ГЛАВА ПЕРВАЯ

Высмотрев на далекой земле добычу, ястреб на какие-то доли секунды завис в небе, затем камнем упал куда-то за лес. Виссарион Джугашвили досадливо поморщился. Ну что стоило птице сесть на крышу его дома и ознаменовать рождение великого человека? Или хотя бы пролететь над ней! Да, это только предание, но душу ему оно согрело бы.

Впрочем, она была согрета и без мифологии. И не только выпитой бутылкой вина. Кеке счастливо разрешилась от бремени, и сегодня в его доме большой праздник. По традиции в воду окунули шашку и выкупали в ней младенца, дабы он стал таким же сильным, как сталь. Потом маленького Иосифа трижды обнесли вокруг огня, отгоняя ангела смерти. Оно и понятно: двое сыновей Бесо и Кеке умерли, не прожив и года.

Ну а затем началась дзеоба — пир в честь новорожденного, и угостил Бесо всех, кто пришел к нему, на славу. Тост следовал за тостом, гости шумели и смеялись, но счастливая мать даже не слышала, о чем они говорили, и не сводила глаз с уже ставшего для нее дорогим личика. А когда Сосо, как ласково стала называть сына мать, уснул, она долго молилась перед потускневшей иконой, умоляя Господа смилостивиться над ней и не забирать к Себе Сосо, как Он уже забрал к Себе двух его братьев.

И Господь смилостивился! Ребенок рос здоровым и жизнерадостным. Широко открытыми глазами вглядывался он в окружавший его огромный мир. И ему было на что посмотреть: быстрые реки, буйная зелень, величественные горы, покрытые вечными снегами, — все это производило впечатление. Нравилась ему и таинственная крепость на холме, среди руин которой много лет назад сражались могучие дэвы. Злых великанов сменили люди, и внук легендарного Картлоса сложил в основание этой крепости кости тех, кто погиб за родную землю. Все это было очень интересно и... непонятно! И в самом деле, зачем сражались и умирали все эти люди? Ведь земля была такой большой, и места на ней хватало для всех...

Привлекал внимание любознательного ребенка и лежавший рядом с развалинами крепости огромный круглый камень. Согласно легенде, именно к нему был прикован кавказский Прометей, который в отличие от другого Прометея, наказанного богами за любовь к людям, был демоном разрушения. А чтобы Амиран, как звали кавказского Прометея, не покинул ставшие его тюрьмой горы, кузнецы в одну из ночей долго стучали молотами по наковальне.

Ни цепей, ни самого Амирана любопытному мальчику обнаружить так и не удалось, и он пытливо всматривался в окружавшие его окрестности: что же еще помимо этой крепости разрушил этот страшный демон. И ему даже не приходило в голову, что кроме стен можно разрушить человеческие души, да так, что на их исцеление не хватит нескольких поколений...

Впрочем, пока подобными вопросами Сосо не задавался, он целыми днями играл на улице, а вечерами отец рассказывал ему о его легендарном прадеде — Зазе Джугашвили. По словам отца, в которых звучала нескрываемая гордость, прадед малыша Сосо принимал участие в восстании крестьян и резал глотки русским. Его поймали, жестоко наказали и бросили в тюрьму. Он бежал, был опять пойман и снова бежал. Поведал он ему и о похождениях народного героя Арсена Одзелашвили, который грабил богатых и все отнятое у них раздавал бедным. Сосо не понимал, что значит «бедный» и «богатый». Куда больше его занимали приключения Арсена, и ему очень хотелось походить на благородного разбойника.

Да и откуда ему было знать, что такое бедность? Дела у отца шли прекрасно, он открыл в Гори небольшую сапожную мастерскую и нанял двух помощников. Конечно, с золотых подносов Джугашвили не ели, но и не нуждались. И если верить одному из его помощников, «среди людей их профессии» Бесо жил лучше всех в Гори и всегда имел масло к хлебу.

Виссарион Джугашвили был сыном зажиточного винодела Вано из села Диди-Лило. Его отец торговал вином, старший брат Георгий держал харчевню на дороге. Поначалу все шло прекрасно, но неожиданно умер отец, потом разбойники убили Георгия, а Виссарион отправился на поиски счастья в Тифлис. Он выучился сапожному мастерству и стал работать сапожником в Гори, где местный купец Барамов открыл мастерскую. Он вообще был интересной личностью, этот сапожник Бесо. Знал грузинскую грамоту, говорил на армянском, русском и одном из тюркских языков, помнил наизусть почти всего «Витязя в тигровой шкуре». Вероятно, это первая книга, которую увидел в своей жизни Сосо. В Грузии было принято дарить на свадьбу молодоженам именно ее, и до поры до времени она занимала в их доме почетное место под портретом великого поэта.

Под стать мужу была и мать. Она слыла не только прекрасной хозяйкой, но и умела читать, что в то время считалось большой редкостью. Она пользовалась в общине большим уважением и, по старинному обычаю, посвятила свою жизнь служению Богу, сыну и мужу. Многие, знавшие ее, вспоминали о ней как о весьма благочестивой и трудолюбивой женщине.

Да и внучка Светлана, по каким-то ведомым только ей критериям, считала бабушку женщиной с пуританской моралью, «строгой, решительной, твердой, упрямой и требовательной в первую очередь к самой себе». Ей вторил и близкий товарищ Сосо по уличным играм и учебе в горийском училище Иосиф Иремашвили, который вспоминал о матери своего товарища как о благочестивой и трудолюбивой женщине, сильно привязанной к сыну.

Необычайно набожная мать Сосо видела в нем особую милость Бога и поклялась сделать все возможное, а если потребуется, и невозможное, чтобы ее сын стал священником. А вот самому мальчику было пока не до Бога. Он находился в том счастливом возрасте, когда человек еще не сорвал с древа познания отравленное яблоко и воспринимал мир как единое целое. Он пользовался великими дарами детства. Окружавший его мир был для него миром добра, и он купался в нем, как купается распустившееся по весне дерево в ласковых лучах солнца.

Как ни печально, но полная тихих радостей сытая и спокойная жизнь длилась всего каких-то пять лет. Неожиданно для всех запил Бесо, скандалы и драки прочно вошли в жизнь его семьи, и Сосо увидел страшную изнанку жизни во всей ее неприглядности. Напившись, Бесо становился истинным зверем и в каком-то диком исступлении колотил мать. Изменилось его отношение и к сыну, и в один далеко не самый прекрасный для мальчика день потерявший человеческий облик отец избил ничего не понимавшего Сосо. Да и что он, только-только вступивший в жизнь, мог понимать в тех сложных и запутанных отношениях, какие порой существуют между мужчиной и женщиной.

И причины для этих сложных отношений, судя по всему, были. Как поговаривали злые языки, именно тогда до Бесо стали доходить слухи о неверности его супруги, и он принялся выражать свой протест через пьянство и скандалы. Со временем эти слухи послужили основой целого ряда легенд о происхождении Сталина. И чего тут только не было! И пребывание Александра II в доме наместника на Кавказе, после чего работавшая в нем молоденькая служанка была скоропостижно выдана за осетина-сапожника, и мифы о некоем влиятельном чиновнике из окружения наместника, и легенды о богатом князе, купце-еврее и... знаменитом исследователе Центральной Азии М.Н. Пржевальском. В 1878-1879 годах Пржевальский на самом деле жил в Гори, где, верный своей привычке, вел дневник. Сегодня уже никто не скажет, что же было на самом деле написано на его страницах, но достоверно известно, что в годы правления Сталина из архива знаменитого путешественника по какой-то странной случайности исчезли документы именно за этот период.

Понятно, что все эти небылицы появились уже после того, как никому неизвестный горийский мальчик превратился в великого Сталина и, как всякий известный человек, начал обрастать мифами и легендами. И ходили все эти легенды о чуть ли не царском происхождении Сталина при его жизни, когда за любое «не в той тональности» произнесенное о вожде слово человек мог исчезнуть навсегда.

Знал ли о них сам Сталин? Конечно, знал и, по всей видимости, только приветствовал. Вряд ли воспоминания об отравленном и загубленном детстве грели душу вождя, и он хотел хотя бы в легендах иметь в «отцах» куда более светлую личность. Ведь, согласно другой версии, его родитель изначально едва сводил концы с концами и стал пить отнюдь не из-за измен супруги, а из-за давившей на него страшной нищеты. Что же касается измен, то Кеке, согласно все той же версии, начала изменять Бесо уже после того, как была вынуждена наниматься работницей в богатые дома.

И то, что вождь виделся с матерью после своего возвышения всего несколько раз и не приехал на ее похороны, говорит о многом. Да и как иначе объяснить, что даже при посторонних людях он называл мать «старой проституткой», а если время от времени и посылал ей записки, то писал их по-русски, чтобы еще больше унизить ее, не знавшую ни одного русского слова.

Впрочем, и здесь все далеко не так однозначно, как хотелось бы видеть недоброжелателям Сталина. И причина здесь была совсем в другом. Приемный сын Сталина Артем Сергеев как-то рассказал весьма интересную историю. «Я помню, — говорил он, — как он (Сталин. — Прим. авт.) однажды сидел и синим карандашом писал ей (матери. — Прим. авт.) письмо. Одна из родственниц Надежды Сергеевны (Аллилуевой. — Прим. авт.) говорит: «Иосиф, вы грузин, вы пишете матери, конечно, по-грузински?» И он ответил: «Какой я теперь грузин, когда собственной матери два часа не могу написать письма. Каждое слово должен вспоминать, как пишется».

Да так оно, по всей видимости, и было на самом деле. Мать Сталина не умела ни говорить, ни читать по-русски, сам же Сталин разговорный язык помнил, а письмо начисто забыл.

С разладом в семье Сосо начал познавать и нужду, и уже очень скоро его семья переехала в куда более скромное жилище. Стол, четыре табуретки, кровать, небольшой буфет, настенное зеркало и сундук с вещами — вот и вся скромная обстановка в комнатенке, где теперь ютилась семья Сосо. Винтовая лестница вела в подвал, где Екатерина (Кеке) готовила пищу, а Бесо держал свои инструменты. С каждым днем его дела шли все хуже и хуже: никто не хотел иметь дела с вечно пьяным сапожником. Чтобы хоть как-то сводить концы с концами, матери пришлось подрабатывать в богатых домах стиркой белья.

И тем не менее Бесо продолжал разгульную и скандальную жизнь. Едва протрезвившись, он снова тянулся к бутылке и, как вспоминал все тот же Иремашвили, стоило только дяде Бесо появиться в доме, как Сосо убегал на улицу. Но тот находил его и обрушивал на мальчика град тяжелых ударов. Сосо закрывал лицо руками, но пощады никогда не просил. Да и зачем? Сильные не ведают жалости, и эту горькую истину он познал с младых ногтей.

Конечно, мать как могла защищала сына, но где ей было справиться со здоровым мужчиной, которому вино и злость придавали еще больше сил. Занятая с утра до вечера по хозяйству, она уже не могла уделять внимание Сосо, и он оказался предоставлен самому себе. А отец... продолжал лупить его по любому поводу, а чаще всего и без повода.

Впрочем, Сосо доставалось не только от отца. Зачастую давала волю рукам и сама мать, выведенная из себя его упрямством. Побои и страх перед родителями сыграли свою роль, и не случайно будущий вождь считал избиение одним из самых действенных способов воздействия на своих врагов. «Бить их некому, — писал он Ленину из сибирской ссылки о «ликвидаторах». — Неужели так и останутся они безнаказанными? Обрадуйте нас и сообщите, что в скором времени появится орган, где их будут хлестать по роже, да порядком, без устали!» А когда такой орган появился стараниями уже самого Сталина, он давал указания его работникам: «Бить, бить и бить!»

И все же к матери у Сосо отношение было иное. Восприимчивый, как и всякий ребенок, к любой несправедливости он прекрасно понимал, что отец избивал его из-за непонятной ему ненависти к нему, в то время как мать наказывала его чаще всего за дело. Вряд ли он воспринимал эти наказания как должное, но именно мать была для него в те трудные для них времена единственной опорой. От матери он черпал силы и уверенность. От нее он перенял решительность, твердость и требовательность, которая нередко граничила с жестокостью. Отразилась на его характере и ее непоколебимая уверенность в великом будущем своего сына.

А вот сыграла ли она такую уж решающую роль в формировании его личности, как это утверждал Фрейд, сказать трудно. Ведь, по словам автора знаменитого психоанализа, «мужчина, который был безусловным фаворитом своей матери, на всю жизнь сохранял чувство победителя и ту самую уверенность в успехе, которая часто и приносит настоящий успех».

Да, Сосо рано уверовал в свою исключительность, но этой верой он был обязан не только восторженному поклонению матери, но и своим способностям, которые оказались намного выше, чем у других детей. Что бы Сосо ни делал, он всегда был лучшим, и, глядя на него, соседи предсказывали ему большое будущее.

И они не ошиблись. Хотя, ради справедливости, нельзя все же не заметить, чтобы достичь того, чего достиг Сосо, мало иметь «чувство победителя» и «уверенность в успехе». Необходимо еще также счастливое стечение обстоятельств и исторических условий, которые и превращали маленького корсиканца Наполеона Бонапарта в могущественного императора Наполеона I, а никому неизвестного Сосо в великого Сталина.

Как и всякого мальчика, Сосо воспитывали не только родители, но и улица, нравы которой отнюдь не служили смягчению характера и давали не только силу и ловкость, но и определенную духовную закалку. И ничего удивительного в этом не было. Почти вся история Грузии была историей войн, и в любом мальчике по привычке видели прежде всего воина. Да и что могло еще лучше воспитать в нем силу тела и духа, нежели суровые уличные игры с военным уклоном. И чего в этом отношении стоил тот же «криви», как называли в Грузии некое подобие бокса, и такие забавы, как кулачные бои, в которых стенка на стенку сходились по праздникам взрослые.

Воспитанию сурового характера способствовала и суровая природа гор, и не случайно Максим Горький, который побывал во время странствий в этих краях, говорил об их «обособленности и дикой оригинальности». Но... воспитание воспитанием, а в пять лет Сосо едва было не отправился вслед за своими так рано ушедшими из жизни братьями. Он заболел тяжелой формой оспы, и только Богу и не отходившей от него ни на шаг матери было известно, как ему удалось выкарабкаться с того света. Однако его лицо навсегда осталось обезображенным болезнью, за что он и получил кличку Чопур, или Рябой. Именно под этой кличкой он будет проходить по жандармским протоколам и донесениям, а петербургские меньшевики станут называть его за глаза Иоськой Корявым.

В выздоровлении сына Кеке увидела еще одно знамение, и, когда Сосо исполнилось семь лет, она поведала мужу о желании отдать сына в духовное училище. Основательно подогретый вином Виссарион и слышать не хотел ни о какой школе, но мать стояла, что называется, насмерть. А когда потерявший терпение отец бросился на нее с кулаками, Сосо, отвлекая огонь на себя, заявил, что не имеет никакого желания становиться сапожником и будет ходить в школу. И дело было не только в том, что способный мальчик хотел учиться: по всей видимости, только одна мысль, что он будет целыми днями находиться рядом с отцом, убивала его.

По вполне понятным причинам Бесо посчитал позором непослушание Сосо, который, как и всякий уважающий отца сын, был обязан пойти по его стопам, и мальчику досталось в тот памятный для него вечер. Бесо скандалил и дрался на протяжении недели, и все эти дни Сосо упрямо, словно заклинание, повторял одни и те же слова: «Сапожником я не буду!» К его великому удивлению, отец в конце концов уступил, и, когда мать повела сына в школу, он только проводил их хмурым взглядом. Но затевать драку в тот день не стал. Он уже догадывался, что ругань и побои ни к чему не приведут и что кровь бунтаря Зазы каким-то загадочным способом просочилась в сына, который сызмальства откровенно демонстрировал ему свое превосходство.

Однако Сосо было уже не до отца с его руганью и побоями. Все его помыслы были связаны с учебой. А в Гори, надо заметить, было где учиться, и затерянный на окраинах огромной Российской империи захолустный городишко выгодно отличался от многих других уездных центров. И прежде всего тем, что лежал на перекрестке трех важных дорог, две из которых вели к Черному и Каспийскому морям, а третья — в Европу. Именно эти дороги превращали Гори в важный торговый и военный центр, и для его обороны на высоком холме была возведена крепость. Но самое удивительное то, что в этом и на самом деле небольшом городке, населенном армянами, грузинами, русскими, немцами, осетинами и тюрками, помимо семи армяно-григорианских храмов, шести православных церквей и римско-католического собора имелось шесть учебных заведений, два из которых были духовными. Так что выбор был...

Прежде чем сесть за парту, Сосо предстояло выучить русский язык, поскольку преподавание в училище велось только на этом языке. С помощью детей местного священника и своих прекрасных способностей он быстро научился говорить по-русски и 1 сентября 1888 года стал учеником Горийского духовного училища.

С первого же дня пребывания в училище Сосо показал себя в высшей степени самоуверенным, обладавшим чувством правоты во всем и сильной потребностью отличиться учеником. Очень скоро он стал лучшим чтецом и выступал на торжественных молебнах в церкви. Это служило особым знаком отличия: читать псалмы и другие молитвы детей допускали только после специальных тренировок.

Сосо оказался не по годам развитым, способным в учении и большим любителем всяческих забав. Как и всякому горцу, ему очень нравилась борьба, и он охотно мерился силами со своими сверстниками. И уже тогда не брезговал ничем для достижения победы. Однажды он одолел Иосифа Иремашвили на школьных соревнованиях настолько некрасиво, что никто даже и не подумал поздравить его с победой: Сосо уложил своего противника в то мгновение, когда тот стряхивал с себя пыль.

А это, что бы там ни говорили, показатель. Да, дети во все времена были жестоки, но в то же время они свято чтили неписаные уличные законы и никогда не били «лежачего». Стремление же победить любой ценой никогда не было свойственно аристократам духа и говорило скорее о низменности натуры, нежели о ее возвышенности. И как знать, не тогда ли маленький Иосиф начал презирать нравственные законы, раз и навсегда уверовав только в конечный результат...

Ко всему прочему, Сосо, как вспоминала его соседка Аника Надирадзе, любил стрелять из рогатки по живым существам. Особенно ему нравилось убивать птиц. За это его никогда не ругала мать, что не могло не казаться странным, учитывая ее удивительную набожность.

Конечно, можно смотреть на подобные увлечения как на шалости, и все же они не могут не наводить на определенные размышления. Кому как не ребенку любить и заботиться о животных, и в мальчике, который с наслаждением стрелял в птиц, а затем с интересом наблюдал за их мучительной смертью, есть, наверное, нечто такое, что заставляет взглянуть на него несколько иными глазами и невольно задаться вопросом: кто же из него может вырасти?

Однако мать больше внимания уделяла внешнему виду сына, чем его душе, и делала все возможное, чтобы ее ненаглядный Сосо был одет лучше всех. А сделать это было не так-то легко, ведь с Сосо учились дети из куда более зажиточных семей. И, несмотря на ее бедность, ей это удавалось. Она выбивалась из сил, работала по ночам, но никто и никогда не видел ее сына неопрятно или плохо одетым. Да и чего ей было волноваться из-за каких-то там убиенных ее сыном пташек? Сосо считался лучшим в классе, обладал приятным голосом и, к ее великой радости, с большим удовольствием пел в местном церковном хоре. Сын оправдывал ее надежды, и мать не могла нарадоваться на его успехи. Сосо был единственной ее отрадой в жизни.

Бесо по-прежнему пил, денег не хватало, и она утешала себя только тем, что ее сын станет большим человеком. Однако случившаяся с ним 6 января 1890 года трагедия чуть было не поставила крест на всех ее надеждах. Врезавшийся на бешеной скорости в собравшийся у церкви хор певчих фаэтон сбил Сосо и проехал по его ногам. Почти месяц мальчик пролежал в постели, но полностью так и не сумел оправиться. Мало того, что у него была вследствие «атрофии плечевого и локтевого суставов» искалечена рука, он заполучил не совсем здоровые ноги и весьма странную походку «бочком», за что его стали дразнить Кривоходящим. Но едва здоровье Сосо пошло на поправку, как его поджидала другая беда: отец насильно забрал его с собой в Тифлис с твердым намерением сделать из него сапожника. Мать бросилась вслед за ними. Будущее сына было для нее дороже собственной жизни. Она прожила с мужем несколько месяцев, и можно только догадываться о тех безобразных сценах, которые устраивал в семье все больше и больше терявший человеческий облик Бесо. Тем не менее упорная женщина не только выдержала все издевательства, но и сумела забрать сына в Гори. Не ожидавший такого упорства Бесо осыпал ее страшными проклятиями и... последовал за ней.

С этой минуты жизнь маленького Сосо превратилась в сущий ад. Подвергаясь жестоким побоям и видя издевательства, каким подвергалась мать, он возненавидел отца лютой ненавистью, и именно тогда в его характере появилась ранее не свойственная ему мстительность. Он испытывал истинную радость, когда мать, которая не отличалась особой покорностью, лупила пьяного отца. Казалось, еще немного, и он ринется с кулаками на ненавистного ему человека. И однажды он действительно бросился на него... с ножом. В течение нескольких дней Сосо пришлось скрываться у родственников.

Это был уже даже не протест, а настоящий вооруженный бунт против тирании, и, что бы там ни говорили о жестокости Бесо, Сосо первым перешел ту непреодолимую для большинства людей грань, за которой лежало уже не только желание, но и способность убить другого человека. Именно тогда он стал нетерпим не только к отцовскому, но и к любому другому произволу, а жестокие побои озлобили его против всех тех, кто имел над ним хоть какую-то власть. Он ненавидел всех этих людей и не имел никакого желания им подчиняться.

Известный грузинский писатель Григол Робакидзе в своем романе «Убиенная душа» так писал о влиянии Виссариона на характер будущего вождя: «Отец его был пьяница, грубый и язвительный человек. Отец бил мать, когда бывал пьяным. Бил он и своего единственного малолетнего сына.

В хибарке, где обитала семья, царили нужда, жестокость и слезы. В мире он видел лишь безобразное. Все это оставило неизгладимый след в душе мальчика. Для него не существовало любви, ничто не радовало его. Жизнь его была отравлена неистребимой ненавистью. Ему недоставало радости жизни. Сын возненавидел само творение.

Душа такого человека холодна, сурова. Он не выносит эмоциональности и в других, экстаз раздражает его. У него были явные симптомы тяжелого заболевания. Его, несомненно, раздражало органическое многообразие мира. Более того, он не выносил саму жизнь. Он, словно преступник, тянулся к разрушению, желая испытать и применить на деле свою сокрушающую волю.

У него в детстве не было детства, ибо он с малых лет был удручен и не любил играть. Он не обладал даром любви. Ту пустоту, эту черную безграничную меланхолию он скрывал за непроницаемой маской своей неутомимой деятельности.

Хладнокровие Сталина было видимостью. На самом деле его снедала болезненная лихорадка активности. Однажды он случайно наступил на цыпленка и сломал ему ногу. Цыпленок с писком пытался отползти. Сталин догнал и раздавил его.

Ненавистник жизни, он обладал выдержкой и иронией, чтобы уничтожать живое. Другие радости для него не существовали. Ненавистник отца, он должен был быть и против отчизны. Всей душой Сталин ненавидел Грузию».

Конечно, Сталин был далеко не ангелом, и все же, думается, Робакидзе сильно преувеличивал. Конечно, неурядицы в семье наложили отпечаток на характер Сосо, но не сломали. И, если верить хорошо знавшим его людям, по-настоящему замкнутым и подозрительным он стал только в семинарии. Тому имелись весьма веские основания.

Вряд ли Сталин ненавидел и Грузию с младых ногтей, а если и охладел к ней, то гораздо позже и скорее по политическим причинам. В детстве же он с большим интересом слушал рассказы о полной легенд и мифов истории своей родины. Ведь именно сюда, в Колхиду, много веков назад приплывали в поисках золотого руна аргонавты, и где-то в горах был прикован к скале вы-кравший у богов огонь Прометей. Другое дело, что Сосо мало чем напоминал собой Наполеона, который в пять лет был страстным патриотом и мечтал освободить Корсику от французов, или того же Ататюрка, уже в юные годы поклявшегося сделать счастливой любимую им Турцию.

Да, Сосо с интересом слушал рассказы о свободолюбивых горцах, хотя занимала его лишь романтика. Но и этому есть свое объяснение. В Грузии тех лет националистические настроения были развиты не очень сильно, и он не испытывал ни вражды, ни тем более ненависти к России.

Да, все мы родом из детства, и все же оно скорее определяющий, нежели решающий фактор. И мало ли примеров тому, когда «единственный свет в окошке» превращался для матери в источник ее бесконечных страданий. И те же Ленин и Троцкий со своим светлым детством, не дрогнув, подписывали бумаги с требованием наказать и расстрелять! А ведь их не лупил ни пьяный отец, ни потерявшая терпение мать! И тем не менее...

Поправившись, Сосо вернулся в школу и принялся быстро наверстывать упущенное и еще больше читать. В образовании он видел единственную дорогу, которая вела его в ту заповедную обитель, где царили обещанные матерью покой и свобода. Учился он прекрасно и никогда не просил ни у кого помощи. Его по-прежнему выделяли учителя, а преподаватель русского языка настолько проникся к нему доверием, что сделал его своим помощником и разрешал ему выдавать книги ученикам. Правда, дети прозвали этого преподавателя Жандармом, и кто на самом деле знает, что увидел этот человек в симпатичном ему одиннадцатилетнем мальчике.

«К урокам он был всегда готов — лишь бы его спросили, — вспоминал Иремашвили. — Он всегда показывал свою исключительную подготовленность и аккуратность в выполнении заданий. Не только в своем классе, но и во всем училище считался одним из лучших учеников. На уроках все его внимание было обращено на то, чтобы не пропустить ни одного слова, ни одного понятия. Он весь был обращен вслух — этот в обычное время крайне живой, подвижный и шустрый Сосо».

Сосо никогда не пропускал занятий и не опаздывал на уроки, но горе было тем, кто допускал подобные оплошности в те дни, когда он был дежурным.

С каким-то нескрываемым удовольствием он отмечал провинившихся и не поддавался ни на какие уговоры. Была в его отношениях с одноклассниками и еще одна особенность: он никогда не давал списывать задания. Возможно, это своеобразная месть своим однокашникам, которых он от всей души презирал. Откуда шло это презрение? По всей видимости, от того, что он уже в детстве отличался от других детей, и они, в свою очередь, относились к нему крайне настороженно. Да и как еще можно было относиться к угрюмому и неприветливому мальчику, в глазах которого светились презрение и осознание своего превосходства.

Если он и нисходил к общению со сверстниками, то говорил, как правило, мало и грубо. Поражала в нем и необычайная мстительность, причем мстить он предпочитал чаще всего чужими руками, для чего с дьявольской хитростью провоцировал всевозможные конфликты. Порою он ждал этой мести месяцы и даже годы, что говорило о его необыкновенной злопамятности.

Что из себя представлял в то время Сосо, хорошо известно из рассказов Иосифа Иремашвили, который так не вовремя надумал стряхивать пыль со своего платья посреди борцовского поединка. Ведь именно он был одно время наиболее близок к Сосо, квартира которого стала для него вторым домом. По его словам, Сосо был худым, но довольно крепким мальчиком с «упорным безбоязненным взглядом живых темных глаз на покрытом оспинами лице, с гордо откинутой головой и внушительным, дерзко вздернутым носом».

Он был «не такой по-ребячьи беззаботный, как большинство его товарищей по училищу, временами он словно встряхивался и целеустремленно, с упорством принимался или карабкаться по скалам, или же старался забросить как можно дальше камень». При этом Сосо «отличался полнейшим равнодушием к окружающим; его не трогали радости и печали товарищей по училищу, никто не видел его плачущим». «Для него, — утверждал Иремашвили, — высшая радость состояла в том, чтобы одержать победу и внушить страх... По-настоящему он любил только одного человека — свою мать... Как мальчик и юноша, он был хорошим другом для тех, кто подчинялся его властной воле...»

Ничего хорошего в этом, конечно, не было. Мало того, что покорность одних порождала желание властвовать над остальными, маленький тиран начинал испытывать отрицательные эмоции при любом неподчинении. Да и что ему еще оставалось делать? Везде и всегда стремившийся к лидерству, он то и дело ввязывался в драки и часто приходил домой в синяках. Там его встречал уже набравшийся с утра отец, и все начиналось сначала...

И вряд ли стоит удивляться тому, что, с обезображенным лицом и почти не сгибавшейся левой рукой, он становился все более замкнутым, перестал играть, а если с ним заговаривали, отделывался односложными ответами. Веселость постепенно исчезала, а в характере появлялись жестокость и мстительность по отношению к обидчикам. «Незаслуженные страшные побои, — вспоминал Иремашвили, — сделали мальчика столь же суровым и бессердечным, каким был его отец. Поскольку люди, наделенные властью над другими благодаря своей силе или старшинству, представлялись ему похожими на отца, в нем скоро развилось чувство мстительности ко всем, кто мог иметь какую-либо власть над ним. С юности осуществление мстительных замыслов стало для него целью, которой подчинялись все его усилия».

Конечно, подобные утверждения, от кого бы они ни исходили, нельзя вводить в абсолют, особенно если учесть, что сам Иремашвили в конце концов оказался в эмиграции, и ожидать от проигравшего и обиженного полной объективности всегда трудно. Слишком уж надо быть благородным, чтобы говорить о победившем приятеле приятные для него вещи...

Да и что они значили, все эти воспоминания и рассуждения. Даже если и шли от близких друзей. Чужая душа потемки, и чем на самом деле руководствуется человек, порой не может знать даже он сам. И если перенесенные в детстве страдания неизбежно приводят к патологии, то после своего прихода к власти Наполеон должен был вырезать половину Франции. Именно Франция представлялась ему в его юношеском воображении злейшим врагом, и, пребывая во французских военных учебных заведениях, он хлебнул в них полной мерой и унижений, и страданий. И тем не менее сделал все, чтобы Франция стала процветающей страной...

Да, вполне возможно, что отец сыграл свою отрицательную роль в становлении характера сына. И все же когда говорят о том, что в той жестокости, с которой Сталин правил страной, во многом виновато его тяжелое детство, это выглядит несколько наивно. И в куда большей степени она определялась не личными качествами всесильного диктатора, а теми историческими условиями, в которых жила и развивалась подвластная ему страна.

Каковы были отношения будущего священника с Богом? Вероятно, неважные, и особенно его вера пошатнулась после того, как на городской площади русские власти на виду у всего города повесили двух грузин. И, вполне возможно, что именно там, на площади, будущий диктатор впервые в жизни задался вопросом, почему все эти люди, которые носили кресты, ходили в церковь и проповедовали заповеди Христа, нарушали их на каждом шагу. Сказано же в Евангелии «не убий», и тем не менее они убивали, и Бог никого не наказывал за это! Все это означало для его смущенной души лишь одно: либо Бога нет, либо Его совершенно не волнует то, что происходит на Земле. И сразу же возникал другой вопрос: а зачем же тогда такой Бог?

Нет, он еще не разуверился полностью во всем том, чему его учили в духовной школе, но его отношения с Всевышним стали намного прохладнее, и он с нескрываемой насмешкой смотрел на продолжавшую творить молитвы и бить земные поклоны мать. Начав терять веру в Бога Отца, Бога Сына и Бога Духа, он в то же время стал больше верить в себя. И странное дело: Бог и не подумал наказывать его за столь греховный поступок, и все шло так, как шло...

Один из школьных товарищей Сосо, некто Глурджидзе, вспоминал, как тринадцатилетний Иосиф как-то сказал ему: «Знаешь, нас обманывают, Бога не существует!» Затем он протянул ему какую-то книгу: «Прочти ее и сам поймешь, что все разговоры о Боге — пустая болтовня!» То была книга Дарвина.

Знакомство же с Дарвиным окончательно подорвало веру Сосо. И дело было даже не в каких-то там научных объяснениях. Он увидел рисунок руки обезьяны и... окончательно прозрел. Нет, люди не созданы Богом, иначе отец не лупил бы его почем зря. И сразу образовалась пустота, поскольку не было для него уже более ненужного, чем совершенно бесполезный Бог, которым ему продолжали забивать в училище голову.

Вызов молодого Сталина Богу много объясняет в его даже не столько характере, сколько мировоззрении, и в какой-то степени он становился похож на известного героя Достоевского, который после длительной внутренней борьбы в конце концов в каком-то гибельном восторге воскликнул: «Все позволено!»

Сосо оставалось учиться всего несколько недель, когда в Бесо снова взыграло ущемленное самолюбие и он потребовал, чтобы Сосо ехал с ним в Тифлис на обувную фабрику. «Ты хочешь, — брызгая слюной, кричал он на жену, — чтобы мой сын стал митрополитом? Ты никогда не доживешь до этого! Я — сапожник, и мой сын тоже должен стать сапожником, и он станет им!» Сосо по-прежнему не желал становиться сапожником, против была и мать, и тогда Бесо пошел на последнюю меру и отказался платить за обучение сына. Нужных двадцати пяти рублей у матери не было, и, к неописуемой радости отца, Сосо исключили из школы.

Но торжествовал он рано. Нашлись добрые люди, и Сосо не только был переведен во второй класс, но даже стал получать стипендию в размере трех рублей. Отец «отметил» это радостное для Сосо и матери событие диким скандалом и... объявил об уходе из семьи. На этот раз он ушел навсегда, и летом 1895 года Сосо писал в записке ректору Тифлисской православной духовной семинарии: «Отец мой уже три года не оказывает мне отцовского попечения в наказание того, что я не по его желанию продолжил образование...»

Как закончил свою жизнь этот человек, точно не известно. В 1909 году Сталин на вопросы жандармов отвечал, что его отец Виссарион Иванович ведет «бродячую жизнь». Но уже в 1912 году он говорил о том, что отец умер.

Иремашвили, как и многие соседи, был уверен, что Бесо погиб в пьяной драке в Тифлисе, и это известие оставило его приятеля совершенно равнодушным. Согласно другому горийскому преданию, Джугашвили-старший дожил до преклонных лет и почил в бозе в собственной постели. Для лучшей сохранности его завернули в шерсть и похоронили в Телави, где на его могиле было поставлено надгробие.

Однако существует и другая легенда. В ней рассказывается о том, что после очередной ссоры сын с отцом отправились в горы, и назад пришел один Сосо. Конечно, это была самая настоящая сказка, но, как и во всякой сказке, в ней имелась своя правда. И кто знает, чем бы закончилось совместное проживание с быстро растущим сыном вечно пьяного и скандального сапожника, останься он в Гори? Однажды Сосо уже бросался на него с ножом, и никто бы не помешал ему сделать это во второй раз. И вряд ли случайно ему так нравился роман с весьма многообещающим названием «Отцеубийца»...

Понятно, что все эти легенды появятся только тогда, когда Сосо превратится в «великого Сталина». А пока живой и невредимый Бесо, устроив на прощание безобразную сцену, уехал в Тифлис. С этой минуты вся тяжесть по содержанию семьи легла на мать. Она работала кухаркой, стирала белье в богатых домах и в конце концов стала подрабатывать шитьем. И, когда ее сын с головой уйдет в революционную деятельность, она будет проходить в жандармских документах как «портниха»...

Выпавшие на долю мальчика тяжкие испытания не могли не наложить отпечаток на его здоровье. Вскоре после ухода отца он заболел тяжелой формой воспаления легких, и... снова Кеке пришлось денно и нощно молить Бога о выздоровлении ребенка. Молитвы и хороший уход сделали свое дело. Сосо выкарабкался и, быстро наверстав упущенное, снова стал лучшим учеником. Ему повысили содержание и как особо способному и прилежному ученику стали выдавать раз в год одежду.

И все же куда большее значение для развития будущего революционера сыграло не увеличение стипендии, а знакомство с братьями Ладо и Вано Кецховели, которые сыграли определенную роль в его идейном становлении. Их родственники были яркими представителями народовольческого движения, и они не только жили их интересами, но и оказывали определенное влияние на своих сверстников.

Ладо Кецховели с восхищением рассказывал о событиях 1893 года в Тифлисской духовной семинарии, когда недовольные порядками воспитанники подняли бунт и потребовали от администрации прекратить постоянные обыски и повальную слежку за семинаристами. Да, тогда руководство исключило из семинарии 87 самых активных участников забастовки, в том числе и Ладо, но память об их дерзком поступке навсегда осталась жить в мрачных стенах семинарии.

Так Сосо познакомился с первым революционным движением в России и с интересом стал читать о первых русских революционерах. Знакомясь с народовольцами, он не мог не задаться вопросом: что же заставило всех этих сытых и культурных людей так остро почувствовать свою вину перед живущим в нищете и страданиях народом и пойти в него искупать свою вину?

В Гори Сосо видел и обеспеченных и культурных людей, и тот самый народ, который так любили и идеализировали народники. Вот только вместо сострадания по отношению к нему он чаще видел брезгливость и высокомерие. Непонятно ему было и то, как те самые крестьяне, вековой мечтой которых была собственность на землю, могут привести к какой-то новой и куда более достойной для всех жизни. И, к его несказанному удивлению, народники видели в деревенской жизни, несмотря на всю ее нищету и грязь, какую-то неведомую ему идиллию, а в хитрых и изворотливых крестьянах — богобоязненный и богоизбранный народ.

И он, наверное, очень бы удивился, если бы узнал, что так оно и было на самом деле. Экономика русского села уже тогда носила в себе черты примитивного социализма. Еще в XV веке русские крестьяне создали общину, социальной целью которой было равенство. Община владела лесами и лугами, решала, что сеять, и даже после реформы 1861 года полученная крестьянами земля делилась всем миром в зависимости от величины и работоспособности семьи. И всей душой ненавидевшие западный капитализм с его трущобами и эксплуатацией народники были убеждены в том, что у России, в отличие от стран Востока и Запада, есть свой собственный путь развития, и на этом пути она может миновать стадию капитализма и перейти к социализму через крестьянскую общину.

Да, Маркс и Энгельс уже написали в «Коммунистическом манифесте» об «идиотизме деревенской жизни» и со своей установкой на рабочего и завод видели в помещике естественного врага, а в крестьянине — с его извечной мечтой о земельной собственности — врага потенциального. И тем не менее народники верили в то, что Россия сможет миновать западный капитализм и предначертание русского народа — разрешить социальный вопрос лучше и быстрее чем на Западе. И опирались они прежде всего на то, что русскому народу было совершенно чуждо понятие римского права о собственности.

Все эти заумные рассуждения о пути России не произвели на Сосо особого впечатления, и куда больший интерес у него вызвала жизнь, наверное, самого яркого представителя народничества Нечаева. Да, что там говорить, это была личность! Просидеть десять лет в страшном Алексеевском равелине и подчинить себе свою стражу способны не многие. А чего стоил нечаевский «Катехизис революционера» с многообещающим названием «Топор, или Народная расправа»! По своей сути, это было наставление для духовной жизни каждого, кто решил посвятить себя революции, и являло предельную форму революционного аскетического отрешения от мира.

