним человек, застигнутый врасплох, он обязательно себя выдаст. И имей Сталин хоть какие-то данные о готовившемся против него заговоре, вряд ли и Молотов, и Микоян ушли бы с его дачи сами...

Постоянное недомогание, раздражение от иностранной прессы и проколы «Вячеслава» сделали свое дело: Молотов повис над пропастью. И как это ни странно, но в Политбюро у него нашлись заступники, которые осмелились просить за Молотова у вождя. Но когда Сталину сообщили, что тот полностью раскис и даже прослезился, тот презрительно бросил:

— Да что он, институтка, что ли, плакать?

И тогда к Сталину обратился сам Молотов. Признав свои ошибки, он пообещал «делом заслужить» его доверие, потому что «каждый честный большевик» видел, по его мнению, в Сталине не просто личное доверие, а «доверие партии», которое, как теперь выяснялось, было для Молотова дороже жизни. И случилось невероятное. Тот самый Сталин, который всего неделю назад не мог считать Молотова своим заместителем, простил его! К великому неудовольствию Маленкова и Берии, которые полагали, что дни ненавистного им соперника сочтены. Впрочем, кто знает, может быть, они и были сочтены. И Берия, и Маленков, да и сам Молотов слишком хорошо знали Сталина, чтобы верить в сказки о его прощении. Сталин никогда и ничего никому не прощал. Он играл в прощение, а на самом деле лишь откладывал наказание. В свое время он уже «прощал» Каменева и Бухарина, ну а чем его «прощение» закончилось, известно было всем...

Вполне возможно, что, дав по Молотову предварительный залп, Сталин попытался отбить охоту как у самого Вячеслава Михайловича, так и у всех других претендентов на его место. Он как бы говорил всем: «Хотите грызться между собой? Да сколько угодно! Но со мной не шутите!» И теперь, когда Молотов повис над пропастью, ему, конечно же, было уже не до интриг. Да и какие могли быть еще интриги, когда речь шла о спасении жизни?!

* * *

По большому счету, охлаждение Сталина к Молотову началось еще до войны. Да и вообще их отношения складывались далеко не безоблачно. Их знакомство и первая совместная работа в 1912 году в редакции газеты «Правда» ознаменовалась скандалом, и вряд ли Молотов, познав на себе всю тяжесть сталинского характера, числил тогда еще Кобу в своих друзьях.

Вряд ли добавил теплоты в их отношения и 1917 год, когда вернувшийся из ссылки Сталин самым бесцеремонным образом вышвырнул Молотова из все той же «Правды» и, вопреки его противодействию, стал проводить ту самую политику, против которой выступал сам Ленин.

Да, в последующие годы Молотов ни разу не перешел дорогу Сталину, и внешне все выглядело прекрасно. Они дружили семьями, и в январе 1939 года Сталин сделал жену Молотова — Полину Жемчужину — наркомом рыбной промышленности и депутатом Верховного Совета. Но уже в 1937 году Сталин начал охладевать к своему соратнику, который все больше и больше превращался в подручного вождя. И когда полетело со своих постов несколько помощников Молотова, тот даже не пытался их защитить. Когда же в 1939 году он стал наркомом иностранных дел, многим стало ясно: это начало конца. Отправив Молотова на Смоленскую площадь, Сталин как бы отодвинул его от всех других дел.

Тогда же начались неприятности и у П. Жемчужиной. За что ее не взлю-бил Сталин? Только за то, что Полина была представительницей той самой нации, к которой вождь никогда не испытывал особой симпатии? Или именно так пытался уже тогда держать самого Молотова в постоянном напряжении? Или не мог отделаться от мысли, что именно, пусть и косвенно, но именно Полина виновата в смерти его Надежды?

Надежда Аллилуева и Полина Жемчужина были подругами, делились между собой самыми сокровенными мыслями и в тот роковой ноябрьский вечер долго прогуливались по территории Кремля. О чем они говорили? Вряд ли славили товарища Сталина! Скорее наоборот! Вернее всего, Надежда жаловалась на его невнимание, грубость и постоянные насмешки, а Полина... могла подлить масла и в без того полыхавший пожар!

С патологическим нежеланием признавать собственные ошибки, Сталин, конечно же, мог убедить себя в том, что именно Полина толкнула его жену на роковой шаг. Потому и не могла жить спокойной жизнью, в то время как сам он мучился... На Полину было заведено дело по обвинению в связях с «врагами народа и шпионами». Политбюро (читай: Сталин) приказало Наркомату внутренних дел провести «тщательную проверку всех материалов, касающихся т. Жемчужиной».

Хорошо зная, откуда дует ветер, чекисты без особого труда «добыли» показания о «причастности» супруги Молотова к «вредительской и шпионской работе». О чем и доложили на самый верх. Однако Сталин не дал ход делу. Основательно напугав приятеля, признал все обвинения против его жены «клеветническими». В неразборчивости и неосмотрительности ее все же обвинили, а заодно сняли с поста наркома рыбной, пересадив в кресло начальника главка текстильной промышленности. В 1941 году последовал новый удар, и Полину вывели из кандидатов в члены ЦК, что, в сущности, означало политическое недоверие как к ней самой, так, надо полагать, и к ее мужу. Однако окончательное выяснение отношений с четой Молотовых Сталин отложил еще на несколько лет...

Поздней осенью 1945 года Сталин вернулся в Москву. Вряд ли его очень порадовало создание в октябре Организации Объединенных Наций, а вот за открывшимся в ноябре в Нюрнберге судебным процессом над главными военными преступниками он следил с интересом...

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

9 февраля 1946 года Сталин выступил в Большом театре со своей первой послевоенной речью перед избирателями накануне выборов в Верховный Совет. И это было по-своему весьма знаменательное выступление, в котором слышались уже совсем другие интонации, нежели во время войны. И не было в нем уже ни братьев, ни сестер, а были только «товарищи».

«Вы ожидаете больше потребительских товаров после жертв, принесенных во время войны? — вопрошал по своему обыкновению Сталин и сам же отвечал: — Как бы не так! При коммунизме приоритет должен и впредь отдаваться тяжелой промышленности. Вы ожидаете изменения и даже отмены колхозной системы? Ничего не выйдет! Коллективизация остается краеугольным камнем советской системы! Вы думаете, что теперь наступил мир? Ошибаетесь! Да и о каком прочном мире можно говорить, если капитализм и империализм все еще сохраняют силы? Что теперь делать? Да то же самое, что мы все и делали до войны! Работать еще упорнее, выполнить следующий пятилетний план и добиться новых показателей. Ибо только тогда наша страна будет гарантирована от случайностей!»

Конечно, Сталин упомянул о победе, но выходило как-то так, что победил Гитлера уже не русский народ, а совершенно безликий общественный строй и «политическая система».

Многих, кто умел читать между строк, эта речь повергла в шок. Но мог ли Сталин не произнести ее? Думается, нет. По причине огромных изменений в мире, произошедших после окончания войны. С разгромом общего врага не стало и точек соприкосновения между СССР и Западом. По сути, союзники разошлись уже в Потсдаме, и как бы в подтверждение этому 21 августа 1945 года новый президент США отменил действие ленд-лиза по отношению к СССР.

Как это ни печально, но ни лидеры США, которые начинали играть ведущую роль в мировой политике, ни Сталин поначалу так и не поняли, что новые исторические условия требуют и соответствующих им новых отношений.

Привыкнув диктовать свои условия с позиции своей победоносной армии, которая в феврале 1946 года была переименована в Советскую, Сталин и после войны считал военную силу главным фактором в решении практически любых вопросов. Но в то же время он, по всей видимости, уже интуитивно чувствовал, что его время уходит и наступает новое. А оно действительно наступило уже 5 марта 1946 года, когда Черчилль в Фултоне призвал англосаксонские народы сплотиться для отпора коммунистической экспансии, что, в сущности, являлось официальным объявлением «холодной войны», и Сталин даже не сомневался, что программное заявление бывшего британского премьера согласовано с лидерами западных стран и США.

Оно и понятно, ведь в своей речи Черчилль говорил о том «железном занавесе», который опустился над Европой от Штеттина на Балтике и до Триеста на Адриатике, и о том, что постпотсдамкая Европа была совсем «не той Европой», за которую они воевали. Что требовалось для создания «той самой Европы», за которую сам Черчилль так отчаянно боролся в Тегеране, Ялте и Потсдаме? Для начала только одно — пересмотр принятых по Центральной и Юго-Восточной Европе решений.

Выступление Черчилля Сталин расценил как «опасный акт, рассчитанный на то, чтобы посеять семена раздора между союзными государствами и затруднить их сотрудничество». «Немцы, — говорил он, — произвели вторжение в СССР через Финляндию, Польшу, Румынию, Венгрию... Спрашивается, что же может быть удивительного в том, что Советский Союз, желая обезопасить себя на будущее время, старается добиться того, чтобы в этих странах существовали правительства, лояльно относящиеся к Советскому Союзу?».

Конечно, Сталин был трижды прав, создавая эти самые «лояльные» по отношению к нему правительства. Только были ли они на самом деле такими лояльными? Да, в 1945 году великие державы «согласились» с переходом Польши, Чехословакии, Венгрии, Румынии, Болгарии, Югославии и Албании, Финляндии, части Германии и Австрии в сферу советского влияния. Но наладить это влияние должным образом оказалось далеко не просто.

И в то же время когда сам Сталин желал видеть в правительствах всех этих стран как можно больше коммунистов с постепенной их абсолютизацией, Запад не собирался отдавать ему на откуп все эти страны и делал все возможное, чтобы сохранить существовавший в них строй. Положение осложнялось еще и тем, что Польша, Венгрия и Румыния не только симпатизировали США, но и выделялись среди остальных государств Восточной Европы достаточно сильными антирусскими и антисоветскими настроениями.

Но самым удивительным в истории образования социалистического лагеря было то, что гарантом развития демократии входящих в него странах должен был выступать тот самый Сталин, который создал один из самых страшных тоталитарных политических режимов. Правда, поначалу этому не придавалось особого значения. Да и сам Сталин в беседах с лидерами завоеванных им стран говорил о возможности «мирного перехода к социализму», что вполне согласовывалось с тактикой демократов. Но говорить — не значит делать, и на самом деле Сталин собирался формировать демократические блоки как основу коалиционной власти и использовать силу — военную и политическую — при нейтрализации лиц, отвергавших коалиционный принцип власти с участием коммунистов.

Понятно, что уже очень скоро именно силовые методы стали основной формой работы с демократами практически во всех странах Восточной Европы. И тяжелее всего пришлось все той же многострадальной Польше, где уже с осени 1944 года НКВД СССР проводил массовые и ярко окрашенные в политические тона репрессии. И прежде всего били тех, кто был против коммунистов во властных структурах и присутствия Красной Армии на польской земле.

Весной 1945 года лишь с помощью введенных в Бухарест советских дивизий румынские коммунисты смогли войти в правительство П. Грозы. И в своих тайных переговорах с Гомулкой, Костовым, Ракоши и другими восточноевропейскими политиками глава отдела международной информации ЦК ВКП(б) Г. Димитров настойчиво советовал «бить по морде» всех противников режима.

«По морде», конечно, били, и еще как! Уже в 1944—1945 гг. поднятая Сталиным и подхваченная местными коммунистами репрессивная волна накрыла Восточную Европу. Борьба шла отчаянная. И в конце концов, от сталинизма удалось спастись только Австрии и Финляндии, где коммунисты были слишком слабы, чтобы прийти к власти даже с помощью Советского Союза. Ну а в целом все было, как всегда, и строительство социалистического лагеря осуществлялось точно так же, как и при возведении любого лагеря: с войсками, сторожевыми вышками и часовыми...

Впрочем, по-иному и быть не могло! Как еще заливший собственную страну кровью Сталин мог создавать прокоммунистические режимы в подвластных ему странах? Да еще для последующего строительства социализма в них! Потому и летели головы всех, кто посмел усомниться в справедливости того самого нового порядка, который теперь на их земле устанавливал Сталин...

Могло ли быть иначе? Вряд ли. И дело было даже не в давно отброшенных идеях мировой революции. Помимо желания Сталина строить остальной мир по своему образцу он прекрасно понимал, что, если не он, то в Восточную Европу придут другие и тогда придется снова столкнуться с тем, с чем уже столкнулся перед войной, с полностью враждебным окружением. Ему же еще предстояло восстанавливать разрушенное...

А строить надо было много. Победа далась очень большой ценой, и огромная страна дымилась в руинах. Помимо многих миллионов павших на фронте и в тылу, СССР потерял более 30% национального богатства, было разрушено 1710 городов, более 70 тысяч деревень и сел, свыше 6 миллионов зданий. Уничтожены многие заводы, фабрики и промышленные предприятия, возведенные в годы первых пятилеток.

В 1946 году Сталин решил увидеть «степень разрушения городов» собственными глазами. И, как вспоминала В. Истомина, участница этой поездки, он «нервничал, видя, что люди живут еще в землянках».

О восстановлении разрушенного немцами хозяйства Сталин заговорил еще 6 ноября 1943 года. После освобождения Белоруссии он сказал ее первому секретарю П.К. Пономаренко, что «жильем нужно обеспечить всех, но на первых порах, когда его более всего не хватает, следует обратить особое внимание на обеспечение жильем, в первую очередь, семей защитников Родины, особенно многодетных матерей, мужья которых в армии».

Тем не менее программа полного восстановления и развития народного хозяйства была принята лишь в марте 1946 года в качестве четвертого пятилетнего плана. И цели новой пятилетки, по словам самого Сталина, сводились «к восстановлению пострадавших районов страны, восстановлению довоенного уровня промышленности и сельского хозяйства и необходимости превзойти этот уровень в более или менее значительных размерах».

Четвертый пятилетний план предусматривал проведение широкомасштабных восстановительных работ на территориях, подвергшихся оккупации, где проживали без малого 88 миллионов человек, производилось 33% промышленной продукции и находилось 47% посевных площадей. Планом намечалось также увеличение производства продукции: в промышленности — на 48% по сравнению с 1940 годом, а по сельскому хозяйству — на 27%.

Восстанавливать же разрушенные города, колхозы и заводы Сталин намеревался точно так же, как когда-то проводил коллективизацию. То есть на замешанном на страхе революционном порыве и энтузиазме масс. Столь грандиозные планы требовали не только огромных капиталовложений, но и большой рабочей армии. И, как знать, не по этой ли причине Сталин поспешил «разобраться» с теми, кто к концу войны находился за границей СССР.

После окончания войны за рубежом оказались более 5,5 миллиона советских граждан, и Сталин имел твердое намерение вернуть эти миллионы. От нехватки рабочей силы стройки социализма страдали даже в мирное время. Так о чем же было говорить в 1945-м, когда на несколько деревень насчитывалось 3—4 трудоспособных мужчины?

Несмотря на все трудности, связанные с «возвращением», Сталину удалось с помощью обычных для таких дел провокаций осуществить задуманное. И все же до заводов и строек дошли далеко не все. 20% «возвращенцев» были расстреляны, многих на 25 лет упекли в лагеря и всего только 15% разрешили вернуться домой. Остальные получили от 5 до 10 лет и были сосланы в Сибирь и на принудительные работы. Многие умерли от лишений по пути на Родину.

Конечно, среди этих миллионов были и такие, кто по разным причинам согласился сотрудничать сначала с немцами, а затем и с американскими и английскими спецслужбами. И выявлять их было необходимо. Но это не означало массового истребления всех тех, кто оказался во время войны за пределами СССР.

Впрочем, чему удивляться? В 1930-х годах в СССР судили невиновных, так было ли время (да и желание) у того же Сталина разбираться, кто на самом деле был предателем Родины, а кто нет? Как во времена революции наличие у человека высшего образования означало его расстрел, так и сейчас уже одно то, что человек оказался за границей, делало его виноватым.

Одновременно с «возвращенцами» Сталин разобрался и с теми, кто был в оккупации, оказался в Германии и воевал на оккупированной территории. Все эти люди прошли через настоящий ад, но вместо сочувствия вызывали у вождя только подозрение. Ведь все эти «предатели» (по-другому он их не называл) не только сотрудничали с врагом, но и проникались провокационными идеями. И особую неприязнь Сталина вызывали те, кто побывал за границей и увидел, как же на самом деле живут при проклятом капитализме.

Не оставил он без внимания и во многом по его вине взятых в плен в первые месяцы войны солдат и офицеров. Все эти (тоже, естественно, предатели) были пропущены через специальные концентрационные лагеря. Еще в мае 1945 года Сталин приказал командующим шести фронтов, которые воевали в Германии и Центральной Европе, создать в своих тылах около ста таких лагерей. И именно в них должны были пройти первичную обработку сотрудниками НКВД все подозрительные лица. Ну а о том, как эта самая обработка велась, догадаться нетрудно.

Таким образом пополнялась и без того огромная армия ГУЛАГа. Сталин не собирался задаром кормить всех этих предателей и дезертиров, и очень многие нашли свою смерть на восстановительных работах, где их истязали с той же жестокостью, с какой фараоны относились к своим рабам при строительстве пирамид.

В марте 1946 года Совет народных комиссаров наконец-то получил цивилизованное название и был преобразован в Совет министров. На состоявшемся в марте пленуме ЦК был пополнен состав Политбюро, и теперь в него входили Сталин, Молотов, Ворошилов, Калинин, Жданов, Каганович, Андреев, Микоян, Хрущев, Берия и Маленков.

Однако в полном составе Политбюро собиралось (во всяком случае, по словам Хрущева) от случая к случаю, поскольку Сталин имел обыкновение решать все важные вопросы у себя на даче в кругу своего окружения, в которое к тому времени уже не входили такие его наиболее старые члены, как Ворошилов, Молотов, Микоян и Андреев.

Особый вес в окружении Сталина приобрел А.А. Жданов. Обязанный всей своей карьерой партии, он почти всю войну провел в Ленинграде, партийную организацию которого возглавил после убийства Кирова. В начале 1945 года Сталин отозвал его в Москву и сделал секретарем ЦК. Как и во все времена, ключевой позицией являлся контроль за Центральным Секретариатом партии. И хотя во главе его все еще стоял сам Сталин, повседневную работу за него выполнял А.А. Жданов. Вполне возможно, что таким образом Сталин хотел противопоставить его быстро шедшему в гору Маленкову. Однако сам Жданов прославился не соперничеством с ним (которого тоже хватало), а тем, что именно его именем была названа целая эпоха в послевоенной истории страны. И связана она была с той решительной борьбой, какую Сталин повел против всех, кто посмел усомниться в социалистических ценностях и изменил советскому патриотизму. И прежде всего это была борьба с творческой интеллигенцией...

Хотя на самом деле Жданов, как и до него Ежов, являлись всего лишь исполнителями сталинской воли. Именно с его помощью Сталин хотел вести «охоту за ведьмами», которые уже начинали понимать, что не все так здорово в Советском Союзе и не так плохо на продолжавшем загнивать Западе...

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Когда весной 1946 года Михаил Зощенко опубликовал в журнале «Звезда» свой рассказ «Приключения обезьяны», он вряд ли мог предположить, какую вызовет бурю. Рассказ прочитал глава Агитпрома Г.Ф. Александров, и его возмущению не было границ. Еще бы! Литературный «пошляк» чуть ли не открытым текстом говорил о том, что лучше жить в обезьяннике, нежели в Советском Союзе. Отвратное впечатление произвели на него и опубликованные в журнале «Ленинград» стихи Анны Ахматовой.

Александров направил ответственному Жданову докладную записку «О неудовлетворительном состоянии журналов «Звезда» и «Ленинград» с уничижительной критикой рассказа «Приключения обезьяны». И, как поговаривали, именно этот рассказ «переполнил чашу терпения» главного идеолога страны.

Жданов уже давно ненавидел Зощенко тихой ненавистью, да и с Ахматовой, чей сборник он приказал изъять из продажи еще в 1940 году, у него были свои счеты. И, конечно, ему не нравилось, что эти «литературные хулиганы» так и норовили выпорхнуть за стальные прутья клетки, в которую их так заботливо посадила партия. Куда? Да все туда же, на загнивающий Запад с его давно разложившейся буржуазной культурой! А этого простить уже было нельзя. За окном стояла «холодная война», и идеология народа должна была находиться на уровне, который ему определил Кремль. Особенно он досадовал на то, что эти «пошляки» публиковались в ленинградских журналах и бросали тень на него. Что-что, а особое отношение вождя к «колыбели революции» ему было хорошо известно.

Тем не менее предлог был удобным, и Жданов доложил о «художествах» писателей Сталину. Тот задумался. Как это ни удивительно, но начатый сто с лишним лет назад спор славянофилов с западниками оказался далеко не законченным. Впрочем, чего удивительного, новое деление на «почвенников» и «западников» диктовалось самим развитием Советского Союза. И что бы там ни говорили идеологи партии, с конца 1920-х годов Сталин начал созидать империю советского образца.

Не ушла в небытие и классическая формула «православие-самодержавие-народность». Вот только место православия занял марксизм-ленинизм, самодержавие было приравнено к сталинскому единоначалию, а народность так и осталась без изменения. И далеко не случайно известный русский философ Г.П. Федотов отмечал, что в 1930-е годы «политика и идеология Советов вступила в фазу острой национализации».

Так что противопоставление с Западом было в любом случае неизбежно. После войны оно стало еще острее, и те, кто сейчас преклонялся перед Западом, мог подписаться под словами Чаадаева, сказанными им много лет назад: «Одинокие в мире мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих...»

Ну а те, у кого и по сей день болела душа за Россию, могли с не меньшим основанием схватиться за Киреевского. «Англия и Германия, — говорил он еще в 1929 году, — находятся теперь на вершине европейского просвещения; ...их внутренняя жизнь уже окончила свое развитие, состарилась и получила ту односторонность зрелости, которая делает их образованность исключительно им одним приличным. Вслед им наступит черед России, которая овладеет всеми сторонами европейского просвещения и станет духовным вождем Европы».

Что ж, все правильно, два течения, два противоположных взгляда на одну и ту же страну. И если славянофилы высоко ценили самобытные особенности русской культуры и утверждали, что русская политическая и общественная жизнь развивалась и будет развиваться по своему собственному пути, а сама Россия призвана оздоровить Западную Европу, то западники были убеждены, что Россия сама ни на что не способна и должна учиться у Запада.

Вряд Сталину были близки славянофилы с их стараниями, направленными на разработку христианского миропонимания и чрезмерное идеализированное политическое прошлое России. Но еще дальше стоял он от западников, мало интересовавшихся религией и больше всего ценивших политическую свободу. Хотел ли Сталин видеть Россию «духовным вождем» Европы? Не только хотел, но уже и видел. Только не Россию, а Советский Союз. Ну а в качестве духовного наследия он мог предложить (и по мере сил предлагал) Европе свои собственные идеи.

Конечно, возврат Сталина к российской самодержавности имел несколько причин. И главной было приближение войны и необходимость поднятия патриотического духа в народе. Именно поэтому Сталин и преодолел тот левацко-нигилистический подход к отечественной истории, культуре, религии, традициям, который был характерен для 1920-х годов. Ощущая нарастание внешней угрозы и стремясь во что бы то ни стало спасти режим и власть, Сталин пошел в своих устремлениях дальше Ленина, писавшего в «Уроках Коммуны», что «в соединении противоречивых начал патриотизма и социализма была роковая ошибка французских социалистов».

И был трижды прав. Вторая мировая не была войной классов и носила национально-государственный характер, потому и стала для Советского Союза Отечественной. Изощренное политическое чутье не подвело вождя, и его ставка на патриотизм народа, который бил поляков, шведов, французов и тех же немцев, полностью оправдала себя. Хотя на самом деле вряд ли в этом тонком и святом деле играла такую уж большую роль официальная пропаганда. Потому и появились с благославления вождя такие фильмы, как «Петр Первый», «Чапаев» и «Суворов».

И все же в еще большей степени в возрождении патриотизма сыграло свою роль то природное инстинктивное чувство, заложенное в каждого россиянина на генетическом уровне, пробудить которое можно было только, по словам великого русского философа И.А. Ильина, «погасив в нем раба», ибо «и самый высший героизм, и самое чистое самоотвержение являются проявлением свободной, доброй воли».

Ильина Сталин не читал и «гасить раба» в своем народе не собирался. Да и зачем? Враг был разбит, Сталин больше не нуждался в национальном сплочении и, оставив риторику о защите Отечества, стал все больше подумывать об искоренении внутренней крамолы.

Ну а что же так победоносно прошедший по европам народ? Он-то был согласен снова становиться на колени после всех перенесенных им страданий, начиная с Первой мировой войны и кончая Великой Победой? Как это ни печально, народ, а вернее, то население, в которое он снова превратился после войны, и на этот раз в общем-то безропотно принял навязанные ему правила игры.

Почему столько миллионов человек так в общем-то безропотно не только подчинились воле одного человека, но и продолжали (и продолжают) верить ему, несмотря ни на что? По самому большому счету, народ проявляет свою волю несколько раз в несколько столетий: во времена революций. После революции положение меняется. Революционный народ снова загоняется в свои хижины, и править начинают те, кто занял те самые дворцы, против которых он так отчаянно боролся.

Что же касается совсем еще недавно грозного народа, с которым нельзя было не считаться, то он превращается в массу. И как ни печально, но эта лишенная почвы и традиций масса не отвечала, да и уже не могла отвечать, за все происходящее и находилась на самом низком уровне гражданского сознания, что вело к другой беде: потере свободной человеческой природы и превращению в рабов и роботов.

И далеко не случайно такой блестящий историк, как К. Ясперс, писал: «Массы возникают там, где люди лишены своего подлинного мира, корней и почвы, где они стали управляемы и взаимозаменяемы...» Да, эта масса тоже хотела бы высказать свою волю и заставить считаться с собой. Но... это уже невозможно. По той простой причине, что внутри анонимной массы уже не может быть никакой воли. Отныне ее пробуждает и направляет пропаганда, и именно она теперь внушает массам их представления и лозунги, рассказывающие им о том, чего они хотят: мировой революции или коллективизации...

И трижды прав был Ясперс, когда писал, что «человек в условиях террористических политических режимов может превратиться в нечто такое, о чем невозможно было подозревать. Эта реальность концентрационных лагерей, это согласованное движение по кругу пытающих и пытаемых, эта утрата человеческого облика предвещают будущие возможности, которые грозят гибелью всему... Эта опасность страшнее атомной бомбы, так как она угрожает душе человека».

Почему эта самая душа страдает и мутирует прежде всего при тоталитарных режимах? По той простой причине, что ей там нет места. И дело даже не в Сталине, который навязывал сначала марксистские, а потом и свои собственные идеи.

Тотальное планирование, лежащее в основе социалистической экономики, являет собой подчинение государству не только всей экономики, но и всего уклада человеческой жизни. Вместе с уничтожением свободного рынка оно заменяет его статистическими выкладками и определением характера труда, производства и распределения по разумению выделенных для этого лиц, в зависимости от их целей и вкуса. И самая большая беда тотального планирования в том, что оно неизбежно выходит за экономические рамки и начинает подчинять, а значит, и подавлять всю человеческую жизнь, вплоть до духовного творчества.

«Тотальное планирование в области экономики не может быть ограничено... хозяйственной сферой, — отмечал Ясперс. — Оно становится универсальным фактором жизни людей. Регулирование хозяйства ведет к регулированию всей жизни как следствие сложившихся в этих обстоятельствах социальных условий». В результате исчезает свобода выбора, и люди живут, а вернее существуют в этом самом тотально планируемом мире, в котором гибнет духовная жизнь, а вместе с нею и сам человек.

Тех, кто не желал превращаться в массу (в СССР это большинство крестьянства, лучшие представители интеллигенции и казачества) и обладал личными чертами характера, просто-напросто уничтожали. Правда, были и такие, которые все еще мыслили и выражали свои мысли и которых не решился уничтожить даже Ленин (Бердяев и другие знаменитые российские ученые). Он их просто выгнал. В ленинской России они были уже не нужны, как не нужны были свободная мысль и свободное слово.

Ну а те, кто уцелел и остался, являли собой ту самую не обладавшую уже никаким самосознанием неструктурированную массу. И именно она становилась главным объектом пропаганды и внушения, чему Станин всегда придавал большое значение. А чтобы эта самая пропаганда лучше доходила, в стране то и дело постреливали.

* * *

Придет время и сторонники Сталина будут с гордостью говорить о том, что вождь, в конце концов, опомнился и, поставив крест на ленинизме, стал строить империю. И построил, да еще какую! Да все так: и опомнился, и построил! Только для кого? Для Мехлиса и Берии? Или для несчастных крестьян, которых и после возникновения советской империи обирали как только могли? А может быть, для по-настоящему талантливых писателей, не имевших возможности произнести свободное слово? Или для выселенных в Казахстан балкарцев? Как это ни парадоксально, но в созданной им красной империи не были счастливы ни Берия, ни писатели, ни тем более крестьяне. По той простой причине, что никто из них не мог быть уверен в том, что доживет до завтрашнего дня. Более того, в ней не нашел ни счастья, ни успокоения даже сам Сталин, который на пике своего величия прятался по комнатам своей дачи и боялся принять лекарство, чтобы не отравили.

Так для кого же, спрашивается, создавалось государство, в котором не было не то что счастливого, просто спокойно живущего человека? Для будущего? Возможно. Если оно только было, это будущее. Поскольку любая империя — красная, белая или желтая — рано или поздно должна рухнуть, как рухнули в свое время Российская, Австро-Венгерская, Османская и империя Габсбургов.

Рухнула в конце 50-х годов прошлого века и советская империя.

Что дальше? Выбор свободного рынка (тоже не подарок!) или снова тотальное планирование? А может быть, нахождение третьего, своего собственного российского пути, по которому и намечено идти России? Кто знает... Создал ли сам Сталин некий промежуточный тип государства, который должен был послужить связующим звеном между прошлым и будущим? И по большому счету, дело было уже не в нем, а в тех, кто пришел после него? Трудно сказать, хотя бы по той простой причине, что после него к власти пришел не Столыпин или Александр II, а Хрущев.

Да и что было бы, приди к ней на самом деле один из подобных этим выдающимся людям? Создание того самого класса фермеров, против которого так яростно боролся Сталин? Дарование народу демократических свобод? Иными словами, опять все на круги своя... А может быть, Сталин со своей могучей империей был пусть и заметной, но все же очередной проходной фигурой в истории, такой же, какой в свое время были Чингисхан и Тамерлан? И весь интерес к нему объясняется, в первую очередь, не его личностью, а тем, что Россия так по сей день и не получила в общем-то давно уже заслуженного ею успокоения и еще остались те люди, которые славили вождя при жизни и так и не научились по капле выдавливать из себя раба?

Ответа на все эти вопросы нет, и их можно занести в извечные тайны. Как сталинские, так и мироздания. И можно быть уверенным только в одном: как только Россия заживет той жизнью, какой живет современная Швейцария, в ней очень быстро забудут и Сталина, и его империю. А если и будут вспоминать о ней, то только в фильмах, наподобие тех, которые теперь ставятся о Наполеоне или Александре Македонском...

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Сталин подобными вопросами не задавался. Потому и снял весной 1946 года с МГБ В.Н. Меркулова. Дворянина, либерала и автора нескольких пьес сменил начальник главного управления армейской контрразведки «СМЕРШ» B.C. Абакумов. Что само по себе говорило о многом. Хотя бы потому, что уже очень скоро Абакумов добился создания Особого совещания при себе самом, которое, как и его предшественницы в ЧК и ОГПУ, являлось, по сути, внесудебным органом.

Едва новый министр успел вступить в должность, как Сталин приказал ему организовать «централизованный учет антисоветских элементов, проходящих по агентурным разработкам, а также централизовать учет массового осведомления». Министр так и сделал, и все чаще на стол Сталина ложились донесения из ведомства Абакумова о «разболтавшейся интеллигенции», которая то и дело посматривала в сторону Запада, с которым у него сложились столь напряженные отношения.

Как и всегда, нужен был повод для атаки на заблудших, и теперь этот повод у него был. В виде «Приключения обезьяны» и стихов А. Ахматовой. Сложно сказать, как обстояло дело с самим М. Зощенко, а вот поэтесса, чью поэзию А. Жданов назвал «блудом с молитвою во славу божию», а ее саму «помесью монахини и проститутки», была уже у Сталина на заметке. Да и как не быть, если она осмелилась принимать у себя «важных иностранцев»! Конечно, ему говорили о профессиональном характере ее встреч, но он только скептически усмехнулся и злобно воскликнул: «А, так нашу монашку теперь навещают иностранные шпионы!»

Какая там могла быть еще поэзия, если одним из посещавших поэтессу «важных иностранцев» был второй секретарь английского посольства И. Берлин, которого гэбисты «засекли» у дома Ахматовой в обществе сына бывшего премьер-министра Великобритании Р. Черчилля!

Надо ли говорить, что это восклицание вождя послужило указанием к действию, и пребывание Л. Берлина в СССР обернулось несколькими политическими делами, а затем и раскрытием очередного «антигосударственного заговора». В декабре 1950 года в МГБ как-то очень своевременно вспомнили, что Берлин родился в России и в конце 1945 года встречался в Москве с жившими там братьями. Для кудесников с Лубянки столь сокрушительных компроматов оказалось достаточно для их ареста и обвинения в разжигании еврейского буржуазного национализма. Ну а заодно и в распространении через своего родственника клеветнических измышлений о жизни в Советском Союзе.

Однако чекистам и этого показалось мало, и в декабре 1952 года они этапировали Берлина из Тайшетского лагеря (он получил 25 лет) для предъявления насколько нелепого, настолько и чудовищного обвинения. И как с несказанным изумлением узнал сам Берлин, именно он являлся посредником между своим родственником-шпионом и личным врачом Сталина В.Н. Виноградовым, который решил убить вождя. И все же ему повезло. Несмотря на данные им под пытками признания, его почему-то не расстреляли, и в феврале 1954 года он был освобожден.

Но все это будет потом, а пока Сталин провел заседание Оргбюро ЦК, на котором шла речь о Зощенко и Ахматовой. Его проводил вырвавший это право у Маленкова Жданов, который и не предполагал, чем оно для него кончится. И когда беседовавший с членом редколлегии журнала «Звезда» поэтом Прокофьевым Сталин замолчал, Маленков вдруг громко крикнул, обращаясь к поэту: «И обиженных приютили. Зощенко критиковали, а вы его приютили».

Что ж, все правильно, бороться так бороться до конца! Изгнанный из Секретариата ЦК Маленков не собирался сдаваться, и так вовремя брошенная им реплика стоила дорогого. Со времен борьбы с оппозициями «колыбель революции» стала для Сталина приблизительно тем же, чем в свое время был для Ивана Грозного Нижний Новгород.

И он делал все возможное, чтобы до вождя доходили столь неприятные для него слухи о Ленинграде, как о будущей столице РСФСР, а о его партийном руководстве как о будущих республиканских (если не союзных) правителях. Как вспоминал Хрущев, сам Жданов однажды с болью в голосе сказал ему: «Знаете, Российская Федерация... такая несчастная, в каком она положении!.. Надо создать Российское бюро ЦК ВКП(б)». Что, конечно же, было учтено Сталиным при организации «ленинградского дела».

Но «дело» будет потом, а пока Маленков выбрал-таки удобный момент для нанесения удара. В чем ему очень помогли «ленинградские товарищи», которые без ведома ЦК включили опального Зощенко во вновь созданную редколлегию «Звезды».

Над залом повисла зловещая тишина. Сталин недовольно спросил, кто те смельчаки, которые осмелились на подобное, и Маленков с готовностью ответил: «Это Ленинградский комитет разрешил!» Сталин был обозлен и... очень недоволен Ждановым, поскольку именно его подопечные бросали вызов ЦК и ему самому. Потому и включил Маленкова в состав комиссии по подготовке решения ЦК по опальным журналам.

