ГЛАВА ПЕРВАЯ

Сформированное на II съезде Советов «впредь до созыва Учредительного собрания временное рабочее и крестьянское правительство» было решено назвать Советом народных комиссаров. Ленин был в восторге. «Это превосходно! — довольно восклицал он. — Ужасно пахнет революцией!»

В этом он не ошибался! Первый состав Совнаркома не столько пахнул, сколько вонял революцией, поскольку большинство народных комиссаров не имели даже приблизительного представления о том, чем им теперь предстояло заниматься. Как, впрочем, и сам Ленин, который стал во главе кабинета министров и взял на себя куда более широкие полномочия, нежели Витте или тот же Столыпин. Что же касается его министров, то они назначались исключительно за их преданность партии и лично Владимиру Ильичу, а отнюдь не за специальные знания и умение работать...

И о том, каким инфантильным мечтателям досталась огромная и разрушенная страна, лучше всех других поведал Молотов. «Первые три дня, — вспоминал он, — мы из Смольного не выходили, сидели рядом — я, Зиновьев, Троцкий, напротив Сталин, Каменев. Новую жизнь мы представляли отрывочно. Ленин, например, считал, что в первую очередь у нас будет уничтожен... гнет денег, гнет капитала, чтобы в 1920-х годах с деньгами покончить». Вот потому мы и по сей день имеем то, что имеем. А вернее, не имеем ничего — ни сытой, достойной жизни, ни радостной и беззаботной юности, ни покойной и обеспеченной старости. Потому что именно этим предававшимся бесплодным мечтам людям предстояло строить новую жизнь.

Пройдет всего год, и Ленин с нескрываемой злостью воскликнет: «У нас 18 наркоматов, из них не менее 15 — никуда не годны — найти везде хороших наркомов нельзя». Особенно если не искать и ставить на посты министров людей с образованием церковно-приходской школы. И, слушая этот вопль души, можно было подумать, что этих самых никуда не годных наркомов Ленину навязал, по крайней мере, Керенский. Но... нет, всех этих людей находил и назначал сам Ленин, и злиться ему, в конечном счете, надо было только на самого себя.

И что самое печальное, он знал, что делал! Иначе как объяснить его послание в Берн в июне 1918 года А.А. Иоффе: «Едут к Вам Сокольников и Бухарин, а кажись, и Ларин(!). Пользуюсь случаем, чтобы Вас несколько предупредить... Бухарин лоялен, но зарвался в «левоглупизм» до чертиков. Сокольников свихнулся опять. Ларин — мечущийся интеллигент, ляпала первосортный. Поэтому будьте начеку со всеми этими премилыми и препрекрасными делегатами».

А вот еще один образчик того, как Ленин относился к работе. Летом 1918 года на фронт к Кедрову прибыли некие Уралов и Ногтев для организации работ со взрывчаткой. И каково же было изумление Кедрова, когда он ознакомился с характеристикой, которую дал Ильич присланным двум «специалистам». Вождь рекомендовал их «как преданных и стойких товарищей, хотя и незнакомых с подрывным делом». Остается только добавить, что этим «незнакомым с подрывным делом» товарищам надлежало подготовить к взрыву котласские огнеприпасы и взорвать их в нужную минуту!

«У нас, — писал А.А. Иоффе, — человека берут от сохи и назначают членом коллегии НКРКИ не потому, что он что-нибудь понимает в инспекции или когда-нибудь этим интересовался, а только потому, что ему надо заткнуть глотку и «орабочить» РК инспекцию...»

В отличие от большинства первых народных комиссаров Сталину было намного легче. Хотя бы потому, что ему не пришлось преодолевать саботаж доставшихся ему в наследство царских чиновников. По той простой причине, что никаких учреждений по национальным вопросам в царской России не было. У него, надо заметить, вообще ничего не было, даже комнаты. И тогда ему вызвался помогать польский революционер С.С. Пестковский. Он быстро нашел комнату в Смольном, повесил на ней табличку с надписью «НАРКОМНАЦ», а затем отправился к Троцкому и выпросил у него 3000 рублей. К вечеру того же дня в Наркомнаце появился еще один сотрудник. Им оказался приятель Пестковского по каторге Феликс Сенюта.

Впрочем, Сталин недолго ютился в этой комнатушке. В декабре Ленин приказал предоставить сталинскому ведомству помещение Совета бывшего МВД и выделить 500 тысяч рублей. А уже 1 ноября они подписали Декларацию прав народов России, в которой были отражены основные принципы национальной политики нового советского государства. Отмена всех национальных и религиозных ограничений или привилегий, равенство всех народов, свободное развитие всех национальных и этнических групп, право на самоопределение вплоть до отделения и образования самостоятельных государств...

Так начиналось правление Ленина. С первых же дней пребывания у власти вождь куда как убедительно доказал, что в политике нет и не может быть даже намека на нравственность. И когда всего через два дня после переворота против большевиков выступили верные присяге юнкера петербургских военных училищ, их просто-напросто расстреляли из пушек. Теперь могли видеть все: новая власть — не Керенский и шутить не будет!

Покончив с «мальчишками», Ленин приказал закрыть неугодные ему газеты, чтобы не мутили и без того мутную революционную воду. Как видно, Ильич уже тогда начинал страдать провалами в памяти и напрочь позабыл о том, как в 1903 году требовал от Николая II «свободы сходок, свободы печати и амнистии всех «политиков» и всех «сектантов», а летом 1917-го обвинял Керенского в захвате «фактической государственной власти», арестах большевиков и «закрытии их газет не только без суда, но и без постановления правительства». Надо полагать, Ильичу было бы намного легче, если бы «Правду» закрыли по специальному постановлению правительства.

Да и с Марксом как-то не складывалось. Что-то он там напутал со свободной печатью, которая, по его мнению, была «зорким оком народного духа, воплощенным доверием народа к самому себе и тем духовным зеркалом, в котором народ видит самого себя, а самопознание есть первое условие мудрости».

Но... не нравилось вождю это самое самопознание, и он запретил даже те социалистические газеты, которые издавали Плеханов и Горький. «Буревестник революции» не выдержал и назвал Ленина «расчетливым лжецом, у которого не вызывают никаких чувств ни жизнь, ни честь пролетариата». Рабочий класс, по его словам, представлялся Ленину не миллионами живых людей, а какой-то рудой, над которой он ставил свои бесчеловечные опыты. А посему призывал не допустить, чтобы «авантюрист и безумец обременил его ответственностью за позорные, бессмысленные и кровавые преступления, отвечать за которые когда-нибудь придется не Ленину, а пролетариату».

Производили ли все эти причитания первого пролетарского писателя хоть какое-нибудь впечатление на Сталина? Вряд ли. Революционер до мозга костей, он давно уже жил по законам и нормам революционного времени и исповедовал тот самый лозунг, который уже позже выдвинет сам «буревестник революции»: «Если враг не сдается, его уничтожают!»

Для его уничтожения уже 7 декабря 1917 года была создана знаменитая Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем. ВЧК имела свои вооруженные силы, а со второй половины декабря при местных Советах стали создаваться свои собственные ЧК. В 1921 году общая численность сотрудников ВЧК, к задачам которой прибавилась охрана государственных границ, составляла 31 тысячу человек.

Но самым интересным было то, что никаких чрезвычайных полномочий у этой самой комиссии не было. Поначалу в ее обязанности входила также борьба с забастовками служащих правительственных учреждений. Несколько позже слова «с саботажем» были заменены на «и преступлениями по должности». Надлежало ЧК бороться и с так называемыми пьяными погромами (разграблением винных складов) и бандитизмом «под флагом анархизма».

Что касается правовой основы, то в самом начале своего существования ВЧК имела право только на арест с дальнейшей передачей арестованных в следственную комиссию трибунала, откуда те шли уже в суд. Однако в связи с наступлением немцев 21 февраля 1918 года ВЧК получила право внесудебного решения с применением высшей меры наказания. И вот с того самого дня ВЧК стала «чрезвычайкой» в истинном значении этого слова, поскольку декрет «Социалистическое Отечество в опасности» провозглашал: «Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления». И теперь выведенные из-под всяческого юридического контроля чекисты не только занимались оперативной работой, арестовывали, но и судили, подменяя собой следственные и судебные органы. Конечно, это не могло не вести к самым пагубным последствиям. Ведь что спрашивать с людей, которые обладали правом расстреливать любого на месте?

Да что судить чекистов, которые как-никак, а часто рисковали своими жизнями, если через месяц после прихода к власти сам Ленин разработал Декрет о реквизициях, как назывались, по сути, организованные грабежи. Дело доходило до того, что вождь самолично намечал квартиры, которые надо было грабить в первую очередь и что именно из нижнего белья оставлять владельцам.

Естественно, вопросы эти архиважные, и все же надо было как можно скорее решать, что делать со старой армией, как покончить с войной? Ленин уже начинал осознавать, что удержать власть будет куда труднее, нежели завоевать ее. Тем более что уже в самом начале ноября верный Временному правительству генерал Краснов двинул свои войска на Петроград с твердым намерением разбить большевиков. Однако Краснов был арестован. Не желая ссориться с казаками, большевики взяли с генерала честное слово не сражаться с советской властью и отпустили на все четыре стороны, чем вызвали ярость вождя, требовавшего расстрела мятежного генерала.

Положение осложнялось еще и тем, что во фронтовых частях соотношение сил было далеко не в пользу большевиков. Благо, вооруженные силы управлялись из ставки Верховного главнокомандующего в Могилеве, во главе которой стоял генерал-лейтенант Н.Н. Духонин. Это был «откровенный и честный человек», который не любил политику и видел свой долг в руководстве все еще воюющей армией. Не спешил он кончать и с взявшими власть большевиками.

7 ноября Совнарком приказал Духонину предложить командованию всех неприятельских армий приостановить военные действия. Генерал ответил отказом, чем и решил свою судьбу. Возмущенный непокорностью генерала Ленин назначил вместо Духонина Верховным главнокомандующим... прапорщика Н.В. Крыленко и дал генералу предписание «под страхом ответственности... продолжать ведение дела, пока не прибудет в ставку новый главнокомандующий».

Духонин посчитал это назначение шуткой, связался с командующими фронтами и сообщил им, что никогда не пойдет на мирные переговоры с немцами. Затем обратился к солдатам с требованием продолжать войну. Но... воевать уже никто не хотел. 13 ноября Крыленко отправил трех парламентеров через линию фронта, а на следующий день командование немецких войск на Восточном фронте дало согласие на начало мирных переговоров.

20 ноября в Могилев прибыли эшелоны Крыленко, и тот доложил Ленину: «Судьба Духонина решена...» Солдаты пожелали увидеть отказавшего спасаться бегством генерала, и когда тот вышел к ним, его даже не стали слушать, а подняли на штыки. И с того самого дня по фронтам и тылам пошла гулять крылатая фраза: «Отправить в штаб к Духонину...»

22 ноября 1917 года было подписано соглашение с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией о приостановке военных действий на русском фронте. 16 декабря 1917 года были опубликованы декреты за подписями Ленина, Крыленко и Подвойского, согласно которым власть в армии передавалась солдатским комитетам. И как это ни парадоксально, но сами солдаты выбирали себе командиров.

Так было покончено со старой армией, и Совнарком принял решение создавать новую, теперь уже революционную армию на добровольной основе, для чего при Наркомате по военным делам появилась Всероссийская коллегия по организации и формированию новой армии.

Теперь на очереди стояло то самое Учредительное собрание, созыва которого в свое время Ленин так требовал от царя. Конечно, Ленин не стал бы возиться с собранием, прекрасно понимая, что не пользующиеся широкой поддержкой в стране большевики проиграют выборы. Но, поскольку партию связывали обещания провести выборы и официальная машина была запущена, выборы решили не отменять.

Как и ожидалось, выборы показали истинный расклад в стране, и из 707 депутатов Учредительного собрания большевики получили всего 175 мест. И столь ничтожное количество не шло ни в какое сравнение с 410 депутатами от партии эсеров. Теперь Сталин даже не сомневался: сотрудничать с вошедшими в состав собрания кадетами, меньшевиками и в высшей степени антибольшевистски настроенными украинцами вождь не будет и найдет удобный предлог для расправы с ними.

Подготовку к разгону Учредительного собрания Ленин начал с обычной для него демагогии — «Тезисов об Учредительном собрании», в которых он убедительно (во всяком случае, для себя) доказал, «что Республика Советов является более высокой формой демократизма, чем обычная буржуазная республика с Учредительным собранием», и представляет собой «единственную форму, способную обеспечить наиболее безболезненный переход к социализму».

Объявив, таким образом, Учредительному собранию войну, Ленин арестовал неугодных ему лиц, среди которых был и лидер правых эсеров Авксентьев со своими ближайшими помощниками. Правда, арестовали его не как «члена Учредительного собрания», а за «организацию контрреволюционного заговора».

Наличие этого самого «контрреволюционного заговора» было подтверждено покушением 1 января 1918 года на вождя после его выступления в Михайловском манеже. «Когда Владимир Ильич, — читаем в биографии Ленина, — возвращался с митинга, автомобиль, в котором он ехал, был обстрелян террористами-контрреволюционерами».

И по сей день неизвестно, кто же именно стрелял в машину, если стрелял вообще. Но уже на следующий день состоялось совместное заседание ЦК РСДРП (б) и ЦК левых эсеров. На нем обсуждались вопросы об Учредительном собрании и покушении на Ленина. И кто знает, не договорились ли его участники о том, что новогоднее покушение на Ленина было организовано поборниками Учредительного собрания. Ведь не случайно Надежда Константиновна «вспоминала» чуть ли не 20 лет спустя: «Правые эсеры толковали о необходимости борьбы с большевиками. Наиболее правые из них создали военную организацию, устроившую неудавшееся покушение на Ленина». Ну а дальше, понятно, больше: «Эта организация, — продолжала «вспоминать» Крупская, — деятельно подготовляла в день открытия Учредительного собрания — 5 января — вооруженное восстание».

«Покушение на вождя, — узнаем мы все из той же биографии Ленина, — вызвало величайшее возмущение трудящихся. В письмах и телеграммах, на митингах и собраниях рабочие, крестьяне, красногвардейцы клеймили позором врагов народа, требовали суровой расправы с ними». А заодно, надо полагать, и над самим собранием.

Похоже, даже сам Сталин не знал всей правды о столь своевременном покушении на Ленина. Зато первому боевику Закавказья, на чьем боевом счету числилась не одна загубленная жизнь, было прекрасно известно другое: когда серьезные люди хотели убить, они, как правило, убивали, и задумай правые эсеры убить Ленина, они бы его убили.

Что же касается выступления в центре столицы, о котором так любил рассказывать бывший комендант Смольного Мальков, то оно было. Только отнюдь не контрреволюционное. Утром 5 января к Таврическому дворцу двинулись колонны демонстрантов с мирными лозунгами в поддержку той самой мечты, которой вот уже почти два десятка лет жила вся Россия.

Однако Ленин не зря вышел живым из покушения. Он объявил чрезвычайное положение, и на углу Литейного и Невского демонстрация была расстреляна. Да и не мог же он допустить почти 60 тысяч человек ко дворцу, где уже очень скоро многовековая мечта российского народа будет растоптана самым беспардонным образом.

Учредительное собрание начало свою работу 18 января 1918 года, и против всех правил его открыл Свердлов, который предложил собранию принять составленную Лениным «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа». Декларация объявляла Россию Республикой Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов и констатировала, что вся власть в центре и на местах принадлежит Советам.

Во втором пункте «Декларация» гласила, что Советская Российская Республика учреждалась на основе свободного союза свободных наций как Федерация Советских Национальных Республик. Ну а дальше шло то, что, конечно же, не могло вызвать восторга у депутатов Учредительного собрания.

«Будучи выбранным на основании партийных списков, — бесстрастно ронял в притихший зал Свердлов, — составленных до Октябрьской революции, когда народ не мог еще всей массой восстать против эксплуататоров, не знал всей силы их сопротивления при отстаивании ими своих классовых привилегий, не взялся еще практически за созидание социалистического общества, Учредительное собрание считало бы в корне неправильным, даже с формальной точки зрения, противопоставить себя советской власти... Вся власть в Российской Республике принадлежит Советам и советским учреждениям. Поэтому всякая попытка со стороны кого бы то ни было или какого бы то ни было учреждения присвоить себе те или иные функции государственной власти будет рассматриваться как контрреволюционное действие. Всякая такая попытка будет подавляться всеми имеющимися в распоряжении советской власти средствами, вплоть до применения вооруженной силы».

Вот так, не больше и не меньше! Остается только добавить, что, согласно этому заявлению, Ленину надо было начинать применять вооруженную силу против... собственной партии, поскольку именно она с первого же дня советской власти подмяла под себя все Советы и руководила страной...

Разумеется, Декларация большевиков была отвергнута. Правые эсеры предложили обсудить текущие политические вопросы, начались дискуссии, а под утро Раскольников заявил об уходе большевиков из собрания из-за «контрреволюционного большинства».

Час спустя ушли меньшевики, а затем... начальник военного караула матрос Железняков произнес свое знаменитое: «Караул устал!» В пять часов утра было решено сделать перерыв и возобновить заседание в полдень. Но... ничего этого уже не было, Учредительное собрание было разогнано, и у входа в Таврический дворец стоял отдохнувший караул...

В какой уже раз продемонстрировав великое искусство мгновенно приспосабливаться к любой обстановке, попирая любые нравственные и юридические законы, Ленин избавился от опасного конкурента и сделал «временное правительство рабочих и крестьян» постоянным на целых восемь десятков лет. Что же касается Сталина, то он получил еще один великолепный урок тактического мастерства и даже не сомневался в том, что пройдет еще совсем немного времени и Ленин найдет способ избавиться от совершенно ненужных ему во властных структурах левых эсеров, с которыми он пока был вынужден сотрудничать...

В разгоне Учредительного собрания Сталин не принимал непосредственного участия, у него хватало и других дел. Он был членом ЦК, наркомом по делам национальностей, входил во всевозможные группы и комитеты и отвечал за отношения с Украиной, чрезвычайным комиссаром которой он предложил назначить Орджоникидзе.

А с бывшими национальными окраинами отношения, надо заметить, пока не складывались. 7 ноября 1917 года Центральная рада Украины объявила ее независимой республикой. Через две недели о своей независимости объявила Молдавия, в феврале 1918 года Закавказский сейм провозгласил независимость Закавказья. О неподчинении Петрограду объявили правительства Дона, Кубани и Терека, которые снова заговорили о казаках как об особом народе. Великая и неделимая Россия разваливалась буквально на глазах, и Сталин делал все возможное, чтобы остановить этот развал.

На словах большевики выступали за самоопределение наций, однако на деле даже и не собирались приветствовать подобные тенденции и уже тем более помогать этим самым нациям. Особенно если вспомнить, что РКП(б) была не русской, а общероссийской партией. Исключение составляли лишь Финляндия и

Польша, где социал-демократические партии возникли раньше РСДРП, а движение за независимость началось еще задолго до Октябрьского переворота.

Сталин начал прорабатывать национальный вопрос в связи с принятием Конституции 1918 года и настаивал на создании федеративной республики. Комиссия приняла его проект, который и нашел свое отражение в 11-й статье Конституции, согласно которой регионы с особым бытом и национальным составом приобретали в рамках РСФСР областную автономию.

Ленин и здесь показал, чего стоили все его декларации о свободном отделении наций, и Сталин озвучил его пожелания на III Всероссийском съезде Советов 15 января 1918 года. «Все указывает на необходимость толкования принципа самоопределения как права на самоопределение не буржуазии, а трудовых масс данной нации, — заявил он. — Принцип самоопределения должен быть средством для борьбы за социализм и должен быть подчинен принципам социализма».

А коль это было так, то Сталин предложил все те области, которые отличались «особым бытом и национальным составом», включить в состав Российской Республики в качестве «Областных Советских Республик». Ну и само собой понятно, что этими «областными Советскими Республиками» должны были стать Польша, Финляндия, Украина, Крым, Закавказье, Туркестан, Киргизский край, татаро-башкирская территория, Сибирь и практически все то, что входило в состав бывшей Российской империи. По сути, на место империи царской должна была прийти империя советская. Правда, при этом, по словам Сталина, царистский унитаризм сменялся добровольным федерализмом.

В декабре 1922 года окончательно выяснятся расхождения между Сталиным и Лениным во взглядах на национальное устройство советского государства. Но вряд ли можно думать, что Сталин мечтал о самоопределении наций. Более того, все его поведение дает возможность полагать, что ему никогда не нравилось это самое определение, и он выступал за федеративное устройство, т.е. все за ту же империю, в которой главную роль должен был играть центр.

Вся беда была только в том, что никто не хотел добровольно входить в подчинение Петрограду. И далеко не случайно посол Великобритании во Франции лорд Берти, к великой радости, записал 6 декабря 1918 года в своем дневнике: «Нет больше России! Она распалась, исчез идол в лице императора и религии, который связывал разные нации православной веры. Если только нам удастся добиться независимости буферных государств, граничащих с Германией на востоке, т.е. Финляндии, Польши, Эстонии, Украины и т.д., и сколько бы их не удалось сфабриковать, то, по-моему, остальное может убираться к черту и вариться в собственном соку».

Трудно сказать, кого подразумевал посол под местоимением «нам», но Германии на самом деле удалось создать «польское государство» на захваченной ею российской территории Польши и Литовский совет. Признала она и независимость Украины. 6 декабря 1917 года была провозглашена независимость Финляндии, несмотря на выступление Сталина на ноябрьском съезде социал-демократической партии Финляндии, на котором он призывал к «добровольному и честному союзу финского народа с народом русским».

Но, увы... не захотел финский народ ни «добровольного», ни уж тем более «честного союза» с народом русским. Совнарком признал независимость Финляндии, и Запад получил еще одно буферное государство, которое сразу же заявило о своем неприятии советской власти. И Сталину не осталось ничего другого, как только высказать сожаление по поводу того, что русским социалистам пришлось предоставить независимость стране, где правит буржуазия, и обвинить финских социал-демократов в «нерешительности и непонятной трусости», которые якобы помешали им взять власть в свои руки, как это сделали сами большевики.

Ничего не получилось и из его давления на советское правительство Украины, которое было создано в противовес Центральной раде во главе с Петлюрой. «Достаточно играть в правительство и республику, — писал он в своей телеграмме, направленной в Харьков, — кажется, хватит, пора бросать игру». Украинцы заявили решительный протест против подобного обращения, и Сталину было самым строгим образом указано на недопустимость подобных заявлений.

Как нарком по делам национальностей Сталин постоянно выступал с докладами о положении в Туркестане, на Кавказе, на Урале, на Дону, в турецкой Армении, об автономии татар. Ну а поскольку в ходе распада Российской империи в различных районах то и дело возникали движения за национально-территориальную автономию, как это было у тех же поволжских татар и уральских башкир, Сталин обратился в апреле 1918 года к Советам названных территорий.

Объявив совершенно неприемлемым путь «буржуазной автономии», он писал, что надо оторвать массы от буржуазного руководства, «отнять» у них автономию и превратить ее из буржуазной в советскую. На деле же это означало оставление в руках центрального правительства «всех важных для всей страны функций» с поручением автономным областям решать главным образом задачи, относящиеся к административно-политической и культурной сферам, где употреблялся бы родной язык.

Доверив контроль за политикой национальностей западных районов страны одному из своих самых близких помощников Пестковскому, сам Сталин занялся Востоком. В то же время он приблизил к себе и 30-летнего украинца, революционера со стажем И.П. Товстуху, который зарекомендовал себя хорошим организатором. Этот и на самом деле способный и очень скромный человек стал первым личным секретарем Сталина и первым его биографом.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

И все же в первые месяцы после Октябрьского переворота Сталин был куда больше занят выполнением особых заданий Ленина. Особенно если учесть тот факт, что 29 ноября ЦК предоставил «большой четверке» — Ленину, Сталину, Троцкому и Свердлову — право решать все срочные вопросы, правда, с небольшим дополнением. В этих решениях должны были принимать участие те члены ЦК, которые в этот момент... окажутся в Смольном. Что выглядело весьма странным. И было не так трудно подгадать для решения этих самых «экстренных» вопросов такое время, когда в Смольном были только вышеперечисленные лица.

Ну а поскольку Свердлов был постоянно занят в секретариате ЦК, то «четверка» превратилась в «большую тройку». И Сталин все чаще выступал в роли порученца Ленина. Его комната находилась недалеко от кабинета Ленина, и тот то и дело вызывал к себе «чудесного грузина».

В архиве Октябрьской революции есть интереснейший документ, который объясняет очень многое. Называется он «Инструкция караулу у кабинета Ленина». В соответствии с этой инструкцией право входить к Ленину практически в любое время дня и ночи имели только два человека: Троцкий и Сталин. Что касается первого, то с ним все было ясно. Он уже был признанным вождем революции, и его портреты красовались повсюду вместе с портретами Ленина и Зиновьева. А вот чем так прославился «прошедший мимо революции» Сталин, догадаться нетрудно...

Главным вопросом зимой и весной 1918 года стал вопрос о мире с Германией. Как и всегда, мнения разделились. Сторонник «революционной войны» Бухарин считал, что только германо-японская оккупация может «пробудить» крестьян России. И только после того, говорил он, как им в ноздри будет вставлено «железное кольцо», мы получим священную войну. Не верил в способность России самостоятельно выстоять и Троцкий, продолжавший уповать на мировую революцию и помощь европейского пролетариата.

Что же касается Сталина, то он мыслил куда более трезво. «Принимая лозунг революционной войны, — говорил он, — мы играем на руку империализму. Позицию Троцкого невозможно назвать позицией. Революционного движения на Западе нет, нет в наличии фактов революционного движения, а есть только потенция, ну, а мы не можем полагаться в своей практике на одну лишь потенцию».

Ленину было уже не до дискуссий, продолжение войны грозило большевикам катастрофой, солдаты покидали фронт и обещали повернуть оружие против обманувших их большевиков. 9 декабря 1917 года в Брест-Литовске начались переговоры российской делегации во главе с членом ЦК Адольфом Иоффе с представителями Германии.