«Революционер, — часто повторял Сосо запавшие ему в душу строчки, — обреченный человек. Он не имеет личных интересов, дел, чувств, привязанностей, собственности, даже имени. Все в нем захвачено одним исключительным интересом, одной мыслью, одной страстью: революцией! Революционер порвал с гражданским порядком и цивилизованным миром, с моралью этого мира, он живет в этом мире, чтобы его уничтожить. Он не должен любить и науки этого мира. Он знает лишь одну науку — разрушение. Для революционера все морально, что служит революции. Революционер уничтожает всех, кто мешает ему достигнуть цели. Тот не революционер, кто еще дорожит чем-нибудь в этом мире. Революционер должен проникать даже в тайную полицию, всюду иметь своих агентов, нужно увеличить страдания и насилие, чтобы вызвать восстание масс. Нужно соединяться с разбойниками, которые настоящие революционеры. Нужно сосредоточить этот мир в одной силе всеразрушающей и непобедимой...»

Размышляя над этим, Сосо все чаще вспоминал рассказы отца о благородных разбойниках и все больше убеждался в том, что все они, по своей сути, были самыми настоящими революционерами. Но особенно близки ему были рассуждения знаменитого бунтаря о готовой на пытку таинственной душе революционера, в которой не было веры ни в помощь Божьей благодати, ни в вечную жизнь. Да, так оно и было на самом деле! Как видно, Бог и на самом деле был слишком занят «небом, не землей», и надеяться на ней можно было только на себя, на свои силы, знания и отвагу.

Сосо не очень удивился, узнав из рассказов Ладо о том, что в конце концов народники потерпели поражение. Те самые крестьяне, которых они боготворили, не понимали их и относились к ним враждебно. А вот то, что многие из народников, разочаровавшись в «народе-богоносце», встали на путь откровенного терроризма, порадовало его. Да, это были пока одиночки, но именно они держали в страхе всех этих генерал-губернаторов и царских чиновников, стреляя в них из револьверов и бросая в них бомбы.

Вряд ли Сосо думал об обреченности борцов за народное счастье. Они привлекали его прежде всего своей дерзостью и вызовом той тупой и страшной силе, которую представляло собой государство. И, уж конечно, ему и в голову не приходило, что все эти террористы по большому счету были самыми обыкновенными уголовными преступниками. По той простой причине, что именно они сумели соединить в своем революционном порыве преступление и поэзию, что и делало их особенно привлекательными.

Сосо очень хотелось походить на этих отчаянных людей, ходивших по лезвию бритвы и не ведавших, что такое страх. И в своем стремлении брать с них пример он был не одинок. Пока еще убежденный марксист Владимир Ульянов тоже многое взял от первых русских революционеров. Нет, он не собирался стрелять в губернаторов и великих князей и в Нечаеве его привлекала прежде всего идея покрыть всю Россию прекрасно организованной революционной партией с ее доведенной до абсолюта централизацией и дисциплиной. Ну и, конечно, его не мог не окрылять раз и навсегда избранный Нечаевым лозунг: революции дозволено все...

Сосо от души восхищался отчаянными семинаристами и железным Нечаевым, но следовать по их весьма сомнительному пути не собирался. И пределом его весьма, надо заметить, скромных детско-юношеских мечтаний был отнюдь не борец со всеобщим злом, а самый обыкновенный... писарь, который составляет жалобы и прошения. Как и многие люди, он считал, что все беды происходят только от незнания сильными мира сего истинного положения вещей и стоит им только узнать о нем, как все изменится, словно по мановению волшебной палочки. Правда, всего через год Сосо собирался стать волостным старшиной, чтобы «навести порядок хотя бы в своей волости». Как это ни странно, но самый способный ученик духовного училища даже и не помышлял о служении Богу.

А вот мать думала. Сосо оставалось учиться совсем немного, и надо было продолжить его дальнейшее образование. Учитель пения предложил устроить мальчика в Горийскую учительскую семинарию, однако Кеке отказалась. На что она рассчитывала, отказываясь от столь выгодного предложения, сказать трудно. Ведь в тифлисскую семинарию, куда она собиралась определить Сосо, принимали в первую очередь выходцев из духовного сословия, и за обучение в ней надо было платить. Денег она не имела. Но надежды она не теряла. И, как выяснилось, не зря. За Сосо обещал похлопотать один из учителей Горийского училища, чей хороший знакомый Федор Жордания преподавал в семинарии церковные грузинские предметы. Большие надежды она возлагала и на своего брата, который жил в доме эконома семинарии Георгия Чагунавы.

Что думал об этом сам Сосо? Трудно сказать! Да и что ему думать? Пока еще в их маленькой семье все решала мать. И когда он, окончив с отличием Горийское духовное училище, был рекомендован к поступлению в духовную семинарию, юноша воспринял подобный поворот в своей судьбе как должное...

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Сосо приехал в Тифлис вместе с матерью 22 августа 1894 года и подал заявление о допуске к вступительным экзаменам. Его допустили, и он блестяще их сдал. А вот дальше начались проблемы.

Для обучения в семинарии, которая по праву считалась одним из лучших учебных богословских заведений России, требовалось почти полторы сотни рублей в год — сумма по тем временам значительная и совершенно неподъемная для матери. Что же касается казенного содержания, то Кеке оставалось надеяться только на чудо.

И чудо произошло! Ректор вошел в положение способного ученика, и 3 сентября Сосо стал полупансионером, что означало бесплатное проживание в семинарском общежитии и пользование столовой. В тот же день Сосо вошел в огромный четырехэтажный дом, в котором разместилось семинарское общежитие, и ему в нос ударил затхлый запах воска и мышей.

Так началась его семинарская жизнь. Довольно, надо заметить, однообразная. Подъем в семь часов, утренние молитвы, чай, затем занятия в классе... Уроки продолжались до двух часов, в три следовал обед, в пять начиналась перекличка, после которой выходить на улицу запрещалось. Затем следовала вечерняя молитва, в восемь часов чай, после которого ученики расходились по своим комнатам готовиться к завтрашнему дню. В десять часов был отбой, а на следующий день все повторялось сначала. Наличные нужды у ребят оставалось всего каких-то полтора часа в день, ну и, конечно, воскресенье.

«Жизнь в духовной семинарии, — вспоминал однокашник Сосо по семинарии Доментий Гогохия, — протекала однообразно и монотонно. Вставали мы в семь часов утра. Сначала нас заставляли молиться, потом мы пили чай, после звонка шли в класс. Дежурный ученик читал молитву «Царю Небесному», и занятия продолжались с перерывами до двух часов дня. В три часа — обед. В пять часов вечера — перекличка, после которой выходить на улицу запрещалось. Мы чувствовали себя как в каменном мешке. Нас снова водили на вечернюю молитву, в восемь часов пили чай, затем расходились по классам готовить уроки, а в десять часов — по койкам, спать».

Как и повсюду, семинаристы объединялись в своеобразные общины по месту жительства и национальности, и вместе с другими горийцами Сосо сблизился с телавцами. Сосо никогда не жил в большом городе, чувствовал себя в нем не в своей тарелке, и не случайно один из приятелей вспоминал, что поначалу это был «тихий, предупредительный, стыдливый и застенчивый юноша». Что казалось странным. Ведь именно теперь, когда вечно пьяный отец, скандалы и драки канули в небытие, мальчик снова мог стать тем же веселым и общительным, каким он был когда-то в Гори. Однако ничего этого не произошло, Сосо отличался еще большей сдержанностью, избегал всяческих разговоров, и, когда его звали принять участие в играх, он лишь хмуро качал головой.

Причину его задумчивости и замкнутости многие усматривали в боязни проявить неловкость и лишний раз показать свое увечье. Ведь после несчастного случая с фаэтоном он неохотно раздевался даже перед врачами. И все же, вероятно, дело в другом — в его неприятии семинарии, которую он, похоже, невзлюбил с первых же дней пребывания в ней.

Да и за что ему было любить семинарию? Да, его не били, но свободным он себя не чувствовал, потому что царивший в семинарии режим походил на тюремный. Опасаясь новых восстаний, начальство делало все возможное, чтобы держать воспитанников под постоянным контролем. Система доносов, слежки и постоянная угроза монахов заключить любого вольнодумца в сырой карцер висела над Сосо дамокловым мечом. Как и в Гори, воспитанники были обязаны говорить только по-русски, им запрещалось читать грузинскую литературу и газеты, посещение театра считалось страшным грехом.

И понять чувства Сосо можно. Он мечтал о светлом храме науки, а угодил в настоящую тюрьму. И эта самая тюрьма в какой-то мере была для него страшнее побоев. В отличие от отца, который никогда не посягал на его внутренний мир, преподаватели семинарии пытались заставить его думать так, как это надо было в первую очередь им. Ну а до того, что он думал и чувствовал сам, им не было никакого дела!

И все же главным, очевидно, было не это. Сосо все мог выдержать, если бы обладал тем великим религиозным чувством, каким отличалась его мать. Но, увы, никакой веры у молодого человека не было и в помине, а бесконечные молитвы и, по сути дела, насильственное духовное обучение могли вызвать у него, никогда не верившего ни в Бога, ни в Сына, ни в Духа, только обратный результат, выразившийся в цинизме и крайнем скептицизме ко всему небесному и возвышенному, а значит, и в куда более трезвом и приниженном взгляде на окружавшую его жизнь. Царившие в семинарии порядки сделали все, чтобы Сосо вплотную познакомился с лицемерием, ханжеством, двуличием, которыми отличалась значительная часть духовенства, верившая только в земные блага. И не было ничего удивительного в том, что из своего семинарского опыта он вынес только несколько идей и ни единого чувства и лишний раз убедился в том, что люди нетерпимы, грубы, лживы и порочны...

Конечно, Сосо был далеко не единственным учеником, кому не нравились тюремные порядки в семинарии. И если говорить по большому счету, то именно эти тюремные порядки и превратили тифлисскую семинарию в своеобразный рассадник вольнодумства в Закавказье. За несколько лет до появления в ее стенах Иосифа Джугашвили будущий основатель «Третьей силы» Сильвестр Джибладзе ударил ректора за то, что тот назвал грузинский «языком для собак», а спустя год один из бывших семинаристов лишил его жизни.

И ничего удивительного не было в том, что очень многие выпускники семинарии шли в революционное движение. Да и сам Сталин в интервью известному литератору Эмилю Людвигу в ответ на вопрос, как он пришел в революцию, ответил, что на оппозиционность его толкнул прежде всего протест против «издевательского режима и иезуитских методов, которые имелись в семинарии». «Я, — говорил он, — готов был стать и действительно стал революционером, сторонником марксизма как действительно революционного учения».

Кроме объективных причин имелись и личные. Конечно, после окончания семинарии Сосо мог стать священником. Но такая карьера его уже не устраивала. Не было в нем веры, да и разве мог он, сын сапожника, пробиться в обществе, где все расписано раз и навсегда? Да еще будучи инородцем, которому вообще был заказан вход в высокие и светлые кабинеты? Конечно, нет! Он прекрасно видел это по той же семинарии, в которой царило пренебрежительное отношение к бедным студентам. И именно он, со своим обостренным чувством справедливости, стал предводителем «униженных и оскорбленных», за что ему чаще других доставалось от презиравших «кухаркиных детей» преподавателей.

Вместе с тем это была пусть и жестокая, но в высшей степени полезная школа. Каждый шаг делался на глазах монахов, и, чтобы выдержать этот режим в течение нескольких лет, требовались необычайные способности к скрытности. Необходимо было контролировать каждый свой жест, каждое слово, и постепенно все семинаристы становились крайне осторожными даже в общении между собой. И эта суровая школа очень пригодится Сталину: и когда он будет бегать от охранки, и когда начнет заседать в Политбюро, и когда будет плести тайные интриги.

Нельзя не сказать и о том, что как бы ни порицали семинарию и ее порядки, но духовное образование во все времена считалось хорошим образованием. Да, семинаристы не изучали политэкономию и естествознание, зато она давала прекрасное знание истории. Ну а глубокое изучение на протяжении нескольких лет Библии вооружало человека способностью анализировать прочитанное и соотносить его с реальной жизнью. Не говоря уже о том, насколько изучение Священного Писания развивало память. Да, Библия в какой-то степени могла закрепостить ум, но дело здесь уже не в ней, а в уме. Да и какая в принципе разница, какой бог наденет на глаза того или иного человека шоры?

Примером подобного служит ненавидевший религию Ленин. Поставив на место Иисуса Христа Маркса, а на место Священного Писания его «Капитал», он так и не смог свободным философским взглядом смотреть на окружавший его мир. И чтобы заставить Ленина что-то пересмотреть во вросших в него марксистских догмах, нужны были тяжелейшие потрясения вроде Гражданской войны или Кронштадтского восстания. Таким же тяжелым и неповоротливым мышлением отличались многие старые большевики, которые совершенно не понимали того, что все в мире течет и все меняется, и с упрямой тупостью продолжали верить в мировую революцию.

Конечно, очень многое зависело от семинарских преподавателей, и будь среди них пусть и искренне верившие в Непорочное Зачатие, но в то же время вдумчивые и сами по себе интересные люди, то и от в общем-то традиционного изучения Библии можно было бы получать удовольствие. Но, увы... таковых в семинарии не было, и удивляться тому, что Сосо не любил своих учителей, как не любил пытавшегося давить на него отца, не приходится. Нет, эти люди не били его и не ругали последними словами, но именно они стояли между ним и той самой жизнью, которая шла за толстыми стенами его училища. Именно они увольняли тех, кто пробовал выступить против и попытался внести в затхлый воздух семинарии хоть какую-то струю свежего воздуха. Они запрещали многое, и именно поэтому Сосо хотелось нарушать их запреты. И он нарушал их, читая произведения грузинской литературы на родном языке. Первой книгой, которая произвела на него впечатление, стала сентиментальная повесть Даниэля Чонкадзе «Сумарская крепость», напоминавшая знаменитую «Хижину дяди Тома» Бичер Стоу. Затем последовали книги Ильи Чавчавадзе, Акакия Церетели, Рафаэла Эристави и, конечно же, великого Шота Руставели с его «Витязем в тигровой шкуре». Под его влиянием Сосо сам стал писать стихи на грузинском языке, и пять из них были напечатаны в газете самого Ильи Чавчавадзе «Иверия».

И все же наибольшее впечатление на Сосо произвел кумир грузинской молодежи того времени Александр Казбеги. Великий грузинский патриот, он воспевал свободу и борьбу горских племен с русскими войсками. Это были по большей части выдуманные истории, напоминавшие романы Фенимора Купера о борьбе несчастных индейцев Северной Америки с белыми. Но благодаря искрометному таланту автора они действовали безотказно, поскольку среди национальных меньшинств всегда жило ничем неистребимое желание освободиться от всех своих «покровителей», в роли которых выступали то Османская империя, то Иран и Россия.

И неудивительно, что настольной книгой Сосо стал знаменитый по тем временам роман Казбеги «Отцеубийца», один из немногих, в котором вымысел был замешан на исторических событиях времен Шамиля. Перечитав роман бесчисленное количество раз, Сосо буквально бредил его главным героем Кобой, который на какое-то время стал его вторым «я». Не было уже никакого Сосо (да и что это за имя, особенно в его русском звучании), а был только Коба, сильный, смелый и великодушный. Впрочем, Коба отличался не только отвагой и силой, но и хитростью. «Время теперь такое, — говорил он, — что одной силой не возьмешь... Иной раз не мешает прибегнуть и к хитрости, и нисколько не стыдно...»

Привлекал в отважном разбойнике и тот вызов, который он бросил Богу, тому самому Богу, заявившему: «Мне отмщение, Аз воздам», и тот... смирился! И теперь уже не Бог, а он сам воздавал по заслугам, Коба сделал возмездие делом высшей чести. Его любимым лозунгом стало грузинское выражение: «Я заставлю рыдать их матерей!», что в переводе на русский означало: «Я буду мстить!»

Сосо мало волновало то, что при всей своей внешней привлекательности образу Кобы была присуща прямо-таки убийственная одномерность. Да и учил этот образ далеко не тому, чему надо было учить восприимчивого подростка. И, читая и перечитывая «Отцеубийцу», Сосо все больше убеждался в том, что в мире господствует только насилие. Оно окружало его со всех сторон, принимало разные обличья, но сути при этом не теряло. Насилие порождало ответное насилие, и Сосо был целиком согласен с Кобой, который говорил: «Убить врага — не грех! Убивать необходимо, так верней и легче. Враг будет уничтожен сразу!»

Наряду с героикой в романе присутствовала и очень важная социальная тема. Через всю книгу Казбеги проходила мысль о том, что современное общество порочно и истинно героические личности могут стоять только по ту сторону написанного властями закона.

Так в приключенческом романе Сосо увидел тот самый мир, в котором он не только жил, но и который был, в чем он теперь не сомневался, перевернут с ног на голову. Выходило так, что закон писали сами преступники, а нарушали его честные и порядочные люди, которые заслуживали куда более счастливой жизни. Прочитав «Отцеубийцу», Сосо изменился даже внешне, он стал еще меньше говорить и ничем не выражал ни своей радости, ни своего горя. В бесстрашном и немногословном разбойнике Сосо нашел свой идеал, и именно он стал его богом, а отнюдь не проповедовавший непротивление злу насилием Христос.

Читал Сосо русских и западных авторов. «93-й год» Виктора Гюго привлек его внимание к Великой Французской революции, и он всерьез увлекся исторической и политической литературой. Конечно, все эти книги не являлись прямым призывом к революции, но не наводить на определенные мысли молодых людей с таким плебейским происхождением, как у Сосо, они не могли. И наводили...

Интересовался Сосо и духовной литературой. Изучая ее, он пытался постичь идею единого Бога как носителя абсолютной благости, абсолютного могущества и абсолютного знания. Но уже очень скоро все эти Ветхие и Новые заветы наскучили ему, и не только из-за своей догматичности. В силу своего непокорного характера он, даже при всем желании, не мог постичь основы христианского учения с его непротивлением злу, любовью ко всем и всеобщему прощению. Да и как он мог простить отравлявшего ему в течение стольких лет жизнь отца и еще молиться за него?! А монахи семинарии со своей грубостью и ничем не прикрытым ханжеством? За них, следивших за каждым его шагом, он тоже должен был молиться? Ну уж нет. Все, что угодно, только не это! И куда ближе ему было ветхозаветное «око за око, зуб за зуб»...

Особое внимание Сосо привлекла история инквизиции и, конечно, ее духовный отец Торквемада, который первым придал инквизиционному трибуналу политический характер. Он пытал, рвал на куски и сжигал на кострах всех, кого подозревал в инакомыслии, и Бог бесстрастно взирал с небес на его деяния. Вывод? Вывод один: истребление инакомыслящих угодно Господу...

Ну а знакомство с историей России и русским царем Иваном Грозным еще больше укрепило Сосо в этой мысли. Правда, уже первая строчка в пухлой «Истории России» заставила его поморщиться. «Земля наша велика и обильна, — с явным недоумением читал он причитания не умевших править своей страной русских людей, — но порядка на ней нет. Приходите править и владеть нами». Но больше всего его поразило то, что у тех, кто одобрял печатание таких книг, не хватило мудрости или гордости раз и навсегда вычеркнуть эти постыдные строки.

Впрочем, эти строчки не только заставляли его морщиться, но и наводили на вполне определенные мысли. Никакие варяги не смогли и не смогут навести порядка на русской земле. Для этого нужны совсем другие люди. Какие? Да такие, как самый страшный царь русской истории Иван Васильевич Грозный, какие же еще! Он начал создавать единую и могучую Россию и познал величайший секрет правления: только жестокость способна творить историю. И примененная с умом и хитростью, она была способна творить чудеса.

Необыкновенный интерес вызвала у Сосо и знаменитая тайная полиция Грозного или та же самая инквизиция, которая выведывала измену и железной метлой выметала сор из российской избы. И далеко не случайно седла опричников были украшены железными эмблемами в виде собачьей головы и метлы.

Грозный пошел куда дальше монголов, которые наказывали только за непослушание, и чтобы это самое послушание вошло в кровь его подданных независимо от их места под солнцем, он изобрел террор. По малейшему подозрению людей избивали кнутами, рвали их тела на части клещами, сжигали на кострах и топили в прорубях. И в конце концов он добился своего: люди боялись только одного его имени и сами клали головы на плахи, как это имело место в Новгороде! И как же надо было бояться (или уважать?) своего отца, чтобы, получив от него смертельный удар по голове железным посохом, произнести: «Я умираю твоим верным сыном и самым покорным из твоих подданных».

Конечно, тогда Сосо читал о великих инквизиторах скорее из-за интереса, но никто не может сказать точно, не вспоминал ли Сталин об инквизиции, когда подчинял себе НКВД и ГПУ? Если да, то он не зря читал эти книги и его умению расправляться с инакомыслящими позавидовал бы сам Торквемада...

Вывод? Да он был простым, как выеденное яйцо! Там, где сильный царь и могучая инквизиция, инакомыслящих меньше, а значит, меньше и угроз власти. Да и государство здоровее...

Но... мысли мыслями, а до открытого бунта было еще далеко, и первый курс Сосо окончил одним из лучших. На каникулы он отправился в Гори, где познакомился со студентами медицинского факультета Московского университета Иосифом Барамовым и Петром Дондаровым — активными членами студенческого кружка. Сосо с интересом слушал рассказы будущих медиков об их университетской жизни, разительно отличавшейся от его тусклого существования в семинарии. Эту серость он особенно ощутил по возвращении в Тифлис. На этот раз семинария со своей убогой жизнью и постоянной слежкой за семинаристами показалась ему не храмом науки, а самой обыкновенной тюрьмой, в которой неизвестно для чего томились полные сил и жизни молодые люди.

Сосо стал раздражителен и нетерпим к замечаниям, которые сыпались на любого воспитанника словно из рога изобилия. Это сразу же сказалось на его до сей поры прекрасных отношениях с преподавателями. И больше всех его доставал некий Илуридзе, который при первом же удобном случае старался поставить возомнившего о себе сына сапожника на место: постоянно придирался к его ответам, даже если они были правильными. Тот отвечал грубостью, и тогда на его голову сыпались угрозы и оскорбления. И только один Сосо знал, чего ему стоило удерживать себя, чтобы не наброситься на ненавистного иезуита в засаленной сутане. Он ненавидел его так, как только может ненавидеть один человек другого, и когда один из учеников перетащил через горную речку Илуридзе на себе, Сосо презрительно взглянул на него. «Ты что, — не скрывая брезгливости, спросил он, — ишак, что ли? Да я не только что какому-то там надзирателю, самому Господу Богу не подставил бы спину!»

Конечно, можно еще много говорить о том, каким был в те годы Сосо, но... лучше не скажешь! Не подставил бы спину самому Господу Богу! Да, эти слова дорого стоили для понимания характера и амбиций Сосо.

Другое дело, что удовлетворить свои амбиции Сосо мог только в совершенно других условиях, которые по тем временам ему мог предложить только марксизм со своей куда как заманчивой для всех неимущих теорией замены старых отношений. Борьба и равные возможности не могли не пьянить молодого человека, который то и дело входил в конфликты с руководством семинарии. И не мудрено, что именно это руководство олицетворяло для него всю власть в огромной империи.

Сосо стал завсегдатаем «Дешевой библиотеки», которую открыла Ольга Берви-Флеровская для самообразования рабочих. Как и многие его однокашники, Сосо доставал запрещенные книги и читал их при первой же возможности. Чаще всего по ночам, при свете свечи. «Тайно, на занятиях, на молитве и на богослужении, — вспоминал Иремашвили, — мы читали «свои» книги. Библия лежала на столе, а на коленях мы держали Дарвина, Маркса, Плеханова и Ленина». Ну а первый том «Капитала» Сосо, по словам Иремашвили, вообще умудрился прочитать в рукописной копии, которая была сделана с единственного имевшегося в тифлисской библиотеке экземпляра. Во что, конечно же, верится с трудом. В Тифлисе работ Маркса не было, и Сосо мог слышать о нем только от старших товарищей. Более того, в 1899 году он даже начал учить немецкий язык, чтобы читать Маркса и Энгельса в подлиннике.

Да и с Лениным не все сходится, поскольку свою первую работу «Что делать?», которая могла по-настоящему заинтересовать Сталина, он написал только в 1902 году, когда Сосо уже не было в семинарии. Что же касается трудов Дарвина и Плеханова, то, вполне возможно, что они и на самом деле лежали на коленях у семинаристов. Но как бы там ни было, вскоре Сосо стал одним из самых активных членов нелегального кружка, который возглавлял старшеклассник Сеид Девдориани. «Нас, — вспоминал Сеид, — некоторых учеников, ввиду слабого здоровья перевели из общежития на отдельную квартиру. Там вместе очутились Сосо и я. Сразу же после знакомства я предложил ему вступить в кружок. Он обрадовался и согласился...»

Сосо ударился в революционную деятельность со всей страстью наконец-то обретшего свое призвание человека и... вступил в конфликт с Девдориани, потребовав от него заниматься прежде всего социальными и политическими предметами, а не общеобразовательными, как того хотел сам Сеид. И уже тогда многие увидели, возможно, истинное лицо «тихого и застенчивого юноши». Он был самоуверен, властен и нетерпим к чужому мнению.

И мало кто удивился тому, что именно Сосо сменил окончившего семинарию Сеида на посту руководителя кружка. Теперь ему уже ничто не мешало придать своей работе еще большую политическую направленность.

Впрочем, он не только занимался со своими однокашниками, но и посещал рабочие собрания, а в один прекрасный вечер Сосо тайком покинул семинарию и отправился на встречу с беглым социал-демократом. В черной рубашке с красным галстуком, с горящими глазами, он производил впечатление. Как производили впечатление и его рассказы о царском произволе, о тяжкой жизни российских рабочих и о несгибаемых политических ссыльных, которые и в далекой и холодной Сибири продолжали свою борьбу.

После этой встречи жизнь в семинарии показалась Сосо еще более жалкой. Заживо погребенный в сером каземате, он все чаще и чаще посматривал в окно, за которым была совершенно другая жизнь, наполненная событиями и не похожая на монотонные семинарские будни.

Чтобы хоть как-то разнообразить свое жалкое существование, он при первой же возможности отправлялся бродить по Тифлису, по его узеньким улочкам и шумным базарам, где во всю торговали грузины, русские, персы, армяне и евреи. Гуляя в поисках приключений по Тифлису, он рано или поздно обязательно должен найти их. Так оно и случилось, и на какое-то время Сосо сошелся с ворами.

Пройдут годы, и ненавидевший лютой ненавистью Сталина Троцкий назовет его стоящим у власти «кинто». Хотя понятие «кинто» означало не только принадлежность к уголовному миру, но и героев улицы, бойких говорунов, хулиганов и даже певцов. С «кинто» — весело, у них всегда водились деньги, и все-таки они обладали одним, но весьма существенным недостатком. Самое большое, на что они были способны, это ограбить прохожего или «взять богатую квартиру», а потом неделями гулять на вырученные деньги. И, конечно, стоявшему по своему развитию на несколько голов выше всех этих веселых ребят Сосо этого было уже мало...

Его тянуло совсем к другим людям, слухи о которых доходили до него. Но он уже знал, что этих людей не устраивала их беспросветная жизнь и они боролись за ее изменение. Он никогда еще их не видел и не говорил с ними, но в его воображении они походили и на благородного разбойника Арсена, о котором ему когда-то рассказывал отец, и, конечно же, на покорившего его душу Кобу. И ему очень хотелось увидеть этих людей, услышать их и понять, каким же образом они желали изменить истинное положение вещей.

И такие люди в Грузии действительно уже были. Еще в 1892 году в ней появилась Лига свободы Грузии во главе с выпускником Тифлисской духовной семинарии Ноем Жорданией и «Месаме даси» («Третья сила»), И именно эта «Третья сила» попыталась взять под свой контроль все ученические кружки в городе и наладить доставку в Закавказье нелегальной литературы.

Однако ничего путного у этой организации не вышло, она распалась, и в 1895 году редактор газеты «Квали» Г.Е. Церетели объединил вокруг своей газеты многих тифлисских революционеров. Приблизительно в это же время в Тифлисе появился первый грузинский рабочий кружок.

Имелись в Тифлисе и кружки из русских рабочих. Особую роль в их становлении сыграл Федор Ермолаевич Афанасьев. Бывший народник превратил свою квартиру в настоящий политический салон, в котором рабочие получали свои первые политические и экономические знания. В конце 1893 года Афанасьев основал кружок для изучения марксизма. И хотя через три года кружок распался, движение уже нельзя было остановить. Марксистские кружки, в которые наряду с русскими стали входить и кавказцы, росли как грибы.

Все внимание центра было направлено на расширение аудитории и организацию новых рабочих кружков. Обратили молодые социал-революционеры свое пристальное внимание и на учащуюся молодежь как светских, так и духовных высших учебных заведений. Ставка была сделана правильно. Беспросветная жизнь в семинарии как нельзя лучше способствовала подъему революционного настроения. Так что можно смело утверждать, что к концу века в Тифлисе появились люди, не только хорошо знакомые с новым учением, но и обладавшие крепкими связями в Центральной России, откуда они получали сведения о всероссийском рабочем движении и нелегальную литературу.

Редакция «Квали» стала руководящим центром нарождавшейся в Тифлисе социал-демократической организации, а Ной Жордания — ее общепризнанным лидером. К нему-то и отправился жаждавший проявить себя Сосо. Оказавшись в высоком и светлом кабинете редактора «Квали», он заявил, что хочет бросить семинарию и работать с рабочими. Жордания проговорил с ним целый час и... посоветовал как следует заняться самообразованием и окончить семинарию.

Сосо разочарованно вздохнул. Он полагал, что его встретят с распростертыми объятиями и с великой радостью примут его жертву. А тут... Но грустил он не долго. Да и зачем ему теперь был нужен этот «легальный марксист» Жордания, чья газета способна лишь развращать рабочие массы, если его посетил вернувшийся в 1897 году в Тифлис Ладо Кецховели. Изгнанный за беспорядки из Тифлисской духовной семинарии еще в 1893 году, он поступил в киевскую семинарию. Но и там, что называется, засветился перед полицией, после того как у него на квартире была найдена целая кипа нелегальной литературы. И от каторги его в самый последний момент спасла амнистия в связи с коронацией Николая II. Но как бы то ни было, Ладо шел прямым путем профессионального революционера.

Ладо устроился корректором в типографию, чтобы приобрести опыт. Его волновало уже не столько чтение нелегальной литературы, сколько ее выпуск. А это был уже прямой вызов властям со всеми вытекавшими отсюда последствиями. И надо отдать ему должное, он не только быстро создал нелегальную типографию, но и обучил едва ли не всех своих товарищей технике печатания.

С помощью Сосо Ладо быстро установил контакт с семинарским кружком и взял на себя роль его наставника. Знакомый с учением Маркса, он мыслил теперь уже иными категориями и говорил не о просвещении, а о политической борьбе. Очень скоро Ладо ввел Сосо в свой кружок, и тот был на седьмом небе от радости. Это были уже не какие-то там «кинто», эти люди мыслили куда более широкими масштабами и намеревались украсть власть. А это было куда притягательнее и интереснее.

Так Сосо сблизился с социал-демократами. На рвавшегося в бой молодого человека обратили внимание видные политики. Один из них, Калистрат Гогуа, предложил ему возглавить кружок молодых железнодорожников. Сосо стал пропагандистом, что, в свою очередь, приносило огромную пользу ему самому. Обучая других, он учился сам. А если учесть, что большинство рабочих были русскими, то можно себе представить, какие нагрузки испытывал Сосо на каждой своей лекции.

Что же касается Ладо Кецховели, то Сосо искренне восхищался им, и далеко не случайно он один из немногих удостоился чести быть упомянутым в «Краткой биографии» Сталина. Правда, в качестве его верного помощника. Конечно, теперь уже никто не может сказать, как бы поступил Сталин с Ладо, если бы тот не был застрелен в 1902 году охранником тюрьмы. Но, зная как Сталин расправлялся со своими соратниками и друзьями, можно не сомневаться в том, что все шансы быть расстрелянным его бывшим учеником у Ладо были...

Возглавив кружок, Сосо стал еще больше читать. Запрещенные книги он получал от владельца книжного магазина и бывшего народника Захария Чичинадзе, на чьих книгах, по образному выражению одного из революционеров, выросло первое поколение грузинских социал-демократов. Сосо часто заставали за чтением запрещенной литературы, и каждый раз он подвергался длительному заточению в карцере. Но ничто не могло сломить молодого революционера, и он продолжал свое образование.

Надо полагать, свою лепту внес в становление личности Сосо и Иосиф Барамов, приезжавший на каникулы в Гори. Это был уже не просто интересовавшийся политикой студент, а человек, находившийся под наблюдением полиции. И именно он был одним из инициаторов организации студенческой демонстрации протеста против Ходынской трагедии.

А вот заниматься в самой семинарии с каждым днем становилось все труднее. Монахи следили за семинаристами с большим знанием дела. Сосо предложил ребятам снять комнату недалеко от семинарии, и они стали собираться в ней для обсуждения прочитанного. Ну а в августе 1898 года в его жизни произошло знаменательное событие: он вступил в Тифлисскую организацию РСДРП.

Увлечение общественными науками и работа в кружках почти не оставляли времени для изучения наук божественных, и четвертый курс Сосо окончил только с одной «четверкой» (все остальные отметки были «тройками») и получил переэкзаменовку на осень, чего раньше нельзя было даже себе представить. Как и то, что у будущего священника красовалась жирная «двойка» по ... Священному Писанию.

Не отличался Сосо и примерным поведением. На каждое замечание преподавателей он отвечал грубостью и постоянно дерзил. А когда ненавидевший его инспектор Абашидзе отобрал у него запрещенную книгу, разъяренный Сосо вырвал ее у него из рук. «Ты что, — воскликнул изумленный такой наглостью преподаватель, — не видишь с кем имеешь дело?» Сосо протер глаза и, не скрывая презрения, ответил: «Вижу перед собой только черное пятно, и больше ничего!»

Инспектор потребовал исключить Джугашвили из семинарии. Ректор же оставил его требование без внимания, очевидно, очень надеясь на то, что его самый строптивый и способный ученик все же опомнится.

Однако Сосо и не подумал оправдать возложенные на него надежды, и к пятому курсу некогда примерный ученик стал самым недисциплинированным и неуспевающим. Впрочем, иначе и быть не могло. Он не только потерял интерес к церковным предметам и веру в Бога, но и был, что называется, по горло занят на своем новом поприще. Помимо пропагандистской работы в его обязанности входило привлечение новых членов. Его старания не пропали даром, рабочие выступили с забастовкой в железнодорожных мастерских, и Сосо был на седьмом небе от радости. Вместе с другими социал-демократами он тоже был одним из ее идейных вдохновителей.

Конечно, в семинарии с ее доносами и тотальной слежкой не могли не знать, чем занимается один из ее самых видных учеников, и Сосо несколько раз обыскивали прямо в семинарии. А 29 мая 1899 года он был исключен из нее «за неявку на экзамены по неизвестной причине», что выглядит весьма странно. Ни один ректор по тем временам не мог исключить своего воспитанника, не зная истинных причин его неявки на экзамены. И надо полагать, что подобное объяснение скрывало какую-то другую, гораздо более важную причину, которая и по сей день покрыта тайной.

Как-никак, а духовником Сосо был сам настоятель Новоафонского монастыря, который находился под особым покровительством царствующего дома (в память об Александре II, его строителе). Что также не могло не вызывать законного удивления. Духовником семинаристов, как правило, назначался настоятель тифлисского храма, и у очень многих невольно возникал вопрос: чем же так прославился сын простого сапожника Сосо Джугашвили, которому вдруг была оказана такая честь? «Не потому ли, — задается вопросом Н.Н. Яковлев, известный исследователь жизни Сталина, — что он собирался принять постриг и вступить в этот монастырь? Или его незримые покровители готовили его к какому-то иному, невиданному послушанию?»

По сей день остается неизвестным и характер отношений между Сосо и его духовником в последний год его пребывания в семинарии: вряд ли тот с его знанием людей мог не заметить, что с подопечным творится нечто странное, а если заметил, то почему не попытался бороться за свою начинавшую заблуждаться овцу? И не означает ли «невиданное послушание», к которому, по мысли Яковлева, якобы готовили Сосо, только то, что и сам духовник был связан с революционерами? На этот вопрос уже никто не ответит, и нам остается только догадываться о странных и таинственных отношениях между Сосо и его духовным отцом.

Но как бы там ни было на самом деле, 7 апреля 1899 года в кондуитном журнале семинарии в последний раз появилась фамилия Джугашвили, который был наказан за то, что не поздоровался с преподавателем А.П. Альбовым. Затем занятий в семинарии по случаю пасхальных каникул не было, а 25 апреля начались те самые экзамены, на которые Джугашвили якобы не явился. Если эта неявка была связана с рабочим движением, то ответ здесь мог быть только один: Сосо принимал участие в состоявшейся в Тифлисе 19 апреля маевке. Но если это было на самом деле так, то почему Сталин никогда не рассказывал о таком отрадном для всякого революционера факте в написанной им же самим биографии? Ведь подобными вещами можно было только гордиться.

В 1932 году Сталин так сформулировал причину своего изгнания из семинарии: «Вышиблен из православной семинарии за пропаганду марксизма». Вполне возможно, что так оно и было на самом деле и, по словам Вано, брата Ладо Кецховели: «...в конце концов семинарские ищейки напали на след тайных кружков и начали репрессии против нас». Но если это было так, то каким образом семинария выдала Джугашвили справку об окончании четырех классов, в которой стояла «пятерка» по поведению? Да и как могли руководители семинарии поставить высшую отметку человеку, который не вылезал из карцера и организовал во вверенном им царем учебном заведении тайный кружок?

Рассказ еще одного однокашника Сосо о том, что его хотели арестовать перед самым исключением из гимназии, но по какой-то причине не арестовали, только еще больше усложняло всю эту и без того запутанную историю. Особенно если учесть, что мать Сосо уверяла всех, что сама забрала сына из семинарии по причине заболевания им туберкулезом. Но если это было так, то непонятно, почему такая серьезная болезнь Сосо осталась неизвестной руководству семинарии и оно исключило его за «неявку на экзамены».

Впрочем, существовала и еще одна версия, согласно которой Сосо был отчислен из семинарии за участие в драке, которая закончилась поножовщиной. Но как бы там ни было, Сосо остался не у дел и по большому счету ему не на кого было обижаться: он сам сделал свой выбор и теперь пожинал плоды...

В мгновение ока оказавшись на улице, Сосо на какое-то время растерялся. Оно и понятно, слишком уж неожиданным был переход из вчерашних студентов в лицо без определенных занятий и места жительства. Что ему оставалось? Да только одно: вернуться в Гори, что он и сделал. Однако к якобы «забравшей» его из семинарии матери он почему-то не спешил и несколько дней прятался в садах, куда ему носила пищу одна из соседок. Почему? Боялся огорчить мать известием о своем исключении? Вряд ли! Вечно в саду он жить не мог, и рано или поздно ему все равно пришлось бы идти к матери и рассказать ей все. Да и не проще ли было спрятаться у родственников, которых у него в Гори хватало?

Вся эта весьма странная конспирация могла означать только одно: Сосо опасался отнюдь не матери, а кого-то другого. И именно поэтому он не пошел сдавать экзамены, а потом уехал и из Гори (где его обязательно нашли бы) с Михой Давиташвили в Цроми, где и провел почти все лето. И, как вспоминал брат Михи Петр, Сосо не только усиленно занимался все это время самообразованием, но и начал вместе с Михой «свою конспиративную жизнь».

Очевидно, полиция на самом деле усиленно интересовалась Сосо и даже устроила обыск в доме Давиташвили. Однако ему и на этот раз удалось избежать нежелательной встречи, так как хозяин дома был своевременно предупрежден о предстоящем визите. В конце концов, Сосо вернулся в Гори, где имел обстоятельную беседу с Ладо Кецховели, по всей видимости, об организации забастовки рабочих тифлисской конки. А дальше последовали весьма интересные и не менее странные события.