Постановление ЦК «О журналах «Звезда» и «Ленинград» появилось 14 августа. Никого из литераторов в антипатриотизме не обвинили, а вот за «дух низкопоклонства по отношению ко всему иностранному» покритиковали. Но это было только началом, джинн был выпущен из бутылки, и назад его вгонят только после смерти Сталина. Вслед за опальными Зощенко и Ахматовой наступил черед очень многих художников, поэтов и композиторов, среди которых были такие величины, как Шостакович и Прокофьев.

Начало борьбы с низкопоклонством перед Западом совпало с разгулом шпиономании. И дело было не только в самом Сталине, который быстро старел, а его характер становился все хуже. «Холодная война» была в самом разгаре, да и отношения с США оставляли желать много лучшего. Страны относились друг к другу с крайней подозрительностью, и ее правителям повсюду мерещились заговоры и шпионы.

В ноябре Г. Трумэн создал президентскую комиссию по проверке лояльности государственных служащих. Начала свою работу и комиссия по расследованию антиамериканской деятельности, обвинявшая в пособничестве СССР дипломатов и военных, писателей и госслужащих. В результате с работы были уволены многие тысячи ни в чем не повинных американцев, а особо подозрительные оказались в тюрьмах за «подрывную деятельность против американской демократии». Размах шпиономании был настолько велик, что население США и на самом деле начинало верить, что их страна наводнена советскими шпионами.

Так что же было говорить о СССР, правитель которого и в не очень здоровой молодости видел вокруг себя множество шпионов и предателей и в котором начиная с 1917 года проводилась «охота на ведьм».

Монархисты, эсеры, белогвардейцы, священники, просто недовольные — все они безжалостно преследовались и уничтожались. На смену им пришли кулаки, буржуазные спецы, троцкисты, бухаринцы и прочие оппозиционеры. Когда же и с ними было покончено, началась борьба не на жизнь, а на смерть с террористами всех мастей и марок, с предателями-военными и прочими агентами абвера и гестапо.

Не успокоился ставший еще более подозрительным Сталин и после войны, когда снова начались чистки всех и вся, и обвинение в сотрудничестве с западными спецслужбами стало трафаретным. Теперь со шпионами боролось Министерство государственной безопасности, именно так стал называться созданный в 1943 году Народный комиссариат государственной безопасности. Чекисты оправдывали оказанное им высокое доверие и брали людей даже за анекдоты.

Конечно, размах послевоенных репрессий был уже не так велик, и с 1946 по 1953 год к расстрелу были приговорены «всего» 7895 человек. И значительную часть из них составили участники бандформирований в Прибалтике, на Украине и в Белоруссии.

Немало среди приговоренных было и лиц, на самом деле сотрудничавших с немцами, и деятелей белогвардейского движения. Хватало среди них и уголовников. Страдали и военные. Чаще всего они сами доносили друг на друга из-за зависти, заслуженных или незаслуженных наград. Нередко обвинения шли и по линии сотрудничества с англичанами и американцами в том же Берлине и на Эльбе. Причиной доносительства стали и те огромные военные трофеи, которые практически все офицеры вывезли из Германии.

Ничего удивительного в этом не было. Во все времена на поле боя появлялись мародеры, и чаще всего в них превращались те, кто только что стрелял и рыл на этом самом поле окопы. Как и в любой группировке, каждый брал «по штатному расписанию», и если какой-нибудь старшина вез домой патефон и иголки к нему, то маршалы и генералы вывозили картины Тициана, коллекционные гобелены и часы.

Давно постигнувший натуру человека Сталин, если и не поощрял, то уж, во всяком случае, не запрещал мародерства (вряд ли его мог запретить даже он). Да и зачем? Сталин прекрасно знал, что пройдут годы, и эти самые часы и картины из разворованных трофеев могут превратиться в вещественные доказательства преступления (грабеж, вымогательство, использование служебного положения, одним словом все, что угодно), а их владельцы из маршалов и генералов — в подследственных со всеми вытекающими отсюда последствиями.

А к этим самым маршалам Сталин относился без особого почтения. Они не только претендовали на часть воинской славы, которой он не хотел делиться ни с кем, но и знали истинную цену его полководческим талантам. Сыграл свою роль и разгул шпиономании в США и СССР.

И все же истинные причины подозрительного отношения Сталина к военным лежали совсем в другой плоскости. По всей видимости, он так и не смог поверить в лояльность генералов и маршалов, потому и делал в первые восемнадцать месяцев войны все возможное, чтобы не допускать их к принятию ответственных решений. И только после Сталинграда он перестал видеть в каждом командующем фронта предателя.

После войны подозрительность Сталина к маршалам вспыхнула с новой силой. И, объясняя ее, нельзя не провести параллель с другой Отечественной войной, 1812 года, после которой вдохнувшие вольного воздуха декабристы попытались сбросить царя.

Так было и сейчас, когда забитый коллективизациями народ вдруг увидел, что он может не только стоять на коленях, но и подниматься с них. Брошенные Сталиным в тюрьмы и лагеря комбриги и комкоры не только вышли из своих темниц, но и стали героями и кумирами. И кто мог поручиться, что какому-нибудь обиженному им маршалу (а необиженных среди них не было) не придет в голову идея вместе с народами Восточной Европы освободить и свой собственный народ. Только на этот раз не от Гитлера, а от него самого. Ему давно уже не нравились многие военачальники, вкусившие славы и привыкшие к своеволию, и Сталин еще во время войны начал готовиться к новой схватке со своим генералитетом. Потому и приказал Абакумову уже в 1943 году записывать телефонные разговоры всех маршалов и генералов. А послушать там было что...

Вот выдержки из бесед Героя Советского Союза генерал-полковника В. Гордова, который летом 1942 года командовал Сталинградским фронтом, а после войны стал командующим Приволжским военным округом:

«28.12.46. Оперативной техникой зафиксирован следующий разговор Гордова и Ф. Рыбальченко (начальник его штаба):

Р. — Вот жизнь настала — ложись и умирай... Как все жизнью недовольны, прямо все в открытую говорят: в поездах, в метро, везде прямо говорят.

Г. — Эх, сейчас все построено на взятках и подхалимстве, а меня обставили в два счета, потому что я подхалимажем не занимался.

Р. — А вот Жуков смирился, несет службу...

Г. — Формально службу несет, а душевно ему не нравится...»

«31.12.46. Оперативной техникой зафиксирован следующий разговор между Гордовым и его женой Татьяной:

Г. — Почему я должен идти к Сталину — просить и унижаться перед... (оскорбления вождя в далеко не парламентских выражениях).

Т. — Я уверена, что он просидит еще только год...

Г. — Я ж его видеть не могу, дышать с ним одним воздухом, а ты меня толкаешь, говоришь — иди к Сталину. Инквизиция сплошная, люди же просто гибнут. Эх, если бы ты знала хоть что-нибудь... Ты думаешь, что я один такой? Совсем не один, далеко не один.

Т. — Люди со своими убеждениями раньше могли пойти в подполье, что-то делать... А сейчас даже заняться нечем. Вот сломили даже такой дух, как Жуков.

Г. — Жукова еще год-два подержат, и потом ему тоже крышка...»

Надо ли говорить, что Гордов, его начальник штаба и жена были арестованы и расстреляны? Заодно кокнут и еще несколько любителей поболтать во главе с бывшим маршалом Г. Куликом. И уж кто-кто, а Сталин с его гипертрофированной подозрительностью вряд ли мог забыть гордовское: «Ты думаешь, что я один такой? Совсем не один, далеко не один».

* * *

Вскоре после победы Сталину было сообщено о письмах летчиков, которые говорили о низком качестве выпускаемых после войны самолетов и связанных с ними многочисленными авариями. Но что же произошло на самом деле, так и не установлено по сей день. Как говорил сам Сталин, жалобы на плохие самолеты поступали к нему от самих летчиков, хотя так и не было обнаружено ни одного такого письма. И уже тогда появились слухи, что не было никаких летчиков и их писем, а был всего один летчик: сын Сталина Василий. Потом он и сам скажет, что говорил с отцом о плохих самолетах отнюдь не из-за желания подставить главкома авиации Новикова. Он просто хотел, чтобы отец знал правду о той огромной разнице, которая существовала в то время между нашей и немецкой техникой.

Может быть, так оно и было. И все же как-то мало верится в то, что беспутный и вечно пьяный Василий так уже радел за родную авиацию. Особенно если учесть, что Василий ненавидел главкома ВВС маршала Новикова лютой ненавистью. Да и сам Новиков никогда не скрывал своей брезгливости к вечно находившемуся в подпитии генералу. Впрочем, Сталина на этот раз мало волновал моральный облик его непутевого сынка. Ему был нужен повод, и, вполне возможно, он нашел его именно во время беседы с Василием.

Почуяв запах крови, Сталин спустил с цепи начальника военной контрразведки «СМЕРШ» Абакумова. Тот арестовал маршала авиации С.А. Худякова и выяснил, что тот уже давно являлся... английским агентом и был причастен к расстрелу бакинских комиссаров! Ну а дальше запланированная Сталиным драма развивалась по уже хорошо знакомому всем ее участникам сценарию.

Было возбуждено уголовное дело, и следствие очень быстро установило, что «число авиакатастроф с трагическими последствиями» искажалось умышленно в угоду высшим чинам из авиапромышленности и руководству ВВС, которые продолжали получать премии и награды.

Наказание не заставило себя ждать, и в апреле 1946 года министр авиационной промышленности А.И. Шахурин, командующий ВВС Советской Армии Главный маршал авиации А.М. Новиков, генералы авиации А.К. Репин и Н.П. Селезнев были осуждены. К всеобщему изумлению, Сталин пожалел Шахурина и Новикова и предлагал освободить их. Вряд ли в основе этой жалости лежала убежденность вождя в их невиновности и главной причиной были прекрасные деловые качества осужденных, которые, по словам Сталина, «работать еще могли».

А вот остальные члены Политбюро остались совершенно равнодушными к судьбе арестованных, и тот же Берия озабоченно повторял: «Если их освободить, это может распространиться и на других!» И был прав. Очень многие сидели в тюрьмах не за свои проступки, а за нелояльное отношение к Берии и близким к нему людям из высших эшелонов власти. Й выпускать на свободу потенциальных врагов у Лаврентия Павловича не было никакого желания.

Маршал артиллерии Н.Д. Яковлев до последнего дня жизни видел причину своего ареста в мести Берии. Ведь именно он во время войны помешал тогдашнему шефу НКВД получить от Сталина санкцию на дополнительное вооружение своего наркомата. Да, тогда Сталин поддержал его, но сам Берия сказал ему на прощание: «Погодите, мы вам кишки выпустим!»

И эта фраза дорогого стоит для понимания царившей на самом верху атмосферы. И если подобную фразу можно было сказать маршалу (!), то что же было говорить о тех самых «винтиках», которые держали «великий государственный аппарат». Да и как знать, не приоткрывает ли эта зловещая фраза завесу тайны на отношения Берии с самим Сталиным. Угрожал-то он не только маршалу, но и человеку, которого поддержал сам вождь...

Как того и следовало ожидать, авиаторы были только началом, и в 1947 году адмиралы Кузнецов, Галлер, Алафузов и Степанов были обвинены в незаконной передаче союзникам секретной документации на парашютную торпеду. Однако как ни бились следователи, вину адмиралов они так и не смогли доказать, и их дело «суд чести» ВМФ передал в Военную коллегию Верховного суда СССР. Там доказали все, что надо, и за исключением Кузнецова все адмиралы были отправлены в лагеря.

Что же касается Кузнецова, то его понизили в звании до контр-адмирала. Позже Судоплатов уверял, что от адмиралов хотел отделаться сам Сталин, но тогда чем же объяснить назначение того же Н.Г. Кузнецова в июле 1951 года военно-морским министром. И назначил его на эту высокую должность сам Сталин.

И все же главным в этом ряду было, как бы сегодня сказали, «опущение» героя Отечественной войны маршала Жукова. Судя по всему, то самое его душевное неспокойствие, о котором так неосмотрительно говорил Гордов, очень не нравилось Сталину. Как не нравилось и то, что имя маршала не сходило со страниц газет и каждый день звучало по радио.

Подлила масла в огонь и западная пропаганда, и уже в 1946 году журнал «Лайф» опубликовал большую статью с портретами Жукова, Рокоссовского, Малиновского, Конева, Толбухина и других видных военачальников. В статье сообщалось об оппозиционном настроении высших советских военачальников в отношении правительства и их намерении идти на выборы в феврале 1947 года в верховные советы республик с альтернативным списком, оппозиционным ВКП(б).

Вернее всего, это было самой настоящей провокацией, которая, как уже говорилось выше, была устроена Берией. Да и что странного в том, если бы военачальники и на самом деле выступили с подобным списком? Для нормальной страны это было скорее закономерным. Люди проливали кровь, прошли все круги ада на войне, а их снова ставили в условия, где правда была за инквизицией. И вряд ли они испытывали радость, видя как травят их боевых товарищей. Возвращаться в 1937-й никому не хотелось...

Сталин, однако, думал иначе. И уже в 1945 году были арестованы 74 генерала и офицера Группы советских войн в Германии. Поначалу всех их обвинили... в обыкновенной уголовщине: растрате фондов и вывозе ценностей, мебели, картин и драгоценностей из Германии и Австрии. А затем следствие по обычным уголовным преступлениям стало перерастать в политическое. Какие были обвинения? Да все те же, трафаретные: антиправительственный (читай: антисталинский) заговор!

Г.К. Жуков до войны имел всего один партийный выговор: за многоженство. За неимением более достойного занятия партийцы всех мастей и рангов целых полгода разбирались, с какой женой ему оставаться. Впрочем, подобное было в порядке вещей, и, если верить маршалу Голованову, то «всего по одной жене» из всех советских маршалов имели только он и Рокоссовский.

Что же касается Жукова, то на фронтах никто и никогда не видел первого солдата СССР с личным оружием, а вот любовница при нем была всегда. И вот что писала одна из его дочерей: «Отцу дали дачу в Крюково, раньше здесь жил Куйбышев, теперь во флигеле жили две его жены — первая и вторая, они растили сына Володю».

Но... какой мужчина не грешен? Да и нет в Уголовном кодексе наказания за любовницу. А вот о стяжательстве была. И именно под нее попадал ставший, по сути дела, хозяином оккупированной советскими войсками Восточной Германии Жуков. Целыми вагонами гнали для него в Москву «трофейное имущество»... под негласным контролем контрразведки.

О слабости маршала присваивать чужое и очень дорогое имущество доложили Сталину, и тот распорядился негласно осмотреть его квартиру. Посмотрели и составили опись обнаруженных там богатств. Да и какая это была квартира! Пещера Лехтвейса! Ковры, картины, часы, кольца, браслеты...

После перевода Жукова в Одессу будет арестован близкий к нему казачий генерал Крюков, женившийся на певице Руслановой. Отчаянный рубака проявлял свою, надо заметить, удивительную удаль не только на поле боя и вывез на Родину четыре (!) машины, доверху забитые старинными коврами, гобеленами, антикварными сервизами, мебелью и картинами.

«Можно ли считать, — спросит его следователь, что таким же мародером и грабителем был Жуков, который получал от вас подарки, зная их происхождение?» «Жукову, — ответит Крюков, — я отправил дорогие отрезы, ковры, посуду и много чего другого. А также и многим еще генералам».

Как поговаривали, Жукова вызвал к себе Сталин. «Тут, — сказал он, — Берия написал мне доклад о ваших сомнительных связях с американцами и англичанами. Он думает, что вы стали шпионом. Но я не верю в эту чепуху. Все же вам лучше уехать на время из Москвы. Я предложил назначить вас командующим Одесским военным округом».

Была ли на самом деле такая встреча, о которой упоминали братья Медведевы в своей книге «К суду истории»? Судя по тому, как развивались дальнейшие события, то вряд ли. Да и не любил Сталин предвосхищать события, давая возможность своим жертвам помучиться в неизвестности.

Существует еще одна версия, согласно которой опалу Жукова в значительной мере подготовил Абакумов, у которого была серьезная стычка с маршалом в Берлине, куда он вылетал для разборок с мародерами. Однако Жукову его приезд не понравился. «Мне о цели визита не доложил, — писал он в своих воспоминаниях, — развернул бурную деятельность. Когда стало известно, что Абакумов производит аресты генералов и офицеров, я приказал немедленно вызвать его. Задал два вопроса: почему по прибытии не изволил представиться мне как главнокомандующему и почему без моего ведома как главноначальствующего арестовывает моих подчиненных?»

Странно все это! Приказал всех арестованных освободить... Самому убыть туда, откуда прибыл... В случае невыполнения приказа... в Москву под конвоем...

Да и почему начальник контрразведки обязан докладывать о цели своего визита человеку, который является одним из главных подозреваемых в длинном списке офицеров-мародеров? И что это значит — «отправлю под конвоем»?

Так что ничего удивительного в том, что Абакумов горел страстным желанием отомстить Жукову не было. И, учитывая резкость маршала и его нежелание никому подчиняться, это было не так уж трудно сделать. Особенно после того, как в его отношениях со Сталиным наметилась первая трещина. Хотя вряд ли можно так уж безоговорочно верить самому Жукову, который и поведал об этой истории. По его словам, в начале марта 1946 года ему позвонил Сталин и выразил удивление тем, что в составленном Булганиным проекте послевоенного переустройства армии Жукова не было в числе ее главных руководителей. Что само по себе кажется странным, поскольку вряд ли бывший у вождя в фаворе Булганин не знал, что он делает и кого не надо вставлять в список. Тем не менее Сталин предложил Жукову занять пост главнокомандующего Сухопутными войсками и поработать над представленным Булганиным проектом.

Маршал согласился, и... начались конфликты. Жуков упорно не желал принимать параграф проекта, по которому главкомы имели выход на первого заместителя наркома, которым являлся Булганин, а не на самого Сталина, по-прежнему стоявшего во главе военного ведомства. И когда уставший от маршала Булганин в который раз принялся объяснять, что нарком Сталин и без того по горло занят делами партии и государства, тот сорвался.

«Это не довод, — с прямотой беседующего с первогодками старшины заявил он. — Сегодня нарком — Сталин, а завтра может быть другой. Не для отдельных лиц пишутся законы, а для конкретной должности!»

Узнав об «отдельных лицах», Сталин... присвоил Булганину звание маршала, чтобы тот теперь общался с Жуковым на равных. Чего не могло быть по определению.

Жуков любил слушать только себя и не мог опуститься до обсуждения военных вопросов с ничего в них не понимавшим Булганиным. Не понял он и того, что именно этот ловкий царедворец был правой рукой Сталина в армии. Потому и послал подготовленный им проект приказа по Сухопутным войскам Сталину, полагая, что его непосредственный начальник обойдется копией. И... просчитался.

Булганин умело сыграл на подозрительности Сталина и той части Жуковского проекта, в которой маршал предлагал привлечь к совместным полевым и командно-штабным учениям Сухопутных войск, частей и соединений резерва Главного командования. «Жуков, — заявил он, — хочет под власть главкома забрать даже все резервы Главного командования, а нас оставить ни с чем!» Особенно сильно прозвучало это самое «нас», которое как бы ставило Сталина и самого Булганина по разные стороны баррикад с Жуковым.

Не преминул Булганин намекнуть и на то, что перед любыми переворотами их организаторы всегда стремились ослабить другую сторону. Сталин вызвал Жукова и предложил объясниться. В свойственной ему грубой форме маршал заявил, что все подозрения Булганина есть самая обыкновенная чепуха!

Вполне может быть, что Жуков на самом деле руководствовался высшими соображениями. Но он забыл другое: за окном стоял 1946 год, Германия дымилась в руинах и уже не надо было никого посылать на спасение Западного или Ленинградского фронта. Сталину возражения Жукова не понравились, и он заговорил с маршалом на таких высоких тонах, что тому пришлось смирить гордыню и переделать приказ. Однако Сталин не подписал его и на этот раз.

И вот тогда-то маршал Василевский, который стал начальником Генерального штаба, «просветил» Жукова. «Сталин, — сказал он, — хочет издать приказ наркома, а не какого-то там главкома...» И только тут Жуков наконец-то прозрел. «Так получилось даже лучше, — писал он в своих воспоминаниях. — Пожалуй, я был не прав, настаивая на издании приказа главкома, а не наркома».

Проект был переделан на приказ наркома, и Сталин тут же подписал его. А вот его отношения с Жуковым становились вся напряженнее, и «чем дальше шло время, писал позже маршал, тем больше накапливалось горючего материала во взаимоотношениях с Булганиным и Сталиным». «Я чувствовал, — говорил он, — что вокруг меня идет какая-то неблаговидная работа. И наконец, разразилась для меня крупная неприятность».

Понятно желание Жукова обелить себя и объяснить свою опалу хитростью Абакумова и Булганина, которые сумели направить сталинский гнев и сталинскую подозрительность в нужном для себя направлении.

* * *

1 июня 1946 года Жуков предстал перед Высшим военным советом, куда были приглашены маршалы СССР и родов войск. «Сталин почему-то опаздывал, — вспоминал исполнявший обязанности секретаря С.М. Штеменко. — Наконец, он появился. Хмурый, в довоенном френче. По моим наблюдениям, он надевал его, когда настроение было «грозовое». Недобрая примета подтвердилась. Неторопливыми шагами Сталин подошел к столу секретаря совета, остановился и медленным взором обвел всех присутствующих. Как я заметил, на какое-то едва уловимое мгновение сосредоточился на мне. Затем он положил на стол папку и глухим голосом сказал: «Товарищ Штеменко, прочитайте, пожалуйста, нам эти документы».

Товарищ Штеменко прочитал, и собравшиеся услышали показания арестованных по делу Жукова, которые обвиняли его в заговоре «с целью осуществления в стране военного переворота». Как вспоминал сам Жуков, в зале установилась зловещая тишина. Она длилась целые две минуты, пока ее не нарушил сам Сталин, который предложил высказывать свое мнение. Первыми выступили Молотов и Маленков, которые попытались убедить Высший военный совет в виновности Жукова. Их крайне отрицательное отношение несколько скрасили выступления Конева, Василевского и Рокоссовского.

Дав не очень-то лестную характеристику крутому нраву и трудному характеру маршала, они тем не менее усомнились в организации им столь рискованного заговора. А маршал бронетанковых войск Рыбалко сказал прямо: «Товарищ Сталин! Товарищи члены Политбюро! Я не верю, что маршал Жуков заговорщик. У него есть недостатки, как у всякого другого человека, но он патриот Родины, и он убедительно доказал это в сражениях Великой Отечественной войны».

Сталин взглянул на Жукова. «А что вы, товарищ Жуков, можете нам сказать?» — спросил он. «Мне, товарищ Сталин, — ответил тот, — не в чем оправдываться, я всегда честно служил партии и нашей Родине. Ни к какому заговору не причастен. Очень прошу разобраться, при каких обстоятельствах были получены показания... Я хорошо знаю этих людей, мне приходилось с ними работать в суровых условиях войны, а потому убежден в том, что кто-то их принудил написать неправду».

Да, вот это называется, приехали! Не ответ жесткого и холодного воина, каким Жуков был на войне, а лепет школьника. Особенно поражает «кто-то их принудил»! Можно подумать, он не знал, как делались эти дела и сам не ставил свои подписи на расстрельных документах. И вряд ли так уж ошибается А. Бушков, который пишет в своей книге «Россия, которой не было»: «Возможно, маршал Жуков по количеству пролитой крови и шлейфу самолично вынесенных смертных приговоров за спиной в определенные годы превосходит даже Сталина».

Да, война есть война, и подходить к ней с мерками военного времени, значит, действительно лить слюни. На ней можно и нужно расстреливать трусов и паникеров, нельзя было другого: с откровенным цинизмом относиться к человеческой жизни.

Выслушав маршала, Сталин покачал головой и после небольшой паузы сказал: «А все-таки вам, товарищ Жуков, придется на некоторое время покинуть Москву...» Трудно сказать, что думал в ту минуту Сталин. Как и сам опальный маршал, он в какой-то степени был поставлен перед выбором: поддержать жаждавших жуковской крови политиков или принять сторону военных.

Что касается морального облика Жукова, то тут все было ясно, и все же в заговор Сталин, похоже, не поверил. Но и спустить дело на тормозах не решился. Сильно постаревшему и больному, ему не очень хотелось вызывать недовольство таких всесильных членов Политбюро, как Молотов, Берия и Маленков. Бороться же на нескольких фронтах ему было уже просто не под силу. 9 июня он подписал приказ, в котором маршал Жуков обвинялся в «отсутствии скромности», «чрезмерных амбициях» и «приписывании себе решающей роли в выполнении всех основных боевых операций во время войны, включая те, в которых он не играл вообще никакой роли». Более того, «маршал Жуков, говорилось далее в приказе, чувствуя озлобление, решил собрать вокруг себя неудачников, командующих, освобожденных от занимаемых должностей, таким образом становясь в оппозицию правительству и Верховному командованию».

Что ж, все правильно, и как тут не вспомнить две статьи того же Сталина, в одной из которых он признавал выдающиеся заслуги товарища Троцкого в революции, а в другой с удивлением вопрошал: «Да были ли у Троцкого заслуги в революции и Гражданской войне?» И сам же отвечал: «Нет, не было!»

Жуков был назначен командующим Одесским военным округом, но и на этом его эпопея не кончилась. В феврале 1948 года против него были выдвинуты новые обвинения, и он отправился на этот раз на восток: командовать Уральским военным округом. Тем не менее уже осенью 1952 года Жуков был избран на XIX съезде партии кандидатом в члены ЦК КПСС. Он был не только реабилитирован, но и сыграл большую роль в убийстве Берии и приходе к власти Хрущева.

Можно по-разному оценивать отношение Сталина к Жукову. И, надо полагать, он видел в нем двух людей: маршала и жуликоватого мужика. И если первый наверняка вызывал у него уважение, то второй не мог не вызывать у вождя ничего, кроме вполне объяснимой брезгливости.

В свое время Сталин провел постановление о дачах партработников, которые не могли иметь более четырех комнат. Но даже тогда такие известные «жертвы сталинизма», как Розенгольц, Рудзутак, Карахан и Ягода, проживали в самых настоящих дворцах по 15—20 комнат. А когда последний был снят с должности, в его «царских покоях», помимо огромного количества барахла, была найдена целая коллекция порнографии, на которую, как поговаривали его коллеги, уходили предназначенные на разведку деньги.

Сталина можно было обвинять в чем угодно, но только не в стяжательстве. «Когда открыл гардероб Сталина, — вспоминал полковник Захаров, описывавший имущество после его смерти, — то подумал, что я богаче его. Два френча, шинель, ботинки, две пары валенок — новенькие и подшитые, новенькие ни разу не обуты. Все!»

Так оно и было на самом деле. Да, у Сталина были дачи, машины и всегда прекрасный стол, но в то же время известно и его удивительное безразличие к быту, как и то, что им с женой иногда... не хватало денег. И не хватало денег ни кому-нибудь, а генеральному секретарю партии!

Можно себе представить нечто подобное в семье Брежнева или Горбачева? Думается, что вряд ли... И единственное богатство, которое осталось от Сталина, была его огромная библиотека. А это, чтобы там ни говорили, показатель...

Но... дело было не только в барахле. Пока Жуков оставался на виду, выступал с речами, давал интервью, Сталин так или иначе уходил в тень. Точно так же, как он уходил в нее во время революции и Гражданской войны, когда на первое место выдвинулся Троцкий. Потому и не мог себя чувствовать спокойно: у Великой Победы мог быть только один творец. И этим творцом был только он, великий Сталин.

И когда начинают говорить, что Сталин не тронул Жукова только потому, что боялся нежелательного для него резонанса, в это вряд ли можно поверить. Да, Жуков был одним из творцов победы, однако ничто не помешало Сталину обвинить во всех смертных грехах Троцкого, Каменева, Зиновьева, Бухарина и десятки других видных партийцев. И ничего! Проглотили! А ведь эти люди по своему положению были далеко не чета Жукову. Они не только занимали высокие посты, но и числились в преданных сторонниках и даже друзьях великого Ленина! И тем не менее...

После всего сказанного невольно возникает вопрос: а был ли маршал Жуков на самом деле таким уж великим полководцем, как это принято считать? Ну, скажем, таким, какими были Суворов, Наполеон или тот же Моро? Если смотреть на результат, то да, был! А вот если взглянуть на то, какими средствами этот результат достигался, то вряд ли! И, наверное, далеко не случайно знавший войну не понаслышке Виктор Астафьев говорил о том, что мы войну выиграли мясом.

Да и генерал какой еще армии будет проверять наличие минного поля, послав на него полк, как это делал тот же Жуков? О чем он как ни в чем не бывало поведал Рузвельту, словно речь шла не о человеческих жизнях, а о скоте.

И в связи с этим мне хочется привести отрывок из книги А. Бушкова «Россия, которой не было». «Знаменитые полководцы с древних времен и до наших дней, — пишет он, — существа особой породы. Те самые языческие боги войны, для которых человек был и останется инструментом. Только такой волкочеловек в шинели из негнущейся стали мог выиграть войну с Гитлером — оставим сопли, мы же не дети... Жуков был столь же велик и ужасен, как и его Хозяин. По царю и бояре. Жуков — это сама война, оживи статую скифского или древнеславянского бога войны, она бы была таким Жуковым».

Да, мы не дети и можем оставить сопли. Великая война требует великих жертв. Вопрос только в том, всегда ли эти жертвы были оправданы и не обязаны ли мы нашей победе миллионам павших в войне, а не полководческим способностям Жукова? И, как и многие другие, этот вопрос тоже остается пока без ответа...

Как бы там ни было, но своего Сталин добился. По сути, он накормил волков во главе с Берией и оставил целым и ягнят (не тронул Жукова). И после того как Жуков отбыл в Одессу, он словно по мановению волшебной палочки был предан полнейшему забвению. Исчезли со страниц газет и журналов имена и других прославленных советских полководцев. Рокоссовский, Толбухин, Воронов, Мерецков, Баграмян, Конев, Ватутин, Черняховский — все они, словно ушли в небытие. Чем-чем, а военной славой Сталин не пожелал делиться ни с кем...

И заканчивая разговор о Жукове, нельзя не привести еще одну цитату из упомянутой книги А. Бушкова. «...Существуют два Жукова, — пишет он. — Один выиграл величайшую из войн, за что земной ему поклон и вечная память. Другой... Другой дал возможность «упертым» коммунякам вроде Хрущева продержаться у власти еще почти сорок лет. Без Жукова Хрущев просто не мог бы победить. Вот этого Жукова я не в силах принять. Этот совершенно другой — зазнавшийся после и в самом деле блистательных побед, возомнивший себя небожителем, способным перевернуть историю. Хотя ничего он не перевернул, был позорно сброшен Никитой, забыв, что благодарности от подобных субъектов ждать смешно, наоборот...»

После опалы Жукова нависли тучи и над Маленковым, которого Сталин заметил еще в 1936 году, когда подыскивал на место уходившего на Лубянку Ежова верного и исполнительного человека. А когда «преступления» наркома переполнили чашу терпения вождя, то он поручил арестовать его именно Маленкову.

Тонко чувствовавший ситуацию, Маленков прекрасно понимал желание Сталина снять с себя ответственность за царивший в стране террор и, к явному удовольствию вождя, обрушился на январском пленуме 1938 года на первого секретаря компартии Азербайджана Мир-Джафара Багирова с уничтожающей критикой. Закончил он свои гневные обвинения весьма знаменательной фразой: «Ты расстреливаешь списками, даже фамилий не знаешь!»

Так началась кампания по критике перегибов с расстрелами, в которых должны были быть виноваты все, кто угодно, но только не великий товарищ Сталин. Точно так же, как во времена коллективизации за ее перегибы отвечали все те же местные товарищи, а затеявший кровавую вакханалию человек вышел совершенно сухим из воды.

Маленков блестяще справился с поставленной перед ним задачей и в награду за проделанную работу в марте 1939 года стал секретарем ЦК и начальником управления кадров, заняв один из ключевых постов в партии. В феврале 1941 года Маленков стал кандидатом в члены Политбюро, а в апреле 1944-го — заместителем главы правительства. Так он вошел в партийную элиту. Отныне он присутствовал на всех совещаниях у Сталина, что само по себе говорило о многом.

Но именно тогда он по-настоящему почувствовал, что значит, быть в окружении Сталина. Чем бы он ни занимался, вождь внимательно следил за каждым его шагом. «У нас на квартире, — вспоминал сын Маленкова, — постоянно дежурил кто-нибудь из охраны. Все телефоны прослушивались. Не только отец и мать, но и мы, дети, не могли выйти из дома без сопровождения офицера из органов. И тогда уже мы понимали смысл такой «заботы». У нас в семье выработался превратившийся почти в инстинкт обычай не вести никаких разговоров на политические темы, не называть никаких имен...»

Сталин был доволен Маленковым, и гром для него грянул в тот самый день, когда Сталин заговорил о преступлениях в авиационной промышленности, за которые, по словам вождя, «расплачивались своей кровью наши летчики». После ареста главного маршала авиации Новикова и наркома авиационной промышленности кресло под курировавшим ее в Политбюро Маленковым даже не зашаталось, а заходило ходуном. Таких проколов Сталин не прощал.

Ну и, конечно, помогли «товарищи по партии», и больше всех новый фаворит Сталина — секретарь ЦК и начальник управления кадров А.А. Кузнецов. Приложил ли руку к временному падению Жданов, так и осталось неизвестным, но это уже не имело ровно никакого значения. Крайне недовольный Маленковым Сталин снял его с должности секретаря ЦК. Он все еще оставался заместителем председателя Совета министров и членом Политбюро, но из Секретариата ЦК Сталин его убрал. И если верить Микояну, именно летом 1946 года Сталин сделал окончательный выбор в пользу Жданова как второго лица в партии, а «Маленков упал в его глазах».

Как и всегда в таких случаях, чекисты «сделали стойку» и принялись собирать на Маленкова компроматы. Однако Сталин не спешил и, подержав Маленкова под домашним арестом, к явному разочарованию уже готовившихся к допросам с пристрастием следователей, послал его «на хлебозаготовки в Сибирь». Судя по всему, Сталин и не думал расставаться с ним и, основательно попугав его (все это время Маленков ждал ареста),.. простил.

Но до окончательной реабилитации оставалось еще целых два года, и прожил их Григорий Максимилианович далеко не в самом лучшем расположении духа...

Осенью 1946 года Сталин уехал на отдых в Сочи, и в это же время в стране разыгралась новая трагедия. Первый послевоенный год выдался на редкость неурожайным, и сильный голод охватил Украину, Молдавию и южные районы России. Конечно, дело было не только в дождях и засухе, и по признанию самого Хрущева, неурожай был вызван слабой механизацией и крайне низкой организацией работ.

Как вспоминал позже Никита Сергеевич, он направил Сталину докладную записку о мерах по борьбе с голодом. Однако Маленков и Берия решили подставить его и изложили дело Сталину так, будто бы он пытался таким неблаговидным способом выбить для своей республики более льготные условия. И по сей день неизвестно, как отреагировал вождь на происки Берии и Маленкова, а вот о голоде, как и в далеком 1932-м, слышать не хотел. Тем не менее на февральском пленуме 1947 года было принято решение увеличить производство сельскохозяйственной техники и повысить культуру земледелия.

В декабре Сталин узнал еще об одном поражении, которое он потерпел в задуманной им игре с американцами. Началась же эта игра еще в апреле, когда Жданов доложил об изобретении микробиологами Н.Г. Клюевой и Г.И. Роскиным средства против рака. Сталин дал указание оказывать ученым всяческую поддержку, однако открытый ими противосаркомный препарат (круцин) мало волновал его с чисто человеческой точки зрения. Он имел на него другие виды и решил использовать круцин, который, по уверениям ученых, спасал от радиационной болезни, в своей игре с американцами за доступ к их атомным секретам. Однако те открывать свои секреты не спешили. Даже после того как прибывший с санкции Политбюро в США академик-секретарь АМН СССР В.В. Ларин передал им рукопись книги ученых и десять апмул с препаратом.