8 января 1918 года на совещании ЦК Ленин зачитал свои «Тезисы по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионного мира». Как видно, Ильич и на этот раз забыл свой доклад об итогах 7-й Всероссийской конференции, в котором он заявил: «Почему мы, большевики, против сепаратного мира, т.е. против мира только России с Германией? Сепаратный мир — глупость, потому что он не разрешит коренного вопроса, вопроса о борьбе с капиталистами и помещиками».

За «Тезисы» проголосовали 15 участников совещания, 32 партийца поддержали позицию левых коммунистов во главе с Бухариным, которые выступали за отказ от всяких соглашений с Германией и ведение революционной борьбы. Еще 16 человек стояли за позицию Троцкого: объявление войны прекращенной, отказ от подписания мира и демобилизация армии.

9 января история повторилась, и большинство высказалось против подписания аннексионного мира как основного средства начавшейся, по убеждению Ленина, мировой революции. Большинство руководителей партии были за войну. Дзержинский однозначно заявлял, что подписание мира есть полная капитуляция. Зиновьев даже не сомневался в том, что мир ослабит революционное движение на Западе, а у Урицкого не поднималась рука, чтобы «подписать похабный мир».

По сути дела, Ленин остался один, и вот тогда-то он ухватился за весьма оригинальное предложение Троцкого. «Войну прекращаем, — заявил тот, — армию демобилизуем, но мира не подписываем. Если немцы не смогут двинуть против нас войска, это будет означать, что мы одержали огромную победу. Если они еще смогут ударить, мы всегда успеем капитулировать».

Что бы там ни говорили, это был компромисс, и Сталин подвел общее мнение. «Этому надо положить конец, — призвал он покончить с разногласиями. — Выход из тяжелого положения дала нам средняя точка — позиция Троцкого». Позиция Троцкого была не только «средней точкой», но и надеждой, пусть и весьма наивной, но все же надеждой на то, что европейский пролетариат опомнится и зажжет революционное пламя. Это позволило бы Ленину вести мирные переговоры уже совсем по-другому...

9 февраля Германия подписала мирный договор с Украиной и потребовала от приехавшего в Брест Троцкого принять их условия мира. И вот тогда-то Лев Давидович заявил о том, что Россия выходит из войны, но не может поставить своей подписи под условиями, «которые несут с собой гнет, горе и несчастье миллионам человеческих существ... Мы, — говорил он изумленным представителям Германии, — выходим из войны, но мы вынуждены отказаться от подписания мирного договора!»

Сделав свое дело, Троцкий вернулся в Петроград, и уже 14 февраля ВЦИК одобрил «образ действий своих представителей в Бресте». А еще через четыре дня большевики узнали о том, что Германия продолжала себя считать в «состоянии войны с Россией». Как это ни было печально для большевиков, европейский пролетариат так и не пришел им на помощь. Возмущенный (непонятно только чем) Ленин сказал Троцкому: «Ничего не поделаешь, придется драться! Иного выхода у нас нет!» Но уже через минуту опомнился: «Нет, нам нельзя менять политику...»

Немцы быстро продвигались вглубь страны, нависла угроза над Петроградом, и Сталин потребовал от Петроградской партийной организации «организовать десятки тысяч рабочих и двинуть поголовно всю буржуазию под контролем рабочих на рытье окопов под Петербургом». Одновременно он призвал Украинскую Советскую Республику «организовать... отпор от Киева с запада, задержать банды германцев во что бы то ни стало, и отстоять Петроград и Киев».

Однако все было напрасно, немцы сметали все на своем пути и в считанные мартовские дни создали под своим протекторатом Белорусскую Народную Республику, а в конце 1918 года — Латвию и Эстонию.

И снова начались ожесточенные споры. Большинство членов ЦК требовали продолжения войны. Оно и понятно: новые условия мира были еще хуже, и теперь Россия теряла Прибалтику и часть Белоруссии, Карс, Батум, Ардаган, должна была признать независимость Украины и уплатить Германии шесть миллиардов марок контрибуции.

В конце концов, Ленин победил. Троцкий подал в отставку, вместо него народным комиссаром по иностранным делам был назначен Чичерин, а Льву Давидовичу было поручено заниматься созданием армии теперь уже в качестве наркома по военным делам и председателя Реввоенсовета республики.

На подписание мира в Брест поехал Л.Б. Красин, представлявший собой одну из самых ярких фигур среди большевиков. Прекрасный инженер, четыре года работавший в Германии, он был, наверное, единственным среди ленинского окружения человеком, который разбирался в современной экономике и торговле. 3 марта советская делегация подписала договор с Четвертым союзом, 22 марта он был ратифицирован германским рейхстагом, и Первая мировая война для России закончилась...

Брестский мир и сегодня вызывает неоднозначное к себе отношение. И по сей день звучат вопросы: а что было бы, если бы... Но все это не имеет уже ровным счетом никакого значения. Брестский мир был заключен, Германия получила «свое», а Ленин удержался у власти. Что бы там ни говорили о Германии, но он-то сам оказался заложником собственного лозунга о немедленном прекращении войны. И продолжи он ее, его смели бы не немцы, а те самые миллионы одетых в солдатские шинели крестьян, которые продолжали погибать.

Сражения в партии за заключение «похабного мира» явились очередным уроком для Сталина. Он ясно видел, что Ленин готов пожертвовать всем, чтобы только остаться у власти. Для него не было секретом, что приход большевиков к власти был обусловлен отнюдь не большой любовью к ним со стороны народа. В отличие от Временного правительства Ленин правильно оценил конъюнктуру и обещал дать измученным людям то, чего они больше всего желали: мир.

Оно и понятно! «Солдаты, — говорил 21 сентября 1917 года на заседании Петроградского Совета приехавший с фронта офицер, — не хотят ни свободы, ни земли. Они хотят только одного — конца войны. Что бы вы здесь ни говорили, солдаты больше воевать не будут!» И продолжи Ленин войну, его режим был бы сметен в считанные недели.

Но по большому счету дело было даже не в Ленине и его желании или нежелании продолжать войну. Совершенно разложившаяся стараниями большевиков, Временного правительства и Петроградского Совета старая армия уже не могла воевать.

И в то же время Брестский мир стал своего рода политическим волнорезом, резко изменившим политическую обстановку внутри России. По той простой причине, что все те, кто стоял за Временное правительство и продолжение войны и считался до самого недавнего времени патриотами, теперь были заинтересованы в продолжении войны с Германией уже как ее союзники. Поскольку только с помощью продолжавшей войну Германии они надеялись свергнуть большевистское иго. И таким образом социальные интересы оказались на какое-то время сильнее национальных... Что же касается самих большевиков во главе с Лениным, то, подписывая «похабный мир», они вообще не следовали никакой доктрине, до нее они еще просто не доросли и руководствовались прежде всего чувством самосохранения.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

С этим самым чувством самосохранения большевистское руководство и отправилось в марте 1918 года в Москву, утратив тем самым контроль над огромными российскими территориями.

Переехал в Москву и Сталин. Вместе... с Надеждой Аллилуевой. Когда она хотела сообщить о своем отъезде отцу, Сталин поморщился: «Зачем? И так узнает!» Конечно, ей не нравилось подобное бегство. Она любила и жалела отца, который был счастлив в революции и несчастлив в семейной жизни. И она знала, каким тяжелым ударом будет для него ее уход. Но... Сталин был неумолим...

Московский Совет выделил Сталину под его учреждение два бывших особняка, расположенных на разных улицах. Однако Сталину такое решение не понравилось: ему очень хотелось иметь все «свое». Он пожелал заполучить в свое распоряжение здание Большой сибирской гостиницы в Златоустинском переулке.

Гостиница оказалась уже занята Высшим советом народного хозяйства. О чем и свидетельствовала приклеенная на ее парадной двери бумажка. Однако столь пустячное препятствие не остановило наркома. Он сорвал бумагу и на ее место наклеил отпечатанное на машинке объявление: «Это помещение занято Наркомнацем».

Затем Сталин вошел в здание с черного хода и, то и дело зажигая спички, развесил с помощью Пестковского наркомовские объявления. Однако все было зря. Несмотря на все недовольство Сталина, сражение за здание выиграл более могущественный ВСНХ, что дало повод Пестковскому заметить: «Это был один из тех немногих случаев, когда Сталин потерпел поражение...»

Едва Сталин успел обосноваться в Кремле, как против него в одном из апрельских номеров меньшевистской газеты «Вперед» выступил Мартов. Он критиковал большевиков за политику экспроприаций и Сталина за то, что тот в свое время был исключен из партии за участие в экспроприациях.

Вряд ли Сталина могло по-настоящему задеть обвинение в участии в экспроприациях. Ленин и многие большевики хорошо знали, как это делалось, и одобряли подобные вылазки. Куда больше его возмутило заявление Мартова о его исключении из партии. Хотя и в этом ничего страшного для него не было. Партийная организация Грузии тогда состояла из меньшевиков, и теперь он мог только гордиться таким исключением. Тем не менее Сталин заявил, что это клевета, и направил жалобу в Революционный трибунал печати.

Мартову не удалось собрать всех свидетелей по этому весьма запутанному делу, которое кончилось тем, что Революционный трибунал осудил Мартова за «подрыв авторитета правительства» и вынес ему общественное порицание. Это дало повод Антонову-Овсеенко написать: «Обвинения Мартова он не опроверг, пятно с биографии не смыл. Скомпрометированный Сталин счел за благо на время удалиться из Москвы. Не скоро Сталин оправится от мартовского позора». С чем, конечно, нельзя согласиться.

Во-первых, совершенно не понятно, чем Сталин мог быть скомпрометирован, если и участие в «эксах», и исключение его меньшевиками из партии играли только на него. Не совсем понятно, для чего этот бессмысленный процесс был нужен самому Мартову, который, как это часто и бывает в таких случаях, добился совершенно обратного результата.

Оказался наказан и скомпрометирован не Сталин, а сам Мартов и его газета «Вперед», которую большевики поспешили закрыть за «ложные слухи и вздорные сообщения». Понятно, что основной причиной закрытия «Вперед» и других меньшевистских газет послужило отнюдь не обвинение Сталина. Весной 1918 года большевики уже начали довольно жестокую борьбу с оппозиционной прессой, и, конечно, им были нужны прецеденты.

Рабоче-крестьянское правительство решило покончить со своим временным статусом, для чего поставило вопрос о разработке новой конституции, которая должна была не столько создать новые формы правления, сколько закрепить то, что уже сделано в ходе революционной социальной перестройки.

Для подготовки проекта конституции 1 апреля была организована специальная комиссия, во главе которой стоял председатель ВЦИК Свердлов. В состав комиссии вошел и Сталин как единственный специалист по национальному вопросу.

Да, теперь протрезвевшие большевики старались не допустить распада бывшей Российской империи и стремились сплотить вокруг Москвы как можно больше народностей, поскольку другие политические силы пытались в борьбе с большевиками заполучить поддержку национальных меньшинств. Теперь речь шла уже не о самоопределении, а о национально-территориальной автономии. Но, конечно же, не «буружазной», о чем и объявил Сталин уже в апреле.

Для того чтобы оторвать массы от буржуазного руководства, говорил Сталин, нужно «взять» у них автономию, предварительно очистив ее от буржуазной скверны, и превратить ее из буржуазной в советскую. «Необходимо, — заявил Сталин, — поднять массы до советской власти, а их лучших представителей — слить с последней. Но это невозможно без автономии этих окраин, т.е. без организации местной школы, местного суда, местной администрации, местных органов власти, местных общественно-политических и просветительных учреждений с гарантией полноты прав местного, родного для трудовых масс края, языка во всех сферах общественно-политической работы».

Так закладывалась национальная политика, которой в будущем было суждено воплотиться в формуле советской культуры, «национальной по форме и социалистической по содержанию».

Главной задачей наркома было проведение в жизнь политики национально-территориальной автономии. И, выступая на совещании по созыву учредительного съезда Татаро-Башкирской автономной Советской Республики,

Сталин с нарочитой прямотой изложил свою нейтралистскую философию советской национальной политики. Он отверг как антисоветскую и ведущую к размежеванию населения «чисто националистическую» автономию, при которой организация какой-либо национальной или этнической группы представляла бы интересы этой группы независимо от места ее проживания на советской территории. Единственно приемлемым типом автономии являлась, по его мнению, автономия, осуществляемая через советские органы областей с преобладанием одной или нескольких национальностей.

В сложившихся исторических условиях, говорил Сталин, стране необходима «сильная общероссийская власть, способная окончательно подавить врагов социализма и организовать новое, коммунистическое хозяйство». Что же касается местных и областных суверенных органов власти, то они, по его глубокому убеждению, только мешали решению этих важных задач. А посему было необходимо оставить в руках центрального правительства «все важные для всей страны функции» и поручить автономным областям решать главным образом задачи, относящиеся к административно-политической и культурной сферам (школы, суды и пр.), где употреблялся бы родной язык.

Главным оппонентом Сталина стал заведующий отделением государственного права при Народном комиссариате юстиции М.А. Рейснер. Он и его сторонники выступали за федерирование страны по производственно-классовому принципу. Но когда 19 апреля редактор «Известий» Стеклов предложил комиссии руководствоваться проектом Рейснера, Сталин решительно выступил против. «Проект тов. Рейснера не может быть положен в основу! — со всей категоричностью заявил он. — Рейснер указывает на федерацию какую угодно, лишь бы это была федерация. Так нельзя. Вы должны дать определенный тип федерации. Это есть федерация областей, с отличающимся известным национальным составом или определенным бытом. Такой тип надо дать вполне определенно».

И в этом он был трижды прав. Да и что это была бы за страна, в которой субъектами федерации считались бы Советы, коммуны или профсоюзные, кооперативные, железнодорожные и почтовые организации? А ведь были еще и такие классовые субъекты, как крестьяне, рабочие, служащие и т.д.

Как и всегда, разгорелся ожесточенный спор, и все же большинством в пять голосов против трех был принят проект Сталина. Однако Сталину недолго пришлось пребывать на посту наркома, и уже 29 мая Совнарком назначил его «общим руководителем продовольствия на юге России». Именно в это время обострилась проблема с продовольственным снабжением Москвы и центральных губерний, и от того, будут ли сыты рабочие Центральной России, зависела судьба большевиков.

Ситуация в стране была тяжелая, но не безнадежная. Хлеб в стране имелся. И в достаточном количестве. Проблема заключалась в том, как его привезти с юга страны в центральные области. В России полыхала Гражданская война, и в этой сложной обстановке все зависело от того, в чьих руках будет находиться стратегически важный Царицын, который являл собою своеобразные ворота в северные регионы России.

Дела в Царицыне шли из рук вон плохо. Продовольственным вопросом занималась чудом сохранившаяся городская Дума. Хлеба в городе хватало, однако он продавался по свободным ценам. Что же касается вооруженных сил в Царицыне, то как таковых их там не было совсем. А имеющиеся плохо организованные и вооруженные отряды вряд ли могли успешно воевать с белоказаками. И это при том, что в соседней с Царицыном Области Войска Донского с конца марта бушевал вооруженный мятеж, и войска донского атамана генерала Краснова все ближе подходили к городу.

Но и с хлебом все было далеко не так просто, поскольку заставить крестьян сдавать его можно было в те времена только под угрозой смертной казни. И большевикам не оставалось ничего другого, как только прибегнуть к политике «военного коммунизма». 11 января 1918 года был принят Декрет о продовольственной разверстке, а 9 мая декретом ВЦИК в стране была введена продовольственная диктатура.

Крестьянам устанавливались нормы годового душевого потребления: 12 пудов зерна, пуд крупы. Все, что выходило за эти рамки, подлежало отчуждению. Продотрядам и лицам, заготавливающим хлеб, в случае оказания противодействия «отбиранию хлеба или продовольственных продуктов» разрешалось практически все. Отношения большевиков с крестьянами явно не складывались. И дело было не только в их ограблении. Белые точно так же отбирали зерно, и тем не менее крестьяне все же считали красных меньшим злом по той простой причине, что, едва завоевав территорию, генералы тут же восстанавливали в правах прежних хозяев земли.

Другая причина недовольства большевиками заключалась в их попытке расколоть деревню, объявляя своими верными союзниками бедняков, на которых крепкие хозяева чаще всего смотрели как на лодырей и тунеядцев. В результате созданные большевиками комитеты бедноты, главной задачей которых являлось изъятие у всех остальных хлеба, были весьма непопулярны.

Не оздоровляла отношения с крестьянами и политика советской власти относительно Русской Православной Церкви. И хотя русского человека, который, по меткому выражению Белинского, одной рукой чешет задницу, а другой крестится, вряд ли можно заподозрить в какой-то уж особой религиозности, тем не менее закрытие и разрушение церквей нанесло его страдальческой душе еще один мощный удар.

Помимо чисто религиозного аспекта, пришедших к власти «антихристов» привлекали огромные церковные богатства, и надо ли удивляться тому, что именно в это время церковь наряду с крестьянами стала подвергаться разграблению.

Можно ли было по-другому? Вряд ли. Вопрос стоял о жизни и смерти, и ни одно правительство не стало бы миндальничать в таких условиях. Да и сама продразверстка была введена еще при царе. Почему же о ней заговорили только в 1918 году? Да по той простой причине, что то правительство было настолько слабо, что не смогло даже отобрать у крестьян хлеб. Другое дело, что продразверстка, введенная уже Лениным, подрывала зародившуюся было у крестьян веру в советскую власть.

Ленина мало волновали чувства крестьян, и на заседании СНК он принял решение для «выкачивания» на юге страны хлеба послать наркома труда А.Г. Шляпникова. Это был способный человек, но вряд ли ему удалось бы при всех его дарованиях переломить ситуацию в этом регионе. Здесь требовался человек с железной волей, который не остановился бы ни перед чем. Таким человеком мог стать только Сталин. Поэтому не случайно нарком продовольствия А.Д. Цюрупа предложил именно ему отправиться на юг.

Сталин согласился, и Ленин в своей ответной записке Цюрупе написал: «Я согласен вполне». И это доверие вождя свидетельствовало о многом. Когда надо было красиво говорить на митингах, достаточно было Каменева и Луначарского, но там, где решающую роль играли сила духа и жестокость, им уже делать было нечего.

И вряд ли Ленин располагал лучшей кандидатурой, чем Сталин. Отправляя его «выколачивать» хлеб, вождь не сомневался: у «чудесного грузина» не дрогнет рука, его не будут мучить интеллигентские рефлексии, и, если надо, он будет рубить головы... И Ленин не ошибся. С первого же дня своего появления в Царицыне Сталин принялся оправдывать оказанное ему высокое доверие, и уже 6 июня Ленин получил от него первую телеграмму. «Несмотря на неразбериху во всех сферах хозяйственной жизни, — писал Сталин, — все же возможно навести порядок...»

И он наводил его железной рукой, расстреливая и бросая в тюрьмы по малейшему подозрению в саботаже или измене. Да и кто в том страшном круговороте событий стал бы разбираться в уничтожении нескольких сотен или даже тысяч ни в чем не повинных человек! Лес рубят — щепки летят! Этот лозунг был как нельзя кстати. Особенно в России, с ее вековым презрением к человеческой жизни. Государство — все, личность — ничто! Именно так...

Сталин ввел твердые цены и карточную систему, наладил транспорт и только за июнь отправил два с половиной миллиона пудов продовольственных грузов. И не только в центральные регионы России, но и в Астрахань, Баку и Туркестан. Он собирался совершить поездку по Северному Кавказу, однако после того как белоказаки взяли находившуюся всего в сорока верстах от Царицына Кривую Музгу, поездку пришлось отменить.

Кривую Музгу красные отбили, но положения это не спасло. Казакам удалось перерезать линию Царицын — Поворино, а 25 июня они захватили станцию Торговая, перерезав таким образом линию Царицын — Тихорецкая и связь с Северным Кавказом. Ну а после того как в конце июля войска генерала Краснова перешли в наступление и перерезали линию Грязи — Царицын, ситуация еще более осложнилась. Для самого Сталина, который вывозил хлеб в основном из Ставропольской губернии, такое положение означало безуспешное окончание его миссии на юге.

Ради сохранения жизней миллионов рабочих и самой советской власти надо было как можно скорее исправить сложившееся положение. Но для этого требовались войска, которых у большевиков не имелось. А те разрозненные части, которыми они располагали, являли собой партизанскую вольницу. Не было ни плана обороны, ни единого командования. Каждая часть подчинялась сама себе и действовала на свой страх и риск. Не спаянные дисциплиной солдаты отказывались идти в бой. Дело дошло до того, что один из «военачальников» прислал в штаб Северо-Кавказского округа издевательскую телеграмму: «Если немедленно не вышлете сто тысяч — ухожу с позиций!»

Справедливости ради надо заметить, что подобное положение было характерно не только для Царицына, но и для всей России, которая пока еще не имела дееспособной армии и переживала «отрядный период». И в связи с этим надо напомнить, как обстояло дело в стране с военным строительством.

Как уже говорилось, после Декрета о мире солдаты бросили фронт, и Совнарком принял решение создать новую революционную армию на добровольческой основе. Совет народных военных комиссаров (а был в стране и такой) рассмотрел представленную Н.И. Подвойским и К.С. Еремеевым декларацию прав солдата. А уже 16 декабря появились подписанные Лениным, Крыленко и Подвойским Декреты об уравнении всех военнослужащих в правах и о выборном начале и об организации власти в армии.

Ленин все еще пребывал в революционной эйфории, а посему и писал в ноябре 1917 года: «Теперь, строя новую армию, мы должны брать командиров только из народа. Только красные офицеры будут иметь среди солдат авторитет и сумеют упрочить в нашей армии социализм».

4 марта был создан Высший военный совет, которому поручалось «руководство всеми военными операциями». Ему подчинялись все военные учреждения и лица. Первым руководителем Совета стал генерал Михаил Бонч-Бруевич. Старый солдат, он тут же предложил отменить добровольный принцип формирования армии, коллегиальное управление войсками, выборность командиров и ввести единоначалие. Что, конечно же, не понравилось руководителям партии и Крыленко.

После длительной борьбы и жарких дебатов главным народным комиссаром по военным делам был назначен Троцкий, который возглавил и Революционный военный совет республики. Очень скоро большевики убедились, что никакая набранная по добровольному принципу армия воевать не может, поскольку без железной дисциплины и единоначалия она представляла собой самую обыкновенную толпу. Да и какая там могла быть дисциплина, если выбранные своими солдатами командиры как огня боялись не противника, а своих собственных подчиненных, которые в любой момент могли расправиться с ними.

29 мая 1918 года ВЦИК принял постановление о переходе к всеобщей мобилизации рабочих и беднейших крестьян в Рабоче-крестьянскую Красную Армию. Но объявить о создании армии, еще не значило создать ее на самом деле. И когда весной 1918 года были образованы фронты, и чтобы воевать против прежних царских генералов потребовался профессионализм, даже Ленин понял, что без бывших офицеров ему при всем желании не обойтись.

Никогда не служивший в армии Троцкий быстро пришел к выводу, что военными делами должны заниматься только военные. Ибо знания и опыт в армию могли принести только бывшие офицеры, и теперь уже Ленин со своими наивными представлениями о «красных командирах из народа» полностью согласился с Троцким, что надо привлекать в армию старых специалистов.

Троцкий понимал, ни о какой добровольности в столь тяжелое для страны время не может быть и речи и новую армию должны строить не прапорщики, а кадровые офицеры. И он многого добился на этом поприще. «Троцкий, — писал Карел Радек, — не только сумел, благодаря своей энергии, подчинить себе бывшее кадровое офицерство, он достиг большего. Он сумел завоевать себе доверие лучших элементов специалистов и превратить их из врагов Советской России в ее убежденных сторонников».

Конечно, это нравилось далеко не всем, и со временем у Троцкого на этой почве появилось много врагов во главе со Сталиным. Из-за чего он воевал в Царицыне не только против Краснова, но и с Троцким и поставленными им военспецами.

Одним из таких специалистов был командовавший отрядами в Царицыне бывший генерал-лейтенант царской армии Андрей Евгеньевич Снесарев. Это был весьма достойный во всех отношениях человек. Хороший военный и видный ученый-ориенталист, он одним из первых вступил в Красную Армию и служил ей, что называется не за страх, а за совесть.

Регулярных войск в распоряжении Снесарева не было, не хватало и опытного командного состава. И Снесарев предпринимал героические усилия, чтобы свести «партизан» хоть в какое-то подобие армии. Ведь ему противостояла почти 40-тысячная армия генерала Краснова, в которой было предостаточно опытных и знающих свое дело офицеров. Ситуация осложнялась еще и тем, что в это же время начала свое наступление Добровольческая армия генерала Деникина.

И если бы не 5-я Украинская армия во главе с Ворошиловым, город вряд ли удалось бы отстоять. Ее численность достигала почти 40 тыс. штыков и сабель при 240 орудиях и 13 бронепоездах и почти вдвое превосходила все прочие силы южной завесы. «Все оставшиеся части бывших 3-й и 5-й армий, — писал в своем приказе Снесарев, — части бывшей армии царицынского фронта... объединить в одну группу, командующим которой назначается бывший командующий 5-й армией т. Климент Ворошилов...» Эта группа стала 10-й Красной Армией, и на приказе расписался сам Сталин: «Подтверждаю назначение товарища Ворошилова... Член Совета народных комиссаров, народный комиссар Сталин...»

Большую роль в обороне Царицына летом 1918 года сыграли также отряды красного казачества во главе с Филиппом Кузьмичом Мироновым. Именно он вместе с 10-й армией сумел не только расстроить планы противника, но и перейти 22 августа в контрнаступление, сбив заслоны белых и выйдя на линию рек Сал и Дон.

Однако Сталин выступил против сотрудничества с казаками. Они, писал он Ленину, «не могут, не хотят вести решительную борьбу с казачьей контрреволюцией». Ну а их командир, по его мнению, намеревался получить оружие и уйти со своими частями к Краснову. Наступление белых самым печальным образом уже начинало сказываться на ситуации в тылу, и Ленин писал Сталину: «...о продовольствии должен сказать, что сегодня вовсе не выдают ни в Питере, ни в Москве. Положение совсем плохое. Сообщите, можете ли принять экстренные меры, ибо кроме как от Вас добыть неоткуда...»