Едва возобновились занятия в семинарии, как Миха Давиташвили подал заявление об уходе, а еще около двадцати воспитанников (все они были членами различных кружков) были исключены из семинарии по никому неведомым причинам. И сразу же поползли слухи о том, что это Сосо выдал всех этих ребят. Сидевший вместе с ним в тюрьме известный эсер Верещак рассказывал, будто бы сам слышал эту историю от Сталина, и тот на самом деле вручил директору семинарии список всех своих товарищей по революционному кружку. Более того, он не только не думал оправдываться, но ставил себе этот поступок в заслугу. «Да, церковь потеряла, — заявил он, — нескольких посредственных священников, зато революция приобрела хороших революционеров». Да и какое это было предательство, ведь речь шла о благе революции. А раз так, то... все дозволено...

Но как бы там ни было на самом деле, в октябре 1899 года Сосо, как ни в чем не бывало, появился в Тифлисе и получил «Свидетельство об окончании четырех классов», имея «двойку» по Священному Писанию и «тройку» по поведению. А в документе значилось, что он «показал успехи». Оставалось только уточнить, в чем же эти «успехи» заключались. Если в пропаганде марксизма, то руководство семинарии не очень погрешило против истины.

И все же куда интереснее другое. Почему скрывавшийся то в садах Гори, то в Цроми Сосо вдруг совершенно безбоязненно появился в том самом Тифлисе, где его собирались арестовать? И вывод здесь может быть только один: к этому времени Сосо уладил все недоразумения с теми самыми людьми, которых он так опасался. Что это были за люди? Об этом можно только догадываться...

В выданном Сосо свидетельстве имелась весьма интересная приписка, которая ставила Сосо перед выбором: либо... работать по духовному ведомству, либо... уплатить правлению семинарии за обучение 680 рублей.

Что опять же не может не вызывать недоумения. Да и как можно было направлять на работу по «духовной линии» или учителем человека, который подозревался в организации забастовок и распространении марксизма? И если полиция на самом деле с некоторых пор стала интересоваться Иосифом Джугашвили, то допустить подобное она могла только для того, чтобы держать его «под колпаком» и через него выходить на интересовавшие ее связи.

Впрочем, все могло быть намного проще, и руководители семинарии просто-напросто не пожелали выметать сор из своей семинарской избы и поднимать очередной шум. После событий 1893 года подобное упущение могли бы и не простить. А так... не явился на экзамены и выпущен со свидетельством. Да и кого по большому счету тогда могла интересовать судьба какого-то там сына сапожника и прачки?

Если это было так, то Сосо надежд своих бывших руководителей не оправдал. Он не пошел ни по духовной части, ни в учителя, и, если верить его признаниям кутаисской полиции, средства к пропитанию он добывал «службой в учреждениях, в конторе Абесадзе, в обсерватории и частными уроками». Но что это были за учреждения, кто был этот таинственный Абесадзе и кому именно он давал уроки, так и осталось неизвестным.

А вот в обсерватории Сосо на самом деле работал и даже жил, правда, после того, как со скандалом покинул квартиру Д.Е. Каландарашвили, который был одно время его близким товарищем. Случилось это после того, как Ладо Кецховели выступил с призывом к более активным действиям, однако большинство Тифлисской организации РСДРП не поддержало его, мотивируя свой отказ малочисленностью организации и возможностью ее быстрого разгрома. Сосо выступил на стороне Ладо и, вспомнив тот холодный прием, который ему оказал не так давно Ной Жордания, не только подверг его резкой критике, но и потребовал вынести вопрос на обсуждение рабочих. Ну а поскольку сам Каландарашвили поддерживал Жорданию, то Сосо посчитал невозможным свое пребывание под его крышей.

В конце 1899 года он стал сотрудником Тифлисской физической обсерватории, которая не имела никакого отношения к астрономии и являлась самой обыкновенной метеорологической станцией. Однако молодого революционера мало волновали перепады температур и розы ветров — в Тифлисе надвигались серьезные события, и 1 января нового века стало знаменательной датой в истории социал-демократического движения в Закавказье. Именно в этот день остановилась тифлисская конка, а когда ее администрация вызвала полицию и та потребовала прекратить забастовку, рабочие отказались подчиниться, что явилось для полиции полнейшей неожиданностью. Да, время от времени рабочие бастовали, но если раньше было достаточно только одного появления людей в форме, чтобы навести порядок, то на этот раз все было иначе.

Озаботило полицию и появление в городе листовок с требованиями рабочих. Не на шутку встревоженная, она арестовала наиболее активных рабочих и установила главного организатора забастовки. Однако уже хорошо ей известному Ладо Кецховели удалось уехать в Баку.

Догадывалась ли полиция об участии в организации забастовки близкого к Ладо Сосо? Трудно сказать, поскольку он был арестован по какой-то совершенно надуманной причине «недоимок», которые его отец якобы остался должен Диди-Лиловскому сельскому правлению. Он заявил, что готов уплатить «долг», и, после того как товарищи собрали требуемую сумму, его выпустили.

Возможно, так оно и было на самом деле, и все же надуманность предъявленного Сосо обвинения не может не вызвать недоумения. Его отец не жил в Диди-Лило более 30 лет, землей там не пользовался, а значит, и не имел никакого отношения к поземельным платежам. Да и почему за отца, если он действительно был виноват, должен отвечать его сын? И даже если бы Сосо являлся правопреемником Бесо, то арестовать его могли бы только после того, как он отказался бы заплатить «по счету»! И тем не менее...

Так за что же был арестован Сосо? Думается, все же за участие в забастовке. И, по всей видимости, арестовав его под совершенно надуманным предлогом, полиция попыталась уже тогда проверить молодого социал-демократа «на слабость» и склонить его к сотрудничеству. Из этого у нее, судя по всему, ничего не вышло. Пройдут годы, и Сталина обвинят в сотрудничестве с охранкой. Появятся даже документы и свидетели, но никаких неопровержимых доказательств так никто никогда и не представит.

Да и как мог Сталин, если он дал согласие на работу, отказаться от дальнейшего сотрудничества с жандармами в 1912 году? Его приглашали не на обед, просто так расстаться с охранкой невозможно. И дело даже не в том, что его могли просто-напросто убрать. Этого и не требовалось. Достаточно было обнародовать подписанный им документ, а такую бумагу он подписал бы непременно, и на его карьере, а возможно, и на самой жизни был бы поставлен крест. К провокаторам относились однозначно: при каждой партийной ячейке имелись люди, которые приводили вынесенные им смертные приговоры в исполнение. И не случайно злейший враг Сталина Л. Троцкий писал о том, что «если бы даже Сосо оказался способен на такой шаг... совершенно невозможно допустить, чтобы партия потерпела его после этого в своих рядах».

Да и какой был смысл ссылать Сталина, если он работал на охранку, с каждым разом все дальше и дальше за Полярный круг? Куда больше пользы он принес бы работая на местах. Ну а то, что ему так часто удавалось уходить от полиции, во многом объяснялось не только его ловкостью и хитростью, но в первую очередь вопиющей несогласованностью в отношениях между жандармами и полицией.

Но как бы там ни было, мнимые долги были уплачены, и Сосо вернулся на работу в обсерваторию, куда к нему приехала мать. Несмотря на явное внимание полиции к его персоне, он принял самое активное участие в организации маевки, в которой приняли участие более 500 человек.

Несмотря на некоторые успехи забастовщиков, борьба внутри Тифлисской социал-демократической организации между сторонниками и противниками революционных действий продолжалась. И после маевки, по словам С.Я. Аллилуева, «борьба между «стариками» и «молодыми» еще более обострилась». Большую роль в ней, как утверждал Аллилуев, сыграли ссыльные, и в первую очередь Мирон Демьянович Савченко, который возглавил кружок в железнодорожных мастерских.

Летом в Тифлисе появился высланный из Петербурга член Союза за освобождение рабочего класса М.И. Калинин, который стал работать токарем на Закавказской железной дороге. Его приезд совпал с целой волной забастовок. Бастовали наборщики типографий, рабочие табачных фабрик и обувной фабрики Адельханова. Затем начались волнения в железнодорожных мастерских, которые подхватили рабочие вагонного цеха, а к 1 августа забастовки охватили все мастерские.

Такого размаха забастовочной борьбы в Тифлисе еще не видели. Не на шутку напуганные власти вызвали войска, и по всему городу шли аресты и обыски. Однако репрессии вызвали еще большее сопротивление рабочих, и совсем еще недавно спокойный город напоминал собой растревоженный муравейник. И, надо полагать, Сосо сыграл определенную роль во всех этих забастовках.

Вместе с такими известными социал-демократами, как П.А. Джапаридзе и А.Г. Цулукидзе, он много сделал для создания подпольной типографии, и уже 1 августа партийный комитет выпустил свою первую листовку с экономическими требованиями рабочих.

В сентябре забастовки закончились, многих рабочих уволили, и они отправились в Баку и Батум, где пополнили армию революционно настроенного пролетариата. Многих активных членов подпольного движения арестовали. К дознанию за участие в железнодорожной стачке были привлечены 112 человек, в том числе будущие тесть Сталина С.Я. Аллилуев и '«всесоюзный староста» М.И. Калинин. Однако организация не только не была разгромлена, чего так опасались противники активных выступлений, но стала еще более массовой. И теперь, когда все видели, что правильно организованные на борьбу рабочие представляют собой грозную силу, уже никто не думал оспаривать допустимость активных действий с их стороны.

Сосо не был ни арестован, ни привлечен к дознанию. Более того, в те дни он познакомился с ближайшим соратником Ленина и сотрудником газеты «Искра» В.К. Курнатовским, который приехал в Тифлис, чтобы ознакомиться с деятельностью местной социал-демократической организации.

Рассказы Курнатовского о Ленине и его титанической работе произвели на Сосо настолько сильное впечатление, что он несколько раз восклицал: «Я во что бы то ни стало должен увидеть его!» Огромное воодушевление вызвало у него и сообщение о том, что уже в ближайшее время будет выходить ленинская «Искра», которой надлежало стать центром разрозненных социал-демократических групп в России и сыграть решающую роль в объединении их в партию.

Наряду с Курнатовским в Тифлисе в то время работали и такие видные социал-демократы, как И.Я. Франчески, будущий командир боевых дружин на Красной Пресне З.Я. Литвиа и бывший народник, а теперь правоверный марксист Андро Лежава. И не случайно, что в конце 1900 года деятельность Тифлисской организации РСДРП, к великой радости Сосо, стала принимать все большую политическую направленность. В преддверии больших свершений Сосо находился в приподнятом настроении. Оно и понятно: пришло время разбрасывать камни...

В ожидании «больших свершений» активизировала свою работу и охранка. В жандармском управлении Тифлиса хорошо знали наиболее активных членов наблюдаемого ими кружка, среди которых числился и Сосо. «Иосиф Джугашвили, — говорилось в заведенном на него досье, — наблюдатель в Физической обсерватории, где и квартирует. По агентурным сведениям, Джугашвили — социал-демократ и ведет сношения с рабочими. Наблюдение показало, что он держит себя весьма осторожно, на ходу постоянно оглядывается; из числа его знакомых выяснены: Василий Цабадзе и Севериан Джугели; кроме того, нужно думать, что и Сильвестр Джиблаидзе заходил в обсерваторию именно к Джугашвили».

Опасаясь слежки царской охранки и проникновения в их ряды провокаторов, революционеры были вынуждены пойти на организационное перестроение партии и создание изолированных друг от друга «десяток» и «сотен», ввели пароли, клички и конспиративные квартиры. И надо ли говорить, что Сосо превратился в Кобу, и именно под этим псевдонимом стал известен в партийной среде. Так будут его называть особо приближенные к нему люди и много позже, да и сам он вплоть до 1930-х годов будет подписываться «К. Сталин»...

Первый номер центрального органа партии «Искры» вышел 11 декабря 1900 года, и спустя несколько недель газета была доставлена в Закавказье. Коба был в восторге. Все свое будущее он связывал с Лениным, в котором давно уже видел именно такого человека, какого он и хотел видеть во главе российских марксистов: убежденного в своей правоте, твердого и решительного. И он принял как должное призыв будущего вождя мирового пролетариата готовить по примеру других городов России празднование 1 мая.

Между тем тифлисские жандармы не дремали и решили нанести удар первыми. Уже в марте были арестованы несколько человек, но Кобу взять не удалось. Он вовремя заметил жандармов и вернулся домой только после того, как они ушли.

Однако и тут не все ясно, так как, согласно рапорту ротмистра Тифлисского ГЖУ (Главное жандармское управление. — Прим. ред.) А. Цысса, Джугашвили задержали на пути в Муштаид. Во время обыска у него нашли книгу «Рабочее движение на Западе», на которой отсутствовала отметка о цензуре, в связи с чем было решено допросить Сосо о степени политической благонадежности лиц, которые входили в социал-демократический кружок интеллигентов в городе Тифлисе.

Но... ничего из этого не получилось, так как уже очень скоро выяснилось, что найденная при обыске книга издана в Петербурге на законных основаниях и не имела на титуле указания о прохождении цензуры по не зависящим от Джугашвили причинам. И ротмистру Руничу не осталось ничего другого, как только отказаться от выдвинутого против него обвинения или же просить Министерство внутренних дел разрешить продолжение его дела в административном порядке. Что решили жандармские начальники неизвестно, но Сосо во избежание всяческих провокаций перешел на нелегальное положение. Так началась его долгая и полная опасностей и лишений жизнь профессионального революционера...

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Несмотря на постоянную опасность ареста и активную деятельность жандармской агентуры, Коба не только продолжил занятия в рабочих кружках, но и принял самое активное участие в подготовке первомайской демонстрации. И для этой активности у него были все основания.

Да, его уже знали многие видные революционеры, включая и эмиссара Ленина Курнатовского, и третьи роли совсем не устраивали честолюбивого Кобу. Конечно, ему очень хотелось привлечь внимание вождя. Вряд ли даже при всем своем самомнении он тогда мечтал о том, чтобы занять место рядом с ним, но выдвинуться, несомненно, хотел.

Что бы там ни говорили, но Закавказье оставалось окраиной, а Коба нисколько не сомневался в том, что главные революционные события развернутся в центре. Ну а раз так, то ему необходимо сделать все возможное и невозможное, чтобы как можно ближе быть к этому самому центру...

Полиции стало известно о демонстрации, и уже с середины апреля город постоянно патрулировали казаки и войска. Стоило только собраться троим горожанам, как им предлагали немедленно разойтись. И все же тифлисские социал-демократы решились на демонстрацию, и рабочие с красным знаменем двинулись от железнодорожных мастерских к центру. Не успели они пройти и несколько сотен метров, как из переулков и подворотен на них набросились городовые и солдаты. Завязалась схватка, и уже очень скоро все было кончено. Демонстрантов разогнали, а самых активных арестовали. Революционеры не успокоились, и в городе появились листовки, которые впервые призывали к освобождению от тирании и прославляли свободу.

Снова начались аресты, и Коба поспешил уехать в Гори. В Тифлис он вернулся в конце мая и сразу же приступил к восстановлению разгромленной типографии. Продолжил он занятия и в рабочих кружках. В эти дни он особенно близко сошелся со своим земляком Симоном Аршаковичем Тер-Петросяном, который очень скоро станет знаменитым Камо. Трудно сказать, думал ли уже тогда Тер-Петросян о терактах и экспроприациях, но к поступлению в высшее военное учебное заведение готовился. Интересно и то, что именоваться Камо он стал с подачи Сталина, который прозвал его так за то, что будущий террорист не мог выговорить по-русски «кому» и все время произносил «камо».

Осенью 1901 года Коба уже играл в организации весьма заметную роль, поскольку одни из руководителей РСДРП были арестованы, а другие находились под таким плотным наблюдением полиции, что об активной деятельности нельзя было и думать. Понимая, что охранка не оставит его в покое, Коба стал еще осторожней и постоянно менял квартиры.

Тем не менее работа продолжалась, и на состоявшейся в октябре 1901 года общегородской конференции был избран Центральный рабочий комитет в составе четырех членов и четырех кандидатов из четырех интеллигентов и четырех рабочих. Одним из «интеллигентов» был Коба, о чем ротмистр В.Н. Львов и доложил своему начальству.

Впрочем, Коба не долго пребывал в руководстве Тифлисской организации РСДРП, и, как докладывал жандармский агент, во втором заседании уже участвовали три интеллигента, четвертый же, Сосо, по неизвестной причине не явился. Не присутствовал он и на следующем заседании комитета, состоявшемся на квартире рабочего Николая Ерикова. Вряд ли причиной тому был какой-то конфликт Сосо с другими членами партийного руководства; вернее всего, он был направлен Тифлисским комитетом, опасавшимся его ареста, в Батум. Да и в самом Батуме надо было налаживать работу. Вошедший в состав России после Русско-турецкой войны 1877—1878 гг., этот город был связан с Баку железной дорогой и очень быстро превратился в важный промышленный центр со своим рабочим движением и социал-демократическим кружком.

Коба с энтузиазмом принялся за работу, и всего за несколько недель ему удалось значительно расширить местную социал-демократическую организацию, о чем красноречиво повествует найденный у начальника ГЖУ Кутаиси документ, из которого следовало, что именно И.В. Джугашвили сумел организовать местных социал-демократов. Но он шел дальше социал-демократических лозунгов и, по сути дела, проповедовал куда более радикальные взгляды. И именно он явился одним из организаторов забастовки на заводе Ротшильда, где рабочие требовали отмены работы в воскресные дни, что и без того было запрещено российскими законами. Своего они добились, а сам Коба принялся за создание подпольной типографии и доставку из Тифлиса нелегальной литературы. В те дни он познакомился с сыном редактора армянского журнала «Нор дар» С.А. Спандаряна Суреном, который обещал снабдить батумскую типографию всем необходимым для печатания.

Работа типографии привела к еще большей активизации рабочих, и в самом начале 1902 года они потребовали от администрации введения воскресного отдыха, запрещения ночных смен, повышения заработной платы. Жандармы прекрасно понимали, откуда дует ветер, и попытались арестовать Кобу, но он вовремя уехал в Тифлис. Задержался он там ненадолго, поскольку именно в эти дни жандармы арестовали многих видных членов тифлисского центра.

За домом, в котором жил Коба, было установлено наблюдение, но он снова избежал ареста, уехав в Батум. Однако полиция выследила его и в один прекрасный вечер, когда собрание с участием Кобы было в разгаре, явилась за ним. Каким-то непостижимым образом хозяин дома отвлек внимание жандармов, и Коба сумел уйти. Он снова сменил квартиру, а затем уехал в Тифлис.

Вместе с другими революционерами Коба многое сделал для разгорания нового конфликта на заводе Ротшильда в конце февраля. 9 марта рабочие пошли на штурм тюрьмы, где содержались их товарищи. На этот раз полиция действовала очень жестко — тринадцать рабочих были убиты.

Коба отреагировал на это преступление должным образом и выпустил две листовки, в которых была дана оценка всему случившемуся. Однако дальше дело не пошло, поскольку полиции удалось выйти на след типографии. Но и здесь рабочим повезло, и после того как к Ивлидиану Шапатаве, у которого хранились типографские принадлежности, явился пристав, жена Шапатавы встретила его... с дубиной в руках: «Ты можешь разбудить детей и испугать их!» Пристав рассмеялся и ушел, что, конечно, выглядит весьма странным. Можно подумать, что полицейский прибыл не исполнять свои обязанности, а попить чайку и, получив от ворот поворот, без особого неудовольствия покинул негостеприимный дом. Но как бы там ни было, женщина спасла и типографию, и Кобу, который находился в тот момент в доме.

Коба перевез типографию в часовню Быкова, а сам отправился в Кобулети, где организовал социал-демократический кружок. Вернувшись в Батум, он выступил на большом совещании рабочих, после которого его арестовали. Но ему повезло и на этот раз: по какой-то необъяснимой случайности жандармы не заметили его чемодана, набитого нелегальной литературой, всевозможными партийными документами и листовками.

Коба отверг свое участие в забастовке и событиях 9 марта, которые стали известны по всей России как батумская демонстрация. Тем не менее жандармы завели на него особую папку, где должна была храниться вся касавшаяся его документация, сфотографировали в профиль и анфас и сняли отпечатки пальцев. В тот же день в ГЖУ Тифлиса направили запрос: не был ли «названный Джугашвили замечен в чем-либо предосудительном в политическом отношении». Предлагалось на всякий случай допросить мать Сосо и его дядю. Но тифлисские жандармы могли сообщить лишь о своих подозрениях и догадках, которые, как известно, к делу не подошьешь, и Сосо наверняка был бы освобожден. Но из-за трагической случайности он сам раскрыл карты. В посланной из тюрьмы записке он просил передать матери, чтобы она настаивала на том, что он прожил всю зиму в Гори. Записка была перехвачена, и подозрения жандармов усилились. Тем более что появились новые сведения о его руководящей роли в батумских событиях.

В присланном из Тифлиса письме генерал Дебиль сообщил, что И.В. Джугашвили «фигурирует в агентурных материалах как член Тифлисского комитета РСДРП», и попросил для установления личности последнего выслать ему фотографию. Правда, по какой-то известной только ему причине Дебиль умолчал о привлечении Сосо в 1901 году к переписке по делу о «Социал-демократическом кружке интеллигентов».

Пока жандармы переписывались, ГЖУ Кутаиси потребовало продлить содержание Джугашвили и арестованного вместе с ним Канделаки под стражей до окончания следствия. Разрешение было получено, и полиция приступила к дознанию обвиненных в призыве к возбуждению и неповиновению верховной власти. Однако обвинение оказалось несостоятельным, и «характер деятельности Иосифа Джугашвили за время пребывания его в Батуме» отныне подлежало «считать невыясненным».

Тем не менее Коба, который сумел попасть в тюремную больницу, остался, в отличие от выпущенного на волю товарища, под стражей. Он обратился к главному управляющему гражданской частью на Кавказе Г.С. Голицыну с просьбой об освобождении. Ответа не последовало. Коба написал второе прошение, в котором просил освободить его под надзор полиции по состоянию здоровья и беспомощного положения состарившейся матери. Затем к Голицыну обратилась и сама «состарившаяся» мать.

Однако начальник Тифлисского розыскного отделения ротмистр Лавров имел на этот счет иное мнение и в докладе департаменту полиции писал: «Через перечисленных лиц, между прочим, выяснилось, что в Батуме во главе организации находится состоящий под особым надзором полиции Иосиф Джугашвили. Деспотизм Джугашвили многих, наконец, возмутил, и в организации произошел раскол, в виду чего в текущем месяце в Батум ездил состоящий под особым надзором полиции Джибладзе, коему удалось примирить враждующих и уладить все недоразумения».

И Лавров был недалек от истины. В Батуме у Кобы действительно обострились отношения с членами местного партийного комитета, и многие были очень недовольны его манерой поведения, в которой часто сквозили превосходство и пренебрежение.

Да и в Тифлисе все шло далеко не так гладко, как того хотелось Кобе. Поговаривали, что переезд в Батум был связан с его исключением из тифлисской организации партийным судом за интриги и клевету на Сильвестра Джибладзе. И разногласия у них начались с того, что Коба высказался против привлечения в Тифлисский комитет простых рабочих из-за их неграмотности и неумения конспирироваться. А после того как комитет не поддержал его, Коба выехал в Батум, где сразу же по приезде выступил с резкой критикой Тифлисского комитета.

В середине апреля Кобу перевели в кутаисскую тюрьму. Сидевший там в тот момент Григорий Уратадзе писал о Кобе: «На вид он был невзрачный, оспой изрытое лицо делало его вид не особенно приятным. Походка вкрадчивая, маленькими шагами. Он никогда не смеялся полным ртом, а улыбался только. И размер улыбки зависел от размера эмоции, вызванной в нем тем или иным происшествием, но его улыбка никогда не превращалась в открытый смех полным ртом. Был совершенно невозмутим. Мы прожили вместе в кутаисской тюрьме более чем пол года, и я ни разу не видел, чтобы он возмущался, выходил из себя, проявлял себя в ином аспекте, чем в совершенном спокойствии. И голос его в точности соответствовал его «ледяному характеру», каким его считали близко его знавшие».

Вполне возможно, что именно таким Коба и казался окружавшим его людям. Но то, что он никогда не смеялся над шутками и не шутил сам, было истинной правдой, что весьма странно не только для грузина, но и для всякого нормального человека. Вряд ли его можно было упрекнуть в том, что он не понимал шуток, и, вполне возможно, это был признак какой-то постоянной грусти. Однако эта самая грусть, если она действительно присутствовала, не помешала ему установить с первых же дней пребывания в камере строгий распорядок: утром — гимнастика, затем — изучение иностранного языка и чтение, чтение, чтение... Приблизительно в это время он прочитал знаменитую работу Ленина «Что делать?», в которой нашел полное созвучие своим собственным размышлениям о партии — «строжайшая конспирация, строжайший выбор членов, подготовка профессиональных революционеров»...

Ленин произвел на бывшего семинариста неизгладимое впечатление, и, когда он читал его труд, у него создавалось такое впечатление, словно тот писал лично ему. Для того чтобы лучше понять, чем мог привлечь его Ленин, надо вспомнить, что из себя к тому времени представлял будущий вождь мирового пролетариата. В 1893 году это был уже убежденный марксист, поражавший своей теоретической подготовкой даже таких корифеев марксизма, как А. Потресов, Г. Кржижановский и П. Струве. Но уже тогда он шел против общего течения и утверждал, что главное — это цель, и для ее достижения хороши все методы, включая и террор. С необычайным энтузиазмом он подхватил мысль Энгельса о том, что «горстка решительных людей в России могла бы произвести революцию», и развил ее в своем первом большом труде «Что такое друзья народа и как они воюют против социал-демократов». Ход его мысли был совершенно свободен от сантиментов и не омрачен никакими сомнениями, что, конечно же, действовало.

Таким образом, Ленин оставил свою первую зарубку на истории русского революционного движения. Усидчивый и начитанный, он умел веско и язвительно спорить, был уверенным бойцом, придавая преобладающее значение политическому методу. Помимо всего прочего, он уже тогда отличался прямо-таки патологической нетерпимостью даже к самой умеренной оппозиции, которая так восхищала Сталина.

Конечно, в силу молодости и необразованности Сталину даже и не приходила в голову та простая мысль, что именно тот раскол, который Ленин сначала предсказал, а потом и осуществил в русском революционном движении, в конечном счете и сгубил Россию. И единое движение могло бы даровать российским народам куда более достойное существование... Но тогда ему было не до подобных тонкостей, и вслед за Марксом, Энгельсом и Лениным он повторял ставшие для него чем-то вроде Священного Писания слова из «Манифеста коммунистической партии»: «Коммунисты... открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты лишь путем насильственного ниспровержения всего существующего строя. Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией...»

Ну и, конечно, Сталину очень импонировала теория борьбы классов с ее определяющим положением о том, что «буржуазия неспособна оставаться долее господствующим классом». В отличие от «потомственного дворянина» Ленина, а именно так он подписывал свои прошения, который не заработал в своей жизни ни одной копейки, Сталину слишком хорошо было известно, что представляют собой эти классы. А раз и навсегда вбитая в голову отцом ненависть к любой власти, усугубленная лицемерными монахами семинарии, только подогревала его стремление покончить с тем самым классом, который оставлял за ним право на жалкое существование.

Сыграли в выборе «новой религии» свою роль и особенности мышления Сосо. Как человек, который живет в обществе и не может быть свободен от этого общества, так и его интеллект не может формироваться сам по себе, а неизбежно зависит от бытия его носителя. 10 лет зубрения Священного Писания наложили трагический отпечаток на уже ставшее катехизисным мышление Сосо, и таким образом он заполучил «организованный» ум, которому, как это ни печально, чужды поиски и сомнения. А посему Сосо было свойственно не только систематизировать любые знания, но и раскладывать все по полочкам.

Ну и, конечно, самым печальным стало то, что само мышление было заменено верой, пусть и новой. И так как маленький Сосо верил в Непорочное Зачатие и Воскресение Христа, так, повзрослев, он стал верить в вечность классовой борьбы со всеми вытекавшими отсюда последствиями. Ну а все то, что не укладывалось в ставшие уже священными догматы марксизма, казалось ему еретическим, точно так же, как любые сомнения в истинности Нового Завета считались среди духовенства богоотступничеством, а значит, и преступлением.

Пришлась по вкусу Сосо также идея Ленина о создании подпольной партийной организации. Оно и понятно: ведь «руководить всеми сторонами местного движения и заведовать всеми местными учреждениями, силами и средствами партии» должны были местные партийные комитеты, состоящие из профессиональных революционеров, одним из которых он и собирался стать в ближайшем будущем. И, конечно, он не мог пройти мимо ленинского положения о том, что необходимо было возвысить пролетариат до осознания его истинных классовых интересов.

Сосо был готов подписаться под каждым из этих слов и был полностью согласен с тем, что основное значение Ленин придавал созданию небольшой, объединенной на основе общих взглядов партии, имевшей центральное руководство и действующей во имя пролетариата, как передовой отряд революции. Ну и, конечно, не могло ему не понравиться и положение о том, что «для избавления от негодного члена организация настоящих революционеров не остановится ни перед какими средствами».

Привлекала Сосо в Ленине и его работа. Он тоже вел нелегальную деятельность, составлял тексты листовок для подпольных кружков и обучал мастеровых азам марксизма. И, читая Ленина, Сосо мог бы повторить некогда произнесенные Н.К. Крупской слова: «Чувствовался во всем подходе именно живой марксизм, берущий явления в их конкретной обстановке. Хотелось поближе познакомиться с этим приезжим, узнать поближе его взгляды».

Как и природа, душа не терпит пустоты, и, разуверившись в одном боге, Коба довольно скоро нашел другого. Впрочем, вера в него тоже будет продолжаться недолго, всего каких-то 20 лет. А потом... он сам встанет на его место... Но даже в тюрьме Коба не собирался заниматься только гимнастикой и самообразованием. Быстро освоившись в своем мрачном узилище, он устроил бунт заключенных и потребовал от тюремной администрации сделать в камере нары (заключенные спали прямо на цементном полу), организовать два банных дня в месяц, прекратить издевательства стражи и отделить политических заключенных от уголовников.

Впрочем, если верить Хрущеву, сам Коба отнюдь не страдал от общения с уголовниками. «Сталин, — вспоминал Никита Сергеевич, — частенько говаривал: «Во время моей первой ссылки я встретил среди уголовников несколько неплохих парней. Я главным образом только с ними и общался. Помню, как мы частенько ходили в городские трактиры. Смотрели, у кого есть рубль-другой, подавали в окно, что-нибудь заказывали и пропивали все до копейки. В один день платил я. На другой день кто-то еще — и так по очереди. Эти уголовные были отличными ребятами — настоящая соль земли. Зато среди политических были подлинные крысы. Однажды они устроили товарищеский суд, на котором осудили меня за пьянку с уголовными элементами. Они расценили это как вызов с моей стороны».

Конечно, нельзя принимать на веру откровения человека, который частенько играл при дворе своего хозяина роль шута. Любой раб всегда мажет мертвого льва грязью. Но вместе с тем ничего уж особенно невероятного в этой истории не было, и Сталин мог устраивать подобные вечеринки только для того, чтобы лишний раз подчеркнуть свое презрение к некоторым политическим заключенным, до общения с которыми он и не думал опускаться.

Однако как бы там ни было на самом деле, после того как петиция была написана, арестованные принялись изо всех сил колотить в железные двери, чем всполошили весь город. Вместе с прокурором и высшими полицейскими чинами в тюрьму в сопровождении целого полка солдат приехал встревоженный губернатор. Он обещал удовлетворить требования и приказал перевести всех политических в самые худшие камеры.

Не желая иметь у себя такого строптивого арестанта, начальство баиловской тюрьмы перевело Кобу в Батум, где он снова устроил бунт, и чуть ли не все в общем-то справедливые требования арестованных были удовлетворены. Но самого его все эти улучшения уже мало волновали. По той простой причине, что «на основании высочайшего повеления Иосиф Виссарионович Джугашвили за государственные преступления подлежал высылке в Восточную Сибирь под гласный надзор полиции сроком на три года».

Ни один мускул не дрогнул на лице Сосо, когда он выслушал приговор. Через неделю окруженный солдатами этап двинулся к пристани, откуда заключенных отправляли на пароходе в Новороссийск. С непроницаемым лицом стоял он на палубе парохода и вглядывался в раскинувшееся перед ним море. Что ждало его в новой жизни? Разочарования, радости, успех? Он пока не знал. Единственное, в чем он был уверен, так это в том, что обратного пути у него уже нет...

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Село Новая Уда Балачанского уезда Иркутской губернии затерялось в глухой тайге в нескольких километрах от знаменитого Жигаловского тракта, по которому шли этапы. И чтобы добраться до него, этапу приходилось пробиваться сквозь тайгу, болота и безымянные реки.

Кобу поселили у одной из самых бедных жительниц села Марфы Ивановны Литвинцевой, чей покосившийся домик стоял на самом краю огромного болота. Вместе с ним в ноябре 1903 года в Новой Уде ссылку отбывали еще трое политических, и каждый был обязан регулярно являться в волостное правление для отметки. Конечно, они обрадовались встрече с человеком, который прибыл с «большой земли» и мог рассказать им много интересного. Но... не тут-то было! Коба повел себя так, словно эти впервые увидевшие его люди были ему что-то должны и не собирался поддерживать с ними никаких отношений. Да и зачем они ему со своими глупыми расспросами и восторгами? У него были свои интересы, и уже на следующий день после прибытия в Новую Уду он стал думать... о побеге. Ему совсем не улыбалось провести три года в этой дыре, слушая жужжанье комаров и вдыхая пропитанный лихорадкой воздух.

Имелась еще одна, но весьма веская причина для побега. Три года — срок огромный, нарастание революционной борьбы было заметно уже невооруженным глазом, и он очень боялся остаться со своими амбициями не у дел. И все же первая попытка не увенчалась успехом. 120 верст, которые отделяли Новую Уду от ближайшей железнодорожной станции, оказались непреодолимой преградой для не привыкшего к лютым морозам южанина. Абрам Гусинский так описывал свою встречу с чуть было не замерзшим в тайге Кобой. «Ночью, зимой 1903 года в трескучий мороз, больше 30 градусов по Реомюру... стук в дверь. «Кто?»... к моему удивлению, я услышал в ответ хорошо знакомый голос: «Отопри, Абрам, это я, Сосо». Вошел озябший, обледенелый Сосо. Для сибирской зимы он был одет весьма легкомысленно: бурка, легкая папаха и щеголеватый кавказский башлык. Особенно бросалось в глаза несоответствие с суровым холодом его легкой кавказской шапки на сафьяновой подкладке и белого башлыка...»

Однако неудача не сломила Кобу, и уже 6 января 1904 года исправник Балачанского уезда сообщил в Иркутск, что «административный Иосиф Джугашвили 5 января бежал...» Прибыв в Тифлис, Коба отправился к своему близкому приятелю Михе Бочаидзе. За эти месяцы в городе произошли большие изменения. Многие подпольщики были арестованы и сосланы в Сибирь. Оставшиеся на свободе, спасаясь от преследования охранки, переехали в другие города.

В Тифлисе царил мертвый сезон, и Коба решил уехать в Батум. На него в любой момент могла выйти охранка, и снова отправляться в Сибирь у него не было ни малейшего желания. Пока рабочие собирали ему нужную сумму на дорогу, Коба познакомился с двумя людьми, в жизни которых ему было суждено сыграть роковую роль. Одним из них был его будущий тесть Сергей Яковлевич Аллилуев, другим — Лев Борисович Розенфельд, будущий соратник Сталина, а затем «враг народа» Лев Каменев.

Получив деньги, Коба отправился в Батум. Он остановился у хорошо ему знакомой Натальи Киртавы-Сихарулидзе и через нее сообщил партийному комитету о желании побыстрее включиться в работу. Но... не тут-то было! Председатель Батумского комитета РСДРП Н. Рамишвили встретил появление Кобы без особого энтузиазма. К великому изумлению Натальи, он был не только против подключения испытанного партийца к работе, но и потребовал от нее... отказать ему от дома! «В противном случае, — в запальчивости добавил он, — мы исключим тебя из наших рядов!»

С непроницаемым лицом выслушал Коба сбивчивый рассказ Натальи и, кивнув ей на прощание, ушел. Сменив несколько квартир, он остановился у Димитрия Джибути, однако Н. Рамишвили «достал» его и там и опять потребовал его изгнания.

Коба еще раз сменил квартиру и задумался. Если объявленный ему бойкот будет продолжаться, то рано или поздно он будет арестован и отправлен в ссылку. Но в то же время ему совсем не хотелось сидеть сложа руки и ждать у моря погоды. Стоило ради этого принимать такие муки и бежать за несколько тысяч километров? Конечно, он догадывался, почему его на пушечный выстрел не подпускали к партийной работе. И он не ошибался. Рамишвили на самом деле считал его агентом охранки, и, чтобы еще больше изолировать свалившегося ему как снег на голову Кобу и не допустить его к работе, он стал распространять слухи о провокаторстве Кобы.

Да и как мог этот, с позволения сказать, партиец, у которого не было денег на билет из Тифлиса до Батума, без особых проблем проделать путь из Сибири в Закавказье, который, по самым скромным подсчетам, тянул на сто с лишним рублей? А это жандармское удостоверение, о котором рассказывал Коба товарищам и которое служило ему охранной грамотой на протяжении всего пути? Именно эта история с удостоверением и вызвала самые большие подозрения.

Конечно, по-своему батумские подпольщики были правы. О том, как работает охранка, они знали не понаслышке, и подпускать к себе человека, рассказ которого вызывал у них сомнения, было очень опасно. При этом они упускали одну небольшую, но очень важную деталь. Как умудрился Коба добраться из Сибири в Тифлис без денег, и по сей день остается загадкой. Но если даже предположить, что его побег был устроен охранкой, то, надо полагать, хорошо знавшие свое дело жандармы нашли бы для своего агента несколько рублей на дорогу до Батума, а не заставили бы его побираться и тем самым возбуждать подозрения. Да и легенду о самом побеге можно было бы придумать поинтересней.

Существовала и другая причина, по которой Рамишвили опасался Кобы. Наслышанный о его неуживчивости и упрямстве Рамишвили не без оснований опасался конкуренции со стороны Кобы. К тому же он не мог не понимать, что Коба с его напористостью и грубостью мог оказать на комитет самое нежелательное влияние.

Так и не получив вотума доверия, Коба был вынужден уехать из негостеприимного Батума в Тифлис. Как и на что он жил все это время, и по сей день остается загадкой, но, судя по тому, что он просил Наталью Сихарулидзе приехать к нему, не бедствовал. По всей вероятности, он видел в этой красивой и сильной духом женщине не только товарища по общей борьбе, но она отказалась принять его предложение. Возможно, Коба ей не нравился. Да и не могла она покинуть Батум после состоявшейся в нем 1 марта 1904 года крупной демонстрации. Почти весь прежний комитет был арестован, и она посчитала себя обязанной помогать Г.С. Сохорошвили, ближайшему другу убитого в тюрьме Ладо Кецховели, создавать новую организацию.

И тогда Коба приехал в Батум сам. Он все рассчитал правильно: Рамишвили был арестован, а новый руководитель комитета был настроен к Кобе куда лояльнее. Коба принял участие в нескольких заседаниях, и, когда во время одного из них к нему подошла улыбающаяся Наталья, он с неожиданной для всех злобой крикнул: «Отойди от меня!»