По каким-то причинам ЦК не давал окончательного решения по препарату, и Жданов не высовывался с ним, ожидая реакцию вождя. А когда выяснилось, что никакой круцин не может стать козырем в ядерной игре, Сталин и вовсе потерял интерес к нему. А вот вернувшийся из США Ларин был арестован. Он был обвинен в шпионаже и передаче американцам секретного препарата и рукописи книги, за что и получил 25 лет тюрьмы.

Интересно и то, что всю эту историю с круцином Жданов использовал для того, чтобы разделаться с мешавшим ему на посту начальника Управления пропаганды и агитации Г.Ф. Александровым и очередной раз бросить тень на его покровителя Маленкова. И по сей день остается тайной, в чем он провинился, и тем не менее Александров отправился заведовать Институтом философии, а его получившая Сталинскую премию «История западноевропейской философии» была объявлена «объективистской».

Что же касается атомных исследований, то Сталина успокоил пуск в декабре 1946 года первого в СССР уран-графитового реактора, с помощью которого советские ученые смогли наконец-то осуществить управляемую цепную атомную реакцию. Когда Курчатов доложил об этом Сталину, тот первым делом потребовал усилить режим секретности вокруг производимых им работ и только потом поздравил ученого с успехом. Ну а затем, не откладывая столь ответственное дело в долгий ящик, устроил чистку практически всех научных подразделений страны, так или иначе связанных с обороной. И первыми претендентами на увольнение и арест были... евреи.

Подозрительность вождя росла чуть ли не по дням, и 15 февраля 1947 года был принят Указ «О воспрещении регистрации браков граждан СССР с иностранцами». А затем он поручил Жданову подготовить секретную директиву на места, в которой сообщал о расширении работы в СССР иностранных спецслужб и требовал «покончить с беспечностью и ротозейством, а тем более с низкопоклонством в отношении приезжающих иностранцев».

Ввел Сталин и такие новшества, как «суды чести», направленные против партийных чиновников, поскольку держать их в повиновении можно было только с помощью постоянных пертурбаций. И именно эти самые суды, которые были созданы в 82 министерствах и ведомствах, должны были разбирать антипатриотические и антигосударственные проступки служащих. Одними из первых жертв этих судов стали те самые Клюева и Роскин, с чьей помощью Сталин намеревался заполучить от Америки ее атомные секреты. Ну а затем он ударил по министру здравоохранения СССР Г.А. Митереву и другим известным ученым.

Однако ничего путного из сталинской затеи с «судами чести» так и не получилось. Они оказались не только малоэффективными, но и натолкнулись на глухое недовольство общества, и постепенно сошли на нет. 8 июня 1947 года был утвержден новый перечень сведений, которые представляли государственную тайну. Одновременно во всю мощь разворачивалась начатая постановлением по журналам «Звезда» и «Ленинград» кампания, основной целью которой являлось приведение в чувство оторвавшейся от родной почвы интеллигенции.

Жданов записал следующее указание вождя в своей записной книжке: «вдолбить, что за средства народа они должны отдавать все народу» и «расклевать преувеличенный престиж Америки с Англией». И он будет свято исполнять завет вождя, «расклевывая» любое проявление свободной мысли и «вдалбливая» сталинские догмы.

13 мая 1947 года в жизни советской интеллигенции состоялось знаменательное событие: в этот день Сталин встретился с руководителями Союза советских писателей А. Фадеевым, Б. Горбатовым и К. Симоновым. Официальным поводом к встрече послужила просьба Фадеева обсудить с вождем два вопроса: о повышении гонорарных ставок и введении новых штатных единиц в аппарате Союза советских писателей.

Писателей Сталин принял вместе с Молотовым и Ждановым. Вождя мало волновал вопрос о писательских гонорарах, и очень скоро беседа перешла в милую его сердцу идеологическую область. Для чего, собственно, и приглашались писатели. Потому и говорил Сталин о недостатке патриотизма у советских людей, об их благодушии, возмущался низкопоклонством перед буржуазным Западом. Так говорил вождь о тех самых людях, которые развеяли миф о непобедимости немецкой армии в «белоснежных полях под Москвой», отстояли Сталинград и начали отсчет нового времени на Курской дуге!

Да если их и можно было упрекнуть в отсутствии патриотизма, то оно выражалось только в том, что после победоносной войны они не смогли построить нормальную жизнь в своей стране. И речь не о днепрогесах и прочих гигантских стройках, усеянных костями этих самых непатриотичных людей, а о нормальной сытой и спокойной жизни, какой Россия после революции так и не зажила.

Конечно, можно понять желание Сталина заставить людей не только делать, но и думать, и чувствовать, как того хотел он. Но нельзя подогревать патриотизм только обещаниями и фильмами до бесконечности, рано или поздно наступает момент, когда люди начинают задумываться о своей Родине-матери. И если это действительно мать, пусть и строгая, но заботливая, то и отношение к ней будет соответствующим.

И вся беда построенного Сталиным режима была в том, что он никогда не был родным отцом для миллионов его пасынков, ни один из которых не мог чувствовать себя уютно. Да, патриотизм — чувство, но, как и любое чувство, его надо было постоянно подпитывать и не пропагандой, а улучшением жизни и превращением Родины из злобной мачехи в добрую и заботливую мать. И вряд ли нужна человеку даже самая утонченная пропаганда, если он с пеленок видит, что со всех сторон защищен своим государством.

Однако Сталин так и не захотел понять, что после войны национальные чувства победителей обостряются и они уже не хотят питаться по карточкам, жить в землянках, пугаться каждого шороха и при этом бить себя в грудь при каждом упоминании их великой Родины.

Конечно, патриотизм очень много значил в 1920-х и начале 1930-х годов, но как быть со второй половиной 1930-х годов, когда, по заверениям Сталина, социализм уже был построен, а люди продолжали ютиться в бараках и питаться по карточкам?

Для чего делаются революции? Только для того, чтобы после них люди жили лучше (и намного лучше), чем до них. Стали жить эти самые люди в Советском Союзе лучше, чем в России? Вряд ли. Ученые, преподаватели, инженеры, врачи, военные, квалифицированные рабочие, многие крестьяне с революцией только потеряли. И тот же Хрущев в порыве откровенности как-то признался, что, даже будучи секретарем ЦК, он жил хуже, нежели в свою бытность хорошим рабочим. А это, чтобы там ни говорили, показатель... И все призывы Сталина к насильственному воспитанию патриотизма сходили на нет. После войны наступило новое время, которое требовало совсем других песен. Да и что это был за патриотизм, в который надо было заставлять верить с дубиной в руках! А если его так уж волновало преклонение перед Западом, то выход был куда как прост. Сделать жизнь такой, чтобы отправившегося в какую-нибудь загнивавшую Францию инженера тянуло как можно быстрее вернуться домой...

Можно ли было достичь, пусть и не такого, но все же достойного уровня жизни уже в те годы? Отвечая на этот вопрос, очень многие исследователи начинают рассуждать о доставшемся Сталину тяжелом наследии, о страшных разрушениях во время войны и необходимости не только восстанавливать дымившуюся в руинах огромную страну, но при этом еще и вооружаться. И вооружаться самым серьезным образом, поскольку в любую минуту «холодная война» могла обернуться «горячей».

Что ж, все так. И строить, и вооружаться было надо. И все же, имея практически безграничные природные ресурсы и на все способный народ, наверное, можно было избежать и голода, и бараков, и тусклой жизни, какой мы все жили после войны. Понятно, что министры (если они, конечно, не Столыпины) и прочие чиновники обречены в первую очередь на устройство собственной жизни. Но когда речь заходит о таких знаковых фигурах, как Ленин, Сталин, Гитлер и Наполеон, это уже мелко. Да и не для того выбирала их история, чтобы они смогли приобрести себе виллу в Ницце.

И тот же Ататюрк, который, как и всякий талантливый человек, имел свои амбиции, прежде всего думал о совершенно новой Турции, за которую он боролся и которую в конечном счете построил.

Что же касается Сталина времен его революционной юности, то мы не располагаем ни одним свидетельством о том, что в революцию он пошел ради обновленной и счастливой России. И если Ленин был рабом марксистской идеи, то Сталин пошел в революцию прежде всего потому, что это был единственный для него по тем временам путь, чтобы проявить себя. Такие вопросы, как Россия, ее народ и будущее, вряд ли тогда его занимали. Ну и, конечно, ему очень повезло с народом, который, если верить расхожей поговорке, всегда достоин своих правителей.

Привыкнув только запрещать, Сталин так и не смог понять, что, в конце концов, любые запреты лишь усилят к ним тягу. И когда Сталин на встрече с писателями вдруг заговорил о желании видеть «Литературную газету» более свободной, то ничего, кроме недоумения, у них не могло вызвать. Да и как «Литературка», которая, по словам Сталина, «не должна слишком бояться и слишком оглядываться», могла со своих страниц вещать то, за что отправляли в лагеря?

Можно до бесконечности говорить об отношении Сталина к литературе и Искусству, хвалить его за то, что не убил Булгакова, или ругать создателей «Кубанских казаков» за ложь о колхозном рае. Но при этом надо всегда помнить: любые писатели, художники и композиторы являлись для Сталина прежде всего самыми обыкновенными наемными работниками, призванными обслуживать созданный строй, и только потом художниками. За получаемые ими деньги (и деньги неплохие) они должны были всячески восхвалять режим и его вождя, и не более того. Потому и преследовались гениальные Есенин, Шостакович и Прокофьев, и процветал бездарный Демьян Бедный с весьма символичной фамилией Придворов.

Да и какое могло быть творчество там, где чиновники от идеологии во главе с такими корифеями свободной мысли, как Жданов и Суслов, а именно он сменил Александрова на посту главы Агитпрома, делали все возможное, чтобы любое представленное на их далеко не самый праведный суд произведение было выдержано в сталинском духе до последней запятой, и при этом не был бы забыт сам товарищ Сталин!

* * *

В книге Евгения Громова «Сталин: искусство и власть» приводится интересный пример того, как сам вождь «работал» с представленными ему на рецензию литературными произведениями. «Вооружившись коричневым карандашом, — пишет Громов, — кремлевский критик читает пьесу («Незабываемый 1919-й». — Прим. авт.). Вишневский вкладывает в уста своего героя реплику: «Безусловно так, Владимир Ильич!» Первые два слова прилежный цензор зачеркивает и пишет: «Конечно».

По пьесе верный ученик Ленина говорит ему: «Совершенно разделяю ваши опасения, верно». Он ее укорачивает: «Совершенно верно...» Теперь получается, что Сталин как бы одобряет Ленина. Он у Вишневского обращается к Сталину по имени-отчеству. Это коробит кремлевского небожителя. Вместо «Иосиф Виссарионович» пишет непроизносимое в устной речи: «Тов. Сталин», «т. Сталин». Не нравится ему, что он в пьесе называет Ленина Владимиром Ильичем. Замена понятная: «Товарищ Ленин». Никакого панибратства юбиляр не терпел».

Сталин был прав только в одном: если художнику платили, то он должен был думать не о чистом искусстве, а отрабатывать эти деньги. Хотя можно было себе представить, что должны были чувствовать люди от такого искусства, которое рассказывало о том, чего никогда не было в жизни. И как мне поведал один из жителей той самой станицы, где снимались «Кубанские казаки», за полтора часа этой комедии он ни разу даже не улыбнулся.

Фильм, конечно, веселый. Вот только все эти хомуты, гармони, платья и горы арбузов, которых никто из жителей станицы не видел отродясь, свозились туда со всего района. И в лучшем случае такая отработка высоких гонораров могла вызвать лишь смех. В худшем? Ну до этого дело так и не дошло, и вплоть до 1990 года Хрущев и Суслов, политические наследники Сталина и Жданова, будут указывать Гроссману, Твардовскому, Пастернаку и Шостаковичу, как им надо писать романы, стихи и музыку. И вся беда советских людей и была как раз в том, что ничего, кроме кухонного возмущения и смеха, все эти указания у них не вызывали.

Потому и писали возмущенные генералы в ЦК с требованием запретить «Иронию судьбы» Э. Рязанова как совершенно безнравственное произведение, не отвечавшее... Черт знает их чему... Но вместе с тем эти самые так заботившиеся о всеобщей нравственности генералы без зазрения совести использовали на своих усадьбах труд подневольных солдат и выпускали в море неисправные подлодки.

Да, о Сталине и его отношении к искусству написаны целые тома, но... какой во всех этих исследованиях смысл? В несвободном обществе не может быть настоящего искусства по той простой причине, что истинное творчество всегда подсознательно.

Ну а все то, что идет от слишком уж преданного режиму сознания, рано или поздно превращается в те самые строки, которые распевали при развитом социализме по радио: «В небе солнце светит мудро, от Байкала до Амура мы построим магистраль...» Которую, надо заметить, так и не построили...

Конечно, и в сталинскую эпоху у нас было достаточно произведений литературы и музыки, которыми мы можем гордиться и сегодня. Но всем своим величием они были обязаны в первую очередь тем действительно талантливым людям, которые даже при Сталине находили в себе силы творить не за страх, а за данный им свыше талант. И страшно себе представить, что было бы с мировым искусством и литературой, если бы Винсент ван Гог и Поль Гоген, Сальвадор Дали и Анри Матисс, Франц Кафка и Альбер Камю, Клод Ашиль Дебюсси и Рихард Вагнер творили бы во времена «ждановщины», а Жана Поля Сартра редактировал бы Суслов...

Да что там Вагнер! В нашей стране и своих загубленных талантов хватало. И чего стоят в этом отношении такие величины, как Алексей Толстой и Михаил Шолохов. Да, они были обласканы властью, но эта ласка была лаской хозяина к своей собаке, и пока эта самая собака не огрызалась, ее кормили и холили. Но стоило ей только... нет, даже не укусить, а хотя бы показать клыки, как в ход сразу же шла плеть...

А Горький, вынужденный последние годы своей жизни наступать на горло собственной песне? Но, увы... другого не могло и быть, потому что всю художественную жизнь в Советском Союзе определяли не «кубизмы» и «неоимпрессионизмы», а лично Сталин. И главное для него — не забота о талантливых творцах, а воспевание «его» страны и «его» социализма. Все остальное вторично...

Иначе даже Сталин, с его иронией и умом, вряд ли бы допустил выход на экраны ужасного по своей бездарности и прямо-таки безграничному прославлению своего «военного гения» в таком фильме, как «Падение Берлина». А памятник Сталину на Волго-Донском канале, на который пошло 33 тонны меди и который был памятником уже не человеку, а какому-то страшному языческому богу, которому уже нельзя было задавать вопросов, а можно было только молиться и падать перед ним ниц.

И только раз за все время его правления в нем, похоже, проснулось нечто, похожее если и не на совесть, то хотя бы на справедливость. Произошло это в тот день, когда известный советский скульптор Вучетич представил на суд Сталина два сделанных им эскиза для памятника, который должен был быть установлен в берлинском Трептов-парке. На одном из них был изображен Сталин, на другом — солдат с девочкой на руках.

«Посмотреть работу пришло довольно много народа, — вспоминала Светлана Аллилуева. — Все столпились вокруг фигуры Сталина и громко высказывали свое одобрение. Наконец, появился Сталин. Он долго и мрачно разглядывал свое изображение, а потом, повернувшись к автору, неожиданно спросил:

— Послушайте, Вучетич, а вам не надоел вот этот, с усами?

Затем, указав на закрытую фигуру, спросил:

— А это что у вас?

— Тоже эскиз, — ответил скульптор и снял бумагу со второй фигуры...

Сталин довольно улыбнулся и сказал:

— Тоже, да не то же!

И после недолго раздумья заключил:

— Вот этого солдата с девочкой на руках, как символ возрождения Германии, мы и поставим в Берлине на высоком холме! Только автомат у него заберите... Тут нужен символ. Да! Вложите в руку солдата меч! И впредь пусть знают все — плохо тому придется, кто вынудит его этот меч поднять вновь!»

Да, в тот раз Сталин сумел подняться над собой, но чаще бывало наоборот. И вряд ли он, конечно, думал, что пройдут годы и от созданных ему памятников останутся одни руины. А валяться, подобно памятникам Дзержинского и Калинина, на каких-то задворках у него не было никакого желания...

* * *

После того как рухнула идеология, киноэкраны, театральные сцены и книжные страницы буквально изнемогают под тяжестью захвативших их бездарностей. Чего не было ни при Сталине, ни при «развитом» социализме. Да, свободная мысль всегда каралась, но никогда на союзную сцену не выходили люди, чье истинное дарование, а вернее его отсутствие, позволяло им в лучшем случае принимать участие в художественной самодеятельности средней руки.

Я уже не говорю о литературе, где на первое место (после идеологии, да и то не всегда выдержанной) все равно выходило умение писать. И не просто складывать слова в предложения, а писать так, как требуется, по большому счету, от человека, который называет себя литератором.

Как это ни печально, но демократия есть рынок, а рынок есть падение качества. Но и здесь дело не только в той массовой культуре, из-за которой порой невозможно включить телевизор, а в том наплевательском отношении государства к тем талантливым людям, которые все еще время от времени появляются в России. В какой-нибудь Дании им ставили бы памятники как лучшим представителям нации, а у нас они получают грошовые гонорары, поскольку их книги печатаются мизерными тиражами.

Что тоже является показателем. Ну не хотят у нас покупать великолепную книгу И. Гарина о Ницше. А вот криминальные, с позволения сказать, творения напрочь бездарных дам расходятся миллионными тиражами. Конечно, очень хочется льстить себя надеждой, что после всех выпавших на долю России катаклизмов у правительства просто не доходят до этого руки. Но чем быстрее не правительство, конечно, а сама Россия поймет, что ее будущее не в количестве лежащей на полках колбасы, тем скорее мы снова сможем безбоязненно включать телевизор. Если, конечно, поймет...

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Как это ни прискорбно для самого вождя, но в послевоенные годы ему пришлось сражаться на два фронта. Против «безродных космополитов» в своей стране и за свое влияние в Европе. Поскольку главной своей задачей в Восточной Европе Сталин видел в укреплении контроля над сферой своего влияния.

Однако в Вашингтоне думали по-другому. И чтобы это влияние уменьшить, Америка решила помочь европейским государствам в деле послевоенного восстановления. «Это необходимо, — заявил госсекретарь США Д. Ачесон, — если мы стремимся сохранить наши собственные свободы и наши собственные демократические институты. Этого требует наша национальная безопасность». Она и на самом деле того требовала, поскольку Восточная Европа все глубже увязала в наброшенной на нее Сталиным сети, а Западная Европа находилась в самом что ни есть плачевном состоянии. Миллионы людей голодали и замерзали зимой 1946/47 года, и Америка очень опасалась, что Сталин сумеет воспользоваться быстро растущей там социальной напряженностью.

5 июня 1947 года госсекретарь США Д. Маршалл выступил в Гарвардском университете с программной речью, в которой изложил комплекс экономических и политических мер, получивших название «План Маршалла». Его основными целями являлись стабилизация социально-политической ситуации в Западной Европе, включение будущей Западной Германии в западный блок и уменьшение советского влияния в Восточной Европе. Предлагая эти меры, Маршалл выразил желание американского правительства «сделать все возможное, чтобы вернуться к нормальному экономическому положению, без которого не может быть ни политической стабильности, ни прочного мира».

«Наша политика, — заявил он, — направлена не против какой-либо страны или доктрины, а против голода, нищеты, отчаяния и хаоса». Ну а затем,

как бы между делом, предупредил Сталина, что все те, кто попытается использовать в своих целях экономическую ситуацию, встретят сопротивление США.

Могли ли принять участие в этой программе страны Восточной Европы? Могли. Но только с одним условием: не ориентироваться в своем экономическом развитии только на Советский Союз, который, по словам У. Клейтона, «должен был внести свой вклад в реконструкцию европейской экономики, в особенности стран, расположенных непосредственно к западу от его границ».

Сталин с интересом отнесся к этому предложению. Особенно поначалу, поскольку надеялся получить американские кредиты для восстановления Европы.

Как поговаривали, на его позицию повлиял академик Е. Варга, который выступал против участия в «Плане Маршалла», который, по его глубокому убеждению, был направлен на смягчение экономического кризиса в самих США. «Смысл плана Маршалла, — писал он, — следующий. Если уж в интересах самих США нужно отдать за границу американские товары на много миллиардов долларов в кредит ненадежным должникам, то нужно постараться извлечь из этого максимальные политические выгоды».

Думается, Сталин и без Варги понимал, зачем Америке был нужен этот план. И основной причиной его отказа принимать участие в реализации «Плана Маршалла» явилось нежелание вождя позволить Соединенным Штатам влиять на политическую ситуацию в Восточной Европе. Более того, он приказал саботировать англо-французскую инициативу и своим сателлитам. И вот какое послание получил И.Б. Тито от ЦК: «Мы получили сообщение о намерении югославского правительства отказаться от участия в парижском совещании 12 июля, созываемом англичанами и французами. Мы рады, что Вы проявляете твердость в вопросе об американских кредитах. Однако мы думаем, что все же было бы лучше принять Вам участие в совещании и послать туда свою делегацию и дать там бой Америке и ее сателлитам — Англии и Франции с тем, чтобы помешать американцам единодушно провести их план, а потом уйти с совещания и увести с собой возможно больше делегаций от других стран».

Приблизительно то же самое было продиктовано и лидерам Польши, Чехословакии, Румынии, Болгарии, Венгрии, Албании и коммунистам Финляндии. Тем не менее западные страны очень надеялись на участие в совещании Польши и Чехословакии и хотя бы таким образом хоть как-то оторвать их от СССР. И тогда Сталин приказал советским послам в Белграде, Варшаве, Тиране, Хельсинки, Софии, Будапеште и Праге «посоветовать» руководству соответствующих стран «не давать ответ англичанам и французам до 10 июля, так как в некоторых других странах друзья высказываются против участия в совещании 12 июля, поскольку СССР в совещании не будет участвовать».

Сталин колебался. Ему очень хотелось на виду у всего мира сорвать парижское совещание, но он очень опасался, что искушение получить солидную американскую помощь может сыграть с ним плохую шутку и соблазнить правительства Польши, Чехословакии и Финляндии, где коммунисты не имели большинства. Но колебался он недолго, и буквально вдогонку за предыдущим посланием полетело новое. На этот раз уже с приказом отказаться от участия в совещании. Что же касается мотивов, то каждая страна могла предоставить их «по своему усмотрению».

Несмотря на дипломатический язык, это был самый настоящий приказ, что окончательно расставляло акценты в отношениях всех этих стран с Советским Союзом и не обещало им легкой и, что самое печальное, свободной жизни. И стоило только К. Готвальду заикнуться, что он уже дал свое согласие на участие, как Сталин вызвал его в Москву и устроил самый настоящий разнос за проявленную им вольность. Готвальд согласился и по возвращении в Прагу рассказал, что «никогда не видел Сталина таким рассерженным и что у чехословацкого правительства нет другого выхода, кроме как... скорее пересмотреть принятое им решение».

Отказавшись от участия в «Плане Маршалла», Сталин тем самым еще раз заявил о своем нежелании пускать в созданную им в Восточной Европе заповедную зону кого бы то ни было ни при каких условиях. Да и с какой стати в этом столь важном с точки зрения геополитики, стратегии и идеологии регионе должны были распоряжаться какие-то там американцы? К тому же именно здесь решался вопрос об образовании социалистического лагеря, центром которого должна была стать Москва, а владыкой — сам Сталин.

Как это ни удивительно, но от такого расклада выиграли обе стороны. США могли спокойно заниматься оздоровлением Западной Европы, а Сталин укреплять свое и без того уже мощное влияние на «братские» страны. Но в то же время неприятие Сталиным «Плана Маршалла» еще более резко разделило Европу на два уже враждующих между собой лагеря. Так закончилась эпопея с «Планом Маршалла», откровенное саботирование которого Сталиным еще более обострило его отношения с Западом.

Очередное обострение международной обстановки очень быстро сказалось на жизни советского народа. На этот раз оно ударило в первую очередь по евреям. Вообще же, после войны графа о национальности начинала значить очень много, поскольку Сталин взял курс на тот самый великодержавный шовинизм, за который некогда Ленин назвал его держимордой.

Выше уже говорилось о выселении в связи с войной целых народов из Поволжья, Северного Кавказа, Закавказья и о полнейшем разрушении их автономий и национальных культур. Свой счет могли предъявить вождю и народы Прибалтики и абхазцы, которые подвергались насильственной ассимиляции в рамках Грузии.

После того как в 1949 году Берия сочинит миф о наличии в Армении дашнакского подполья и Сталин даст разрешение на выселение десятков тысяч армянских семей из Грузии и Еревана, достанется и армянам. Как и всегда в таких случаях, выселение проводилось войсками НКВД, которые не либеральничали. И сколько страданий выпало на долю несчастных переселенцев на Алтай, знали только они сами.

Да и что удивительного, если Сталин с трибуны Мавзолея назвал русский народ «самой выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза». Что очень быстро выразилось в подмене пролетарского интернационализма государственно-националистическим мировоззрением.

Удивительно, но при Сталине в Москве не было воздвигнуто ни одного памятника ни Марксу с Энгельсом, ни даже самому Ленину. Зато напротив Моссовета появился огромный памятник основателю Москвы — Юрию Долгорукому, тупому и, по словам братьев Медведевых, жестокому князю XII века. И для того чтобы соорудить этого могучего всадника, который как бы обещает покарать своей мощной десницей любого, кто осмелится бросить ему вызов, Сталин приказал разрушить воздвигнутый здесь по предложению Ленина Обелиск свободы.

Понятно, что рано или поздно Сталин должен был обрушиться и на столь нелюбимую им еврейскую нацию. Судя по всему, этого часа он ждал чуть ли не полвека. И как тут не вспомнить высказанное им еще в 1907 году пожелание устроить в партии «еврейский погром». И хотя высказано оно было в шутку, глаза Сталина, по утверждению очевидцев, говорили о другом.

Конечно, отношение Сталина к евреям — дело самого Сталина. Но нельзя забывать, что его основными противниками до революции были именно евреи, из которых состояли меньшевики Закавказья. Да и в годы его борьбы с оппозицией, он, по сути дела, сражался с евреями в лице Троцкого, Зиновьева, Каменева, Радека, Сокольникова и других. Не забыл он и того, как «принимал» существовавшую во времена первых двух революций еврейскую коммунистическую партию (ЕКП), которая всегда являлась автономной. То есть тем, против чего всего так яростно выступал Ленин.

Почему до поры до времени ЕКП не стремилась ни к какому объединению? Только лишь потому, что не желала мешать свои ряды с представителями других национальностей? Или по той простой причине, что имела свои собственные, отличные от других партий цели?

«Называясь еврейской коммунистической, — пишет историк-писатель В. Карпов в книге «Генералиссимус», — эта партия в официальном уставе и программе имела соответствующую фразеологию, но на деле являлась еврейской сионистской организацией, которая ставила четкую задачу: в мутной воде революционной многопартийной неразберихи пробраться к власти и осуществить вековую мечту сионистов — прибрать к рукам Россию с ее бескрайними и природными богатствами.

Так ли это было на самом деле? Кто знает, может быть, и так... Зато точно известно другое: после прихода в октябре 1917 года к власти большевиков ЕКП на какое-то время как бы повисла в воздухе. И вот тогда, как уверяет все тот же Карпов, «кураторы» ЕКП «оттуда» приняли решение о ее слиянии с ВКП(б). Благо, что евреев в ней хватало. И в том, что евреи-большевики, повинуясь зову крови, будут помогать своим собратьям из ЕКП, «там» не сомневались.

«Оттуда» и «там» звучит, конечно, таинственно и даже зловеще, беда только в том, что для истории подобные категории не подходят. Но если мы вспомним историю с возвышением никому не известного Троцкого, которого буквально за уши вытащил на передовые позиции Парвус и К0, то ничего странного в высказанном Карповым (да и не только им) предположении нет.

Однако против слияния «братских» партий выступил сам Ленин. Понял ли Ильич истинные цели коммунистов-евреев (если они, конечно же, были) или побоялся усиливать и без того крепкие позиции рвавшегося к власти Троцкого, но всякий раз, когда с ним заговаривали о слиянии, давал резкий отпор. Тем не менее Троцкому, Зиновьеву и Каменеву удалось осуществить задуманное, и без одобрения уже лежавшего на смертном одре Ильича слить ЕКП с большевиками.

Что же касается генсека Сталина, то он был поставлен об этом в известность только... на январском пленуме 1923 года, когда совершенно неожиданно для него Каменев вдруг заявил: «Политбюро считает первым вопросом, вместо отчета товарища Сталина, заслушать сообщение о положении дел в дружественной нам еврейской компартии. Пришло время, товарищи, когда без бюрократических проволочек следует всех членов ЕКП принять в члены нашей большевистской партии».

Сталин слушал и не верил услышанному. Каменев говорил от имени членов Политбюро, в то время как ни о каком членстве ЕКП в партии большевиков там не было и речи! И судя по всему, Троцкий, Каменев и Зиновьев провели свое собственное, тайное от всех совещание, на котором и приняли идущее вразрез с линией Ленина решение. Сталин оказался в двусмысленном положении. Выступить с резкой критикой и сослаться на волю угасавшего вождя было не только не разумно, но опасно. Ленину оставалось жить недолго, и его, Сталина, просто-напросто съели бы все те, кому он отказал бы сейчас от приема в партию. А ссориться с людьми, которых прочили в преемники Ленина, было себе дороже. Молчание же грозило ему серьезным осложнением жизни. Партийные кадры являлись его епархией и разбавлять их кем попало у него не было никакого желания. Да и будут ли так уж безоговорочно ему подчиняться «братья» из ЕКП?

«Я не против приема нескольких тысяч членов еврейской коммунистической партии в российскую коммунистическую партию большевиков, — сказал Сталин после небольшой паузы. — Но прием должен быть без нарушения нашего устава — то есть индивидуальным. Все вновь вступающие, согласно уставу, должны представить рекомендации пяти членов нашей партии с пятилетним стажем. Я говорю об этом потому, что в программе еврейской коммунистической партии записано: евреи — божья нация, призванная руководить всем международным еврейским рабочим движением. В ЕКП принимаются только евреи. Необходимо, чтобы вступающие в нашу партию и вся ЕКП на своем съезде отказались публично от сионистских задач своей программы».

Как тут же выяснилось из резкой реплики крайне недовольного словами Сталина Троцкого, решение «отказаться от сионистской программы и просить о приеме всей партии в состав партии большевиков было принято еще на декабрьском пленуме ЦК ЕКП 1922 года.

— Я думаю, — заявил тогда Троцкий, — нельзя, как рекомендует Сталин, начинать нашу совместную деятельность с недоверия, это будет оскорбительно.

— Исполком Коминтерна, — поспешил ему на помощь Зиновьев, — рассмотрел обращение ЕКП и... принял соответствующее решение.

Зачитав заранее подготовленный документ, Зиновьев взглянул на внимательно слушавшего его Сталина. «Таким образом, — закончил он, — решение Исполкома Коминтерна принято, и оно обязательно для РКП(б). Напрасно товарищ Сталин пытается усложнять этот вопрос».

Прекрасно понимая, какая ему грозит опасность, Сталин все же не смирился и предложил дать задание исполнявшему обязанности председателя партийной контрольной комиссии Куйбышеву «проработать условия приема еврейских партийных организаций в состав РКП(б)». Однако председательствующий на заседании Каменев словно не слышал его реплики и... предложил «заслушать отчет товарища Сталина о работе канцелярии Политбюро». Сталину ничего не оставалось другого, как проглотить обиду. Да, с ним говорили довольно корректно, и тем не менее он получил весьма чувствительную пощечину. Ему в какой уже раз указали на его место «начальника канцелярии» и пусть и в весьма доходчивой форме предупредили не лезть в большую политику, которую его сторонники по «триумвирату» предпочитали решать без него.

9 марта в «Правде» почему-то самым мелким шрифтом было напечатано постановление ЦК о «вхождении ЕКП и ее отдельных членов в состав РКП(б). О чем ярый противник этого вхождения Ленин так никогда и не узнал.

Что же касается жестоко подставленного Сталина, то тогда он спорить не стал, но еще одну зарубку на память сделал. И эта зарубка очень дорого обойдется всем тем, кто посмел не считаться с ним. Хотя ничего странного в поведении Троцкого и компании не было. Решал же сам Сталин с теми же Зиновьевым и Каменевым все наиболее важные вопросы сначала между собой и только потом доводил их до сведения остальных членов Политбюро и ЦК. Обидно, да, но в любом случае предсказуемо...

Чем все это кончилось? Да только тем, что советскую власть в стране стали определять как власть жидовскую, о чем будет в свое время серьезный разговор в Политбюро. И если взглянуть на созданный стараниями Троцкого Военный комиссариат, то из 43 его членов не было ни одного русского, в то время как евреи получили 34 места. Не лучше дело обстояло и в других организациях, включая знаменитую ЧК — ОГПУ.

При этом евреи и не подумали менять свои вымышленные фамилии. Бронштейн остался Троцким, Апфельбаум — Зиновьевым, Розенфельд — Каменевым, Гаухман — Свердловым, Губельман — Ярославским. Да заговори после победы в Гражданской войне газеты о Бронштейне, а не о Троцком, никто в стране и не понял бы, о ком идет речь.

Но... вряд ли все дело было только в известности. И автор «Генералиссимуса» объясняет это в первую очередь тем, что, руководя православной страной, все эти люди не желали подозрительности, особенно при своих не всегда благовидных делах. Поскольку то, что могло сойти с рук русскому, с евреем могло бы и не пройти.

Конечно, ни в коем случае нельзя ставить знак равенства между талантливым еврейским народом и сионистами, как нельзя ставить его между фашизмом и немецким народом. И немец, и еврей есть категории национальные, тогда как понятия «фашист» и «сионист» несут в себе уже вполне определенное политическое содержание.

Другое дело, что слишком часто форма может в значительной степени определяться содержанием, и сионизм со всеми своими идеями о «богоизбранности» еврейского народа и его праве на мировое господство появился далеко не на голом месте.

Что же касается самой России, то идеи сионизма стали проникать в нее еще задолго до октябрьского переворота. И уже тогда во главу угла мировым сионистским центром ставилась грандиозная задача по завоеванию Евразии. Потому и становились агенты сионизма членами практически всех существовавших в то время политических партий.

Ну а если вспомнить таких одиозных личностей, как благодетели Троцкого Парвус и Ганецкий, то даже не при очень большом желании на борьбу Сталина с Троцким можно взглянуть совершенно под иным углом зрения. А на самого Льва Давидовича как на одного из проводников сионистских идей. И не потому ли с такой ненавистью и остервенением именно Троцкий и его присные набрасывались на Русскую Православную Церковь, прекрасно понимая, в чем сила России. Конечно, и Ленин, и Сталин тоже весьма преуспели в ее разгроме и растлении русской православной души. Вся разница только была в том, что они боролись с религией как истинные революционеры, которые несли завоеванному им народу совершенно другую веру — марксистскую. И в отличие от тех же Троцкого и Ленина, ненавидевших и презиравших все русское, Сталин знал и ценил великую русскую культуру...

Но как бы там ни было, Сталин на протяжении многих лет относился к евреям весьма терпимо. По той простой причине, что слишком уж много их проникло во все государственные структуры и начать кампанию против них, означало настроить против себя весь мир. Да и время еще не пришло...

Был еще один фактор, который удерживал Сталина от немедленной расправы с евреями: Гитлер! Именно он преследовал евреев, и, конечно же, Сталин избегал нежелательных для него сравнений с фашистским фюрером. Потому и была создана уже в 1934 году в СССР Еврейская автономная область с центром в Биробиджане, и, хотя после разгрома троцкистско-зиновьевской оппозиции число евреев в Политбюро уменьшилось, никаких преследований евреев в СССР не было.

Еще в 1931 году Сталин говорил, что антисемитизм является крайней формой расового шовинизма и наиболее опасным пережитком капитализма. Но сказать еще не значит принять, и уже во времена террора 1930-х годов он со всей своей хваленой памятью напрочь позабыл об этой самой «крайней форме» и со всей силой ударил по многим еврейским организациям. Были репрессированы почти все руководители Еврейской автономной области. В 1936 году в Белоруссии было организовано дело о еврейской «фашистской организации» и версия о создании бывшими лидерами БУНДа союзной подпольной еврейской организации. Да и во время войны Сталин настоял на ряде мер, ограничивавших права евреев.