Сталин ответил, что до восстановления пути поставка «хлеба немыслима». «Гоню и ругаю всех, — писал он, — кого нужно, надеюсь, скоро восстановим положение. Можете быть уверены, что не пощадим никого, ни себя, ни других, а хлеб все же дадим. Если бы наши военные «специалисты» (сапожники!) не спали и не бездельничали, линия не была бы прервана; и если линия будет восстановлена, то не благодаря военным, а вопреки им... Что касается истеричных, будьте уверены, у нас рука не дрогнет, с врагами будем действовать по-вражески».

А врагов в Царицыне, надо заметить, хватало. Эсеры, террористы, анархисты, монархисты, бывшие офицеры, — кого только не было в городе! Не проходило дня без того, чтобы в самых, казалось, надежных местах не открывались различные заговоры.

В начале июля в Москве было подавлено восстание левых эсеров. Если говорить откровенно, никакого восстания не существовало, и тем не менее разгневанный вождь приказал всем районным Совдепам «выслать как можно больше вооруженных отрядов... чтобы ловить разбегающихся мятежников». Одной Москвы ему уже не хватало, и он телеграфировал Сталину: «Повсюду необходимо подавить беспощадно этих жалких и истеричных авантюристов, ставших орудием в руках контрреволюционеров... Итак, будьте беспощадны против левых эсеров и извещайте чаще».

Сталин все понял как надо, и его ответ полностью удовлетворил Ильича. «Все будет сделано для предупреждения возможных неожиданностей. Будьте уверены, что у нас не дрогнет рука...» И она у него не дрожала. Кровь лилась повсюду, где был хотя бы намек на какую-нибудь контрреволюционную деятельность. Ну и, конечно, докладывал Ленину.

«Дело осложняется тем, — писал он, — что штаб Северо-Кавказского округа оказался совершенно неприспособленным к условиям борьбы с контрреволюцией. Дело не только в том, что наши «специалисты» психологически не способны к решительной войне с контрреволюцией, но также в том, что они как «штабные» работники, умеющие лишь «чертить чертежи» и давать планы переформировки, абсолютно равнодушны к оперативным действиям... и вообще чувствуют себя как гости. Смотреть на это равнодушно я считаю себя не вправе. Я буду исправлять это — и многие другие недочеты на местах, я принимаю ряд мер (и буду принимать) вплоть до смещения губящих дело чинов и командармов, несмотря на формальные затруднения, которые при необходимости буду ломать...»

Впрочем, он не только ломал, но и уговаривал. Как, например, он вместе с Ворошиловым уговаривал бойцов 5-й армии в Кривой Музге покинуть эшелоны, в которых они вместе с семьями (!) прибыли на фронт.

Во время одной из таких поездок на фронт Сталин познакомился с Буденным. Поводом для поездки послужило требование некоторых бойцов создать для контроля над командирами солдатские комитеты, наподобие тех, какие существовали в армии в 1917 году. Буденный потребовал арестовать всех этих «бузотеров» и отправить для следствия в Царицын. И вот тогда-то слово взял Сталин. Он отрицательно отнесся к самой идее возрождения комитетов, но в то же время не согласился с предложением Буденного арестовать «бузотеров».

Вообще же, говоря о деятельности Сталина в Царицыне, ее можно разделить на два этапа. До наступления Краснова он в основном занимался поставками продовольствия, но после того как была перерезана линия Грязи — Царицын, Сталин, как писал в белогвардейском журнале «Донская волна» бывший начальник оперативного отдела армии полковник A.JI. Носович, «начал входить во все отделы управления городом, а главным образом, в широкие задачи обороны Царицына, в частности, и всего Кавказского фронта вообще».

Понятно, что такое желание диктовалось не только стремлением Сталина сыграть заглавную роль в обороне столь важного стратегического центра, но в первую очередь и тем, что не было нужной координации между гражданскими и военными чинами. И ему все труднее было «согласовывать» и «пробивать».

«Вопрос продовольственный, — писал он Ленину, — естественно, переплетается с военным. Для пользы дела мне необходимы военные полномочия. Я уже писал об этом, но ответа не получил. Очень хорошо. В таком случае я буду сам, без формальностей свергать тех командармов и комиссаров, которые губят дело. Так мне подсказывают интересы дела, и, конечно, отсутствие бумажки от Троцкого меня не остановит!»

Конечно, можно ставить Сталину в вину самовольство, но, хорошо зная, что из себя представляет «российская организованность», можно даже не сомневаться, что иными способами он не добился бы ничего. Слишком высока была ставка в игре, и Сталин использовал все, что только могло ему обеспечить успех. Поскольку речь шла уже не только о хлебе, но и о самом Царицыне, который оказался в очень сложном положении.

На правах чрезвычайного комиссара Сталин стал вызывать к себе в вагон не только руководителей местных партийных и советских органов власти, но и военных. Что им, конечно же, не понравилось. Да и с какой стати они должны были подчиняться свалившемуся на их голову штатскому?

Да, Снесарев был опытным специалистом, и тем не менее Сталин нашел множество недостатков в его работе и попросил Ленина предоставить ему право вмешиваться в дела военных. «Теперь, — писал он, — я вижу, что было бы полезно смещать и назначать, например, комиссаров при отрядах, «штабах» и пр., обязательно присутствовать на заседании штаба округа и вообще представлять центральную военную власть на юге». Однако ЦК с такими полномочиями не спешил.

Тем временем положение становилось все тревожнее, казаки наступали. 24 июля в Царицыне проводилась мобилизация городского населения для строительства оборонных укреплений и создавались рабочие отряды для защиты города. Чтобы навести хотя бы элементарный порядок и дисциплину, Сталину, по словам Буденного, «пришлось провести коренную перестройку работы не только гражданских, но и военных учреждений и фактически возглавить оборону города».

Конечно, военным не нравилось вмешательство гражданских лиц в их дела, и отношения Сталина со Снесаревым продолжали ухудшаться. К этому времени Сталин однозначно считал его не соответствующим своей должности и подозревал в саботаже. Подозрительность Сталина выросла не на пустом месте. «К этому времени, — писал в своих воспоминаниях начальник оперативного отдела армии Носович, — местная контрреволюционная организация, стоящая на платформе Учредительного собрания, значительно окрепла и, получив из Москвы деньги, готовилась к активному выступлению для помощи донским казакам в деле освобождения Царицына».

Но стоило только главе этой самой организации появиться вместе с двумя сыновьями в Царицыне, как все трое были арестованы. «Резолюция Сталина, — писал Носович, — была короткая: «Расстрелять». Инженер Алексеев, два его сына, а вместе с ними и значительное количество офицеров, которые частью состояли в организации, а частью по подозрению в соучастии в ней, были схвачены и немедленно без всякого суда расстреляны».

Постоянно косился Сталин и на военспецов. Им он никогда не доверял. Усиливалось его раздражение и против Троцкого, который не только окружил себя «бывшими», но и с необычайной легкостью рассылал их по фронтам. И в конце концов Сталин не выдержал. «Если Троцкий, — сообщал он, — будет, не задумываясь, раздавать направо и налево мандаты Трифонову, Автономову, Коппе, членам французской миссии (заслуживавшим ареста) и т.д., то можно с уверенностью сказать, что через месяц у нас все развалится на Северном Кавказе и этот край мы окончательно потеряем... Вдолбите ему (Троцкому) в голову, что без ведома местных людей назначений делать не следует, что иначе получится скандал для советской власти...»

В конце концов дело дошло до того, что Сталин потребовал «удалить Сне-сарева». «Надо отдать справедливость ему, — писал все тот же Носович, — что его энергии может позавидовать любой из администраторов, а способности применяться к делу и обстоятельствам следовало бы поучиться многим».

Можно много говорить о том, кто играл в Царицыне первую скрипку, кто был прав и кто виноват. Но все это не имело ровным счетом никакого значения. Как бы и в чем бы ни обвиняли Сталина, но именно ему республика во многом обязана тем, что 22 августа 1918 года 10-я армия сумела перейти в контрнаступление, сбила заслон противника и вышла на линию рек Сал и Дон.

Это был большой успех почти два месяца просидевшей в обороне армии, и теперь Донскому командованию пришлось думать не о наступлении на север, а о восстановлении своего пошатнувшегося положения под Царицыном. Как это ни печально, но частично это ему удалось после введения в дело резервных формирований. В результате нового наступления 10-я армия вынуждена была частично отойти на Царицынском направлении, и донские силы вышли на оперативный простор на северных направлениях.

Войска снова засели в обороне, а отношения Сталина со Снесаревым стали еще хуже. Возмущенный Троцкий потребовал от Сталина оставить свои нападки и дать командующему возможность нормально работать. Но почувствовавший безнаказанность Сталин начертал на его телеграмме: «Не принимать во внимание!» На место генерала он собирался назначить командующего 10-й армией и своего старого знакомого Клима Ворошилова. Впрочем, иначе и быть не могло. И дело было даже не в Сталине. Ворошилов вывел с боями свою армию, которая, по сути дела, и спасла Царицын, и не имел никакого желания идти под начало к «бывшим». Они были весьма невысокого мнения о Клименте Ефремовиче, и тот же Снесарев так отзывался о его полководческих талантах: «Тов. Ворошилов как войсковой начальник не обладает нужными качествами. Он недостаточно проникнут долгом службы и не придерживается элементарных правил командования войсками».

В своем мнении относительно воинских талантов Ворошилова Снесарев был не одинок. Члены революционного трибунала, которые разбирали обстоятельства сдачи Ворошиловым Харькова деникинским войскам летом 1919 года, пришли к выводу, что «скудные познания командарма не позволяют доверить ему даже батальон».

Некомпетентность Ворошилова в военных делах оказалась столь велика, что стала смягчающим вину обстоятельством, и трибунал ограничился только снятием его с должности. Что, конечно же, не может не показаться даже уже не столько странным, сколько диким. Не понимавший ничего в военном деле человек проигрывает важнейшее сражение летней кампании, а его прощают именно за то, за что должны были наказать: за неумение воевать! Пройдет еще два десятка лет, и уже сам Сталин снимет Ворошилова с должности наркома обороны за провал войны с Финляндией...

Однако все это будет позже, и что бы там ни говорили, пока Ворошилов был на своем месте. И Сталин упорно боролся за нового командующего фронтом, с которым он мог бы делать все то, что считал нужным. «Две просьбы к Вам, т. Ленин, — писал он в своей телеграмме в начале августа вождю, — первая — убрать Снесарева, который не в силах, не может, не способен или не хочет вести войну с контрреволюцией, со своими земляками-казаками. Может быть, он и хорош в войне с немцами, но в войне с контрреволюцией он — серьезный тормоз, и если линия до сих пор не прочищена, между прочим, потому, и даже главным образом потому, что Снесарев тормозил дело. Вторая просьба — дайте нам срочно штук восемь броневых автомобилей...»

Поводом к телеграмме послужила неспособность Снесарева восстановить движение по линии Котельниково — Тихорецкая и связать Царицын с одним из самых хлебных районов Северного Кавказа. И, как повествует легенда, Сталин убедился в возможности ее восстановления после того, как сам поработал на линии.

Ленин не стал упорствовать и сделал на сталинской телеграмме пометку: «По-моему, согласиться со Сталиным». В результате уже 19 июля был создан Военный совет Северо-Кавказского военного округа под руководством Сталина. Уже на следующий день очень многие «бывшие» почувствовали его тяжелую руку. Оно и понятно: ведь теперь он имел военные полномочия и в своей телеграмме Ленин просил его «навести порядок, объединить отряды в регулярные части, установить правильное командование, изгнать всех неповинующихся».

Троцкий не пожелал подписывать эту своеобразную «хартию вольности» и вместо своей подписи оставил на ленинской телеграмме пометку: «Настоящая телеграмма отправляется по согласованию с Лениным».

И все же Снесарев остался на своем месте, напряжение нарастало, и совершенно неожиданно для Сталина ему на помощь пришел тот самый бывший полковник царской армии Носович, чьи воспоминания мы уже цитировали. Как и многие другие специалисты, он был прислан в Царицын с мандатом Троцкого. В течение целых двух месяцев он как только можно вредил красным и, в конце концов, бежал к белым.

С присущей ему решительностью Сталин обвинил всех военспецов в предательстве, арестовал Снесарева и весь его штаб. Арестованных разместили на барже, в которой в свое время находилась тюрьма, и по каким-то необъяснимым причинам эта самая баржа вдруг ни с того ни с сего затонула. Ну а сам Сталин дал в Москву куда как бодрую телеграмму. «Благодаря, между прочим, аресту военных специалистов, — сообщал он, — произведенных нами, положение на фронте изменилось к лучшему. В приезде специалистов нет необходимости».

«Разобравшись» со специалистами, Сталин еще раз прошелся «железной беспощадной метлой» по тылу, смещая и расстреливая всех, кто только был заподозрен в саботаже или нерадивости. Благо, предлог для этого имелся. 30 августа 1918 года на заводе Михельсона в Москве было совершено покушение на Ленина. А 5 сентября вышло Постановление о красном терроре. «Совет народных комиссаров, — говорилось в нем, — находит, что при данной ситуации обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью... Необходимо обеспечить советскую республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях; что подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам...»

26 сентября чекисты получили полную свободу действий и стали совершенно самостоятельны, «производя обыски, аресты, расстрелы». «Пора, пока не поздно, — призывали руководители ВЧК со страниц своего еженедельника, — не на словах, а на деле повести самый беспощадный, стройно организованный массовый террор. Принеся смерть тысячам праздных белоручек, непримиримым врагам социалистической России, мы спасем миллионы трудящихся, мы спасем социалистическую революцию».

Да, чекисты были обязаны давать отчет в своих действиях Совнаркому и ВЦИК, но чего стоили такие отчеты по тем кровавым временам? Так, липа...

И, по большому счету, дело было уже даже не в Ленине. Выстрелы в вождя явились только поводом к началу массового красного террора, который был бы развязан в любом случае. Еще 20 июня, когда был убит В. Володарский, Ленин отправил Зиновьеву гневное послание. «Только сегодня, — писал он, — мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что Вы... удержали. Протестую решительно! Мы компрометируем себя... тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную... Надо поощрять энергию и массовость террора».

А еще через несколько дней, выступая на V съезде Советов, он заявил: «Нет, революционер, который не хочет лицемерить, не может отказаться от смертной казни. Не было ни одной революции и эпохи Гражданской войны, в которых не было бы расстрелов».

Если называть вещи своими именами, то «красный террор» был выпущен на волю сразу же после захвата власти большевиками, легализован в июле, когда их власть стала однопартийной. Но только после покушения на Ленина ему были приданы официальный статус и общегосударственные масштабы.

Большевики словно ждали выстрелов в Ленина (а может, и на самом деле ждали), и можно было смело перефразировать слова Бориса Пастернака: «террор, террор, по всей земле...» И весь ужас «красного террора» заключался в том, что он был не только ответом на зверства белых (их тоже хватало), а уже самой настоящей политикой. Уже к концу 1919 года вся страна была покрыта целой сетью карательных организаций.

Чрезвычайки всех уровней, военные и военно-полевые суды, военно-революционные трибуналы, особые отделы, разъездные карательные отряды и экспедиции — все было пущено в ход с единственной целью запугать и уничтожить. «Расстреливать всех контрреволюционеров, — было записано в протоколе ВЦИК от 2 сентября 1918 года. — Предоставить районам право самостоятельно расстреливать... Устроить в районах маленькие концентрационные лагеря... Принять меры, чтобы трупы не попадали в нежелательные руки. Ответственным товарищам ВЧК и районных ЧК присутствовать при крупных расстрелах. Поручить всем районным ЧК к следующему заседанию доставить проект решения вопроса о трупах...»

Вместо революционных энтузиастов появились штатные палачи, а сами расправы стали проводить по ночам, чтобы скрыть от глаз людских убийства ни в чем не повинных людей. И, как писал один из членов коллегии ВЧК Лацис в журнале «Красный меч», «для нас нет и не может быть старых устоев морали и гуманности, выдуманных буржуазией для эксплуатации низших классов».

«Больно стукнуло в уши, — описывал «трудовые будни» губернской ЧК писатель-коммунист В. Зазубрин. — Белые, серые туши (раздетые люди) рухнули на пол. Чекисты с дымящимися револьверами отбежали назад и сейчас же щелкнули курками. У расстрелянных в судорогах дергались ноги... двое в серых шинелях ловко надевали трупам на шеи петли, отволакивали их в темный загиб подвала, двое таких же лопатами копали землю, забрасывали дымящиеся ручейки крови.

Солмин, заткнув за пояс револьвер, сортировал белье расстрелянных. Старательно складывал кальсоны с кальсонами, рубашки с рубашками, а верхнее платье отдельно... Трое стреляли, как автоматы, и глаза у них были пустые, с мертвым стеклянистым блеском. Все, что они делали в подвале, делали почти непроизвольно...

Только иногда, когда осужденные кричали, сопротивлялись, у троих кровь пенилась жгучей злобой... И тогда, поднимая револьверы к затылкам голых, чувствовали в руках, в груди холодную дрожь. Это от страха за промах, за ранение, нужно было убить наповал. И если недобитый визжал, харкал, плевался кровью, то становилось душно в подвале, хотелось уйти и напиться до потери сознания... Раздевшиеся живые сменяли раздетых мертвых. Пятерка за пятеркой. В темном конце подвала чекист ловил петли, спускавшиеся в люк, надевал их на шеи расстрелянных... Трупы с мотающимися руками и ногами поднимались к потолку, исчезали. А в подвал вели и вели живых, от страха испражнявшихся в нижнее белье, от страха потеющих, от страха плачущих».

Таковы были исполнители. И ничего другого от них нельзя было и ожидать. Их начальники были еще страшнее. «Суд, — говорил Ленин во время работы над первым советским Уголовным кодексом в мае наркомюсту Курскому, — должен не устранять террор; обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и прикрас».

«Мы, — напутствовал своих подчиненных один из руководителей ВЧК Я. Петерс, — не ведем войны против отдельных людей, мы уничтожаем буржуазию как класс. Во время расследований не ищите свидетельств, указывающих на то, что подсудимый словом или делом выступал против советской власти.

Первый вопрос, который вы должны задать: к какому классу он относится, каково его происхождение, каково образование или профессия. Ответы на эти вопросы определят судьбу обвиняемого. В этом состоит значение и смысл красного террора».

Да, что там говорить, смысл великий! Убивать не за преступление, а за образование! Самым настоящим извращенцем был видный чекист В.Р. Менжинский. Он писал эротические стихи и ему очень нравилось приговаривать к смерти женщин. Он постоянно приходил на их допросы и проникал в самые интимные подробности их жизни. Правда, сам он не расстреливал и на казни не ходил.

В отличие от другого видного чекиста Петерса, который был не прочь позабавиться с пистолетом в руках, отличался и известный своими зверствами в Петрограде Г.И. Бокий, который, как, впрочем, и многие другие садисты, был половым психопатом. Но были и «теоретики», каким являлся тот же хозяин украинской ЧК М.И. Лацис. Он считал себя крупным ученым и на основе статистики, всевозможных таблиц, диаграмм и графиков, писал «научные труды», в которых выводил закономерности казней не только по полу и возрасту, но и их зависимости от... погодных условий. Все эти «научные достижения» он подгонял под марксистскую науку.

Неизвестно, что думали о массовом терроре Маркс и Энгельс, но записки их российского последователя В. Ульянова сплошь пестрели такими словами, как «расстрелять», «наказать», «усмирить». Да и что ожидать от человека, который еще в 1905 году предлагал восставшим рабочим поливать с верхних этажей городовых кипятком, обильно разбавленным... серной кислотой. И все те, кто обвинял и обвиняет Сталина в массовых казнях и развязанном им терроре, будут не правы. Он ничего не развязывал, а только продолжал то, что было начато без него. И как мы очень скоро убедимся по высказываниям таких людей, как Троцкий и Бухарин, еще неизвестно, кто из них был страшней.

Да, Гражданская война, наверное, самая страшная из всех существующих на свете войн, ибо здесь воюют не с немцами и поляками, а между собой. И те же революционные отряды времен Великой Французской революции зверствовали в Вандее так, что даже повидавшие виды боевые офицеры с содроганием смотрели на дело их рук.

Однако вся беда России заключалась в том, что террор не был в ней только ответом на ответ, а являлся самой настоящей системой, запущенной в действие с первых же дней советской власти. Речь шла о восставших белогвардейцах, потом начался террор. Стоило выступить против большевиков «красе и гордости русской революции», балтийским морякам, как и они были пропущены через не дававшую сбоя машину террора. Крестьяне?

С ними вообще не о чем было разговаривать! И били их и стреляли так, что только стон стоял над всей Россией, кровью умытой! И даже после окончания войны террор не шел на убыль, поскольку уже стал частью содержания пролетарского государства. И мы еще увидим, как на самом деле проходил нэп, вся изнанка которого тоже замазана кровью...

Обрушив страшные репрессии на Царицын, Сталин прекрасно понимал, что в такую минуту никто не сможет бросить в него камень. Да и какой там мог быть еще камень, если сидевший в роскошной кремлевской квартире придворный поэт Демьян Бедный слагал так нравившиеся многим строки:

Но, если говорить откровенно, устроенный в Царицыне Сталиным террор не был самоцелью, и, конечно, с его помощью было покончено с очень многими не только нежелательными, но и вредными элементами. Однако известного своей кровожадностью Троцкого массовые репрессии не волновали, и, судя по всему, он их только приветствовал. Куда больше его задевало то самоуправство комиссара по продовольствию, с которым он преследовал всех без исключения бывших офицеров.

Раздраженный таким поведением Сталина Троцкий направил в Царицын следственную комиссию, и та очень быстро установила, что ни Снесарев, ни большинство офицеров его штаба ни в чем не виноваты. И, к негодованию Сталина, все те, кого он не успел расстрелять, вернулись во главе с ненавистным генералом к исполнению своих обязанностей.

Отношения Сталина и Троцкого лучше не стали, и по настоянию Сталина и под его непосредственным руководством был разработан новый план обороны Царицына. С северного участка фронта была снята часть войск в целях наступления к западу и югу от Царицына. Но... ничего хорошего из этого не вышло. Мало того, что была нарушена устойчивость с таким трудом организованной Снесаревым обороны, но и бесславно закончилось совершенно необеспеченное наступление. В результате связь с югом снова оказалась прерванной, город был отрезан от центра, и пришлось в срочном порядке перебрасывать части на северный боевой участок. Однако Сталин свалил всю вину на Снесарева, и в конце концов знающего и преданного делу революции генерала сняли с обороны Царицына и назначили командующим западным участком отрядов завесы.

В то сложное время было нелегко всем, и все же положение военных специалистов, которые оказались между Сциллой и Харибдой, было, наверное, самым печальным. С одной стороны, к ним с недоверием относились мало что понимавшие в военном искусстве и предпочитавшие организованности и дисциплине партизанщину командиры и солдаты из рабочих и крестьян, которые, помимо всего прочего, видели в них белую кость. С другой — их всячески третировали высокопоставленные партийцы, видевшие в них потенциальных предателей. И не случайно именно Северный Кавказ стал центром «военной оппозиции», а ее признанными лидерами такие гиганты военной мысли, как бывший слесарь Клим Ворошилов и бывший кавалерийский вахмистр Семен Буденный, всячески поощряемые своим могущественным покровителем.

На место Снесарева новым командующим созданного на базе Северо-Кавказского округа Южного фронта был назначен Павел Павлович Сытин. Бывший царский генерал, генштабист, он добровольно вступил в январе 1918 года в Красную Армию. Однако Сталин не сработался и с ним. Дело дошло до того, что он самостоятельно отстранил Сытина от командования фронтом и поставил на его место Ворошилова. «Сытин, — написал он в своей очередной телеграмме в Москву, — не может, не желает и не способен защищать Царицын». Таким образом Сталин отказался подчиняться приказу председателя Реввоенсовета республики Троцкого о невмешательстве в оперативные распоряжения командующего фронтом.

Троцкий обратился в ЦК, и уже очень скоро Сталин получил телеграмму председателя ВЦИК Свердлова. «Все решения Реввоенсовета (республики), — писал тот, — обязательны для военсоветов фронтов. Без подчинения нет единой армии... Никаких конфликтов не должно быть».

Но... все было напрасно, Сталин продолжал гнуть свою линию. На этот раз Троцкий не стал заниматься бессмысленными препирательствами и, прибыв в Козлов, куда он предлагал перевести командование фронта, издал приказ Южному фронту. «Бывало, даже не раз, — писал он, — что командиры отдельных отрядов не выполняли боевых приказов, шедших сверху. Этот пагубный преступный образ действий будет отныне уничтожен с корнем». В этом же приказе он потребовал вернуть Сытина на место командующего армией.

Сталин и не подумал сдаваться и при поддержке Ворошилова и члена Военного совета Минина отказался довести приказ Троцкого до войск. Терпение Троцкого лопнуло, он обратился за помощью в ЦК, и тот, в какой уже раз, предложил Сталину и Военному совету фронта подчиняться приказам Реввоенсовета. Но... куда там! Сталин и Ворошилов обратились непосредственно к Ленину с письмом, в котором уверяли его, что Троцкий собирается вверить судьбу фронта «человеку не только не нужному на фронте, но и не заслуживающему доверия и потому вредному... Губить фронт, — заканчивали они свое письмо, — ради одного ненадежного генерала мы, конечно, не согласны».

Более того, Сталин потребовал осудить и поведение самого Троцкого, который шел на поводу у «предателей из военных специалистов» и «самым неподобающим образом обращался с видными членами партии».

Однако Ленин и не подумал поддерживать Сталина, поскольку почти одновременно получил телеграмму от Троцкого. «Категорически настаиваю на отозвании Сталина, — писал тот. — На Царицынском фронте неблагополучно, несмотря на избыток сил. Ворошилов может командовать полком, но не армией в пятьдесят тысяч солдат. Тем не менее я оставлю его командующим армией при условии подчинения командующему Южного фронта Сытину».

Сталин был вызван в Москву и имел настолько тяжелый разговор с Лениным, что тут же подал заявление об отставке с постов члена РВС республики и Южного фронта. Наряду с его самоволием Ленину совсем не нравилось и то, что Сталин вместе со своим ближайшим окружением вел в Царицыне весьма веселую жизнь и слишком увлекался «зеленым змием». И, как говорили очевидцы, выйдя из кабинета вождя, Сталин зло бросил: «Донесли сволочи!»