Это восклицание объясняет многое. Конечно, Коба видел в этой неординарной женщине не только товарища и, получив от нее отказ, воспылал к ней ненавистью. Что, безусловно, не делало ему чести. Злоба и мстительность хороши по отношению к врагам, а с даже отвергнувшей его женщиной надо было искать другой язык. Но вся беда была как раз в том, что другого языка у него не было... Не радовал Кобу и новый руководитель комитета. Да, тот разрешал ему посещать собрания, но до активной работы не допускал, а он жаждал борьбы, подвига. Ему же предлагали обсуждать второстепенные вопросы. Помимо всего прочего, ему уже начинали надоедать косые взгляды товарищей, и на празднике 1 мая 1904 года, который члены Батумского комитета решили отметить на море, он сорвался. Разгоряченный вином Коба вспылил, завязалась драка, и он был довольно сильно избит.

Не входя в объяснения, Коба обратился к работавшему кондуктором И. Мшвидабадзе, и тот отвез его в Гори. В Тифлисе его никто не ждал, да и не мог он после всего случившегося показываться на глаза своим товарищам. Ему обязательно пришлось бы давать объяснения, а делать этого ему, по всей видимости, не хотелось. Ведь виноват всегда тот, кто оправдывается. И он решил на какое-то время исчезнуть, а когда все забудется, как ни в чем не бывало вновь появиться в какой-нибудь наиболее подходящей для этого точке. Ведь жизнь не стояла на месте, и никто из подпольщиков не знал, как сложится его судьба уже завтра.

Конечно, настроение у него было неважное. После побега прошло уже несколько месяцев, а он вместо настоящего дела успел прославиться как агент охранки и скандалист. В довершение ко всему Коба сильно заболел и несколько недель не выходил из дома. Все это время он напряженно думал над тем, как с наименьшими потерями выйти из того неожиданного тупика, в котором он очутился. И он нашел блестящий, как ему казалось, выход, решив перейти от обороны к наступлению и... вынести свое дело на партийный суд. А вернее, на суд руководящего партийной организацией Союзного комитета, который был образован на I съезде социал-демократических организаций Кавказа, где и было принято решение об их объединении в Кавказский союз РСДРП в 1903 году.

Коба вышел на находившегося в глубоком подполье М.Г. Цхакаю, и тот попросил его ознакомиться с материалами II съезда партии и высказать свое мнение о ее расколе на большевиков и меньшевиков. Коба с большим интересом принялся за изучение той ожесточенной борьбы, в которой проходил II съезд и которая, в конце концов, привела к расколу в партии и весьма серьезным последствиям для всей будущей истории России.

На съезде впервые в программу партии было введено положение о диктатуре пролетариата, которая определялась как «завоевание пролетариатом... политической власти». И с этим никто не спорил. Дискуссии начались с обсуждения первого пункта устава партии. Ленин стоял за небольшую партию из организованных и дисциплинированных профессиональных революционеров. Формулировка Мартова открывала дверь в партию практически всем, оказывающим ей «личное содействие под руководством одной из организаций». И после ухода со съезда делегатов Бунда и Мартынова, и Акимова он разделился на большевиков и меньшевиков.

Оказавшийся в большинстве Ленин сразу же показал твердость своих намерений по изгнанию меньшевиков из партии, и когда Г.В. Плеханов начал настаивать на примирении с его идейными противниками, он вышел из коллегии «Искры». Газета стала органом меньшевиков, и Ленину, который насмерть стоял за чистоту своей партии, пришлось организовывать свою независимую фракцию. Надо ли говорить, сколько стрел было направлено в человека, который осмелился бросить вызов признанному российскому марксисту Плеханову. Его обвиняли в «сектантском духе исключительности», в бонапартизме и в том, что он «смешивает диктатуру пролетариата с диктатурой над пролетариатом». Вера Засулич откровенно писала, что у Ленина было такое же представление о партии, как у Людовика XVI о государстве. Иными словами: «Партия — это я!»

Близкий к «Искре» Л. Троцкий опубликовал обличавший Ленина памфлет «Наши политические задачи» и, написав на брошюре «Дорогому учителю Павлу Борисовичу Аксельроду», подарил его одному из лидеров меньшевиков. Пройдут годы, и эта надпись будет стоить ему очень дорого... Но что самое интересное, так это то, что уже тогда Троцкий предсказал ту ситуацию, при которой «партийная организация замещает собой партию, ЦК замещает партийную организацию, и, наконец, диктатор замещает собою ЦК». Все так и случилось, только уже при том самом человеке, который в это время томился в баиловской тюрьме.

И по сей день очень многие непосвященные весьма наивно полагают, что расхождение между большевиками и меньшевиками заключалось только в каком-то там параграфе о членстве в партии. Но, конечно же, было далеко не так, а намного сложнее.

Главная причина раскола — разные взгляды на развитие революции в России и соответственно этому пути самой России. Обе противоборствующие стороны цеплялись за марксизм, который представлял собою одновременно изложение законов общественного и экономического развития и руководство по применению как насильственных, так и ненасильственных методов борьбы за проведение этих законов в жизнь. И оба этих аспекта были объединены одной предпосылкой о том, что вся человеческая деятельность подчинена процессу непрерывной эволюции, которая в то же время не обходится без отдельных прерывающих ее революций. По сути дела, это было теоретическое обоснование, поскольку и Маркс, и Энгельс писали свои труды отнюдь не как руководство к действию. Но в России к этому обоснованию подошли иначе.

О чем говорили Маркс и Энгельс? Только о том, что социалистическая революция может произойти в развитой капиталистической стране, где уже давно все построено и осталось только насильственным или ненасильственным путем заменить собственность буржуазии на общественную собственность пролетариата. Иными словами, между буржуазной революцией и революцией пролетарской должно пройти значительное время, необходимое для политического созревания «могильщика буржуазии». Сначала должна была произойти буржуазно-демократическая революция, так как капитализм мог достигнуть своего полного развития в России только в результате буржуазной революции. Без этого развития русский пролетариат не мог достаточно окрепнуть для осуществления социалистической революции.

Однако большевики ждать не хотели, а намеревались перешагнуть через обозначенные классиками ступени и, презрев эволюцию, с помощью конспиративных методов организовать пролетарскую революцию, для которой еще не сложились объективные причины. За это их и критиковали меньшевики — сторонники эволюционного развития истории. В свою очередь, большевики обвиняли меньшевиков в том, что они рассматривали революцию как «процесс исторического развития», а не как «сознательно организованный по заранее разработанному плану акт». Меньшевики были уверены, что сознательные действия не могут изменить или ускорить ход истории, и выступали прежде всего как теоретики, или, согласно большевистскому определению, были «архивными заседателями» и «партийной интеллигенцией». Что же касается их противников, то они как люди действия намеревались готовить революцию как легальными, так и нелегальными методами. Главного большевика — Ленина — интересовало не эволюционное развитие общества, а революционная практика, направленная на захват власти. И он собирался не «истолковывать» мир, а изменять его сам.

Конечно же, меньшевизм не был чисто русским явлением. Его сторонники выступали за те самые принципы, за которые уже шла борьба среди западноевропейских социалистов: за легальную оппозицию, достижение прогресса путем реформ, а не революции, компромисс и сотрудничество с другими парламентскими партиями, экономическую агитацию через профсоюзы.

И далеко не случайно своих сторонников меньшевики вербовали прежде всего среди наиболее высококвалифицированных и организованных рабочих — печатников, железнодорожников и рабочих сталелитейной промышленности в передовых промышленных центрах юга страны. Да и в большинстве профсоюзов преобладали меньшевики. Что же касается большевиков, то к ним тянулись рабочие низкой квалификации, занятые на крупных предприятиях в отсталой тяжелой промышленности района Петербурга и на текстильных фабриках Москвы и Петербурга.

Оба течения имели свои сильные и слабые стороны, но планы и тех и других характеризовались одним, но весьма существенным недостатком. План меньшевиков, по которому буржуазную свободу должна была обеспечить русская буржуазия, в своей основе точно такой же утопический, как и намерение большевиков установить эту самую свободу с помощью революционной диктатуры пролетариата и крестьянства. И, забегая вперед, подчеркнем, что дилемма русской революции, которую не было дано разрешить ни большевикам, ни меньшевикам, явилась следствием ошибочного прогноза самой марксистской концепции. Маркс искренне верил в то, что буржуазный капитализм, раз установившись, повсюду достигнет своего полного развития, а когда в силу присущих ему внутренних противоречий начнется его разложение, тогда, и только тогда, он будет свергнут социалистической революцией.

На самом же деле этого не произошло, и там, где капитализм достигал своего наиболее полного развития, на его основе создавалась обширная система закрепленных законом имущественных прав, охватившая широкий слой рабочего класса, занятого в промышленности. И, когда стал очевиден процесс загнивания, капитализм смог без особого труда сдерживать революционные силы, в то время как капитализм незрелый и слабый, каковым он был в России, легко поддался первому же натиску революции.

В результате молодое революционное и весьма (как это было в России) не профессиональное правительство, не имея возможности опереться на развитую промышленность и классных специалистов, было вынуждено создавать и всячески укреплять свой социализм, получая упреки в том, что он стал режимом скудости, а отнюдь не того самого изобилия, о котором так охотно говорили апологеты большевизма до своего прихода к власти. И никому так и не удалось увидеть те самые унитазы из золота, о которых в свое время с такой уверенностью писал Ленин.

Была и еще одна причина, по которой большевики так мало обращали внимания на историческое развитие. Далекого от жестокой реальной жизни Ленина мало волновало, с чем ему придется столкнуться после завоевания власти. Его главным лозунгом было знаменитое выражение Наполеона: «Надо ввязаться в драку, а там будь что будет!» Коба тоже желал драться, поэтому вопрос — с кем быть? — перед ним, профессиональным революционером, не стоял. Только с Лениным! Раз и навсегда! Иначе и быть не могло. Он был человеком действия и одним из тех профессиональных революционеров, на которых ставил в своей борьбе за власть Ленин.

Да, Коба умел спорить и побеждать в дискуссиях, но все это, по большому счету, не его. Ему претили бесконечные разговоры, на первое место он ставил живое дело. Возможно, у него имелось еще одно очень важное соображение. Тот путь, который предлагали меньшевики, был слишком долгим, да и неизвестно еще, способна ли буржуазия на революцию. И даже если это было так, то он опять же оказывался лишним. Ну и, конечно, он не видел для себя достойного места в конституционном развитии России, тогда как революция сулила многое. И как здесь не вспомнить Наполеона, который весьма откровенно высказался по поводу своего участия в революции. «Если бы я имел генеральский чин, — заявил он в беседе с одним из видных роялистов, — я бы сражался вместе с вами против всех этих Робеспьеров и дантонов!»

Кобу и сейчас не очень-то пускали в буржуазные дома, и при победе буржуазии он стал бы в лучшем случае мальчиком на побегушках, в то время как путь, предложенный Лениным, открывал перед ним совершенно другие перспективы. А за это можно было и пострадать...

И пока М. Цхакая проверял слухи, ставившие под сомнение лояльность Джугашвили, он добросовестно выполнил порученное ему задание и выступил на страницах «Борьбы пролетариата» со статьей по национальному вопросу. И все же осторожный Цхакая не спешил привлекать Кобу к работе в Тифлисе и отправил его в Имеретино-Мингрельский комитет в Кутаиси, куда тот и прибыл в конце лета 1904 года. Значительно обновив состав комитета, Коба принялся за организацию типографии, и во многом благодаря его усилиям во второй половине 1904 года заметно усилилась революционная работа в селах, и уже очень скоро почти вся Кутаисская губерния покрылась нелегальными революционными организациями. Куда важнее, однако, для Кобы было то, что почти все члены Кавказского союзного комитета находились под арестом. Это позволило М. Цхакае принять Кобу на работу в центральный орган партии. Вместе с ним в состав комитета вошел и сосланный на Кавказ уже знакомый ему JI. Каменев.

Так Коба стал одним из лидеров социал-демократического движения на Кавказе. Правда, в его быту мало что изменилось. Как и прежде, он то и дело сменял квартиры, и лишь своевременное предупреждение соседей несколько раз спасало его от ареста.

В начале сентября 1904 года Коба принял участие в заседании обновленного комитета в Баку, затем отправился в Кутаиси и продолжил работу по созданию местных партийных организаций в губернии. В Кобулети, где перед самым его приездом произошло убийство и вся полиция была поднята на ноги, он снова едва не угодил в руки жандармов.

Собрание пришлось отменить, и Коба вместе со знакомым подпольщиком отправился к морю. Неожиданно они нарвались на пограничный патруль. С большим трудом им удалось убедить пограничников в том, что они приехали на рыбалку. И, когда те после долгих мытарств все же отпустили «рыбаков», Коба поспешил в Тифлис, где разворачивались решающие события для судеб многих революционеров.

После раскола РСДРП между большевиками и меньшевиками началась ожесточенная борьба за сферы влияния. Особенно напряженной была обстановка вокруг созыва нового съезда, на котором настаивали большевики во главе с Лениным. В эту ожесточенную борьбу был втянут и Кавказский союз РСДРП. В Тифлис приехал представитель меньшевиков И.Ф. Дубровский. Он пустил в ход все свое красноречие и уговорил-таки Совет Кавказского союза, Тифлисский и Имеретино-Мингрельский комитеты поддержать июльское заявление ЦК о несвоевременности нового съезда.

Вслед за Дубровским на Кавказ прибыли эмиссары большевиков Р.С. Землячка и Ц.С. Зеликсон, которым в ходе горячих дискуссий удалось убедить многих местных социал-демократов в ошибочности их решения. Первыми изменили свое решение Имеретино-Мингрельский комитет, находившийся под сильным влиянием Кобы, который сумел доказать необходимость съезда, и колебавшийся Кутаисский комитет, о чем Коба написал проживавшему в Лейпциге М. Давиташвили, а заодно покритиковал и Плеханова.

Отправляя свое послание Давиташвили, Коба знал, что делал. С его помощью он не только установил связь с эмиграцией, но и стал известен Ленину. Позже Сталин сдвинет этот эпизод почти на год, рассказав о том, как он написал Ленину прямо из ссылки и получил от него ответ. Этого не могло быть по той простой причине, что ответ на посланное им за границу письмо мог прийти только через несколько месяцев, когда самого Сталина в месте ссылки уже не было. Да и что мог ответить Ленин совершенно неизвестному ему рядовому революционеру? Но как бы там ни было на самом деле, заочное знакомство двух людей, оказавших решающее влияние на становление и развитие советского государства, состоялось.

В конце ноября в Тифлисе произошло весьма знаменательное для всех партийцев событие. В столярной мастерской М. Чодришвили состоялась партийная конференция Кавказского союза РСДРП, на которой обсуждались такие важные для будущей борьбы вопросы, как отношение к партийным центрам, которых теперь было два — меньшевистский и большевистский, к съезду и бюро, а также многое другое, что входило в партийную жизнь. Но главными были вопросы о созыве III съезда РСДРП и так называемой земской кампании. Положительно решив первый вопрос, конференция создала специальное Кавказское бюро, которому и поручила подготовку закавказских социал-демократов к съезду. Одним из его членов стал Коба. В эти дни к нему часто приходил бежавший из батумской тюрьмы Камо, и они подолгу о чем-то беседовали.

5 декабря Коба прибыл в Баку, где намечалась забастовка нефтепромышленных предприятий. Бакинский комитет РСДРП считал ее преждевременной. Для обсуждения этого вопроса был созван митинг, но не успел он начаться, как полиция арестовала многих его участников.

Коба благополучно избежал новой встречи с жандармами и на этот раз. Через несколько дней собрание все же состоялось. Оно решило поддержать забастовку, которая, несмотря на новые аресты, закончилась подписанием первого в России коллективного договора между рабочими и предпринимателями.

Принимал ли участие в забастовке Коба? На этот счет существует две версии. По первой версии он во время забастовки находился в Баку и руководил ею, по второй — бывал в Баку наездами.

В конце ноября в Тифлисе проходило заседание Кавказского бюро по подготовке к созыву III съезда РСДРП. Бюро выразило недоверие заграничным центрам и призвало местные организации взять подготовку съезда в свои руки. Но уже через несколько дней оно опомнилось и, к великой радости Кобы, отменило свое решение и, таким образом, не пошло против ленинской линии.

Тифлис привлекал Кобу в те дни и еще по одной причине. С назначением министром внутренних дел князя П.Д. Святополка-Мирского наступила «либеральная весна». Оппозиция требовала реформ, и 20 ноября в Петербурге в доме Павловой состоялся банкет, на котором была принята петиция, положившая начало «банкетной», или, как ее еще называли, петиционной кампании. Она охватила почти 30 городов России, где за считанные недели прошло более 120 собраний. Не могла она обойти стороной и такой крупный центр социал-демократического движения, как Тифлис. 30 декабря в городе открылся многочисленный митинг, а в последний день старого года в Артистическом собрании состоялся банкет, на который собрались более 700 человек. Пришли на него и большевики. Рабочие явились поодиночке и делали вид, что незнакомы друг с другом. Гостям была роздана заранее подготовленная резолюция с либерально-оппозиционными требованиями, и председатель собрания призвал всех присутствующих принять ее.

Естественно, это вызвало удивление Кобы и его товарищей. Ведь подобное требование никак не вязалось с «либеральной весной», и возмущенные большевики передали председателю собственную петицию. Тот отказался довести ее до всеобщего сведения, и тогда Коба огласил свою резолюцию, которая завершалась призывом покончить с самодержавием. Лозунг Кобы подхватили рабочие, кто-то запел «Варшавянку», и часть испуганных такой решительностью либералов бросилась к выходу. Другие стали теснить окруживших Кобу рабочих, появилась полиция. Большевики быстро и организованно покинули зал. За Кобой сразу же устремилось несколько подозрительных людей, но ему удалось уйти. Как и все другие революционеры, Коба не мог не чувствовать нараставшего по всей стране напряжения после позорного поражения России в Русско-японской войне. «Русская революция, — писал он всего за день до событий в столице в своем обращении к рабочим Кавказа, — неизбежна. Она так же неизбежна, как неизбежен восход солнца! Пора разрушить царское правительство! И мы разрушим его!»

Конечно, воззвание содержало много патетики. Откровенно говоря, вряд ли Коба и его товарищи могли предполагать, что стоят на пороге великих событий, начало которым положило Кровавое воскресенье 9 января 1905 года. В тот ясный январский день несколько тысяч петербургских рабочих с иконами и портретами царя под предводительством православного священника Георгия Гапона двинулись под пение гимна к Зимнему дворцу. Однако царь не пожелал беседовать со своими подданными и встретил мирную демонстрацию огнем винтовок.

Возмущение расстрелом мирной демонстрации прокатилось по всей стране. Докатилось оно и до Тифлиса, где губернатор решил опередить события и приказал арестовать видных социал-демократов. Несмотря на тщательную подготовку операции, жандармам удалось арестовать всего 13 человек. Сосо в этом печальном списке не значился.

Но ничто уже не могло спасти ситуацию. Возмущенные расстрелом своих собратьев рабочие в начале двадцатых чисел января устроили массовую демонстрацию на Головинском проспекте. С красными знаменами многочисленная процессия дошла до центра города и распевала там в течение нескольких часов революционные песни. Разъяренный губернатор бросил на разгон демонстрации городовых и казаков. Те не церемонились, и многие рабочие подверглись жестокому избиению. Относительный порядок был все же восстановлен, но в то же время властям стало окончательно ясно, что рабочие представляют собой грозную силу и с ней нельзя не считаться.

Что же касается арестов, то они сыграли, возможно, решающую роль в развитии социал-демократического движения в Грузии, и на заседании Тифлисского комитета РСДРП 17 января вдруг выяснилось, что власть в нем перешла к меньшевикам. В Тифлисе появился Н. Жордания, и видные большевики Н.С. Чхеидзе и Н. Рамишвили мгновенно сменили политическую окраску. Оставшимся в меньшинстве большевикам удалось лишь увести у новых хозяев комитета партийную кассу и библиотеку, а также сделать все возможное, чтобы сохранить за собой типографию.

Тем временем напряжение нарастало, все крупные города России были охвачены забастовками, пламя восстания разгоралось все ярче. Казаки и полиция разгоняли многочисленные демонстрации шашками и ружейным огнем. Похороны жертв превращались в многотысячные манифестации и, как правило, заканчивались кровавыми побоищами.

Чтобы хоть как-то разрядить обстановку, режим в какой уже раз прибегнул к испытанному средству отвлечения народа от политики с помощью межнациональной розни. По Украине, Бессарабии, Белоруссии и Польше прокатились многочисленные еврейские погромы. Не стало исключением и Закавказье, где проживали люди самых разных конфессий.

Поводом к национальной резне в начале февраля в Баку послужило убийство армянином татарина, единоверцы которого отомстили за него, убив нескольких ни в чем не повинных прохожих армянского происхождения.

«Вечером 6 февраля в Баку происходило нечто небывалое, — писал один из очевидцев. — Почти повсюду на улицах, особенно удаленных от центра, то и дело слышны были ружейные и револьверные выстрелы. Убитые и раненые насчитываются за ночь десятками. Весь город объят ужасом».

11 мая 1905 года армянский националист убил губернатора Баку, и снова началась резня между армянами и мусульманами. Межнациональная резня приняла такой размах, что для ее остановки пришлось вызывать войска.

Все это время Коба находился в Баку и пытался хоть как-то противодействовать резне, которую, как многие считали, спровоцировали известные в Закавказье нефтепромышленники Дадаевы и Тагиевы. Он выступал на многотысячных митингах, призывая не допустить подобного случившемуся в Баку и ни под каким видом не поддаваться на провокации.

Как это было ни печально для сторонников Ленина, влияние меньшевиков в Закавказье продолжало расти. Коба, как мог, противостоял им, но все его выступления привели только к тому, что Н. Рамишвили затянул старую песню и снова обозвал его провокатором. «Похоже, — презрительно усмехнулся тот, — у вас все провокаторы, кто бежал из Сибири!» И обычно красноречивый Рамишвили даже не нашел, что ответить.

В середине апреля 1905 года в Тифлисе была созвана Общекавказская конференция. Выразив недоверие Союзному комитету, она избрала свое собственное бюро РСДРП. Так поднятая в Лондоне Лениным волна докатилась до Закавказья, и теперь в нем образовалось два Общекавказских руководящих центра социал-демократического движения, между которыми сразу же развернулась жестокая борьба за сферы влияния.

Как одному из самых видных большевиков, Кобе пришлось поднять брошенную меньшевиками перчатку и возглавить борьбу против их влияния. Вот что сообщал он о своей работе в те дни в письме, адресованном в большевистский центр за границей: «Я опоздал с письмом, товарищи. Не было ни времени, ни охоты писать. Пришлось все время разъезжать по Кавказу, выступать на дискуссиях, ободрять товарищей и т.д. Поход был повсеместный со стороны меньшевиков, и надо было дать отпор. Людей у нас почти не было (и теперь очень мало, в два-три раза меньше, чем у меньшевиков), и приходилось работать за троих... Положение дел у нас таково. Тифлис почти целиком в руках меньшевиков. Половина Баку и Батума тоже у меньшевиков. Другая половина Баку, часть Тифлиса, весь Елисаветполь, весь Кутаисский район с Чи-атурами (марганцево-промышленный район, 9—10 тысяч рабочих) и половина Батума у большевиков. Гурия в руках примиренцев, которые решили перейти к меньшевикам. Курс меньшевиков все еще поднимается».

В конце концов, Коба оказался в Чиатуре, где еще можно было спасти положение. По дороге он заехал в Гори, где его едва не арестовали на собрании местной социал-демократической организации. Но он вовремя успел спуститься в подвал, и полиция лишь чудом не заглянула туда.

Свою работу он начал с создания нелегальной типографии. Покончив с ее организацией, он объездил всю Кутаисскую губернию, где продолжал свои выступления. 12 июня он снова вернулся в Кутаиси, где хоронили А.Г. Цулукидзе. Его похороны, в которых приняли участие почти 50 тысяч человек, превратились в мощную демонстрацию. И власти не решились на ее разгон. Несмотря на опасность ареста, Коба прошел за гробом весь путь от Кутаиси до Хониа.

Через несколько дней в Кутаиси приехал с III съезда РСДРП М.Г. Цхакая. Коба с большой радостью ознакомился с решениями съезда. Он состоялся летом 1905 года в Лондоне и вошел в историю как большевистский. Примерно в это же время меньшевики собрались в Женеве. Открыто призывая к полному расколу между двумя фракциями, Ленин даже не слушал доносившиеся до него из России требования единства перед лицом растущего политического кризиса.

На III съезде РСДРП впервые появились три делегата, которым предстояло сыграть важную роль в истории партии. Это были Л.П. Каменев, М.М. Литвинов и Л.Б. Красин. И именно Красин был единственным партийцем, способным занять независимую от Ленина позицию. И, как отмечал А.В. Луначарский, который на время разойдется с Лениным три года спустя, основным достижением съезда явилось «полное слияние большевиков левого ленинского крыла с большевистским флангом Красина».

Верный себе, Ленин даже теперь отводил всем своим помощникам второстепенную роль. Ну и, само собой понятно, резолюции двух съездов еще раз подчеркнули полнейшее расхождение между двумя фракциями партии. Лондонский съезд признал насущную необходимость «организовать пролетариат для непосредственной борьбы с самодержавием путем вооруженного восстания», в то время как в Женеве продолжали говорить о том, что «партия не должна ставить себе целью захватить или разделить власть во Временном правительстве, а должна оставаться партией крайней революционной оппозиции».

Коба был в восторге: наконец-то он услышал от своего вождя призыв к вооруженному восстанию. И, следуя его указаниям, на заседании Имеретино-Мингрельского комитета призвал начать подготовку к всеобщей политической стачке и вооруженному восстанию. «По инициативе Сосо, — вспоминал позже В. Киасашвили, — мы приступили к организации чиатурского большевистского отряда».

Подготовка к вооруженному восстанию и участившиеся схватки с казаками требовали вооружения революционеров, и Коба принял решение «позаимствовать» в кутаисском цейхгаузе 2000 винтовок с патронами. Для успешного проведения операции был начат подкоп, но из-за каменистой почвы от этой идеи пришлось отказаться. Коба еще более непримиримо стал относиться к меньшевикам, хотя как практик не мог не понимать, что подобная политика только ослабляет борьбу против общего врага. И уже очень скоро ему пришлось пойти на компромисс и договориться с их руководителями о временном перемирии.

Все лето Коба разъезжал по Восточной Грузии, а в августе принял участие в собрании тифлисской общественности по обсуждению утвержденного Николаем II Положения о Булыгинской думе. Социал-демократы пришли на собрание с рабочими, которых сразу же попытались вывести из зала. Началось настоящее побоище, в ходе которого погибли около 100 человек, и уже на следующий день Коба написал листовку, в которой призвал рабочих к забастовке протеста.

В то время он жил в доме, который снимала семья Сванидзе. Она состояла из трех сестер — Александры, Като и Машо, их брата Александра и мужа Александры Михаила Монселидзе, с которым Коба был знаком еще по семинарии. Сестры имели свою собственную швейную мастерскую и пользовались в городе большой популярностью. К ним приходили жены местной знати, крупных чиновников и офицеров. Многих на примерки сопровождали мужья, что обеспечивало дому Сванидзе безопасность. Да и кому взбрело бы в голову обыскивать жилище, где чуть ли не каждый день можно было встретить первых лиц города?

Коба быстро сориентировался и превратил свою квартиру в место встреч. Его часто посещали такие известные революционеры, как Камо, М. Цхакая, С. Шаумян и многие другие. Они целыми часами обсуждали сложившуюся ситуацию в партии и в стране.

Как это всегда бывает, спор непримиримых противников внутри партии не оказал никакого влияния на развитие событий в России, и революция, приведенная в действие событиями Кровавого воскресенья, набирала силу и достигла высшей точки в октябре, когда вся страна оказалась охвачена забастовками.

Во многих городах появились первые Советы рабочих депутатов, и самым большим из них стал Московский совет. Он просуществовал 50 дней, и именно тогда на всю страну прозвучало имя Льва Троцкого, который встал на место арестованного председателя Совета Хрусталева-Носаря. Ну а поскольку именно Троцкий на долгие годы станет злейшим врагом Сталина, то необходимо познакомиться с ним поближе.

Лейба Давидович Бронштейн родился 25 октября 1879 года в семье богатого еврейского помещика в Херсонской губернии. В отличие от Сталина детство у него было светлым: с нянями, музыкой и стихами. Но были и темные пятна. Мальчик оказался болен какой-то так точно и не установленной болезнью, напоминавшей эпилепсию. Этот тяжелый недуг будет преследовать его всю жизнь и провоцироваться любыми стрессами.

В основанном немцами Одесском реальном училище св. Павла Лейба приобщился к немецкой культуре, что не мешало ему изучать Тору и Талмуд и брать частные уроки по Библии. И уже тогда Лейба заговорил о непроходимой культурной пропасти между «отсталой Россией» и «передовым Западом», который он и в глаза не видел.

Да и какая могла быть культура в стране, которая дала миру лишь такие варварские понятия, как «царь», «погром», «кнут», при полном отсутствии политических взглядов. Может быть, именно поэтому молодой Бронштейн вставал в оппозицию к любым властям в «отсталой России» и в нем зрел тот самый революционный дух, который так ярко проявится во времена русских революций.

Впрочем, было и еще одно, что заставляло Лейбу ненавидеть все русское. Это прекрасно объяснил израильский биограф Троцкого Й. Недава. «Троцкий, — писал он, — сформировался под непосредственным влиянием черты оседлости. Возможно, поэтому его никогда не оставляла жгучая ненависть к царскому самодержавию, вообще ко всему, что исходило от русского имперского режима. Отношение к погромам было как бы частью существа Троцкого: он думал о них всегда, они раздражали его чувствительную нервную систему, постоянно подталкивали его к революционной деятельности... Даже и самое принятие Троцким принципов марксистской революции кажется порою в известной степени невольной маской (в этом он не сознавался, вероятно, даже самому себе), личиной подлинного его восстания против ужасающих нищеты и бесправия, царивших в тысячекилометровом гетто, в пресловутой черте, где жили российские евреи».

Переломным в его судьбе стал, по словам самого Троцкого, 1896 год. Именно тогда он начал посещать сад Франца Швиговского, где проходили бурные дискуссии между народниками и марксистами, среди которых выделялась Александра Соколовская.

Александра ему понравилась, а вот марксизм он невзлюбил. И, похоже, навсегда. «Марксизм, — любил повторять он, — узок и сух, как пыль, и оскорбляет человека, которого изображает пленником экономических и социальных обстоятельств».

Однако ради прекрасных глаз своей возлюбленной он на праздновании 1897 года объявил о своем переходе в марксизм. А затем, к изумлению всех присутствующих, проклял его и всех тех, кто хотел внести сухость и жесткость в житейские отношения. Оскорбленная в лучших чувствах, Соколовская покинула вечер и поклялась никогда больше не подавать руки своему «идейно не выдержанному возлюбленному. Руку она, конечно, подала, и уже очень скоро вместе с Лейбой они возглавили Южно-русский рабочий союз. И Троцкий сразу же показал кто есть кто. «Быть всюду и всегда первым, — писал о нем хорошо знавший его А. Зив, — это всегда составляло сущность личности Бронштейна; остальные стороны его психики были только служебными надстройками и пристройками».

Чуть ли не с первого дня своего существования Союз оказался под колпаком полиции, и зимой 1898 года Бронштейн очутился в одесской тюрьме. Неожиданно для всех он вдруг увлекся масонством.

Интерес к одному из самых таинственных явлений вряд ли можно назвать случайным. Бронштейн искал свой путь. Народничество потерпело поражение, а марксизм навсегда остался ему чуждым. Да и куда ему, так и не прочитавшему ни одной марксистской книги, было состязаться с такими корифеями, как Г.В. Плеханов, А.Н. Потресов, Ф.И. Дан и, конечно, В.И. Ленин, в то время как масонство с его тайной властью над миром могло помочь Троцкому в осуществлении его амбиций.

Начитавшись о масонских таинствах, он стал сторонником тщательно законспирированной революционной организации, какой стала со временем РСДРП. Есть сведения о том, что Троцкий стал членом масонской организации в 1916 году во время пребывания в США и постоянно поддерживал связи с масонским движением.

Под влиянием масонства, в основе которого лежало перевоспитание человека, Лейба изменился в лучшую сторону, и его товарищи поражались его добрым к ним отношением. Однако после выхода из тюрьмы он снова стал таким же надменным и язвительным. «В душе Троцкого, — вспоминал А. Зив, — просто нет ни жестокости, ни человечности, вместо них — пустота. Душевное тепло к людям, не связанное с удовлетворением личных нужд, отсутствует в нем. Люди для него — просто особи, сотни, тысячи, сотни тысяч особей, способных питать его властолюбие. Троцкий нравственно слеп. Это врожденный физиологический недостаток, который англичане называют моральным помешательством. Душевный орган симпатии атрофировался у Троцкого в материнском чреве».

Бронштейна приговорили к четырем годам ссылки. По дороге в Сибирь он вместе с Соколовской оказался в Бутырках, где их обручил раввин. Затем молодая семья отправилась в село Усть-Кут Иркутской губернии.

Жизнь в этом забытом богом и людьми уголке была тяжелой, однако Лейба не пал духом и даже не запил. Он много занимался самообразованием, писал в иркутской газете «Восточное обозрение» и кое-как осилил первый том «Капитала». Он установил связь с иркутской группой Сибирского союза, объявившей себя комитетом РСДРП, и написал реферат, в котором доказывал необходимость создания централизованной партии. При этом он почему-то считал, что первым внес эту идею в среду российских марксистов. И можно себе представить его жестокое разочарование, когда он прочитал работу Ленина «Что делать?» и узнал о том, что за границей стала выходить газета «Искра».

Теперь его занимала другая мысль: как выдвинуться в ряды революционных лидеров. В Сибири это сделать было невозможно, и ему оставалось только одно: бежать.

Соколовская все поняла как надо, и 21 августа 1902 года Лев оставил правоверную супругу с двумя дочерями на руках. На одной из сибирских станций он вписал в фальшивый паспорт фамилию Троцкого, что многим показалось странным. Ведь именно такую фамилию носил надзиратель одесской тюрьмы, которого побаивались не только заключенные, но даже само тюремное начальство. Таким образом Лев Бронштейн стал первым революционером в мире, который выбрал себе фамилию того, кто олицетворял суровый тюремный режим.

А вот дальше начинаются и по сей день необъяснимые загадки. И за какие такие заслуги руководивший в Самаре Бюро русской организации «Искры» Г.М. Кржижановский послал беспартийного Троцкого с инспекцией в партийные организации Харькова, Полтавы и Киева, теперь уже не скажет никто!

Да и как мог опытный Кржижановский доверить столь ответственное дело никому неизвестному человеку, да еще не состоявшему в партии? Как он вообще мог так легко пойти на контакт с ним? По тем временам из Сибири бежали сотни ссыльных, и не каждый так запросто мог явиться к одному из лидеров российской социал-демократии. И, как знать, не помогли ли ему те самые «вольные каменщики», которых было предостаточно среди деятелей РСДРП и с которыми ему каким-то таинственным образом удалось снестись?

Но то, что произошло дальше, выглядит еще более загадочным. После провальной поездки по Украине Троцкий получил вызов в редакцию «Искры» от самого Ленина, который «торопил его с отъездом»! И это был тот самый Ленин, который и слыхом не слыхивал ни о каком Троцком!

Каким-то совершенно непонятным образом навестив таких корифеев европейской социал-демократии, как лидеры социал-демократической партии Австрии Виктор Адлер и Павел Аксельрод, он ранним октябрьским утром 1902 года появился в лондонской квартире Ленина. И срочно вызвавший Троцкого в Лондон Ильич... не знал, чем занять своего странного гостя! И это человека, в поездке которого принимали столь деятельное участие такие известные и заслуженные люди, как Кржижановский, Аксельрод и Адлер.

С подачи Ленина Троцкий стал пописывать в «Искру», и Владимиру Ильичу пришлось редактировать его статьи, чтобы хоть как-то сгладить недовольство Плеханова, невзлюбившего Троцкого.

Вскоре Троцкий отправился в путешествие по европейским весям, где выступал перед революционными эмигрантами с лекциями в защиту... того самого марксизма, который вызывал у него такое отвращение! Именно тогда он проявил свои блестящие ораторские способности, услышать его хотели многие. В Париже он познакомился со своей будущей второй женой Натальей Ивановной Седовой, которая была в неимоверном восторге от его будоражащих душу речей. Следил за его успехами и Ленин, который все больше убеждался в том, что ему просто необходимо иметь на II съезде партии столь способного человека.

И пончалу все так и было: Троцкий готов был порвать за Ленина любого, кто только осмеливался бросить вызов вождю. За что и получил от Д.Б. Рязанова кличку «ленинская дубинка».

И был не прав! К великому изумлению Рязанова и Ленина на II съезде эта самая «дубинка» обрушилась и на Плеханова, и на самого Ленина! Как только на съезде возникли организационные и идейные разногласия, Лев Давидович принял сторону Мартова. И напрасно Ильич пытался образумить «блудного сына», тот и слышать не хотел ни о каком примирении!

Сам Троцкий объяснил свои расхождения с Лениным «организационной областью». Хотя были в этой области и личностные мотивы. Как и всякий не любивший подчиняться человек, Троцкий не терпел диктата, а потому и писал: «Его (Ленина) поведение казалось мне тогда недопустимым, ужасным, возмутительным... Мой разрыв с Лениным произошел, таким образом, как бы на «моральной» и даже личной почве». Троцкий принял самое активное участие в начавшейся после раскола партии и направленной против Ленина кампании. И именно он обвинил Владимира Ильича в жажде власти и желании «превратить Совет партии во всесильный Комитет общественной безопасности», как называлось одно из самых страшных учреждений времен Робеспьера. Но это еще что! В своих обвинениях Троцкий дошел до того, что стал упрекать Ленина в непонимании и искажении марксистской теории! Самого Ленина он называл «генералиссимусом», армия которого тает на глазах, а его работы «длинными и скучными», по поводу чего с нескрываемой иронией сокрушался: «Бедный Ленин!»

Никогда не отличавшийся вежливостью «бедный Ленин» не остался в долгу, и бывшие соратники принялись с превеликим знанием дела поливать друг друга грязью.

Как того и следовало ожидать, не умевший и не желавший подчиняться и уж тем более идти у кого бы то ни было на поводу Троцкий сражался не только с Лениным, но и с меньшевиками, среди которых он очутился. И после особенно крупного скандала с Мартовым и Даном Троцкий уже в сентябре 1904 года заявил о «выходе из меньшинства». К большевикам он, конечно, не примкнул и отправился в Мюнхен к уже хорошо известному в социал-демократических и финансовых кругах Израилю Лазаревичу Гельфанду (Парвусу), у которого и поселился с супругой. Что не может не показаться странным. Да и как можно было ехать на постой к человеку (да еще с женой), которого никогда не видел в глаза? И тем не менее...

Впрочем, странным эта связь выглядела только на первый взгляд. И строить кое-какие догадки и предположения было можно. Особенно зная, кем был этот самый Парвус, который после окончания университета с весьма посредственными оценками умудрился попасть под опеку... самого Карла Каутского и Клары Цеткин.