В 1942 году начальник Г.Ф. Александров направил в ЦК секретную записку «О подборе кадров в искусстве». В ней он утверждал, что во многих связанных с искусством организациях «оказались нерусские люди» (преимущественно евреи). И оказались они на своих местах «вследствие многолетнего извращения национальной политики партии».

Как этот человек смог сделать подобное заявление и как можно было не заметить «многолетнее извращение» политики партии? Да, Александров занимал весьма ответственный пост, но он не был членом Политбюро и вряд ли бы осмелился на свой страх и риск, что называется, высовываться. И остается предположить, что либо он прекрасно знал о дувших на самом верху ветрах, либо написал записку под диктовку очень влиятельного человека, непосредственно связанного со Сталиным.

С этой записки и начались пока еще негласные чистки, под которые подпадали в первую очередь служащие управленческого аппарата и творческая интеллигенция. В ЦК стали сразу же приходить письма от «обиженных», которые просили у партии защиты от новоявленных антисемитов. И пока шла война и нужно было сохранение монолитности, Сталин (через Жданова) одергивал зарвавшихся шовинистов, пусть не всегда, но одергивал. Именно тогда Жданов по-настоящему столкнулся с Маленковым, поскольку в 1944 году отругал последними словами его протеже Александрова за поддержку группы историков-великодержавников. Тогда же Жданов и выдвинул более либеральную версию советской государственно-патриотической доктрины. Он подготовил для Сталина тезисы по вопросам истории СССР, в которых называл антисемитизм «неотъемлемой принадлежностью великодержавной политики царей».

Ну а в качестве альтернативы между тем самым великорусским шовинизмом, в котором Ленин в свое время обвинял самого Сталина, и местным национализмом Жданов предложил отныне считать, что советский патриотизм, с одной стороны, «вырос на почве интернационализма», а с другой — «не имел ничего общего с безродным и беспочвенным космополитизмом» и основывался на «любви всех советских людей к своему социалистическому Отечеству». 17 ноября 1944 года «Правда» с подачи Жданова дала классическое определение советского патриотизма, которое принадлежало самому Сталину.

Впрочем, была и другая причина, по которой дело так пока и не дошло до массовых гонений на евреев. Вождь имел на них свои виды, и именно через них собирался выбивать у Запада деньги. Как это уже было в 1920-х годах. Тогда мировое еврейство успокоилось за судьбу своих российских собратьев, которым, по его мнению, при советской власти уже не грозили никакие погромы. И именно это благоприятное международное сочувствие облегчало советским правителям получение весьма солидной западной помощи, среди которой выделялась американская.

Но как только текущие с Запада денежные потоки стали мелеть, а «руководящий орган еврейско-американской благотворительности» («Джойнт») прекратил свою работу в Европе, большевики нашли новую приманку. И на этот раз ею стал вопрос о еврейской земельной колонизации.

Надеясь увеличить вместе с западными еврейскими симпатиями и омелевшие денежные реки на благоустройство евреев, большевики заговорили о колонизации 100 тысяч еврейских семей. При этом они отмечали, что «помощь советской власти переходу еврейской бедноты на землю» представляет собой явление огромного международного значения.

Известный большевик, а по совместительству, по словам С. Семанова, и сионист Ю. Ларин (М.А. Лурье) разработал план по переселению в Крым 280 тысяч евреев для создания еврейской автономии. Троцкий, Каменев, Бухарин и Цюрупа поддержали этот проект.

Большевики все рассчитали правильно, и могучий «Джойнт» очень быстро откликнулся на призыв поучаствовать в задуманном ими проекте. «Крым, — писала «Джуиш кроникл» в октябре 1925 года, — предположено сделать заместителем Палестины... Богатая земля Украины открыта для них (для евреев. — Прим. авт.), и плодородные поля Крыма улыбаются страждущему еврею... Москва явится покровительницей русского еврейства и потому может претендовать на моральную поддержку евреев всех стран; к тому же «этот план ей ничего не стоит, потому что американские евреи покрывают расходы».

По разным причинам с Крымом в 1920-х годах так ничего не вышло, однако Сталин и на этот раз решил подоить через все тот же «Джойнт» богатых американских евреев. Для чего и создал в самом начале войны с целью установить отношения с влиятельными международными еврейскими (в том числе и сионистскими) кругами Еврейский антифашистский комитет (ЕАК). Во главе комитета был поставлен известный актер и режиссер С. Михоэлс, правой рукой которого стал еврейский поэт Фефер Ицсиг (Исаак). И если верить Судоплатову, Фефер был давним агентом НКВД, а сам Михоэлс находился в агентурной разработке чекистов уже с 1935 года.

ЕАК развернул бурную деятельность, и советские евреи снова заговорили о возрождении крымского проекта. Отправившийся летом того же года в США Михоэлс получил устное согласие Молотова о намерении советского правительства пойти им навстречу и перевести еврейскую автономию из Биробиджана в Крым.

Надо полагать, что такое согласие дал, конечно же, сам Сталин. Каким бы могущественным человеком ни был Молотов, он вряд ли решился бы делать столь ответственные заявления. В то время как сам Сталин играл, по сути дела, беспроигрышную партию, и в любом случае стрелочником оказался бы Молотов... Думается, что Сталин вряд ли собирался отдавать Крым и, получив деньги на обустройство евреев, а заодно на военные и послевоенные нужды, он нашел бы удобный способ оставить их ни с чем.

Поездка Михоэлса в Америку превзошла все ожидания, идея создания еврейской республики в Крыму получила огромную поддержку и обещала еще невиданную до сей поры финансовую помощь от США. «Этой помощи, — заверял Соломон Михоэлс, — хватит не только на обустройство евреев в Крыму, но и на восстановление пострадавшего во время войны народного хозяйства». Он выступал настолько убедительно, что американские евреи начали оказывать весьма ощутимое давление на правительство с требованием открыть Второй фронт и покупать оружие и продовольствие для Красной Армии.

Ощущая столь мощную поддержку, в феврале 1944 года ЕАК направил Сталину специальный меморандум за подписями Михоэлса, Ферера и Эпштейна, в котором содержалось предложение вернуться к «крымскому проекту» 1920-х годов.

Все было рассчитано правильно: днем раньше Сталин приказал Берии приступить к выселению из Крыма татар. Ну и, конечно, большую роль сыграло и то, что такие влиятельные члены Политбюро, как Молотов, Каганович и Ворошилов, склонялись к крымской идее. За «крымский вариант» выступил и заместитель министра иностранных дел Лозовский. Одним словом, это было время больших надежд...

Однако эйфория оказалась преждевременной: Сталин своего согласия на «крымский проект» не давал. И не только потому, что, пообещав деньги, американские евреи не спешили давать их. Вряд ли, если бы они ему их даже перевели, Сталин отдал (а по сути дела, продал бы) Крым. Слишком уже велико было стратегическое значение полуострова для страны и слишком велика опасность, что в случае войны с Америкой еврейское население Крыма отнесется к противнику СССР с большей симпатией. И не случайно расхожим вопросом в начале 1950-х годов у арестованных евреев был следующий: «Ведь вы против Америки не пойдете? Нет? Значит, вы наши враги!» Просто и ясно...

Сталинскую идею подхватит и Хрущев, который будет постоянно заявлять, что Крым «не должен стать центром еврейской колонизации, так как в случае войны он был бы превращен в плацдарм против Советского Союза». Поэтому, наверное, и подарит спьяну этот самый «плацдарм» Украине. Чтобы России легче было...

Впрочем, если верить Судоплатову, Сталин обсуждал с американскими сенаторами «план создания еврейской республики в Крыму и возрождения Гомельской области, места компактного проживания евреев в Белоруссии». При этом Сталин просил сенаторов «не ограничивать кредиты и техническую помощь этим двум регионам».

Но... обсуждать еще не значит отдать. Сегодня уже никто не скажет, что на самом деле думал по поводу «еврейского Крыма» Сталин. Но, зная вождя, вряд ли можно сомневаться в том, чтобы он не нашел благовидный повод (даже получив деньги) оставить евреев в Сибири или отдать им Поволжье.

Что же касается ЕАК, то, чувствуя мощную поддержку как за рубежом, так и в Политбюро, его лидеры активизировали свою деятельность, которая все больше не нравилась компетентным органам. И уже очень скоро министр госбезопасности Абакумов в своем докладе на имя Сталина обвинил ЕАК в националистической пропаганде и в том, что его лидеры «ставят еврейские интересы выше интересов страны». При этом он умело сыграл на неприязни, которую Сталин испытывал к мужу Светланы — Г. Морозову, еврею по национальности.

Сталин ознакомился с оперативными данными на Михоэлса, который якобы старался войти в доверие Морозова и через Светлану добиваться «улучшения положения еврейского населения и еврейской культуры». Прочитал он и показания одного из арестованных по делу ЕАК, который показал, что, будучи в США, Михоэлс «вступил в контакт с сионистскими кругами, которые проявляли большой интерес к браку Светланы с Григорием Морозовым...» Конечно, вождю это не нравилось, но еще больше ему не нравилось, что созданный для нужд войны ЕАК со своей газетой и издательством стал к этому времени как бы духовным и физическим представительством советских евреев.

Не мудрствуя лукаво, Сталин начал с одной из самых видных фигур ЕАК — Лозовского, который, по словам того же Ферера, являлся «вдохновителем» ЕАК, находился в курсе всей его деятельности и был его фактическим руководителем. Все было сделано в лучших советско-сталинских традициях. В комитет приехала проверочная комиссия из Агитпрома ЦК, которая чуть ли не с порога обвинила его в том, что «аппарат засорен... (в нем) недопустимая концентрация евреев». Что, конечно же, не могло не выглядеть странным. А кто же еще, помимо евреев, должен был работать в еврейском комитете? Китайцы?

Лозовский был снят с поста заместителя министра иностранных дел, а затем уволен из Совинформбюро. Напряжение нарастало, и в сентябре 1946 года очередная проверочная комиссия пришла к выводу, что вместо того, чтобы «вести боевую наступательную идеологическую борьбу с западной, и прежде всего с сионистской деятельностью, пропагандой... ЕАК продолжает линию буржуазных сионистов и бундовцев и по существу... борется за реакционную идею единой еврейской нации».

Было указано и то, что «работа среди еврейского населения Советского Союза не входит в обязанности ЕАК» и все свое внимание комитет «должен был сосредоточить на решительной борьбе против попыток международной реакции и ее сионистских агентов».

Однако к настоящим гонениям на евреев Сталин так пока и не приступил. Сионисты не ладили с англичанами, и не желавший укрепления англичан на Ближнем Востоке Сталин принял сторону первых. И уж, конечно, дело было не в каких-то там его симпатиях к евреям. Речь шла о создании государства Израиль, и в его лице Сталин намеревался получить на Ближнем Востоке сильную опору. И именно он сыграл одну из заглавных ролей в создании независимого еврейского государства, всячески поддерживая евреев через ООН. В мае 1947 года он в течение каких-то двух суток не только признал де-юре независимый Израиль, но и осудил выступивших против него арабов.

«Как бы радикально ни изменилось советское отношение к нам за последующие двадцать пять лет, — писала в своих мемуарах Голда Меир, — я не могу забыть картину, которая представлялась мне тогда. Кто знает, устояли бы, если бы не оружие и боеприпасы, которые мы смогли закупить в Чехословакии?.. Америка объявила эмбарго на отправку оружия на Ближний Восток... Нельзя зачеркивать прошлое от того, что настоящее на него не похоже, и факт остается фактом: несмотря на то, что Советский Союз впоследствии так яростно обратился против нас, советское признание Израиля... имело для нас огромное значение».

Ну а если вспомнить, что говорилось это в 1973 году, можно (и нужно) только поблагодарить Голду Меир за то, что, отдавая дань прошлому, она не опустилась до лжи. «Позиция Советского Союза, — вторил ей в своем научном труде израильский политолог Й. Говрин, — высказанная в решительной форме, оказала определяющее влияние на формирование решения, которое привело к прекращению действия британского мандата на Палестину и провозглашению 15 мая 1947 года государства Изариль...

Советский Союз признал Израиль де-юре 17 мая 1947 года. Он был первой страной, полностью признавшей Израиль... В те судьбоносные дни Советский Союз... действовал как через ООН, где он резко осудил вторжение арабских армий на территорию Израиля и призвал к их немедленному выводу... так и оказывая Израилю через Чехословакию военную помощь, жизненно необходимую для отражения вторгшихся армий. Советский Союз ожидал, что в ответ на политическую и военную помощь Израиль встанет на его сторону в конфронтации между блоками».

Но, увы... этого он так и не дождался, и Израиль встал на сторону США, которые признали его лишь спустя восемь месяцев, когда стало ясно, что Израиль будет ориентироваться на них. Более того, до самого дня провозглашения независимости Израиля Америка желала предоставить Палестине статус особой территории под опекой ООН и управлением генерал-губернатора, назначаемым ООН.

Не ожидал Сталин и того, что советские евреи слишком уж воспрянут духом и призовут ЕАК собирать средства для израильской армии. А наиболее горячие головы потребуют создать специальную еврейскую дивизию и отправить ее на Синайский полуостров. Далеко идущих выводов он пока не делал, но насторожиться, конечно же, насторожился.

К великому неудовольствию Сталина, он проиграл сражение за Израиль, и только одно это уже превращало всех советских евреев в его глазах в «пятую колонну» американского империализма. И именно ЕАК обвиняли теперь в том, что американские евреи не дали ни единого цента на образование «крымской еврейской республики». Хотя причиной отказа США дать обещанные ими 10 миллиардов долларов на восстановление СССР стала «холодная война». Положение евреев в Советском Союзе осложнялось еще и тем, что бежавшие в первые недели войны евреи стали, по выражению Хрущева, слетаться на Украину «как вороны». Их дома уже были заняты местными жителями, и на этой почве возникало множество конфликтов. Дело чуть было не дошло до погромов в Киеве, и, конечно же, Михоэлс и ЕАК защищали своих единоверцев как могли.

Что это означало? Да только то, что эра, по большому счету, вынужденного либерального отношения к евреям заканчивалась, и теперь им предстояло познать на собственном опыте тяжелую ненависть вождя. Ни о каком Крыме не могло уже идти и речи, и ЕАК был обречен. Как и его руководители...

7 января 1948 года Михоэлс вместе с Голубовым отправился в Минск. 12 января их пригласили на еврейскую свадьбу. А на следующий день Сталину доложили о том, что Михоэлс попал под грузовик.

— Ну задавили! — произнес он таким тоном, что у находившихся на другом конце провода людей не осталось никаких сомнений: иных версий нет и быть не может.

«Я отлично помню, — вспоминала Светлана Аллилуева, — эту интонацию, это был не вопрос, а утверждение, ответ. Автомобильная катастрофа была официальной версией, предложенной моим отцом, когда ему доложили об исполнении...

Отцу везде мерещились «сионизм» и «заговоры».

— Сионисты подбросили тебе твоего первого мужа, — часто повторял он мне. — Сионизмом заражено все старшее поколение, а они и молодежь учат.

Спорить было бесполезно. Это было уже патологией, это была мания преследования от опустошения, от одиночества... Он был предельно ожесточен против всего мира».

На самом же деле в Минске произошло следующее. На той самой даче, где якобы должна была состояться свадьба, Михоэлса и его спутника встретили чекисты. Насмерть забив их дубинками, они раздавили их грузовой машиной и выбросили трупы на одной из самых глухих улиц Минска. Операцией руководил первый заместитель Абакумова С.И. Огольцов.

Посвятивший убийству Михоэлса целую книгу писатель А. Борщевский пишет, что когда министр внутренних дел Белоруссии доложил союзному министру о случившемся, тот без особого интереса ответил:

— Поиск преступников продолжайте, но... не особо копайте...

Нетрудно себе представить, что после такого напутствия начальника, следствие, так, по сути дела, и, не начавшись, тут же закончилось.

Был ли Сталин непосредственным инициатором убийства Михоэлса? Ю.В. Емельянов в своей книге «Сталин на вершине власти» так отвечает на этот вопрос: «Трагическая гибель в январе 1948 года спасла его (Михоэлса. — Прим. авт.) от тюрьмы. Но вот кому эта гибель была нужна, это не пустой вопрос. Думаю, Сталин в этом был абсолютно не заинтересован. Скорее всего, опасались живого Михоэлса сионистские круги, которые могли быть засвечены в ходе неизбежного следствия. Тем более что распад брака Светланы и Григория показал бесплодность их усилий. Зато его гибель можно было использовать для очередного запугивания еврейской интеллигенции, подбивая ее к эмиграции».

Весьма спорное утверждение. Хотя бы потому, что для этого «убравшие Михоэлса сионистские круги» должны были, по крайней мере, руководить всей системой государственной безопасности в СССР. И если бы это было на самом деле так, то, надо полагать, в первую очередь полетели бы головы не каких-то там михоэлсов, а голова самого Сталина, стоявшего на пути создания еврейской республики в Крыму. А уж с Молотовым эти самые круги как-нибудь договорились бы.

Что же касается «засвечивания» сионистских кругов в «ходе неизбежного следствия», то весь мир уже давно знал, как добиваются «правдивых» показаний сталинские следователи, и вряд ли бы даже самое неправдоподобное заявление Михоэлса смогло бы удивить кого-нибудь. А если советская контрразведка не знала всех этих отъявленных сионистов в лицо, то мы зря столько лет гордились нашими чекистами.

О том, что инициатива убийства Михоэлса исходила от Сталина, поведал и сам Абакумов. Правда, уже после того, как оказался в наручниках в Лубянских подвалах. Согласно сделанному им на следствии признанию (вот только чего оно стоит), именно он сообщил Сталину о поездке Михоэлса в Минск.

— Там все и сделайте, — якобы приказал тот.

После смерти Сталина Абакумов станет еще откровеннее и прямо скажет: «Сталин дал мне срочное задание быстро организовать работниками Министерства госбезопасности ликвидацию Михоэлса под видом несчастного случая». И оснований не верить этому человеку нет. Да, он верой и правдой служил Сталину, за что, в конце концов, и поплатился. Но именно он был одним из тех немногих, у кого хватило силы духа и мужества достойно вести себя даже в тюрьме. Особенно если вспомнить, что держали его, по сути дела, в кандалах. Но даже в таких страшных условиях Абакумов не лебезил и не заигрывал со своими следователями, одним из которых, кстати сказать, был тот самый Рюмин, который сыграл столь роковую роль в его судьбе. Единственное, о чем он просил бросивших его в тюрьму Маленкова и Берию, так это освободить его жену и маленького ребенка.

Конечно, версий о причинах убийства Михоэлса хватало, и одной из самых распространенных явилась та, согласно которой вождь приказал соответствующим службам во что бы то ни стало найти источник информации о его плохом здоровье для американской прессы.

Несмотря на все свои старания, МГБ так и не смогло установить, кто «сливает» американцам столь болезненные для вождя сведения. Хорошо зная крутой нрав вождя, гэбисты и придумали тот самый вариант, который мог успокоить Сталина. Так появилась версия о том, что все слухи о неважном здоровье Сталина поступали от родственников его жены, которых тут же арестовали. Как эти сведения попадали за границу? Да все через тот же ЕАК, который еще с войны снабжал средства массовой информации всего мира сведениями о жизни в СССР. Ну а для пущей убедительности была составлена оперативная сводка, согласно которой Михоэлс с некоторых пор стал проявлять повышенный интерес к здоровью Сталина.

Последовал арест вхожего в дом Аллилуевых человека, которого часто можно было видеть и в ЕАК. И если верить гэбэшным документам, то именно 10 января Сталину представили доклад о том, как весь мир узнает о состоянии его и на самом деле пошатнувшегося здоровья. И если это было так, остается только пожалеть возглавлявших силовые ведомства людей. Да и каким же надо быть недалеким человеком, чтобы попытаться обмануть Сталина, предлагая ему Михоэлса в качестве козла отпущения за игры американской прессы!

А если бы эти публикации после убийства Михоэлса не только бы не прекратились, а наоборот, усилились? Что тогда? А тогда рассвирепевший вождь приказал бы раздавить всех этих абакумовых и кругловых тем же самым грузовиком, который переехал Михоэлса.

Да и что странного было в сообщениях о плохом здоровье Сталина? Ему было 70 лет, и достаточно было только взглянуть на него, чтобы понять: ни о каком здоровье не могло быть и речи. Помимо всего прочего, в Управлении стратегическими службами работали далеко не самые глупые люди, которые прекрасно понимали, как можно нервировать и без того уже начинавшего впадать в старческий маразм советского вождя. Да и как-то сложно представить, чтобы сионистские круги не интересовались «своим» человеком, который стал зятем всемогущего диктатора.

Что же касается самого Михоэлса, то он, по версии Абакумова, подозревался «в сборе личных сведений о вожде» и проявлял «повышенный интерес к личной жизни главы советского руководства». Да и сам ЕАК, по мнению чекистов, «по заданию американской разведки добывал сведения о жизни И. Сталина и его семьи».

Да, Сталин, если, конечно, он приказал убить Михоэлса, совершил очередное преступление. Но так ли уж был невинен сам знаменитый режиссер? Что бы там ни рассказывали о его прекрасных личных качествах, но он ездил в Америку за деньгами. И вряд ли те люди, с которыми он имел дело, обещали ему эти деньги, и деньги немалые, только за красивые глаза. И уж, конечно, от него потребовали определенных услуг.

Ну а если американская разведка упустила бы столь удобный шанс заполучить своего человека в СССР, то в таком случае работавшие в ней люди зря ели свой хлеб. И вербовка Михоэлса была ее первой задачей сразу же после того, как режиссер вступил на американскую землю. Другое дело, что из этого вышло бы...

Возможно, Сталин и на самом деле был ожесточен против «всего мира», как считала его дочь. Но был ли этот самый мир так уж добр к нему и возглавляемой им стране? Да, ему мерещились заговоры, но и это было, по большому счету, в порядке вещей. И вряд ли было бы для страны лучше, если бы он этих заговоров не видел и отдал бы Крым евреям. Думается, Россия вряд ли бы выиграла от такого подарка.

Тем не менее Михоэлс был похоронен с соответствующими почестями, И. Эренбург в очередной раз поизощрялся на гражданской панихиде в изящной словесности и с великой грустью говорил о «большом советском гражданине» и «большом художнике».

* * *

Что же касается истинных причин расправы сначала с ЕАК и его лидерами, то они видятся все же в другом. В 1948 году обострились отношения между СССР и Западом, в Европе разразился берлинский кризис, который выразился в блокаде Советским Союзом Западного Берлина, а на Ближнем Востоке — в соперничестве СССР с США за влияние на вновь образованное государство Израиль.

И Сталин очень опасался, что именно Михоэлс станет своего рода посредником между советскими евреями и их собратьями во всем мире. А в том, что его подданные не испытывают особой любви ни к нему, ни к созданной им стране, он лишний раз убедился в сентябре 1948 года. Именно тогда в Москву приехала Голда Меир, которую восторженно встретили московские евреи, встретили с превеликим восторгом, и эта встреча стала своего рода апогеем проявления подданными Сталина своих националистических чувств.

«Невиданная толпа в полсотни тысяч человек собралась перед синагогой, куда в еврейский Новый год пришла Голда Меир, — писал об этом далеко не рядовом в жизни московских евреев событии Э. Радзинский. — Тут были солдаты и офицеры, старики, подростки и младенцы, высоко поднятые на руках родителей. «Наша Голда! Шолом, Голделе! Живи и здравствуй! С Новым годом!»

«Такой океан любви обрушился на меня, — вспоминала позже сама Голда Меир, — что мне стало трудно дышать, я была на грани обморока». «Спасибо! — обратилась она к ликовавшей толпе. — Спасибо за то, что вы остались евреями».

Ну а затем случилось то, что еще более отдалило Сталина от Молотова. На приеме в МИДе к Голде подошла Полина Жемчужина и заговорила с ней... на идише.

— Вы еврейка?! — изумленно воскликнула та.

— Я дочь еврейского народа, — скромно, но в то же время с достоинством ответила Полина.

Ну а дальше, понятно, больше. Многие евреи стали подавать заявления на отъезд в Израиль.

Сталину подобные настроения не нравились. Но еще больше не нравилось ему то, что Израиль все теснее сближался с американским еврейством, которое становилось его опорой. В то время как он сам, со своим осуждением арабов, терял их поддержку. И ему не оставалось ничего другого, как только крутануть руль резко в сторону. Не сразу, конечно. Но... напряжение уже чувствовалось, и не случайно редактор польской еврейской газеты «Фольксштим-ме» Гирш Смоляр говорил о «смятении, охватившем после войны советских коммунистов-евреев». Он своими глазами видел огромную кипу писем в кабинете И. Эренбурга, в которых содержались жалобы на антиеврейские настроения в стране.

Однако Эренбург был слишком труслив, чтобы возглавить движение в защиту евреев. И именно он явился автором написанной к приезду Голды Меир заказной статьи для «Правды», которая обдала крещенским холодом не только советских, но и американских евреев. Поскольку ее лейтмотивом была идея, что евреи вообще не имеют нации и обречены на ассимиляцию.

Страх Сталина перед разраставшимся американо-сионистским заговором поставил крест на ждановском либерализме, и он приказал Абакумову нанести удар по якобы действующему на территории СССР еврейскому националистическому подполью и одновременно поручил прощенному им и сменившему Жданова Маленкову начать подготовку в ЦК крупной пропагандистской кампании по разоблачению прозападной интеллектуальной фронды, концентрирующейся прежде всего вокруг антипатриотов с еврейскими фамилиями.

20 ноября 1948 года был закрыт ЕАК, который, как явствовало из постановления Политбюро, являлся «центром антисоветской пропаганды и регулярно поставлял антисоветскую информацию органам иностранной разведки».

Все помещения комитета были опечатаны, документы вывезены на Лубянку, издательство и газеты закрыты. Были арестованы и такие лидеры комитета, как Лозовский, Ферер и Зускин, арест которых долго скрывался от общественности. Что тоже говорило о многом, и прежде всего о том, что Сталин начинал считаться с мировым общественным мнением и старался его без нужды не волновать. И если в печально знаменитых 1930-х годах газеты буквально захлебывались от восторга по поводу разоблачения очередного предателя, то теперь явно не спешили...

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Преследования евреев, которым Сталин готовил страшную участь, на этом не кончились, но акцент разворачивающихся репрессий снова был перенесен на интеллигенцию.

Ударив по литераторам, Жданов накинулся на Эйзенштейна, Пудовкина, а затем и на Прокофьева с Шостаковичем. Конечно, им всем досталось. И все же по сравнению с 1930-ми годами уже была огромная разница. За редким исключением (Мандельштам и Мейерхольд) Сталин только травил творческую интеллигенцию, но не приговаривал к смерти. Хотя быть изгнанным из Союза писателей или Союза композиторов за поклонение какому-нибудь «формализму» означало творческую гибель.

Очередная атака на интеллигенцию совпала с новым международным кризисом. На этот раз берлинским. Он начался в июне 1948 года, когда три союзные державы решили ввести новую валюту в трех западных зонах Германии. Советская военная администрация объявила о намерении сделать то же самое в своей зоне и... перекрыла наземные и водные пути к Берлину. Кризис затянулся на год с лишним, и в нем причудливо переплелись геополитические, идеологические и психологические факторы.

Блокадой Берлина Сталин намеревался создать такую ситуацию, при которой он мог бы вести переговоры по германской проблеме с позиции силы, поскольку все это время отчаянно боролся за расширение советской сферы влияния и делал все возможное, чтобы не допустить образования западногерманского государства и его включения в западный блок. Блестяще проявив себя в Тегеране, Ялте и Потсдаме, Сталин явно недооценил решимость западных держав создать это государство. Да если бы даже и оценил, то вряд ли бы смог что-нибудь изменить. Атомного оружия у него еще не было и говорить с позиции силы с той же Америкой было пока еще рано.

И тем не менее берлинский кризис ясно показал: несмотря на жаркие дебаты и завуалированные угрозы, никто так и не решился первым начать крупномасштабный военный конфликт. Как это ни печально для Сталина, но после войны ему пришлось конфликтовать не только с Западом. Не успел он отойти от берлинского кризиса, как грянул другой кризис — югославский. И причины для него были...

Именно Тито еще во время войны, в отличие от других лидеров восточноевропейских стран, проявлял известное вольнодумство и умел настаивать на своем. И уж, конечно, ему совсем не хотелось безоговорочно подчиняться Сталину, который весьма неосторожно приравнял Югославию к какой-нибудь Курской области. Это там, в райкомах и парткомах, сидели боявшиеся его как огня «товарищи по партии», которыми он мог помыкать как ему заблагорассудится. Но в Белграде сидел не только уважающий себя человек, но и лидер страны, которая сама сделала очень многое для изгнания со своей земли фашистов и собиралась строить свою собственную политику. И если Тито и видел в Сталине старшего брата, то такого, который не учил бы его как жить и с которого было бы достаточно только родства. И кто знает, возможно, Сталин, в конце концов, и оставил Тито в покое. Если бы не одно «но». Создав восточноевропейский лагерь, Сталин считал себя ответственным за проводимую в каждой из его стран политику. Ну а поскольку эта политика то и дело выходила за начертанные им границы, ему приходилось подправлять ее. А если называть вещи своими именами, то заставлять делать так, как считал нужным он. По той простой причине, что он очень боялся того, что неосторожное поведение его сателлитов может спровоцировать Запад на очередной военный конфликт.

Ему уже стоило огромного труда отговорить Болгарию от притязания на греческую территорию. Ему было совсем не жаль этой самой территории, и он с удовольствием прихватил бы ее. Но... в глазах всего мира Болгария являлась союзницей побежденной в войне фашистской Германии со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вместе с теми же югославами он отстаивал их требования на Юлийскую Крайну, но в то же время всячески уговаривал их от каких бы то ни было посягательств на Триест.

После войны он уже не мог так откровенно опираться на свои победоносные армии, ему противостояли мощные западные страны во главе с Соединенными Штатами, которые к тому же обладали ядерным оружием. Да живи Трумэн в Париже, он вряд ли бы сбросил в центре Европы атомную бомбу. Но, увы, он жил за 10 тысяч миль от французской столицы и мог себе позволить все, что угодно.

Ну и, конечно же, сказывалось то, что после разгрома последнего уклона Сталин отвык от какого бы то ни было неповиновения, и любое желание действовать без его одобрения вызывало у него приступ ярости. И когда Тито, несмотря на все его просьбы-приказы не спешить с подписанием мирного договора с Болгарией, не только подписал с Димитровым договор о дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи, но и объявил его «бессрочным», он крайне озлобил Сталина.

Преждевременное заключение такого договора не только противоречило международным требованиям к воевавшей на стороне Германии Болгарии и не могло не рассматриваться мировой общественностью первым шагом на пути к объединению двух государств. И еще в 1945 году западные страны весьма болезненно восприняли саму идею образования болгаро-югославской федерации.

12 августа 1947 года Сталин отправил Тито письмо, в котором сообщал ему, что «своей торопливостью оба правительства облегчили дело реакционных англо-американских элементов, дав лишний повод усилить военную интервенцию в греческие и турецкие дела против Югославии и Болгарии».

После этого послания и признания договора между Югославией и Болгарией «агрессивным балканским или славянским блоком» на Западе Тито и Димитров «исправились». Правда, весьма своеобразно, ограничив «бессрочное» поначалу соглашение двадцатью годами. Что не помешало Западу и его расценить как «серьезную угрозу Греции».

Положение осложнилось еще и тем, что Тито стал прорабатывать планы присоединения Албании, и сделать это он собирался в интересах албанцев, которые жили как в самой Албании, так и в Косово-Метохии и других районах Югославии. Так Тито собирался заложить вместе с Болгарией основу «будущей балканской федерации», ядром которой должна была стать Югославия.

Выступившего против председателя Госплана Албании Нако Спиру, которого Тито назвал «агентом империализма», вызвали на заседание политбюро албанской компартии, но он до него не дошел. Предпочел застрелиться. Правда, перед тем как пустить себе пулю в лоб, Спиру написал в советское посольство: «После тяжелых обвинений югославского руководства в мой адрес я вынужден покончить с собой».

Серьезно обеспокоенный Сталин потребовал от Тито прислать к нему «ответственного товарища», который рассказал бы ему о том, что происходит в Албании. Через две недели в Москву прибыл Милован Джилас, которого Сталин встретил словами: «Значит, члены ЦК Албании убивают себя из-за вас! Это очень нехорошо, очень нехорошо!» Выслушав объяснения Джиласа, Сталин заверил его в том, что согласен на объединение Югославии с Албанией и чем скорее это произойдет, тем лучше. «У нас, — сделал он при этом многозначительную оговорку, — нет особых интересов в Албании».

Не успел Сталин поговорить с эмиссаром Тито, как Г. Димитров заявил о желании создать федерацию (или конфедерацию) Балканских и Придунайских государств вместе с... Польшей, Чехословакией и Грецией. И момент для этого был выбран куда как неудачно. В Греции шла война между коммунистами и монархистами, и Запад тут же выступил против «вредоносного советского изобретения».

Сталин резко осудил подобную идею, о чем и написал Димитрову. А уже 4 февраля Молотов открыто обвинил Димитрова в направленной ему телеграмме в срыве советских планов по подготовке нескольких «договоров о взаимной помощи».

Особую ярость Сталина вызвало намерение Тито ввести одну из своих дивизий в Албанию и то, что югославский лидер и не подумал советоваться со своими советскими военными экспертами. Ввести же свои войска Тито намеревался для того, чтобы обезопасить юго-восточные границы Албании от якобы готовившей нападение Греции. О чем он и поставил в известность руководителя Албании — Энвера Ходжу. Тот сообщил об этом Сталину. В своем ответном послании тот заметил, что, как и сам албанский лидер, он не видит особой необходимости в направлении югославской дивизии в район Корча.

29 января Тито в беседе с советским послом в Белграде А.И. Лаврентьевым заявил, что обязательно пошлет свою дивизию в Албанию, поскольку греческие монархисты намерены захватить ее южные районы. Оставив без внимания опасения Москвы относительно «возможных шагов англосаксов», Тито, в конце концов, подчинился требованию Сталина. Но при этом заявил: «Если Греция захватит Южную Албанию, то Югославия вместе с Советским Союзом будет расхлебывать эту кашу».

Сталин отреагировал соответствующим образом и известил Тито о том, что СССР не может согласиться с таким ненормальным для него положением вещей, при котором Югославия будет ставить его перед свершившимся фактом. В телеграмме Молотова на имя Тито говорилось о ряде разногласий и желании как можно быстрее покончить с ними. Югославский лидер признал свою ошибку в вопросе о вводе войск, но в то же время отрицал наличие каких бы то ни было разногласий с Советским Союзом.

Сталина эти объяснения не удовлетворили, и в начале февраля он устроил встречу в Москве, на которую приехали Димитров и Джилас. Сославшийся на плохое здоровье, Тито ехать на поклон к Сталину отказался. Встреча началась на повышенных тонах, и после того как Димитров зачитал параграф о готовности сторон выступить против любой агрессии, Сталин недовольно заметил: «Но ведь это же превентивная война, это самый обычный комсомольский выпад. Это обычная громкая фраза, которая только дает пищу врагу!»

Внимательно взглянув на Димитрова, Сталин разразился гневной тирадой.

— Вы, — гремел он, — зарвались как комсомолец! Вы хотели удивить мир — как будто Вы все еще секретарь Коминтерна. Вы и югославы не сообщаете о своих делах, мы обо всем узнаем на улице. Вы ставите нас перед совершившимися фактами!

— А все, что вы говорите вместе с Тито, — подлил масла в огонь Молотов, — за границей воспринимают как сказанное нами!

После в общем-то односторонней дискуссии Сталин подвел конец встрече.

— Если на Албанию нападут, — заявил он, — то пусть она обращается к нам за помощью...