Правда, уже на следующий день Сталин еще раз беседовал с Лениным и забрал свое заявление. Он выразил желание остаться на Южном фронте и обещал подчинить Ворошилова Сытину. Довольный достигнутым пониманием Ленин обратился к Троцкому с просьбой «приложить все усилия для налаживания совместной работы со Сталиным».

Троцкий отреагировал мгновенно и начал «налаживание» с того, что вывел Ворошилова и Минина из Реввоенсовета фронта и перевел штаб в Козлов. Ворошилов попробовал было возмутиться, но Троцкий очень быстро сбил с него спесь, пообещав отдать под суд. Все эти разборки не могли не отразиться на военной обстановке, и пока шли все эти препирательства, белые захватили Северный Кавказ и чуть было не взяли Царицын.

Сегодня трудно сказать, кому именно пришла тогда идея собрать на самом опасном участке всю артиллерию. Да, это было рискованно, но когда командовавший артиллерией армии Кулик доложил Сталину о том, что оставил несколько дивизионов на флангах, тот сурово отчитал его. «Мы должны, — сказал он, — мы обязаны пойти на этот риск!»

Риск оправдался, и когда утром 17 октября казаки пошли в атаку, их встретил убийственный огонь почти 200 орудий! Второе наступление белых было отбито. Однако уже очень скоро белые снова обложили Царицын, и главком Вацетис в телеграмме командованию 10-й армии (командующий Ворошилов) сообщал: «Катастрофическое положение Царицына всецело ложится на вашу ответственность, ибо произошло исключительно от вашего нежелания работать с комфронтом Сытиным».

Сталин же обвинил во всех смертных грехах военных специалистов и потребовал заменить «генштабистов коммунистами», словно наличие партбилета заменяло знания в объеме военной академии. Троцкий, со свойственной ему желчной иронией, ответил: «Больше всех вопят против применения офицеров либо стоящие далеко от всей работы военного механизма, либо такие партийные деятели, которые сами хуже всякого саботажника: не умеют ни за чем присмотреть, пьянствуют, бездельничают, а когда проваливаются, — взваливают вину на генштабистов».

Но как это было ни печально для дела, проигравшим оказался все-таки Сытин, которого арестовали по совершенно надуманному обвинению в «самовольной отправке в Тамбов вагона с невыясненным грузом» и сопроводили в Москву. Там с генерала были сняты вздорные обвинения и его назначили начальником военно-административного отдела управления делами Реввоенсовета.

Расправившись с ненавистным генералом, Сталин попытался сместить и самого Троцкого, обвинив его в «сумасбродных приказах» и чрезмерном доверии «военным специалистам из буржуазии». «Я не люблю шумов и скандалов, — писал он, — но чувствую, что, если сейчас же не создадим узду для Троцкого, он испортит нам всю армию в угоду «левой» и «красной» дисциплине, от которой тошно становится самым дисциплинированным товарищам». Ну а воспрянувший духом Ворошилов снова стал подчиняться только Сталину, чем и обеспечил себе смерть в собственной постели.

В своих поистине убийственных телеграммах в центр Сталин превратил Троцкого чуть ли не в самого злейшего врага советской власти. Однако ЦК стоял за него, и чтобы еще больше не нагнетать обстановку, Сталина было решено отозвать. В Царицын за ним приехал Свердлов, который еще раз попытался примирить непримиримое и устроил встречу Сталина с Троцким.

Однако ничего хорошего из этого не вышло. Троцкий не скрывал презрения к Сталину как к бывшему семинаристу, а Сталин своей ненависти к нему как к победившему его интригану. На прощанье, намекая на свое окружение, он все же спросил: «Неужели вы выгоните всех этих хороших ребят?» — «Эти хорошие ребята, — холодно заметил Троцкий, — погубят революцию, которая не может ждать, доколе они выйдут из ребяческого возраста...»

А когда один из этих «хороших ребят», Ворошилов, заявил Троцкому, что будет выполнять лишь те приказы, которые лично ему кажутся правильными, тот пообещал отправить его в Москву под конвоем. Потерявшему своего могучего заступника Клименту Ефремовичу не оставалось ничего другого, как подчиниться Реввоенсовету.

Но успокоиться он все же не мог и в конце 1918 года обратился лично к Ленину с просьбой убрать не нравившегося ему члена Реввоенсовета армии А.И. Окулова, который был назначен Троцким. Если же его требование не будет исполнено, он-де сложит с себя все полномочия. Оно и понятно, Ворошилову не мог нравиться человек, который рассказывал о том, как он вместе со Сталиным преследовал преданных делу революции людей и как многие, не дожидаясь расправы, спасались бегством, ослабляя командную мощь фронта.

Не на шутку встревоженный Ленин попросил Троцкого пойти на уступку. Однако тот добился того, что Ворошилов был снят с поста командарма, а Окулов пошел на повышение. Но именно в тот ненастный день Троцкий приобрел еще одного врага, и Ворошилов в ущерб делу будет избавляться от всех тех, кто так или иначе был в непосредственной близости к человеку, которого не без основания считали создателем Красной Армии. Что же касается самого Сталина, то он был выведен из Реввоенсовета Южного фронта.

«Бесславное завершение сталинского предприятия в Царицыне, — писал американский историк Р. Такер, — нанесли ему тяжелый политический урок». И был не прав! Именно в Царицыне Сталин лишний раз доказал, что способен справиться, несмотря ни на что, практически с любым заданием Ленина. И что бы там ни говорили о его «царицынской одиссее», столь нужный стране хлеб он дал. А это было, по большому счету, дороже любых его интриг и ссор с Троцким и военспецами.

И если говорить откровенно, то сегодня уже никто не скажет, кто же из двух этих деятелей революции прав, а кто виноват. Как чаще всего и бывает в таких случаях, тогда все были и правы и виноваты одновременно! Прав ли Троцкий, ставивший на место слесарей и матросов профессиональных военных? Конечно, прав! Но вряд ли ошибался и Сталин, видевший в них потенциальных предателей. Чего-чего, а предательства со стороны «бывших» хватало! Прав ли Троцкий, когда требовал невмешательства Сталина в военные дела? Да, прав! Но опять же прав был и Сталин, который прекрасно понимал, что без давления на военных ему не сдвинуть с места тот тяжеленный воз, в который его запряг Ленин. И честь ему и хвала за то, что он в конце концов сдвинул его с места. Ведь именно благодаря ему Центральная Россия не умерла с голода и удержалась советская власть.

Хотелось бы сказать и вот еще о чем. Что бы там ни говорили об амбициях Сталина и его хитрости, в Царицын вряд ли бы поехал человек, который искал только личной славы и карьеры. Не то это было место. Там и убить могли. И не случайно биограф Сталина Адам Улам писал: «Простой политикан предпочел бы дергать веревочки из центра, укреплять свои политические позиции, подобно Зиновьеву, который этим занимался в Петрограде, или Каменеву — в Москве. Сталин... принимал такую работу, на которой можно было легко создать или погубить свою репутацию».

И чтобы уже покончить с «царицынской одиссеей», надо рассказать и еще об одной драме, в которой недоброжелатели Сталина обвиняют его и по сей день. О драме бакинских комиссаров, для спасения которых Сталин якобы не ударил пальцем о палец из-за плохих отношений с Шаумяном, которого он будто бы выдал в свое время охранке.

Да, между двумя лидерами бакинского подполья и на самом деле существовали натянутые отношения. Но опять же ничего странного в этом не было. На то они и лидеры, чтобы враждовать между собою. И, по большому счету, все это выглядит обыкновенной партийной склокой, которых по тем временам были тысячи. Ведь чуть ли не каждый революционер видел развитие борьбы по-своему.

И вместо того чтобы опять удариться в бессмысленное и неблагодарное выяснение, кто был тогда в Баку прав, а кто виноват, лучше вспомнить, что же произошло летом 1918 года. В тот самый момент, когда на Царицын наступали отряды Краснова и Деникина, а к Баку подступали турки, Сталин сообщил Шаумяну о том, что народнические фракции бакинского Совнаркома решили пригласить для защиты от турок англичан. 31 июля власть в Баку захватила «диктатура Центрокаспия», как назывался выборный орган Каспийской военной флотилии.

Диктатура первым делом запретила большевистские газеты, и бакинские большевики попытались прорваться в Астрахань. Однако их пароход был захвачен и все они были арестованы. После того как англичане под натиском турецких войск оставили Баку, бакинских комиссаров освободили. Но когда они снова попытались пробиться в Астрахань, команда парохода взяла курс на Красноводск, где власть захватили англичане и правые эсеры.

Большевиков арестовали, и 20 сентября 26 бакинских комиссаров были расстреляны. Ленин просил Сталина сделать все возможное для спасения комиссаров, на что тот же Шаумян якобы заявил: «Я знаю Кобу, он мне не поможет!»

Возможно, так и было, но если каждый хотя немного знакомый с географией взглянет на карту и увидит, какое расстояние разделяет Баку и Царицын, то станет ясно, что Сталин, даже при всем своем желании, не мог помочь Шаумяну. Мало того что для его спасения ему пришлось бы послать в Баку целую армию, так ей еще довелось бы с боями пробиваться через английские и турецкие кордоны. И все это происходило в те самые дни, когда у оборонцев Царицына каждый человек на счету... По возвращении Сталина в Москву никто и не подумал выговаривать ему за его промахи. И причин тому — несколько.

Подобные столкновения происходили в то время практически на всех фронтах, где партийцы вступали в конфликт с профессиональными военными. Сказывалась и поддержка Ленина. И дело было не только в том, что в партийной борьбе тот неизменно вставал на его сторону. К тому времени Сталин уже представлял собой реальную политическую силу, с которой не считаться было уже нельзя.

«Я заметил вскоре, — писал Троцкий, — что Ленин «выдвигает» Сталина. Не очень задерживаясь вниманием на этом факте, я ни на минуту не сомневался, что Лениным руководят не личные пристрастия, а деловые соображения. Постепенно они выяснились мне. Ленин ценил в Сталине характер: твердость, выдержку, настойчивость, отчасти и хитрость как необходимое качество в борьбе.

Самостоятельных идей, политической инициативы, творческого воображения он от него не ждал и не требовал. Помню, во время Гражданской войны я расспрашивал члена ЦК Серебрякова, который тогда работал вместо Сталина в Реввоенсовете Южного фронта: нужно ли там участие их обоих? Не смог бы Серебряков, в целях экономии сил, справиться без Сталина? Подумав, Серебряков ответил: «Нет, так нажимать, как Сталин, я не умею, это не моя специальность».

Что же касается самого Льва Давидовича, то именно тогда он приобрел в лице Сталина непримиримого врага. Из своей «царицынской одиссеи» Сталин вынес тяжелую ненависть к Троцкому, которая пройдет через два десятка лет и исчезнет только со смертью последнего...

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Несмотря на все скандалы со «спецами» и Троцким, Ленин по достоинству оценил все сделанное Сталиным под Царицыном (хлеб он дал и город отстоял), и 30 ноября 1918 года он стал его заместителем в Совете рабочей и крестьянской обороны. Помимо них в него вошли председатель Реввоенсовета Л. Троцкий, нарком путей сообщения Невский, замнаркома продовольствия Брюханов и председатель Чрезвычайной комиссии по снабжению Красной Армии Красин.

Еще раньше, в конце октября, Сталин стал членом Заграничного бюро украинского ЦК, и ему пришлось вплотную заниматься «украинскими делами». И эти самые дела заслуживают, чтобы о них рассказать более подробно. 7 ноября 1917 года Центральная рада провозгласила образование Украинской Народной Республики. И поначалу имелось намерение «не отделяться от Российской Республики и, дабы сохранить единство ее», помочь ей «стать федерацией равных, свободных народов».

Однако после того как появившиеся на Украине Советы при явной поддержке из Петрограда попытались подорвать власть Рады, отношения обострились. Переломный момент наступил после того, как генералы Корнилов и Каледин создали на Дону контрреволюционную армию. Советское правительство предъявляло свои претензии к Раде, которые в основном касались проблем военных. Ведь именно Рада пыталась разъединить армии, и отзывала на Украину все украинские части, и таким образом вносила сумятицу в процесс демобилизации. Более того, она разоружала советские и красногвардейские части и не пропускала через свою территорию советские войска, тогда как казачьим формированиям, направлявшимся на Дон к Каледину, путь был открыт.

17 декабря 1917 года Раде было сообщено из Петрограда, что Украинская Народная Республика большевиками «признана», но в том же послании порицалось проведение «двусмысленной буржуазной политики». И если Рада, говорилось в том же документе, откажется «оказывать содействие революционным войскам в деле их борьбы с контрреволюционным кадетско-каледин-ским восстанием», то Совнарком будет считать Центральную раду «в состоянии открытой войны против советской власти в России и на Украине». Что, конечно же, могло пагубно отразиться на снабжении Петрограда и Москвы украинским продовольствием. Потому и призывал К. Радек со страниц «Правды»: «Если вам нужно продовольствие, кричите: «Смерть Раде!».

Рада сделала то, что Киев всегда делал перед угрозой российской силы: обратилась к Западу. И уже очень скоро уполномоченный Французской республики при украинском правительстве генерал Табуи заявил, что «Франция окажет Украине поддержку всеми имеющимися в ее распоряжении моральными и материальными силами».

Понятно, что Ленину такой поворот не понравился, и украинские большевики 26 декабря 1917 года объявили в Харькове о том, что Центральный исполнительный комитет советов Украины «принял на себя всю полноту власти на Украине». Ленин был доволен, а Совнарком с этого дня начал проводить откровенно двойную политику. В результате всевозможных интриг уже 8 февраля 1918 года Центральная рада была свергнута и власть захватило новое Украинское Советское правительство. Но оно продержалось всего две недели. Свергнутая Рада обратилась за помощью к Германии, и немецкие войска с превеликой радостью растеклись по Украине. 2 марта большевики сдали Киев силам Центральной рады во главе с ее бывшим военным министром Симоном Петлюрой. Но и на этот раз она продержалась всего до конца апреля, после чего ее сменил откровенно пронемецкий режим во главе с гетманом Скоропадским.

Однако и Скоропадский оказался не вечным. Он просидел в гетманском кресле только до военного крушения Германии в ноябре 1918 года. В Киеве сразу же возродились элементы прежней Центральной рады в виде Украинской директории во главе с воистину непотопляемым Винниченко и все тем же Петлюрой в качестве главнокомандующего с претензиями на диктаторство.

Чтобы еще больше обезопасить себя, Винниченко снова обратился к французам, однако Париж не спешил связывать себя обещаниями. Единственное, с чем помогли Украине французы, так это с включением в нее Западной Украины (создав тем самым напряжение в отношениях с Польшей), бывшей австрийской провинции, известной как Восточная Галиция.

Украинские большевики были настолько слабы, что не сумели взять власть даже в том хаосе, который царил на Украине после крушения Германии и бегства Скоропадского. Другое дело, что теперь они осмелели настолько, что создали Временное рабоче-крестьянское правительство Украины во главе с Г.Л. Пятаковым в... Курске.

После всеобщей забастовки, состоявшейся в Харькове в начале декабря, советы взяли там власть, и большевистские армии начали наступление на юг. Понятно, что в Москве решили этим воспользоваться, и, после того как немцы начали покидать Украину, на коллегии Наркомнаца было решено «в связи с обострением революционного кризиса в оккупированных областях центр тяжести советской работы должен быть передвинут из Москвы в эти районы». Иными словами, Ленин пожелал сделать все возможное, чтобы не выпустить Украину из своих цепких большевистских рук. Несмотря на все заверения о праве наций на самоопределение, и Сталин в своих намерениях был категоричен.

«Пока вся власть, — заявил он, — Реввоенсовету, правительство — потом, когда продвинемся на Украину!» Ну а пока он решил «продвинуться» в Курск. «Как в Москве тов. Сталин не снизошел до того, чтобы рассказать мне, в чем дело, — вспоминал потом В.П. Затонский, — так и здесь он закрылся в купе, сказав, что деловой разговор будет после обеда в Курске. Когда же этот самый обед начался, Сталин перешел к делу без всякого предисловия. «ЦК РКП, — заявил он, — постановил создать советское правительство с... Пятаковым во главе...»

«ЦК РКП постановил...» Если с ЦК КПУ можно было в деле партийной дисциплины и поспорить, то с ЦК РКП шутить не приходилось — что касается этого, то правила у нас всегда были суровыми...» Вот, собственно, и все «право» на самоопределение. ЦК РКП постановил...

«Одновременно, — продолжал Сталин, — ЦК РКП постановил создать Реввоенсовет группы Курского направления. В РВС войдут: я, Затонский и командующий тов. Антонов».

Как ни был велик страх перед ЦК РКП, украинские товарищи не выдержали. Мало того, что главою Украины делали Пятакова, так еще в командующие ставили совершенно не известного им Антонова! И Сталину пришлось проявить чудеса изворотливости, чтобы успокоить украинцев и добиться их единодушия. Хотя, конечно, оно было шито белыми нитками.

В Курске Сталин не задержался и, оставив вместо себя Артема (Сергеева), отправился в Москву. Куда еще долго шли возмущенные телеграммы «опомнившихся» украинцев о том, что центр всячески сдерживает их инициативу и посылает к ним совершенно неугодных им людей вроде Антонова-Овсеенко.

Однако Сталин так больше в Курске и не появился. Тем не менее уже 28 ноября в Судже было проведено первое заседание Временного рабоче-крестьянского правительства Украины и появился манифест «К трудящимся Украины». Что же касается переговоров с Москвой, то они продолжались еще долго и состояли в упреках из-за «путаницы из центра». Напряжение нарастало, в конце концов Сталин не выдержал и во время одного из скандалов в сердцах бросил: «Да уймитесь вы там, Старик сердится!»

Так на деле осуществлялось право наций на самоопределение. Однако не следует думать, что все большевики были едины в своем мнении относительно проведения национальной политики. И как это ни удивительно, именно Наркомнац стал самым настоящим яблоком раздора. Кто только не заседал в его коллегии: левые коммунисты, троцкисты, будущие «демцентралы» и многие другие! И не случайно Пестковский писал: «Перед Сталиным встала весьма трудная задача: постоянно бороться внутри собственного учреждения с грубыми отклонениями от ленинской линии».

И Сталину снова пришлось очень постараться, чтобы управлять столь разношерстной публикой, что с его характером было весьма сложно. И тем не менее... «Я почти уверен, — вспоминал Пестковский, — что будь, например, на месте Сталина Троцкий, который постоянно обвинял и обвиняет Сталина в «диктаторствовании», он в течение трех дней разогнал бы такую оппозиционную коллегию и окружил бы себя «своими» людьми».

Да, эти слова были сказаны уже в 1930 году, и тем не менее вполне могут быть правдой. В 1918 году Сталин еще не был тем Сталиным, чье одно только слово заставляло бледнеть всех инакомыслящих, даже при всем своем желании он вряд ли мог заставить замолчать людей, которые спорили с самим Лениным. Да еще по такому всегда сложному и запутанному вопросу, как национальный.

Тем временем положение на фронтах снова осложнилось, и в ночь на 25 декабря 1918 года под напором колчаковских войск красные оставили Пермь. Возникла угроза прорыва белых армий к Вятке, где они могли соединиться с английскими интервентами, продвигавшимися в глубь страны. ЦК решил провести собственное расследование, и Сталин вместе с Ф. Дзержинским отправился на Восточный фронт для выяснения причин сдачи Перми Колчаку. Результатом работы явился их весьма пространный доклад Ленину, где они изложили свое видение поражений Красной Армии и те меры, с помощью которых подобных поражений можно было бы избегнуть в будущем.

Прежде всего речь шла о плохом довольствии, вооружении, экипировке и той страшной усталости, которая накопилась в войсках за время боевых действий под Пермью. Обратили они внимание вождя и на непомерно растянутый фронт, сдерживать который под натиском «превосходных свежих сил противника» было практически невозможно.

Полетели камни и в огород Троцкого, поскольку он прислал на помощь измученным войскам свежую бригаду уже после того, как Пермь была взята белыми. Да и эти части, на взгляд Сталина, не вызывали особого доверия и нуждались в серьезной фильтровке. Явно контрреволюционное настроение, озлобленность против советской власти, сплоченное ядро внутри бригады из кулацких и подкулацких элементов, которые грозили «в случае чего» сдать и Вятку, — все это наводило на серьезные размышления.

Помимо всего прочего, бригада была очень слабо подготовлена в военном отношении, а ее командиры совершенно не знали своих бойцов. А потому для спасения Вятки было «абсолютно необходимо срочно перекинуть из России в распоряжение командарма, по крайней мере, три совершенно надежных полка». Ну и, конечно, «строго делить мобилизованных на имущих (ненадежные) и малоимущих (единственно пригодные для красноармейской службы)». При этом руководители комиссии рекомендовали отсылать мобилизованных как можно дальше от их родных губерний, чтобы избежать процветавшего во многих частях дезертирства.

По мнению комиссии, одной из основных причин пермской катастрофы стала политика Реввоенсовета республики, который своими совершенно неуместными в данной обстановке директивами и приказами «расстраивал дело управления фронтом». «Без соответствующих изменений в военном центре, — предупреждали члены комиссии, — нет гарантий на успех на фронтах».

Впрочем, Сталин не ограничился только перечислением надлежащих мер. По его распоряжению был создан Военно-революционный комитет Вятской губернии, в руках которого, по мысли Сталина, надлежало сосредоточить «все силы, все средства». Вместе с Дзержинским он основательно «почистил» и личный состав присланной Троцким бригады. Более того, они потребовали отказаться от формирования громоздких дивизий и считать за оптимальную единицу бригаду. В Сибири Сталин напрочь отвергал «партизанщину» и требовал «установить на фронтах... режим строгой централизации действий отдельных армий вокруг осуществления определенной, серьезно обдуманной стратегической директивы».

В чем ничего странного не было. Даже при всем своем отрицательном отношении к военным специалистам Сталин прекрасно понимал, что без их участия и дисциплины никакой армии не будет. Но одно дело понимать это и совсем другое — следовать этим самым понятиям. Отсюда и шли все трения между ним и «спецами» в Царицыне.

Досталось в докладе Сталина и местным советским органам, которые совершенно не умели работать в жестких условиях. И такие слова, как «бесхозяйственность», «расхлябанность», «небрежность» и «неумение», повторялись в докладе десятки раз. В марте 1919 года состоялся VIII съезд РКП(б), на котором одним из главных вопросов был вопрос об организации Красной Армии. На нем снова разыгрались нешуточные страсти, и дело было в «военной оппозиции». Она состояла в основном из «красных командиров» и их сторонников, крайне недовольных широким привлечением к строительству и командованию Красной Армией бывших царских офицеров.

Ворошилов, Голощекин, Ярославский, Смирнов, Бубнов, Сафаров — все эти «левые» коммунисты стояли за возвращение митинговой демократии с ее выборным началом и отсутствием единоначалия. Они отстаивали выборность командиров и сохранение всей полноты власти в руках комиссаров. Самих же командиров они желали превратить в консультантов, лишенных, по сути, всяческих прав.

Главным аргументом «военной оппозиции» являлось положение о том, что рано или поздно «бывшие» все равно уйдут к белым в силу своего благородного происхождения и что нельзя им давать столько же прав, сколько и комиссарам. Как известно, комиссары появились для контроля над беспартийными командирами и в случае необходимости заставляли их подчиняться приказам большевиков. И на каком-то этапе это было оправданно. Беда заключалась в том, что многие из полуграмотных в большинстве своем комиссаров очень скоро возомнили о себе и негодовали из-за за ставки Троцкого на профессионалов.

И, конечно, «военная оппозиция» представляла собой определенную опасность. Был самый разгар Гражданской войны, и выступление видных военных и партийных деятелей против руководства вооруженных сил страны ничего хорошего не обещало. В довершение всех бед, накануне съезда скоропостижно скончался председатель ВЦИК Я.М. Свердлов, и теперь в Бюро ЦК было всего три человека (Ленин, Сталин и Троцкий), двое из которых придерживались совершенно разных взглядов на строительство советских вооруженных сил.

Дабы хоть как-то разрядить и без того напряженную до предела обстановку, Ленин отправил Троцкого на Восточный фронт. По всей видимости, побеседовал он «по душам» на эту щекотливую тему и со Сталиным. Поскольку Сталин неожиданно для всех «партизан» обрушился с довольно жесткой критикой на «военную оппозицию» и поставил вопрос, что называется, ребром: «Быть или не быть в России строго дисциплинированной армии».

Что же касается той самой добровольческой армии, за которую так ратовали «партизаны», то она, по его словам, была неспособна не только одерживать победы, но и вообще воевать. Ну а крестьян, не желавших добровольно драться за социализм, надо было, по его словам, «перевоспитывать в духе железной дисциплины, повести их за пролетариатом не только в тылу, но и на фронтах, заставить воевать за наше общее социалистическое дело и в ходе войны завершить строительство настоящей регулярной армии».

Сталин еще раз напомнил партии о том, о чем уже говорил после расследования «пермской катастрофы». Надо срочно пересмотреть ту политику в отношении крестьянства, которая настроила «справного мужика» против советской власти, что в конце концов и привело к принятию решения о смягчении чрезвычайного налога и помощи середняку. И надо заметить, что эти меры во многом способствовали победе в Гражданской войне. Белые с середняком не заигрывали и обирали его так, что только перья летели.

Позицию Троцкого в его отсутствие на съезде озвучил Григорий Сокольников. «Там, — говорил он, — где военные специалисты были привлечены, там был достигнут военный успех. И наоборот, там, где присланных из центра военных специалистов отсылали обратно или сажали на баржу, как это было в Кавказской армии, там мы пришли к полному разложению и исчезновению самих армий...»

Как и всегда, завязалась жаркая дискуссия, в чем не было ничего удивительного. Ведь на съезде решался вопрос не только о власти в армии, но и была предпринята попытка свалить Троцкого. Однако ничего из этого не вышло. Ленин и не подумал выступать против Льва Давидовича и повел себя настолько агрессивно, что тезисы Троцкого были приняты единогласно.

«Старая партизанщина, — говорил он с трибуны съезда, — живет в нас, и это звучит во всех речах Ворошилова и Голощекина. Когда Ворошилов говорил о громадных заслугах Царицынской армии при обороне Царицына, конечно, тов. Ворошилов абсолютно прав, такой героизм трудно найти в истории... Но сам же сейчас, рассказывая, Ворошилов приводил такие факты, которые показывают, что были страшные следы партизанщины. Это бесспорный факт.