Чем была вызвана такая щедрость со стороны ведущих социал-демократов Европы? Думается, только одним: близостью сына богатейшего одесского зернопромышленника к самым могущественным финансистам. И не только Европы. А Одесса по тем временам значила многое! «Основным занятием одесских евреев, — писал Солженицын, — в этот период была торговля зерном. Многие из них были мелкими торговцами и посредниками между помещиками и экспортерами и агентами крупных иностранных компаний.

И к 1910 году в их руках находилась большая часть экспорта зерна, они владели уже 89,2% всего экспорта зерна».

Понятно, что со временем крупные одесские торговцы стали оказывать заметное влияние на российское общество. А если вспомнить, что экспорт дешевого хлеба из России был истинным раем для международных финансистов, то нетрудно догадаться, им очень нужны были люди, которые знали бы всю подноготную зернового рынка и его конъюнктуру так, как их знал тот же Гельфанд.

Финансистам было крайне важно знать и то, что затевалось европейскими и российскими социал-демократами. В конце XIX века международная социал-демократия представляла собой силу, с которой уже нельзя было не считаться. Хотела знать обо всем происходящем в социал-демократических кругах и крупная буржуазия, для которой любые революционные потрясения означали процветание на мировом продовольственном рынке. И, чтобы такой информацией владеть, надо было иметь среди ниспровергателей существующего порядка «своих» людей.

Просматривается здесь и обратная связь. Ведь именно с помощью зерно-торговцев революционеры могли устраивать продовольственные кризисы и тем самым поднимать людей на борьбу против властей. Как это блестяще и было сделано масонами во время Февральской революции 1917 года в России

и тем же Зиновьевым в Кронштадте, когда надо было убрать с престола Николая II, а затем удалить со съезда партии мешавшего Ленину Троцкого. И не было никакой агитации. Просто в обоих случаях «забыли» вовремя привезти хлеб...

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

И деятельность того же Парвуса показывает, как, затесавшись в ряды социал-демократов, он использовал свое положение не только для сбора важнейшей информации, но и с целью повлиять на политическую жизнь некоторых стран в интересах мировой зерноторговли. И то самое создание Соединенных Штатов Европы, о чем мечтали многие видные большевики и чего добивался Парвус, отвечало в первую очередь интересам крупных зерноторговцев, желавших устранения многочисленных таможенных барьеров.

Думается, именно поэтому Парвус ударился в политику, стал активно участвовать в съездах СДПГ и призывать германскую социал-демократию к началу революционных действий. «Дайте нам полгода насилия со стороны правительства, — заявлял он, — и капиталистическое общество станет достоянием истории».

Ленин высоко оценил дарование Парвуса. Более того, на его квартире была устроена подпольная типография и отпечатано восемь номеров «Искры». И, кто знает, не из этой ли самой квартиры тянулись невидимые миру нити в далекую Сибирь, где томился неизвестный Ленину и другим вождям социал-демократии Троцкий, ставший в то же время каким-то непостижимым образом столь близким самому Парвусу? Все остальное было уже делом техники: к человеку, который играл видную роль в связях между германскими и российскими социал-демократами, не могло не прислушиваться руководство РСДРП.

Судя по всему, Парвус не ограничивался только идейной близостью и с ведома своих могущественных покровителей подкармливал постоянно нуждавшегося в деньгах Ленина и других европейских социал-демократов. А если вспомнить еще и то, что сам Ленин представлял на II съезде РСДРП одесских социал-демократов, то... определенные выводы напрашиваются сами собой...

Почему Парвус так заинтересовался Троцким? По той простой причине, что после посещения в 1899 году России он увидел, что страна находится на грани сокрушительного революционного взрыва. А это дорогого стоило, поскольку, по уверениям самого Парвуса, именно Россия и США должны были лишить Западную Европу мировой экономической гегемонии с последующим ростом цен на зерно. И, по всей видимости, Парвус и стоявшие за ним люди очень нуждались в «своем» человеке среди российских социал-демократов. А обладавший блестящими способностями Троцкий обещал стать далеко не рядовым деятелем грядущей революции в России (кем он, в конечном счете, и стал). И если это было так и на самом деле, то фигура Троцкого получает совершенно иную, куда более зловещую окраску, чем даже та, в которую его со временем окрасит Сталин...

Прежде чем сделать из Троцкого вождя, его надо было подготовить теоретически. И Парвус сделал из него ярого сторонника той самой теории перманентной революции, создателем которой он являлся вместе с Бернштейном. При этом его мало смущало то, что впервые эта идея была выдвинута уже в «Манифесте коммунистической партии» и выражалась его авторами в постоянном, или перманентном, углублении общественных преобразований после начала революции.

Маркс и Энгельс призывали «сделать революцию непрерывной до тех пор, пока все более или менее имущие классы не будут отстранены от господства, пока пролетариат не завоюет государственной власти». Они считали, что начавшаяся в одной стране пролетарская революция постепенно охватит и все другие страны.

Однако Парвус «обогатил» эту теорию своими собственными идеями и считал, что «по мере развития капитализма национальные государства отжили свой век» и «судьбы континентов стали взаимосвязаны».

Да, это было так. И все же Парвуса, как и всякого торгаша, вряд ли волновали все эти сказки о светлом социалистическом будущем. Он был озабочен лишь тем, в какой степени войны и революции могут влиять на ликвидацию государственных границ и... таможенных барьеров. Поскольку именно последние были, по его мнению, «препятствием для исторического процесса культурного объединения народов...» и, добавили бы мы, сверхвыгодной торговли.

Было и еще одно весьма существенное отличие между Парвусом и авторами «Манифеста». В отличие от них, видевших пролетарскую революцию в развитой стране, сам Парвус был убежден, что толчком к «перманентной революции» должна послужить революция в России. И именно это было причиной его неусыпного внимания к развитию политической ситуации в России. Ну и, конечно, он очень нуждался в помощи хотя бы одного из лидеров российской социал-демократии и будущего вождя всероссийского революционного восстания, на роль которого и стал готовиться Троцкий.

Лев Давидович как губка впитывал в себя идеи Парвуса. Как и его учитель, он считал, что русская революция может создать такие условия, при которых власть может перейти в руки пролетариата, «прежде чем политики буржуазного либерализма получат возможность в полном виде развернуть государственный гений». За что и получил полной мерой от Ленина, который увидел в идеях Троцкого недооценку крестьянства и стремление «перепрыгнуть» через этап буржуазно-демократической революции сразу же к пролетарской».

Однако высказанные Троцким идеи вовсе не означали, что он видел в российском пролетариате мощную силу. Наоборот, он всячески принижал его возможности. «Без прямой государственной поддержки европейского пролетариата, — со всей категоричностью заявлял он, — рабочий класс России не сможет удержаться у власти и превратить свое временное государство в длительную социалистическую диктатуру». А посему ему не оставалось ничего другого, «как связать судьбу всей российской революции с судьбой социалистической революции в Европе».

Что это означало на деле? Только то, чтобы использовать полной мерой «соцдиктатуру» в России в интересах социал-демократических партий в Европе для поддержания в первую очередь западноевропейской буржуазии, с которой так тесно был связан Парвус.

Чего же добивался он сам? Только того, чтобы приход к власти социал-демократов не привел к краху капиталистической системы. Что же касается национальной буржуазии, то рано или поздно (лучше, конечно, раньше) она должна была попасть под полный контроль международных монополий и надгосударственных структур интегрированной Европы, что в конце концов и произошло уже в наше время. Приход к власти социал-демократов не только не покончил с социализмом, а, наоборот, еще больше укрепил его. И уже в конце прошлого века власть над миром заполучили могущественные транснациональные корпорации. Ну а вместе с границами в «старушке Европе» исчезли и столь ненавистные торгашескому сердцу таможенные барьеры.

Так готовился Троцкий. И вполне понятно, что, как только в России запахло жареным, он вкупе с Парвусом поспешил в феврале 1905 года в Россию. Благодаря своему пламенному ораторскому дару и блестящим литературным способностям Троцкий оказался в самом центре событий. При его участии начал выходить орган Московского совета газета «Известия». 52 дня он будет возглавлять Совет рабочих столицы, и все это время будет находиться в самой гуще событий. В декабре 1905 года он был арестован, однако потрясшее всех выступление на суде Троцкого подняло его авторитет на небывалую высоту. И именно с этого момента в жизни будущего «демона революции» началась еще одна судебная, тюремная и ссыльная одиссея протяженностью в 15 месяцев.

Таков был жизненный и идейный путь человека, на долгие годы ставшего злейшим врагом Кобы. Слышал ли о Троцком осенью 1905 года Сталин? Возможно, слышал. А может быть, ему было не до Москвы. Поднятая в центре России мощная революционная волна докатилась до Закавказья, и все его мысли были заняты подготовкой тифлисского общегородского собрания партийного актива, на которое собрались меньшевики и большевики для выработки общей линии.

И ничего удивительного в этом не было. Раскол, отчетливо проявившийся в Женеве и Лондоне, еще не достиг рядовых членов партии. Простые исполнители, они несли на себе всю тяжесть повседневной работы и хорошо знали, к чему ведут ссоры. И перед лицом революции приняли единственно правильное решение: идти на баррикады вместе...

Однако баррикад не понадобилось. 17 октября 1905 года Николай II в своем знаменитом «Манифесте» обещал созвать Государственную думу и предоставить ей законодательные права и провозгласил свободу совести, слова, собраний, союзов и неприкосновенность личности. Опьяненные дарованными царем свободами тифлисские рабочие уже на следующий день попытались освободить арестованных. Повсюду шли демонстрации и лилась кровь. Принимал в этих стычках участие и Коба, который приступил к созданию отрядов самообороны или, как их еще называли, «красных партизан».

Большую роль в развитии движения социал-демократов сыграла легализация партийной печати, и с подачи Кобы и Степана Шаумяна издававшийся либералами «Кавказский листок» превратился в «Кавказский рабочий листок». Приблизительно в то же самое время конференция Кавказского союза РСДРП приняла решение о прекращении фракционной борьбы и избрала делегатов на Всероссийскую партийную конференцию в Таммерфорсе. Среди них был и Коба...

Наконец-то сбылась мечта Кобы! Он увидел Ленина и... был разочарован. «Я надеялся, — рассказывал он, — увидеть горного орла нашей партии, великого человека, великого не только политически, но, если угодно, и физически, ибо Ленин рисовался в моем воображении в виде великана, статного и представительного. Каково же было мое разочарование, когда я увидел самого обыкновенного человека, ниже среднего роста, ничем, буквально ничем не отличающегося от обыкновенных смертных...

Принято, что «великий человек» обычно должен запаздывать на собрания с тем, чтобы члены собрания с замиранием сердца ждали его появления, причем перед появлением «великого человека» члены собрания предупреждают: «Тс-с... тише... он идет». Эта обрядность казалась мне не лишней, ибо она импонирует, внушает уважение».

Сказалась юношеская романтика, и всякий герой в глазах Кобы должен был обладать героической внешностью. Но, увы, ничего этого не было: ни «горного орла», ни «обрядности», ни «великана». И когда Коба увидел поднимающегося на трибуну невысокого рыжего человека с большим лбом, он был разочарован.

Стоило, однако, Ленину заговорить, как разочарование Кобы исчезло, словно по мановению волшебной палочки. «Это были вдохновенные речи, — говорил он позже, — приведшие в бурный восторг всю конференцию. Необычная сила убеждения, простота и ясность аргументов, короткие и всем понятные фразы, отсутствие рисовки, отсутствие головокружительных жестов и эффектных фраз, бьющих на впечатление, — все это выгодно отличало речи Ленина от речей обычных «парламентских» ораторов.

Но меня пленила тогда не эта сторона речей Ленина. Меня пленила та непреодолимая сила логики в речах Ленина, которая несколько сухо, но зато основательно овладевает аудиторией, постепенно электризует ее и потом берет в плен, как говорят, без остатка. Я помню, как говорили тогда многие из делегатов: «Логика в речах Ленина — это какие-то всесильные щупальца, которые охватывают тебя со всех сторон клещами и из объятий которых нет мочи вырваться: либо сдавайся, либо решайся на полный провал...»

На конференции Коба выступил с докладом о положении дел на Кавказе, чем и обратил на себя внимание своего кумира, который предложил принять резолюцию «По поводу событий на Кавказе» и дал высокую оценку работе Кавказского союза РСДРП. На конференции было принято решение создать новый Объединенный ЦК РСДРП и начать подготовку очередного съезда партии, который должен был стать «объединительным».

Почему ненавидевший всей душой меньшевиков Ленин пошел на союз с ними? Да только потому, что «былые споры эпохи дореволюционной сменились солидарностью по практическим вопросам».

Вернувшись в Тифлис, Коба опять обосновался на квартире Сванидзе. Ему было чем заниматься. Тифлисская организация РСДРП вынесла смертный приговор начальнику штаба Кавказского военного округа генерал-майору Ф.Ф. Грязнову, который принимал самое активное участие в разгроме тифлисских баррикад в декабре 1905 года. Коба принялся за организацию покушения. Все было сделано в лучшем виде, и 16 января 1906 года Гряз-нов был убит.

В городе начались облавы. Уходя от очередного преследования, Коба попытался на ходу вскочить на конку, но не рассчитал прыжка, упал и сильно разбил лицо. С огромным трудом, истекая кровью, он добрался до Давидовой горы, где жил его приятель Александр Микаберидзе. Почти две недели Коба не выходил из дома и все это время готовил... план вооруженного взятия Тифлиса. И ничего удивительного в этом не было. Тифлисская организация на самом деле готовила вооруженное выступление, и Кобу назначили начальником созданного для его подготовки штаба.

Но до битвы за грузинскую столицу так и не дошло, и в апреле 1906 года Коба отправился на партийный форум в Стокгольм. В шведской столице он снова встретился с теми, с кем успел познакомиться в Финляндии, и впервые увидел Плеханова, Аксельрода, Бубнова, Ворошилова, Воровского, Ганецкого, Дзержинского, Луначарского, Рыкова, Фрунзе и многих других революционеров, с которыми его еще сведет судьба. У многих из них она окажется трагической. Но если бы кто-нибудь даже в шутку вдруг сказал всем этим образованным и в большинстве своем умным людям, что пройдет всего два десятилетия и их жизнь будет зависеть от одного только слова этого провинциального грузина с изрытым оспой лицом, они вряд ли бы даже улыбнулись.

По иронии судьбы, во время съезда Коба жил в одном номере с тем самым Климом Ворошиловым, который только благодаря ему превратится в легендарного героя Гражданской войны и прославленного маршала, о котором будут слагаться песни и легенды. Вместе с ними в номере проживал еще один социал-демократ. Он так описал Кобу: «Это был коренастый, невысокого роста человек... со смуглым лицом, на котором едва заметно выступали рябинки — следы, должно быть, перенесенной в детстве оспы. У него были удивительно лучистые глаза, и весь он был сгусток энергии, веселый и жизнерадостный. Из разговоров с ним я убедился в его обширных познаниях марксисткой литературы и художественных произведений, он мог на память цитировать полюбившиеся ему отрывки политического текста, художественной прозы, знал много стихов и песен, любил шутку. Мы подружились...»

Объединительный съезд проходил в довольно оптимистической обстановке, и этот оптимизм был вызван октябрьским «Манифестом» и созывом I Думы. Да, говоря откровенно, Ленину было не до драк, поскольку большинство делегатов составляли меньшевики. Что же касается Троцкого, который впервые с 1903 года появился на съезде, то он сразу же поспешил заявить, что стоит «вне фракций». Похоже, сам Ленин не испытывал никакой эйфории и потерпел на съезде, который проходил под диктовку меньшевиков, поражение.

Что же касается Кобы, который теперь стал Ивановичем, то он выступал на съезде трижды. И один раз против... Ленина, когда обсуждался аграрный вопрос. И в то время, когда большевики выступали за национализацию конфискованных помещичьих земель, а меньшевики за их муниципализацию, Коба занял совершенно особую позицию и предложил, к изумлению многих делегатов, разделить землю и... отдать ее крестьянам в частную собственность! «Крестьяне спят и видят, как бы им получить помещичью землю в свою собственность!» — заявил он, и в зале установилась напряженная тишина. И в самом деле, какой-то никому неизвестный провинциал осмеливался критиковать уже повидавших революционные виды товарищей. Единство с меньшевиками и без того было хрупким, а тут...

Все взоры устремились на внимательно слушавшего Кобу Ленина, и тот, окинув оратора пронзительным взглядом прищуренных глаз, заговорил об... узколобом реализме некоторых товарищей.

Коба мог быть доволен. Он не только познакомился с Лениным, но и обратил на себя его внимание. А это дорогого стоило. Судя по всему, для того он и затеял это препирательство. И кто знает, не было ли это уже тогда неосознанным вызовом с его стороны, и ему хотелось испытать на себе всю силу ленинских аргументов. А может быть, он вспомнил старинный грузинский обычай, согласно которому впервые входивший в дом князь хлопал находившегося там ребенка по лицу, чтобы тот никогда не забывал этот день...

Но могла быть и другая причина. В отличие от всех этих теоретиков, Коба был плотью от плоти этих самых крестьян и, если не понимал, то интуитивно догадывался, что ничем хорошим социалистические эксперименты с крестьянством не кончатся. А потому и высказал то, что считал единственно верным.

Да, его не поняли. И, надо полагать, куда больше Кобу поразила тогда не грубость Ленина (эка невидаль!), а то, что даже такой человек мог ошибаться. И ничего удивительного в этом не было. Общение большинства руководителей социал-демократического движения с рабочей средой сводилось лишь к их отношениям с рабочей элитой, приобщившейся к социализму. Выходцы из «хороших» семей, они лишь по книгам были знакомы с теми в большинстве своем инертными, отсталыми и полными подозрительности массами, из которых и состоял тот самый «богоизбранный народ», в который так верили народники.

Что же касается «будущего вождя всех народов», то он, по мнению Исаака Дойчера, автора биографии Сталина: «...обладал исключительным, почти интуитивным проникновением в психологию отсталого элемента российской действительности... С недоверием и подозрительностью относился он не только к угнетателям — помещикам, капиталистам, священникам и жандармам, но также и к угнетаемым — тем самым рабочим и крестьянам, на защиту которых он встал».

По той же причине ненависть Сталина к господствующему классу тоже имела совсем другую природу. «Классовая ненависть, — писал И. Дейчер, — проповедуемая революционерами из высших сословий, была для них не определяющим чувством, а производным от их теоретических взглядов. Классовая ненависть Сталина была у него не вторичным, а именно основным чувством. Учение социализма тем его и привлекало, что, казалось бы, предоставляло моральное право для самовыражения. В его взглядах не было ни грана сентиментальности. Его социализм был холоден, трезв и жесток».

Конечно, он испытывал некий комплекс неполноценности в присутствии таких, по сути дела, бар, какими были для него (и не только по внешнему виду) Луначарский или Плеханов. И тем не менее он имел перед всеми этими «писателями» одно неоспоримое преимущество. В отличие от всех этих кабинетных вождей, он был настоящим практиком и лидером российской глубинки, чем мало кто мог похвастаться из окружавших Ленина людей. И именно поэтому Ленин отметил его своим проницательным взглядом. Уж кто-кто, а Ленин прекрасно понимал: судьба революции будет решаться не в философских спорах, а в жестокой драке, где все будут решать такие вот кобы!

Тогда же Ленин только снисходительно улыбнулся симпатичному ему грузину, но даже он своим умом не мог и предположить, что пройдет не так много лет и этот «узколобый реалист» превратится в одного из самых видных членов партии...

Заграница подействовала на Кобу самым удивительным образом, и по возвращении в родные пенаты многие не узнали его. Одетый в хорошо пошитый костюм, в мягкой фетровой шляпе и с трубкой в зубах, он являл собой человека из другого мира.

Каким-то таинственным образом Коба достал деньги на издание в Тифлисе легальной газеты «Новая жизнь», в которой опубликовал много своих статей по самым насущным вопросам текущего момента. Он много выступал перед рабочими, но особой любовью у своих соратников не пользовался. И ничего удивительного и странного в прохладном их отношении к одному из самых видных большевиков Закавказья не было. Коба постарался сам. Он никому не верил, не забывал насмешек и не прощал обид. Он часто бывал неоправданно груб, нетерпим к чужому мнению, капризен и упрям, и многие видели в нем не только хорошего организатора, способного справиться с любым порученным ему делом, но и амбициозного интригана, которому ради собственной выгоды ничего не стоило стравить своих товарищей между собой.

Коба всегда оставался одиночкой и стал таковым не от хорошей жизни. Охранка работала прекрасно, и любая откровенность даже с самыми проверенными товарищами могла стоить не только свободы, но и жизни. И далеко не случайно Шарль де Голль, увидевший Сталина во время войны, писал: «Он был приучен жизнью, полной заговоров, скрывать подлинное выражение своего лица и свои душевные порывы, не поддаваться иллюзиям, жалости, искренности и видеть в каждом человеке препятствие или опасность...»

Помимо всего прочего, он не любил евреев и на одном из своих выступлений заявил буквально следующее: «Ленин возмущен, что Бог послал ему таких друзей, как меньшевики! Да вы поглядите, кто они такие! Жиды обрезанные: Мартов, Дан и Аксельрод! Да еще эта старуха Вера Засулич! Разве можно с ними работать? С ними ни в бой, ни на пир. Трусы да лавочники!» Конечно же, это не могло нравиться и без того взиравшим на него без особых симпатий меньшевиком, большинство из которых были сынами Израиля.

Коба не отличался особой оригинальностью и тонкостью мышления, и тем не менее победить его в споре было практически невозможно. Феноменальная память и изобретательный ум позволяли ему очень быстро находить такие доказательства собственной правоты, что опровергнуть их было просто невозможно. При этом он постоянно пускал в ход грубость и язвительность, что затрудняло саму возможность ведения какой-либо дискуссии с ним. И постепенно у него сложилась репутация человека, с которым не только очень трудно работать, но и ладить. В чем ничего удивительного и не было. Любой талантливый человек тяжел в общении по той простой причине, что ему видно то, о чем простые смертные не могут даже и догадываться. Отсюда и все трения... И когда веселая и открытая девушка, какой была Като Сванидзе, вышла за него замуж, для многих это оказалось совершеннейшей неожиданностью. Впрочем, их истинные отношения до лета 1906 года и по сей день покрыты тайной, и был ли Коба на самом деле безумно влюблен в Като, как об этом писал Иремашвили, неизвестно.

По всей видимости, события развивались сами собой. Проживая в одном доме с молодой и красивой девушкой и постоянно общаясь с ней, Коба увлекся, и уже очень скоро молодая пара переступила ту саму черту, которая отделяет друзей от любовников. Результатом этих отношений явилась беременность Като, и Кобе не оставалось ничего другого, как только оформить с ней свои отношения. Но если вспомнить то, как он переживал безвременную кончину жены, то можно предположить и страстную, насколько это, конечно, применимо к Сталину, любовь...

А вот вступить в брак Кобе было далеко не так просто: он находился на нелегальном положении, и ни один священник не соглашался венчать в церкви человека, который жил по паспорту какого-то Галишвили. На помощь пришел случай. Коба встретил на улице Кита Тхинвалели, с которым учился в семинарии и который стал священником в церкви Святого Давида. Он рассказал о своих проблемах, и Кит решился освятить их брак, но попросил прийти в церковь после полуночи, чтобы о его проступке не стало известно первому священнику.

Коба согласился, и в ночь с 15 на 16 июля Като и Иосиф стали мужем и женой. В тут же ночь состоялась свадьба, на которой присутствовали всего десять человек. По понятным причинам, молодая жена оставила за собой свою девичью фамилию и не стала делать отметки в паспорте.

Понятно, что в ту ночь Коба заботился не только о себе, но, конечно, ему не очень хотелось, чтобы бросившего семинарию революционера видели в церкви. Правда, Троцкий и здесь сумеет бросить в его огород увесистый булыжник, когда напишет, что «по взглядам он был марксистом, по чувствам и духовным потребностям — сыном осетина Бесо из Диди-Лило. Он не требовал от жены больше того, что его отец нашел в безропотной Кеке...»

И, говоря откровенно, с чувствами и духовными потребностями Лев Давидович явно перехватил. Были у Кобы и духовные потребности, и чувства.

Что же касается «безропотной Кеке», то Коба прекрасно понимал, во что превратилась бы его семейная жизнь, женись он, подобно всем другим «революционным интеллигентам», на себе подобной. Эмансипация эмансипацией, но он был восточным человеком со всеми вытекающими отсюда последствиями. К тому же он уже тогда видел, что Като была для него идеальной женой, так как «чудом воплощала все качества, которыми молва награждает восточных женщин».

Да, она не изучала Маркса, но отнюдь не была той «малокультурной грузинкой», какой предстает из рассказа Троцкого. Хотя бы только потому, что до 14 лет у нее были свои домашние учителя, а ее брат учился в Берлине. Она была красива и обладала природным аристократизмом черт лица, фигуры и поведения. Их брак потому и оказался счастливым, что Екатерина смотрела на него как на полубога. И ничего удивительного в этом почитании не было: она была грузинкой и с молоком матери впитала в себя священную традицию служить своему дому. Ее мало волновало счастье всего человечества, и она, как могла, боролась за свое собственное, проводя бессонные ночи в молитвах за благополучие своего отчаянного Кобы. Но еще больше она молилась о том, чтобы ее любимый муж опомнился и вернулся к мирной жизни. Конечно, ей не нравились его постоянные уходы из дома, но ни единого слова упрека от жены Коба не слышал на протяжении всей своей оказавшейся такой короткой семейной жизни.

Никакого медового месяца у молодых, понятно, не было. Едва ли не на следующий день после свадьбы Коба уехал в Баку, а его молодой жене пришлось испытать на себе, что значило быть спутницей революционера. В один далеко не прекрасный осенний вечер на квартиру А.С. Монаселидзе, где проживала Като, явились жандармы и «спросили Екатерину Сванидзе и ее мужа Сосо». Като заявила, что у нее нет никакого мужа и в доказательство предъявила свой девичий паспорт. Тем не менее она была арестована вместе с двоюродным братом Спиридоном, который проживал по другому адресу, где и хранил оружие.

«Я, — вспоминала Александра Монаселидзе, — отправилась к жене жандармского полковника Речицкого (которой шила платье) с просьбой, чтобы казнь через повешение, присужденная Спиридону, была заменена каторгой, а Като освободили, как невинно арестованную... Попросила я помощи и других влиятельных дам. Вследствие этого Спиридону вместо повешения присудили четыре года каторги... А Като после двухмесячного ареста освободили».

Да и эти два месяца она провела на квартире... жены пристава, где ее навещал Коба под видом приехавшего к ней из деревни брата! И нетрудно было догадаться о том, как никогда не интересовавшаяся политикой Като вместе с матерью своего любимого Сосо молилась о том, чтобы он оставил свое опасное занятие.

18 марта 1907 года в семье Като и Кобы родился сын, которого назвали Яковом. Ну а поскольку их брак все еще оставался тайным, крестили его много позже. Всем известно, как Сталин относился к своим детям и к тому же Якову, которого пренебрежительно называл «мой дурак». Но так было не всегда, и, как вспоминала Монаселидзе, «Сосо целовал его, играл с ним и щелкал по носику. Лаская ребенка, он называл его «пацаном». Другое дело, когда ребенок начинал плакать. Сосо нервничал и жаловался, что ребенок мешает ему работать.

Да и не до ребенка ему с его капризами, говоря откровенно, было в те дни. Он много писал в газетах и собирался на V съезд РСДРП в Копенгаген, куда и отправился в середине апреля.

По дороге в столицу Дании Коба заехал в Берлин, где встретился с Лениным. Встречались они с глазу на глаз не случайно, поскольку речь шла об экспроприациях. Большевикам очень нужны были деньги, и они пускались во все тяжкие, дабы как можно больше их достать.

«Революция, как и война, — писал Г. Беседовский, — имеет свой нерв — деньги. Без этого нерва лучшие революционеры превращаются в смешных романтиков. Революция должна иметь в своих руках оружие, революция должна иметь за собой могущественную, дорогостоящую организацию». И, чтобы иметь ее, Ленин женил молодых большевиков на богатых невестах, Красин пытался наладить производство фальшивых банкнот, но денег все равно не хватало. И вот тогда-то Ленин благословил создание тех самых боевых дружин, которые и должны были обеспечить захват денежных средств. Правда, слово «грабеж» при этом заменялось на куда более безобидное «экспроприация».

По понятным причинам сам Ленин стоял в стороне от «эксов», предпочитая оставаться за кулисами. Но Крупская, которая много знала о «тайных операциях», откровенно писала: «...большевики считали допустимым захват царской казны...» А чего же не допускать-то, если все дозволено!

Ленин и партия нуждались в деньгах, а Коба хорошо знал, где их взять. На Кавказе и в Закавказье жили сотни богачей-армян, державших в руках многомиллионные состояния. Казначейство русского правительства ежедневно перевозило по региону сотни тысяч и миллионов рублей. Не задумывался он и над тем, как их забрать. Вся его психология кавказского жителя, юношеское прошлое и детские игры в разбойников подсказывали ему единственный возможный выход — грабеж. Имелась у него и готовая на все команда, в которую входили решительные и смелые кавказцы, вроде Камо.

Не было только одного: благословения вождя на «ратные» подвиги. И можно себе представить его радость, когда это благословение было получено. Собирался ли принимать во всех этих, по своей сути, уголовных акциях участие сам Сталин? Документов на этот счет нет, да, наверное, и не могло быть. Но если верить М. Алданову, то именно «он был верховным вождем так называемых боевиков Закавказья». «Я не знаю, — писал он, — и, кажется, никто, кроме самого Сталина, не знает точно, сколько именно «эксов» было организовано по его предначертаниям...»

Из Берлина Коба отправился в Англию, поскольку под давлением русского правительства датчане запретили проводить съезд. На туманный Альбион добирались на пароходе. Пассажиры на нем были в высшей степени респектабельные, и залатанные ботинки, и несвежие сорочки многих депутатов вызывали весьма законное опасение богатых путешественников: дурно одетый человек всегда подозрителен. А вот делегаты с Кавказа, многие из которых путешествовали в бурках и папахах, вызывали у европейцев неподдельный интерес.

Коба не обращал на многочисленных зрителей ни малейшего внимания. Все его мысли были уже на съезде, и он даже не сомневался в том, что не привыкший проигрывать Ленин отыграется в Лондоне за поражение на предыдущем съезде.

Вождь был несказанно зол на меньшевиков, которые устроили над ним партийный суд после его обвинений Дана и других меньшевистских лидеров в сделке с кадетами на выборах во II Государственную думу, обвинив его самого в клевете.

И Коба не ошибся. V съезд, состоявшийся в апреле—мае 1907 года в Лондоне, проходил под аккомпанемент большевиков (меньшевиков на нем было меньше) и тем не менее, к величайшему негодованию вождя, признал необходимым в условиях спада революционного движения распустить боевые дружины и свернуть партизанское движение.

Конечно, Коба был озадачен, однако Ленин успокоил его. «Когда я вижу социал-демократов, — не скрывая недовольства роспуском боевых дружин, именуемых в уголовных кодексах всего мира «бандами», сказал он в частной беседе Сталину, — горделиво и самодовольно заявляющих: мы не анархисты, не воры, не грабители, мы выше этого, мы отвергаем партизанскую войну, тогда я спрашиваю себя: понимают ли эти люди, что они говорят?»

Многие социал-демократы, возможно, и не понимали, а вот Коба понял своего кумира прекрасно. Да и как не понимать? Сколько раз, представляя себя на месте легендарного разбойника, грабил он богатых, и раздавал их имущество бедным, и не испытывал при этом ничего, кроме радости. И могли он теперь, когда его вождь говорил ему «иди и отними!», подвергать его слова сомнениям и заводить волынку о какой-то там морали! Да нет, конечно, цель, как было уже сказано, оправдывала средства, а цель у них была святая. И, конечно, они договорились...

В Лондоне Коба впервые увидел одного из главных ораторов партии — Троцкого, и он очень не понравился ему. Троцкий уже тогда отличался непомерным высокомерием и нежеланием опускаться до общения с рядовыми членами партии, да еще с совещательными голосами, с какими Коба присутствовал на съезде. И когда после одного из заседаний Ленин остановил проходившего мимо Троцкого и представил ему «товарища с Кавказа», Троцкий поморщился так, словно у него заболели зубы. Удостоив «товарища» презрительным взглядом, он быстро пошел прочь. Позднее он скажет, что узнал о присутствии на V съезде Сталина только из его написанной французским автором Б. Сувориным биографии.

А вот сам Сталин навсегда запомнит эту встречу. Брезгливый взгляд Троцкому он никогда не простит. Впрочем, была у него и еще одна причина (и куда более веская), по какой он невзлюбил Троцкого. Объявив себя выше «всех фракций», Лев Давидович, по его мнению, превратился в «красивую ненужность». И в то время, когда он вел полную приключений и невзгод подпольную жизнь, находились люди, которые говорили ради того, чтобы говорить...

Даже при всей своей неприязни к Троцкому Коба не мог не признать, что Лев Давидович на самом деле был великолепным оратором, но уже тогда почувствовал и его слабость. Да, Троцкий много и красиво говорил, а высказавшись, неожиданно для всех исчезал. В своих выступлениях он напоминал собой не участника, а слетевшего с небес небожителя, который, выполнив свое дело и наставив простых смертных на путь истинный, мгновенно возвращался на небо. Ангелы, насколько это было известно Кобе, никогда не оставались среди людей и не интересовались такими простыми вещами - есть ли у них хлеб.

Вся сила таких людей исходила от их проникновенных и действительно способных своими речами зажигать на какое-то время слушателей. Ну и, конечно, вся эта теоретическая риторика вряд ли могла произвести яркое впечатление на практика Кобу. Уже тогда он слабо верил в долговременные истерики и собирался строить свое будущее на куда более прочной основе. Что в конце концов в отличие от блестящего Льва Давидовича он и сделал. И пока тот произносил речи, Сталин завоевывал союзников. Не мог он не отметить и то, что большинство их противников составляли евреи.

Конечно, это не добавляло им любви Кобы. И, вернувшись после лондонского съезда в Тифлис, он весьма едко отозвался о них. «По этому поводу, — усмехнулся он, рассказывая о съездовских встречах, — кто-то из большевиков (кажется, тов. Алексинский) заметил, шутя, что меньшевики — еврейская фракция, большевики — истинно русская, стало быть, не мешало бы нам, большевикам, устроить в партии погром». Коба явно шутил, но глаза его говорили совсем о другом, и ни у кого из присутствующих не возникло сомнений: прими большевики такое решение, и Коба с большим удовольствием осуществил бы свою пока еще шуточную угрозу.

Что же касается самого лондонского съезда, то Коба видел его значение прежде всего в «фактическом объединении передовых рабочих всей России в единую всероссийскую партию под знаменем революционной социал-демократии». В Лондоне он еще больше убедился в силе большевизма, и в своем определении его он был предельно лаконичен. «Большевизм, — заявил он, — это тактика пролетариев».

Сразу же после съезда в Лондоне состоялось заседание большевистской фракции, на которой было решено укрепить Бакинскую организацию. Оно и понятно: отношения с закавказскими меньшевиками, среди которых было достаточно сынов Израиля, обострялись с каждым днем, и для борьбы с ними нужен был твердый и закаленный партиец...

Не прошло после лондонского съезда и двух недель, как в стране резко обострилась политическая ситуация. Уставшее от демократии правительство поставило точку на конституционных играх и разогнало II Думу. Начался период «столыпинской реакции» и твердой власти. Столыпин шутить не собирался и думал не о «великих потрясениях», а о «великой России». Охранка свирепствовала, и многие видные революционеры оказались в тюрьмах.

Однако Коба и не подумал уходить в тень. От своих людей он узнал, что тифлисская контора Государственного банка получила из Санкт-Петербурга 375 тысяч рублей пятисотрублевыми ассигнациями и 13 июля будет их перевозить.

Случай был удобный, и Коба имел прекрасную возможность порадовать Ленина, хотя сам и не собирался принимать участие в возможной перестрелке. Да и зачем, если у него был Камо со своими подручными. Они обговорили все детали, и на следующий день Тер-Петросян с пятидесятью боевиками появился на Эриванской площади в форме офицера. Около одиннадцати часов показались два экипажа, в одном из которых находился кассир с деньгами, в другом — четыре вооруженных солдата. Экипажи сопровождали пятьдесят казаков.

Камо отдал команду, и в казаков полетели бомбы. Взрывом кассира выбросило из фаэтона, испуганные лошади понесли, однако не растерявшийся Камо бросил им под ноги еще одну бомбу. Фаэтон опрокинулся. Камо схватил деньги и мгновенно исчез. Понятно, что предпринятые полицией меры не дали никакого результата, и деньги, которые в это время хранились под диваном директора Тифлисской обсерватории, так и не были найдены. Камо отвез их в Финляндию, где и передал Красину. Ленин мог быть доволен и, по всей видимости, произнес не одно доброе слово, вспоминая так вовремя подвернувшегося ему под руку грузина.

Но радовался он рано. Деньги были в крупных купюрах, и их номера были сообщены не только российским, но и заграничным банкам. И хотя небольшую сумму Литвинову с помощью французских коллег удалось обменять, большую их часть Ленин приказал сжечь. Ну а непосредственного руководителя ограбления арестовали в Германии по доносу провокатора...

И этот по-своему весьма интересный человек стоит того, чтобы о нем рассказать подробнее. Симон Тер-Петросян тоже родился в Гори и с ранних лет смотрел на своего приятеля Сосо снизу вверх, чем несказанно бесил своего отца. «Что вы нашли в этом голодранце Сосо? — возмущался он. — Разве в Гори нет достойных людей? Не доведет он вас до добра». «Однако все было тщетно, — рассказывала сестра Камо. — Сосо притягивал нас к себе как магнит. Что же касается брата, он был им словно околдован».

Симону исполнилось всего шестнадцать лет, когда его выгнали из училища за богохульство. Учиться он не имел никакого желания и потому отправился в Тифлис, где встретил Сталина и с радостью стал работать с ним. Со своей смелостью, склонностью к авантюризму и мгновенной реакцией он был создан для самых опасных дел.

Не знавший жалости, он стал палачом партии и расправлялся с выявленными провокаторами, затем доставлял в Россию купленное за границей оружие. После ограбления Тифлисского банка Камо оказался в Германии, где и был арестован. Четыре года он симулировал сумасшествие и в конце концов был передан российским врачам. Военный суд направил его на новую экспертизу в больницу, однако он бежал.

В сентябре 1912 года Камо попытался ограбить почту на Коджарском шоссе. Его арестовали и приговорили к смертной казни. Однако его спасла амнистия в честь 300-летия дома Романовых, и он получил всего двадцать лет каторги. Осенью 1919 года он «работал» в независимой по тем временам Грузии, где убирал нежелательных большевикам политиков. После очередных арестов и побегов Камо прибыл в Москву. Ленин предложил ему поступить в Академию Генерального штаба, но Камо лишь усмехнулся в ответ. И тогда Ленин отправил его в распоряжение заместителя Троцкого Э.М. Склянского, рекомендовав «как человека совершенно исключительной отваги, насчет взрывов и смелых налетов особенно». Иными словами, как диверсанта и террориста.

Камо быстро создал диверсионный отряд, в состав которого входили даже смертники, готовые отдать жизнь за идею. И прежде чем взять в свой отряд женщину, он всегда интересовался, сможет ли она пройти в штаб белых с гранатой и взорвать себя вместе с врагами советской власти. Однако Гражданская война вскоре кончилась, и Камо оказался не у дел. Он предложил свои услуги внешней разведке, обещав убить за границей любого, но ему вежливо отказали.