Но в то же время он не стал осуждать идею образования болгарско-югославской федерации, еще раз повторив, что таковая должна создаваться только с согласия советской стороны.

Да, вроде бы все спорные вопросы были урегулированы, и тем не менее Джилас со своими коллегами покидал Москву в оскорбленных чувствах. При этом он даже не сомневался в том, что, одобряя создание федерации с Болгарией, Сталин играл в свою игру, в результате которой собирался покончить сначала с Тито, а потом и со всем ЦК.

* * *

1 марта один из участников встречи в Москве Э. Кардель выступил на расширенном заседании югославского Политбюро и с несказанным возмущением поведал о грубости Сталина, с какой тот вмешивался в их внутренние и внешние дела. Политбюро поддержало своего члена, и Тито тут же выступил против уже подписанных соглашений о создании советско-югославских акционерных обществ, назвав их «позорными и неравноправными». Высказался он и против немедленного создания объединения с Болгарией, заметив при этом, что мы «не пешки в шахматной игре» и «должны ориентироваться на собственные силы».

Член Политбюро С. Жуйович тут же информировал советского посла о той острейшей критике, какой на совещании была подвергнута политика СССР. И больше всего, по его словам, Москву обвиняли в восстановлении самых худших русских традиций, в которых югославские лидеры увидели ярчайшее проявление «великодержавного шовинизма». Более того, теперь именно Советский Союз представлялся им основным препятствием к «развитию международной революции».

Молотов тепло поблагодарил Жуйовича за его «хорошее дело как для Советского Союза, так и для народа Югославии, разоблачая мнимых друзей Советского Союза из югославского ЦК». Ободренный такой мощной поддержкой Жуйович продолжил творить «добрые дела» и высказал предположения относительно договора Тито с «англо-американцами». Назвав Тито, Ранковича, Карделя и Джиласа «перерожденцами», он заверил Сталина, что Тито и его компания не решатся проявить откровенный антисоветизм перед всей партией. Ну а если это случится, то «отвергнет и его, и их». Это сообщение вряд ли обнадежило Сталина. Ему известно, как добиваются от партийцев согласия. Не вызывал у него особой симпатии и сам Жуйович, вся советская заряженность которого определялась отнюдь не его любовью к СССР и лично к нему, к Сталину, а в первую очередь ненавистью к Тито и стремлением с помощью Сталина занять его место.

Тем временем напряжение нарастало, и после того как югославское правительство прекратило информировать советских специалистов по экономическим вопросам, Сталин 18 марта 1948 года приказал отозвать из Югославии всех советских советников.

А еще через два дня США, Великобритания и Франция выступили за пересмотр мирного договора с Италией на основе передачи этой стране Свободной территории Триест. 21 марта югославский МИД сообщил СССР, что собирается направить ноту протеста в отношении этого предложения. Эту ноту Белград отправил уже на следующий день, не дожидаясь согласования с Москвой, снова нарушив таким образом договор о консультациях и проявив недопустимую, с точки зрения Сталина, самостоятельность в отношениях с Западом. Так Югославия превратилась во врага, а Тито — в главаря кучки бандитов, агента иностранных спецслужб и главную карикатуру в журнале «Крокодил».

Надо ли говорить, что практически во всех компартиях просоветски настроенных стран прошла кампания «выявления» тайных и явных сторонников «югославского главаря», закончившаяся арестами, тюрьмами и невинной кровью. Понятно, что под этим предлогом в «братских» партиях полным ходом шло сведение счетов между политическими противниками, и таким образом «разумная забота о безопасности Советской страны, делает вывод Ю.В. Емельянов в своей книге «Сталин: на вершине власти», перерождалась в необоснованные и жестокие репрессии против видных руководителей стран, ставших новыми союзниками СССР».

Впрочем, иначе и быть не могло. И если мы оглянемся лишь только на советский период истории России, то увидим, что практически любые начинания в ней начинались и заканчивались одним и тем же — репрессиями. Что лишний раз подчеркивает саму природу советской власти и ее непонимание и неумение строить и проводить другую политику...

Кто был, по большому счету, прав во всем том, что происходило вокруг Югославии? Да никто! И Сталин, и Тито были правы, но каждый по-своему. Сталин прежде всего думал о своей стране, и интересы Югославии были для него вторичными. С Тито все было наоборот. Один хотел властвовать, второй не имел никакого желания подчиняться. А все остальное было только следствием...

И не случайно тот же Хрущев объяснял разрыв СССР с Югославией и навешивание на Тито ярлыка главаря банды фашистов в первую очередь самодурством Сталина, его высокомерием и манией величия. Что и проявилось в его надменных словах, якобы сказанных им Хрущеву: «Стоит мне пошевелить пальцем, и Тито больше не будет!»

Приблизительно тем же самым объясняли все случившееся и сами югославы. Так, в своих «Разговорах со Сталиным» Джилас красной нитью проводил мысль о том, что вся «югославская» политика Сталина определялась ярко выраженной грубостью и нежеланием считаться с чужим мнением.

Что произошло на самом деле? Однозначно на вопрос ответить невозможно. Конечно, сказались как характер напрочь отвыкшего от любого неповиновения Сталина, так и характер самого Тито, который уже во время войны заявил о себе как о самостоятельном руководителе самостоятельной страны, которому не нравилось полное подчинение Москве, чего добивался Сталин.

Сказалась и боязнь Сталина спровоцировать ядерную войну и в общем-то далеко не самое блестящее состояние его армии. И вот что говорил по этому поводу встретившийся со Сталиным в январе 1947 года начальник имперского генерального штаба Великобритании Б.Л. Монтгомери: «В целом я пришел к выводу, что Россия не в состоянии принять участие в мировой войне против любой сильной коалиции, и она это понимает. Россия нуждалась в долгом периоде мира, в течение которого ей надо будет восстанавливаться. Я пришел к выводу, что Россия будет внимательно следить за обстановкой и воздерживаться от неосторожных дипломатических шагов, стараясь не «переходить черту», где бы то ни было, чтобы не спровоцировать новую войну, с которой она не сможет справиться...»

Что ж, все правильно, и послевоенная ситуация весьма удивительно напоминала предвоенную, когда Сталин избегал всяческих провокаций. Как и всегда, Россия опять не была готова к войне. Только поэтому после объявления «холодной войны» лишенный атомного оружия Сталин не рисковал говорить с Западом с позиции силы и при каждом удобном случае повторял, что уверен в возможности дружественных отношений между Советским Союзом и Западом и призывал развивать всесторонние отношения между ними. Однако теперь, когда в его ведении находилась вся Восточная Европа, ему приходилось отвечать не только за себя, но и за все те страны, которые входили в его лагерь. И именно поэтому он и не старался без нужды перейти ту самую черту, о которой говорил Монтгомери.

Как-то говоря о причинах поражения Гитлера, Сталин заметил, что фюрера сгубило желание невозможного и вытекавшее из него неумение вовремя остановиться. Что можно отнести не только к Гитлеру, но и к Александру Македонскому, и к Наполеону. Да, теперь он останавливался вовремя, и все же объяснялось это отнюдь не его «желанием невозможного» (до Парижа-то он хотел дойти!), а только тем, что не было у него уже той силы, с помощью которой можно было бы это самое «невозможное» получить...

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

После разрыва с Тито Сталин пребывал не в самом лучшем настроении. Душившая вождя злоба требовала выхода, и он расплескал ее в «ленинградском деле». Как и последовавшее за ним «дело врачей», оно явилось результатом непримиримой вражды в сталинском окружении, в котором к 1948 году в руководстве страны сложились две группировки.

Одну из них, по утверждению П. Судоплатова, возглавляли Берия и Маленков, которые были тесно связаны с «экономистами» Первухиным и Сабуровым и симпатизировавшим им Булганиным и Хрущевым. В другую группировку, которую позже назовут «ленинградской», входили первый заместитель предсовмина и глава Госплана Вознесенский, секретарь ЦК Кузнецов, заведовавший кадрами, предсовмина РСФСР Родионов и зампредсовмина по легкой промышленности и финансам Косыгин. Их неформальным лидером считался второй секретарь партии Жданов.

Став вторым после Сталина человеком в партии и оттеснив таким образом Маленкова и Берию, Жданов не только получил огромную власть, но и приобрел могущественных врагов. Не любили его и Каганович с Маленковым, которые долгим трудом заслуживали себе продвижение наверх. И уж, конечно, им не нравилось, что Жданов переводил в Москву своих, «ленинградских», из-за чего страдали их люди.

Борьба между группировками охватила партийное строительство и экономику, но особенно она обострилась после того, как Сталин охладел к Молотову и сделал ставку на первого заместителя председателя Совета министров Н.А. Вознесенского. Вознесенский — великолепный теоретик в области политэкономии, прекрасно разбиравшийся в планировании, руководитель нового типа, вдумчивый и широкообразованный. Сталин ценил его ум и организаторские способности, и он поручал ему наиболее ответственные задания.

Несмотря на свои великолепные деловые качества, Вознесенский не умел скрывать плохого настроения и был очень вспыльчив. Работавший вместе с ним В.В. Колотов писал: «Однажды поздно ночью я получил пакет от Берии на имя Вознесенского. Я, как всегда, вскрыл пакет и извлек из него толстую пачку скрепленных между собой листков бумаги. На первом листе было напечатано: «Список лиц, подлежащих...» В моих руках был список лиц, обреченных на расстрел... В конце списка по диагонали собственноручно расписались Берия, Шкирятов, Маленков. Список был прислан для получения визы Вознесенского...

До этого дня никогда ничего подобного на имя Вознесенского не поступало. Я передал ему обжигавший мне руки список, войдя тут же в кабинет. Вознесенский стал внимательно его читать. Прочтет страницу, другую — остановится, подумает, снова вернется к прочитанной странице и опять продолжает читать. Закончив чтение списка и рассмотрев стоявшие под ним подписи, Николай Алексеевич возмущенно сказал: «Верни этот список с нарочным туда, откуда ты его получил, а по телефону передай кому следует, что подписывать подобные списки никогда не буду. Я не судья и не знаю, надо ли включенных в список людей расстреливать. И чтобы такие списки мне больше не присылали».

А подобные вещи не забывались, особенно такими людьми, как Берия. И если называть вещи своими именами, то, по сути дела, Вознесенский попытался остаться чистым, в то время как практически все Политбюро было замазано кровью... Особенно если учесть, что в последнее время именно Берия чаще других конфликтовал с Вознесенским. И не мудрено! Берия требовал особых привилегий на нужды находившихся под ним наркоматов, а председатель Госплана стоял за равномерное распределение средств.

Вместе с Маленковым, которого угнетало то все большее доверие, которое Хозяин оказывал Вознесенскому, Берия попробовал «наехать» на Вознесенского еще в 1941 году за сделанный им на февральской партконференции доклад. Однако Сталин и ухом не повел. Чем вызвал еще большую ненависть к деятельному и способному Вознесенскому.

А вот в 1947 году, когда Вознесенский опубликовал книгу о военной экономике СССР, он ударил по нему посильнее. Книга была написана очень живо и интересно, в ней был использован совершенно новый для того времени материал. Надо ли говорить, что она стала заметным явлением в экономической жизни страны, и ее стали цитировать если и не больше, то уж, во всяком случае, ничуть не меньше самого Сталина. Что, конечно же, не могло понравиться «лучшему другу всех советских экономистов». И когда труд Вознесенского совершенно неожиданно для него самого и других ученых был объявлен антимарксистским, он с ужасом понял, как просчитался. Его книгу мог запретить только сам Сталин, который, кстати, читал ее в рукописи и дал разрешение на опубликование.

Не взлюбили Вознесенского и Каганович с Микояном, которые были недовольны его недостаточным знанием практики и чрезмерным увлечением теорией. Впрочем, Анастас Иванович обвинял его не только в амбициозности и высокомерии, но и в великодержавном шовинизме, который выражался в нетерпимом отношении Вознесенского к нерусским. Дело дошло до того, что сам названный Лениным «держимордой» Сталин как-то заметил, что Вознесенский — великодержавный шовинист, «для которого не только какие-то там армяне и грузины, но и братья по крови — украинцы — не являлись людьми». Что, впрочем, так и не помешало ему видеть в нем своего преемника на посту председателя Совмина.

* * *

Что же касается партии, то здесь Сталин очень надеялся на переведенного им из Ленинграда секретаря ЦК Кузнецова, считавшегося «человеком Жданова». «Будущие руководители, — заявил он как-то за обедом на Рице, кивая на сидевшего напротив Кузнецова, — должны быть молодыми. И вообще, вот такой человек может когда-нибудь стать моим преемником по руководству партией и ЦК».

Конечно, гости согласились. Но воспринимали ли они все эти заявления всерьез? Они не первый день знали вождя и его мстительный и подозрительный характер. Еще совсем недавно он прочил на свое место Молотова, но только где он теперь был, этот самый «Вячеслав». Да и они не сказали еще своего последнего слова...

В целом же и Вознесенский, и Кузнецов, как, во всяком случае, пишут о них братья Медведевы, были «честные люди, у которых все чаще возникали конфликты с такими деятелями из окружения Сталина, как Берия, Маленков, Ворошилов». Те платили им той же монетой и внимательно следили за всеми их телодвижениями, ожидая той сладкой минуты, когда кто-нибудь из них оступится. Не останавливало их даже и то, что над «ленинградцами» Кузнецовым и Вознесенским возвышалась фигура самого Жданова, который не любил Берию, считал Маленкова безграмотным временщиком и, намекая на его женоподобный облик, не называл его иначе, как «Маланьей».

Существует распространенное мнение, что расправа с «ленинградцами» стала возможной только после смерти Жданова. Тем не менее некоторые историки утверждают, что «ленинградское дело» готовилось еще при его жизни, и, если бы он не умер, то и ему пришлось бы сесть на скамью подсудимых. Причина? Да все та же: охлаждение к нему вождя, который резко отчитал его на одном из заседаний Политбюро, после чего потерял к нему интерес и, как уверяют некоторые исследователи, не знал, что с ним делать. Ведь в случае ареста Жданова, с именем которого были связаны все идеологические акции после войны, пришлось бы пересматривать все партийные постановления.

Думается, это не так. Сталин всегда знал, что делать с тем или иным человеком, особенно если он по каким-то причинам начинал ему мешать. Он так и не тронул по-настоящему ни Молотова, ни Ворошилова. Но при этом не надо забывать, что этих людей он знал еще до революции. И, убрав их, он остался бы совершенно один. Что же касается Жданова, то Сталина не связывали с ним десятилетия совместной работы, и вряд ли его остановили бы какие-то там постановления. При желании он мог уже переписать всю мировую историю, а не только советскую...

Почему Сталин охладел к Жданову, которого делал тамадой за своим столом и просил произносить тосты? Хрущев объясняет перемену в их отношениях так: «Наверху» сложилось такое впечатление, что он вроде бездельника, не рвется к делу. В какой-то степени это все отмечали. На любое заседание ЦК партии он мог прийти спустя два или три часа, а мог и совсем не прийти. Одним словом, он был не такой, как, например, Каганович. Тот всегда найдет себе дело, ему всегда некогда. А этот спокоен: если ему поручат вопрос, он сделает, а не поручат, так и не надо...»

Объяснение, прямо скажем, неубедительное. Скорее всего, Сталин просто устал от него и хотел видеть за своим столом новое лицо. И когда он после очередной попойки попытался было остаться у Сталина, тот холодно заметил, что у него есть своя квартира.

Что же касается вина, то Жданов и на самом деле слыл большим его любителем, и для его больного сердца ночные застолья у Сталина были смерти подобны. И тем не менее он ни разу не отказался принять в них участие. Пока его приглашал Сталин... И если в случае с Молотовым Сталин ударил по его жене, то атака на второго человека в партии началась с нападок на его сына, работавшего в аппарате ЦК. После того как Юрий Андреевич на Всесоюзном семинаре лекторов, обсуждавших вопросы советской биологии, осмелился выступить с критикой против обласканного Сталиным Трофима Лысенко.

Однако неизвестно почему назначенный Сталиным куратором сельскохозяйственного отдела ЦК и председателем Бюро Совета министров по сельскому хозяйству Маленков думал иначе. И дело было даже не в том, что ничего не понимавший в сельском хозяйстве Маленков целиком доверился Лысенко с его более чем фантастическими обещаниями. Сталин верил Лысенко, и этим было все сказано. Помимо всего прочего, он понял, что долгожданный час пришел и наконец-то можно ударить по ненавистному ему человеку изо всей силы. Со стенограммой выступления Жданова-младшего и своими комментариями он поспешил к вождю. Увидев, как потемнело лицо вождя, он ненавязчиво напомнил вождю о том, как совсем еще недавно Жданов-старший предлагал навести порядок в сельскохозяйственной академии. И как-то само собой у Маленкова получилось так, что наведение этого самого порядка главный идеолог страны связывал с отставкой Лысенко, на которого и на самом деле давно уже жаловались многие биологи. Конечно, убеждал он внимательно слушавшего его вождя, отец за сына не ответчик, но... решился бы Юрий на такое в высшей степени безответственное выступление, не чувствуя за собой столь мощной отцовской поддержки. И не мнение ли самого Андрея Андреевича озвучил его сынок...

Оскорбленный в лучших чувствах Сталин (Лысенко он любил и в обиду не давал) вызвал к себе Шепилова и в присутствии членов Политбюро предложил обсудить «неслыханный факт» созыва Агитпромом всесоюзного семинара без ведома ЦК. Ну и, конечно, безответственную критику товарища Лысенко, на котором «держалось все сельское хозяйство».

— Никто не имеет права забывать, — гремел вождь, — что Лысенко сегодня — это наш Мичурин! И я бы очень хотел знать, кто же это разрешил поливать его грязью!

Сталин взглянул на Суслова, и тот только пожал плечами.

— Я ничего об этом не знал, товарищ Сталин...

Сложно сказать почему, но Шепилов не стал «сдавать» Суслова, которого он поставил в известность о работе семинара, и взял вину на себя.

— Ах это вы? — с некоторым, как всем показалось, интересом повернулся к нему Сталин. — И вы, конечно же, не знаете, что именно на Лысенко держится наше сельское хозяйство?

И вот тут-то случилось то, чего не ожидал никто. Вместо того чтобы схватиться за протянутую ему руку, Шепилов горячо и убежденно заговорил о том, что товарища Сталина не совсем точно информируют, что Лысенко не вывел ни одного сорта, что у него нет собственной точки зрения, что настоящие ученые ходят с приклеенными им Лысенко ярлыками «вейсманистов-морганистов» и что он очень просит товарища Сталина разобраться.

Сталин, конечно, разобрался. Только по-своему. Отдав распоряжение наказать не молодого Жданова, а его отца. Ну а заодно с ним и Шепилова. Что же касается «советского Мичурина», то вождь предложил как можно заботливее поддерживать великого ученого, а его противников примерно наказать.

10 июля 1948 года Жданов-старший ушел в отпуск, который на этот раз оказался бессрочным. Курировать же идеологию стал второй секретарь ЦК Маленков, получив таким образом полное прощение за «дело авиаторов». Впрочем, он не только курировал, но и принялся по мере возможности мстить всем, кто помог ему оступиться. И в первую очередь Кузнецову. Благо, что его крови жаждал и сам Берия.

В своей книге «И.В. Сталин» Д.А. Волкогонов так писал о Жданове: «Работая с 1944 года непосредственно в ЦК ВКП(б), Жданов показал себя жестким, безжалостным куратором идеологии и культуры. Догматизм насаждался не просто путем обожествления «теоретического гения вождя», он утверждался в сознании целой системы запретов: что можно и что нельзя показывать кинематографу, театру, сочинять писателям, музыкантам, писать философам и историкам... На каждом шагу были бесчисленные табу. Жданов их умело расставлял, чем оправдывал доверие Сталина. Духовная жизнь после войны также быстро закоченела, не успев оттаять после 1937—1938 годов. В ней появились свои многочисленные мумии догматизма».

Все это в полной мере можно приписать и Маленкову, который с одинаковым успехом мог курировать авиацию, сельское хозяйство и идеологию. По той простой причине, что никогда в них ничего не понимал.

Однако Сталин не был бы Сталиным, если бы сдержал свое слово не трогать Жданова-младшего. Под оказанным на него давлением тот написал покаянное письмо в «Правду», которое не могло не ударить по репутации его отца. И можно себе представить, с каким чувством читал самую правдивую в стране газету сам Александрович, отправленный заботливым вождем в отпуск.

Но самое интересное заключалось в том, что решение куда ему отправляться в этот самый отпуск, принимал не сам Жданов, а... Политбюро. Перебрав несколько мест, его члены остановились на предложенном Сталиным Валдае, хотя для сердечников это было не самое лучшее место. И если верить слухам, то сам Сталин посоветовал лечащим врачам Жданова выводить его почаще на прогулки.

* * *

31 августа 1948 года Жданов скоропостижно скончался, и как это случилось, не знает никто. Через неделю после его кончины повесилась экономка. Затем ушел в небытие доктор, делавший вскрытие тела Жданова, а в 1951 году застрелился комендант дачи, на которой умер столь загадочной смертью бывший первый идеолог Советского Союза, причем так, что череп его оказался прострелен дважды.

Сына же Сталин так и не тронул, и Юрий Жданов не только остался в аппарате ЦК, но и стал его зятем. После чего его карьера стала расти как на дрожжах, к году смерти Сталина он был заведующим отделом естественных и технических наук и высших учебных заведений ЦК и его членом.

Брак со Светланой не сложился, однако конец его карьеры был связан скорее со смертью могущественного тестя. Что же касается советских генетиков, противников Лысенко, то все они были разгромлены в угоду сталинскому фавориту. Да и что можно было ожидать от науки, если в ней был установлен к тому времени единственный научный метод — марксистско-ленинский! И этот самый метод будет гробить ее еще несколько десятков лет...

Трудно сказать, насколько повлияла смерть Жданова на решимость его противников перейти в наступление на «ленинградцев», но уже очень скоро Берия ударил по Вознесенскому, что называется, из всех орудий. После истории с книгой Сталин охладел к Вознесенскому, но никаких выводов не последовало, и теперь Берия решил сыграть на том, что Вознесенский не дал хода записке своего заместителя М.Т. Помазнева. Хотя должен был доложить о ней в ЦК и дать свои комментарии. Эту записку из стола Вознесенского выкрал один из агентов Берии, и тот показал ее Сталину. Как потом рассказывал Микоян, Сталин был настолько поражен, что поначалу даже не хотел верить в то, что Госплан занимается фальсификацией отчетности. А когда все подтвердилось, он в ярости прокричал: «Значит, Вознесенский обманывает Политбюро и нас, как дураков, надувает?»

Надо ли говорить, что уже очень скоро было принято решение вывести Вознесенского из Политбюро и снять с поста председателя Госплана.

«Мотивы, — писал Судоплатов, — заставившие Маленкова, Берию и Хрущева уничтожить ленинградскую группировку, были ясны: усилить свою власть. Они боялись, что молодая ленинградская команда придет на смену Сталину».

Конечно, Сталин прекрасно понимал, кто помог Вознесенскому «пасть», и еще несколько раз приглашал его к себе на обеды. Более того, он постоянно спрашивал Маленкова и Берию (нашел кого!), подобрали ли они Вознесенскому приемлемую для его дарований работу. Те тянули, и, в конце концов, Сталин сам предложил назначить Вознесенского главой Госбанка. Что само по себе кажется странным. Да и как человека, которому, по словам самого Сталина, нельзя доверять, можно было посадить в столь ответственное кресло? Затем он собрался отправить Вознесенского в Среднюю Азию и поставить его там во главе Бюро ЦК. Но потом «опомнился» и предложил послать его ректором Томского университета.

Время шло, Вознесенский находился не удел, звонил Сталину, но тот и не думал принимать его и, в конце концов, вывел его из состава ЦК. Так началось, а вернее продолжилось падение одного из самых талантливых людей в окружении Сталина... Понимая свою обреченность, Вознесенский пребывал в той самой тяжелой депрессии, в какой пребывали до него все оказавшиеся в его положении люди.

Берия и компания напрасно, однако, потирали руки, Сталин санкции на арест Вознесенского пока не давал. На процессе, где судили его заместителей за утерю «секретных бумаг», он отверг предъявленные ему обвинения и попытался доказать провокационность данного процесса. Но все было тщетно. На суде искали не истину, а виноватых. Да, самого Вознесенского пока не тронули, но в том, что это дело времени уже никто не сомневался.

А тот... продолжал взывать к справедливости и писать письма Сталину, ответа на которые он так и не дождался. Тем не менее он начал работать над книгой «Политэкономия коммунизма», закончить которую ему было уже не суждено...

Одновременно шла борьба и на открытом Берией «втором фронте» — партийном. Против другого выскочки — Кузнецова. Как и всегда, все началось со лжи. Люди Берии вдруг обнаружили фальсификацию в выборах на ленинградской партконференции, к которой оказались причастны несколько руководителей райкома и обкома. По странному стечению обстоятельств, именно на ленинградской ярмарке 1949 года оказались загубленными тонны драгоценного продовольствия. Что якобы было скрыто от правительства и Политбюро, а если говорить проще: от Сталина.

Берия и Маленков сумели подать дело так, что во многом оказался виноват Кузнецов. Сталин резко изменил свое отношение к нему и другим партийным деятелям Ленинграда и области. Умело играя на неприязни, которую Сталин всегда питал к ленинградским коммунистам, Берия и Маленков ненавязчиво, но убедительно говорили о необоснованных теоретических претензиях покойного Жданова и Вознесенского и о крайнем «сепаратизме» ленинградской партийной организации. Однако Сталин не решился отдать рычащей своре Кузнецова. Берия и компания мгновенно подготовили для него запасной вариант в виде Дальневосточного бюро ЦК.

Тем временем компроматы на «ленинградскую» группу сыпались со всех сторон, и как теперь выяснялось, Кузнецов и Вознесенский (да и их покровитель Жданов) уже давно противопоставляли Ленинград Москве, а РСФСР — всем остальным республикам. Потому и собирались сделать Ленинград столицей РСФСР и создать отдельную компартию РСФСР. И, как поговаривали, Хрущев вовремя вспомнил, как жалел Жданов несчастную Российскую Федерацию.

А это уже попахивало заговором. И становившийся все более подозрительным Сталин дал «добро» на очередной разгром ленинградской парторганизации, а противники Кузнецова быстро и умело расправились с неугодными им людьми. Маленков «старался» в Ленинграде, Берия взял на себя Москву, где тоже было не все в порядке. В результате репрессиям подверглись тысячи партийных и комсомольских работников, ученых и «винтиков».

В конце сентября 1950 года все арестованные по «ленинградскому делу» (около 200 человек) предстали перед судом. Берия дождался своего часа. И, если верить слухам, он с большим удовольствием наблюдал за теми утонченными пытками, каким подвергались перед казнью Вознесенский, Родионов и Кузнецов.

И из всех, так или иначе замешанных в нем, уцелел лишь Косыгин, хотя и его положение значительно пошатнулось. Ударили «ленинградцы» и по Микояну, сын которого имел несчастье жениться на дочери Кузнецова.

Не забыли Маленков и Берия и о Молотове, которого тоже включили в расстрельный список по «ленинградскому делу». И в проекте врученного в октябре 1949 года Сталину закрытого письма «Об антипартийной группе Кузнецова, Попкова, Родионова и др.» черным по белому было написано, что все замешанные во враждебной деятельности люди весьма близки к Молотову и что, «будучи близким с этими людьми, т. Молотов не может не нести ответственности за их действия».

Однако Сталин и на этот раз по каким-то ведомым только ему причинам пожалел Вячеслава Михайловича. И в связи с этим хочется напомнить вот о чем. Применив санкции по отношению к жене Молотова, Сталин несколько поостыл и в октябре 1946 года назначил Жемчужину начальником Главного управления текстильно-галантерейной промышленности. А вот дела самого Вячеслава Михайловича шли все хуже. И когда в марте 1946 года было создано Бюро Совета министров, в состав которого вошли заместители Сталина, его председателем стал не Молотов, а Берия.

Однако уже в начале следующего года Молотову удалось вернуть утраченные позиции, и он стал первым заместителем председателя Бюро Совмина, которое возглавил сам Сталин. Теперь проводил заседания Молотов, но... ничего не решал.

В марте 1948 года Сталин изгнал его из Бюро «в связи с перегруженностью», и Вячеслав Михайлович постарался полностью сосредоточиться на работе во внешнеполитическом ведомстве. Но Сталин убрал его и оттуда. А в апреле последовал новый удар. Прочитав присланный ему Молотовым «План распределения рыночных фондов муки и продовольствия», Сталин отказался его подписывать. «Возвращаю этот документ, — раздраженно сказал он по телефону одному из секретарей, — так как думаю, что «представлять» его на подпись должны Вознесенский, Берия и Маленков, которые подготавливают проекты постановлений, а не Молотов, который не участвует в работах Бюро Совмина».

Надо ли говорить, в каком моральном состоянии находились все это время сам Молотов и его жена, которую Сталин перевел в резерв Министерства легкой промышленности. Однако ему и этого показалось мало, и в МГБ на нее снова завели дело.

Доклад министра госбезопасности В. Абакумова не заставил себя долго ждать. В нем говорилось, что «Жемчужина П.С. в течение длительного времени поддерживала связь и близкие отношения с еврейскими националистами, не заслуживающими политического доверия и подозреваемыми в шпионаже». Обвинили Полину и в том, что на похоронах Михоэлса она вела провокационные разговоры с еврейским националистом В.Л. Зусиным и тем самым «дала повод враждебным лицам к распространению антисоветских слухов о смерти Михоэлса».

В докладе еще много говорилось о неблаговидном поведении Полины Жемчужиной, в результате чего было предложено исключить ее из партии. Слушания проходили в присутствии Молотова, и только он один мог сказать, чего ему стоило участие в этих заседаниях. И как тут не вспомнить о том, что в детстве Сталин любил наслаждаться агонией раздавленных им птиц. С той поры мало что изменилось. Только вместо каких-нибудь щеглов у него в руках был и Молотов, и его жена, и он точно так же наслаждался их мучениями.

Да и кто знает, не мстил ли Сталин таким образом за свою собственную неудавшуюся личную жизнь. Для него не было секретом, что Вячеслав Михайлович жил со своей Полиной, что называется, «душа в душу», и, уезжая даже на день, брал с собой ее фотографию. И только одна мысль об их страданиях, по всей видимости, доставляла Сталину величайшее наслаждение. Иначе, наверное, и быть не могло. Да и как можно было всерьез воспринимать заверения чекистов о ее политической неблагонадежности на протяжении нескольких лет! Куда же тогда, спрашивается, смотрели эти самые чекисты все эти годы, если под самым их боком (да еще на каких постах!) работал иностранный шпион!

Впрочем, все то, что происходило с Жемчужиной, лишний раз доказывает, как на самом деле работали спецслужбы. Сначала они нашли неопровержимые доказательства ее предательства и представили их самому Сталину. Потом эти же самые доказательства оказались вдруг «непроверенными» и «явно клеветническими», и, в конце концов, снова правдивыми!

Да и как мог руководитель страны держать возле себя человека, который был министром иностранных дел, если его жена подозревалась чуть ли не в шпионаже? И если бы это было так на самом деле, то, надо полагать, не было бы никаких докладов, а был бы трибунал и высшая мера! И Полине, и самому Молотову!

Но у Сталина были другие планы, и, издеваясь над четой Молотовых, он просто-напросто тешил себя. И можно себе представить, что испытал сам Вячеслав Михайлович, когда Сталин, прекрасно зная, какой удар он наносит Молотову, сказал:

— Тебе надо развестись с женой...

Можно обвинить Молотова в малодушии и нерешительности. Но чтобы понять его, надо побывать на его месте. Рядом со Сталиным. Да, возможно, именно в такие моменты и выясняется истинная цена человека, но не надо забывать, что из почти двухсот с лишним миллионов человек, проживавших в Советском Союзе, ни один (!) не выступил против. И единственное, на что оказался способен Молотов, так только воздержаться при голосовании об исключении его жены из партии. Что тоже могло стоить головы.

Впрочем, чему удивляться? Вячеслав Михайлович никогда не был героем, а если кто и повел себя самым достойным образом во всей этой истории, так это сама Полина Жемчужина.

— Раз так надо для партии, — заявила она передавшему ей слова Сталина мужу, — значит, мы разойдемся!

Умная и решительная, она прекрасно понимала, что все ее дела шиты белыми нитками и Сталин за что-то мстит ей. Но даже сейчас она не пожелала ставить мужа в неудобное положение и сослалась не на Сталина, а на партию. Конечно, никто теперь не скажет, о чем они говорили в тот трагический для них обоих и такой радостный для Сталина день. Но в тот же вечер Полина переехала к родственнице.

А Молотов... продолжал катиться вниз и 20 января 1949 года прислал Сталину письмо следующего содержания. «При голосовании в ЦК предложения об исключении из партии П.С. Жемчужиной, — писал он, — я воздержался, что признаю политически ошибочным. Заявляю, что, продумав этот вопрос, я голосую за это решение ЦК, которое отвечает интересам партии и государства и учит правильному пониманию коммунистической партийности. Кроме этого, признаю тяжелую вину, что вовремя не удержал Жемчужину, близкого мне человека, от ложных шагов и связей с антисоветскими еврейскими националистами, вроде Михоэлса».

Трудно сказать, в чем предательство собственной жены отвечало интересам государства и что такое «коммунистическая партийность», но как тут не вспомнить о предавшем своего отца Павлике Морозове и таким достойным образом ставшим примером для подражания. И если мало кому понятная «коммунистическая партийность» учила именно этому, то надо было с ней как можно быстрее кончать. Предательство всегда остается предательством, в какие бы роскошные одежды оно ни рядилось...

Что же касается письма отрекавшегося от любимой им (если он на самом деле любил ее) жены Молотова, то оно явилось отнюдь не криком души обманутого в своих лучших чувствах партийца, а стенаниями униженного и забитого человека.

В конце концов, Полину Жемчужину арестовали, а всем членам ЦК были разосланы материалы из ее дела, и те с удивлением узнали о том, что она не только враг народа, но и осквернительница брачного ложа. Вот уж воистину «если тебе изменила жена, то радуйся, что она изменила тебе, а не Отечеству!» Но Молотову радоваться было нечему. Как теперь выяснялось, жена изменила и ему, и Отечеству.

А вот что поведал уже после ареста Берии один из «сожителей» Жемчужиной: «С первого же дня ареста меня нещадно избивали по три-четыре раза в день и даже в выходные дни. Избивали резиновыми палками, били по половым органам... Прижигали меня горящими папиросами, обливали водой, приводили в чувство и снова били... От меня требовали, чтобы я сознался в том, что я сожительствовал с гражданкой Жемчужиной и что я шпион. Я не мог оклеветать женщину, ибо это ложь, и, кроме того, я импотент с рождения...»

Надо ли говорить, что после таких пыток не способный к детопроизводству мужчина готов был сознаться не только в нарушении седьмой заповеди. И как тут не вспомнить анекдот времен развитого социализма, в котором секретарь партийного комитета говорит одному из своих подчиненных, на неисполнение которым своих супружеских обязанностей ему пожаловалась его жена: «Да, ты импотент, но прежде всего ты коммунист!»

Приблизительно так ответит и сам Молотов на вопрос генерального секретаря компартии Израиля, почему он, не самый последний человек в партии, не боролся за жену.

— Именно потому, что я член Политбюро и был обязан подчиняться партийной дисциплине...

Ничего не скажешь, достойный ответ достойного человека, особенно если учесть, что он был дан... через два года после смерти Сталина. И тем не менее вбитый в Молотова Сталиным страх, по всей видимости, продолжал жить в каждой клеточке его тела. Потому он и ответил именно так, как ответил...

Что он чувствовал на самом деле? Наверное, все же то, что и должен чувствовать любой нормальный человек: ненависть к Сталину и жалость к любимой жене. Но единственное, на что он оказался способен, так это избавить ее от побоев и пыток. Сам он еще продолжал держаться на плаву, и повидавшие виды чекисты не спешили.