Тов. Ворошилов говорит: у нас не было никаких военных специалистов и у нас 60 тысяч потерь. Это ужасно... Героизм Царицынской армии войдет в массы, но говорить, мы обходились без военных специалистов, разве это есть защита партийной линии... Виноват тов. Ворошилов в том, что он эту старую партизанщину не хочет бросить. Может быть, нам не пришлось бы отдавать эти 60 тысяч, если бы там были специалисты, если бы была регулярная армия...»

Съезд вновь избрал Сталина в ЦК, затем он был избран в Политбюро и Оргбюро. 30 марта Сталина утвердили народным комиссаром государственного контроля.

Но и на этот раз Сталин в Москве оставался недолго. В ночь на 26 мая 1919 года Северо-Западный корпус белых в нескольких местах прорвал фронт 7-й армии, оборонявшей Петроград. В течение нескольких дней белые взяли Гдов и Ямбург. Советские войска отступали и не могли оказать противнику должного сопротивления. Руководитель Петроградской партийной организации Г.Е. Зиновьев впал в панику и отдал приказ об ее эвакуации в Москву.

ЦК партии и Совет обороны решили направить Сталина на Петроградский фронт. Едва прибыв в бывшую столицу, он провел совещание с главкомом Вацетисом, командующим Западным фронтом Д.Н. Надежным, командующим 7-й армией А.К. Ремезовым и командующим Балтфлотом А.П. Зеленовым.

Совещание признало положение угрожающим и решило провести мобилизацию трудящихся в возрасте от 18 до 40 лет, в ходе которой в армию были призваны более 13 тысяч человек.

Сам Сталин побывал в Старой Руссе, на Карельском перешейке и в Кронштадте. Наведя, где можно, порядок, он довольно оптимистично оценил шансы Красной Армии. «Можно не волноваться, — сообщал он в телеграмме Ленину, — так как положение на фронте стало стойким, линия фронта окрепла, а местами наши уже продвигаются». Наряду с сухопутными войсками Сталин большие надежды возлагал на Балтийский флот, который он в отличие от главкома Вацетиса не собирался сокращать. Топлива и снарядов хватало, а превращение линкоров в плоты, по его мнению, лишили бы их возможности пользоваться своими мощными пушками. Москва учла его замечания, флот был сохранен, и мощный огонь его кораблей внес достойный вклад в оборону Петрограда.

И теперь противник очень рассчитывал на помощь своих союзников, на «продажную», по словам Сталина, «часть русского офицерства, забывшего Россию, потерявшего честь и готового перекинуться на сторону врагов рабоче-крестьянской России», и на «обиженных петроградским пролетариатом «бывших» людей буржуа и помещиков». Особые надежды возлагались на «проживавших в Питере так называемых посольств буржуазных государств (французское, швейцарское, греческое, итальянское, голландское, датское, румынское и пр.), занимавшихся финансированием белогвардейцев и шпионажем в пользу Юденича и англо-франко-финно-эстонской буржуазии».

Надежды Юденича оправдались, и планировавшееся наступление ударной группировки на участке фронта Петергоф — Красное Селб — Гатчина было сорвано из-за обширного заговора командного состава, разветвления которого охватили Кронштадт, Ораниенбаум, Красную Горку и Красное Село. Все операции ударной группы свелись к затяжным боям с переменным успехом. Единственным их результатом явилось прекращение продвижения противника на Петроградском направлении.

13 июня в фортах Красная Горка и Серая Лошадь вспыхнул мятеж. Еще несколько выступлений были предотвращены арестами в Петрограде сотрудников бывших посольств и членов белогвардейской подпольной организации «Национальный центр». 67 морских офицеров из Кронштадта были расстреляны по приказу Сталина, который имел полномочия именем Совета обороны отстранять и предавать суду Военно-революционного трибунала всех виновных в предательстве.

Заговорщики очень рассчитывали на помощь английской эскадры в Финском заливе и на содействие части судов Балтийского флота. Из-за чего и разгорелся жаркий спор между Сталиным и военными моряками, которые отрицали даже саму возможность подавления мятежников со стороны моря.

Тем не менее Сталин 14 июня приказал кораблям Балтийского флота выйти в море. Сам же он отправился в Ораниенбаум, где провел совещание морского и сухопутного командных составов Береговой группы войск, на нем был выработан окончательный план захвата Красной Горки одновременно с моря и суши. В ночь на 16 июня Красная Горка была взята, а еще через несколько часов пал и форт Серая Лошадь.

Посрамив «спецов», Сталин писал Ленину: «Морские специалисты уверяют, что взятие Красной Горки с моря опрокидывает морскую науку. Мне остается лишь оплакивать так называемую науку. Быстрое вмешательство со стороны моей и вообще штатских в оперативные дела, доходившее до отмены приказов по морю и суше и навязывания своих собственных. Считаю своим долгом заявить, что я и впредь буду действовать таким образом, несмотря на все мое благоговение перед наукой».

Вряд ли с этим можно согласиться. Да, можно взять и форт, и крепость, и даже город на революционном энтузиазме, как это имело место во всех революциях. Нельзя другого: видеть в отдельных успехах закономерность и выиграть на этом порыве войну. И в то время, когда Сталин оплакивал «так называемую науку», десятки тысяч матерей и жен оплакивали по всей России своих сыновей и мужей, погибших под тем же Царицыном по вине неумех-командиров. Да и Красная Горка, если говорить откровенно, была взята отнюдь не из-за разработанного Сталиным плана, а только потому, что в форте начался бунт.

Интересен и другой случай. В штаб Юго-Западного фронта прибыла большая группа слушателей Академии генерального штаба, среди которых был его будущий начальник маршал К.А. Мерецков. Они впервые попали на фронт и многого ждали от встречи с членом Военного совета Сталиным, и каково же было их изумление, когда тот задал им всего один вопрос: все ли они... умеют ездить верхом! «Тому, кто не знает, как пахнет лошадь, — заявил он, — в Конармии делать нечего!» Он придавал этому вопросу такое огромное значение, словно от умения обращаться с лошадьми зависела вся штабная работа. Впрочем, кто знает, может быть, пообщавшись с Ворошиловым, он и на самом деле так думал.

Но как бы там ни было, на этот раз Сталин оказался прав, и так и не сокращенный Балтийский флот блестяще зарекомендовал себя в боях с мощной английской эскадрой. 21 июня 1919 года Красная Армия перешла в контрнаступление и отбросила Северо-Западную армию Юденича от Петрограда. Петроград был спасен, и в начале июля Сталин вернулся в Москву, где, по образному выражению И. Дейчера, «купался в лучах славы недавней победы».

Впрочем, был и другой взгляд на эти события. И когда на заседании Политбюро Каменев предложил вместе с Троцким за победу под Петроградом наградить орденом Красного Знамени и Сталина, председатель ВЦИК М.И. Калинин простодушно спросил: «А за что его награждать?» На что Н.И. Бухарин с явной иронией ответил: «Это Ильич придумал. Сталин не может жить, если у него нет чего-нибудь, что есть у другого. Он этого не простит».

Что, конечно же, нельзя воспринимать всерьез. Вряд ли Ильич так уж боялся Сталина, чтобы задабривать его раздачей орденов. Да и подобные высказывания носили чисто субъективный характер: в высшем эшелоне власти шла отчаянная конкуренция за место под солнцем, и успехи любого из его членов весьма ревниво воспринимались другими.

И тем не менее на церемонию награждения Сталин не пришел. Вряд ли он постеснялся получать якобы незаслуженную им награду. Просто прекрасно понимал, что сама церемония может превратиться в бенефис Троцкого и не хотел играть роль статиста на празднике человека, которого ненавидел.

Знал ли об этой ненависти сам Троцкий? Да, конечно, знал. «Мне, — говорил он, — почти на каждом шагу приходилось наступать на мозоли личных пристрастий, приятельства или самолюбия. Сталин старательно подбирал людей с отдавленными мозолями. У него для этого было достаточно времени и личного интереса». И это сыграет свою роль. Отсутствие громкой воинской славы Сталин компенсирует постепенным усилением своего политического веса в партии.

И в то время, когда непреклонный Лев Давидович наступал на чужие мозоли, Сталин завязывал нужные отношения и приобретал нужных людей как на фронтах, так и в партийных кабинетах. Он не случайно с таким интересом читал в свое время макиавеллевского «Государя» и интересовался политикой как искусством. И несмотря на все свои порой нетерпимые грубость и высокомерие, он представал перед нужными ему людьми этаким отцом-командиром, который умел поощрить и пообещать. Обладавший тонкой интуицией, он быстро распознавал слабые стороны человека и умело играл на них.

За время революции и войны Сталин приобрел весьма неоднозначную репутацию. С одной стороны, это был человек, способный выполнить практически любое задание (о цене речь не идет), и в то же время, наверное, не было ни одного столь высокопоставленного члена партии, с которым мало кто мог ужиться. Требовательный до жестокости, он повсюду видел предательство, был завистлив, злопамятен и очень обидчив.

Во многом его своеволию способствовало более чем либеральное к нему отношение Ленина. И на просьбу-приказ вождя ускорить переброску двух дивизий на Кавказский фронт он мог себе позволить с нескрываемым раздражением ответить: «Мне не ясно, почему забота о Кавфронте ложится прежде всего на меня... Забота об укреплении Кавфронта лежит всецело на Реввоенсовете республики, члены которого, по моим сведениям, вполне здоровы, а не на Сталине, который и так перегружен работой». И Ленин на самом деле оставил его в покое.

Но в то же время не надо думать, что все те приказы и распоряжения, которые исходили от Троцкого и военспецов, являли собой образцы воинского искусства. Ничего подобного! Ошибались и они, и очень часто. Помимо всего прочего, нельзя забывать и о том, что Сталин имел дело с русскими людьми, которые могли опрокинуть (и опрокидывали!) любые представления любой науки. И то, что в теории казалось невозможным или невероятным, при определенном нажиме на практике оказывалось вдруг вполне осуществимым.

А если ко всему этому прибавить зависть, карьеризм, непонимание момента и чрезмерное увлечение теорией, чем грешили практически все военачальники, то вряд ли представляется возможным трезво оценивать их высказывания в адрес друг друга. И, конечно, большинство военспецов, которые в глазах Сталина являлись предателями, относились к нему соответствующим образом, и даже там, где он действительно делал что-то полезное и нужное, они, как могли, критиковали его в угоду тому же Троцкому, который всегда вставал на их защиту.

Не успел Сталин вернуться в Москву, как его срочно отправили на Западный фронт, где сложилась весьма тяжелая ситуация, вызванная войной с Польшей.

Положение и на самом деле оказалось отчаянным, и первым дрогнул Троцкий. «Ни агитация, ни репрессии, — телеграфировал он Ленину 1 июля 1919 года, — не могут сделать боеспособной босую, раздетую, голодную, вшивую армию». После чего подал в отставку. Однако отставка не была принята, Троцкий вернулся и 5 августа представил совершенно бредовый военный план, в котором говорилось о походе на... Индию! Смирившись с поражением России и невозможностью зажечь пожар мировой революции в Европе, он вещал: «Ареной близких восстаний может стать Азия...

Международная обстановка складывается, по-видимому, так, что путь на Париж и Лондон лежит через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии». В секретной записке в ЦК председатель РВС Троцкий писал: «Перед нами открывается несомненная возможность не только длительного выжидания того, как развернутся события в Европе, но и активности по азиатским делам. Дорога на Индию может оказаться для нас в данный момент более проходимой и более короткой, чем дорога в Советскую Венгрию».

Вот так, не больше и не меньше. Ну а для осуществления своего бредового плана Троцкий предлагал создать конный корпус и... перенести центр нашей международной ориентации в... Азию!

Далекий от Пенджаба и Бенгалии Сталин сосредоточил все свое внимание на положении на Западном фронте, и в направленной 11 августа Ленину из Смоленска, где находился штаб фронта, телеграмме сообщил, что «положение на Западном становится все более угрожающим. Старые, истрепанные, усталые части 16-й армии, на которую наседает наиболее активный противник, не только не способны обороняться, но потеряли способность прикрывать отходящие батареи, естественно, попадающие в руки противника». Тем не менее все его требования о получении пополнения оставались без ответа. Армии пришлось отступать, и она смогла закрепиться только на рубеже той самой Березины, через которую когда-то уходил из России Наполеон.

После создания на Березине довольно устойчивой обороны Сталина срочно перевели на Южный фронт, где в мае началось наступление Деникина и положение было близко к трагическому. 9 октября Сталин подписал директиву Реввоенсовета Южного фронта о создании ударной группы войск для борьбы с деникинскими армиями под Орлом. Он же разработал и новый стратегический план наступления, о котором доложил Ленину. Его идея состояла в замене «уже отмененного практикой старого плана» и нанесении основного удара из района Воронежа через Харьков — Донецкий бассейн на Ростов.

Сталин был настолько уверен в своей правоте, что предупредил вождя: «Без этого (принятия нового плана. — Прим. авт.) моя работа на Южном фронте становится бессмысленной, преступной, ненужной, что дает мне право или, вернее, обязывает меня уйти куда угодно, хоть к черту, только не оставаться на Южном фронте».

К черту Сталин не ушел, а вот Красная Армия действительно пошла по начертанной ей дороге и уже 20 октября взяла Орел. А еще через четыре дня конный корпус Буденного занял Воронеж, что сразу же изменило военную и политическую обстановку на юге страны. «Не окажись ваш корпус под Воронежем, — воскликнул довольный Ленин в разговоре с Буденным, — Деникин мог бы бросить на чашу весов конницу Шкуро и Мамонтова, и республика была бы в особо тяжелой опасности».

А ведь так оно и могло случиться на самом деле. По той простой причине, что Троцкому было не по душе создание в Красной Армии крупных кавалерийских соединений, как это уже давно практиковалось белыми. Он препятствовал их появлению и однажды с нескрываемым презрением заявил Буденному: «Отдаете ли вы отчет в своих словах? Вы не понимаете природы кавалерии. Это же аристократический род войск, которыми командовали князья, графы и бароны. И незачем нам с мужицким лаптем соваться в калашный ряд!»

А после того как Троцкий побывал в буденновском корпусе, он проникся к нему еще большим презрением и назвал его самой обыкновенной «бандой», а самого Семена Михайловича «современным Степаном Разиным». Как это ни печально, но, по всей видимости, в вопросах экспорта революции в Париж через Афганистан предреввоенсовета разбирался куда лучше, нежели в самых насущных проблемах вверенной ему армии. И не трудно представить, как бы эта самая армия выглядела без кавалерии.

Что же касается Сталина, то он быстро понял преимущества крупных конных частей и делал все возможное для создания на базе корпуса Буденного Первой конной армии. Возможно, это было не самое образцовое подразделение, но дрались конармейцы отчаянно и оставляли за собой целые горы трупов противника. Да что там говорить, зрелище было не для слабонервных, и, как рассказывал сам Буденный, увидевший поле кавалерийской рубки Сталин вдруг сказал: «Семен Михайлович, это же чудовищно. Нельзя ли избегать таких страшных жертв?»

Вполне возможно, что этот рассказ был придуман самим Буденным для того, чтобы показать, каким же человечным был Сталин. Но, с другой стороны, будучи штабным работником, Сталин мог только догадываться о той страшной правде войны, картина которой и повергла его в шок. Но как бы там ни было на самом деле, Красная Армия перешла в наступление и погнала деникинские войска к Азовскому и Черному морям. А 27 ноября 1919 года Сталин был награжден орденом Боевого Красного Знамени.

10 января 1919 года был взят Ростов, и Южный фронт стал называться Юго-Западным. Сталин остался при его штабе и принял участие в разработке директивы о преследовании белых армий. А еще через две недели был назначен председателем Украинского совета трудовой повинности. Вместе с частями Юго-Западного фронта этот совет занимался добычей угля.

В апреле Сталин побывал в Москве на IX съезде РКП(б) и выступил с докладом в Совете труда и обороны о положении угольной промышленности Донбасса. Он был избран в члены ЦК РКП(б) и введен в более узкий руководящий орган — Политбюро — для оперативного решения наиболее важных политических вопросов. На съезде было создано и Оргбюро для руководства текущей организационной работой партии, и Сталин тоже стал его членом. А еще через несколько дней Сталин был назначен народным комиссаром государственного контроля и сосредоточил в своих руках большую власть и влияние.

Но уже очень скоро ему снова пришлось ехать на фронт в связи с продолжавшейся войной с Польшей. Во время Первой мировой войны Польша была оккупирована Германией и Австрией. После революции в Германии в ноябре 1918 года поляки разоружили немецкие войска и передали власть Юзефу Пилсудскому. Так Польша обрела, наконец, государственность. Но Пилсудскому этого уже было мало, и он решил создать так называемую Восточную Федерацию, в состав которой вместе с Польшей вошли бы Украина, Литва и часть Белоруссии.

Ленин послал тайную миссию к Пилсудскому, и его эмиссарам удалось договориться о перемирии. Тем не менее в феврале 1919 года Польша начала военные действия и оккупировала Вильно, Минск и Киев.

В конце апреля Политбюро одобрило план операции, представленный главным командованием Красной Армии. Однако привести его в исполнение было практически невозможно из-за отсутствия вооружения, экипировки, необходимой для этого организации. И Совет труда и обороны (СТО) не сомневался, кого следует назначить председателем комиссии по снабжению Западного фронта всем необходимым для войны. Что-что, а выбивать и организовывать Сталин умел.

Уже 26 мая Сталин по решению ЦК был командирован в штаб Юго-Западного фронта, который проводил по всему югу Украины. Помимо поляков, ему теперь приходилось заниматься и засевшим в Крыму Врангелем. Принял он деятельное участие и в разработке директив по обороне Одессы и разгрому киевской группировки польских войск.

В самом начале июля окопавшиеся в Крыму войска Врангеля перешли в наступление и заняли Северную Таврию. Таким образом, возникла очень серьезная угроза в тылу наступавшей на польском фронте Красной Армии. Сталин был категоричен. «Пока Врангель имеет возможность угрожать нашим тылам, — говорил он сотруднику «Правды», — наши фронты будут хромать на обе ноги, наши успехи не могут быть прочными. Только с ликвидацией Врангеля можно считать нашу победу над польскими панами обеспеченной».

Да, войскам Юго-Западного фронта не удалось одним ударом покончить с Врангелем, но угроза его соединения с польской армией была ликвидирована. Чему весьма и весьма способствовало мощное наступление Западного фронта, в результате чего уже к июлю были освобождены западные области Украины и Белоруссии. 14 июля красные войска взяли Вильно, а еще через пять дней форсировали Неман и перешли границу. Согласно генеральному плану, польскую столицу планировалось взять силами двух фронтов: Западного во главе с Тухачевским и Юго-Западного во главе с Егоровым и членами Реввоенсовета Сталиным и Берзиным.

Но это была уже не просто военная кампания. Отнюдь! По сути это был уже крестовый поход большевизма на Запад, в ходе которого Ленин собирался пощупать Европу «красноармейским штыком», о чем и заявил на II конгрессе Коминтерна в 1920 году в Москве. В первую очередь его привлекала милая его большевистскому сердцу Германия, которая все еще пребывала в неопределенном состоянии. И он даже не сомневался, что стоит только Красной Армии подойти к Берлину, как в Германии немедленно вспыхнет социалистическая революция. А заполучив в союзницы такую мощную страну, как Германия, Россия сможет «помочь» и другим странам.

Сталина можно было понять. Как и многие видные большевики, он рассматривал Октябрьскую революцию только как прелюдию к пролетарской революции в Европе. Но, увы... надежды его не оправдывались. «Новая жизнь» писала по этому поводу в ноябре 1917 года: «Нашим Иванушкам-большевикам никак не дается в руки Жар-птица всемирной социалистической революции. Все казалось столь ясным и заманчиво простым: власть переходит к пролетариату и беднейшему крестьянству, и западные народы, дождавшись своего звездного часа, непременно по телеграфу, низвергают правительства и вводят социализм... Однако десять дней прошло со дня переворота, а народы продолжают упорно безмолвствовать».

Что оставалось «Иванушкам» в такой обстановке? Да только одно: самим подталкивать своих собратьев в Европе. Тем более что по многим городам Австро-Венгрии и Германии в январе 1918 года прокатилась волна забастовок и демонстраций в поддержку позиции советской делегации на переговорах в Бресте. И дело дошло до того, что Ленин предложил послать летчиков посмотреть с воздуха, что же происходит в Берлине!

В это же самое время левые коммунисты во главе с видным партийцем В. Оболенским (Н. Осинским) выдвинули доктрину «полевой революции». Да, говорили они, в Германии и Австро-Венгрии сложилась революционная ситуация, и теперь была необходима героическая революционная война. Эта война не только отстоит Советскую Россию, но и, вторгшись в пределы противника, внесет недостающую для восстания внешнюю силу, даст так необходимый немецким и австрийским братьям последний толчок.

Поначалу Ленин отнесся к «полевой революции» отрицательно, но при этом заявил: «Я предоставляю увлекаться международной «полевой революцией» потому, что она наступит. Все придет в свое время». Правда, затем он добавил, что «вероятный момент взрыва революции... совершенно не поддается учету».

Но уже в конце 1918 — начале 1919 года, когда рост революционного движения во всех воюющих странах достиг апогея, Ленин снова заговорил о том, что «наступает последний и решительный бой». А успех ладайского солдатского восстания в Болгарии, ноябрьская революция 1918 года в Германии и провозглашение советской республики в Венгрии в марте 1919 года лишний раз убедили вождя большевиков в скорейшей победе пролетарской революции в Европе.

И именно весной 1919 года Ленин попытался зажечь пожар европейской пролетарской революции, ноябрьская революция 1918 года в Германии породила надежду на быстрый прорыв в Европу через Польшу. Для его подготовки Минск был превращен в центр польских коммунистов, туда же была переведена и состоящая из поляков Западная стрелковая дивизия. В Польшу была нелегально направлена большая группа комсостава дивизии, которая создала военный аппарат коммунистической рабочей партии Польши и принялась за подготовку вооруженного восстания.

В марте в Берлине шли кровопролитные бои между «спартаковцами» и правительственными войсками с использованием танков, артиллерии и авиации. 21 марта была провозглашена Советская республика в Венгрии, во главе которой встал посланец Ленина Бела Кун, спустя две недели Советская республика объявлена в Баварии во главе с бывшим эсером и членом Компартии Германии Евгением Ливение.

Обрадованный таким развитием событий Ленин писал члену Реввоенсовета Южного фронта Сталину: «... для нас необходимо максимально ускорить овладение Крымом, чтобы иметь вполне свободные руки, ибо Гражданская война в Германии может заставить нас двинуться на помощь коммунистам».

В это же время передовые части Красной Армии вышли на рубеж реки Збруч. По указанию Ленина главком РККА И. Вацетис приказал Украинскому фронту прорываться в Европу, а в Венгрии началось ускоренное формирование интернациональных бригад. И уже в июне 1919 года венгерская Красная Армия совершив «Северный поход», захватила часть Чехословакии, где и была провозглашена Словацкая Советская Республика.

В марте 1919 года Центральная федерация иностранных групп РКП (б) начала формировать в Одессе и Киеве Первую Интернациональную и Первую Бессарабскую советские стрелковые дивизии из румын, болгар, югославов и чехословаков. Однако все эти начинания окончились крахом. Поляки перебросили в Восточную Галицию 70-тысячный корпус генерала Ю. Галлера, и он очень быстро разгромил армию созданной там Западно-Украинской Народной Республики и преградил путь Первой Украинской советской армии.

Успешное наступление Деникина привело к краху всего Украинского фронта и развалу советской власти на Украине. Не дождавшись помощи, одна за другой были задушены Баварская, Словацкая и Венгерская Советские республики. Попыталась поучаствовать в мировой революции и Компартия Австрии, для чего в Вену в апреле прибыл Бела Кун с кучей денег и фантастическим планом социалистической революции. Революцию Кун назначил на 15 июля, однако накануне выступления с его участниками было покончено.

В сентябре 1919 года было принято решение создать в Берлине постоянную резидентуру Коминтерна. Ее руководителем был назначен Яков Самуэ-лович Рейх. Задачу ему ставил сам Ленин. «Вы, — заявил он ему, — должны ехать в Германию... Ставить работу Коминтерна надо именно на Западе, и прежде всего в Германии».

Как вспоминал Рейх, кроме партийной и государственной кассы, у большевиков была еще одна, секретная, которой ведал сам вождь, ни перед кем, естественно, не отчитываясь. Распоряжался ею печально известный Ганецкий, бывший совсем еще недавно кассиром той самой немецкой кассы, из которой шли деньги на развал армии и подготовку революции.

«Я знал Ганецкого много лет, — вспоминал позже Рейх, — и он принял меня как старого знакомого. Выделил 1 миллион рублей в валюте — немецкой и шведской. Затем повел меня в кладовую секретной партийной кассы... Повсюду золото и драгоценности: драгоценные камни, вынутые из оправы, лежали кучками на полках, кто-то явно пытался сортировать и бросил. В ящике около входа полно колец. В других — золотая оправа, из которой уже вынуты камни. Ганецкий обвел фонарем вокруг и, улыбаясь, говорит: «Выбирайте!» Потом он объяснил, что все эти драгоценности отобраны ЧК у частных лиц по указанию Ленина. Дзержинский сдал их сюда на секретные нужды партии. «Все это добыто капиталистами путем ограбления народа — теперь должно быть употреблено на дело экспроприации экспроприаторов», — так будто бы сказал Ленин. Мне было очень неловко отбирать: как производить оценку? Ведь я в камнях ничего не понимаю.

«А я, думаете, понимаю больше? — ответил Ганецкий. — Сюда попадают только те, кому Ильич доверяет. Отбирайте на глаз, сколько считаете нужным. Ильич написал, чтобы вы взяли побольше и советовал в Германии продавать не сразу, а по мере надобности... Наложил полный чемодан камнями, золото не брал — громоздко. Никакой расписки на камни у меня не спрашивали — на валюту, конечно, расписку я выдал...»

Точно так же потом нацисты будут отбирать «бронзулетки» у евреев. Только в отличие от большевиков, пустят их на благо Германии, а не на ветер. Пройдет всего несколько лет, и у Рейха будет обнаружен дефицит в несколько миллионов рублей. Но никто и не подумает наказывать его...