Прирожденный убийца, он так и не смог найти себя в мирной жизни, и теперь оставалось только вспоминать былое. И как знать, не за эти ли самые воспоминания он и поплатился жизнью. Сталину не очень-то нравилось, когда его имя связывали с убийствами и экспроприациями. И в один далеко не прекрасный для него вечер Камо умудрился попасть на велосипеде под машину. Что было, конечно, куда как странно! В Тифлисе тогда насчитывалось всего несколько автомобилей, и по ночам они, как правило, не ездили. Однако правды о гибели Камо никто так никогда и не узнал. Но если мемуары в памяти, что в те самые дни на столе у него уже лежали начатые им воспоминания, то как тут не всплывет невеселое пророчество его отца: знакомство с Сосо до добра не доведет...

Тифлисская экспроприация подняла небывалый шум в партийных кругах. Особенно усердствовали не получившие ни копейки из украденных денег меньшевики, и именно они потребовали исключения тифлисских экспроприаторов из партии.

Принимал ли в этом нападении участие сам Коба? На этот вопрос теперь не ответит уже никто. И все же большинство тех, кто был посвящен во все происходившее на Эриванской площади, были убеждены, что принимал. Не мог не принимать! Правда, в отличие от боевиков, Камо он бросил свою бомбу с крыши дома князя Сумбатова. «Он не должен был этого делать, — писал известный дипломат и историк Г. Беседовский, — но не стояло его сердце, потомка аланов, любителя разбойничьих игр и смелых похождений. Он не хотел быть только руководителем, посылающим других на грабеж. Он лично принял участие в организованном им деле...»

И по сей день многие симпатизирующие Сталину историки стыдливо закрывают глаза на его участие в этих самых экспроприациях. А зря! Хотя бы по той простой причине, что ничего постыдного в этом не было, поскольку шло на благо революции. Ну а что касается самого Кобы, то, как показывают некоторые свидетельства, помимо деятельности, открытой для всех, он занимался делами, о которых можно лишь догадываться.

Но для этого надо напомнить, откуда партия брала средства на нужды революции. Многие непосвященные и по сей день уверены, что политикой можно заниматься, питаясь одними идеями. А это было далеко не так. Ведь на газеты, типографии, оружие, подкуп чиновников, содержание партийных деятелей всех рангов требовались огромные суммы. И ни о каких идеях и «чистых» деньгах не могло быть и речи. Да и откуда им взяться, этим чистым деньгам, если только один ЦК партии эсеров тратил в год 400 тысяч рублей!

И нравится это или нет всем тем, кто всегда верил в партийную чистоту, но деньги партия добывала всеми возможными способами, не очень-то заботясь о происхождении полученных ею средств. Денежные поступления на нужды партии поступали на ее счет как из самой России, так и из-за границы. Из-за рубежа деньги шли от частных лиц, различных организаций и... спецслужб. Что же касается самой России, то партийные деньги поступали от членских взносов, экспроприаций, которые получили особый размах после первой русской революции и дали партийной казне несколько миллионов рублей, от рэкета и частных пожертвований.

Одной из первых революционных партий вымогательством денег путем угроз и насилия стали заниматься боевики из «Дашнакцутюн». И ничего нового они, надо заметить, не изобрели. Боровшиеся за независимую Армению их собратья без зазрения совести собирали денежный оброк со своих состоявших на службе султана богатых соотечественников.

И уже в 1886 году, как писал начальник Бакинского ГЖУ полковник Глоба: «...армянами постановлено взыскивать со всех коммерческих предприятий по 0,5% в армянский фонд. Из сбора этого у армян образовался капитал в несколько миллионов рублей, капитал этот находится в банках Лондона и Парижа. Проценты с этого капитала идут на пропаганду на Кавказе, а также в Персии и Турции. Из процентов этого капитала выдаются пособия революционным кружкам в империи и в особенности на Кавказе».

В начале 1905 года рэкет стал одной из основных доходных статей бакинских социал-демократов. Да, официально Бакинский комитет был против, но на деле... И по сей день сохранились «окладные» списки Горийского комитета РСДРП за 1906 год с фамилиями всех «налогоплательщиков» и размерами причитавшихся с них сумм. Не все и не сразу шли на такое «сотрудничество» с социал-демократами, но после того как «неожиданно» загоралась нефть и начинались забастовки, все недоразумения устранялись сами собой.

В свою очередь, предприниматели сами устраивали (опять же за деньги) забастовки, когда в них возникала нужда. А это случалось весьма часто, поскольку они отчаянно конкурировали между собой и таким образом значительно пополняли партийную казну.

Помимо нефтяных магнатов партия получала очень приличные деньги и от королей марганцевого бизнеса, который после перехода к мартеновскому способу плавки стал играть важную роль в промышленности и процветал в районе тех самых Чиатур, где Коба так отчаянно сражался с меньшевиками.

Мог ли Коба не знать об этом? Да, конечно же, нет!

Пройдет полтора десятка лет, и, редактируя свою «Краткую биографию», Сталин будет всячески препятствовать любым попыткам осветить его славное дореволюционное прошлое. А когда Михаил Булгаков отправится в Закавказье собирать материалы для пьесы о молодом Сталине, его снимут с поезда уже в Туле.

Как видно, было в молодости вождя нечто такое, что следовало всячески скрывать, и неразгаданных тайн осталось предостаточно. Да, Н. Жордания отказался от услуг семинариста Сосо в 1898 году по причине его марксистской неграмотности. Но уже в 1901 году он стал членом РСДРП. И возникает вопрос: неужели за эти два года Сосо, занимаясь, по сути дела, самообразованием, настолько вырос в глазах руководителей партии?

Вряд ли, скорее всего, его приняли только потому, что Тифлисская организация из разрозненных кружков начинала превращаться в боевое политическое формирование со всеми вытекавшими отсюда последствиями. И тот же Жордания теперь очень нуждался не в преподавателях азов марксизма, а в людях, способных устраивать типографии, добывать для нужд партии деньги и работать с той же охранкой.

В чем заключалась эта работа? В организации партийной разведки и контрразведки. Такие органы были созданы, что и отмечал ротмистр В.Н. Лавров, который сообщал в департамент полиции о существовании у наблюдаемых своего розыска и слежки.

Этот же самый ротмистр Лавров и стал первой жертвой партийных боевиков, которые после арестов 1901 года устроили на него покушение. К счастью для ротмистра, оно кончилось без серьезных для него последствий. А вот управляющему Закавказской железной дорогой инженеру Веденееву не повезло. Он был тяжело ранен и через три дня скончался.

Имел ли отношение ко всем этим событиям Сосо? Сейчас на этот вопрос не ответит уже никто. Те, кто знал, были им убиты, сам же он никогда не вспоминал о своем славном боевом прошлом.

Более того, совсем недавно удалось выяснить, что в начале века в Тифлисе существовало целых два комитета. И если в состав первого вместе с инородцами входили грузины, то второй состоял только из грузин. И именно они, в большинстве своем «месамедисты» и «квалисты», диктовали свою волю официальному партийному комитету. По той простой причине, что все деньги находились у «теневого» комитета. Конечно, Сталин не мог не знать о втором комитете, но какова была в нем роль его самого и по сей день окутано плотной завесой тайны.

Зато известно другое. В самом начале пути Сталин был, по сути дела, чуть ли ни единственным профессиональным революционером в Тифлисской организации, и именно на него возлагались самые деликатные поручения партийных лидеров, которые были просто не под силу другим партийцам. А значит, он знал о многом из того, о чем предпочитали молчать руководители газеты «Квали» Н. Жордания, Ф. Махарадзе, Н. Элиава и другие партийные заправилы.

Особенно, если учесть, что именно он принимал самое активное участие в создании первой нелегальной газеты на грузинском языке «Брдхола» и находился в тесных отношениях с М. Гурешидзе, который отвечал за работу партийной разведки. И представляется весьма маловероятным, что, общаясь со столь значимой фигурой, он оставался в неведении относительно очень многих вопросов. И как знать, не эти ли его тайные знания и способствовали его выбору в Тифлисский комитет РСДРП? Они же во многом, по всей вероятности, способствовали и той легкости, с какой Сталин находил средства на революционную работу в Батуме. На жалкие пожертвования рабочих невозможно было устроить подпольную типографию, вести работу с власть имущими и содержать самих профессиональных революционеров, которых становилось с его помощью все больше.

Откуда брались деньги? От тех состоятельных людей, которые так или иначе вовлекались в революционную работу. А ведь среди них были такие «сочувствующие» делу революции, как директор завода Ротшильда француз Ф. Гьюн. Он не только знал о готовившихся выступлениях, но и помогал деньгами в организации беспорядков. И уж, конечно, вряд ли он не ведал, что в его доме сначала скрывался Сталин, а затем была оборудована подпольная типография.

Все это неизбежно наводит на мысль о том, что в революционном движении в Закавказье были замешаны не только «нефтяные» и «марганцевые», но и «иностранные» деньги. Да что там мысль, если сами жандармы неоднократно докладывали начальству о той «денежной помощи», которая шла из-за границы на политические цели. И стоит ли после этого удивляться слухам о том, что Сталин был замечен в налаживании отношений с представителями турецких и английских спецслужб, которых в то время в Закавказье хватало.

Вне всякого сомнения, Сталин приложил руку к созданию и поддержанию тех самых боевых отрядов, которые были запрещены в 1907 году на съезде партии, поскольку устраивать демонстрации, нападать и защищаться от тех же «кичи» без хорошо вооруженных боевиков было делом бессмысленным. И особенно преуспела в организации таких отрядов та самая Имеретино-Мингрельская партийная организация, в состав которой Сталин был введен в 1904 году по возвращении из сибирской ссылки. Другое дело, что в отличие от многих своих собратьев по ремеслу он не присвоил себе ни копейки. «О личном существовании он меньше всего заботился, — писал о нем Иремашвили. — Он не предъявлял никаких требований к жизни и считал такие требования несовместимыми с социалистическими принципами. Он был достаточно честен, чтобы приносить своей идее личные жертвы».

Видимо, именно с его помощью в Кавказском союзе было основано специальное «бюро вооружения», а в начале следующего года боевые отряды появились во многих других городах Кавказа. Ну а организацией и координацией их действий занимался специально сформированный в Баку с помощью гначкистов организационный комитет. И далеко не случайно Сталин был введен в Кавказский союзный комитет РСДРП и стал его разъездным агентом в Закавказье. И именно он стоял за созданием типографии в Чиатурах, за проведением декабрьской бакинской стачки, за вооружением рабочих в Баку во время армяно-татарской резни, за организацией красных сотен в Чиатурах, за попыткой захватить кутаисский цейхгауз, за изданием большевистских газет, за формированием боевых отрядов в Тифлисе, за подготовкой покушения на генерала Грязнова и даже за отправкой добровольцев в Персию. В связи с чем возникает очередная неразрешенная и по сей день тайна.

Судя по всему, Сталин нелегально побывал в Иране в 1906 или в 1907 году. «Я хочу начать с Садарханской революции, — вспоминала Мир Башир Касумова, — назову несколько фамилий: Мешади, Аскер, Мюджай и другие. Тогда товарищ Сталин был в Персии. Его отправили туда, и он помогал в этой революции до приезда шаха Мамеда Али. Если мне память не изменяет, товарищ Сталин сам был в Реште».

Что ж, вполне возможно. Ведь в начале века только в одном Баку работали более 7 тысяч так называемых иранских отходников, с которыми русские революционеры вели работу. После возвращения на родину эти отходники несли с собой новые идеи, порой весьма радикальные, что и приводило к спорадическим голодным бунтам и народным демонстрациям. Ну а когда закончились эти бунты, шах был вынужден капитулировать и 5 августа 1906 года опубликовал указ о введении в стране конституционного режима и о созыве меджлиса.

И если Сталин на самом деле побывал в Иране, то это было для него прекрасной школой борьбы, причем борьбы уже самой непосредственной.

Опыт пригодился, и, по всей видимости, в 1909—1910 годах Сталин возглавлял разведку и контрразведку в Бакинском комитете РСДРП, секретарем которого он стал после ареста П.А. Джапаридзе. И далеко не случайно секретный сотрудник тифлисской охранки сообщал начальству: «На Тифлисской общегородской конференции присутствовал приехавший в Тифлис из Баку «Коба» (Сосо) — Иосиф Джугашвили, благодаря стараниям которого конференция решила принять меры к тому, чтобы партийные члены находились на службе в разных правительственных учреждениях и собирали бы нужные для партии сведения».

Конечно, работал Сталин и с самой охранкой, и, как свидетельствовал Г. Варшамян, один из жандармов передал ему список лиц, которых охранка намеревалась арестовать в ближайшее время. А Р.А. Медведев упоминает в своей книге случай, когда один из старых большевиков застал на конспиративной квартире Сталина хорошо известного ему жандарма. Конечно, он спросил Сталина, как у него мог оказаться этот «кровопийца», на что Сталин совершенно спокойно ответил, что этот человек давно и успешно работает на их комитет.

И, как показали дальнейшие исследования, этим «кровопийцей» был помощник начальника жандармского управления ротмистр Ф.В. Зайцев. По какому-то странному стечению обстоятельств он объявился на Кавказе в конце сентября 1912 года, где его ожидал верный Камо. К тому времени он уже бежал из Метехского замка, побывал по заданию Ленина на Балканах, откуда пытался переправлять оружие в Россию. Прибыв на пароходе с оружием, он отправился в Петербург, где Красин благословил его на новый подвиг и дал необходимые для его организации деньги. Очевидно, к этому подвигу приложил руку и сам Сталин. Да и вряд ли Камо пошел бы на «дело» без его ведома. Правда, на этот раз это «дело» сорвалось.

Принимал Сталин и самое действенное участие в возвращении так называемого наследства Шмидта, которое находилось на хранении в кассе Социал-демократической партии Германии. Да и в 1913 году он, по всей видимости, тоже был озабочен добыванием денег для пополнения партийной кассы. И если верить Г. Уратадзе, то именно он в то время был «главным финансистом российского большевистского центра».

Находясь в силу своего положения больше в тени, Сталин редко выступал на митингах и собраниях. Тем не менее он и подобные ему люди обладали куда большим партийным влиянием, поскольку именно в их руках сходились практически все те невидимые нити, благодаря которым и шла вся революционная работа. Именно они доставали деньги и держали их в своих руках, вербовали жандармов и государственных чиновников, занимались разведкой и контрразведкой.

Но в то же самое время Сталин обладал многими личными качествами, которые позволили ему стать в партии в 1917 году тем, кем он стал. И к началу революции в большевистской партии числилось всего несколько человек с таким партийным стажем, как у Сталина. «Ленин, — писал Троцкий, — ценил в Сталине характер: твердость, выдержку, настойчивость, отчасти и хитрость как необходимые качества в борьбе». Красин отмечал его «дьявольскую смекалку и хитрость, помноженную на осторожность».

«Коба, — вторил ему Н. Жордания, — был всегда спокоен, замкнут, даже голоса не повышал, на оскорбления сразу не реагировал, но не забывал и ждал удобного момента, чтобы отплатить сторицей».

«От других большевиков, — вспоминал Р. Арсенидзе, — Коба отличался, безусловно, большой энергией, неустанной работоспособностью, непреодолимой страстью к властвованию, а главное, своими огромными и своеобразными организаторскими способностями».

Конечно, очень многое из того, чем занимался до революции и с кем'был связан Сталин и по сей день остается тайной за семью печатями. Тем не менее можно без особого преувеличения предположить, что все сказанное выше является лишь видимой частью айсберга, и Сталину очень многое приходилось скрывать, в чем нет ничего удивительного. И было бы куда более странным, если бы человек, добывавший для партии деньги и возглавлявший партийную разведку и контрразведку, вдруг поведал бы всему миру всю подноготную своей так и оставшейся для многих тайной деятельности.

Как нет ничего странного и в том, что он с такой легкостью переиграет такие блестящие умы, какими считались в партии Каменев, Бухарин и Троцкий. Да, они умели говорить и писать, но куда им было тягаться в умении вести тайную борьбу с человеком, который целых восемнадцать лет ходил по краю пропасти, из которой веяло могильным холодом. И без всякого преувеличения можно говорить о том, что все эти «писатели», как их с известной долей иронии и презрения называл сам Сталин, были в сравнении с ним маленькими детьми...

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Да, все это догадки и предположения, но ничего невероятного в них нет. Как нет ничего унизительного для самого Сталина, который добывал для партии деньги... Созданная для расследования дела об экспроприации комиссия выявила ее участников, и все они были исключены из партии. Коба оказался в сложном положении: на него косились меньшевики и в любой момент могли арестовать власти.

Нависла опасность и над Сергеем Яковлевичем Аллилуевым, который в те дни много помогал Кобе в его противоборстве с меньшевиками. Однако в конце концов ему пришлось срочно уехать в Петербург. «В конце июня, — вспоминал он, — по совету товарищей я направился к Кобе. Коба с женой жил в небольшом одноэтажном домике. Я застал его за книгой. Он оторвался от книги, встал со стула и приветливо сказал: «Пожалуйста, заходи». Я сказал Кобе о своем решении выехать в Питер и об обстоятельствах, вынуждающих меня предпринять этот шаг. — Да, надо ехать, — произнес Коба. — Житья тебе Шубинский (бакинский градоначальник. — Прим. авт.) не даст. Внезапно Коба вышел в другую комнату. Через минуту-две он вернулся и протянул мне деньги. Видя мою растерянность, улыбнулся: — Бери, бери, — произнес он, — попадешь в новый город, знакомых почти нет. Пригодятся... Да и семья у тебя большая.

Потом, пожимая мне руку, Коба добавил: — Счастливого пути, Сергей!»

Они расстались друзьями, и никто из них даже не мог предположить, что пройдет еще совсем немного времени, они породнятся, а потом Сталин расправится со всей «большой семьей» Сергея.

После отъезда Аллилуева положение подпольщиков стало еще более опасным, и Коба перебрался в Тифлис. И прибыл он туда в самое время. Позже он решил переехать в Баку. Официально считалось, что он ехал туда в целях укрепления организации местных большевиков, поскольку Бакинский комитет РСДРП все еще находился в руках меньшевиков. Като не очень хотелось покидать насиженное место с маленьким Яшей на руках, но, верная традиции грузинской женщины служить семье, она безропотно последовала за своим неугомонным мужем.

Однако в Баку ее ждала новая напасть: через несколько дней после приезда Коба исчез. Шли дни, ее тревога росла (Кобу могли убить «кичи», как называли телохранителей промышленников. - Прим. авт.), но в конце концов ее успокоили какие-то неизвестные ей люди.

Ну а сам пропавший, судя по всему, находился в это время в Берлине, где проходил Штутгартский конгресс II Интернационала. А вот кто его туда послал и что он там делал, и по сей день остается тайной. Известно только, что вместе с 200 немецкими коммунистами Коба должен был побывать на международной конференции. И эта поездка запомнилась прежде всего весьма курьезным случаем, о котором потом со смехом рассказывали русские революционеры.

По каким-то причинам к поезду не явился контролер, который должен был забрать у пассажиров билеты. Тем не менее ни один из немецких товарищей не сошел с платформы, и все они в течение двух часов послушно ждали контролера. Из-за чего и опоздали на ту самую конференцию, на которую столько времени добирались из разных городов.

Спутники Кобы от души потешались над такой в общем-то тупой дисциплинированностью, а вот самому Кобе, в глубокой задумчивости смотревшему на толпившихся на платформе немцев, было не до смеха. И кто знает, не в тот ли час будущий диктатор лишний раз убедился в том, что русские люди никогда не стали бы ждать контролера. Со всеми вытекающими отсюда последствиями...

К несказанной радости жены, Коба уже в августе появился в Баку и сразу же включился в бурную кампанию по переизбранию Бакинского комитета. 24 августа была создана Организационная комиссия по созыву городской конференции, на которой должно было многое решиться. И надо ли говорить, что одним из ее самых активных членов стал Коба.

Вопреки решению V съезда РСДРП он выступил с инициативой возродить распущенный меньшевиками боевой отряд, но лишь под руководством большевиков. Его поддержали не только собратья по партии, но и будущий генеральный прокурор СССР А.Я. Вышинский, который числился тогда в меньшевиках и предложил «позаимствовать» оружие у полиции и жандармерии. Впрочем, ничего удивительного нет. Он прекрасно знал об отношении Ленина к роспуску боевых отрядов и всегда мог надеяться на индульгенцию. Да и не только в Ленине было дело. Местные промышленные тузы запугивали выделявшихся рабочих с помощью «кичи», и надо было реагировать на это соответствующим образом...

Так начался, а вернее, продолжился «бакинский период» в жизни Кобы, который сам он считал рещаюшим в своей революционной биографии. «Два года революционной работы среди рабочих нефтяной промышленности закалили меня как практического борца и одного из практических руководителей... — так оценил позже Сталин свою работу в Баку. — Там, в Баку, я получил... второе свое боевое революционное крещение. Здесь я стал подмастерьем от революции...»

Наверное, нет смысла рассматривать так называемый бакинский период жизни Кобы по дням и месяцам. Он будет периодически покидать Баку и возвращаться в него вплоть до апреля 1912 года и проведет в нем в общей сложности более двух лет. Гораздо важнее выяснить, в чем заключалось его «второе боевое революционное крещение».

«Задача состояла в том, — скажет Сталин в статье, посвященной 50-летию со дня рождения Ленина, — чтобы отделить овец от козлищ, отмежеваться от чужаков, организовать кадры опытных революционеров на местах, дать им ясную программу и твердую тактику, наконец собрать эти кадры в единую боевую организацию профессиональных революционеров, достаточно конспиративную для того, чтобы устоять против жандармских набегов, но вместе с тем достаточно связанную с массами для того, чтобы повести их в нужную минуту на борьбу».

Именно в Баку Коба пересмотрел многое из уже полученного им опыта и, познав жизнь рабочих и их истинные интересы, попытался свести их воедино в виде уже совершенно определенной программы. Иными словами, ему предстояло связать свои до поры до времени абстрактные теоретические схемы с реальной жизнью. И теперь ему надлежало не только исполнять чужую волю, но и самому принимать весьма ответственные решения.

Как это было в сентябре 1907 года в Биби-Эйбатском районе, где «кичи» убили рабочего Ханлара Сафаралиева. Его похороны Коба превратил в самую настоящую демонстрацию, и под рев заводских гудков (полиция запретила похоронную музыку) за фобом погибшего товарища сопровождали 20 тысяч человек. На кладбище выступил сам Коба. Он начал свою речь с обращения к отцу Ханлара. «Не плачь, старик, — сказал он, — ты — отец благородного сына...»

Демонстрация сыграла свою роль. 25 октября состоялась городская конференция, большевики снова стали хозяевами в Бакинском комитете, и Коба был одним из его самых активных членов. И не было практически ни одного мероприятия, в организации которого не принял бы участие Коба.

Бакинский период в жизни Кобы интересен еще и тем, что именно тогда Коба выступил... против Ленина. Да, многие биографы Сталина будут говорить о его чуть ли не слепом преклонении перед Лениным, который в течение многих лет был его духовным наставником. При этом чаще всего ссылаются на воспоминания грузинского меньшевика Р. Арсенидзе, который хорошо знал Сталина и утверждал, что тот копировал своего кумира до такой степени, что его стали называть «левой ногой Ленина».

Что ж, доля истины в таком утверждении есть: Сталин действительно одно время преклонялся перед Лениным, но никогда не раболепствовал перед ним. О чем лучше всего свидетельствует занятая им позиция летом 1909 года. Именно тогда он бросил вызов партийному руководству в статье «Партийный кризис и наши задачи», в которой не просто говорил о переживаемых партией трудных временах, но и предлагал целую программу изменений в деятельности партии.

Более того, всю вину за уход многих членов из партии он возлагал на ее высшие органы, в частности на самого Ленина. Назвав ЦК РСДРП «фиктивным» центром, он писал: «Задача руководства партийной работой... составляет обязанность Центрального комитета. Но она плохо исполняется... результатом чего является почти полная разобщенность местных организаций».

В чем была главная причина такой плохой работы ЦК? Да только в том, что он сам и его печатные органы находились за границей. «Странно было бы думать, — писал Сталин, — что заграничные органы, стоящие вдали от русской действительности, смогут связать воедино работу партии, давно прошедшую стадию кружковщины».

Именно нахождением главных партийцев за границей Сталин объяснял оторванность партии от масс и со всей категоричностью заявлял, что руководство из женев и лондонов не сможет спаять партию в единое целое и связать ее с массой. Ну и, конечно, многие беды партии шли от того, что ее лидеры были весьма далеки от насущных проблем рабочих и, вместо того чтобы повернуться к практическим вопросам, которые волновали рабочих, занимались бесконечными выяснениями отношений.

Почему это происходило? Да только по той простой причине, что все вожди РСДРП не имели к рабочим никакого отношения и были весьма сомнительного для пролетарской революции происхождения. Поэтому в партийном руководстве на всех уровнях необходимо было произвести существенные перемены и выдвинуть на руководящие посты рабочих. Ну и, конечно, для связи всех местных организаций была нужна общерусская, но ни в коем случае не заграничная газета. И именно она должна была связать руководство партии с рабочими. «Не надо забывать, — убеждал Коба, — что Бебели не падают с неба, они вырабатываются лишь в ходе работы, в практике, а наше движение теперь более чем когда-либо нуждается в русских Бебелях, в опытных и выдержанных вождях их рабочих».

По сути дела, Сталин предлагал своеобразную пролетарскую революцию в рамках РСДРП, вожди которой, по его мнению, мало что понимали в истинной жизни тех самых рабочих, от имени которых они вели свою борьбу с самодержавием.

Понятное дело, что подобная позиция не являлась только сталинской, и подобных взглядов придерживался практически весь Бакинский комитет РСДРП. И его члены имели на это право: в то время как практически все партийные организации в России переживали тяжелейший кризис, Бакинский комитет добился больших успехов в своей борьбе.

Не поддержал Сталин и позицию Ленина, которую тот занял в связи с разногласиями в редакции центральной большевистской газеты «Пролетарий». Со свойственным ему упрямством вождь чуть ли не приказал изгнать из редакции несогласное с ним меньшинство. Да, Сталин стоял за ленинскую политику, но в то же время настаивал на сохранении единства в большевистской фракции и был против всяческих «изверганий из нашей среды».

В резолюции Бакинского комитета от 22 января 1910 года Сталин поставил поднятые им вопросы в еще более резкой форме. Он прямо заявил, что «неспособность партии противопоставить что-либо серьезное систематической травле со стороны «либералов»... роняет... партию в глазах рабочих», что «такое положение вещей» наносит «ущерб интересам социал-демократии», что, по сути дела, речь идет о «жизни и смерти партии».

Что надо было делать? Прежде всего переместить партийный центр в Россию, организовать общерусскую газету и местные органы печати в самых важных центрах рабочего движения, что шло вразрез с ленинской установкой издавать центральный орган партии только за рубежом. Ну и, конечно, созвать для решения всех насущных вопросов партийной жизни не большевистскую, а общепартийную конференцию.

В результате всей этой сложной и трудоемкой работы Бакинский комитет возглавил движение внутри партии, целью которого был разрыв с «гостями партии» из интеллигенции, перенесение центра партии из-за границы в Россию и решительный поворот ее лидеров от бессмысленных дискуссий к истинным нуждам российского пролетариата.

Осознавали ли сам Сталин и его сторонники из Бакинского комитета, что подобный вызов Ленину может привести к обратному результату и вместо сплочения партии к еще большему ее расколу? Наверное, осознавали, но в то же время прекрасно понимали и то, что партия погибнет еще быстрее, если будет продолжать столь порочную практику руководства рабочим движением. «Главное, — писал Сталин, — организация работы в России... По-моему, для нас очередной задачей, не терпящей отлагательства, является организация центральной (русской) группы, объединяющей нелегальную, полулегальную и легальную работу на первых порах в главных центрах... Назовите ее как хотите — русской частью ЦК или вспомогательной группой при ЦК — это безразлично. Но такая группа нужна как воздух, как хлеб...»

И возникает справедливый вопрос: а почему же Ленин, которого на протяжении многих десятков лет считали гением, не мог додуматься до такой простой вещи, что успешно руководить любым движением можно, только находясь внутри этого самого движения? Что в противном случае он будет узнавать о русской революции из английских газет, и, чтобы вещать от имени рабочих, надо среди них жить или хотя бы время от времени видеться с ними.

Думается, что мог. Но... не хотел. В женевах было как-то спокойнее. Да и охранка опять же... Ну а то, что он совершенно не понимал российской жизни, вождя мало волновало — он слепо верил в догмы священного для него марксистского писания.

И тем не менее то упорство, с каким практики из Бакинского комитета во главе со Сталиным добивались принятия правильной партийной политики, заставило женевских мудрецов начать что-то делать. В 1911 году они создадут Российскую организационную комиссию (РОК) по созыву VI Общепартийной конференции, которая будет играть роль нового общепартийного центра. На Пражской конференции будет решено создать Русское бюро ЦК РСДРП в составе 10 человек, куда вошли Калинин, Петровский, Бадаев, Малиновский и Белостоцкий.

Как реагировал на действия Бакинского комитета сам Ленин? Неожиданно для него мягко, ограничившись слабыми увещеваниями «пролетарской фронды» (а именно так он назвал бунт бакинцев) через газету. Хотя вряд ли ему нравилось подобное вольнодумство, но по-настоящему одернуть Сталина и подвластный ему Бакинский комитет он не мог. Слишком уж плачевное существование влачила вся партия, слишком многие члены покидали ее, чтобы вступить в конфронтацию с самой сильной партийной организацией на тот момент в России.

Надо полагать, вождь был не настолько упрям, чтобы не понять всей справедливости брошенных в его адрес упреков. Хотя и мог бы, наверное, объяснить, что лично ему, теоретику и тактику будущей революции, сейчас в России делать было нечего. Теперь никто уже не скажет, что думал сам Ленин по этому поводу, но, надо полагать, догадывался, что он нужен для куда более важных дел, нежели для организации стачек или выпуска листовок.

Да, все это сыграло свою роль, и все же главным были не газеты и листовки, а сам ход российской истории, который с давно уже предрешенной определенностью шел навстречу революции. Тем не менее навстречу «бакинской фронде» Ленин пошел. С 1910 года он начал вести постоянную переписку с членами Бакинского комитета, в том же году назначил Сталина «уполномоченным ЦК РСДРП», а на следующий год Орджоникидзе отправился в ленинскую школу в Лонжюмо.

Что же касается Кобы, то он продолжал высказывать свои собственные взгляды и в 1909 году в противовес Ленину выступил за бойкот III Государственной думы. На его весьма просвещенный взгляд практика: «Ильич немного переоценивал значение таких (легальных. — Прим. авт.) организаций».

Не мог он согласиться и с ленинской политикой постоянного нагнетания напряжения в отношениях с меньшевиками. Ленин спорил в кафе, и вся радость победы в таких спорах могла принести разве что моральное удовлетворение. Коба же каждый день общался с ними на заводах и фабриках, и любое ухудшение отношений между ними мгновенно отражалось на отношениях с рабочими. Потому и говорил о борьбе Ленина за возрождение партийной организации как о «буре в стакане воды». Каковой она по большому счету и являлась. Сколько бы ни спорил Ленин с меньшевиками и эсерами, получив власть, он попросту обратил против них оружие — самый действенный аргумент в любых спорах.

Не был так однозначен Коба и в своем отношении к ликвидаторам и даже после Пражской конференции требовал им известных уступок. Опять же из-за знания реальной жизни в России. В отличие от Ленина и других «писателей», он слишком хорошо знал, что на деле означает разъединение, и требовал на страницах «Правды» единства социал-демократов во что бы то ни стало, без всяческого различия фракций. Ну а когда вышел знаменитый «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина, он не смог скрыть некоторого разочарования. «По-моему, — писал он в одном из писем, — некоторые отдельные промахи Ильича очень метко и правильно отмечены. Правильно также указание на то, что материализм Ильича во многом отличается от такового Плеханова, что вопреки логике (в угоду дипломатии?) Ильич старается затушевать...»

В другом своем письме к М.Г. Цхакае он откровенно высказывался о том, что эмпириокритицизм имел и хорошие стороны, что говорило не только о его понимании философии, но и о собственном взгляде на ее проблемы... Впрочем, Ленину не было, по всей видимости, никакого дела до мнения мало кому известного грузина. Да и что ему какой-то там Коба, если в своей борьбе за идеи он сходился лицом к лицу с такими корифеями, как Плеханов, Аксельрод и «умница» Мартов?

И в связи с этим возникает еще одна загадка. Некоторые исследователи биографии Сталина уверенно говорят о том, что Ленин прекрасно знал и ценил Кобу уже в 1913 году. Но как же тогда объяснить следующую фразу из его письма Зиновьеву в конце 1915 года: «Не помните ли вы фамилию Кобы?» Да и в своем послании В.А. Карпинскому Ленин просит: «Большая просьба: узнайте (от Степко или Михи и т.п.) фамилию «Кобы» (Иосиф Дж...? мы забыли). Очень важно!»

Странно... С одной стороны, «чудесный грузин» и приватные беседы об «эксах», с другой — «уточните фамилию». Трудно себе представить, чтобы Ленин забыл, как зовут Плеханова или Мартова, а тут... Хотя чего удивительного! Если Ленин и ценил тогда Кобу, то, по всей видимости, точно так, как ценит генеральный конструктор ракет хорошего токаря, и он всегда оставался для Ленина человеком из второго, если даже не из третьего ряда.

Тем не менее в 1912 году Сталин вошел в состав ЦК РСДРП и стал одним из трех членов Русского бюро. Что именно вменялось ему в обязанности, неизвестно и по сей день, но то, что именно он вместе с Серго Орджоникидзе создал Финансовую комиссию ЦК, проливает кое-какой свет на его деятельность. Несомненно и то, что он играл уже довольно заметную роль, поскольку после ареста Стасовой именно ему была доверена святая святых партии — партийная касса.

Но все это будет уже потом, а пока Коба переживал личную трагедию. 22 ноября 1907 года на руках своего мужа умерла заболевшая тифом Като. К всеобщему удивлению, жену революционера отпевали по православному обряду, и вот тут-то все увидели совершенно другого Кобу, растерянного и поникшего. С каменным лицом стоял он у гроба и даже не старался скрыть своего горя. «Когда небольшая процессия достигла кладбища, — рассказывал Иремашвили, — Коба крепко пожал мою руку, показал на гроб и сказал: «Сосо, это существо смягчало мое каменное сердце; она умерла, и вместе с ней последние теплые чувства к людям. Он положил правую руку на грудь: «Здесь внутри все так опустошено, так непередаваемо пусто».

Хорошо знавший железный характер своего приятеля Иремашвили с нескрываемым изумлением смотрел на него. Видно, так оно и было на самом деле, и в том бедном маленьком домике, где умерла Като, Сталин потерял свою первую и единственную любовь. Чуть ли не на следующий после похорон день он отправил сына Якова к тетке.

Смерть жены еще больше ожесточила его, и, как вспоминал все тот же Иремашвили, именно «после смерти жены Коба стал ревностным организатором убийств князей, священников, буржуа».

В начале 1908 года Коба снова исчез из поля зрения всех своих биографов и историков. Трудно сказать, так ли это было на самом деле, но, похоже, он снова отправился за границу на встречу с Лениным. Причина была все та же: нехватка денег. И, конечно же, даже Коба не решился на новое дело без санкции верховного вождя. Слишком уж большой шум вызвало ограбление Тифлисского банка.

Ленин такое разрешение дал, и Коба вместе с С.И. Кавтарадзе и другими товарищами стал готовить новое дерзкое ограбление, решив на этот раз завладеть четырьмя миллионами рублей, которые везли морем в Баку для Туркестанского края. По каким-то причинам ограбление сорвалось, и тогда Коба, или, как его стали называть после ограбления Тифлисского банка, Нижарадзе, совершил налет на флотский арсенал и вооружил свою дружину.

Жандармы подозревали его в причастности к ограблению арсенала, и бакинская охранка стала проявлять к нему еще большее внимание. «15 марта 1908 года, — писал 20 декабря 1939 года «Бакинский рабочий», — Бакинский комитет собрался на межрайонную конференцию РСДРП, на которой присутствовали 60-65 человек. В их числе были товарищи Сталин, Шаумян, Спандарян, Азибеков, Джапаридзе, Мамедьяров. Еще накануне, 14 марта, через провокатора жандармерия узнала о предстоящей конференции. Власти рассчитывали одним ударом разгромить большевистскую организацию, захватить весь состав партийной конференции и тем самым обезглавить бакинский пролетариат.

Когда делегаты узнали об окружении дома полицией, они выломали забитую дверь, ведущую в зрительный зал (конференция проходила в Народном доме), проникли туда и, смешавшись с присутствующими на спектакле и воспользовавшись общей суматохой, ушли из Народного дома».

Да, Кобе и на этот раз удалось уйти от ареста. Но вечно везти не могло, и, как это было для него ни печально, дни его пребывания на свободе были уже сочтены...

Попался он, как это чаще всего и бывает, совершенно случайно. В ту роковую для него ночь на 25 марта 1908 года начальник местной сыскной полиции Алексей Павлович Азбукин вместе со своими подчиненными обходил притоны, где всегда можно было найти лиц, которые интересовали уголовную полицию. В числе нескольких подозреваемых он задержал и жителя селения Маквини Когана Бесовича Нижарадзе, при котором была найдена переписка партийного содержания.

В тот же день Нижарадзе был передан в распоряжение начальника Бакинского жандармского управления, и какова же была радость поручика ГЖУ

А.Н. Боровкова, когда после проведенных им следственных мероприятий он понял, что в его руках находится тот самый неуловимый Коба, о котором уже начинали складывать легенды! В его деле появилась такая запись: «Иосиф Джугашвили... был выслан под гласный надзор полиции на три года в Восточную Сибирь, откуда скрылся... Полагал бы Иосифа Джугашвили водворить под надзор полиции в Восточную же Сибирь сроком на три года». Что же касается «главного руководителя и учителя батумских и бакинских рабочих», как назвал Кобу один из жандармов, то он был отправлен в знаменитую баиловскую тюрьму. Тюрьма была переполнена, и вместо положенных 400 арестантов в ней содержалось в несколько раз больше.

Когда Коба вошел в камеру, он, по всей вероятности, должен был воскликнуть: «Ба, знакомые все лица!» А знакомых там и на самом деле хватало, поскольку именно эта камера считалась большевистской. «Однажды в камере большевиков, — писал 20 лет спустя о своем знакомстве со Сталиным в газете «Дни» эсер Семен Верещак, — появился новичок... И когда я спросил, кто этот товарищ, мне таинственно сообщили: «Это — Коба»... Среди руководителей собраний и кружков выделялся как марксист и Коба. В синей сатиновой косоворотке, с открытым воротом, без пояса и головного убора, с перекинутым через плечо башлыком, всегда с книжкой...» Марксизм был его стихией, в нем он был непобедим.