Жемчужину обвинили по печально знаменитой «пятьдесят восьмой» и отправили на пять лет в Кустанайскую область. Иногда Берия, явно издеваясь над «Вячеславом», снисходил до того, что, словно раскрывая страшную государственную тайну, шептал ему на ухо: «Полина жива!» И тот только благодарно кивал головой.

Впрочем, кто знает, возможно, он думал уже не о жене, а о том страшном для него дне, когда по воле своего приятеля будет отправлен в товарном вагоне куда-нибудь в Магадан. Дела его шли все хуже, и сталинское окружение, затаив дыхание, ожидало того радостного для многих из них часа, когда покатится голова совсем еще недавно первого претендента на сталинский трон. А она, к удивлению многих, все еще продолжала держаться на его плечах. Даже после того, как в его кабинете был обнаружен весьма странный портрет Сталина. Однако буквально сиявший от счастья Берия радовался недолго. Сделанный в стиле Модильяни потрет вождя был написан каким-то безвестным художником-эмигрантом и подарен им Молотову.

Дело о «странном портрете» было спущено на тормозах, хотя при большом желании можно было обвинить Молотова в хранении карикатуры на товарища Сталина. Но никакого послабления это не означало, и когда в апреле 1950 года Сталин снова реорганизовал Бюро Совмина, Молотова в нем уже не было. Правда, он все еще оставался членом Политбюро и заместителем Сталина в правительстве. Но это ничего не значило. Сталин давно уже перестал его приглашать к себе на обеды, где собирались избранные, и не звонил. Верный заветам иезуитов, он знал, как добивать жертву, и эта неизвестность была для Молотова куда хуже любого приговора. Ведь каждый божий день он ложился спать и вставал только с одной мыслью: «Сегодня возьмут...» И как вспоминал один из его помощников: «В те времена на него было просто жалко смотреть...»

Да и как не жалеть, если Сталин однозначно утвердился в своем мнении, что его теперь уже бывший друг и соратник... американский шпион. И базу для основания своих подозрений он подвел прямо-таки убийственную. По его убеждению, Молотова не могли не завербовать только по той причине, что он, по его же собственным словам, как-то ехал из Нью-Йорка в Вашингтон. «Раз ехал, — рассуждал Сталин, — значит, у него там есть собственный салон-вагон. Как он мог его заиметь? Значит, он американский агент!»

Да что там говорить, здорово! Особенно если учесть, что свои собственные салон-вагоны, а чаще всего и собственные поезда имелись только у советских партийных бонз, а на загнивавшем Западе все было намного скромнее. Но якобы построенный Сталиным в отдельной стране социализм сыграл с вождем злую шутку. И каково же было, наверное, разочарование вождя, когда в ходе расследования спецслужбы никакого салон-вагона у Молотова не обнаружили.

Так что Берия все рассчитал правильно и вместе с Маленковым постарался помочь повисшему на самом краю пропасти Молотову в эту самую пропасть упасть. Но все доносы были напрасными. Сталин не дал арестовать Молотова, который уже считал свои последние часы на свободе. Почему? Вполне возможно, только потому, что арест и суд над вторым человеком в стране и партии мог вызвать законное недоумение во всем мире, и особенно в странах социалистического лагеря.

Хотя верится в подобную версию с трудом. Уж кто-кто, а Сталин мог себе позволить все, что угодно, и хваленая заграница проглотила бы в то время любую пилюлю и не поморщилась бы. Да и кто ей, по большому счету, был какой-то там Молотов!

Что же остается? Да, наверное, только то несказанное удовольствие, которое получал Сталин от страданий людей. А Молотов «страдал» ни много ни мало целых шесть лет, с 1946 по 1953 год. Все больше впадавший в старческий маразм Сталин и не думал оставлять его в покое. И 21 января 1953 года отбывавшая ссылку Полина Жемчужина снова была арестована. Теперь ее обвиняли не только в подготовке к измене Родине, а в самой измене. На ее счастье, Жемчужину все-таки не расстреляли, и после смерти Сталина сразу же привезли в Москву. И в тот такой радостный для Вячеслава Михайловича вечер его первыми поздравили все те, кто совсем еще недавно с нетерпением ожидал его конца.

Свободно вздохнули и Ворошилов с Микояном, которые тоже жили все последние годы в страшном напряжении. Особенно тяжело приходилось числившемуся у Сталина в «турецких шпионах» Микояну, дети которого были брошены в лагеря. Случилось это так. Сын наркома авиационной промышленности А.И. Шахурина не пожелал расставаться с любимой им дочерью посла СССР в Мексике К.А. Уманского и убил сначала ее, а потом и себя.

Сталина мало волновала судьба какого-то сына наркома, и вывод из всей этой любовной истории он сделал весьма удивительный: откуда у кремлевских детей оружие? И не собирались ли они убить его самого?

После такого поворота дело об убийстве дочери посла получило политическую окраску, и им занялся НКГБ. Мгновенно было состряпано дело о «юношеской антисоветской организации», и чтобы другим было неповадно убивать любимых, арестовал целых двадцать восемь молодых людей, которые имели несчастье быть детьми кремлевских небожителей. Среди невинно осужденных оказались оба сына Микояна, а также дети адъютанта Ворошилова генерала Хмельницкого, племянника жены Сталина.

Через несколько лет, когда сыновья Микояна вернулись из ссылки, Сталин вдруг поинтересовался, чем они занимаются. Микоян объяснил, что старший сын учится в Военно-воздушной академии, а младший — в МГИМО.

Сталин помолчал и, недобро усмехнувшись, спросил:

— А как ты считаешь, достойны они учиться в высших учебных заведениях нашей страны?

Перепуганный насмерть Микоян так и не нашел что ответить. Но пал духом и жил в постоянном страхе ареста, вплоть до дня смерти Сталина...

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Каким образом верный Клим, с которым Сталин познакомился на V съезде РСДРП, проходившем в 1907 году в Лондоне, превратился в английского шпиона, отдельная история.

После знакомства с Ворошиловым Сталин не встречался с ним до тех самых июльских дней 1918 года, когда тот привел под Царицын остатки 5-й и 8-й армий и возглавил созданную на их основе 10-ю армию. Он отличался храбростью, которой компенсировал полное отсутствие военных талантов. И тем не менее после смерти Фрунзе возглавил военное ведомство. Понимал ли Сталин, кого он ставил на один из самых ключевых постов в государстве? Скорее всего, нет. Иначе чем объяснить, что жестоко наказывавший за малейший проступок Сталин держал при себе этого весьма «дубоватого», по словам Тухачевского, человека, единственным достоинством которого было только то, что он быстро и охотно соглашался со всеми. И это при том, что сам первый маршал откровенно заявлял: «Если бы я обладал такими качествами, какие имелись у товарища Фрунзе, мне легко было бы выполнять свои партийные обязанности на той работе, которой я руковожу». А чего стоило его гордое: «Я — рабочий, слесарь по профессии, и не имею специальной военной подготовки...»

Впрочем, Сталин прекрасно знал, что в конце 1920-х — середине 1930-х годов в Наркомате обороны были собраны, возможно, самые лучшие военные кадры в мире, и, вероятно, надеялся на то, что они не дадут Ворошилову «завалить» армию. И если это так, то можно только подивиться его наивности. Каким бы слабым наркомом Ворошилов ни был, но именно он возглавлял военное ведомство со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Даже в 1938 году, когда все армии Европы были модернизированы, он продолжал утверждать, что главной силой Красной Армии является «мощная и победоносная кавалерия». Правда, вместе с тем он заявлял, что «современный фронт, насыщенный до крайности пулеметным огнем, вряд ли может быть пробит без помощи танка»!

И все же главным в назначении Ворошилова на столь ответственный и важный пост явилась его полная лояльность и преданность Сталину, под влияние которого он попал еще в далеком 1918-м. И кто знает, чем могла бы закончиться борьба с оппозициями, будь на месте Фрунзе какой-нибудь талантливый сторонник Троцкого.

С Ворошиловым же все было просто и ясно. В среде профессиональных военных не имевший военного образования слесарь всегда оставался инородным телом, что исключало какой-либо сговор между ними и обеспечивало лояльность армии. Однако способность Ворошилова «легко соглашаться» отнюдь не означала, что он был «божьим одуванчиком». Отнюдь! Как и его Хозяин, он безжалостно преследовал всех тех, кто был не согласен с ним. А согласиться с ним было весьма трудно.

И вот что писал накануне своего ареста в «Красной звезде» по поводу некоторых странных выводов Ворошилова один из известных генералов: «Нам пришлось столкнуться с теорией «особенной» маневренности Красной Армии — теорией, основанной не на изучении и учете нового вооружения,.. а на одних лишь уроках Гражданской войны... Некоторые даже утверждали, что для подготовки атаки бойца Красной Армии можно израсходовать меньше артиллерийских снарядов, чем для подготовки атаки солдата капиталистической армии, объясняя это превосходством духа красноармейца. На самом деле эта самовлюбленность могла бы повлечь напрасные кровавые потери в боях и крупнейшие неудачи». И, надо заметить, повлекла...

Впрочем, Ворошилов не только безжалостно расправлялся с инакомыслящими, но и способствовал разжиганию шпиономании в армии и на флоте. И в том, что с «русской армией», по словам Гитлера, сказанным им накануне войны, «можно не считаться как с военной силой, ибо кровавые репрессии подорвали ее дух, превратили в инертную машину», «заслуги» Ворошилова трудно переоценить.

Первая трещина в отношении Сталина к Ворошилову наметилась в 1937 году, когда первый маршал решился заступиться за одну из своих родственниц, которой грозил арест. Разговор был долгий и, по-видимому, очень тяжелый. И все же Сталин пошел навстречу Ворошилову. О чем он думал, глядя в спину уходившему маршалу? Наверное, уже о том, что пора раз и навсегда расстаться с ним?

Судя по всему, нет. И даже после того, как Ворошилов напрочь провалил финскую кампанию и Сталин с ужасом увидел, какую армию построил ему первый маршал, он его по-настоящему не тронул. Более того, он доверил ему Северо-Западный фронт, где первый маршал в очередной раз доказал свою полную несостоятельность. И это человеку, который во время одной из ссор с вождем бросил ему в глаза: «Это ты виноват в этом, ты истребил кадры военные...»

Тем не менее Сталин дал ему еще одну возможность, послав на Волховский фронт. Как того и следовало ожидать, Ворошилов не справился и там, и вот тогда-то вождь спустил на него всех собак. Особенно отличился в нападках на первого маршала JI. Мехлис, который вспомнил все его проколы и потребовал самого жестокого наказания.

Но... что-то сдерживало вождя, и даже после того как Ворошилов чуть было не сдал Ленинград и терпел одно поражение за другим, он так и не отправил его туда, где уже пребывал весь цвет Красной Армии.

Только после войны Сталин полностью отстранил Ворошилова от военных дел, сделав его руководителем Бюро культуры при Совете министров СССР. Что выглядело еще чуднее. Ну что мог понимать необразованный и напрочь лишенный художественного вкуса человек в кинематографе и живописи! И чего стоит только одно его заявление после беседы с М. Роммом: «Чувствую, что старею и глупею»! Но даже в таком состоянии он умудрялся учить ведущих композиторов страны уму-разму.

А однажды даже пел дуэтом с одним известным на всю страну певцом. Подпевали им Жданов и... сам Сталин, который умудрялся еще и дирижировать хором. Как видно, даже здесь не мог никому доверить управление... Что же касается их личных отношений, то Сталин не только не считался с Ворошиловым, но постоянно выказывал ему пренебрежение и недоверие. Существует даже легенда, согласно которой в 1949 году была предпринята попытка арестовать жену Ворошилова, которая, как и жена Молотова, была еврейкой.

Однако Ворошилов и не подумал подчиняться явившимся к нему чекистам и, выхватив из ножен шашку, выгнал их из дома. А потом долго сидел у окна с пулеметом.

Но... все это сказки, никто не собирался арестовывать жену Ворошилова, а иначе, надо полагать, чекистов вряд ли бы остановила какая-то там шашка. И тем не менее некоторые его родственники оказались по ту сторону колючей проволоки, а сам Климент Ефремович попал в разряд шпионов. Случилось это после того, как на одном из заседаний командующих флотами он выступил с весьма странной, с точки зрения бывшего военного министра, речью. И Сталин с нескрываемым презрением и злостью сказал: «Не понимаю, для чего хочется товарищу Ворошилову ослабить Советский Военно-морской флот».

Как и обычно, после заседания его участники по приглашению Сталина отправились смотреть кино. В просмотровом зале стояли столики с вином и закуской. Столиков не хватало, но ни один из приглашенных не сел к Ворошилову, весь вечер пребывавшему в одиночестве. Когда зажегся свет, Сталин подошел к одиноко стоявшему Ворошилову и положил ему руку на плечо.

— Лаврентий, — взглянул он на главного палача. — Надо нам лучше заботиться о Ворошилове. У нас мало таких старых большевиков, как Клим Ворошилов. Ему нужно создать хорошие условия.

Гости затаили дыхание, ибо всем было прекрасно известно, как «заботился» о старых большевиках Берия. И, надо полагать, многие из них в душе уже попрощались с обреченным маршалом.

Сталин еще больше отдалил от себя Ворошилова и, объявив его английским шпионом, перестал приглашать на заседания Политбюро. Случалось, «английский шпион» сам звонил А. Поскребышеву и униженно просил: «Узнайте, пожалуйста, можно ли мне приехать на заседание Политбюро?»

И тем не менее именно Ворошилов председательствовал на последнем заседании XIX съезда партии и закрывал этот съезд. Более того, он был избран в состав расширенного Президиума ЦК КПСС и в состав Бюро Президума из девяти человек. И именно он оставался вторым после Молотова человеком, который продолжал обращаться к Сталину на «ты».

Конечно, только сам Сталин смог бы ответить на вопрос: чем же ему не угодил Ворошилов. И все же, думается, что, преследуя его, он таким образом срывал зло на самого себя. Поскольку держать в военных министрах столь бездарного человека мудрый правитель вряд ли бы стал. Ну а не тронул он его, видимо, все же из-за сентиментальности. И ничего в этом странного нет, ибо, по утверждению психологов, жестокие люди весьма часто страдают сентиментальностью. Сталин старел, и хотел он того или нет, но Ворошилов напоминал ему о его молодости...

Что ж, все правильно, с некоторых пор Сталин возненавидел старого приятеля точно так же, как он возненавидел Молотова, а теперь еще и Микояна, и тот самый человек, о которым слагали песни и именем которого называли города, оказался на краю глубокой пропасти. Сталинской. И в словах вождя об «английском шпионе» не было ни малейшей иронии. Сталин и на самом деле считал его таковым.

Как и с Молотовым, ему было сложно одним махом расправиться с человеком, который с его же подачи занимал самые высокие кресла. И тогда Сталин, откровенно издеваясь над бывшим наркомом обороны, назначил действующего члена Политбюро... председателем ДОСААФ! Дальше катиться было уже некуда, и следующим пунктом назначения для Ворошилова должен был стать, по всей видимости, архипелаг ГУЛАГ. Однако до этого дело так и не дошло...

Что-же касается Маленкова, то он своего добился, и после расстрела Вознесенского и Кузнецова его влияние в партийном и государственном руководстве страны значительно возросло.

Сталин все дальше отодвигал от себя старую гвардию, и когда в декабре 1949 года «Правда» начала публиковать большие статьи членов Политбюро, посвященные 70-летию Сталина, первой из них была опубликована статья малограмотного Маленкова и только потом — издававшего «Правду» еще в 1912 году (вместе со Сталиным) Молотова.

Что же касается задействованных в «ленинградском деле» Булганина, Хрущева и Берии, то именно они входили в ближайшее окружение Сталина в последние годы его правления. И, если верить Судоплатову, он не только доверял им, но и был ими доволен.

А вот о своих преемниках он уже перестал говорить. Слишком уж все эти люди уступали по своим дарованиям расстрелянным Вознесенскому и Кузнецову. Потому так часто и обращался к своим «слепым котятам» с грустными словами: «Погибните вы без меня...» Возможно, была еще одна причина его молчания. Назвав очередного претендента на трон, он спровоцировал бы таким образом новые разборки среди остальных фаворитов. Был самый разгар «холодной войны», и он очень опасался, что Запад воспользуется этим и постарается ослабить страну. Потому и молчали газеты о «ленинградском деле» и новоявленных врагах Родины.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

21 декабря 1949 года в обстановке небывалой пышности было отмечено 70-летие вождя. Снова были овации, речи и славословие. Как всегда. Вот только Сталин был другим. Усталый и не очень хорошо себя чувствовавший, он без всякой радости смотрел на бесновавшихся подданных. И глядя в кадрах кинохроники на его отрешенный вид, создается впечатление, что в эти минуты он находился очень далеко от всей этой суеты.

И, как знать, не вспомнил ли он Эклезиаста и его изречение «мудрый умирает наравне с глупым»? Да и что толку от всего его величия и мудрости, если и он, как все эти радовавшиеся рабы, превратится в прах? И довольно скоро... Но Эклезиаст Эклезиастом, а даже в эти дни и на самом деле уставший от суеты и томления духа Сталин не принадлежал себе и был занят отнявшим у него немало нервов Мао Цзэдуном.

И прежде чем рассказать об их довольно жестоком поединке в Москве, надо напомнить, что в конце 1940-х годов Сталин был настроен по отношению к Китаю точно так же, как он относился к нему в 1920-х и 1930-х годах. То есть отдавал приоритет игравшему в то время в этой стране первую скрипку Гоминьдану и Чан Кайши. Что же касается коммунистов и Мао, то они, по его мнению, должны были, по возможности, приспосабливаться к этим реалиям.

В 1937 году Сталин заключил с Чан Кайши соглашение, в котором он признавал его национальным лидером и сумел обеспечить безопасность своих восточных границ. Ну а поскольку и после победы над Японией ничто не предвещало скорых изменений в Китае, Сталин заключил с Чан Кайши новый договор о дружбе и союзе. Пусть и весьма неохотно, но компартия Китая признала независимость Монголии под протекторатом Москвы, уступила собственность на Маньчжурскую железную дорогу и портовые сооружения в Дайрене и военно-морскую базу в Порт-Артуре.

Однако Сталина мало волновали чувства Мао, и он настаивал на том, чтобы коммунисты возобновили сотрудничество с Чан Кайши времен войны и всячески отговаривал их от идеи превращения Китая или даже его части в коммунистическое государство. Стараясь таким образом, всячески ослабить подозрения американцев и избежать продления сроков пребывания их войск на территории страны.

Однако сам Мао, который куда лучше Сталина знал слабость националистического режима Чан Кайши, считал, что Сталин преувеличивает обязательства американцев и совершенно не понимает той силы, которую представляли коммунисты в Китае. Что, в конце концов, признал и сам Сталин, который в беседе с Джиласом сказал: «Когда закончилась война с Японией, мы пригласили китайских товарищей договориться о том, как нам найти modus vivendi с Чан Кайши. На словах они с нами согласились, но фактически, когда вернулись домой, сделали по-своему. Они отмобилизовали армию и перешли в наступление. События показали, что правы были не мы, а они».

Да, все так, и Сталин действительно не ожидал ни столь крупных успехов коммунистов, ни того, что Вашингтон допустит подобное развитие событий.

* * *

1 октября 1949 года была провозглашена Китайская Народная Республика, и один из самых выдающихся политических деятелей Китая Чан Кайши был вынужден перебраться на Тайвань.

На следующий день «Правда» без особого восторга сообщила о событиях в Китае. Столь замедленная реакция Москвы означала только одно: Сталин не собирался придавать победе китайских коммунистов очень уж важного значения, и в дни подготовки к его юбилею ему совсем не хотелось во весь голос славить еще одного коммунистического лидера. Похоже, в те дни он больше думал не о новой победе коммунистов, а о том, насколько управляемы эти самые коммунисты будут. Китай не Югославия, и считаться с ним придется всем.

Что же касается самого Мао, то, натолкнувшись на откровенное американское неприятие, он сделал окончательный выбор в пользу Советского Союза. Впрочем, ничего другого ему и не оставалось. Именно победивший в войне Советский Союз должен был стать для него на первое время своеобразным щитом, укрывшись которым, он смог бы наконец заняться мирным строительством.

Сталин пригласил Мао на юбилей, и, как говорили, ожидал встречи с китайским лидером с некоторым беспокойством. В свое время он много писал о Китае и его революции, но совершенно не знал ни истории, ни культуры этой восточной страны. И направлявшийся в Москву восточный владыка представлял для него определенную загадку.

Ожидая этой встречи, Сталин не мог не задаваться естественным для него вопросом: кем же он был, этот самый Мао? Развлекавшийся марксизмом оригинал? Если так, то с ним будет трудно. Второй Тито, чья вызывающая непокорность привела к тому, что Югославия оказалась в полной изоляции от коммунистического лагеря и добавила ему головной и душевной боли? Головной — за страну, душевной — за себя самого, давно уже отвыкшего от какого бы то ни было неповиновения.

Если так, то тоже ничего хорошего. Мао являлся вторым по значимости лидером коммунистического мира и одним из немногих, кто пришел к власти без помощи Кремля. А чем это кончалось, Сталин уже успел познать на примере той же Югославии. Помимо всего прочего, Мао испытывал самые отрицательные чувства к учившимся в Советском Союзе китайским студентам. Да и его полнейшее безразличие к своему соседу во время наступления немцев на Москву не могло не вызывать у Сталина известной настороженности к нему.

Вряд ли какие-то особенно дружеские чувства по отношению к советскому вождю испытывал и сам Мао. И по сей день тот не верил в его силу и подписывал договоры с его злейшим врагом. К сожалению, их встречи не протоколировались, и восстановить их можно только по рассказам известного советского китаеведа Н.Т. Федоренко, который выступал в роли переводчика, и кое-каким воспоминаниям принимавших в них участие людей.

Не было и киносъемок, а было бы очень интересно взглянуть, как вели себя эти совершенно разные по своей культуре и менталитету лидеры огромных стран. Особенно если вспомнить, что Мао любил сыпать цитатами из Конфуция, а прекрасно помнивший классику марксизма-ленинизма Сталин предпочитал в то время цитировать только самого себя.

Сталин принял Мао в присутствии членов Политбюро. Он поприветствовал его как «лучшего сына китайского народа» и повторил ту самую фразу, которую совсем недавно говорил Лю Шаоци:

— Теперь вы — победитель, а победитель всегда прав. Так уж повелось...

В ответ Мао поведал древнюю легенду о двух святых, которых Бог послал

на Землю и которые унесли две очень мешавшие людям горы. В современном Китае, продолжал Мао, и сейчас на китайский народ снова давят две горы: феодальная и империалистическая. Сталин едва заметно улыбнулся. Тайную суть иносказаний китайского лидера надо было понимать так, что и теперь для устранения этих самых гор Богом посланы двое святых: он сам и Сталин.

Принимая игру, Сталин заверил Мао, что ничего страшного в этом нет и вместе они справятся с любыми горами.

— Ну а что вам все-таки хотелось бы получить? — поинтересовался он.

— Нечто такое, — ответил после недолгого раздумья Мао, — что не только аппетитно выглядит, но и действительно приятно на вкус...

Когда Федоренко перевел эту фразу, Берия засмеялся. Слегка покачав головой, Сталин спросил Мао:

— И все-таки?

Не желавший раньше времени открывать свои карты, тот ответил цветастой фразой в восточном стиле, которая больше скрывала, нежели приоткрывала.

Сталин не стал настаивать и спросил гостя, имеется ли в Китае собственная метеорологическая служба и не даст ли он разрешение на перевод его трудов в СССР. На самом же деле он прекрасно понимал, какого ответа ждал от него Мао. И, конечно, китайский лидер очень рассчитывал, что Москва аннулирует подписанный с Чан Кайши Договор о советско-китайской дружбе и заключит новый. Уже с ним. Однако Сталин не спешил. И формальные основания у него на сохранение статус-кво были, поскольку договор с Чан Кайши вытекал из достигнутых в Ялте трехсторонних соглашений. Потому без обиняков и сказал, что отказ хотя бы от одного пункта даст США и Великобритании законные основания поставить под вопрос и другие параграфы, в частности те, которые касались советских прав на бывшие владения Японии на Курилах и Южном Сахалине.

Сталин говорил достаточно твердо, как бы сразу же давая Мао понять: если он хочет новых отношений с Москвой, то они будут строиться на его условиях. Тем не менее, подсластил Сталин пилюлю, никто не может помешать правительствам их стран в неформальном рабочем порядке наполнить подписанный документ более современным содержанием.

Мао помрачнел: и здесь с ним говорили с позиции силы. Впрочем, чему удивляться, и не он ли сам сказал после инцидента в Сиани в далеком 1936 году: «Наши отношения со Сталиным — это отношения отца и сына. Или кошки и мышки». И ошибался. Никакой игры с лидером китайских коммунистов

Сталин тогда не вел, он преследовал свои интересы, но его злейшего врага, Чан Кайши, от смерти тем не менее спас.

Случилось же это так. В результате заговора Мао с предавшими Чан Кайши генералами генералиссимус был арестован в Сиани, и Мао ждал, когда заварившие эту кашу генералы сами уберут Чан Кайши. Но... так и не дождался... После ареста Чан Кайши обстановка в стране резко обострилась, и Гоминьдан требовал карательного похода на Сиань. Однако многие трезвомыслящие китайские политики были против. Не был заинтересован в новой вспышке гражданской войны и Сталин, поскольку любая эскалация военных действий неизбежно вела к срыву объединения национальных сил, для которого он уже сделал немало.

В декабре 1936 года «Правда» опубликовала статью, в которой в довольно резкой форме осудила сианьское восстание и призвала к мирному разрешению конфликта. Ну а после того как Коминтерн направил в ЦК КПК прямые директивы прекратить дальнейшее противостояние, китайским коммунистам не оставалось ничего другого, как только дать отбой. В результате всех этих действий Чан Кайши вышел на свободу и в сопровождении одного из предавших его военных отправился в Нанкин.

После освобождения Чан Кайши снова заговорил о создании единого с КПК военного фронта борьбы против Японии. Но выдвинул непременное условие: главнокомандующим и лидером страны должен оставаться он. И, стиснув зубы, Мао был вынужден пойти на это. Вот тогда-то он и произнес свою знаменитую фразу о «кошке с мышкой». Трудно сказать, вспомнил ли он ее после беседы со Сталиным, но «Мышкой» оставаться явно не собирался. К этому времени Мао был уже закаленным политическим бойцом, чтобы так вот сразу сдаваться. Да, от его отношений со Сталиным во многом зависело признание Китая другими странами и его будущее.

И тем не менее он приехал не обижаться, а получать. Получать то, что поможет его стране выстоять. А все остальное было уже не важно. Во всяком случае, пока. И ему надо было разбиться, но заставить этого маленького человека с желтыми кошачьими глазами пойти на уступки! Да и зачем тогда нужна была революция, если Китай и впредь останется подчиненной страной! А одному ему, без поддержки Советского Союза, конечно же, не выплыть...

Сделав вид, что он не совсем понял, о чем речь, Мао снова перешел к иносказаниям, из которых Сталин с удивлением узнал, что уважать Ялтинские соглашения, конечно же, надо и все же следует вызвать в Москву Чжоу Эньлая... для проработки договора. Но уже с ним, лидером китайских коммунистов Мао Цзэдуном...

Сталин был недоволен такой настойчивостью, но точки над «i» ставить не спешил, и следующие две недели Мао провел... на его даче. Предоставленный самому себе, Мао очень напоминал в те дни пленника. По каким-то причинам запланированная на 23 декабря встреча со Сталиным не состоялась, и вот тогда-то Мао впервые за все время нахождения в Москве потерял свое лицо. В ярости стуча кулаком по столу, он кричал навестившим его дипломатам:

— У меня здесь всего три дела: есть, спать и облегчать желудок!

Через два дня Сталин позвонил ему, и на этот раз Мао сам уклонился от встречи под благовидным предлогом. А когда, в конце концов, он позвонил в Кремль, то услышал, что «Иосифа Виссарионовича нет на месте». И кто знает, сколько бы еще времени продлился этот византийский поединок не желавших уступать друг другу владык, если бы западные журналисты не заговорили об... аресте китайского лидера.

Сталин приказал направить к гостю корреспондента ТАСС, и в беседе с ним Мао дал ясно понять, что пробудет в Москве ровно столько, сколько потребуется для достижения соглашения со Сталиным. И... Сталин сдался. 2 января 1950 года Молотов сообщил Мао, что Чжоу Эньлай может выезжать в Москву и что вместо старого договора с Чан Кайши будет подписан новый.

— А как же Ялта? — не скрывая иронии, спросил Мао у Сталина.

— К черту Ялту! — последовал короткий и четкий ответ.

Почему Сталин не выдержал и не укротил, по своему обыкновению, строптивого? Только потому, что он прекрасно понимал ту огромную роль, какую Китай уже очень скоро будет играть на Востоке, и очень опасался, что отвергнутый и обиженный им Мао пойдет на сближение с Западом. И страстное желание той же Великобритании установить с Китаем дипломатические отношения для него уже не было секретом. Да и с перебравшимся на Тайвань Чан Кайши тоже все было ясно. Какие бы он ни выдвигал лозунги, Америка без особого сожаления сдала его, а для Сталина это было пока еще главным...

14 февраля 1950 года Чжоу Эньлай и Вышинский в присутствии Сталина и Мао подписали новый Договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи между СССР и КНР. После подписания договора Сталин, против своего обыкновения и всех дипломатических протоколов, отправился на банкет в гостиницу «Метрополь». Служба охраны установила специальную перегородку из пуленепробиваемого стекла, которое, в конце концов, по просьбе Мао убрали.

Что же касается самих переговоров, то они были мучительными, и, по словам Н. Федоренко, комната, где они велись, напоминала «сцену из какого-то демонического спектакля».

Мао настаивал на том, чтобы СССР помог Китаю в случае нападения на него США. Сталин соглашался, но, в свою очередь, требовал включить в этот параграф следующее условие: «В случае объявления сторонами состояния войны». Но больше всего Мао вывело из себя желание Сталина получить привилегии в Синьцзяне и Маньчжурии. Но как бы там ни было, отправившийся домой Мао был доволен: под новое положение Китая в мире подведен прочный фундамент.

Разгадал ли Мао Сталин? Да кто его знает, может, и разгадал, и отныне он стал для него кем-то вроде китайского Емельяна Пугачева. А вот сам Мао жаловался своим ближайшим сподвижникам: «Он не поверил нам. Он решил, что наша революция — фикция».

Вполне возможно, что китайская революция и была для Сталина «фикцией», но то, что новый договор между СССР и Китаем оказал заметное влияние на политический климат и заставил сторонников «холодной войны» задуматься, несомненно...

Что же касается самого договора, то он производил двойственное впечатление. С одной стороны, КНР обязана была помогать СССР в случае незаконного применения против него силы Японией или «любым другим государством, которое, прямо или косвенно, объединится с Японией в актах агрессии». С другой — Китай не получил никакой гарантии советской помощи в случае поддержанного американцами нападения на него Чан Кайши.

Тем не менее и Сталину пришлось пойти на уступки, которые выразились в согласии Москвы передать Пекину советскую часть собственности Маньчжурской железной дороги после заключения мирного договора с Японией не позже 1952 года. То же самое касалось Порт-Артура и Дайрена.

Конечно, Сталин отдавал эти принадлежавшие Российской империи территории и снова отошедшие к СССР после победы над Японией, стиснув зубы. Но за окнами стоял не 1943 год, и даже Сталин начинал понимать, что с Китаем нельзя обходиться так, как он поступил с Югославией. Словно издеваясь над Сталиным, Мао попросил дать ему политического советника, которого он так никогда и не дождался.

Как это ни печально для «великого друга всех китайцев», но Сталин тогда не понял, что именно успехи Мао ослабили такие колониальные страны, как Англия, Франция и Голландия, и что благодаря именно ему они могут распространить свое влияние в Азии.

Во многом это происходило все из-за той же догматической приверженности Марксу и Ленину, и вместе со всем своим далеко не самым умным окружением Сталин весьма скептически относился к коммунистам страны, где не было рабочего класса. Возможно, именно поэтому Сталин до самого последнего момента рассматривал китайскую революцию только как национально-освободительное движение и движение за аграрную реформу и не верил ни в какую революцию. Хотя при желании мог вспомнить слова теперь уже не так им любимого Ленина о том, что «дело не в состоянии экономического и социального развития страны, а в революционном потенциале и революционной ситуации».

И по сей день неизвестно, обсуждал ли Сталин с Мао свои взгляды на коммунистическое будущее Азии. А вот думать об этом, конечно же, думал. Поскольку вряд ли можно поверить в такое совпадение, как признание Москвой 8 января правительства Хо Ши Мина, который тоже был в Москве по случаю великих празднеств.

Тем не менее признавать КНР официально Сталин не спешил. Хотел увидеть, чем закончится Гражданская война в Китае. Добавил ему забот и третий азиатский лидер, который оказался в Москве по случаю юбилея Сталина: глава Северной Кореи — Ким Ир Сен. После войны с Японией дислокация советских и американских войск в Корее предопределила создание в ней двух разных политических структур, и корейская нация была в угоду большим политикам разделена надвое.

Но как только советские и американские войск ушли, Ким Ир Сен принялся вынашивать планы установления своего господства над всей страной.

И корейский лидер воспользовался удобным случаем, чтобы заручиться согласием Сталина на организованное коммунистами восстание в Южной Корее и свержение проамериканского правительства Ли Сын Мана.

Сталин с обещаниями не спешил и попросил Ким Ир Сена еще раз обдумать все «за» и «против» американского вмешательства в корейские дела. Вряд ли горевшему желанием побыстрее начать войну Ким Ир Сену понравилось столь прохладное отношение Сталина к его затее, и он обратился за советом к Мао, заверив его, что вся операция пройдет очень быстро и американцы просто-напросто не успеют вмешаться. Тот обещал помочь. И отнюдь не потому, что горел желанием помочь своим азиатским братьям. В какой-то степени его успокоило сделанное 12 января 1950 года заявление государственного секретаря США Ачесона, исключившего район Тихого океана из сферы американских обязательств. И Мао полагал, что американцы расценят войну как внутренние дела самих корейцев.

В конце концов, Сталин тоже попадется на эту удочку, но пока он весьма сдержанно отнесся к идее Ким Ир Сена, поскольку очень опасался возможного конфликта с американцами. В отличие от того же Мао Цзэдуна, которого совершенно не смущало наличие у США ядерного оружия и для которого эта страна так и осталась «бумажным тигром».

А вообще же, откровенно говоря, создается впечатление, что никто из видных политиков того времени так толком и не понимал, что же происходит в мире и чем может закончиться даже самый небольшой конфликт. Общим же для всех было только одно: их полнейшее нежелание снова воевать... И тем не менее воевать пришлось. 25 июня 1950 года в 4 часа 40 минут утра вооруженные и обученные советскими инструкторами северокорейские войска начали свое победоносное наступление на Сеул. Началась корейская война.

Как поговаривали знающие люди, успокоенный заявлением Ачесона, Сталин все же дал Ким Ир Сену согласие на проведение военной операции с целью объединить полуостров. Правда, через Молотова и с условием прежде всего заручиться поддержкой Мао. «Если ты получишь по зубам, — якобы сказал ему в Москве Сталин, — то я и пальцем не пошевелю!»

Прибывший в конце апреля в Пекин Ким Ир Сен и не подумал ставить своего китайского «друга» в известность. Мао задумался. В случае чего, выручать корейского лидера из беды пришлось бы ему. Он попросил Сталина подтвердить его согласие на открытие военных действий. Москва так и сделала, но в своей ответной телеграмме Сталин подчеркнул: «Окончательное решение этого вопроса должно быть принято корейскими и китайскими товарищами совместно».

Мао попал в сложное положение. Он готовил вторжение на Тайвань и не имел никакого желания распылять свои силы. Но в то же время отказ поддержать Ким Ир Сена сорвал бы все его планы. Да и как он мог ответить отказом, если в Маньчжурии вместе с его бойцами сражалось 100 тысяч корейских солдат...