Одной Европы большевикам показалось мало, и в «секретном меморандуме» на имя Ленина Л.М. Карахан (Караханян), заместитель наркома иностранных дел, перечислил те восточные страны, в которых предполагалось поднять «угнетенные массы» на революцию: Северный и Южный Китай, Корея, Персия и Индия.

Первая попытка зажечь мировую революцию весной—летом 1919 года закончилась полным провалом, и тем не менее Ленин говорил на заседании Моссовета: «Можно ручаться, что победа коммунистической революции во всех странах неминуема... победа Коммунистического Интернационала во всем мире и в срок не чрезмерно далекий — эта победа обеспечена».

И вот теперь, когда Красная Армия успешно наступала уже на польской территории, Ленин предпринял вторую попытку распространить революцию на страны Европы. Для чего польские коммунисты создавали советы, ревкомы и отряды милиции. В занятом Красной Армией Белостоке был образован Временный ревком Польши. Что же касается Троцкого, то он уже не думал, а бросил войска в наступление под лозунгом «Даешь Варшаву! Даешь Берлин!»

Особая роль отводилась Восточной Галиции, где уже была создана Галицийская Советская Республика. Просуществовала она всего два месяца, но Ленин был настроен оптимистично. «Положение в Коминтерне, — писал он в Харьков Сталину, — превосходное. Зиновьев, Бухарин, а также и я думаем, что следовало бы поощрить революцию тотчас в Италии».

В Италии ставка делалась в основном на анархистов, и в связи с этим чекисты предлагали освободить некоторых содержащихся в Бутырке анархистов для их переправки в... Италию! Что можно было ответить вождю? Наверное, только то, что и ответил ему Сталин. Высказав некоторые опасения, он заявил, что «в такой момент и при таких перспективах было бы грешно не поощрить революцию в Италии».

Да, летом 1920 года многие советские руководители были уверены, что захват Варшавы послужит сигналом для дальнейшего распространения европейской революции. Однако хорошо знавшие Польшу Дзержинский и Радек выступили против похода на Варшаву.

Против был и Сталин, не разделявший «бахвальства и самодовольства» тех товарищей, которые кричали о «марше на Варшаву». «Тыл польских войск, — писал он в Москву, — является однородным и национально спаянным... Конечно, тыл Польши неоднороден в классовом отношении, но классовые конфликты еще не достигли такой силы, чтобы прорвать чувство национального единства и заразить противоречиями разнородный в классовом отношении фронт».

Но куда там... 23 июля главком С.С. Каменев отдал приказ взять Варшаву. Командование Юго-Западного фронта выступило с предложением продолжить активные боевые действия в Галиции. Намеревавшийся взять Варшаву силами только одного Западного фронта Каменев согласился, однако уже 2 августа 1920 года Политбюро решило объединить Западный и часть Юго-Западного фронта под командованием Тухачевского. А опьяненный уже видевшимся ему заревом мировой революции Ленин во время начавшегося наступления телеграфировал Сталину в Харьков: «Думаем, что следовало бы поощрить революцию тотчас в Италии. Мое личное мнение, что для этого нужно советизировать Венгрию, также Чехию и Румынию».

Вот так! Советизировать — и никаких проблем! Ну а что думали по этому поводу перечисленные им страны, вождя мирового пролетариата, похоже, не волновало.

На том же совещании Политбюро Сталину было предложено принять меры для выделения «врангелевского участка» в отдельный фронт. «Только что, — телеграфировал ему Ленин, — провели в Политбюро разделение двух фронтов, чтобы Вы исключительно занимались Врангелем. В связи с восстаниями, особенно на Кубани, а затем в Сибири, опасность Врангеля становится громадной и внутри ЦК растет стремление тотчас заключить мир с буржуазной Польшей... С главкомом я условился, что он даст Вам больше патронов, подкреплений и аэропланы».

И вот тут-то кроется очередная загадка. Ни о каком мире с Польшей не могло быть и речи, и уже полным ходом шла подготовка наступления. Однако, прекрасно зная настроение Сталина, члены Политбюро (Ленин, Троцкий, Каменев и Крестинский) решили отделаться от него. А заодно и отобрать у него Первую конную армию, которая подходила ко Львову. На вновь созданном Южном фронте ему поручили сформировать РВС и всерьез взяться за засевшего в Крыму Врангеля, предупредить возможную интервенцию со стороны Румынии и наблюдать за южным флангом польского фронта. А чтобы подсластить пилюлю, Ленин написал о «громадной опасности» Врангеля и создании специального фронта, на котором якобы будет решаться судьба республики.

Конечно, Сталину это не понравилось. Он хорошо понимал, откуда дует ветер. Судя по всему, Троцкий сделал все, чтобы уговорить Ленина и выдвинуть своего любимца Тухачевского. По большому счету, дело было даже не столько в обиде, хотя она, наверное, была, а в том, что Ленин так легко «сдавал» человека, который столько сделал для страны и для него лично.

«Вашу записку о разделении фронтов получил, — в довольно резкой форме ответил Сталин вождю, — не следовало бы Политбюро заниматься пустяками. Я могу работать на фронте еще максимум две недели, нужен отдых, поищите заместителя. Обещаниям главкома не верю ни на минуту, он своими обещаниями только подводит. Что касается настроения ЦК в пользу мира с Польшей, нельзя не заметить, что наша дипломатия иногда очень удачно срывает результаты наших военных успехов».

Ленин сделал вид, что не понимает истинной причины сталинского раздражения. «Не совсем понимаю, — с некоторой долей наивности писал он, — почему Вы недовольны разделением фронтов. Сообщите Ваши мотивы. Мне казалось, что это необходимо, раз опасность Врангеля возрастает. Насчет заместителя сообщите Ваше мнение о кандидате. Также прошу сообщить, с какими обещаниями опаздывает главком. Наша дипломатия подчинена ЦК и никогда не сорвет наших успехов, если опасность Врангеля не вызовет колебаний внутри ЦК...»

Посоветовал он Сталину и отдохнуть. И кто знает, чем на самом деле руководствовался Ленин, когда просил уставшего соратника перед уходом на покой «найти себе заместителя»: заботой о ближнем своем или все же желанием хотя бы на время отделаться от человека, который посмел не поверить его надеждам на мировую революцию? Особенно если вспомнить, что и в социалистическую революцию Сталин тоже не особенно верил...

Сталин не стал заниматься дрязгами и предложил Ленину сохранить за Южным фронтом аппарат и имущество командования Юго-Западного фронта, а 1-ю и 12-ю Конные армии передать Западному фронту. Что и было утверждено сначала РВС, а затем и пленумом ЦК.

Но еще до пленума Ленин попросил Сталина высказать свое мнение «о характере заминок у Буденного и на фронте Врангеля, а равно и о наших военных перспективах на обоих фронтах». При этом вождь подчеркивал, что от его заключения могут зависеть чуть ли не судьбоносные политические решения.

Сталин явно еще не остыл от нанесенной ему вождем обиды, а потому отвечал все так же дерзко. «Я не знаю, для чего, собственно, Вам нужно мое мнение, поэтому я не в состоянии передать Вам требуемого заключения и ограничусь сообщением голых фактов без освещения. Заминка Буденного временная, противник бросил на Буденного Литовскую, Луцкую и Галицкую группы в целях спасения Львова. Буденный уверяет, что он разобьет противника (он уже взял большое количество пленных), но Львов будет взят, очевидно, с некоторым опозданием. Словом, заминка Буденного не означает перелома в пользу противника. Что касается Врангеля, мы теперь хотя и слабы по причинам, изложенным выше, но все же сдерживаем противника; не позднее как через неделю мы пустим в ход 30 тыс. свежих штыков...»

Пройдет совсем немного времени и из-за этой самой «заминки» Буденного Сталина обвинят в... провале наступления на Варшаву. Хотя никакой его вины не было, и началась вся эта история с того, что в самый разгар Львовского наступления командующий Юго-Западным фронтом Егоров получил приказ о передаче Тухачевскому 1-й и 12-й Конных армий. Однако Сталин якобы отказался утвердить приказ Егорова по той простой причине, что наступление на Варшаву уже началось и Буденный даже при всем своем желании не смог бы вовремя поддержать Тухачевского. И тогда Егоров приказал Первой конной армии «в самый кратчайший срок мощным ударом уничтожить противника на правом берегу Буга, форсировать реку и на плечах бегущих остатков 3-й и 6-й польских армий захватить город Львов».

Почему Сталин был против усиления Западного фронта? Многие историки считали, что он не очень хотел, чтобы пальма первенства досталась белому офицеру Тухачевскому и после взятия Львова желал сам овладеть Варшавой. И если бы ему это удалось, то именно он, а не Тухачевский с Троцким, открыл бы дверь той самой коммунистической революции в Европе. Но... не получилось, и Ленин недовольно заметил: «Ну кто же на Варшаву ходит через Львов!» Не смог он простить убиенному им в конце концов Тухачевскому и прямого обвинения чуть ли не в измене. «Войну проиграла, — заявил тот, — не политика, а стратегия Юго-Западного фронта, которым командовал получавший приказы от Сталина Егоров».

Все это было бы, наверное, очень интересно, если бы было правдой. На самом же деле вся эта история выглядела совершенно иначе. И на X съезде партии сам Ленин признал, что в войне с Польшей была сделана ошибка. При этом он даже не стал разбирать, была ли эта «ошибка стратегическая или политическая». По его словам, эта ошибка обусловлена прежде всего тем, что «перевес наших сил был переоценен нами». Ну а началась эта недооценка с Главного командования, которое уже в феврале почему-то посчитало, что самым легким фронтом будет именно польский.

При этом совершенно не принималась в расчет внутренняя слабость Польши, о чем в свое время предупреждал Сталин, когда говорил о польских тылах. Виноват был и полевой штаб, который путем отмены учета штыков и сабель и перехода на учет бойцов пехоты, конницы, артиллерии и прочих войск пытался создать внешне более приличную организационную картину.

Эти просчеты обошлись очень дорого. Да и как можно было строить какие-то планы, если ко времени сражения на Висле, 11 августа, полевой штаб оценил наши силы в 156 133 бойца против 101 500 бойцов противника. Хотя на самом деле Западный фронт располагал к этому времени всего-навсего 45—50 тысяч штыков и сабель и почти в два раза уступал противнику.

Как того и следовало ожидать, идея международного братства не трогала польских крестьян и рабочих, которые видели в русских векового врага, и советские армии они встречали в лучшем случае угрюмым молчанием. А если они что и возбуждали у них, так это тот самый польский национализм, о котором предупреждал Радек. Весьма негативную роль сыграло и то, что голодные советские армии принялись грабить польских крестьян и буржуазию. Переоценивший свои силы Тухачевский находился в глубоком тылу, и столь славное поначалу наступление захлебнулось.

Что же касается 1-й и 12-й Конных армий, которые Сталин якобы специально придержал, чтобы не дать лишний раз прославиться Троцкому и его ставленнику Тухачевскому, то и здесь дело обстояло совсем иначе. И виноват был не Сталин, а отсутствие четкой организации и элементарной дисциплины на всех уровнях командования, какими всегда «славилась» Россия.

Ну а самому С.С. Каменеву не оставалось ничего другого, как только найти виноватого. Не мог же он расписаться в собственном неумении командовать и организовывать. По всей видимости, он уже запамятовал, как всячески поощрял наступление на Львов и приказ о прекращении наступления Первой конной отдал только 11 августа, в то самое время, когда Буденный уже вел ожесточенные бои в районе Львова и Равы-Русской.

Можно подумать, что он, военный человек, не понимал, что практически невозможно целой армии вот так в одночасье выйти из боя и, преодолев 200 с лишним километров за пару дней, снова с ходу пойти в лихую атаку. Похоже, ему даже и в голову не приходило, что усталая Первая конная могла с ходу нарваться на хорошо обученные, и вооруженные, и, что самое главное, свежие польские войска со всеми вытекающими для нее печальными последствиями.

Не интересовало его и то, что вследствие царившего повсюду бардака его приказ был задержан по техническим причинам, и командование Юго-Западного фронта получило его только 13 августа, когда армии Западного фронта уже приступили к варшавской операции. О чем и Егоров, и лично Сталин своевременно уведомили главкома. И не их беда, что Буденный смог выйти из очень тяжелых боев только к 20 августа.

Потому и не было ни мощного удара, ни «бегущих остатков». Вместо всего этого было «чудо на Висле», как назвали в военной истории мощное контрнаступление Пилсудского, после которого о революции в Италии нельзя было даже и мечтать. И, конечно же, дело было отнюдь не в бунтаре Сталине, а в том, что плохо вооруженные и голодные советские армии вынуждены были сражаться, по сути дела, на вражеской территории, что и предопределило столь плачевный конец похода на Варшаву.

Польская авантюра дорого обошлась стране, которая потеряла Западную Украину и Западную Белоруссию. Помимо территориальных потерь Россия была вынуждена выплатить 30 миллионов золотых рублей и обязалась вернуть все военные трофеи и ценности, вывезенные из Польши. Нельзя не вспомнить и тех 40 тысяч красноармейцев, которые погибли в польских концлагерях.

Да, Сталину вряд ли нравилось то, что все лавры достанутся Троцкому и Тухачевскому, ему хотелось быть везде первым, но вряд ли в те очень многое решавшие времена он осмелился бы так открыто саботировать приказы высшего командования.

Что же касается Ленина, то он весьма скромно назвал советское вторжение в Польшу «просчетом». Хотя на самом деле это была его колоссальная ошибка, которая явилась следствием его схематических концепций мировых событий, политического доктринерства и догматичности. Он ошибся только потому, что считал свою идеологию непогрешимой, и истинная причина поражения в польской войне заключалась в том, что Россия была еще слишком слаба, чтобы завоевывать мир с помощью вооруженной силы, и не обладала идеей, которая могла бы его завоевать, невзирая на слабость ее носителей. Да и не носят идеи на штыках...

Похоже, в конце концов, Ленин и сам это понял, когда в частной беседе с Кларой Цеткин откровенно сказал, что «в Польше случилось то, что и должно было случиться», сославшись на пресловутую политику «военного коммунизма» и не очень хорошее знание «заграничных дел».

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

В середине августа Сталин был вызван в Москву для выяснения отношений, а еще через неделю подал заявление в Политбюро о своей отставке со всех военных постов. «Ввиду распространяющихся среди партийных кругов слухов обо мне, как о человеке, затормозившем дело передачи Первой Конной армии из состава Юго-Западного фронта в состав Запфронта, — писал он, — заявляю, что директива главкома о передаче Первой Конармии Запфронту была получена Реввоенсоветом Юго-Западного фронта 11-го или 12-го (не помню числа) августа, и Первая конная в тот же день была передана Зап-фронту».

1 сентября 1920 года Политбюро освободило Сталина от должности члена РВС Юго-Западного фронта, но оставило в Реввоенсовете республики. Более того, он наконец-то получил отпуск и впервые за многие годы мог по-настоящему отдохнуть.

На IX партийной конференции Ленин осудил поведение Сталина, но сделал это как-то не... по-ленински. Куда резче о деятельности Сталина отозвался Троцкий. Но Сталина это не смутило, и он как ни в чем не бывало заявил, что «некоторые места вчерашних речей тг. Ленина и Троцкого не соответствуют действительности». Не будет он оправдываться и на закрытом заседании X съезда партии, где свалит всю вину на... главного политического комиссара Западного фронта И. Смилгу, который «не сдержал своего обещания взять Варшаву» и таким образом обманул ЦК. Однако, как писал позже Троцкий, своей речью Сталин повредил только самому себе: «Съезд с угрюмым недоброжелательством слушал угрюмого оратора с желтоватым отливом глаз; ни один голос не поддержал его».

Тем временем «варшавская» эпопея подходила к своему логическому завершению: отступление Красной Армии продолжалось, и в октябре 1920 года был подписан Рижский договор, по которому Польша получала Западную Украину и Западную Белоруссию.

Окончание польской войны позволило советскому командованию бросить все силы на Врангеля. И, как говорили знающие люди, это была самая кровопролитная битва Гражданской войны. Не найдя бродов, Красная Армия пошла на состоявшую из нескольких линий окопов оборону белых на Перекопе в лоб. Волны атакующих разбивались о считавшиеся неприступными позиции, оставляя горы трупов. Но именно эти трупы и спасли их, став своеобразной защитой от огня.

12 ноября 1920 года Врангель и остатки его армии эвакуировались на союзнических и русских кораблях в Константинополь. И если не считать затянувшихся до 1922 года военных действий на Дальнем Востоке, Гражданская война закончилась. В связи с этим хотелось бы сказать вот о чем. В огромной литературе о Сталине он, в зависимости от симпатии или антипатии к нему авторов, представляется либо военным гением, либо совершенным дилетантом.

Все это, конечно, интересно, но... только для тех, кто слепо верит (или не верит) в полководческие таланты Сталина и продолжает в высшей степени инфантильные споры на эту тему. А ведь дело было совсем не в них, и для победы под тем же Царицыном они не имели ровным счетом никакого значения. И даже если бы Сталин обладал военным гением Наполеона и Суворова, вместе взятых, вряд ли бы советская власть смогла бы выйти из Гражданской войны победительницей без необходимых для этого исторических условий.

Да, большевики оказались совершенно не готовыми к управлению огромной и еще к тому же разрушенной страной. Не было ни опыта, ни знаний, ни специалистов. В том числе и в армии, которая оказалась после ее разложения теми же большевиками, Петросоветом и Керенским в совершенно разобранном состоянии. И тем не менее в войне победили именно они.

Причин тому было несколько. Но все же главной была полнейшая несостоятельность контрреволюционных сил, и в первую очередь экономическая. Каким бы слабым ни было созданное большевиками государство, тем не менее это было уже государство со своим центральным правительством, гражданскими учреждениями и местным самоуправлением. Приступили они и к созданию военной машины.

Ничего этого не было даже в помине у их противников, и как это ни печально для белых генералов, но им так и не удалось создать сколько-нибудь жизнеспособную государственность на занятых ими территориях. За исключением, возможно, Крыма, где командовал не только генерал, но и способный инженер барон Врангель. И вся проблема заключалась в том, кто сможет выдвинуть и обосновать ту самую стратегию, которая обеспечила бы поддержку городского населения и, что было намного важнее, мелкого крестьянства, которое составляло большинство населения.

Лидеры Белого движения так ничего и не смогли предложить тому самому крестьянству, за которое, по сути, и шла война. И, восстанавливая на занятых ими территориях власть бывших хозяев, они настраивали против себя крестьян. И таким образом мечтавшие вернуться к старому помещики и не желавшая платить за спасение общего дела буржуазия сами сделали то, чего не смогла сделать поначалу Красная Армия. И, конечно, большевики со своим Декретом о земле имели гораздо большее преимущество перед так и не сумевшими понять новые веяния белыми лидерами.

За какую Россию воевали все эти поручики Голицыны и корнеты Оболенские? За ту, в которой у них были имения в десятки тысяч десятин и в которой им не надо было думать о куске хлеба. Они даже не догадывались, что дело было даже не в пришедших хамах, а в том, что феодализм давно себя изжил и

Россия нуждалась в совсем других людях. А посему и мечтали не о том, как сделать крестьян зажиточными, а как снова загнать их в их ветхие жилища, а самим въехать на Красную площадь под малиновый перезвон кремлевских колоколов на белых конях. А между тем их время уже прошло, и вишневые сады были давно уже заложены...

Помимо всего прочего, большевики имели решающее влияние на центральные районы России, в то время как окраины, на которых действовали белые армии, были разобщены. И было скорее закономерным, нежели удивительным, то, что со временем эти самые окраины превращались для белых из плацдармов для наступления в погубившую их армии трясину.

Огромную роль сыграло и то, что уже очень скоро после начала Гражданской войны многие русские офицеры начинали прозревать. Что бы им ни говорили о большевиках, но именно эти большевики и сражались сейчас за Россию против англий и франций. И, к чести всех этих поручиков и штабс-капитанов, у них не было никакого желания торговать Родиной, и они, если и не переходили к красным, то просто уходили от белых. А это дорогого стоило...

Огромное значение играл и количественный фактор. Партизанские отряды, из которых в начале войны состояла Красная Армия, были не в силах противостоять отборным офицерским частям и прошедшим империалистическую войну казакам, но что значили те несколько сот тысяч пусть и умевших воевать людей по сравнению с огромной армией в 5 миллионов человек, во главе которой стояли бывшие царские генералы и офицеры?

Да, Деникину удалось по мере наступления его войск мобилизовать почти 300 тысяч крестьян, но, как признавали все военные специалисты, именно эти новобранцы и стали причиной его поражений. Крестьяне не только не умели воевать, но и при первой же возможности дезертировали.

Ну и, конечно, огромную роль в победе в Гражданской войне сыграло то, что во главе Красной Армии стояла закаленная партия Ленина, которой не было равных во всем мире, в то время как у белых не было даже намека на единство. Конечно, и у большевиков имелись разногласия, как это было на том же Южном фронте, но они не шли ни в какое сравнение с теми драмами, которые разыгрывались в стане белых.

Какой из всего этого следует вывод? Да только тот, что не имевшее экономической базы и разобщенное Белое движение было обречено изначально, и, по большому счету, вряд ли присутствие Сталина или даже Троцкого на каком-нибудь участке фронта могло решить исход войны. Что же касается полководческих талантов Сталина... Наверное, он мог дать ценный совет, но организовать по всем правилам военного искусства оборону или разработать план наступления целого фронта ему вряд ли было под силу. О чем в свое время говорил и Г.К. Жуков, который куда больше ценил в Сталине его способность схватывать сущность вопроса. Солдатами, как известно, не рождаются, ими становятся...

Но в то же время нельзя не отметить, что каждый раз Сталин оказывался там, где складывалась самая критическая ситуация. Как это было в том же Царицыне, на Южном фронте или в Петрограде. И вряд ли это можно назвать случайностью. Ленин успел хорошо изучить «чудесного грузина» и не мог не понимать, что равных ему по напору и умению добиться результата любой ценой нет. А в те сложные времена это было подчас ценнее любых знаний...

Уход Сталина из армии ни в коем случае не означал его понижения, ни тем более охлаждения к нему со стороны Ленина. Наоборот! Советская власть утвердилась почти во всех национальных районах России, надо было срочно разбираться со «всеми туркестанскими, кавказскими и прочими вопросами», и Ленин возлагал на Сталина большие надежды. «Нам нужно, — заявил он в ответ на требование Преображенского хоть как-то ограничить полномочия Сталина (который входил во всевозможные бюро и комиссии и был назначен народным комиссаром РКП), — чтобы у нас был человек, к которому любой из представителей наций мог бы подойти и подробно рассказать, в чем дело. Где его разыскать? Я думаю, и Преображенский не мог бы назвать другой кандидатуры, кроме товарища Сталина».

И это было правильно. В России проживало огромное количество наций, и рано или поздно необходимо было придать отношениям между ними законченную форму. И, конечно, Сталин, даже со всеми своими недостатками, был сейчас незаменим. По той простой причине, что ни Троцкий, ни Каменев, ни другие видные деятели партии никогда не интересовались национальным вопросом.

Никто из них не рвался в руководство рабочим контролем. Слишком уж нудно и... бессмысленно. Тем не менее получивший этот комиссариат Сталин вовсе не был согласен с Лениным, который видел в РКП прежде всего инструмент борьбы с бюрократизмом, и направлял работу своих сотрудников не на выискивание в управленческом аппарате преступников, а на «совершенствование» проверяемых ими учреждений. Хотя как можно было добиться второго без первого, совершенно непонятно. Ну а чем окончится его правление, хорошо известно, Ленин не только выразит свое недовольство его управлением, но и поставит РКП в качестве главного примера того, как не надо руководить.

Вполне возможно, что во многих ошибках Сталина был виноват его характер. Ему не хватало терпения, гибкости и умения подчинить свои личные амбиции интересам дела. Чуть что, и он тут же впадал в обиду, начинал искать виноватых и хандрил. Но куда страшнее было то, что он никогда ничего не прощал. Да и что можно ожидать от человека, который совершенно искренне заявил Каменеву: «Высшее наслаждение — выявить врага, приготовиться, порядком отомстить и затем спокойно спать!»

И все же упрекать Сталина за развал работы в РКП было бы в высшей степени бессмысленно. Да и как можно было контролировать работу учреждений, которые совершенно не умели работать? А если к этому прибавить ужасающую нехватку специалистов всех уровней и полную профнепригодность большинства сотрудников, то надо было удивляться не тому, что у них чего-то нет, а тому, что они вообще функционируют. И лучшим доказательством всей бессмысленности этой борьбы служит наше время, когда бюрократия и коррупция подмяли под себя государство и сами диктуют ему свои условия. Так что же можно было требовать от Сталина по тем глухим временам? Надо полагать, на этом бесславном фронте не справились бы и десять Сталиных. По той простой причине, что дело было не в отдельных недостатках, а в отсутствии той системы, которая сделала бы процветание этих недостатков невозможными.

Видел ли это сам Сталин? Да, конечно, видел, потому со временем и ввел наказания в виде лишения свободы за опоздание на работу. Знал: другим не пронять! Что же касается его самого, то он мог порою «демонстрировать», как писал о нем один из его сотрудников, «чудеса неутомимости, но когда не было настроения, работал спустя рукава». Особенно его утомляли бесконечные заседания с их по большей частью бессмысленными разговорами и спорами. И когда ему становилось совсем невмоготу, он выходил «на минутку». Как правило, «минутка» затягивалась на неопределенное время, и чаще всего отправлявшийся на поиски шефа его заместитель Пестковский находил его на квартире матроса Воронцова... лежавшим на диване и курившим свою неизменную трубку.

И, по всей видимости, дело было не только в том, что Сталин не любил рутинную работу (ее не любит никто). Для многих пост наркома был пределом мечтаний, но для него он был уже пройденным этапом, и Сталин мечтал о той политической деятельности, которая определяет развитие государства. Но как это было для него ни печально, Ленин не спешил приглашать его к решению этих вопросов... Окончание Гражданской войны вовсе не означало безоблачного существования для вождя. Временно отказавшись от мировой революции и возложив все надежды на ее подготовку на Коминтерн, Ленин был вынужден обратить внимание на Россию. «Наша задача, — говорил он, — решить, как нам быть в настоящее время...»