Не было такой силы, которая бы выбила его из раз и навсегда занятого положения. Под всякое явление он умел подвести соответствующую формулу по Марксу. На не просвещенных в политике молодых партийцев такой человек производил сильное впечатление. Вообще же, в Закавказье Коба слыл как второй Ленин. Он считался «лучшим знатоком марксизма». Чтобы придать себе еще больше веса, Коба рассказывал, что время от времени встречается с Лениным за границей и обсуждает с ним наиболее важные вопросы революционной борьбы. О том, что под революционной борьбой он имел в виду обыкновенное ограбление, он, конечно, умолчал. Но в том, что Ленин был в курсе всего происходящего в Закавказье, Коба был прав. И когда он добился подписания первого в истории России коллективного договора между рабочими-нефтяниками и их хозяевами, Ленин в восхищении воскликнул: «Последние могикане массовой политической стачки!»

Коба регулярно слал Ленину копии всех своих статей, и, хотя особой глубины в них не было, Ленину очень нравились те четкость и ясность изложения, которые вместе с безграничной преданностью большевизму превращали Кобу в незаменимого представителя партии на Кавказе. К своему огромному сожалению, он не смог побывать на состоявшейся в конце декабря 1908 года партийной конференции в Париже, на которой рассматривалась тактика партии в условиях столыпинской реакции. Партия переживала далеко не лучшие времена, но фракции сохранили формальное единство, и как бы в доказательство этого в следующем году вышло несколько номеров новой партийной газеты «Социал-демократ», в которой Ленин вместе с Каменевым и Зиновьевым сотрудничали с Мартовым.

Сталин хорошо знал причины, по которым Ленин пошел на временное примирение с меньшевиками. Именно тогда среди большевиков наблюдались весьма существенные разногласия. В первую очередь они были связаны с «идеалистическим уклоном», главные представители которого Богданов и Луначарский пытались примирить социализм с религией. И именно из-за этих самых уклонов Ленин, который вел непримиримую борьбу за чистоту своей партии, и был вынужден написать свой знаменитый «Материализм и эмпириокритицизм».

Парижский пленум ЦК партии 1910 года снова выступил за компромисс между большевиками и меньшевиками, хотя сам Ленин на этот раз голосовал против. В то время началась его ожесточенная борьба с Троцким, который не признавал его концепции небольшой и высокодисциплинированной партии и взял на себя роль стоявшего над фракциями миротворца.

Целых пять лет, с 1909 по 1914 год, Ленин будет вести непримиримую борьбу против попыток объединить партию. Углубление конфликта вело к взаимным упрекам и оскорблениям, и ни одна из сторон не стеснялась в выражениях. Ленин жестко критиковал «пустые фразы» Троцкого, его «невероятную хлестаковщину» и отказ подчиняться партийной дисциплине. «С Троцким, — говорил он, — нельзя спорить по существу, ибо у него нет никаких взглядов; он всегда действует, пролезая в щель тех или иных разногласий и перебегая от одной стороны к другой».

Не оставался в долгу и Лев Давидович. «Все здание ленинизма, — писал он в своем письме Чхеидзе в 1913 году, — в настоящее время построено на лжи и фальсификации и несет в себе ядовитое начало собственного разложения».

Пройдут годы, и Сталин с превеликим знанием дела воспользуется этой самой «ложью и фальсификацией».

Но все это будет потом, а пока непримиримые враги поливали друг друга грязью, Коба томился в тюрьме. Жили арестанты согласно законам коммуны, все в камере было общим. Распорядок тоже был один для всех: по очереди убирали камеру и мыли посуду. В отличие от заключенных советских лагерей, Сталин и его товарищи не испытывали никакой духовной оторванности. Они регулярно получали литературу, письма, которые приходили даже из-за границы. На собраниях заключенные обсуждали свои отношения с тюремным начальством и уголовными элементами, вопросы снабжения и быта.

С блатными было далеко не все так просто. Верные тюремным традициям, те постоянно пытались вторгнуться в замкнутый для посторонних мир политических и приобщить их к жизни «по понятиям». Нередко возникали ссоры и даже драки. Но уже очень скоро уголовники поняли, что запугать революционеров им не удастся и оставили их в покое.

Этот самый «покой» Коба использовал с большой пользой для себя. И не зря революционеры называли тюрьму своими университетами. Только здесь они могли с утра до вечера читать, разбирать непонятные вопросы с более старшими и умудренными опытом и знаниями товарищами и расти духовно.

Вместе с большевиками в тюрьме находились представители других партий, и бесконечные дискуссии позволяли им оттачивать свое ораторское мастерство. Ну и, конечно, тюрьма проверяла на выдержку и стойкость. Одно дело отстаивать свои идеи на митингах, и совсем другое сидеть за эти самые идеи в сырых камерах и подвергаться издевательствам тюремного персонала.

Но Коба не был бы Кобой, если бы безропотно смирился с уготованной ему участью и не начал... готовить побег! Для этого была сделана лестница из простыней, перепилены решетки на окне, однако по каким-то таинственным причинам арестанты так и не получили сигнала от помогавшим им бежать и попытка сорвалась. Коба не успокоился и попытался выйти из тюрьмы под видом другого заключенного. Было решено, что некий рабочий по фамилии Боков явится в тюрьму в день свидания, затем смешается с арестантами и уйдет в тюремную камеру вместо Кобы, который вместо него покинет тюрьму вместе с другими посетителями.

Ничего из этого не вышло, и Коба вышел из тюрьмы только вместе с очередным этапом. Как ни удивительно, но высшее жандармское начальство оказалось куда милостивее к Кобе, нежели следователь, и по каким-то ведомым только ему причинам приговорило «Ленина Закавказья» к высылке в Вологодскую губернию всего на два года. По дороге Коба попал в вятскую тюрьму, где заболел тифом. Почти месяц он находился на той невидимой грани, которая разделяет жизнь от смерти, и тем не менее выжил...

Уездный город Сольвычегодск расположен на высоком берегу реки Вычегды в 27 километрах от железнодорожной станции Котлас. 1700 жителей, казначейство, почта, канцелярия губернатора, тюрьма да сотни три домишек — вот и весь городок.

Коба дал расписку в том, что он ознакомлен с правилами отбывания гласного надзора, которые установил сам губернатор. Именно он запретил ссыльным появляться на улице после десяти вечера, гулять в городском саду, ходить на пристань, заводить знакомства с местными жителями, принимать участие в любительских спектаклях и приходить на них. Нельзя было ссыльным и собираться более пяти человек.

Первым, кого встретил Коба в Сольвычегодске, был тот самый Иосиф Федорович Дубровинский, с которым он некогда постигал азы марксизма и который уже очень скоро благополучно бежал. Были здесь и другие политические ссыльные, среди которых наиболее выделялась Стефания Леандровна Петровская. В 1902 году Стефания окончила гимназию и поступила на Высшие женские курсы. В 1906 году она уехала в Москву, где и была арестована, но из-за недостатка улик освобождена. Однако уже на следующий год ее привлекли по новому делу и летом сослали в Вологодскую губернию на два года. В Сольвычегодске она вступила в гражданский брак со ссыльным Павлом Семеновичем Трибулевым.

Сегодня уже никто не скажет, как развивались отношения между Кобой и этой самой Стефанией, но то, что она после ссылки отправилась не в Москву, а в Баку, где обосновался после своего очередного побега Коба, на кое-какие мысли наводило.

Особенно близко Коба сошелся с грузинским социал-демократом Асатиани, который проживал в довольно шумном доме Матрены Прокопьевны Кузовковой. Его жена умерла, и добрая, и любвеобильная вдова быстро утешила пламенного революционера. Они жили душа в душу, и Асатиани совсем не смущал ни тесный дом, ни семеро по лавкам. Детей у доброй вдовы было и на самом деле много, и если бы в один прекрасный день в ее доме собрались все ее постояльцы, то каждый из них нашел бы, по крайней мере, одного ребенка, похожего на него.

Такой жизнью мог бы зажить и сам Коба, однако его мало привлекала семейная идиллия, и летом он снова решил бежать. Чтобы не привлекать к себе внимания, деньги Коба на этот раз собрал среди ссыльных. Ну а чтобы оставить их вне подозрений, деньги были проиграны ему в карты. Причем бежал он, как повествует легенда, переодевшись в сарафан.

Добравшись до Котласа, Коба сел на пароход, который и доставил его в Вятку. Из Вятки он отправился в Петербург. Первым, кого он встретил в столице, был С.Я. Аллилуев, который отвел его на конспиративную квартиру дворника Савченко. Как и все старшие дворники и швейцары, тот состоял на связи с полицией и был у нее на хорошем счету. Здесь беглец как следует отдохнул, повидался кое с кем из членов большевистской фракции III Думы и двинулся дальше на юг.

Но стоило ему только появиться в Баку и приложить руку к выпуску «Бакинского пролетариата», как в охранке появилось донесение ее агента: «К типографии имеют отношение Коба, Шаумян, Джапаридзе...» Им удалось издать еще несколько номеров, после чего Сурен Спандарян был арестован, а Шаумян с Кобой поспешили в Тифлис. Но едва он появился в столице Грузии, как полиция получила очередное донесение. «Приехавший, скрывшийся из Сибири, сосланный туда из Гори, социал-демократ, известный в организации под кличкой Коба, или Сосо, — сообщал секретный сотрудник охранки по кличке Фикус, — работает в настоящее время в Тифлисе...» Другой сексот по кличке Уличный сообщал: «Известный большевик Коба приехал в Тифлис и возобновил работу в партии».

В таких условиях нельзя было и думать о работе, и Коба вернулся в Баку, где с огромным трудом избежал ареста. «Октябрь 1909 года, — вспоминала жена П. Джапаридзе. — У нас на квартире Иосиф Сталин и Серго Орджоникидзе. Вдруг появляется помощник пристава с двумя городовыми с целью ареста Джапаридзе. Моментально сообразив, что арест одновременно трех, очевидно, большевиков был бы слишком большой удачей, помощник пристава решил предварительно созвониться с начальством.

Охранять счастливую находку он оставил городовых: одного у парадного, другого у черного хода. Мы стали раздумывать, каким образом дать возможность уйти Сталину и Серго. Ясно было, что надо спровадить одного из городовых. 10 рублей «на расходы» спасли положение: один из городовых был послан за папиросами, а Сталин и Орджоникидзе, воспользовавшись этим, быстро ушли. Каково было бешенство помощника пристава, вернувшегося в нашу квартиру и заставшего только П. Джапаридзе...»

Однако далеко Коба не ушел, и уже через несколько дней сексот Михаил докладывал: «Скорым поездом № 11 в 6 час. вечера Коба выехал в Тифлис на конференцию. Там будет решаться вопрос об издании общего для Кавказа органа «Кавказский пролетарий» и другие, связанные с этим вопросы. На этой неделе Коба вернется и сейчас же приступит к постановке техники. Кому перейдет это дело в случае его ареста — неизвестно, поэтому это крайне нежелательно, так как во всех отношениях повредит делу».

Начальник Бакинского отделения Мартынов был полностью согласен с Михаилом и в своей телеграмме начальнику Тифлисского охранного отделения писал: «Арест Кобы, безусловно, нежелателен в виду грозящего провала агентуры и потери освещения предстоящей ликвидации местной организации и ее техники».

Затем сообщения следовали одно за другим. «Коба на днях приехал из Тифлиса... В Бакинском комитете все еще работа не может наладиться, — сообщал все тот же Фикус. — Вышло осложнение с Кузьмой (Сергей Дмитриевич Сильдяков — секретарь Бакинского комитета). Он за что-то обиделся на некоторых членов комитета и заявил, что оставляет организацию. Между тем присланные ЦК 150 руб. на постановку большевистской техники, все еще бездействующей, находятся у него, и он пока отказывается их выдать.

Коба несколько раз просил его об этом, но он упорно отказывается, очевидно, выражая Кобе недоверие». «16 марта, — сообщал сексот Дубровин, — состоялось заседание Бакинского комитета... Между членами комитета Кузьмой и Кобой на личной почве явилось обвинение друг друга в провокаторстве. Имеется в виду суждение о бывших провокаторах: Козловской, Пруссакове и Леонтьеве, а в отношении новых провокаторов решено предать их смерти».

Ко всем этим напастям на Кобу обрушилось еще и обвинение в доносе на Шаумяна, отношения с которым у него не сложились, и его вопрос даже собирался рассматривать партийный суд.

Был ли он виноват на самом деле? Документов на этот счет нет, по всей видимости, Кобе просто-напросто завидовали и таким образом хотели отстранить от власти в Бакинском комитете. Отношения в нем были накалены до предела, и кто знает, чем бы все эти разборки кончились, если бы на помощь партийцам не пришла охранка и не арестовала всех его членов. Сам Коба был взят по дороге. Так он снова оказался в баиловской тюрьме...

На этот раз ему было не до дискуссий и книг. Он очень серьезно заболел, и товарищи добились его перевода в тюремную больницу, для чего пришлось дать взятку известному на весь город пьянице и взяточнику доктору Нестерову.

25 июня было принято решение подвергнуть И.В. Джугашвили новой административной высылке в самые отдаленные места Сибири на пять лет. Узнав об этом, Коба обратился к градоначальнику с прошением сократить ему наказание ввиду серьезности заболевания. Однако тот даже и не подумал рассматривать его просьбу, и 23 сентября 1910 года Коба этапным порядком был снова отправлен в Сольвычегодск.

Говоря откровенно, ему очень повезло. В это время в руки жандармов попали его рукописи, и по их содержанию можно было догадаться о том, какую роль Коба играл в партийной организации Закавказья. При желании его могли вернуть с этапа и предать суду на основании новых данных. Но по каким-то таинственным причинам жандармы не дали ход делу и на этот раз, и вскоре Коба предстал перед хорошо ему знакомым губернатором Сольвычегодска Цивилевым.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Коба поселился у своего старого знакомого Григорова, но вскоре переехал по хорошо ему известному адресу к... Матрене Прокопьевне... Асатиани уже не было, и он с полным правом занял освободившееся место на ее ложе. И результатом его пребывания на нем стал очередной ребенок Матрены Константин.

Трудно сказать, какие чувства испытывал Коба к доброй вдове, но что-то, видимо, испытывал. Иначе не вызвал бы в начале 1930-х годов вдову в Москву и не дал бы ей прекрасную квартиру, а ее очень похожий на молодого Кобу сын не окончил бы высшее учебное заведение и не стал бы занимать весьма ответственные посты.

В 1937 году Константина выгнали из ЦК, где он тогда работал, и над его головой повис меч сталинского правосудия. Но стоило ему только написать Сталину, как его тут же оставили в покое. Но все это будет позже, а пока... Сталин много читал и в свободное время играл с детьми хозяйки. Что это было? Тоска по собственному несбывшемуся счастью? Естественное стремление нормального человека хоть как-то скрасить свое одиночество? Ведь жизнь в Сольвычегодске была не сахар.

«Плохо 5живут в нашем Сольвычегодске, — писала одна из ссыльных Серафима Васильевна Хорошенина. — Даже внешние природные условия отвратительны. Такая скудная, бедная природа. Только и жить тут мещанам. И верно, городок совсем мещанский. Ничего не коснулось жителей, ничему они не научились. Но еще безотраднее жизнь ссыльного. Знаете, полицейские условия довольно сносные, но ссыльные не живут, они умерли. Живет каждый по себе, до другого мало дела. Сойдясь, не находят разговоров. Была когда-то жизнь, и жизнь кипучая. Были и фракции, и колонии, было много кружков, но теперь нет ничего. Только вспоминаем о прежней жизни — осталась библиотечка, но библиотечка так себе. В существующую же земскую библиотеку ссыльные должны вносить 3 руб. залога, а это, конечно, непосильно ссыльным. Даже совместных развлечений нет, и ссыльные топят тоску в вине. Я тоже иногда выпиваю...»

Пил вино и Коба, и компания у него подобралась подходящая: его земляк, писатель Ирадион Хаситашвили и эсер Семен Сурин, который позже стал провокатором. И именно от него Сталин впервые услышал о ссыльном Вячеславе Михайловиче Скрябине, который совсем недавно покинул Сольвычегодск и запомнился тем, что не мог выговорить свою собственную фамилию. О Кобе же будущему Молотову сообщил Сурин в одном из своих писем. Так началось пока еще заочное знакомство двух людей, которым было суждено сыграть столь выдающуюся роль в истории советского государства.

Коба решил расшевелить это сонное царство, и уже очень скоро в Петербург полетело следующее сообщение от местных жандармов: «Иосиф Виссарионович Джугашвили и ссыльные социал-демократы решили между собой организовать с.-д. группу и устраивать собрания по нескольку часов в квартирах Голубева, Джугашвили, Шура, а иногда и у Петрова. На собраниях читаются рефераты и обсуждаются вопросы о текущем политическом моменте, о работе Государственной думы... Цель этих собраний — подготовка опытных пропагандистов среди ссыльных...»

Что и говорить, подготовка опытных пропагандистов — дело архиважное, но... не для Кобы. Скучно, да и не тот размах! Значит? Значит, надо было как можно быстрее бежать! «Я недавно вернулся в ссылку («обратник»), — пишет он в одном из своих писем, — кончаю в июле этого года. Ильич и К0 зазывают в один из центров, не дожидаясь окончания срока. Мне же хотелось бы отбыть срок (легальному больше размаха), но если нужда острая (жду от них ответа), то, конечно, снимусь. У нас здесь душно без дела, буквально задыхаюсь...»

Очень интересное письмо. Ну, во-первых, неизвестно, для чего он вдруг понадобился Ильичу, который даже не помнил его фамилии и уж тем более его компании. Если под этой компанией он имел в виду Красина, тогда многое становится понятным. Снова грабить! Ну и, конечно, «снимусь»! Причем в любой момент, да еще за границу! Без документов и с кавказской внешностью! Загадка, да и только! И тем не менее Сталин не шутил...

И все же надо отдать ему должное, при всем своем поклонении Ленину он не очень-то ценил его философские и, значит, совершенно бессмысленные с точки зрения практика споры в эмиграции, а потому с нескрываемой иронией писал все в том же письме: «О заграничной «буре в стакане», конечно, слышали: блоки — Ленина—Плеханова, с одной стороны, и Троцкого—Мартова—Богданова — с другой. Отношение рабочих к первому блоку, насколько я знаю, благоприятное. Но вообще на заграницу рабочие начинают смотреть пренебрежительно: «Прут, мол, лезут на стенку, сколько их душе угодно, а, по-нашему, кому дороги интересы движения, тот работает, остальное приложится...»

Сарказм Кобы дошел до Ленина, и вряд ли порадовал. По сути дела, его упрекали в бездействии, в то время как сам Коба и его друзья денно и нощно трудились во благо приближавшейся революции и ходили по лезвию ножа. Однако ссориться с человеком, который играл такую заметную роль на Кавказе, Ленин не стал, хотя и не терпел никакой критики в свой адрес. Плеханов, Мартов, Богданов, да и он сам были хороши за письменным столом и в кафе, но устроить подпольную типографию, скрываться годами от охранки и бегать из-за Полярного круга им было не под силу. Да и не мог Ильич в душе не понимать того, что Коба был прав! Пройдет совсем немного лет, и, вспоминая свои в общем-то совершенно бессмысленные философские споры до хрипоты, Ленин с улыбкой скажет: «А что нам оставалось еще там делать?»

Да, спорил он много, часто обижался на своих оппонентов, но уже тогда знал то, чего никогда так и не смогли понять ни Плеханов, ни Богданов, ни «умница» Мартов: что бы ни говорилось и кто бы ни оказался прав (в споре, конечно) сейчас, в конечном счете все будет доказываться кулаками...

Вызова от Ильича так и не последовало, и в начале июля 1911 года Коба отправился в Вологду с «проходным свидетельством», в котором черным по белому было написано, что «обладатель свидетельства обязан следовать прямо в Вологду и под страхом немедленного возвращения в Сольвычегодск не имеет права уклоняться от маршрута и останавливаться где бы то ни было». Оно и понятно, ведь теперь, после окончания ссылки, ему запрещалось проживать на Кавказе, в обеих столицах и рабочих центрах.

Коба поселился в Вологде, и у его дома круглосуточно дежурили филеры, отмечая буквально каждый шаг «кавказца», как называли Кобу вологодские жандармы. И ничего удивительного в этом не было. К этому времени Коба являл собой весьма авторитетную фигуру социал-демократического движения России. И далеко не случайно летом 1911 года именно его собирались сделать разъездным агентом ЦК РСДРП. О чем быстро стало известно полиции.

«В Вологде в настоящее время, — докладывал один из агентов, — проживает отбывающий или уже отбывший срок административной высылки серьезный эсдек, носящий партийный псевдоним Коба. Этому Кобе удалось через тульскую публику списаться с заграничным партийным центром, и он... получил предложение взять на себя выполнение функций агента ЦК. Коба на предложение согласился и ждет лишь присылки необходимых для путешествия средств». Вот так, не больше, но и не меньше...

Полковнику М.А. Конинскому совсем не хотелось гоняться за вечно исчезавшим «кавказцем», и он предложил арестовать его. Однако Москва была против. Полным ходом шла подготовка к общепартийной конференции, и Коба мог принести куда больше пользы на свободе...

Ну а пока Коба встречался с некой нарядной барышней, которая и получила такую кличку (Нарядная) в полиции. Ею оказалась дочь богатого крестьянина из селения Усть-Ерга Пелагея Георгиевна Онуфриева, приехавшая в Вологду к своему жениху Петру Чижикову. И пока жених был занят на работе, его невесту как мог «развлекал» Коба. Да так, что на прощание та подарила ему свой нательный крестик и попросила фотографию на память.

Фотографии у Кобы по понятным причинам не было, и он вручил Нарядной книгу П.С. Когана «Очерки западно-европейской литературы», сделав на ней весьма многозначительную надпись: «Умной, скверной Поле от чудака Иосифа».

Распрощавшись с «умной и скверной», «чудак» Коба отправился в Петербург. Он поселился в гостинице «Россия», где и был взят 8 сентября с документами на имя Петра Чижикова и записной книжкой, в которой было много немецких фраз, что наводило на мысль о его предполагаемом путешествии в Берлин.

Через три месяца Коба снова оказался в Вологде под уже привычным надзором полиции. Он посетил Чижикова и отправил Онуфриевой открытку с изображением Афродиты. «24 декабря, — было написано на открытке. — Ну-с, «скверная» Поля, я в Вологде и целуюсь с «дорогим». Сидим за столом и пьем за здоровье «умной» Поли. Выпейте же и Вы за здоровье известного Вам «чудака» Иосифа».

В Вологде Коба сошелся с несколькими ссыльными и, узнав от них адрес Скрябина, завязал переписку с будущей «каменной задницей». В феврале 1912 года его посетил Серго Орджоникидзе, посланный Лениным на работу в российское подполье. От него Коба и узнал о совершенном Лениным на Пражской партийной конференции перевороте.

Как поведал ему Серго, в Праге собралось 14 делегатов с правом голоса (10 из них были большевиками). Тем не менее Ленин объявил партконференцию «общепартийной» и «верховным органом партии». В своем выступлении он отметил «печальный факт распада и развала большинства организаций партии», вызванный контрреволюционными преследованиями и усилившийся в результате длительного отсутствия «партийного практического центра». Ну и само собой понятно, были осуждены все, кто не признавал большевистской политики действий и организации.

Центральный комитет партии, который был избран в 1907 году в Лондоне, не собирался ни разу в течение двух лет и, по сути дела, заявил Ленин, прекратил свою деятельность. А раз так, то был избран новый Центральный комитет из шести человек, в состав которого вместе с Лениным и Зиновьевым вошли Каменев и Орджоникидзе.

Таким образом, Ленин добился создания собственной РСДРП, и теперь большевики были уже не фракцией, а партией. Он сделал несколько изменений в уставе партии, и теперь ЦК кооптировал дополнительных членов, одним из которых, к своей великой радости, стал Сталин. Стал он и членом только что созданного Русского бюро, которое было ответственно за работу в России.

Решительные действия Ленина в Праге вызвали страшное негодование других партийных групп. Весьма недовольный самоуправством Троцкий созвал в августе 1912 года в Вене совещание российских социал-демократов и делал все возможное, чтобы избежать раскола. Однако Ленин шел «своим путем», а ставший временной коалицией меньшевиков и других мелких групп «августовский блок» Троцкого вызывал у него только насмешки. Никогда еще взаимная ненависть между Лениным и «иудушкой» Троцким не была столь сильной, как в это время, и последующие полтора года стали самыми напряженными в их непростых отношениях.

Конечно, Ленин не имел никакого права действовать подобным образом, но он оправдывал свои решения благом для революции. Да и какие в политической игре могли быть правила, особенно если ее вел Ленин? И теперь, когда большевики объявили себя единственными представителями РСДРП, вождь требовал быстрейшего возвращения Кобы в Закавказье. Предстояли новые схватки с меньшевиками, и Ленин очень нуждался в преданных людях.

15 февраля Коба отправил Онуфриевой очередную открытку с изображением слившейся в поцелуе скульптурной пары. «Целую Вас ответно, — написал он на открытке, — да не просто целую, а горячо (просто целовать не стоит). Иосиф». А еще через две недели один из агентов докладывал о том, что «около 2 часов ночи, без надлежащего разрешения, забрав часть ценного своего имущества, И.В. Джугашвили выбыл из гор. Вологды неизвестно куда, будто бы по своим делам на неделю».

Прибыв в Москву, Коба отправился на квартиру члена ЦК РСДРП и по совместительству агента охранки Р.В. Малиновского и с восторгом сообщил ему о задании вождя. В тот же день его «кураторы» получили записку следующего содержания: «Избраны члены Русского бюро ЦК, куда вошли: Тимофей, Серго и Коба, к ним присоединен в роли разъездного агента Филипп; всем поименованным лицам назначено жалованье по 50 руб. в месяц».

И надо ли говорить, что в Закавказье Коба отправился в сопровождении агентов наружного наблюдения. 29 марта он провел в Балханах совещание руководящих работников-большевиков, на котором была принята резолюция в поддержку решений Пражской конференции. Как и всегда, Коба выступил с уничтожающей критикой закавказских меньшевиков.

Вскоре он вернулся в Москву, и начальник Московского охранного отделения П.П. Заварзин телеграфировал в Петербург: «9 апреля Николаевского вокзала поездом № 8 выехали Москвы Петербург центровики эсдеки Серго и кооптированный Коба. Примите наблюдение, филеров Андреева, Атрохова, Пахомова верните. Ликвидация желательна, но допустима лишь местным связям без указания источника на Москву».

Коба ушел от слежки и, без особых приключений добравшись до Петербурга, поселился на квартире рабочего-большевика Николая Гурьевича Полетаева, который являлся членом III Думы и издавал большевистскую газету «Звезда». Полетаев пользовался депутатской неприкосновенностью, и на его квартире Коба чувствовал себя в полной безопасности.

Полетаев привлек Кобу к изданию газеты «Звезда», в которой он опубликовал около десяти своих статей. В то же время он вместе с депутатами Думы Полетаевым и Покровским и двумя литераторами Ольминским и Батуриным готовил первый номер «Правды». Инициатором ее издания был сын казанского купца большевик В.А. Тихомиров, который и предложил после получения наследства Ленину помощь в издании легальной большевистской газеты. Ленин согласился, и Тихомирнов через студента Петербургского политехнического института В.М. Скрябина внес деньги в партийную кассу.

Первым секретарем «Правды» стал Федор Федорович Ильин, который будет больше известен под фамилией Раскольников. 22 мая 1912 года он был арестован, и его должность занял уже сам Молотов. Надо полагать, что в те же дни он познакомился и с Кобой, и, судя по всему, это знакомство было далеко не самым приятным в его жизни. По рассказам некоторых сотрудников «Правды», Коба очень быстро продемонстрировал товарищам по редакции капризность и неуступчивость. Но как бы там ни было на самом деле, 22 апреля первый номер «Правды» вышел в свет. Коба выступил в ней с большой статьей, в которой обещал с честью пройти через все тернии.

И, как выяснилось, не зря. Стоило ему только покинуть в тот же самый день депутатскую квартиру Полетаева, как его арестовали и препроводили в тюрьму. А еще через полтора месяца приговорили к ссылке в Нарымский край Томской области под гласный надзор полиции сроком на три года.

Однако радость полиции была преждевременной. В Нарыме, где в то время существовало два бюро по содействию побегам, одно — эсеровское, а другое — социал-демократическое, Коба пробыл всего 38 дней. И уже 2 сентября полицейский надзиратель Титков докладывал: «Проверяя, по обыкновению, каждый день свой участок административно-ссыльных в городе Нарыме, сего числа я зашел в дом Алексеевой, где квартируют Джугашвили Иосиф и Надеждин Михаил, из них первого не оказалось дома. Спрошенная мною хозяйка квартиры Алексеева заявила, что Джугашвили сегодняшнюю ночь не ночевал дома и куда отлучился, не знает...»

В Петербург Коба попал в самый разгар избирательной кампании в IV Государственную думу и сразу же включился в работу. А затем Ленин попросил его приехать в Краков. Побывав на проходившем в конце 1912 — начале 1913 года в Кракове совещании ЦК РСДРП с партийными работниками, он уехал в Вену, где по поручению Ленина принялся за работу над статьей о национальном вопросе.

Доверие вождя значило для Кобы многое. Оно не только помогало ему закрепиться на хорошем счету у главного марксиста России, но и открывало известные перспективы на будущее, поскольку он был единственным разбиравшимся в национальном вопросе в окружении Ленина. И, по всей видимости, Коба явно грешил против истины, когда писал «другу» Малиновскому: «Пока сижу в Вене и пишу всякую ерунду». Впрочем, писал он эту «ерунду» не один, ему помогали Ольга Вейланд, которая блестяще знала немецкий язык и обеспечивала его материалами, и, как говорят, Н.И. Бухарин.

Однако никаким специалистом по национальному вопросу Коба не был. Как и Ленин, он считал главным вопросом русской революции аграрный вопрос. Вряд ли держал Кобу за теоретика и сам Ленин, и его скорее интересовало мнение человека, который столько лет проработал среди рабочих многих национальностей.

А вот сам национальный вопрос его уже не мог не волновать. И после переезда в австрийскую часть Польши в 1912 году он отмечал, что «национальный вопрос выдвинулся... на видное место среди вопросов общественной жизни России». Дело в том, что австрийские социал-демократы, стремясь противостоять разрушительному действию национализма, который угрожал ветхому имперскому зданию, на место права на самоопределение наций выдвинули принцип внетерриториальной культурной автономии. И именно культурная автономия должна была обеспечить политическую и территориальную целостность империи.

Согласно создателям этой теории Карлу Реннеру и Отто Бауэру, лица различной национальности независимо от места жительства должны были организовываться под руководством национальных советов для осуществления задач в области образования и других культурных целей. При этом политическое и экономическое единство монархии и ее управление оставались неизменными.

Таким образом, Бауэр подменил территориальную основу всякой национальности «личностным» принципом, гласившим, что каждый гражданин, где бы он ни проживал, вправе сам определять свою национальную принадлежность. Каждая нация может создавать собственные организации и институты для развития своей национальной культуры. Основой государства и его управления должны стать органы национального управления.

Этот порочный, с точки зрения Ленина, принцип ударил в первую очередь по самой австрийской социал-демократической партии, которая превратилась в федеративный союз национальных социал-демократических групп (немецкой, чешской, польской, русинской, итальянской и южнославянской). После чего последовало весьма туманное заявление о преобразовании Австрии в «федерацию народов».

И Ленин очень опасался того, что дурной пример окажется заразительным и сыграет плохую шутку с социал-демократической партией в России, где она изначально замышлялась как нефедеративный союз рабочих всех национальностей. Тем более что в России австрийские идеи в применении партийной и государственной организации по национальной принадлежности членов партии подхватили Общееврейский рабочий союз в России и Польше, больше известный под названием БУНД, и грузинские меньшевики.

Для Ленина было ясно, что национальная автономия в партии и культурная автономия для национальностей в государстве являются принципами одного и того же порядка. Потому он и говорил, что БУНД и некоторые социал-демократы Закавказья и Польши вместе с лозунгом «культурно-национальной автономии» пытаются навязать партии «федерацию худшего типа». И он нисколько не сомневался в том, что партия, получи она деление по национальному признаку, станет намного слабее. В равной степени это относилось и к самому государству.

Что думал о нациях Ленин? То же, что и было записано в принятой на I съезде партии ее программе: каждая из них имела право на самоопределение. Если же она по каким-то причинам не желала отделяться, тогда у нее как у нации никакого другого права не оставалось, хотя при этом каждый представитель этой нации пользовался наравне с другими гражданами одинаковыми правами в отношении языка, образования и культуры. Еще в 1903 году он осудил армянскую социал-демократическую группу за ее требование «федеративной республики» для России в целом и «автономии относительно культурной жизни» — для кавказских народов. Пролетариат, заявил он, не нуждается в «национальной автономии». Он заинтересован только в двух вещах: с одной стороны, в политической и гражданской свободе и полной равноправности и с другой, — в «праве на самоопределение для каждой национальности».

И вот теперь именно Сталину предстояло нанести решающий удар по австрийской модели. «Национал» Коба был для Ленина предпочтительнее любого русского теоретика. Да и не было у него таких теоретиков. В то время как «чудесный грузин», как называл Кобу Ленин, уже имел опыт борьбы с кавказским национализмом в лице некоторых грузинских и армянских группировок еще в 1904 году и стоял за идею централизованной российской партии.

Хотя странным было в устах Ленина это определение: «чудесный грузин...» Было в нем что-то ироничное и неуважительное. Вряд ли Ленин позволил бы себе написать о Дзержинском «чудесный поляк», а о Троцком «чудесный еврей». А о Сталине написал! Потому что видел в нем никакого не теоретика, а пусть и не рядового, но все же представителя одного из национальных меньшинств окраин России. И это отношение к Сталину останется у него навсегда. Как бы он ни ценил «чудесного грузина», на одну доску с Бухариным, Каменевым и тем же Троцким он его никогда не ставил. Чего, конечно же, тот не мог не чувствовать и по-своему переживать из-за этого.

Задача Сталина осложнялась тем, что ни Маркс, ни Энгельс не написали по национальному вопросу ни одного большого труда. Он вообще считался несколько неудобным, поскольку у пролетариата не было отечества. А раз так, то и сама проблема казалась даже не проблемой, а скорее помехой для сплочения мирового пролетариата.

И тем не менее со своей задачей, несмотря на некоторые явные ошибки, Коба блестяще справился. Впрочем, Ленина мало волновали ошибочные воззрения «чудесного грузина» относительно колонизации Северной Америки. Главную задачу он выполнил, и идея «культурно-национальной автономии», в которой австрийские марксисты вместе с бундовцами и грузинскими меньшевиками видели главное решение национального вопроса, была подвергнута жесточайшей критике.

Коба сразу взял быка за рога и убедительно доказал, что эта идея совершенно не подходит для России, которая очень сильно отличается от Австрии. Смешение национальностей в империи Габсбургов осложнялось наличием местностей, в которых говорили на смеси нескольких языков, а также постоянной миграцией в города. Отсюда и шла подмена Бауэром территориальной основы «личностным» принципом, гласившим, что каждый гражданин, где бы он ни проживал, был сам вправе определять свою национальность.

Сама же «культурно-национальная автономия», по мысли Кобы, являла собой замаскированный национализм, прикрытый броней социализма. Она создавала психологические предпосылки для разделения единой рабочей партии на отдельные, организованные по национальному признаку партии и вела к национальному сепаратизму в профсоюзном движении.

Да и самим социал-демократам, писал он, «вместо организации наций, сохранения и развития национальных особенностей», как это было провозглашено в программе австрийских марксистов, следовало бы организовать пролетариат для классовой борьбы.

Что же касается предоставления такой автономии многочисленным малым народностям Кавказа, за что ратовали некоторые кавказские социал-демократы, то на деле это означало их навечное закрепление на низших ступенях развития. А вот областную автономию Кавказа Коба считал приемлемой, поскольку она помогла бы его отсталым нациям «вылупиться из скорлупы мелконациональной замкнутости».

В то время как культурно-национальная автономия была направлена прямо в противоположном направлении, «замыкая нации в старую скорлупу». И, по его глубокому убеждению, национальный вопрос на том же Кавказе мог быть решен только через вовлечение отсталых наций и народностей в общее русло высшей культуры.

Да, он писал, что требование кавказской делегацией национально-культурной автономии не идет вразрез с провозглашенным социал-демократами правом наций на самоопределение, и подтверждал право наций самим решать свою судьбу. Но тут же оговаривался, что, провозглашая и отстаивая это право, социал-демократам следовало бороться и агитировать против вредных учреждений и нецелесообразных требований наций.

Более того, именно социал-демократия должна была влиять на волю наций так, чтобы они выбрали форму, наиболее соответствовавшую интересам пролетариата, т.е. против отделения татар и против культурно-национальной автономии кавказских наций. Что же касается рабочих всех национальностей, то им надо было сплачиваться в единую партию, сознавая себя не представителями той или иной нации, а членами одной классовой семьи, единой армии социализма.

Чем еще был опасен принцип культурной автономии? Тем, что он делал упор на сохранение многонациональных государств вопреки праву на самоопределение, и тем, что право на политическую независимость подменяли равенством прав в области культуры.

Именно против этой двойной «ереси» Сталин выдвинул двустороннюю характеристику нации, которая, с одной стороны, являлась исторически сложившейся формой государственной организации в период буржуазной революции и как таковая пользовалась неотъемлемым правом на самоопределение в виде отделения от существовавшего многонационального государства. С другой — конечная цель социализма состоит в том, чтобы вместо деления мира на национально-отграниченные общества установить принцип интернационального сплочения рабочих.

Все это было, конечно, правильно, но куда интереснее то, что именно в этой работе, так высоко оцененной Лениным, уже проявились те самые разногласия между ним и Сталиным, которые так обострятся при создании Советского Союза.

В отличие от вождя, который с самого начала стоял за право наций на самоопределение, Сталин единственно верным решением национального вопроса в России считал областную автономию с одновременным предоставлением национальным меньшинствам всех регионов права пользования родным языком, создания своих школ и т.п.

Да, Коба, конечно же, упоминал о праве на самоопределение, но как-то походя и уже тогда был озабочен не тем, как нации будут самоопределяться, а тем, как обеспечить развитие тех наций, которые останутся в едином государстве.

Тем не менее Ленин был очень доволен работой «чудесного грузина», который с этого времени стал считаться специалистом на национальному вопросу. Хотя в опубликованной всего через год своей работе «О праве наций на самоопределение», его подход к национальной проблеме был совсем другим. И в отличие от Кобы, идеалом государственного устройства которого была областная автономия, Ленин делал акцент на праве наций образовывать самостоятельные государства.

Впрочем, никакого Кобы уже не было, теперь был Сталин, так теперь Коба подписывал свои работы. И время выбора нового псевдонима было выбрано, конечно же, не случайно. По всей видимости, он твердо верил, что вместе с написанием «Марксизма и национального вопроса» он вступил в качественно новую полосу своей жизни.

В старушке Вене Коба еще раз встретился с Троцким. «В 1913 году, — вспоминал Троцкий, — в Вене, в старой габсбурговской столице, я сидел в квартире Скобелева за самоваром. Сын богатого бакинского мельника был в то время студентом и моим политическим учеником... Мы пили душистый русский чай и рассуждали, конечно, о низвержении царизма. Дверь внезапно распахнулась, без предупредительного стука появилась незнакомая мне фигура невысокого роста со смуглым отливом лица, на котором были ясно видны следы оспы».