Тем временем северокорейские войска заняли Сеул. Несмотря на победу, сам Мао никакой эйфории не испытывал: северокорейская армия была очень растянута, а значит, уязвима. И Мао очень опасался, что этим воспользуются американцы, а их возможная победа разогреет их аппетит. Он предупредил о возможной катастрофе Ким Ир Сена. Однако тот, как и сам Сталин, не обратил на его опасения никакого внимания.

Тем не менее 4 августа 1950 года на заседании политбюро Мао впервые поставил вопрос о военной помощи Пхеньяну. Он понимал, что Ким Ир Сена не остановить уже ничем, и снова заговорил о том, что опомнившиеся американцы, в конце концов, возьмутся за дело со всеми нежелательными для Китая последствиями. И опасался он не зря. Утративший свои позиции в Китае Вашингтон не мог допустить поражения еще и на Корейском полуострове и пришел на помощь созданному им режиму. С благословения... Совета Безопасности ООН, данного без участия советских представителей, который они проспали.

15 сентября американские войска высадились в Инчоне и в результате мощного контрнаступления заняли Пхеньян. Перепуганный Ким Ир Сен буквально молил Мао и Сталина о помощи, и советский вождь снова обещал ему помочь, но... только после Мао. Сталину было над чем подумать. Берлинский кризис, победа Мао и, наконец, война в Корее взволновали Запад, который во весь голос заговорил о коммунистической агрессии. И, конечно, он не ожидал такой реакции Америки, которая кинулась защищать Южную Корею.

Верный своей подпольной тактике, он отозвал из Кореи всех советников из СССР, чтобы не дать повода говорить о советском вмешательстве. А когда Хрущев предложил послать на помощь Ким Ир Сену Малиновского, вождь отреагировал «исключительно враждебно».

После того как американцы взяли Пхеньян и в некоторых местах вышли на границу с Китаем, положение еще больше осложнилось. Тем не менее и на этот раз Сталин делал все возможное, чтобы не ввязаться в войну. И как знать, не он ли убедил Чжоу Эньлая, прилетевшего к нему в Сочи после того как американцы продолжили свое наступление к китайской границе вдоль реки Ялу, выступить на стороне окончательно павшего духом Ким Ир Сена. Сегодня уже никто не скажет, о чем они говорили, но Сталину удалось перевести стрелки на Пекин, и корейская война превратилась в жестокое столкновение между США и Китаем, а не Россией.

Таким образом, Сталин сумел исправить свою же ошибку и повернуть всю ярость Вашингтона против Китая, который потерял в боях почти миллион человек. И все же 30 китайских дивизий вместе с северокорейскими войсками не только изгнали захватчиков со своей земли, но и продвинулись на 100 километров южнее 38-й параллели, по которой проходила демаркационная линия.

Как того и следовало ожидать, моральный дух воюющих неизвестно за что американских солдат быстро падал, и летом 1951 года для Сталина наступил самый решительный и в то же время самый опасный момент. Поскольку он очень опасался, что начинавшие уставать от войны американцы пустят в ход ядерное оружие. О чем весьма прозрачно намекнул сам Трумэн. Что оставалось делать? Только одно: не дать американцам проиграть! Целых два года стороны вели упорные и тяжелые переговоры, и все это время на Корейском полуострове продолжала литься кровь.

Причем сферы влияния разделились, и если в воздухе безоговорочное прё-имущество имела американская авиация, то на земле господствовали китайские «добровольцы». Что было закономерным: воевать в джунглях было куда как сложно. И надо отдать Сталину должное, он сделал все возможное, чтобы стороны пришли к достойному для себя компромиссу. Который, в конце концов, и был найден, но уже через несколько месяцев после смерти Сталина.

Как это ни удивительно, но корейская война принесла Сталину два совершенно противоположных результата. Он проиграл на Востоке, где США сблизились с Японией, и выиграл в Европе. И по мере того, как США увязали в войне в Корее, а в самой стране разгоралась антикоммунистическая истерия, западные союзники США начинали относиться к своему заокеанскому партнеру со все более возрастающим недоверием.

На Западе уже начинали понимать, что Вашингтон намерен идти дальше обычного сотрудничества, и очень опасались, что он развяжет третью мировую войну, на этот раз ядерную. И подписавшие Стокгольмское воззвание за запрещение атомного оружия миллионы европейцев считали истинным агрессором не коммунистов, а Америку. В свою очередь, Вашингтон проявлял открытое недовольство своими западными партнерами, которые только критиковали и совсем не помогали в войне.

И Сталин в своих «Экономических проблемах социализма» вряд ли так уж был далек от истины, когда писал, что противоречия и конфликты внутри империалистического блока ничуть не меньше, нежели между капитализмом и социализмом. Использовать же эти противоречия он намеревался при перевооружении Германии.

Несмотря на созданную американцами атомную бомбу, он был все еще силен. И те несколько союзных дивизий, образованных в апреле 1949 года НАТО, вряд ли могли противостоять мощным советским армиям в Центральной и Восточной Европе. И когда на создание ФРГ Сталин ответил образованием ГДР, никто даже не возразил. И тем не менее он дважды предлагал отказаться от Восточной Германии, если разделение страны являлось препятствием на пути ремилитаризации Германии. Выполнил бы он свое обещание или это был очередной маневр, сегодня уже не скажет никто...

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Убийство Михоэлса, арест ключевых фигур ЕАК и разгон самого комитета были, по существу, лишь первыми ласточками в проводимой Сталиным по отношению к евреям политике. Впрочем, дело было уже не в евреях, а вернее не только в них. Да, Советский Союз в первой арабо-израильской войне занял нейтральную позицию. Что же касается советских евреев, то все они были на стороне своих соплеменников. И не случайно один из видных политиков с восхищением восклицал: «Здорово наши бьют арабов!» А другой не менее видный ученый отдал значительную часть Сталинской премии московской синагоге.

Понятно, что такие проявления еврейского патриотизма, который преподносился как «национализм», не нравились вождю. В его стране патриотизм мог быть только один: советский. «Еврейский национализм» все чаще противоставлялся «советскому патриотизму», и обеспокоенный таким положением дел ЦК принял специальное решение — ограничить число евреев, занятых на руководящих постах.

Многие евреи были переведены на более низкие посты, некоторые уволены, и, в конце концов, идущая полным ходом кампания низкопоклонства перед заграницей переросла в борьбу против «еврейского национализма» под общим громким лозунгом наступления на космополитизм. Да и как не перерасти, если вождь получал письма следующего содержания.

«Товарищ Сталин! — писала Сталину сотрудница «Известий» Анна Бегичева. — В искусстве действуют враги. Жизнью отвечаю за эти слова! Виновники дезориентации театров... группа ведущих критиков, замаскировавшихся космополитов, формалистов, занимающих основные позиции в критике, направляющих мнение недалеких руководителей даже таких газет, как «Советское искусство» и «Известия». Их главари: Юзовский, Мацкин, Гурвич, Малюгин, Бояджиев, Варшавский, Борщаковский, Гозенпуд, Альтман. Эти критики поднимают низкопробные пьесы, пристраивают в театры таких пасквилянтов на нашу действительность, таких ловкачей и дельцов, как Масс, Червинский, братья Тур, Прут, Финн, Ласкин и проч. Космополиты пробрались в искусстве всюду. Они заведуют литературными частями театров, преподают в вузах, возглавляют критические объединения: ВТО, Союза писателей, проникли в «Правду»... «Культуру и жизнь»... в «Известия»...

Эта группа крепко сколочена. Скептицизмом, неверием, презрительным отношением к новому они растлевают театральную молодежь и людей недалеких, прививая им эстетские вкусы, чему, кстати, очень помогают пошлые заграничные фильмы, заливающие экраны (низкопоклончество перед Западом, отрицательное отношение к явлениям нового в нашей жизни).

...Бороться с ними трудно. Они уважаемы и занимают ответственные посты. Людей, осмеливающихся выступать против них, подвергают остракизму через своих приверженцев и ставленников во всех нужных местах, создают вокруг протестующих атмосферу презрения, а их принципиальную борьбу расценивают как склочничество.

Вокруг советских партийных пьес сознательно устраиваются заговоры молчания. На спектакли «Великая сила», «Хлеб наш насущный», «Обида», «Московский характер» эти знатоки не рекомендовали писать рецензии, а в газете слушались их «квалифицированные советы».

...Все эти космополиты-деляги не имеют любви к советскому «мужичьему» (Юзовский о Л. Леонове) искусству. У них нет национальной гордости, нет и идей, и принципов, ими руководит только стремление к личной карьере и к проведению европейско-американских взглядов о том, что советского искусства нет. Эти «тонкие» ценители страшно вредят, тормозят развитие искусства.

...Товарищ Сталин! Личных интересов я уже не имею. Мне — 50 лет. Жизнь прожита, даже мое богатырское здоровье больше не выдерживает той борьбы, которую я честно веду с врагами в искусстве всю свою сознательную жизнь. Лично я ничего не достигла, потому что меня хоть и считали везде талантливой, но отовсюду изгоняли за нетерпимый характер.

Иголкою копаю колодезь, но тем радостнее бывает, когда вдруг брызнет из него животворящая вода, если Ваше око направляется в ту сторону.

Пьесы Ромашова «Великая сила», Сурова — «Обида», Софоронова — «Московский характер», Леонова — «Ленушка» считаю достижением в драматургии, созданием новых путей в советском искусстве. За них боролась открыто, зная, что за мною стоит человек, в чистое ленинской учение которого я верую и исповедую всем сердцем и умом. Это и давало мне убеждение в моей правоте и силу в борьбе. Как я радуюсь, что не ошиблась!»

Как видим, написано на совесть! Прямо-таки крик израненной души! Вот только отнюдь не Бегичевской, а... Александра Александровича Фадеева и тусующейся вокруг него компании.

И дело было не только в художественных достоинствах пьес Сурова и Леонова, а в том, что все эти критики стояли в оппозиции к возглавляемому Фадеевым Союзу советских писателей. Фадеев прекрасно знал, что образовавшимся при ВТО объединением критиков Центральный Комитет интересовался еще в 1946 году. И уже тогда его члены стали задаваться в общем-то закономерным вопросом: почему из 29 критиков всего 6 русских, а все остальные евреи? Тогда их не тронули. А вот в 1949-м о них вспомнили, и в феврале Д.Т. Шепилов, заведующий отделом агитации и пропаганды ЦК, сообщил Маленкову о поведении на одном из собраний критика Я. Варшавского. И выходило так, что антипатриотическая группа критиков пыталась организационно оформиться (а возможно, и оформилась) на идейной платформе, глубоко враждебной советским порядкам и социалистической культуре. «Об особых сборищах антипатриотической группы в «Арагви», — сообщал в конце письма Шепилов, — я сообщил т. Абакумову».

В январе 1949 года ЦК направил в обкомы, крайкомы и ЦК союзных республик секретное письмо. Содержавшееся в нем постановление предупреждало местное руководство об открытии очередной «охоты на ведьм». Ну а о том, кто именно должен был стать этими самыми ведьмами, стране поведала «Правда», опубликовавшая 28 января статью под неброским заголовком «Об одной антипатриотической группе театральных критиков».

И началось! «Задачей этой кампании, — писал автор известной книги «Еврейский вопрос в эпоху Сталина», — было вытеснение представителей еврейской интеллигенции из всех пор советской жизни...»

Подготовивший немало провокаций в своей жизни Сталин знал, что делал. Из всего возможного он, с точностью ворошиловского стрелка, выбрал, наверное, самое уязвимое место советской жизни. Причем душил он не евреев, нет! И в одобренной им статье речь шла не о детях Сиона, а о... «группе театральных критиков», которые и являлись теми самыми «безродными космополитами», против которых разворачивалась борьба по всей стране.

Что и говорить, обвинение страшное! Особенно если учесть, что и сейчас девять из десяти человек вряд ли знают, что это такое. А тогда слово «космополит» значило то же самое, что враг народа. Только меньшего калибра. Потому этих самых «космополитов» не расстреливали и чаще всего даже не сажали, а подвергали публичным экзекуциям в форме осмеяния в печати и изгнания с насиженных рабочих мест. Били в основном евреев. И все же антисемитизм во всех его проявлениях, тайных и явных, не мог представлять собой в тех условиях нечто самодовлеющее. И уж, конечно, ни в коем случае не являлся первопричиной, а был скорее одним из классических признаков ужесточения тоталитарного режима.

Исходным же пунктом всего происходившего в советской империи в конце 1940-х годов был вызванный внешними («холодная война») и внутренними (борьба за власть) факторами очередной приступ сталинской паранойи.

Вот только паранойя ли это была? В Америке Михоэлс и Фефер встречались не только с Ч. Чаплиным, Т. Драйзером и А. Эйнштейном, но с такими сионистскими лидерами, как будущий президент Израиля X. Вайцман, руководитель Всемирного еврейского конгресса Н. Гольдман и глава масонской ложи «Сыны Сиона» С. Вайз.

Встретились они и с Д. Розенбергом, одним из лидеров еврейской благотворительной организации «Джойнт», где обсуждались вопросы создания еврейской автономии в Крыму. И как позже рассказывал Фарер, миллионер был предельно откровенен. «Крым, — сказал он, — интересует нас не только как евреев, но и как американцев, так как Крым — это Черное море, Балканы и Турция».

И как пишет С. Семанов в своей книге «Сталин: уроки жизни и деятельности», «сионисты» из ЕАК стали уже распределять места в будущем правительстве Крыма, и Михоэлс фигурировал у них как «наш президент»! «Из новейших публикаций, — констатирует Семанов, — стало очевидным, что ЕАК, и особенно его глава С. Михоэлс, стали в первые послевоенные годы играть роль нечто вроде государства в государстве.

Они требовали от местных властей, прежде всего на Украине и в Белоруссии, возвращения для вернувшихся из эвакуации евреев погибшего имущества или денежной выплаты вместо него, внеочередного предоставления жилья, устройства на работу и т.п. Это вызывало раздражение у граждан других национальностей, советские органы сообщали о том в Москву. А видный деятель ЕАК И. Фарер был штатным (и давним) агентом НКВД, его «вел» комиссар госбезопасности (генерал) Райхман, а по вопросу создания еврейской республики в Крыму принимал на конспиративной квартире в Москве сам Берия».

Помимо американо-сионистских заговоров, которые повсюду мерещились вождю, была, конечно, и еще одна куда более глубинная причина гонения на евреев, свойственная практически всем революциям, которые по мере своего завершения начинали преследовать инородцев. Да, в разгар любой практически революции участие в ней огромного числа «инородцев» всегда считалось закономерно неизбежным явлением. Но как только начинался откат, как их, зачастую очень много сделавших для революции, начинали вытеснять из общественной жизни представители основного населения страны.

И если взглянуть на составленную известным российским историком В.В. Кожиновым таблицу уменьшения доли евреев на наивысшем уровне власти Политбюро, то можно увидеть, что к концу 1921 года евреи составляли в нем две трети, в 1923-м — две пятых, в начале 1926-го — менее одной трети, а затем доля их участия и вовсе упала до одной десятой.

Что же касается самого Сталина, то очень многие и по сей день считают его ярко выраженным антисемитом. Правда, в то же время почему-то забывают, что при всей своей возможной нелюбви к евреям (а почему, собственно, он их должен был любить?) Сталин был руководителем огромного государства и в первую очередь заботился об интересах этого самого государства. И будь он на самом деле врожденным антисемитом, то, придя к власти, не замедлил бы устроить в партии и стране тот самый «еврейский погром», о котором мечтал на заре своей революционной юности.

Вряд ли просидел бы на самой вершине власти Лазарь Каганович, да и имевшие еврейских родственников Молотов, Маленков, Ворошилов, Хрущев и Андреев удержались бы в своих золоченых креслах. Незавидная участь ждала бы и Берию, чья мать тоже была еврейкой. Ну и, конечно, Сталин не допустил бы, чтобы его дочь путалась сначала с Каплером, а потом вышла замуж за еврея Морозова. Вряд ли бы подпустил он к ней и занимавшихся ее образованием профессоров-евреев И.С. Звавича, Л.И. Зубка и А.С. Ерусалимского. А те же Полина Жемчужина и жена Ворошилова Екатерина (в девичестве Голда Давидовна Горбман)? Первую Сталин только попугал, вторую же не тронул вообще, хотя она была не только еврейкой, но и женой «английского шпиона».

Играла свою роль и западная пропаганда, и стоило только Сталину заменить на посту министра иностранных дел еврея Литвинова (Валаха), как сразу же последовали обвинения в антисемитизме. Ну а то, что сам Литвинов был уже не нужен вождю, никому в голову почему-то не приходило. Да и как должен был поступить в те суровые годы Сталин? Оставить на посту министра иностранных дел раздражавшего Гитлера еврея и мучиться с ним?

Но в то же время послом в США был еврей К.А. Уманский, в Великобритании — И.П. Майский. И тот же снятый «антисемитом» Сталиным Литвинов после начала войны стал заместителем министра иностранных дел и послом в США! Ничего не скажешь, пострадал! Ну а в том, что Литвинов не удержался на своем посту, виноват был лишь он сам, поскольку своими выступлениями постоянно вызывал недовольство американских властей. О чем и было заявлено Сталину. Однако «антисемит» Сталин и не подумал наказывать проколовшегося дипломата и вместо лагеря посадил его в высокое кресло депутата Верховного Совета. Не забыв при этом отвесить полновесную оплеуху Америке, заменив Литвинова на советника посольства А.А. Громыко.

И даже то, что ЕАК Сталин намеревался разогнать сразу же после войны, ни о чем не говорило. В то же время в стране были упразднены такие антифашистские комитеты, как Всеславянский, Советских ученых и Советских женщин. И никто не заговорил о гонении на славян! Как будто так и надо! Ну а то, что за ним постоянно следили... Наивно и смешно. И если с 1943 года прослушивали телефонные разговоры Жукова, Малиновского, Рокоссовского и других военачальников, то что же говорить о Михоэлсе, Фарере и компании? Да было бы удивительно, если бы в обстановке тотальной шпиономании их предоставили самим себе!

Да и что должен был делать Сталин, которому созданный с его помощью Израиль плюнул в лицо? Кланяться евреям в ножки и просить прощения? И очень хотелось бы посмотреть, как бы повели себя американцы по отношению к Израилю, займи он просоветскую позицию.

И здесь возникает другой, гораздо более интересный вопрос: а могли Сталин переломить ситуацию в свою пользу? Ведь не он, а США выступали против создания суверенного Израиля, опасаясь возникновения на Ближнем Востоке прокоммунистически настроенного государства, а начатая в 1946 году кампания против «антиамериканизма» ударила в первую очередь по американским евреям.

Думается, что вряд ли... Да и кто из советских политиков, зная ситуацию с евреями в Америке, мог предсказать именно то развитие событий, по которому они, в конце концов, и пошли? И кому могло прийти в голову, что победившая на выборах в кнессет Палестинская рабочая партия, будучи партией марксистского толка и просоветской направленности, в конечном счете выступит против союза с СССР?

И виноват ли в том, что Советский Союз проморгал Израиль, только один Сталин? В силу своих должностных полномочий этой страной занимались такие киты советской внешней политики, как Молотов, Булганин и тот же Микоян, отвечавший за поставку в Израиль оружия. В Палестине трудились сотни советских агентов, один из них, чекист Израиль Бер, стал даже... начальником оперативного отдела генштаба Израиля.

Да, все трое — Молотов, Булганин и Микоян — сполна получат от Сталина, но... что толку? Поезд уже ушел. И если в чем Сталин и был виноват, то только в том, что окружил себя далеко не самыми способными людьми, которые, в свою очередь, вряд ли могли спокойно работать, постоянно чувствуя над собой занесенную руку вождя.

Что же касается спецслужб... то мы почему-то раз и навсегда решили, что они у нас, как и все советское время, самые лучшие в мире. И по сей день мы то и дело узнаем о том, как эти самые «компетентные органы» прокалываются на каждом шагу. Так, по всей видимости, было и тогда, особенно если учесть, что в конце 1930-х годов Сталин уничтожил практически всю агентурную сеть за границей. А работали в ней профессионалы высшего класса...

Молотов, Булганин и Микоян пережили немало неприятных минут после провала в Израиле, и все же главным виновником за провал в отношении Израиля оказался ЕАК. В этом не было ничего удивительного, если учесть, что комитет создавался при непосредственном участии Берии и каждый третий из его сотрудников был работником спецслужб. Так для чего же, справшивается, он создавался?

Да что там люди, если, по словам столь компетентного человека, как П. Судоплатов, и Фарер, и Михоэлс являлись агентами НКВД и вся эпопея с ними была задумана лишь для того, чтобы выйти «на руководящие круги американской сионистской организации «Джойнт»...» И если это на самом деле так, то ничего неожиданного и уж тем более странного в обрушившихся на ЕАК репрессиях не было. Но, вполне возможно, Сталин до поры до времени был вынужден скрывать свое истинное отношение к евреям. Ну а после того, как все точки в большой политике были расставлены над «i», его прорвало. Особенно если учитывать его обострившуюся к старости и без того болезненную подозрительность. «Любой еврей-националист, — говорил он в декабре 1952 года, — это агент американской разведки. Евреи-националисты считают, что их нацию спасли США».

Но как, с другой стороны, должен был вести себя руководитель государства, который видел в этом самом государстве потенциальную «пятую колонну»? Закрыть на нее глаза? После падения в СССР тоталитарного режима сотни тысяч евреев уехали из страны. И их отъезд, по большому счету, означал только одно: нежелание жить в СССР. Что вряд ли говорило и об их большой любви к созданному большевиками государству. И происходило это не в сталинские времена. Так можно ли предположить, что тогда, в конце 1940-х годов, отцы и деды этих самых евреев пылали любовью к режиму и вскормившей его стране? Сомнительно...

Да, евреи, конечно же, пострадали, но вряд ли их страдания могут перевесить чашу весов, если на нее положить все те страдания, которые вынесли представители других национальностей в СССР. И по сей день остается загадкой, как во времена еврейского террора умудрились стать лауретами Сталинской премии евреи А.Л. Барто, Б.Я. Брайнина, М.О. Вольпин, Б.Л. Горбатов, Е.А. Долматовский, Э.Г. Казакевич, Л.А. Кассиль, П.Л. Рыжей, Л.Д. Тубельский и еще несколько десятков человек?

А кинематограф? Р.Л. Кармен, Л.Д. Луков, Ю.Я. Райзман, Г.Л. Рошаль, А.Б. Столпер, А.М. Файнциммер... Кто были все эти люди? Да все те же преследуемые в стране евреи, получавшие заодно и Сталинскую премию!

Впрочем, были и другие евреи, отнюдь не обласканные вождем. И эти пострадали, как и немногочисленные юноши и девушки из разгромленного в августе 1950 года «Союза борьбы за дело революции». А собирались они ни много ни мало убить Маленкова, который считался в еврейских кругах главным антисемитом. Но пострадал от всех этих воинствующих юнцов отнюдь не Маленков, а... сам Абакумов. Из-за своего либерализма. Ведь именно он не дал серьезного хода делу, посчитав, что все эти мальчики и девочки способны «только на болтовню», а «серьезных террористических намерений у них не было».

Можно подумать, что такие намерения были у Каменева, Зиновьева или Бухарина. И подобное поведение министра госбезопасности могло говорить только об одном: вольном или, скорее всего, невольном смягчении режима. Ведь сложно себе представить подобное поведение того же Ежова в середине 1930-х годов.

Да, потом будут говорить о тех нескольких сотнях тысяч вагонов, в которых евреев должны были отправлять в «места не столь отдаленные». Но... никуда их не отправят. И обижаться на Сталина у них куда меньше оснований, нежели у крымских татар, чеченцев, балкарцев, ингушей и многих других национальностей, которые были изгнаны со своей исторической родины... Впрочем, Сталин бил не только евреев и космополитов, но и своих. В 1951 году он принялся за артиллеристов, и в декабре Совет министров принял постановление «О недостатках 57-мм автоматических зенитных пушек «С-60»».

Надо ли говорить, что были арестованы заместитель министра Вооруженных сил маршал Н.Д. Яковлев и многие имевшие отношение к этим самым пушкам люди. При этом Сталин не собирался останавливаться на достигнутом и в борьбе с врагами пообещал не щадить «ни отца родного, ни самых близких нам людей». Только на этот раз уже без Абакумова, который в июле 1951 года был арестован.

В 1951 году было извлечено из архива уже, казалось бы, раз и навсегда позабытое письмо Тимашук, и именно оно было положено в основу дела об «убийцах-врачах». Началась же эта история еще в августе 1948 года, когда работавшая в Лечебно-санитарном управлении Кремля Л.Ф. Тимашук написала письмо начальнику Главного управления охраны МГБ Н.И. Власику. «Считаю, — писала бдительная докторша, — что консультант и лечащий врач недооценивают безусловно тяжелое состояние А.А. Жданова, разрешая ему подниматься с постели, гулять по парку, посещать кино, что и вызвало повторный приступ и в дальнейшем может привести к роковому исходу».

Это во многом роковое для многих врачей послание было написано за два дня до смерти Жданова. Когда он умер, Тимашук отправила новое письмо, в котором сообщала о предложении Егорова и Виноградова «переделать заключение, не указывая на инфаркт миокарда». То есть скрыть именно то, о чем и предупреждала заведующая кабинетом электрокардиографии, жалуясь на то, что лечащие врачи не обращают должного внимания на показания кардиограммы о наличии у Жданова инфаркта.

Власик приказал создать авторитетную комиссию из известных профессоров под председательством П.И. Егорова, возглавлявшего Лечебно-санитарное управление Кремля. При вскрытии тела Жданова они пришли к выводу, что лечение было правильным, а заявление Тимашук безграмотно. О чем и доложили Политбюро.

Тем не менее до Сталина каким-то таинственным образом дошли сведения о том, что заявление профессоров не соответствует действительности, и Жданов действительно умер от инфаркта. Он приказал Власику не только как следует разобраться в этом запутанном деле, но и подвергнуть всех лечивших Жданова докторов агентурной проверке.

Однако и на этот раз Власик не обнаружил никакого криминала со стороны лечащих врачей, о чем и доложил Сталину. И тогда тот приказал передать «дело врачей» во Второе управление МГБ. Расследование ничего не дало, и письмо Тимашук ушло в архив.

Но есть и другая версия этого запутанного дела, согласно которой, 30 августа министр госбезопасности Абакумов передал заявление Тимашук Сталину. Тот, по словам Судоплатова, презрительно бросил: «Чепуха!» И приказал отправить его в архив. Власик переправил письмо начальнику Тимашук и своему давнему приятелю П.И. Егорову. Реакция последовала незамедлительно, и Тимашук была переведена в филиал больницы.

Почему о письме бдительной докторши вспомнили спустя целых три года? Причин тому было несколько. А начало всей этой истории положил арест в конце 1950 года за антисоветчину известного еврейского врача Я.Г. Этингера. Узнав, что в 1945 году этот врач пользовал секретаря ЦК А.С. Щербакова, следователь по особо важным делам подполковник М.Д. Рюмин обвинил его в убийстве своего высокопоставленного пациента и еще двух известных партийцев.

Конечно, тот «признался», а заодно и поведал, что это было только началом, и они планировали убить Сталина. Однако Абакумов, который лично допросил Этингера, не нашел в его действиях ничего, связанного с террором. И вот здесь-то началось самое интересное. В поисках «истины» следователь обратился к Маленкову, и на свет появилось еще одно письмо. На этот раз самого Рюмина. Против... его собственного шефа! По словам бдительного подполковника, именно Абакумов не дал ему довести до конца раскрытый им, Рюминым, заговор сионистов, одним из самых активных участников которого являлся убивший секретаря ЦК Щербакова врач Этингер. Не забыл Рюмин поведать и о зловещих планах террористов в белых халатах — добраться до самого Сталина. Как это ни прискорбно, заканчивал свое послание Рюмин, но теперь этот самый Этингер потерян для дальнейшего следствия, так как убит по приказу Абакумова в тюрьме.

Маленков прочитал письмо Рюмина и тут же сообщил о нем Берии. Его радости не было границ: то, о чем они только могли мечтать, само пришло им в руки! А все дело было в том, что с некоторых пор им стал очень мешать Абакумов. Заняв, не без содействия Берии, кресло министра МГБ, тот очень скоро позабыл о своем благодетеле и служил Сталину не за страх, а за совесть. Именно это и не нравилось ни Берии, ни Маленкову. Чувствуя над собой уже занесенную руку вождя, они не собирались так просто уходить из жизни.

Однако без помощи столь всесильного министра, который перекрыл все подходы к вождю и бдительно следил за каждым их шагом, об устранении Сталина нечего было и думать. Особенно тревожился Берия. После того как Сталин приказал своей дочери не только покинуть дачу Берии, но и никогда больше там не появляться, будущее ему виделось в довольно мрачных тонах. Если вообще виделось...

Прекрасно понимая, что Абакумов не пойдет с ними ни на какую сделку, друзья по несчастью ломали голову, как им отделаться от могущественного министра. При этом сыграть надо было на чем-то таком, что заставило бы Сталина самого убрать Абакумова, которому он пока еще всецело доверял. Теперь же, имея на руках письмо Рюмина, далеко не сладкая парочка даже не сомневалась, что Сталин клюнет на их уловку. Ведь они били в самое больное место и без того подозрительного вождя: заговору против него.

Когда Маленков вручил Сталину письмо Рюмина и доложил ему о странном поведении министра, Сталин затребовал к себе его личное дело и задумался. И, как говорили знающие его люди, он даже был огорчен. Сказывался возраст и болезни, практически он остался один, и вот теперь вместо преданного ему душой и телом министра МГБ он получил предателя!

Вполне возможно, он и сомневался. Но только до тех пор, пока ему «заботливо» не преподнесли письмо Тимашук, писавшей о врачах-вредителях еще несколько лет назад. Уж очень она вписывалась в сложившуюся политическую ситуацию. Щербаков, Куйбышев, Горький и, наконец, Жданов... Все эти теперь уже выдающиеся люди и истинные сыны партии пали от рук подлых убийц в белых халатах. Ну а раз так, то разобраться с подлыми наймитами империализма и тем, кто их прикрывал, надо было по полной программе.

Ярости Сталина не было предела: призванный им охранять его человек на самом деле оказался предателем! А в том, что это был заговор, Сталин уже не сомневался. В распоряжении Абакумова находились токсилогические лаборатории. А от ядов до врачей был всего один шаг... Он позвонил Абакумову и сообщил ему, что находится под домашним арестом, за которым очень быстро последовал арест настоящий. Взяли и возглавлявшего лабораторию Майрановского, и еще несколько заместителей Абакумова арестовали. Были среди них и евреи.

Одновременно Берия решил разобраться и с помощниками Сталина Поскребышевым и Власиком. И, вполне возможно, дело было не только в личной ненависти, которую испытывали друг к другу эти люди. И если Берия, который чувствовал сгущавшиеся над ним тучи, и на самом деле собирался убить Сталина, то прежде всего ему надлежало прогнать с его двора двух сторожевых псов.

Были у него и личные счеты к Власику. Ведь это он приложил к опале Берии руку и на вопрос вождя, кто повинен в плохой работе госбезопасности, с прямотой римлянина ответил, что за развал работы всю ответственность несут Лаврентий Павлович и его ставленники Меркулов и Кабулов. «В результате этого разговора... — писал в своих воспоминаниях Власик, — Сталин тут же, при мне, позвонил Маленкову и распорядился освободить Берию от руководства МГБ, оставив на руководящей работе в МВД. Этот разговор со Сталиным происходил в присутствии только Поскребышева. Каким-то путем все стало известно Берии».

В 1947 году между временщиками вспыхнула новая ссора. На этот раз из-за дачи Берии, на которой бдительный Власик обнаружил расхищение «государственного имущества». Правда, на самого Лаврентия Павловича он так и не замахнулся, а вот начальника его личной охраны Саркисова потребовал отдать под суд.

Однако Берия не только отстоял Саркисова, но и нанес ответный удар, арестовав коменданта ближней дачи Федосеева, который признался, что его непосредственный начальник Власик имел намерение... отравить Сталина! Обвинение было настолько глупым, что Сталин сам допросил Федосеева, и тот рассказал, как из него выбивали показания резиновыми дубинками. Дело передали Абакумову, а проигравший очередной раунд Берия... продолжил сбор компромата на Абакумова. Только на этот раз вместе с Серовым.

В этой книге мы уже много раз упоминали имя человека, который оставил столь неоднозначный след в истории сталинского времени. И надо сказать несколько слов о том, кем же на самом деле был этот самый Лаврентий Павлович Берия, которого, как поговаривали знающие люди, побаивался сам Сталин. И добавляли: проживи Сталин еще год, и Берию расстрелял бы не маршал Конев, а кто-нибудь из его же бывших подручных.

Лаврентий Берия родился 29 марта 1899 года в селе Мерхеули в Абхазии в семье крестьян. Он отличался прекрасными способностями и тягой к учению, получил специальность архитектора-строителя. В марте 1917 года он вступил в партию большевиков и стал выполнять весьма деликатные задания в... азербайджанской контрразведке. В 1926 году он уже был заместителем председателя Закавказского ЧК. «По характеру, — вспоминал Берию хорошо знавший его Меркулов, — он был очень крутым, жестким, грубым и властным человеком, не любившим делить власть с кем-нибудь». Но в то же время было в нем нечто, что, по словам невестки Микояна, привлекало всех тогда «своей внутренней силой, каким-то неясным магнетизмом, обаянием личности...»

В 1931 году Берия возглавил Закавказское ГПУ, и Серго Орджоникидзе устроил ему встречу со Сталиным. Он стал вторым секретарем Закавказского крайкома, а затем, вопреки желанию местных партийцев, вторым секретарем Заккрайкома. С отдыхом Сталина в Абхазии связана одна из самых таинственных историй в их отношениях. Ведь именно там на Сталина было совершено покушение, и Берия с криком «Защитим вождя!» прикрыл собой Сталина.

И как тут не вспомнить Гиммлера, собственной грудью защищавшего Гитлера во время знаменитого покушения на фюрера в машине, устроенного самим рейхсфюрером.

А вот кто и зачем стрелял в Сталина, так навсегда и осталось тайной, поскольку лежавший на берегу с пулеметом в руках человек был в буквальном смысле этого слова растерзан охранниками. Что само по себе странно. Непонятно, почему стрелявший в Сталина человек не стал отстреливаться (да еще с пулеметом!) и почему его не взяли живым и не привязали к какой-нибудь троцкистско-зиновьевской подпольной организации.

Не известно, поверил ли в это покушение сам Сталин, а вот Берия ему, очевидно, понравился. И вряд ли он приблизил его к себе лишь потому, что тот был грузином. Землячество для Сталина не играло никакой роли. Да и какие могли быть земляки в большой политике, где имелись только цели. И примеры тех же Орджоникидзе и Енукидзе, которых Сталин без особого сожаления отправил в мир иной, лишний раз подтверждают это правило.

И если что и привлекало Сталина в Берии, так это его полнейшая беспринципность и жестокость. Хотя нельзя было отрицать и другие его таланты, прежде всего прекрасные организаторские способности. Ну а его моральные качества и то бытовое разложение, в котором его обвиняли, Сталина мало волновали. Да и и какая у него могла быть мораль...

Сталин не собирался крестить с Берией детей и намеревался использовать его так, как он всегда использовал людей в своих собственных интересах. Тем более что Берия был «человеком со стороны», что должно было внести определенное напряжение в его окружение. И таинственная история с умершим после обеда у Берии главой Абхазии Нестором Лакобой лишний раз доказала Сталину, что он не ошибся.

Лакоба не пожелал покидать родную Абхазию и не откликнулся на предложение одно время симпатизировавшего ему вождя занять кресло Ягоды. Отказываясь от поста главного чекиста страны, он, в сущности, отказывался от великой чести (и великого несчастья) работать с вождем. В чем, возможно, и была истинная причина отказа Лакобы, прекрасно понимавшего, в какое пекло собирался бросить его Сталин. И чего тот, конечно же, не мог забыть.