Оно и понятно. Ведь теперь Ленин видел из своего окна не ухоженную Швейцарию, а дымившуюся в развалинах страну, и ему не оставалось ничего другого, как только жить «по государственным правилам». И вместо уничтожения государства, необходимо было всячески укреплять его. По-другому и не получилось бы. Сельское хозяйство давало всего 65% от продукции 1913 года, в промышленности было занято всего 10% городского населения, а металлургия могла обеспечить каждое крестьянское хозяйство всего... 64 граммами гвоздей!

Как собирались большевики строить свой социализм? Да точно так же, как воевали. Насилием. И не случайно главным идеологом хозяйственного строительства явился Троцкий. Что для этого было надо? Да только одно: «заставить каждого стать на то место, на котором он должен быть». Ну а основным отрядом строителей светлого будущего должны были стать «трудовые армии». Будут недовольные? Не страшно! Для них есть тюрьмы и концентрационные лагеря.

Лев Давидович видел преодоление кризиса в милитаризации рабочего класса, использовании военного комиссариата для управления промышленностью и в создании трудовых армий из военных подразделений, которые уже не принимали участия в боевых действиях. Еще в годы войны он выступил с идеей казарменного социализма, в основе которого лежала милицейская система.

Ее суть сводилась к зачислению населения данного района в полки, бригады, дивизии по месту жительства и работы, что давало возможность всем проходить курс военного обучения без отрыва от работы.

Военно-казарменные принципы должны были играть роль регуляторов не только хозяйственных, но и социальных отношений. И главным здесь было общественное питание. Все должны были питаться в принудительном порядке в общественных столовых на заводах и в учреждениях. А тем, кто желал обедать дома, надо было применить репрессии. Ну и само собой понятно, деятельность партии должна быть направлена на культивирование аскетизма и самопожертвования. Для чего было необходимо ввести нравы, близкие к спартанским. Ну а то, что такой социализм мало чем отличался от египетского рабства, его мало волновало.

Весьма оригинальные взгляды высказывал Троцкий и на переход к социализму, презрительно заявляя, что «меньшевистский путь перехода к «социализму» есть млечный путь — без хлебной монополии, без уничтожения рынка, без революционной диктатуры и без милитаризации труда». Ну и, конечно, было необходимо продолжить начатое еще во времена «военного коммунизма» издевательство над крестьянами, которых Троцкий даже не считал за людей.

Да и что можно было ожидать от человека, давшего философское обоснование необходимости террора в период диктатуры пролетариата и считавшего человека ленивым животным, которое больше всего на свете боялось инициативы и напора. И особенно это касалось русского крестьянина. «Чем болен наш русский мужик, — писал Троцкий, — так это стадностью, отсутствием личности, то есть тем, что воспело наше реакционное народничество в образе Платона Каратаева: крестьянин растворяется в общине, подчиняется земле».

И не мудрено, что, руководствуясь такими взглядами, Троцкий отводил крестьянству роль эксплуатируемого класса, а сельскому хозяйству — функции полуколонии, главное назначение которой состояло в поставке продовольствия и сырья промышленности. «Пока у нас недостаток хлеба, — со всей категоричностью заявлял он, — крестьянин должен будет давать советскому хозяйству натуральный налог в виде хлеба под страхом беспощадной расправы. Крестьянин через год привыкнет к этому и будет давать хлеб». Ну а будут недовольны, то, считал Лев Давидович, всегда стоявшие наготове 200 тысяч солдат быстро «выбьют» из деревни налог.

Как это ни печально, но так думал не один Троцкий, и ничего удивительного в таком подходе к строительству новой экономики не было. Грубость и принуждение были едва ли не единственной формой общения между вождями и низами в тот «героический период Великой русской революции», неотъемлемой частью которого стал «военный коммунизм». И все, кто сталкивался с суровой правдой российской жизни, прекрасно понимали, что без мата и плетки было невозможно сдвинуть воз с места. Но самое печальное заключалось в том, что подобная философия входила в привычку и часто казалась единственно правильной. Потому и не вызывала такого возмущения, как это неизбежно случилось бы в мирное время.

Да и сам Ленин, который всегда заявлял, что пролетарская диктатура отнюдь не «киселеобразное состояние пролетарской власти», мало в чем уступал своим соратникам. Мат, грубость, хамство, — все это было свойственно вождю мирового пролетариата (да и как можно было представить себе пролетариат без мата!), и от человека, которому была нужна «мерная поступь железных батальонов пролетариата», трудно ожидать осуждения диктаторских замашек того же Сталина и не менее его грешном в этом Троцкого. Да и, говоря откровенно, не было бы никакой победы в войне без этой самой железной поступи...

Беда была в другом, привычка к такому методу управления становилась частью характера, и бороться с нею было уже невозможно. И при первой же трудности такой человек так или иначе хватался за уже привычное для него оружие, которое так часто приносило ему нужный результат. Но то, что хорошо было на фронте, совершенно не годилось для строительства и уже тем более управления экономикой.

«С бродячей Русью мы должны покончить, — говорил в марте 1921 года Троцкий. — Мы будем создавать трудовые армии, легко мобилизуемые, легко перебрасываемые с места на место. Труд будет поощряться куском хлеба, неподчинение и недисциплинированность караться тюрьмой и смертью. А чтобы принуждение было менее тягостным, мы должны быть четкими в обеспечении инструментом, инвентарем...»

Вторил ему и Бухарин, тот самый «Бухарчик», который, по заверению Ленина, был мягче воска. «Принуждение во всех формах, — заявлял главный теоретик партии, — начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является методом выработки коммунистического человеческого материала из человеческого материала капиталистической эпохи».

Пройдет всего несколько лет, и все эти люди будут возмущаться человеконенавистническими теориями Гитлера. Но вот чем все эти подонки были лучше Розенберга и Геббельса, понять невозможно. И если «людоед» Бухарин казался мягче воска, то вряд ли можно даже догадаться о том, кого Ленин мог бы назвать железным. Да, все содрогались от сталинской жестокости, но нетрудно себе представить, что сделали бы со страной все эти Троцкие и бухарины, если бы не нашли свой, по большому счету, достойный конец.

Был ли подвержен этой общей болезни Сталин? Да, конечно, был! А чего еще можно было ожидать от человека, который каждый день общался с Лениным, Троцким и тем же Бухариным и становился палочкой-выручалочкой на самых трудных участках войны другой философии. Потому и стал состоявшийся в марте 1920 года IX съезд партии самым настоящим бенефисом Троцкого. На нем была принята почти слово в слово повторившая тезисы Троцкого резолюция «Об очередных задачах хозяйственного строительства» и одобрен курс на милитаризацию труда и внедрение принудительного труда.

Начал Троцкий с транспорта, отвратительная работа которого стала одной из причин поражения в польской кампании. По его инициативе в начале сентября 1920 года был создан Центральный комитет объединенного профессионального союза работников железнодорожного и водного транспорта (Цектран). И именно он должен был восстановить работу транспорта, «применяя... чрезвычайные меры, железную дисциплину, милитаризацию труда, единоначалие». А заодно и доказать правоту великого экономиста.

Через месяц Троцкий объявил о достигнутых успехах и потребовал перенести «цектрановский» опыт на все отрасли народного хозяйства. Для чего призвал соединить хозяйственные органы и профсоюзы по отраслям промышленности, «перетряхнуть» профсоюзы и поставить во главе их людей, которые умели «закручивать гайки». Ну а заодно и внедрить палочную дисциплину не только на работе, но и в быту.

По словам самого Троцкого, этот тюремный режим был рассчитан на многие-многие годы. Ну и само собой понятно, что дисциплинарные наказания должны были «отвечать трагизму нашего хозяйственного положения». То есть все те же расстрелы, тюрьмы и лагеря...

Однако все оказалось намного сложнее. Крестьяне были доведены до отчаяния, сказывалась всеобщая страшная усталость от войн, и в этих трагических условиях ни громкие и красивые лозунги, ни уговоры и наказания уже не действовали. Выбивание из крестьян хлеба стало напоминать военные операции, и далеко не случайно нарком продовольствия А.Д. Цюрупа докладывал в ЦК: «Везде деморализация, дезорганизация и прямое истребление нашего аппарата... Только на украинском продовольственном фронте погибло 1700 заготовителей».

В ряде мест начались восстания, апогеем которых явилась крестьянская война на Тамбовщине в 1920 году под предводительством Антонова. На крестьян были брошены стрелковые бригады, кавбригада Котовского, и в конце концов Тухачевский применил газы.

Не лучше обстояли дела и в Сибири, где, по словам все того же Цюрупы, был потерян «всякий темп работы». «Из-за резкого уменьшения производства хлеба, — говорил он, — все, что мы должны были получить для нужд и для удовлетворения потребностей пролетарских центров и голодающих районов России, все должно было быть взято из обычной нормы потребления крестьян... Отсюда проистекает такой вывод, что никто без сопротивления, активного или пассивного, не даст вырвать у себя кусок изо рта».

Да, большевики жестоко расправлялись с восставшими и многие из них были брошены в концлагеря, но положения все эти пирровы победы не меняли. Крестьяне отказывались отдавать хлеб, и, как это ни печально для большевиков, Гражданская война в стране продолжалась, только на этот раз с собственным народом. В результате этой безумной политики тотального ограбления крестьян летом 1921 года страшный голод охватит Поволжье, Лево-бережную Украину, Центрально-Черноземный район, часть Урала и Крым. Люди будут умирать тысячами, и дело дойдет даже до людоедства.

Как помогали властители новой России умиравшим от истощения людям? Да никак! И в тех самых записках Ленина, которые буквально пестрят словами «расстрелять» и «уничтожить», нет ни единого слова об оказании помощи несчастным. Более того, голод был только на руку большевикам, поскольку крестьянам было теперь не до восстаний! А когда им собрался оказать помощь

Общественный комитет помощи голодающим в России, его с удивительной поспешностью разгромили.

Конечно, хлеб много значил для крестьян, и все же истинные причины их сопротивления новой власти лежали гораздо глубже. И понять их — значит, понять многое из того, что будет происходить в стране уже при Сталине. Название этому явлению — русский бунт. Тот самый «бессмысленный и беспощадный», о котором писал еще Пушкин.

«Злоба, грустная злоба кипит в груди... Черная злоба, святая злоба...» — именно так выразил Александр Блок в своем знаменитом стихотворении «Скифы» веками копившееся в России недовольство глупыми правителями и полуголодным существованием.

И, наверное, никогда так легко не дышалось в России, как после Февраля 1917 года, когда разом обвалилась насквозь прогнившая государственная машина и народ зажил своими собственными законами и ощущениями.

Другое дело, что эта самая легкость выразилась вполне по-российски, и народ наслаждался свободой по-своему. И то, что происходило и еще долго будет происходить в России, как в капле воды, отразилось уже при штурме Зимнего. Ведь как тогда казалось, на штурм последнего оплота «кровопийц-министров» идут самые сознательные и идейные товарищи. Но, увы, не были эти «товарищи» ни идейными, ни сознательными. А скорее наоборот. Что и выразилось в насилии над попадавшимися по пути женщинами, грабежах, воровстве и, конечно же, повальном пьянстве.

И далеко не случайно одной из основных задач созданной большевиками в декабре 1917 года ВЧК была борьба с «пьяными бунтами» освобожденного революцией народа. Стоило только взять Зимний и выставить караул, как он тут же допился до беспамятства. Впрочем, известный порядок все же сохранялся, и в винные подвалы дворца допускались только солдаты. Им было предоставлено полное право напиваться до бесчувствия, а вот выносить вино они не могли. Впрочем, выход нашли быстро, и те из солдат, кто еще был способен держаться на ногах, умудрялись-таки выносить вино на улицу и продавать его измученным винной жаждой штатским.

На следующий день мудрые большевики-командиры поручили караул кавалерийской части, и уже через несколько часов, по меткому выражению одного из очевидцев, лыка не вязали даже лошади. И после того, как Временный революционный комитет провел расследование, выяснилось, что Павловский полк посчитал вино своей собственностью и то и дело присылал за ним своих каптенармусов. Но стоило только караулу возмутиться, как на помощь полковым эмиссарам прибыл вооруженный с ног до зубов батальон. Караул капитулировал и с горя принялся пьянствовать сам.

Надо ли говорить, что творилось на улицах, по которым бродили вооруженные пьяные банды и в буквальном смысле терроризировали население беспорядочной стрельбой и насилием. «Все свободные от караула солдаты латышских стрелков, — вспоминал известный анархист Федор Дутов, — состоявшие сплошь из большевиков с анархическим уклоном, были высланы на грузовиках для ликвидации погромов. Но это было непросто, солдаты громили винные погреба при полном вооружении, а иногда даже под прикрытием пулеметов. На улицы, где кутили солдаты, нельзя было высунуть носа, кругом носились пули, это солдаты отпугивали штатских от вина. Случайно подвернувшихся солдат из других частей силой затаскивали в погреб и накачивали вином. При такой обстановке, естественно, всякое появление большевиков вызывало форменное сражение, рабочие стали отказываться от участия в ликвидации погромов. Матросы тоже отказывались выступать против солдат. Погромная волна продолжалась несколько месяцев и кончилась только после того, как все винные склады были уничтожены».

Всех этих освободившихся от «капиталистического гнета» зверей можно было загнать обратно в клетки только с помощью тех же самых кнутов. Да, большевики много говорили о социализме и коммунизме, но не учли они только самого главного: все те законы и ощущения освобожденных зверей было невозможно всунуть в прокрустово ложе какой бы то ни было идеологии или организации. По той простой причине, что они жили отнюдь не идеологией, а инстинктами.

«Когда великий переворот 1917 года, — писал бывший меньшевик, а затем видный советский дипломат И.М. Майский, — смел с лица земли старый режим, когда распались оковы и народ почувствовал, что он свободен, что нет больше внешних преград, мешающих выявлению его воли и желаний, — он, это большое дитя, наивно решил, что настал великий момент осуществления тысячелетнего царства блаженства, которое должно ему принести не только частичное, но и полное освобождение».

Крестьяне шли против белых и коммуны лишь только потому, что они шли против власти вообще, и собственный народ представлял для большевиков куда большую опасность, нежели все Врангели, антанты и Деникины, вместе взятые. Мало что понимавший в России Ленин не имел даже представления о том, как же надо бороться против всероссийского бунта. Иначе не писал бы за две недели до открытия X съезда партии о том, что введение свободного рынка есть не что иное, как предательство социализма.

Но... хотели того большевики или нет, сама жизнь заставляла пересмотреть ту порочную во всех отношениях политику, которую партия с подачи Троцкого проводила в экономике. Окончание Гражданской войны подводило черту под политикой «военного коммунизма». Все надежды на перерастание Гражданской войны в России во всемирную революцию оказались пустыми, и теперь России приходилось рассчитывать только на себя. К тому же окончательный развал экономики делал ее особенно уязвимой для нападения извне, которого можно было ожидать в любую минуту.

«Опора на штык», которую Троцкий провозгласил в ноябре 1917 года, методы устрашения гражданского населения и милитаризация хозяйства, которые были оправданы в военные годы, в новых условиях оказывались уже не только не жизненными, но и вредными. Это начал понимать и сам Ленин, правда, пока еще только относительно восстановления промышленности. Он осудил негативные тенденции в работе Цектрана и предложил «перенести на все профдвижение методы повышения демократизма, самодеятельности, участия в управлении промышленностью, развития соревнования».

Но... не тут-то было! Как и всегда бывает в таких случаях, в партии сложилось два совершенно противоположных подхода к профсоюзам. Тем не менее ноябрьский пленум ЦК предложил взять курс на развитие демократии в профдвижении.

Троцкому это не понравилось, и он начал открытую борьбу против Ленина. Впрочем, он начал ее сразу же после окончания Гражданской войны, и борьба за профсоюзы являлась, по своей сути, самой обыкновенной борьбой за власть. Мощный централизованный аппарат армии и распространение ее влияния на хозяйственные сферы превращало Троцкого в одного из самых могущественных людей в стране. Он действовал напролом и предлагал «постепенное сосредоточение в руках профсоюзов всего управления производством» и пропускания всех специалистов «через фильтр профессионального союза».

Совершенно неожиданно для себя Ленин столкнулся с самой настоящей военно-административной империей второго вождя революции со всеми вытекающими для него последствиями. И, конечно, он не мог не выступить против. Воззрения Троцкого с точки зрения теории являлись самой настоящей ересью, а на практике назывались узурпацией власти.

Таким «фильтром» всегда была партия, и именно она должна была вторгаться в работу всех винтиков аппарата управления. Иначе народное хозяйство грозило перейти в руки тех самых профсоюзов, в которых преобладали беспартийные массы. Потому и писал анонимный корреспондент (в котором подозревали самого Бухарина) эмигранту Илье Британу: «Помните, когда пресловутая дискуссия о профсоюзах угрожала расколом партии и заменой Ленина Троцким (в этом сущность дискуссии, скрытая от непосвященных под тряпьем теоретического спора)».

В отличие от многих Сталин был посвященным, и за бурной деятельностью Троцкого он прекрасно видел его страстное желание затмить Ленина. Отдать власть над рабочими военному ведомству означало преподнести ее самому Льву Давидовичу!

Что же касается его централизованного «профсоюзного» государства, то оно неизбежно бы заняло промежуточную позицию между партией и пролетариатом. Сам же Сталин, как, впрочем, и Ленин, признавал только прямую диктатуру партии, без каких бы то ни было посредников, осуществляемую закаленными и проверенными коммунистами. Но он знал и то, что все предпосылки для захвата лидерства в стране у Троцкого были. После окончания Гражданской войны он пользовался не меньшей, если не большей популярностью, нежели сам Ленин. Оно и понятно: руководящая роль Ленина оставалась за партийными кулисами, в то время как разъезжавший по фронтам и митингам Троцкий был постоянно на виду.

Положение осложнялось еще и тем, что в 1921 году большинство членов партии вступило в нее в тот самый момент, когда «демон революции и организатор Красной Армии» Лев Давидович находился в ореоле славы, в его честь слагались песни, его именем назывались заводы и города. И была нешуточная опасность, что славившие Троцкого народные массы могли поддержать своего любимца не только в дискуссии о профсоюзах, что было уже гораздо серьезнее каких-то там идейных расхождений.

Конечно, спасшему в июле 1917 года партию и самого вождя Сталину все это славословие не нравилось. Став «вторым Лениным» на Кавказе, Сталин хотел быть им и в партии. Но... не тут-то было! Ленин по-своему ценил его, и все же к Троцкому относился иначе, видя в нем не только много что умевшего практика, но и выдающегося теоретика, что делало Льва Давидовича человеком его круга.

Не нравилось Сталину и то, что Троцкий лишил его надежд на воинскую славу, и, несмотря на все его несомненные заслуги, ни одна из побед в Гражданской войне не связывалась с его именем. О чем он, конечно, не мог не мечтать. Да и где еще покрывают себя той самой славой, о которой ходят легенды в народе, как не на полях сражений?

И не случайно в написанной еще в 1905 году статье «Вооруженное восстание и наша тактика» Сталин выступал против сведения роли партии только к политическому руководству массами. По его мнению, партия должна была «заручиться помощью военных из числа членов партии, а также других товарищей, которые по своим природным способностям и склонностям будут весьма полезны в этом деле». И уж, конечно, среди этих самых «наделенных природными способностями» товарищей Сталин видел в первую очередь самого себя...

Помимо всего прочего, Сталин мало верил в большевистское перерождение человека, который совсем еще недавно заявлял, что «все ленинские концепции есть ложь и фальсификация!» А потому и надеялся, что предстоящая схватка Льва Давидовича с Лениным на съезде снова превратит их в тех непримиримых противников, каким они были до Октябрьского переворота.

И все предпосылки для этого были. Борьбу за власть Троцкий начал с самого обыкновенного саботажа и всячески игнорировал работу в Профсоюзной комиссии ЦК, которую возглавлял его злейший враг Зиновьев. Ленин пока терпел, однако бунт во владениях Троцкого (входившие в Цектран водники подняли самое настоящее восстание против военных методов руководства, предложив ликвидировать политотделы в Цектране, изменить его состав и ускорить проведение съезда профсоюза транспортных работников) заставил его принимать более серьезные меры.

Однако Декабрьский пленум ЦК не поддержал Ленина, и в результате «буферной резолюции» Бухарина требование о «перетряхивании» профсоюзов снималось, но состав Цектрана оставался тем же. Спустя несколько дней водники вышли из Цектрана, и борьба в партии приняла еще более ожесточенные формы.

В выступлении на VIII Всероссийском съезде советов в конце декабря Троцкий снова высказался за свою программу «перетряхивания» профсоюзов и их милитаризации. Правда, теперь он шел еще дальше и предложил выбирать делегатов на очередной съезд партии... по платформам, что говорило о создании его собственной фракции и страстном желании превратить предстоящий X съезд партии в поле боя, на котором он собирался одержать окончательную победу.

Ленин выступил с критикой и снова заявил о том, что профсоюзы «не есть организация государственная, это не есть организация принуждения, это есть организация воспитательная, организация вовлечения, обучения, это есть школа, школа управления, школа хозяйничания, школа коммунизма».

Споры и дискуссии продолжались, но уже всем было ясно, что все будет решаться на съезде партии в марте 1921 года. И, по большому счету, это будет драка не за профсоюзы, а за власть...

Напряжение в стране нарастало, Профсоюзная комиссия подготовила «Проект постановления X съезда РКП(б) о роли и задачах профсоюзов», и 18 января 1921 года в «Правде» появилась «платформа десяти». Десять видных членов партии (девять из их являлись членами ЦК) изложили свой взгляд на участие профсоюзов в государственной деятельности, которое, по их мнению, сводилось к независимому существованию профсоюзов как рабочих организаций. Но тот факт, что остальные десять членов ЦК не подписали ленинский документ, говорил о многом.

Сталин подписал «платформу десяти» и выступил в «Правде» с направленной против Троцкого большой полемической статьей. В ней он защищал «демократизм» профсоюзов от «военно-бюрократического метода» Троцкого и доказывал, что применение к рабочему классу метода убеждения тем более необходимо в условиях, когда военная опасность уступила место менее ощутимой, но столь же серьезной угрозе хозяйственной разрухи.

Его начинание подхватил Зиновьев, что дало повод представителю группы «демократических централистов» с нескрываемой иронией заметить во время своего выступления на съезде, что кампания против оппозиции «ведется в Петрограде под предводительством искусного полководца Зиновьева, а в Москве — под руководством «военного стратега и архидемократа т. Сталина».

В продолжавшуюся дискуссию мгновенно включились сторонники «рабочей оппозиции», платформы «демократического централизма» и «рабочей демократии». С собственной платформой выступил и Бухарин, которого поддержали такие видные партийцы, как Ларин, Серебрякова, Преображенский и Сокольников. Бухарин тоже стоял за «огосударствление профсоюзов», но в то же время соглашался с требованием «рабочей оппозиции» о выдвижении профсоюзами своих людей в аппарат управления хозяйством. Идейная беспринципность всех этих платформ была настолько вопиющей, что Ленин назвал ее «верхом идейного распада».

Впрочем, дело было не только в распаде. Ленин прекрасно понимал: если придерживающиеся противоположных взглядов люди объединяются, значит, дело в том, против кого они объединяются. Иными словами, с ним желали разобраться раз и навсегда, отлучив от власти, что и подтвердил сам Троцкий, когда 23 января заявил, что снимает свою платформу и объединяется с Бухариным.

Правда, и здесь речь шла все о том же «огосударствлении профсоюзов», но уже с добавлением лозунга о «производственной демократии», который сближал их с децистами и «рабочей оппозицией» и предлагал начать борьбу с бюрократией. Если же отбросить всю эту словесную шелуху, то речь шла о создании совершенно нового класса управляющих, которые после всех пертурбаций опирались бы на «срощенные аппараты хозяйственных и профсоюзных организаций».

Ленин вел ожесточенную борьбу против «раскольников», и все же Сталин испытывал некоторое беспокойство, которое к началу партийного форума еще более возросло. По той простой причине, что Троцкий имел «за собой на съезде большинство, потому что Секретариат недоглядел и были выбраны не те представители с мест».

Но уж кто-кто, а Сталин знал: ни о какой недоглядке не могло быть и речи, поскольку этот самый Секретариат состоял из сторонников Троцкого и сделал все возможное, чтобы привести на съезд как можно больше «своих» людей.

Обстановка в партии накалилась до предела, власть Ленина повисла на ниточке, и кто знает, чем бы закончилась вся эта «профсоюзная эпопея», если бы так вовремя не вспыхнул Кронштадтский мятеж и лидер антиленинской оппозиции не отправился на его подавление.

Все началось еще 1 марта, когда на Якорной площади состоялся грандиозный массовый митинг матросов и солдат. Митинг принял резолюцию, направленную против ленинских принципов и советской практики. Она требовала перевыборов Советов тайным голосованием после свободной предвыборной агитации, свободы слова и печати для рабочих, крестьян, анархистов и социалистических партий, свободы собраний, союзов, крестьянских объединений, освобождения политических арестованных социалистов, упразднения политотделов и заградительных отрядов, уравнивания пайков, предоставления крестьянам права пользоваться землей так, как им желательно, и иметь столько домашнего скота, сколько они могут содержать, предоставления кустарям-одиночкам права заниматься своим ремеслом без помех и многого другого.

В рядах восставших насчитывалось около 10 тысяч человек, однако Ленин и не подумал идти на переговоры. Да и какие могли быть еще переговоры с людьми, которые замахнулись на самое для него святое: на диктатуру партии! А когда кронштадтцы послали своих делегатов в Петроград, их тут же арестовали. В ответ моряки создали Временный революционный комитет, и 2 марта власть в городе-крепости перешла в его руки. «Трудящиеся Кронштадта, — заявил комитет, — решили более не поддаваться краснобайству... партии, называющей себя якобы представительницей народа, тогда как на деле выходит совсем наоборот».

«Гнуснее и преступнее всего, — писала в те дни городская газета, — созданная коммунистами нравственная кабала, они наложили руку и на внутренний мир трудящихся, принуждая их думать только по-своему, прикрепив рабочих к станкам, создав новое рабство. Сама жизнь под властью диктатуры коммунистов стала страшнее смерти. Здесь поднято пламя восстания для освобождения от трехлетнего насилия и гнета».