Однако Коба и не подумал знакомиться. Очевидно памятуя то презрение, с каким Троцкий отнесся к нему в Лондоне, он окинул сидевших за столом тяжелым взглядом, и так и не сказав ни слова, налил себе чая и молча удалился. Но самым удивительным было то, что именно тогда в Вене он мог встретиться с... Гитлером, который проживал в столице Австро-Венгрии. А может, они и встречались, да только вряд ли обратили внимание друг на друга. Да и кем тогда были эти перекроившие мир два человека? Один — провинциальным политиком, а второй — самым настоящим неудачником, ибо все, за что только не брался будущий фюрер, заканчивалось для него полным крахом...

В Петербург Коба вернулся в середине февраля и сразу же заметил за собой слежку. Он долго бродил по улицам, но все было напрасно: филер словно тень следовал за ним. И в конце концов Коба решился на отчаянный шаг. Он нанял извозчика и, рискуя сломать себе на скользкой мостовой шею, на всем ходу выпрыгнул из пролетки. Летевший за ним на другом лихаче филер не решился испытывать судьбу и отстал.

В столице Кобе предстояло решить два самых главных вопроса: о деньгах и об издании «Правды». В это же самое время Потресов и Дан получили письмо из Вологды от Плетнева, который сообщал о своих подозрениях относительно связей Малиновского с охранным отделением. Дан написал о его подозрениях в «Луче», и в партии начался скандал.

А дальше случилось невероятное. Никому не веривший Коба отправился к Дану и... потребовал «прекращения порочащих Малиновского слухов»! После бурного объяснения Дан дал опровержение. Что же касается самого Малиновского, то он отблагодарил своего благодетеля весьма своеобразным образом, и, когда Коба преспокойно беседовал на благотворительном концерте за своим столиком с Бадаевым, его арестовали.

И хотя «ничего преступного» у Кобы при обыске не нашли (записи о фракции меньшевиков-ликвидаторов не в счет), Иосифа Джугашвили было решено «выслать в Туруханский край под гласный надзор полиции на четыре года...» 11 июля 1914 года Коба прибыл в столицу Енисейской губернии Красноярск. Повидавший виды начальник Енисейского губернского жандармского управления с интересом взглянул на стоявшего перед ним грузина. Да, видно успел наворотить этот Джугашвили дел, если из столицы весьма убедительно просили упрятать его как можно подальше.

Лучшего места для такой отдаленной ссылки, чем Туруханский край, не было, и нетрудно себе представить, с какой тоской смотрел Сталин на однообразные пейзажи со своей баржи, едва тащившейся по Енисею. Могучая сибирская река была единственным путем, по которому можно было добраться до центра. Летом — на пароходе, зимой — на оленях и собаках. Бескрайняя тайга, тундра и болота, болота, болота... Деревни лежали на расстоянии 20—40 километров, что говорило о крайней скудости населения...

Не радовала его и предстоящая зима с ее 50-градусными морозами. О побеге нельзя было даже и мечтать. Ледяной ветер и страшная пурга убили бы каждого, кто осмелился бы бросить вызов царившему за Полярным кругом белому безмолвию. Что там говорить, гиблое место! И не случайно вечный покой в вечной мерзлоте тундры нашли покончивший с собой соратник Ленина Дубровинский и умерший от чахотки Сурен Спандарян.

Тем не менее на совещании ЦК РСДРП 27 июля было решено организовать Кобе и Свердлову побег, о чем Малиновский тут же проинформировал департамент полиции. И в конце августа енисейские жандармы получили указание Москвы «принять все необходимые меры».

Поначалу Кобу «водворили» в село Монастырское, где он повел себя, мягко говоря, весьма странно. «По неписаному закону, — рассказывала жена большевика Филиппа Захарова, — принято было, что каждый вновь прибывший в ссылку товарищ делал сообщение о положении в России. От кого же было ждать более интересного, глубокого освещения всего происходящего в далекой, так давно оставленной России, как не от члена большевистского ЦК? Группа ссыльных, среди которых были Я.М. Свердлов и Филипп, работала в это время в селе Монастырском... туда как раз и должен был прибыть Сталин.

Дубровинского уже не было в живых, Филипп, не склонный по натуре создавать себе кумиров, да к тому же слышавший от Дубровинского бесстрастную оценку всех видных тогдашних деятелей революции, без особого восторга ждал приезда Сталина в противоположность Свердлову, который старался сделать все возможное в тех условиях, чтобы поторжественней встретить Сталина.

Приготовили для него отдельную комнату, из весьма скудных средств припасли кое-какую снедь. Прибыл! Пришел в приготовленную для него комнату и... больше из нее не показывался! Доклада о положении в России он так и не сделал.

Свердлов был очень смущен. Но еще больше смутиться ему пришлось после того, как Сталина отправили в назначенную ему деревню Курейку и он захватил с собой в полное свое владение все книги Дубровинского. А между тем ссыльные еще до его приезда по общей договоренности решили, что библиотека Дубровинского в память о нем будет считаться общей.

Горячий Филипп поехал объясняться. Однако не чувствовавший никаких угрызений совести Сталин принял его так, как царский генерал мог бы принять рядового солдата, осмелившегося предстать перед ним с какими-то требованиями. Возмущенный Филипп (возмущались все!) на всю жизнь сохранил осадок от этого разговора и никогда не менял создавшегося у него нелестного мнения о Сталине».

Библиотеку он действительно увез, и жена Захарова ошибалась только в одном: из Монастырского он был направлен не в Курейку, а в Мироедиху, расположенную в двадцати пяти верстах южнее Монастырского.

С первых же дней ссылки он почувствовал все прелести этого проклятого Богом и забытого людьми места. Болота, тучи мошкары и комаров, лихорадка... А что будет с ним, одетым в обычное пальто и фетровую шляпу, зимой, когда ударят страшные морозы и великий холод закует в лед могучий Енисей? Помимо веры в мировую революцию, у него больше ничего не было, а зимовать в Заполярье без денег было смерти подобно...

Да и с верой тоже было не важно. После ленских расстрелов революционный подъем шел на убыль, и сам Ленин с грустью заявил, что революции им не увидеть... А Ленину он верить привык, несмотря ни на что. Порой, конечно, мелькало: хорошо ему там в женевах, и тепло, и сытно, и деньги привезут. И... никаких тебе комаров... А он? Ежедневное хождение по лезвию бритвы и игра в прятки с жандармами, аресты, ссылки и... Енисей! Как награда...

С неожиданной злостью он вспомнил окружавших Ленина людей: сытых и ухоженных. Посмотрел бы он на них в той развалюхе, где его поселил местный пристав! А может... лучше ему к ним? К свету да теплу, где не надо каждую минуту оглядываться и отгонять сосущую кровь мошкару!

Он вздохнул. Нет, пока рано. Не примут. Да и зачем он им там? Конечно, Ленин ценит его, да как-то не так! Да и кто он для него? Исполнитель! Самый обыкновенный исполнитель, только и всего... Как этот головорез Камо для него самого. А он хотел большего, много большего...

А этот «русский Бебель», как называл Малиновского Ленин? Неужели он на самом деле работал на охранку? Впрочем, чего удивительного! И разве мало он видел партийных организаций, члены которых чуть ли не полностью состояли на связи с жандармами. С ним самим не раз беседовали на эту тему ласковые люди, которые в любую минуту могли предложить сладкого чая, хорошего табаку и... ссылку к черту на кулички!

Да, Ленин верил «брату» Роману безоговорочно. А может быть, потому и верил, что знал! И использовал как двойного агента! От этой мысли Кобе становилось не по себе. Ведь если все так оно и было на самом деле, то им просто пожертвовали, как жертвуют во время шахматной партии слабой фигурой!

Впрочем, какая теперь разница? Игра шла нешуточная, и ставки в ней были огромные. Шутка ли сказать: власть в России! И что стоил в этой игре по-крупному какой-там пусть и некогда сильный козырь! И не надо понапрасну изводить себя подобными рассуждениями. А что надо? Только одно, не верить никому и... делать свое дело...

И забегая вперед, надо заметить, что в подобных рассуждениях, а Сталин не мог не думать о подобных вещах, была достаточно большая доля истины. И, наверное, не случайно сам Малиновский на состоявшемся над ним суде 5 ноября 1918 года неожиданно для всех воскликнул: «Ленину должна быть известна моя связь с полицией!»

Что ж, вполне возможно... Как бы ни покрывали Малиновского позором, но для партии он, как это не покажется странным, сделал куда больше, чем для охранки, что в конце концов признали сами ее руководители. А это дорогого стоило. Да говоря откровенно, ничего особенного в двойных агентах не было. Эта был обычный прием в тех сложных играх, в которые играли политики в своей борьбе за власть. Придет время, и сам Сталин отвернется из-за подобного подозрения от Рихарда Зорге...

Но все это будет потом, а пока его снова перевели, на этот раз в село Костино, и ему надо было решать куда более насущные проблемы и где-то доставать деньги на дрова и теплую одежду. Для начала он обратился к туруханскому приставу. «Сим имею честь заявить, — писал он, — что постоянных источников существования у меня не имеется, в виду чего и прошу сделать представление, куда следует, чтобы мне выдавали положенное пособие».

Пособие ему дали. Целых 15 рублей. Но в суровых условиях Заполярья этой суммы было крайне мало, и Сталин обратился в Краков к Г.Е. Зиновьеву: «Я болен. Надо поправляться. Пришлите денег. Если нужна моя помощь, напишите, приеду немедля...» Странное обещание! «Приеду немедля!» Вот только откуда такая уверенность? Можно подумать, что он сослан не за Полярный круг, а куда-нибудь под Рязань!

Ему вторили и жившие от него в пятнадцати верстах Свердлов и Голощекин в своем послании... Роману Малиновскому! «Если у тебя будут деньги, — писал ему Свердлов, — для меня или Васьки, то посылай...»

Лучшего адресата Свердлов не нашел, и тем не менее на совещании ЦК РСДРП(б) 1 октября было принято решение выслать Сталину и Свердлову на побег 100 рублей. Вскоре пришли деньги и от Аллилуева с Бадаевым, которых просил уже сам Сталин.

В предупрежденной еще летом полиции прекрасно понимали, для чего были нужны деньги ссыльному Джугашвили, и 18 декабря 1913 года директор департамента полиции С. Белецкий направил енисейскому губернатору телеграмму следующего содержания: «Яков Свердлов, Иосиф Джугашвили намереваются бежать. Благоволите принять меры...»

Благоволили, конечно, и в середине марта Сталина вместе со Свердловым «водворили» в поселок Курейку, в ста восьмидесяти километрах от Монастырского по Енисею и в восьмидесяти за Полярным кругом. Да, это был удар! О побеге нельзя было теперь даже и мечтать. За короткое северное лето в Курейку заходил только один пароход, а весной и зимой — не было вообще никакой связи.

Поселились они на квартире у Алексея Яковлевича Тарасева. Впрочем, выбор был невелик, в Курейке было всего... восемь домов. Но даже здесь, на самом краю земли, Сталин остался верным себе и очень быстро рассорился со Свердловым, с которым он поначалу жил под одной крышей.

Как видно, сказывалась не только разница характеров, но и воспитания. «Нас двое, — писал Свердлов своей знакомой весной 1914 года. — Со мною грузин Джугашвили, старый знакомый, с которым мы уже встречались в другой ссылке. Парень хороший, но слишком большой индивидуалист в обыденной жизни. Я же сторонник минимального порядка. На этой почве нервничаю иногда».

А «хороший парень», чтобы еще больше досадить своему соседу, назвал свою собаку Яшкой, и Свердлова буквально передергивало, когда Сталин звал своего четвероногого друга, которого он приспособил... для мытья посуды, давая ему вылизывать тарелки и миски. Ну а чтобы лишний раз не готовить, специально делал пищу несъедобной.

Сталин был совершенно не приучен к ведению домашнего хозяйства и попытался переложить все хлопоты на Свердлова. Тому тоже не очень хотелось каждый день пилить дрова, топить печь, таскать на страшном морозе воду, мыть посуду и убирать дом.

«Жили они у нас с Яковом Михайловичем недружно, — вспоминала хозяйка дома Анфиса Степановна Тарасева. — Иногда сильно ругались. Ёсиф даже в суп Якову плевал, и тот есть отказывался».

Почему все это происходило? Трудно сказать. Вполне возможно, что, демонстрируя свое пренебрежение, Сталин старался подчеркнуть свое особое положение как члена ЦК. Да и кто на самом деле знает, каким человеком оказался в общежитии сам Свердлов? Сыграл и известный закон, согласно которому рано или поздно однокамерники начинают ненавидеть друг друга.

Большевик Б. Иванов, тоже отбывавший ссылку в Туруханске, так передавал слова Свердлова о Сталине: «По прибытии в ссылку я поселился в его хижине, но вскоре он не стал со мною разговаривать и дал понять, чтобы я освободил его от своей персоны, и я тогда стал жить от него отдельно». Несмотря на все старания самого Иванова и других товарищей, «необходимого примирения», по его словам, между ними не произошло, «Джугашвили остался таким же надменным, как и всегда, замкнутым в себе, в своих мыслях и планах... По-прежнему он испытывал неприязнь к Свердлову и не шел на примирение, хотя Свердлов был готов протянуть руку дружбы и согласился обсудить проблемы рабочего движения в присутствии трех членов Русского бюро партии».

Да, он был надменен со всеми, кроме тех, кто ему нужен, и, испытывая крайнюю нужду в деньгах, он пишет Т.А. Славутинской: «У меня нет ни гроша. И все припасы вышли. Были кое-какие деньги, да ушли на теплую одежду, обувь и припасы, которые здесь страшно дороги... Нельзя ли будет растормошить знакомых и раздобыть рублей 20—30? А то и больше? Милая. Нужда моя растет по часам, я в отчаянном положении, вдобавок еще заболел, какой-то подозрительный кашель начался. Необходимо молоко, но... деньги, денег нет. Милая, если добудете денежки, шлите немедля телеграммы. Нет мочи ждать больше...»

Не забыл Сталин и своего «доброго приятеля» Романа. «Здравствуй, друг, — пишет он Малиновскому. — Неловко как-то писать, но приходится. Кажется, никогда не переживал такого ужасного положения. Деньги все вышли, начался какой-то подозрительный кашель в связи с усилившимися морозами. Нужно молоко, нужны дрова, но... деньги, нет денег, друг. Я не знаю, как проведу зиму в таком состоянии... У меня нет богатых родственников или знакомых, мне положительно не к кому обратиться, и я обращаюсь к тебе, да не только к тебе...»

Он обращался ко всем с одной и той же просьбой: прислать ему денег. 20 марта он написал еще одно письмо Малиновскому. «Месяцев пять тому назад, — писал он, — я получил от одного товарища предложение приехать — переселиться в Питер. Он родом грузин, и ты знаешь его. Он писал, что предложение исходит не от него лично и что, если согласен переселиться, деньги на дорогу будут. Я ему написал ответ еще месяца четыре назад, но от него нет никакого ответа до сих пор. Не можешь ли ты, брат, в двух словах разъяснить мне это недоразумение...»

Однако «брат» Роман не мог... 22 апреля товарищ министра внутренних дел В.Ф. Джунковский поставил председателя Государственной думы М.В. Родзянко в известность о том, что Р.В. Малиновский является секретным сотрудником департамента полиции. «Брату» Роману предложили уйти тихо, без скандала, что он и сделал, исчезнув из Москвы. Потерявшие своего представителя в Госдуме большевики встревожились. Припомнили слухи о его сотрудничестве с полицией и... назначили комиссию для расследования. Словно она могла получить агентурное дело Малиновского, которое хранилось за семью печатями.

Малиновский явился на суд и принялся доказывать свою невиновность. И доказал с помощью... Ленина, который горой встал на защиту своего любимчика. За «недоказанностью улик» с Малиновского были сняты все обвинения, и он как ни в чем не бывало продолжил свою работу в партии. В полиции после всего случившегося на нем, надо полагать, поставили крест.

Во время войны он сдался в плен, вел пропаганду среди русских военнопленных, а Ленин заботливо слал ему в лагерь теплые вещи, чтобы, не дай Бог, не простудился!

Гром грянул после Февральской революции, провокаторство Малиновского было доказано, но и тогда Ленин не поверил (или сделал вид) в его виновность! Мотив был все тот же: партия получила от него несравненно больше!

«Брата» Романа арестуют только после Октября, припертый к стенке, он произнесет на суде весьма неосторожную речь о знавшем о его связях с полицией Ленине и... потребует очной ставки с вождем. Но никакой очной ставки не будет. Да и зачем? Малиновский был отработанным материалом, и его расстреляют с такой поспешностью, словно он мог убежать сквозь стены своей тюрьмы...

Конечно, можно только догадываться о том, что передумал Сталин, когда узнал о заявлении Родзянко и бегстве «брата» Романа. А вот выводы, конечно, сделал. О доверии и вере. И не верил больше никому... Тем временем отношения со Свердловым становились все напряженнее, и в конце концов Сталин переехал на квартиру к Перепрыгиным. По словам Тарасева, «это были сироты без отца и матери, пять братьев и две сестры».

«Со своим товарищем, — писал жене Свердлов, — мы «не сошлись характером» и почти не видимся, не ходим друг к другу...» И это в поселке, где было всего... восемь домов! Вскоре после переезда на новое место жительства у Сталина возник другой конфликт, на этот раз с тем самым стражником Лалетиным, который привез его в Курейку и был поставлен наблюдать за ним. И дело дошло до того, что во время одного из скандалов Лалетин ранил Сталина шашкой.

«Как-то вечером, — вспоминал Ф.А. Тарасев, — мы наблюдали такую картину: жандарм пятился к Енисею и трусливо махал обнаженной шашкой впереди себя, а товарищ Сталин шел на него возбужденный и строгий со сжатыми кулаками. Оказывается, в этот день товарищ Сталин сидел дома, работал и не выходил на улицу. Жандарму показалось это подозрительным, он и решил проверить. Без спроса ворвался в комнату, и товарищ Сталин в шею выгнал этого мерзавца».

Правда, как поговаривали злые языки, «товарища Сталина» Лалетин застал отнюдь не за чтением книг, а совсем за другим занятием. Ведь ни для кого не было секретом, что у Сталина был роман с Лидой Перепрыгиной.

«Ночью, — писал в своей книге Л. Нусбаум, — она прокрадывалась к нему в избушку. Девушка делила с ним ночлег, ей нравился молчаливый мужчина с лицом, покрытым следами оспы... Но отец девушки узнал об этом. Топор, который сверкает в таких случаях, тяжел и остр. Сталин знал об этом очень хорошо. С первым же пароходом, который шел вниз по реке, он покинул Сибирь, но через несколько месяцев он опять был в руках полиции и возвращен на прежнее место ссылки».

В.А. Антонов-Овсеенко шел еще дальше и писал о том, что «во время туруханской ссылки Коба изнасиловал 13-летнюю дочь хозяина избы, у которого квартировал... По жалобе отца жандарм возбудил уголовное дело. Пришлось Джугашвили повенчаться с потерпевшей. Первый ребенок родился на свет мертвым, потом появился на свет мальчик. Документы по этому делу, — продолжал В. Антонов-Овсеенко, — зачитал на заседании Политбюро в 1964 году Серов».

И кое-какие документы действительно были. «По рассказам гр-ки Перепрыгиной, — сообщал в 1956 году Серов Хрущеву, — было установлено, что И.В. Сталин, находясь в Курейке, совратил ее в возрасте 14 лет и стал сожительствовать. В связи с этим И.В. Сталин вызывался к жандарму Лалетину для привлечения к уголовной ответственности за сожительство с несовершеннолетней. И.В. Сталин дал слово жандарму жениться на Перепрыгиной, когда она станет совершеннолетней. Как рассказывала в мае с.г. Перепрыгина, у нее примерно в 1913 году родился ребенок, который умер. В 1914 году родился второй ребенок, который был назван по имени Александр...»

Некоторые исследователи жизни Сталина идут еще дальше и предполагают, что отношения со Свердловым у него испортились именно из-за совращения им малолетней. Но как бы там ни было на самом деле, Лалетин был вскоре заменен на М.А. Мерзлякова, который смотрел на подобные игры куда спокойней. Как, впрочем, и Ленин, когда ему докладывали о «шалостях» его соратников. Главное, чтобы они не изменяли партии...

Весной 1914 года в поселок прибыл сам господин Кибиров. И произошло это, по всей видимости, из-за конфликтов, которые возникли у ссыльных с сосланными сюда уголовниками. Вернее всего, они возникли у Свердлова, кто-кто, а Сталин умел себя вести с уголовным элементом. Некоторые исследователи не исключают и того, что те травили Якова Михайловича по наущению самого Сталина, который хорошо знал, как те умеют отравлять жизнь.

Потому и заслуживает внимания сообщение в газетах о том, что летом 1914 года на пароходе «Рагна» «бежал в Западную Европу... один из товарищей Сталина по курейской ссылке». А если учесть то, что в Курейке было всего двое политических — Свердлов и сам Сталин, — то такой побег мог совершить только очень провинившийся в чем-то уголовник. Иначе зачем было приезжать Кибирову и «очищать Курейку от этих сожителей», как писал в воспоминаниях один из ее жителей.

В июле 1914 года Сталин вместе со Свердловым был доставлен в Монастырское, где он и узнал об объявлении Австро-Венгрией войны России. Как он отреагировал на это известие точно неизвестно. Но надо полагать, эта новость доставила ему мало радости: в условиях военного времени бежать было уже практически невозможно. Понимал ли он, что мировая война является прологом к новой русской революции, подобно тому, как русско-японская война вызвала революцию 1905 года? Вряд ли... Так далеко он не заглядывал, да и не его это было дело: заниматься теоретическими прогнозами...

В Монастырском он с великой радостью встретился со своим старым знакомым Суреном Спандаряном, и, как утверждали многие, знавшие Сталина, именно он и прибывшая в Туруханский край известная революционерка B.Л. Швейцер на какое-то время стали ему самыми близкими людьми.

И можно только догадываться, с какими чувствами он осенью снова уезжал в свою забытую Богом и людьми Курейку. Ведь теперь ему даже поругаться не с кем было, поскольку Свердлов получил разрешение вернуться в ту самую Селиваниху, где проживал до ссылки в Курейку.

Впрочем, чего догадываться! О той тоске, в какую впал Сталин, прекрасно говорит его письмо жене Сергея Аллилуева Ольге Евгеньевне. Он даже не упоминал теперь о деньгах, а только просил... чтобы его не забывали. «Я, — писал он, — буду доволен и тем, если время от времени будете присылать открытые письма с видами природы и прочее. В этом проклятом крае природа скудна до безобразия, летом — река, зимой — снег, это все, что дает здесь природа, я до глупости истосковался по видам природы, хотя бы на бумаге».

Близкий к отчаянию, он очень обрадовался, когда узнал, что в июле 1915 года в Монастырское прибыли такие известные ему члены большевистской фракции в Государственной думе, как М.К. Муранов, Л.Б. Каменев, А.Е. Бадаев и Г.И. Петровский.

Очень скоро все ссыльные большевики собрались для... суда над отступником от ленинской линии Львом Каменевым. И здесь надо напомнить вот о чем. Сразу же после конгресса в Штутгарте в 1907 году II Интернационал по инициативе Ленина обратился к социал-демократам с предложением в случае войны «использовать экономический и политический кризис, вызванный войной, для того чтобы... ускорить уничтожение классового господства класса капиталистов».

Однако в августе практически все социалисты и социал-демократы Европы поддержали свои правительства. Ленин обвинил их в измене и уже 5 сентября в Берне зачитал небольшой группе большевиков свои тезисы о войне. «С точки зрения рабочего класса и трудящихся масс всех народов России, — заявил он, — наименьшим злом было бы поражение царской монархии и ее войск. Всесторонняя, распространяющаяся и на войско, и на театр военных действий пропаганда социалистической революции и необходимости направить оружие не против своих братьев, наемных рабов других стран, а против реакционных и буржуазных правительств и партий всех стран. Безусловная необходимость организации для такой пропаганды на всех языках нелегальных ячеек и групп в войсках всех наций. Беспощадная борьба с шовинизмом и «патриотизмом» мещан и буржуа всех без исключения стран».

Как и всегда, большевики оказались изолированной группой. Взгляды меньшевиков отличались необычайным диапазоном и простирались от стоявших за «национальную оборону» «правых», которых поддерживал Плеханов, до «левых», лидер которых Мартов был солидарен с Лениным. Но даже сейчас между ними была огромная пропасть. Ленин собирался покончить с войной путем социалистической революции по всей Европе, в то время как Мартов был намерен покончить с ней через буржуазно-демократический мир на основе национального самоопределения без аннексий и контрибуций.

В конце сентября 1914 года пять большевистских депутатов Государственной думы провели тайную конференцию в Финляндии, где, вдохновленные тезисами Ленина, обличали правительство в войне. Через месяц депутаты-большевики провели еще одну конференцию и в начале 1915 года подверглись аресту. В феврале 1915 года всех их суд обвинил в государственной измене.

В числе обвиняемых был и Каменев, редактор «Правды» и советник большевистской фракции в Государственной думе, который отвечал за проведение ленинской политики. Но в то же время Лев Борисович не разделял точки зрения Ленина в отношении войны, считая, что Россия ведет оборонительную войну против Германии и ее союзников. Об этом он заявил на суде, на котором предстал вместе с пятью большевиками-депутатами Государственной думы по обвинению в государственной измене, выразившейся в следовании ленинской политике «превращения империалистической войны в войну гражданскую». Несмотря на вероотступничество, Каменева признали виновным и сослали в Енисейский край, где он подвергся второму суду, теперь уже большевистскому.

Как относился к войне сам Сталин, сказать невозможно. Но судя по его так дорого стоившим ему выступлениям в марте 1917 года, он скорее был на стороне Каменева. Поэтому, в отличие от Свердлова и Спандаряна, которые клеймили позором отступника, не проронил ни слова. И не только по той причине, что никогда не испытывал никакого интереса к традиционной российской практике вести горячие споры о том, что не имело никакого практического значения. «Биться за принципы ради них самих, — писал о Сталине Исаак Дейчер, — не имея ни малейшего шанса на их немедленное применение, отнюдь не принадлежало к числу его любимых занятий».

Главным в молчании Сталина было, наверное, другое. Памятуя о Малиновском, он не хотел обжечься еще и на Каменеве, самом видном работнике партийной печати и фигуре, весьма близкой к Ленину. Да и кто на самом деле знал, какие там у него отношения с Лениным? А ну как и на этот раз какая-нибудь хитрая комбинация с двойной игрой? Вся эта комедия с судом, который от нечего делать затеяли все эти крикуны, ничем не кончится, и портить отношения с человеком, который может взлететь выше всех, ему не хотелось. Ну а эти... черт с ними, пусть говорят все, что им будет угодно...

К проступку Каменева он отнесся более чем лояльно и приобрел не только товарища, но и возможного союзника. Сталин все рассчитал правильно, Каменев добра не забывал и, когда в июне 1924 года под Кобой зашатается кресло генерального секретаря, Каменев отплатит ему той же монетой.

И все же Сталин был далеко не в восторге от думцев и в очередном письме за границу писал: «Видел я летом Градова (Л.Б. Каменева) с компанией. Все они немножечко похожи на мокрых куриц. Ну и «орлы»!..» Тем не менее, когда все эти «орлы» были переведены в Енисейск, Сталин сделал все возможное, чтобы узнать их адреса, и вступил в переписку с Петровским и самим Градовым.

Ну а затем случилась еще одна скандальная история, на этот раз связанная с ограблением кладовой фирменного магазина компании «Ревельон», которая занималась заготовкой пушнины в Туруханском крае. Понятно, что на грабеж кладовой, которой заведовал ссыльный большевик М. Тылок, пошли не от хорошей жизни. В ограблении и покупке сахара по бросовой цене оказались замешанными Спандарян и Швейцер. И, как рассказывали потом участники событий, сдал их Кибирову ссыльный Петухов.

Эта история снова расколола ссыльных: одни требовали объявить Петухову бойкот, а другие выступили в его защиту. Интересно и то, что в числе первых был Спандарян, а среди вторых — Свердлов.

Сторонники бойкота потребовали объявить его и самому Свердлову, которого тут же обвинили в связях с охранкой и моральном разложении. С доказательствами было, правда, не очень, но хватило и того, что Свердлов... давал уроки немецкого языка кому-то из работников полицейского управления. А его товарищ Голощекин лечил зубы полицейским и их женам.

Когда было решено созвать собрание, Свердлов и еще восемь человек высказались против какого бы то ни было разбирательства, а еще семь проголосовали за бойкот. Что же касается Сталина, то он и на этот раз воздержался и объяснил свою позицию тем, что, если уж наказывать, то надо было исключать и Свердлова, и Петухова.

Тем не менее конфликт не был исчерпан, и после возвращения в Курейку Сталин пытался избить Иванова, входившего в группу Свердлова. Досталось от Сталина и Голощекину, бросившемуся на помощь Иванову. У Спандаряна во время драки начался нервный припадок, пошла горлом кровь, и через несколько дней он тяжело заболел. С каждым днем ему становилось все хуже. Было решено добиваться перевода Спандаряна в более благоприятное для его здоровья место. Но уже в марте он умер...

Оставшись, по сути дела, один, Сталин был вынужден общаться с местными жителями, которые называли его Осипом. Они многому научили его в искусстве выживания в суровом климате Заполярья. В том числе и ловле рыбы. И он настолько преуспел в этом сложном деле, что очень скоро его стали считать чуть ли не волшебником. Хотя все объяснялось куда проще. В отличие от сидевших над одной и той же лункой аборигенов Сталин то и дело переходил с места на место и таким образом ловил куда больше рыбы.

Однажды, возвращаясь с ловли, он попал в страшную пургу и чуть было не погиб. И когда он, весь залепленный снегом, с обледенелыми бровями и усами, повстречался двум местным жителям, те приняли его за водяного и в ужасе убежали. И все-таки ему удалось выйти к жилью. Он настолько устал, что проспал после этой чуть было не ставшей для него последней рыбалки целые сутки.

Ну а летом Коба пропал. Никто не видел его в Курейке, включая стражника Мерзлякова, который был обязан видеться со своим подопечным каждый божий день. И тем не менее в своих воспоминаниях он писал о том, что не видел Сталина «целое лето»!

Зато один из сосланных депутатов Государственной думы Г.И. Петровский утверждал, что он видел Сталина в августе 1916 года в Енисейске. Что же он там делал? Не собирался ли снова бежать? А может быть, в очередной раз осложнились его отношения с братьями Перепрыгиными? Ведь их сестра Любовь Перепрыгина, как во всяком случае утверждала И.А. Серова, имела от него двух детей. И вполне возможно, что весной 1916 года Сталин снова вступил с ней в связь, что, конечно же, не нравилось ее братьям. Единственное, что ему оставалось, так это только бежать.

Сейчас уже не скажешь, что же произошло тем летом на самом деле. Известно только, что после его возвращения в Курейку был арестован Федор Андреевич Тарасев, который якобы дал ему лодку.

А вот стражника Мерзлякова, который в течение целого лета обманывал Кибирова, подтверждая нахождение Сталина в Курейке, по каким-то странным причинам не наказали. По всей видимости, вышестоящее начальство не пожелало выносить сор из избы, поскольку Сталин в конце концов благополучно объявился.

Где же он провел все лето? Как поговаривали, на небольшом острове Половинка, что в восемнадцати верстах ниже по течению Енисея. И тот же Мерзляков показывал: «И выезжал он на целое лето. Там рыбачил». Правда, при этом оговаривался: «Я только слухами пользовался, что он не убежал».

Но и эта версия не выдерживает никакой критики. Да и что было делать не представлявшему себе жизни без книг Сталину на лишенном растительности острове целое лето? К тому же на этот остров надо было еще попасть, и вряд ли у Сталина с его искалеченной рукой было желание пускаться в столь рискованное путешествие по Енисею.

И кто знает, не скрывался ли Сталин и на самом деле от братьев Перепрыгиных, которые были настроены по отношению к нему весьма воинственно. В результате чего Сталин перешел вдруг на жительство к Тарасеву. Правда, затем все, похоже, уладилось, и он вернулся в дом Перепрыгиных. В октябре 1916 года положение на фронте осложнилось, правительство объявило о призыве политических ссыльных на военную службу, и 14 декабря 1916 года Сталин в сопровождении стражника навсегда оставил Курейку.

Оказавшись в Монастырском, Сталин и не подумал менять свои отношения с другими ссыльными и повел себя заносчиво и независимо. «Как будто отъезд в армию, — вспоминал все тот же Иванов, — был должен образумить Иосифа Джугашвили... о необходимости возобновить товарищеские отношения с большинством колонии политических ссыльных. Это было необходимо с точки зрения партийно-организационной...

Приехав из Курейки в Монастырское, Джугашвили по-прежнему держался вдалеке от всего состава политической ссылки и никакой партийной связи не возобновлял с двумя членами Русского бюро ЦК — Свердловым и Голощекиным, а также с видными работниками партийного подполья... Этого необходимого примирения не произошло. Джугашвили остался таким же гордым, замкнутым в самом себе, в своих думах и планах...»

В Красноярск ссыльных доставили на собачьих упряжках, и в начале февраля 1917 года Сталин предстал перед врачебной комиссией. В армию его не взяли. И не только из-за плохо сгибавшейся левой руки. В самый последний момент его все же сочли «нежелательным элементом». И он очень быстро доказал правоту вынесенного ему приговора, установив связи с местными большевиками и написав две листовки «О войне» и «К солдатам».

Срок ссылки Сталина заканчивался 7 июня, и отправлять его в Курейку было бессмысленно. Он написал прошение енисейскому губернатору, и тот разрешил ему поселиться в Ачинске, где в то время уже находились такие видные революционеры, как супруги Врублевские, Линде, Муранов, Осинкин, Швейцер и Лев Каменев с женой Ольгой. Последний был на особом положении, так как пользовался авторитетом и обладал теоретическими знаниями. Он служил бухгалтером в Ачинской конторе Русско-Азиатского банка и снимал квартиру в доме купца Патушанского. Очень скоро его квартира превратилась в самый настоящий политический клуб, в котором ссыльные вели жаркие споры.

Почти все вечера в этом клубе проводил и Сталин, но, как вспоминал один из ссыльных, почти не принимал участия в беседах и спорах. А когда Осип, как звали Сталина в Ачинске, все же пытался вступить в разговор, Каменев обрывал его полупрезрительной короткой фразой, после чего Сталин снова надолго умолкал и принимался за свою трубку.

И ни хозяин дома, ни даже сам Сталин не знали того, что пройдет всего два десятка лет, и такой надменный Каменев будет униженно вымаливать жизнь у всесильного генсека. Однако тот даже не ответит на его слезливое письмо. И как знать, не вспоминал ли Сталин, подписывая смертный приговор бывшему товарищу и все так же попыхивая трубкой, те вечера в Ачинске...

Больше говорили, конечно, о войне, Каменев предсказывал победу Германии и буржуазно-демократическую революцию в России. Что же касается социалистической революции, то, по мнению хозяина дома, для нее требовалось еще не менее тридцати лет. Все соглашались с хозяином дома, и никому из них даже и в голову не могло прийти то, что именно в эти дни в Петрограде разыгрывался последний акт в несколько затянувшейся драме под названием «Крушение российской легитимности». И можно только догадываться о том изумлении, в которое повергло политических ссыльных известие о том, что в результате Февральской революции Николай II отрекся от престола в пользу великого князя Михаила Александровича и власть в России перешла к Временному правительству.

Такое же потрясение испытал, по всей видимости, и сам Ленин, еще несколько недель назад заявивший в выступлении перед молодыми социалистами Швейцарии: «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции». Однако «старики» дожили, и в тот же день из столицы пришла телеграмма. «Петроград. Ачинск. Депутату Муранову. Все в руках народа. Солдаты, Временное правительство, президиум. Тюрьмы пусты, министры арестованы, государыня охраняется нашими. Кронштадт наш, окрестности и Москва примыкают».

О революции Сталин узнал на улице, где встретил спешившую почему-то в первую очередь порадовать вестью о свержении царя торговавших на рынке крестьян В. Померанцеву, которая и сообщила ему о событиях в Петрограде.

Был ли он рад? Наверное. Но в то же время это известие о победившей революции, очевидно, вызывало в нем двойственное чувство. Конечно, ему было неприятно, что большевики проморгали очередную русскую революцию и она стала стихийным выступлением масс, разочарованных бесконечными военными поражениями и измученных голодом и нищетой. И что бы там ни вещали умные теоретики, революцию свершили мятежные солдаты, не желавшие больше умирать неизвестно за что, фабричные рабочие, которые хотели работы и хлеба, и крестьяне, продолжавшие мечтать о земле.

«Уже несколько дней, — писал 27 февраля 1917 года В. Шульгин, — мы жили на вулкане... В Петрограде не стало хлеба — транспорт сильно разладился из-за необычных снегов, морозов и, главное, конечно, из-за напряжения войны... Произошли уличные беспорядки... Но дело было, конечно, не в хлебе... Это была последняя капля... Дело было в том, что во всем этом огромном городе нельзя было найти нескольких сотен людей, которые бы сочувствовали власти... И даже не в этом... Дело было в том, что власть сама себе не сочувствовала... Не было, в сущности, ни одного министра, который верил бы в себя и в то, что он делает... Класс былых властителей сходил на нет... Никто из них не способен был стукнуть кулаком по столу... Куда ушло знаменитое столыпинское «не запугаете»?.. Последнее время министры совершенно перестали даже приходить в Думу...»

Отнюдь не женевские мудрецы повели народ на баррикады, его толкнул на них приказ царского правительства расстрелять мирную демонстрацию в Петрограде, после которой восстали солдаты столичного гарнизона. И во главе этого народа встали не закаленные теоретическими спорами философы, а Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов и Временное правительство.

Все это было так, но вместе с тем Сталин, конечно, не мог не думать о себе и своей роли в революции. Он не знал расклада политических сил в столице и очень опасался того, что может опоздать на революционный праздник. На следующий день ачинские большевики провели в доме Долина собрание, на котором приняли воззвание, подписанное депутатом IV Государственной думы М.К. Мурановым.

Тем временем события продолжали развиваться, и уже 4 марта стало известно, что великий князь Михаил Александрович отказался от престола и предложил решать вопрос о власти Учредительному собранию. Так, в одночасье пала насквозь прогнившая 300-летняя монархия, последним бесславным представителем которой стал ни на что не способный Николай II со своей женой-кликушей и вечно пьяным Распутиным...

4 марта в Народном собрании состоялся митинг, в котором принял участие весь цвет ссыльной социал-демократии, за исключением... Сталина. По каким-то только ему ведомым причинам он на митинг не пришел. Каменев предложил направить приветственную телеграмму великому князю по случаю его отказа взойти на престол. На следующий день он зашел к Сталину и сообщил ему о совершенной им глупости.

Сталин равнодушно махнул рукой. Ему было не до великого князя и отправленной телеграммы. Всеми своими мыслями он был уже в Петрограде, куда и отправился вместе с другими ссыльными на специальном поезде через два дня. И о чем думал он, посасывая свою неизменную трубку и глядя в окно на пролетавшие мимо пейзажи, знал только он один... Но в одном он был уверен: в Петроград ехал уже совсем другой Сталин. У него хватило твердости и воли к сопротивлению, и он вышел живым из того ада, в котором многие сходили с ума и стрелялись. И теперь его хватит на все...

Так закончилась подпольная жизнь профессионального революционера Кобы, известного также под кличками Нижарадзе, Васильева и Ивановича. Итогом можно было гордиться: 19 лет участия в революционной борьбе, 3 года тюрем и 6 — ссылки, как минимум 9 арестов и 6 побегов, — таков был послужной список Сталина...