И как знать, не пошел ли Берия навстречу Сталину, зная его нелюбовь к самостоятельному Нестору, прошептавшему перед смертью: «Отравил меня проклятый Лаврентий...» Хотя вряд ли сам Сталин дал указание покончить с ненавистным ему Лакобой столь средневековым способом. Чего-чего, а средств для отправки человека в мир иной у него хватало. Особенно если учесть, что вовсю шли массовые чистки в партийных организациях Грузии, Азербайджана, Армении, Средней Азии и той же Абхазии. А вот его версию о том, что Лакоба заговорщик и контрреволюционер, поддержал. За что и был расстрелян его сын. Вполне возможно, что Берии удалось убедить вождя в том, что Лакоба замешан в покушении на него. Чего, зная Сталина, было вполне достаточно.

И все же своим возвышением Берия был обязан не только той тайной игре, которую он, конечно же, вел. И если верить возглавлявшему Госплан Н.К. Байбакову, то, по большому счету, завоевать доверие Сталина можно было только делами. А вот как раз эти самые «дела» Берия умел выдавать на гора как никто другой. И не кому-нибудь, а именно Берии Сталин поручил столь деликатное дело, как тайные переговоры с Гитлером осенью 1941 года.

Было ли это так на самом деле? Ведь свидетельствовал об этом только Г.К. Жуков, который якобы слышал, как Сталин давал указания Берии у себя на даче после киевской трагедии выяснить возможность заключения мира с немцами.

Конечно, подобное могло иметь место. Особенно, если вспоминать, в какой прострации Сталин пребывал после начала войны. Да и не впервые мир с немцами мог спасти СССР, и Сталин прекрасно помнил, какие баталии разыгрались в партии весной 1918 года при обсуждении Брестского мира. И каким бы позорным этот мир ни казался, Ленин сумел навязать его партии.

Но, с другой стороны, рассказ Жукова кажется, мягко говоря, странным. По словам маршала, он вошел в комнату Сталина, и тот, не заметив его появления, продолжал говорить с Берией.

Прежде всего не совсем понятно, каким таинственным образом Жуков смог появиться в комнате Сталина (для этого он должен был войти к нему без доклада, чего не могло быть в принципе). Да вряд ли бы Сталин стал говорить о таких судьбоносных для страны решениях по телефону. Хотя, как уверяет П. Судоплатов, он не только получил от Берии (т.е. от Сталина) приказ установить контакты с немцами через болгарского посла, который являлся агентом НКВД, но и беседовал с ним. Правда, дальше разговоров дело так и не пошло.

О том, насколько Сталин ценил Берию, говорит и то, что именно его он направил в тяжелое лето 1942 года на Кавказ, где мучился командовавший

Северо-Кавказским фронтом Буденный. Берия прямо заявил Сталину, что «малограмотный» маршал провалит любое дело, и тот был снят с должности. Но все это будет потом, а пока Сталин снова простил Берию после того, как тот застрелил первого секретаря ЦК Армении А. Ханджяна прямо у него в кабинете. Ну а затем объявил его врагом народа, что повлекло за собой многочисленные аресты в Армении.

Что там говорить, интересная это штука: сталинская справедливость... Даже не поморщившись, он отправил на смерть Вознесенского только за то, что он позабыл про какую-то совершенно никому не нужную бумагу, и в то же время не осудил преступника. Да, да, именно преступника, и какими бы благими намерениями ни руководствовался Берия, права судить ему не давал никто...

О чем думал Сталин, принимая решение перевести Берию в центр? О том, что это был действительно необходимый ему организатор, умный, изворотливый и жестокий? Или о том, что он вводит в свое высшее общество очередное пугало, с помощью которого будет держать в ежовых рукавицах не только страну, но и ближайших соратников?

Но когда он вдруг заговорил с Ежовым о том, что надо бы «подкрепить НКВД» и «порекомендовал» ему взять себе в заместители Берию, тот, видно, уже хорошо зная, с кем ему придется иметь дело, довольно резко ответил, что такой способный человек, как Берия, достоин лучшей участи и справедливее будет сразу же посадить Лаврентия Павловича в его кресло. Сталину не понравился тон Ежова, и, обдав наркома презрительным взглядом, холодно заметил: «В наркомы Берия не годится, а вот зам из него выйдет хороший!»

Впрочем, такое «повышение» не обрадовало и самого Берию. Он стоял во главе огромной партийной организации и желал видеть себя в ЦК (а еще лучше в Политбюро), а не в каком-то там ведомственном наркомате. Да еще в таком сложном, как НКВД. «Мне нечего радоваться, — откровенно сказал он кинувшемуся его поздравлять Хрущеву, — и вообще было бы лучше, если бы я остался в Грузии!» И дело здесь было не только в явном понижении. Вряд ли его обманывало то дружеское расположение, с каким относился к нему тогда Сталин. Он слишком хорошо знал как саму систему, так и то, как легко сломать себе на ней шею.

22 августа 1938 года Лаврентий Берия стал заместителем Ежова, получив звание комиссара государственной безопасности (генерал армии). А еще через три месяца Берия был назначен наркомом и незамедлительно приступил теперь уже к собственной чистке кадров, которая ни к чему хорошему не привела. По разным причинам из госбезопасности ушли около 8 тысяч опытных работников, а их места заняли «преданные» партии и Сталину и ничего не смыслившие в работе коммунисты и комсомольцы. Именно им предстояло теперь учиться настоящему делу, благо, что Сталин официально напомнил им о разрешении пытать арестованных.

«ЦК ВКП(б), — говорилось в специально принятом постановлении, — разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с разрешения ЦК... ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружившихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный метод».

И новые сотрудники с превеликой радостью применяли этот «совершенно правильный и целесообразный метод». Без чего их работа теряла всякий смысл. Поскольку никаких шпионов и агентов гестапо в СССР просто не было. Впрочем, под эту марку было сделано и то, что давно уже было нужно сделать — выжечь каленым железом преступность в Москве, что Сталин и поручил Берии. И тот довольно быстро сократил ее до минимума, бросив в лагеря 7 тысяч уголовников и расстреляв более 300 профессиональных преступников.

Сталин был доволен Берией, но так, как хозяин бывает доволен своим трудолюбивым и исполнительным работником. И, судя по всему, подобно всем отправленным им в могилу и лагеря наркомам, Лаврентий Павлович был для него очередной пешкой, которой никогда не суждено пройти в ферзи. О чем вождь и сам поведал на одном из кремлевских приемов, где присутствовал советник германского посольства Хильгер. Утомленный русским гостеприимством, он, в конце концов, отказался поднимать бесконечные тосты.

— А вас никто и не может заставить! — пожал плечами Сталин.

— Даже начальник НКВД? — попытался сострить советник.

Сталин внимательно взглянул на советника и без малейшей иронии ответил:

— За этим столом даже шеф НКВД стоит не больше, чем любой другой!

Как показалось многим, в тоне, каким были сказаны эти слова, сквозила

явная брезгливость. И кто знает, не испытывал ли безжалостно расправлявшийся и с врагами, и с друзьями Сталин презрения к человеку, которому сам же поручал самые грязные дела. Тем не менее в самом начале войны Берия был назначен заместителем Сталина в правительстве. На самом же деле, как, во всяком случае, поговаривали, Сталин отстранил его от руководства госбезопасностью.

Именно тогда НКВД был разделен на два самостоятельных наркомата — госбезопасности и внутренних дел. Во главе НКГБ Сталин поставил В.Н. Меркулова. В начале войны наркоматы снова объединили в НКВД под началом Берии. Но уже в 1943 году его снова разделили, и Берии достался ГУЛАГ.

Почему в столь важной для любого государства системе шли бесконечные реорганизации? Видимо, только потому, что Сталин был не очень доволен ее работой и подыскивал Берии замену. Возможно, это была только видимость, и Сталин просто опасался усиления столь решительного и жестокого человека, каким был Берия. К концу войны Берия стал одним из самых влиятельных людей в стране, и именно ему было поручено заняться атомной бомбой.

Работы с ураном начались еще в начале войны, однако Сталин не очень-то верил во все эти эксперименты. И только после того, как американцы сбросили на Хиросиму и Нагасаки атомные бомбы, он забеспокоился всерьез. Одно дело — донесения разведки, к которым он всегда относился более чем сдержанно, и совсем другое — груды развалин на месте цветущих городов.

Наличие атомного оружия у Америки означало еще и то, что она на какое-то время стала сильнее Советского Союза. А этого Сталин уже не мог вынести. 25 января 1946 года в присутствии Молотова и Берии Сталин встретился с академиком Курчатовым и посоветовал ему вести работы «с русским размахом», пообещав всяческую поддержку. Задача была одна: не считаясь ни с какими затратами, как можно быстрее создать ядерную бомбу. Ответственным за эту работу назначил Берию, которого в марте 1946 года сделал членом Политбюро.

Берия оправдал оказанное ему высокое доверие, и 29 августа 1949 года ядер-ная бомба прошла успешное испытание. Расцеловав Курчатова и Харитона, Берия тем не менее сказал: «Было бы большое несчастье, если бы у вас ничего не вышло!» На великих радостях он позвонил Сталину, надеясь на слова благодарности. Однако тот и не подумал поздравлять его. «Я уже знаю», — ответил вождь и опустил трубку на рычаг.

Благодарность Берия получит позже, и выразится она в специальном постановлении ЦК и Совета министров, которым они «за организацию дела по производству атомной энергии и успешное проведение испытания атомного оружия» наградят его орденом Ленина и Сталинской премией первой степени.

В сентябре Берия приехал к Сталину на Юг с докладом о выполнении задания по Первому комитету (атомные разработки) и показал фильм об испытаниях атомной бомбы. Именно эта встреча, по словам бывшего в курсе всех дел Власика, стала переломной в отношениях Сталина к Берии, и после двух лет довольно прохладного отношения к нему, он снова стал относиться к нему с некоторой долей уважения. Более того, он постоянно повторял, что без Берии никакой атомной бомбы у Советского Союза не было бы. И был прав. Не имели бы мы ни бомбы, ни того влияния в мире, какое Советский Союз игран до 90-х годов прошлого столетия.

Как и все достижения в нашей стране, создание ядерного оружия далось нам дорогой ценой. Жесткость Берии не знала границ, и получавшие от него задания люди, независимо от положения, знали: от успешного выполнения работы зависела их жизнь.

Власику новое приближение Берии не понравилось. При их отношениях ничего хорошего от него ему ждать не приходилось. Особенно он начал волноваться после извлечения письма Тимашук из архива. Ведь именно он проводил расследование в 1948 году и ничего серьезного не обнаружил. Потому и решил первым перейти в наступление и доложить Сталину о процветавшем в Грузии взяточничестве. Было проведено расследование, факты подтвердились, и, к великой радости главного охранника СССР, первого секретаря Грузии Чарквиани, сменил люто ненавидевший Берию Мгеладзе.

И он сделал все возможное для того, чтобы в общем-то совершенно обыкновенные уголовные дела о взяточничестве начали перерастать в политические. По той простой причине, что среди обвиняемых было очень много менгрелов, национальности, к которой принадлежал и сам Берия. Власик с Мгеладзе постарались на славу, и обычные взяточники превратились в государственных преступников, якобы контактирующих с зарубежными спецслужбами.

Как и во многих связанных со Сталиным делах, и здесь есть загадка. В то время как Власик утверждал, что Берия сумел после успешного испытания атомной бомбы восстановить сталинское доверие, Судоплатов даже не сомневается в том, что «менгрельское дело» задумал сам Сталин. При этом он ссылался на будто бы произнесенную Сталиным многозначительную фразу, что необходимо найти «главного менгрела».

И если он подразумевал под этим «главным менгрелом» самого Берию, то все рассказы о новом сближении вождя с Берией не стоят и ломаного гроша. Ну а если к этому добавить еще и то, что в последние месяцы жизни Сталин потребовал, если и не взять Берию под колпак, то установить за ним жесткий контроль, то верить надо, видимо, все же Судоплатову. Тем не менее именно Берии было поручено в самый разгар следствия сделать доклад о 34-й годовщине Октябрьской революции.

Очевидно, Берия нисколько не обманывался на этот счет и, чувствуя настороженность вождя, искал удобный случай разделаться с так подставившим его с «менгрелами» Власиком.

Умело играя на принимавшей уже маниакальные размеры подозрительности Сталина, Берии удалось-таки посеять зерна недоверия у вождя. Весной 1952 года эти самые зерна дали хороший урожай, и Сталин приказал создать комиссию для проверки работы Управления охраны во главе с Маленковым. Тот попросил ввести в ее состав Берию, который и стал главным разработчиком по ведомству Власика.

Уже через несколько дней было установлено, что Власик тратил на содержание дачи совершенно фантастические суммы. Трудно сказать, как, но Берии удалось представить неопровержимые документы и вызвать страшный гнев вождя. 29 апреля 1952 года прослуживший верой и правдой своему Хозяину столько лет Власик был уволен, а в декабре арестован. На первом же допросе он произнес свою самую знаменитую фразу: «Без меня не будет и Сталина!»

За Власиком последовал и Поскребышев, имевший неосторожность заговорить на XIX съезде о неудовлетворительной работе правоохранительных органов. И они очень быстро доказали ему: когда надо, работать они умеют. Казалось бы, Берия победил, но на самом деле он проиграл. И не только потому, что очень уж много близких ему людей были замешаны в «деле врачей» и «менгрельском деле».

Вряд ли особенное впечатление произвели на Сталина и выбиваемые из арестованного Абакумова признания о связях Берии с иностранными спецслужбами. Все это было уже скорее следствием, нежели причиной и естественными для Сталина издержками производства. Для этого он, собственно говоря, и брал Берию.

Истинная же причина такого отношения к Берии была в том, что он уже задумал основательные перемены во всех властных структурах. Для чего уже очень скоро введет в них целую группу мало кому известных в партии людей. И, судя по всему, Берии в них уже места не было, как не нашлось его и для уже раз и навсегда отработанного для Сталина материала в лице Молотова и Ворошилова.

Кто возглавил бы государство и партию, проживи Сталин хотя бы еще год? Это так навсегда и останется тайной. Как останется тайной и то, понимал ли

Сталин обреченность страны с такими лидерами, как Маленков и Микоян, или это все же был своеобразный протест уходившего первым и не желавшего с этим мириться вождем. И надо полагать, что только одна мысль о том, что, когда его не станет, страной будут править Молотов и Ворошилов, выводила его из себя.

5 октября 1952 года открылся XIX съезд партии. Зачем он был нужен Сталину, не собиравшему партийные форумы целых тринадцать лет? Да только для принятия некоторых решений. Его решений. Не мешало пополнить и состав ЦК, поскольку за тринадцать лет многие его члены умерли. Теперь даже партийный форум стал личным делом Сталина, и он назначил его открытие на... семь часов вечера. То есть на время, удобное в первую очередь для него.

Президиум был небольшим. Все его члены сжимались на левом фланге. Сам Сталин сидел в гордом одиночестве. Открытие началось с прославления великого учителя и вождя. Вряд ли на Сталина уже действовали все эти льстивые речи, и в перерыве он ушел и долго не появлялся.

Да откровенно говоря, и не были все эти собрания для него уже интересными. Отчетный доклад Г.М. Маленкова, доклады М.З. Сабурова, и Н.С. Хрущева... все это было уже до боли знакомое и не несло в себе ничего неожиданного. Он привык к борьбе, к победам, а здесь... Сталин без особого внимания слушал Маленкова, который с упоением говорил о восстановлении за рекордно короткий срок разрушенного войной хозяйства и сыпал давно известными вождю цифрами.

Гордиться и на самом деле было чем. Советский Союз понес огромные потери, и вряд ли какая-нибудь еще другая страна смогла восстановиться так быстро. И причин этого удивительного во всех отношениях возрождения было несколько. Как и всегда, главной стал традиционный энтузиазм советских людей, густо замешанном на ГУЛАГе. Что же касается чисто экономических факторов, то среди ученых и по сей день нет единого мнения относительно того, насколько решающую роль в восстановлении советского народного хозяйства сыграли репарации.

Да и что они значили по сравнению с теми транспортными средствами и промышленным оборудованием, включая целые заводы, которые были вывезены из Восточной Германии, Венгрии, Румынии и даже из Маньчжурии.

«Каждый день к нам приходят рабочие делегации, — писал в мае 1945 года Г. Димитрову лидер венгерских коммунистов М. Ракоши. — которые, ссылаясь на то, что они месяцами хорошо работали для Красной Армии, просят оставить, по крайней мере, часть фабричного оборудования, чтобы иметь возможность продолжать работу. Демонтирование принимает иногда формы, серьезно угрожающие всем восстановительным работам».

Весной 1947 года тот же Ракоши пожалуется Молотову, что «репарации составляют 50% бюджета Венгрии» и если дело так пойдет и дальше, то «выдержать это будет трудно». «Завод железнодорожных сигналов, — сообщали его руководители в секретариат ЦК Польской рабочей партии, — вывозят в Россию, а рабочие этого завода стоят возле завода и не допускают вывоза. Все металлургические заводы грозят забастовать».

Но... иначе и быть не могло. Сталин воспользовался правом сильного, и не надо думать, что тот же Ракоши, представься ему такая возможность, не вывез бы то же предприятие К. Цейса из Вены, как это сделали его старшие братья. Сыграли свою роль в восстановлении советского народного хозяйства и те половинные пакеты смешанных предприятий и торговых договоров, которые Советский Союз заключил как с оккупированными им странами, так и с теми государствами, которые находились в сфере его влияния.

Тем не менее вся заслуга в послевоенном возрождении страны принадлежит в первую очередь народу. И если в первые два послевоенных года общее промышленное производство сократилось, то уже после 1946 года практически все показатели по выполнению четвертого пятилетнего плана были превышены во всех отраслях народного хозяйства во многом благодаря концентрации капиталовложений в тяжелую промышленность и производство средств производства. Но в то же время производство потребительских товаров и продовольствия, а также жилищное строительство оставались на очень низком уровне. И если называть вещи своими именами, то опять выходило так, что увеличивалось то, что нужно было государству, то же, в чем так нуждались его «винтики», находилось в плачевном состоянии.

Правда, заработная плата рабочих и служащих начала расти уже с 1947 года и к 1952 году увеличилась по сравнению с предвоенными годами на 43%. Но беда в том, что деньги не на что было тратить: товаров по-прежнему производилось мало. И именно с того печального времени в советскую жизнь на 40 с лишним лет прочно вошли очереди. Буквально за всем.

Сталин, конечно же, следил за восстановительным процессом, но уже не так активно, как в 1930-е годы. Да и на Политбюро экономические вопросы обсуждались уже не так глубоко. Причин тому — несколько. Сталин уже не являлся главной движущей силой той самой индустриализации, которая должна была его сделать тем, кем он стал после войны. Он устал, и у него уже не было сил следить за всеми этими инвестициями и перемещениями капитала, в которых порой путались сами экономисты.

Он получил (пусть и не все) репарации, заводское оборудование и сырье, а всем остальным должны были заниматься уже другие люди. И пока они, хорошо зная с кем имеют дело, работали и за совесть, и за страх, без которых в СССР не обходилось уже ни одно начинание. Будь то рытье канала, участие в сборной СССР, от которой требовали только первого места в международных соревнованиях.

Как это ни печально, но Сталин куда больше обращал внимание на вал, нежели на качество. Этим объяснялось не только снижение качества продукции, но и появление в выполнении всевозможных планов приписок, поскольку от этого зависели награды и капиталовложения. Более того, стремление как можно больше выдать продукции на гора вело к омертвению инженерной мысли, поскольку на внедрение нового просто не было времени, да и особого желания. Да и зачем, если и старые производственные мощности и методы работы позволяли держаться на плаву. А вперед в России никогда не смотрели.

Такое отношение к науке неизбежно вело к консерватизму и в конечном счете к застою, последствия которого скажутся много позже. Но иначе и быть не могло, поскольку Сталин приказал до минимума сократить любые контакты с остальным миром. Да и что, по его словам, мог дать Советскому Союзу дышавший на ладан Запад? И если рабочих такое положение вещей в общем-то устраивало, то по творческой технической интеллигенции оно било изо всех сил. Оторванные от передовых мировых технологий, советские инженеры, конструкторы и техники были вынуждены вариться в собственном соку. Конечно, подобная изоляция заставляла их напрягаться, но их изобретения в силу указанных выше причин редко доходили до практики. В результате советская промышленность уже тогда начала заметно отставать в техническом прогрессе.

Огромных затрат стоило появление в СССР собственного ядерного оружия, на создание которого работала практически вся страна. Тяжким грузом на плечи трудящихся легло и создание мощного военно-промышленного комплекса, который являлся атрибутом «холодной войны» и борьбы за новый передел мира.

И все же положение в промышленности ни в какое сравнение не шло с той трагической ситуацией, какая сложилась в сельском хозяйстве. Устав от него в годы коллективизации, Сталин не желал и слышать о бедах сельского хозяйства и, как и в начале 1930-х годов, отказался воспринимать реальностью голод 1946 года. Тем не менее кое-какие сдвиги были сделаны, и приоритет был отдан, с благословения вождя, расширению капиталовложений в сельскохозяйственное производство.

Как все и всегда в нашей стране, все кончилось ложью, и на XIX съезде партии Маленков заверил сидевшего в президиуме Сталина, что с проблемой хлеба в Советском Союзе покончено раз и навсегда. После подобного заявления уже никто не осмеливался заговаривать с вождем об истинном положении дел в сельском хозяйстве, да и вряд ли оно его уже интересовало. В последние месяцы жизни Сталина одолевали совсем другие мысли...

Только после смерти Сталина Хрущев поведает Верховному Совету правду о катастрофическом состоянии сельского хозяйства, которое так пока и не достигло даже довоенного уровня (за исключением производства хлопка). При этом показатели роста поголовья скота застыли на уровне 1916 и 1928 годов.

Одной из главных причин столь мрачной картины Хрущев назвал то потрясающее упрямство Сталина, с каким он отвергал все предложения поднять благосостояние крестьянства и таким образом заручиться их сотрудничеством. Судя по всему, за прошедшие полвека он так и не научился смотреть на крестьян иначе, как на врагов, и все еще полагал единственным средством общения с ними язык приказов и директив. А когда надо, то и угроз.

Так многострадальное российское крестьянство в какой уже раз в истории страны стало своеобразным козлом отпущения, поскольку именно на его плечи Сталин переложил все тяготы послевоенного восстановления страны, не дав при этом никакой доли в производимых благах.

Значительную роль в ухудшении сельского хозяйства сыграла и склонность Сталина слушать таких шарлатанов от науки, как Трофим Лысенко. Чем он привлек в общем-то такого недоверчивого человека, каким был Сталин? Думается, тем же самым, чем страдал и сам вождь, полным игнорированием законов. Но если сам Сталин игнорировал социальные и экономические законы, то Лысенко перещеголял вождя, поскольку наплевал уже на законы природы, утверждая, что человек выше их и может управлять окружавшей его средой с помощью только своей воли. Что, конечно же, не могло не импонировать Сталину.

Да и чем еще можно объяснить его необычайное расположение к Лысенко, который утверждал, что приобретенные свойства человеческого характера передаются по наследству, что в принципе противоречило классической теории наследственности. (Впрочем, кто знает, может быть, именно этого и хотел Сталин, и дети живших в постоянном страхе и унижении отцов должны были стать достойными наследниками своих родителей.)

И хотя к тому времени Сталина вряд ли можно было назвать стопроцентным марксистом, Лысенко удалось увлечь совершенно не знакомого с проблемой Сталина именно тем, что его теория представляет собой материалистическую, «пролетарскую агробиологию», которая в первую очередь била по теории наследственности Менделя, проникнутой, на его далеко не самый просвещенный взгляд, отсталыми буржуазными представлениями.

Сталин поверил (или сделал вид), сделал Лысенко депутатом Верховного Совета и президентом Академии сельскохозяйственных наук имени Ленина и дал Сталинскую премию.

Что же касается великого российского генетика Н.И. Вавилова, то он был исключен из академии и оказался вместе со своими последователями в тюрьме за саботаж нового учения о «наследственной передаче приобретенных признаков». Как и всякого врага народа, его приговорили к расстрелу, до которого он, на свое счастье, не дожил. В январе 1943 года великий ученый скончался от дистрофии.

Он много чего натворил как в науке, так и около нее, этот самый Трофим Лысенко, и политическим итогом триумфа академика от науки стало принятие его программы строительства зеленых полос, что, в свою очередь, являлось главным пунктом «Сталинского плана преобразования природы». Этот фантастический по своему замыслу проект (за 15 лет надлежало создать три гигантские зеленые полосы общей протяженностью более 5 тысяч километров с целью остановить эрозию почв и смягчить воздействие температурных колебаний), принятый в 1948 году, и должен был проводиться в жизнь за счет колхозов.

Сталин подписал четыре правительственных постановления из серии «великих сталинских строек», которые призваны улучшить ирригацию и коммуникации и предусматривали строительство четырех новых каналов и стольких же новых плотин. Это был настоящий размах, это было по-сталински, потому вождь и намеревался воздвигнуть себе в точке соединения Волги с Доном огромный монумент из меди весом 33 тонны. А заниматься какими-то там крестьянами и их приусадебными участками... Нет, не царское это дело...

Имелись ли люди, которые это понимали и хотели исправить положение? Да, конечно, имелись! Только вся их беда заключалась в том, что со всеми своими современными идеями они попадали на Сталина.

На того самого Сталина, который лет пятнадцать назад был новатором и пусть по-своему, но все же пытался генерировать новые идеи. Теперь же он старый и больной человек, уставший от споров и дискуссий. А если к старости добавить и прогрессировавшую не по дням, а по часам ревность и подозрительность, то не оставалось никакой надежды на то, что он сам выпустит джинна из бутылки. История, экономика, наука и искусство ориентировались только на его гениальные указания, и любого желавшего продолжить и усовершенствовать революционные перемены ждало в лучшем случае научное забвение, в худшем — все та же плаха с топором...

На свой последний съезд партии Сталин пришел настолько усталым, что посетил далеко не все заседания, и до последнего дня всех делегатов волновал только один вопрос: будет ли он сам выступать? И когда все уже потеряли надежду услышать вождя, Сталин, к неописуемой радости делегатов, поднялся на трибуну и в последний раз выслушал овации поднявшегося зала после его шестиминутного призыва ко всем коммунистам мира освободить человечество от империализма и войны.

Возвращаясь на место, Сталин окинул взглядом свое окружение.

— Вот, — с каким-то странным выражением лица произнес он, — посмотрите! Я еще могу!

В тоне, каким он произнес эти слова, слышались одновременно торжество и угроза. Торжество того, что даже постаревший и больной он все еще держал страну в своих руках. Ну и, конечно, угроза всем тем, кто желал эту власть у него отнять...

Затем с подачи Сталина съезд принял две резолюции, в соответствии с которыми Всесоюзная коммунистическая партия большевиков стала именоваться Коммунистической партией Советского Союза, а Политбюро превращалось в Президиум. Так партия окончательно потеряла связь со своим ленинским прошлым...

Как и всегда, после съезда состоялся пленум вновь избранного ЦК, численный состав которого удвоился. По каким-то причинам стенограмма пленума не велась, и то, что на нем происходило, стало известно только благодаря рассказам его участников.

Сталин появился перед самым открытием, что было несколько удивительно. Обычно вождь приходил за полчаса и давал указания о снятии и назначении тех или иных лиц. Как только в зал вошли члены Политбюро старого состава, вновь избранные члены ЦК встали, поднялись и принялись аплодировать, чем вызвали неудовольствие Сталина.

— Здесь, — оборвал он их, — никогда этого не делайте!

Когда зал утих и председательствующий не съезде Маленков предоставил слово вождю, тот с некоторым раздражением произнес:

— Многим из вас может показаться, что у нас в партии царит тишь да гладь. Но, увы, никакого единства у нас нет и в помине! Некоторые то и дело выражают несогласие с нашими решениями. Они даже не могут понять, почему нам пришлось расширить состав Центрального Комитета. Как не могут понять той простой вещи, что мы, старики, скоро все перемрем, и именно поэтому мы должны иметь своих преемников... Очень часто нам задают одни и те же вопросы в отношении некоторых видных партийных и государственных деятелей, которых мы освободили от важных постов министров.

Да, мы освободили Молотова, Кагановича, Ворошилова и поставили вместо них новых людей. Почему? На каком основании? Работа министра — это мужицкая работа. Она требует больших сил, конкретных знаний и здоровья. Вот почему мы освободили некоторых заслуженных товарищей от занимаемых постов и назначили на их место новых, более квалифицированных работников. Они, молодые люди, полны сил и энергии. Что касается самых видных политических и государственных деятелей, то они так и остаются видными деятелями. Мы их перевели на работу заместителями председателя Совета министров. Так что я не знаю, сколько у меня теперь заместителей! — с какой-то недоброй улыбкой закончил Сталин.

Сделав небольшую паузу, он снова заговорил тоном, не предвещавшим ничего хорошего:

— И если мы уж заговорили о единстве в наших рядах, то нельзя не коснуться некоторых видных политических деятелей. Я имею в виду товарищей Молотова и Микояна. Молотов — преданный нашему делу человек. Позови, и, не сомневаясь, не колеблясь, он отдаст жизнь за партию. Но нельзя пройти мимо его недостойных поступков. Товарищ Молотов, наш министр иностранных дел, находясь «под шартрезом» на дипломатическом приеме, дал согласие английскому послу издавать в нашей стране буржуазные газеты и журналы. На каком основании? Разве не ясно, что буржуазия — наш классовый враг и распространять буржуазную печать среди советских людей — это, кроме вреда, ничего не принесет? Это первая политическая ошибка товарища Молотова. А чего стоит предложение Молотова передать Крым евреям? Эта грубая ошибка товарища Молотова. На каком основании товарищ Молотов высказал такое предложение? У нас есть еврейская автономия. Разве этого недостаточно? Пусть развивается эта автономия. А товарищу Молотову не следует быть адвокатом незаконных еврейских притязаний на наш Советский Крым. Товарищ Молотов неправильно ведет себя как член Политбюро. Товарищ Молотов так сильно уважает свою супругу, что мы не успеем принять решение Политбюро по тому или иному важному вопросу, как это быстро становится достоянием товарища Жемчужиной. Получается, будто какая-то невидимая нить соединяет Политбюро с супругой Молотова Жемчужиной и ее друзьями. А ее окружают друзья, которым нельзя доверять. Ясно, что такое поведение члена Политбюро недопустимо. Теперь о товарище Микояне. Он, видите ли, возражает против повышения сельхозналога на крестьян. Кто он, наш Анастас Микоян? Что ему тут не ясно? С крестьянами у нас крепкий союз. Мы закрепили за колхозами землю навечно. И они должны отдавать положенный долг государству, поэтому нельзя согласиться с позицией товарища Микояна...

Обвинив Молотова в нарушении линии Политбюро в переговорах со странами Запада и в непозволительных уступках им, Сталин сказал:

— Вообще Молотов и Микоян, оба побывавшие в Америке, вернулись оттуда под большим впечатлением о мощи американской экономики. Я знаю, что Молотов и Микоян — храбрые люди, но они, видимо, здесь испугались подавляющей силы, какую видели в Америке. Факт, что Молотов и Микоян за спиной Политбюро послали директиву нашему послу в Вашингтоне с серьезными уступками американцам в предстоящих переговорах. В этом деле участвовал и Лозовский, который, как известно, разоблачен как предатель и враг народа.

Не дав своим оппонентам опомниться, Сталин обвинил их... в правом уклоне в проведении экономической политики внутри СССР, сравнив их позицию с позицией Рыкова и Фрумкина.

Надо ли говорить о той зловещей тишине, которая повисла в зале для заседаний. Ее нарушил сам Микоян, который бросился к трибуне и принялся оправдываться.

— Хватит! — оборвал его Сталин. — Мы хорошо знаем вас, товарищ Микоян, и не пытайтесь ввести ЦК в заблуждение!

За покинувшим с понурым видом трибуну Микояном на нее поднялся Молотов. Как и Микоян, он признал все свои ошибки и заблуждения и заверил ЦК, что был и остается преданным учеником товарища Сталина.

Однако Сталин только пренебрежительно махнул рукой:

— Чепуха! У меня нет никаких учеников! И все мы ученики великого Ленина!

Затем Сталин предложил избрать руководящие органы партии. По его предложению в Президиум и Секретариат ЦК теперь должны были войти 36 человек.

И надо отдать Сталину должное: многие «новые» по своему образованию и теоретической подготовке были на несколько голов выше «старой гвардии». Более того, Сталин добился выдвижения в ЦК экономистов и философов. А в Комиссию по переработке программы партии наряду с ним, Маленковым, Молотовым, Кагановичем и Берией вошли пять молодых людей, среди которых трое были представителями гуманитарных наук.

В подготовленном Сталиным списке остались все старые члены Политбюро, кроме А.А. Андреева. Был там и лично товарищ Леонид Ильич Брежнев, переведенный вождем в Москву из Молдавии.

— С уважаемым нами товарищем Андреевым все ясно, — сказал Сталин. — Он совсем оглох... пусть лечится... Что же касается меня, то я прошу освободить меня от всех занимаемых мною постов.

После столь странного заявления в зале установилась тишина. Ничего не понимавший Маленков взошел на трибуну и призвал всех присутствующих «просить товарища Сталина, нашего вождя и учителя, быть и впредь генеральным секретарем». Его просили, и чуть ли на коленях.

— Нет, — отмахнулся Сталин. — Я уже стар... Изберите себе другого!

Но куда там... Другого никто не хотел, и в конце устроенной участниками верноподданнической вакханалии, устало и как-то обреченно махнув рукой, Сталин сдался.

Снова раздались овации. Сталин без всякого выражения смотрел в беснующийся зал. Да, все течет, все меняется... Когда-то он испытывал несказанное наслаждение от всего этого лившегося на него славословия, но теперь, слушая сотни раз слышанные им здравицы, он не испытывал ничего, кроме давившей на него огромной усталости.

Затем, уже после пленума, случился небольшой казус. Завидев в составленном им же самим списке фамилию первого маршала, Сталин недоуменно и зло спросил:

— А как сюда попал этот английский шпион?

Все смущенно молчали, и только после того как Хрущев робко заметил, что Ворошилова предложил сам Сталин, тот только покачал головой.

А вот судьба Микояна и Молотова была решена. «Сталин, — писал присутствовавший на пленуме К. Симонов, — бил по представлению о том, что Молотов самый твердый, самый несгибаемый последователь Сталина. Бил предательски и целенаправленно, бил, вышибая из строя своих возможных преемников... Он не желал, чтобы Молотов после него, случись что с ним, остался первой фигурой в государстве и партии. И речь его окончательно исключала такую возможность».

Вряд ли можно так уж безоговорочно принимать все сказанное известным русским писателем и общественным деятелем, который, по его же признанию, не всегда сам оказывался на высоте гражданской и человеческой. Да и почему Сталин должен был радоваться тому, что после него на государстве останется Молотов, который никогда не хватал с неба звезд? Он был хороший исполнитель, но вряд ли был способен руководить такой огромной страной самостоятельно.

Конечно, Сталин прекрасно знал цену окружавшим его людям и не раз говорил им, что без него они пропадут. Но на кого ему было обижаться, кроме самого себя? Он пожинал посеянные плоды. Точно так же не на кого было обижаться и в очередной раз получившему звонкую оплеуху Молотову. Разве он сам не клеймил позором предателей партии Каменева, Зиновьева и Бухарина, прекрасно зная, что никакую партию они не предавали и не были агентами гестапо.

Он играл в опасные игры, и брошенный им самим бумеранг, в конце концов, вернулся к нему. И если вспомнить, на скольких расстрельных списках стояли подписи Молотова, Ворошилова и Микояна, то вряд ли можно испытывать к ним хоть какую-то жалость. Вот уж воистину, за что боролись, на то и напоролись! И что бы там ни говорили об их падении, они очень легко отделались, и все отошли в мир иной в своих постелях...