Ленин назвал восстание мятежом, который был организован «французской контрразведкой и бывшим генералом Козловским», и 4 марта Троцкий обратился с ультиматумом к «гарнизону Кронштадта», пообещав пощадить только тех, кто сложит оружие. Таковых не оказалось, и в 6 часов 45 минут 7 марта красные войска открыли артиллерийский огонь по острову. «Стоя по колени в крови рабочих, — писали кронштадтские «Известия», — маршал Троцкий первый открыл огонь по революционному Кронштадту, восставшему против самодержавия коммунистов, чтобы восстановить настоящую власть Советов. Опять подойдут полки, подгоняемые одетыми и сытыми коммунистами, прячущимися за вашей спиной, подальше от наших снарядов, чтобы угостить нас пулеметным огнем, если вы не захотите подставлять свою голову, защищая этих разбойников. Всех комиссаров, даже палачей из «чрезвычайки», мы кормим тем же пайком, который едим сами...»

Ну а пока на кронштадтском льду лилась кровь тех самых людей, которых Ленин назвал в 1917 году гордостью русской революции, в Москве начал свою работу X съезд РКП. Почти 800 тысяч партийцев представляли 990 делегатов. Однако после того как несколько дней боев не принесли большевикам успеха и многие наступавшие перешли к мятежникам, 300 делегатов отправились на подавление мятежа.

15 марта в Кронштадте появились листовки с таким содержанием: «На горьком опыте трехлетнего властвования коммунистов мы убедились, к чему приводит партийная диктатура. Немедленно на сцену выползает ряд партийных генералов, уверенных в своей непогрешимости и не брезгующих никакими средствами для проведения в жизнь своей программы... За этими генералами тащится свора примыкающих прихвостней, не имеющих ничего общего не только с народом, но и с самой партией... Создается класс паразитов, живущих за счет масс...»

По-настоящему встревоженный Ленин бросил на подавление мятежной крепости чуть ли не целую армию под предводительством М. Тухачевского, уже успевшего прославиться газовой атакой на крестьян на Тамбовщине. 16 марта начался второй штурм Кронштадта, будущая жертва сталинизма не либеральничала, и после ожесточенного рукопашного боя крепость была взята. И сразу же начались столь любимые и Троцким, и Тухачевским казни. Матросов десятками расстреливали прямо на льду перед крепостью.

Так расправлялись с людьми, вся вина которых была только в том, что осмелились потребовать хоть какого-то подобия демократии. «В Кронштадте, — говорил корреспонденту американской «The New York Herald» Ильич, — некоторые безумцы и изменники говорили об Учредительном собрании. Но разве может человек со здравым умом допустить даже мысль об Учредительном собрании при том ненормальном состоянии, в котором находится Россия».

В своем объяснении с делегацией немецких социалистов вождь пошел еще дальше и поведал им закулисную историю событий. По его словам, власть в Кронштадте захватили предательским путем меньшевики и эсеры, эти самые предатели договорились с крупной буржуазией и выдвинули для обмана масс демагогические лозунги вроде «За Советы без коммунистов!» Именно поэтому белогвардейцы и силы международного финансового капитала поддержали мятежный Кронштадт. И именно «необходимо было немедленно освободить эту морскую крепость и очистить ее от контрреволюционной заразы (эту «контрреволюционную заразу» в 1917 году Троцкий назвал «красой и гордостью русской революции»), чтобы сорвать подготовленное выступление войск западных интервентов».

Конечно, известная доля истины в словах Ленина была, и контрреволюция приложила свою руку к мятежу. Но главным было все же не это. «Годами большевистская цензура, — на весь мир заявил бежавший в Финляндию председатель Временного революционного комитета Петриченко, — скрывала от нас, пока мы были на фронтах или в море, события, происходившие дома... Когда Гражданская война кончилась и мы стали приезжать домой в отпуск, родители нас спрашивали, почему мы воевали за угнетателей».

Но все это была надводная часть айсберга. Как говорили уже тогда некоторые «посвященные», у кронштадтского мятежа были совсем другие причины. И одним из его организаторов наряду с «белыми генералами и французской контрразведкой» был... Зиновьев. Именно он мог способствовать плохому снабжению продовольствием крепости для провоцирования на выступление, и именно он за несколько дней до восстания опубликовал в «Петроградской правде» статью «Достукались», в которой обвинил кронштадтский гарнизон в контрреволюции.

Зачем все это было надо? Только для того, чтобы удалить с партийного съезда Троцкого и не дать ему завоевать новые высоты в той жестокой схватке за власть, которая предполагалась на X съезде. Что ж, ему, если оно так и было на самом деле, блестяще удалось...

Одним из главных вопросов, которые обсуждались на съезде, стал вопрос об экономической политике государства. Крестьянские войны, забастовки рабочих и вспыхнувший накануне X съезда Кронштадтский мятеж заставили Ленина взглянуть на развитие экономики совсем другими глазами, не мечтателя, а руководителя огромной страны, три четверти населения который были те самые крестьяне, которых лупили и грабили почем зря.

И прежде чем говорить о нэпе, надо вспомнить, что же представляло собой ко времени его введения сельское хозяйство. К сожалению, во многих книгах о Сталине больше рассказывается о его неимоверной хитрости или великих достоинствах (в зависимости от автора), но нигде не дается хотя бы приблизительная характеристика состояния сельского хозяйства, за исключением общих фраз. А ведь именно в этом самом состоянии и крылись причины всей дальнейшей политики Сталина. И, не разобравшись в тех процессах, которые протекали в российской деревне, вряд ли можно понять и то, что, в конце концов, подвигло Сталина на коллективизацию, введение которой точно так же, как и многое другое, было предопределено отнюдь не личными качествами вождя, а реальной исторической обстановкой.

К лету 1918 года против аграрной политики большевиков выступали только сотрудничавшие с ними левые эсеры. Им не нравились ни те методы, какими действовали изымавшие продовольствие на селе рабочие отряды, ни создание, в противовес земельным (в которых они играли заглавную роль), комитетов бедноты, ни тенденция к организации крупных хозяйств в конфискованных у помещиков имениях.

Однако после разгрома левых эсеров уже никто не мешал большевикам проводить свои варварские эксперименты, которые Ленин оправдывал единственно возможным способом. «Своеобразный «военный коммунизм», — говорил он, — состоял в том, что мы фактически брали от крестьян все излишки и даже иногда не излишки, а часть необходимого для крестьянина продовольствия, брали для покрытия расходов на армию и на содержание рабочих. Брали большей частью в долг, за бумажные деньги. Иначе победить помещиков и капиталистов в разоренной мелкокрестьянской стране, мы не могли».

Да, теоретически все это было правильно, а вот что касается практики... Подобная политика давления на деревню вела к сокрытию запасов и нежеланию засевать больше земли. Поэтому 30 октября 1918 года и был введен натуральный налог. Вся беда была в том, что он не только не стал заменой продразверстки, но и вообще был забыт.

В том же году Ленин попытался сделать ставку в деревне на беднейшее крестьянство. Вместе с Марксом и Энгельсом Ленин тоже был уверен, что основным условием социализма является организация крупного производства как в промышленности, так и в сельском хозяйстве. И именно бедняки должны были преуспеть в развитии крупного земледелия, поскольку казались вождю безразличными к крестьянской собственности и потенциально выступающими за коллективное хозяйствование. Для чего и стали создаваться совхозы и сельскохозяйственные коммуны, на стимулирование которых Совнарком выделил огромные по тем временам суммы.

Впервые о социалистическом строительстве в деревне Ленин заговорил на I Всероссийском съезде земельных отделов, комитетов бедноты и коммун в декабре 1918 года. Напомнив, что усилиями всего крестьянства явилось «сметение и уничтожение помещичьей власти», он заявил, что «она (революция. — Прим. авт.) еще не трогала более сильного, более современного врага всех трудящихся — капитала».

Да, говорил он, комитеты бедноты прекрасно справились со своей задачей и раскололи деревню, которая «перестала быть единой». И именно это достижение, по словам Ленина, перевело «нашу революцию полностью на те социалистические рельсы, на которых рабочий класс городов твердо и решительно хотел ее поставить в Октябре». Что, в свою очередь, неизбежно влекло за собой «переход от мелких единоличных крестьянских хозяйств к общественной обработке земли».

Конечно, это было легче сказать, чем сделать, и Ленин предупреждал, что переход от мелкого единоличного крестьянского хозяйства к общей обработке земли может быть создан «только длительным трудом». И с его подачи съезд посчитал главной задачей земельной политики «последовательное и неуклонное проведение широкой организации земледельческих коммун, советских коммунистических хозяйств и общественной обработки земли».

На II Всероссийском съезде профсоюзов в январе 1919 года было заявлено, что «вопрос с пропитанием городов можно решить только за счет создания крупных производственных объединений в деревне». А еще через несколько дней декрет ВЦИК провозгласил «переход от единоличных форм землепользования к товарищеским». При этом «на все формы единоличного землепользования предлагалось смотреть как на отживающие свое», а «в основу землеустройства должно быть положено стремление создать единое производственное хозяйство, снабжающее Советскую Республику наибольшим количеством хозяйственных благ при наименьшей затрате народного труда».

Но, увы, все эти благие пожелания так и остались на бумаге: на деле коллективные хозяйства оказались настолько неэффективными, что ни о каком «снабжении хозяйственными благами» не могло быть и речи. Даже самые бедные крестьяне слабо поддерживали эту идею, а энтузиазм тех, кто все же шел в коммуну, очень быстро остывал. И, таким образом, большевики потерпели полный крах в своей аграрной политике.

Да, они «раскололи» деревню, но их главная опора — бедняки — составляли всего 40% от всех крестьян (10% — кулаки и 50% — середняки). К тому же комбеды, во главе которых в большинстве своем стояли мало что понимавшие в сельском хозяйстве большевики, находились в жесткой оппозиции с советами, чаще всего беспартийными по своему составу. В деревне сложилось двоевластие, и большевики поспешили ввести потерявшие свой независимый статус комбеды в советы.

Проиграв первую схватку, Ленин сделал ставку на середняка, что вместе с роспуском комбедов говорило о некотором смягчении политики «военного коммунизма». Это и выразилось в нахождении некоторых компромиссов с теми, кого совсем еще недавно однозначно считали «мелкобуржуазными элементами деревни». «Трудовому крестьянину надо помочь, — учил теперь Ленин, — среднего не обидеть, богатого принудить...»

Во многом причина такого «потепления» заключалась в привлечении на свою сторону всех возможных союзников в самые решающие периоды Гражданской войны. Потому Ленин и заговорил о соглашении «со средним крестьянином, с вчерашним меньшевиком из рабочих, с вчерашним саботажником из служащих или интеллигенции».

На VIII съезде партии в марте 1919 года эта идея получила свое дальнейшее развитие, теперь Ленину было уже мало «нейтрализовать» среднее крестьянство, и он заговорил о постановке отношений с ним «на почву прочного союза».

И теперь, когда наконец-то было осознано, что «мелкое крестьянское хозяйство еще долго будет существовать», партия ставила своей задачей «отделить» середняка от кулаков, «привлекать его на сторону рабочего класса внимательным отношением к его нуждам, борясь с его отсталостью мерами идейного воздействия, отнюдь не мерами подавления, стремясь во всех случаях, где затронуты его жизненные интересы, к практическим соглашениям с ним, идя на уступки ему в определении способов проведения социалистических преобразований».

Что же касается всевозможных сельскохозяйственных товариществ, то, всячески поощряя их, власти не должны были допускать «ни малейшего принуждения» при создании таковых. При этом вся тяжесть налогов ложилась на кулака, а среднее крестьянство должно было «облагаться чрезвычайно умеренно, лишь в размере, вполне посильном и необременительном для него».

Взяв, таким образом, курс на обеспечение «нерушимого союза рабочих и среднего крестьянства», партия поставила на место умершего председателя ВЦИК Я.М. Свердлова М.И. Калинина. Это был рабочий, бывший крестьянин-середняк, который, по словам Ленина, имел «тесную связь с крестьянским хозяйством... и каждый год ее (деревню) посещает». И именно ему было суждено отныне олицетворять этот самый нерушимый союз. Как... это уже другое дело...

Однако и с середняками оказалось не так просто и однозначно. Поскольку уже очень скоро они заняли традиционную крестьянскую позицию в отношении правительственного регулирования и рассматривали его как наступление на свои интересы. Ну а сама поддержка середняка привела к тому, что на «черном рынке» стал появляться хлеб. Что и привело к озабоченности вождя, который заявил на Совещании по работе в деревне в декабре 1920 года:

«Средний крестьянин производит продовольствия больше, чем ему нужно, и, таким образом, имея хлебные излишки, он становится эксплуататором голодного рабочего». И как это было ни печально для самого Ленина, далеко не все крестьяне, по его словам, понимали, что свободная торговля хлебом «есть государственное преступление».

Не помог середняк и советским хозяйствам. Что и не могло быть иначе, и сам Ленин откровенно заявил на IX съезде партии в марте 1920 года, что среднее крестьянство будет завоевано «только тогда... когда мы облегчим и улучшим экономические условия его жизни». Чего как раз и не могла сделать советская власть.

Таким образом, к окончанию Гражданской войны революция не решила ни одной проблемы в преобразовании российской деревни. Более того, мелкие земельные наделы в 1920 году стали преобладающими в земледелии России. А попытки восстановить крупные хозяйства в виде совхозов и земледельческих коммун практически повсюду встречали упорное сопротивление. Рост мелкокрестьянского земледелия имел печальные последствия в виде перехода с производства более ценных культур на производство простых средств к существованию. Беда была и в том, что город не мог предложить деревне соответствующее возмещение за производимое ей продовольствие и реквизиция оставалась единственным законным способом получить хлеб.

До поры до времени советские руководители упорно закрывали на это глаза, однако к осени 1920 года, когда недовольство крестьян достигло особенно крупных масштабов, скрывать это, причем от самих себя, было уже бессмысленно. И тем не менее на VIII Всероссийском съезде советов Ленин все еще продолжал говорить о том, что «в стране мелкого крестьянства наша главная и основная задача — суметь перейти к государственному принуждению, чтобы крестьянское хозяйство поднять».

На съезде было сломано много копий, но как это ни печально, главная беда всех спорщиков заключалась в полном непонимании того, что основная трудность заключалась не в проблеме сбора и распределения продовольствия, а в его производстве. В конце концов, с этим все же согласились и признали основной задачей аграрной политики не изъятие у крестьянина несуществующего излишка, а стимулирование сельскохозяйственного производства.

В связи с этим левые эсеры в своей резолюции предлагали, что «в целях стимулирования развития сельского хозяйства» продразверстка должна распространяться только на ту часть продуктов, в которой нуждается потребляющая сторона, а остальную часть продукта «оставлять в руках производителя либо для его собственного удовлетворения, либо для обмена ее через потребительскую кооперацию на необходимые для трудового крестьянского хозяйства предметы».

Меньшевики шли еще дальше и предложили, чтобы «все излишки, остающиеся за выполнением государственных повинностей, строго определенных, крестьянство имело возможность сбывать на основе добровольного товарообмена или устанавливаемых по соглашению с ним цен». На что один из большевиков хмуро заметил: «Это мы уже не раз слышали от всех кулаков и бандитов!» Потому, вопреки здравому смыслу, снова заговорили о том, что крестьянина можно силой или обещаниями заставить согласиться с этими требованиями.

Эта самая сила привела к тем самым восстаниям, о которых говорилось выше, и тем не менее Ленин не спешил идти на уступки крестьянам. А когда в феврале 1920 года Троцкий предложил Политбюро заменить продразверстку натуральным налогом, он довольно в резкой форме выступил против. Все это было, по мнению многих видных большевиков, возвратом к фритредерству и мелкобуржуазному капитализму.

Однако жизнь брала свое, и дальше подобная практика продолжаться не могла. 8 февраля 1921 года на заседании Политбюро был заслушан доклад Н.Н. Осинского «О посевной кампании и положении крестьянства». Ленин подготовил «Предварительный черновой набросок тезисов насчет крестьянства», в котором предлагал «удовлетворить желание беспартийного крестьянства о замене разверстки (в смысле изъятия излишков) хлебным налогом и расширить свободу использования землевладельцем его излишков сверх налога в местном хозяйственном обороте при условии быстрого и полного внесения налога.

Что же, все правильно, и не зря гласит известная русская поговорка: «Перемелется — мука будет». Сама жизнь перемолола своими безжалостными жерновами догматическую веру Ленина и заставила его, в конце концов, заявить: «Мы знаем, что только соглашение с крестьянством может спасти социалистическую революцию в России, пока не наступила революция в других странах... Мы должны постараться удовлетворить требования крестьян, которые не удовлетворены, которые недовольны, и законно недовольны, и не могут быть довольны!»

И это говорил тот самый Ленин, который всего за две недели до открытия съезда писал, что «введение свободного рынка, есть не что иное, как предательство социализма»! Понятно, что Ленин пошел на нэп отнюдь не из-за своего стремления строить нормальную экономику. Дело шло к катастрофе, он был вынужден повернуться от своего догматического коммунизма к реальной жизни, и нэп стал своеобразным Брест-Литовским мирным договором. Только на этот раз со своим собственным народом...

Как их удовлетворить? Да очень просто! Дать известную свободу оборота и достать товары и продукты. Все это означало только одно: продразверстка должна быть заменена продналогом. И решение о переходе к продналогу и рынку на X съезде было принято почти без дискуссий.

Говоря откровенно, ничего нового для себя Сталин не услышал. Он лучше других знал, что значит выбивать из крестьян хлеб, и поддержал Ленина без каких бы то ни было оговорок. Ну и, конечно, как и многие другие видные большевики, рассматривал нэп как вынужденное, а потому временное отступление. Сам он выступил на съезде с докладом о задачах партии в национальном вопросе и ничего особенно запоминающегося не сказал. По его словам, суть национального вопроса состояла в том, чтобы уничтожить отсталость некоторых наций и помочь им догнать Центральную Россию во всех отношениях.

К великой радости Сталина, на X съезде Троцкий, который появился в Москве всего за два дня до его окончания, и его сторонники потерпели фиаско. Они напрочь проиграли спор о профсоюзах, а нэп явился откровенным осуждением их хозяйственной политики.

Порадовала Сталина и написанная Лениным резолюция «О единстве партии», которая объявляла любую «фракционность» недопустимой. От всей души он порадовался и другой резолюции, в которой предлагалось привлечь в партию больше рабочих и очистить ее от некоммунистических и колеблющихся элементов. Прекрасно понимая, в чей огород летят камни, Троцкий быстро сообразил, что игра пока проиграна, и поддержал введение нэпа.

Какова во всей этой партийной склоке была роль самого Ленина? Сегодня об этом не скажет уже никто. Но поразмыслить можно. Вряд ли сложившийся вокруг Троцкого ореол устраивал вождя, и, чтобы сохранить свою роль партийного и государственного лидера, ему надо было сохранить за собой большинство в центральных руководящих органах партии. Ну и, конечно, развенчать Троцкого в глазах широких народных масс. Потому и последовало назначение Троцкого на пост наркома путей сообщения. Ленин прекрасно знал, что со всеми своими способностями Троцкий совершенно не годился для рутинной работы и не имел ни единого шанса на успех.

Хотя и то, что нам известно, наводит на определенные размышления. Сразу же после открытия съезда Ленин пригласил к себе пятнадцать человек, которые подписали и поддерживали «платформу десяти». На этой встрече он говорил об опасности переизбрания ЦК в прежнем составе, в котором было много сторонников Троцкого.

Ну а чтобы избежать этого, надо было, по мысли вождя, сделать так, чтобы в новом ЦК большинство в две трети принадлежало сторонникам «платформы десяти». Что для этого было нужно? Только одно: побудить большинство делегатов съезда проголосовать за нужных Ленину людей, для чего вождь и предложил провести закрытое совещание всех делегатов съезда, которые являлись их сторонниками. Во избежание утечки информации (Ленин любил таинственность) пропуска на «тайную вечерю» были отпечатаны на гектографе, который принадлежал одному из старых большевиков.

И только один Сталин выразил опасение, что оппозиционеры, узнай они об этом собрании, обвинят самого Ленина во фракционности. «Что я слышу от заядлого фракционера?! — добродушно и в то же время недоуменно усмехнулся Ленин. — Даже он сомневается в необходимости созыва совещания делегатов, стоящих на «платформе десяти»!

Вы должны знать, — уже без улыбки продолжал он, — что Троцкий давно собирает сторонников своей платформы, да и сейчас, пока мы с вами разговариваем здесь, наверное, собрал свою фракцию. То же самое делают Шляпников и Сапронов. Зачем закрывать глаза на хотя и неприятный, но явный факт существования фракций в партии? Именно созыв такого совещания сторонников «платформы десяти» обеспечит условия, которые исключили бы всякую фракционность в нашей партии в дальнейшем».

Предложение Ленина было принято, и он вступил в тайные переговоры с различными более мелкими группировками, в том числе и с представителями оппозиции. И, как показал съезд, они оказались весьма результативными.

Какой из всего этого следовал вывод? Да только тот, что как раньше все дозволялось для свершения революции, так и теперь все было разрешено для удержания власти. И ради этого Ильич шел на все. Ну а Сталину оставалось только наматывать на ус «мудрость» вождя.

В ЦК Ленин организовал группу своих ближайших помощников из наиболее ярых противников Троцкого — Зиновьева и Сталина. Первый стал противником Льва Давидовича еще осенью 1919 года, когда Юденич двинулся на Петроград. Вялый и безвольный Зиновьев пребывал в панике, и Троцкий всячески третировал его самым непотребным образом. Чего тот, конечно, не забыл...

Сделав Зиновьева влиятельным членом ЦК и поставив его во главе Коминтерна, Ленин привлек на свою сторону и Каменева, который стал вторым человеком в Совнаркоме. Он не без оснований опасался чрезмерного влияния Троцкого, а потому всячески пытался ослабить его и отдалить от власти. Конечно же, Троцкий не мог не почувствовать всю искусственность ленинских маневров, и, к великой радости Сталина, отношения между Троцким и Лениным заметно охладились на целых два года.

Еще бы ему не радоваться! Ведь теперь он получил в свои руки мощный инструмент формирования партийных рядов, из которых он с его хитростью и изворотливостью мог изгонять неугодных и привлекать нужных ему людей! Зная позицию вождя о главенствующей роли партии в управлении страной, он прекрасно понимал, что, в конечном счете, ею будет править тот, кому эта партия будет подчиняться. Не на словах, а на деле!

И первыми жертвами Сталина стали такие признанные партийцы, как Крестинский, Преображенский и Серебряков, еще на IX съезде партии вместе со Сталиным и Рыковым избранные в Секретариат ЦК. Это были люди Троцкого, и, конечно, они очень мешали Сталину обрести верховенство в центральном партийном аппарате. До поры до времени они были неприкасаемыми, но теперь, когда все эти люди превратились в «колеблющиеся» элементы, он сумел в результате очень тонкой и на первый взгляд совершенно незаметной работы лишить их мест в ЦК и вывести из Секретариата. И, таким образом, в его новом составе оказался лишь один человек, который находился в нем с первого дня, — Сталин...

Вместо «троцкистов» в Секретариат были введены Молотов, который стал кандидатом в члены Политбюро, Ярославский и Михайлов, которых уже тогда можно было назвать твердыми сталинцами. Стараниями Сталина в ЦК были введены Ворошилов, выступивший с критикой военных взглядов Троцкого, Фрунзе и Серго Орджоникидзе, в котором Сталин видел своего наместника на Кавказе. Помог он и еще двум молодым и подававшим большие надежды людям: Валериану Куйбышеву и Сергею Кирову, которые принимали активное участие в туркестанских и кавказских событиях и стали одними из ключевых фигур в его фракции.

Что же касается Политбюро, то в него целиком вошла прежняя «пятерка»: Каменев, Ленин, Сталин, Троцкий и Зиновьев.

Да, в Политбюро Сталин еще не имел такой власти, и тем не менее после X съезда партии равновесие сил значительно изменилось в его пользу. Его подъем на самую вершину начался при Ленине и с его помощью. Да, самому Ленину был куда ближе Троцкий, но в дискуссии о профсоюзах он нарушил дисциплину и едва не привел партию к расколу, в то время как сам Сталин встал на защиту партийного единства. А партийная дисциплина была для Ленина выше и личных соображений, и даже интересов рабочего класса.

Конечно, это был большой успех Сталина, и как это ни парадоксально, но его звезда взошла именно на том самом съезде, который с молчаливой враждебностью выслушивал его оправдания в связи с польскими событиями... Вся эта нервотрепка не могла пройти даром, и после съезда Сталин попал в больницу. И, говоря откровенно, странно, что он не угодил туда намного раньше, потому что та жизнь, которую он вел на протяжении последних двадцати с лишним лет, могла свести в могилу кого угодно.

Профессор Розанов сделал ему операцию, и в конце мая Сталин уехал в Нальчик. Правда, выдержал он там всего месяц, после чего отправился в Тифлис, о чем потом очень жалел. В столице Грузии его встретили совсем не так, как принимали в Баку Орджоникидзе, который уже тогда заговорил о нем так, как будут говорить о Сталине в 1930-е годы.

«К нам в Баку, — вещал он на встрече бывшего узника Баиловской тюрьмы, — прибыл тов. Сталин, рабочий вождь исключительной самоотверженности, энергии и стойкости, единственный испытанный и всеми признанный знаток революционной тактики и вождь пролетарской революции на Кавказе и на Востоке.

ЦК АКП(б), зная скромность и нелюбовь т. Сталина к официальным торжественным встречам, должен был отказаться от специальных собраний, связанных с его приездом. ЦК АКП(б) считает, что наилучшим приветствием, лучшей встречей, которую могут оказать наши партия, пролетарии Баку и трудящиеся Азербайджана нашему дорогому вождю и учителю, будет новое и новое напряжение всех сил для всемерного укрепления партийной и советской работы. Все за дружную, боевую работу, достойную закаленного пролетарского бойца т. Сталина — первого организатора и вождя бакинского пролетариата».

«Дорогой вождь и учитель» воспринял проявление такого уважения как должное и выступил с большой речью, посвященной трехлетней годовщине Октября.

В начале июля состоялся пленум Кавказского бюро ЦК РКП(б), и Сталин принял в нем самое активное участие. В своем докладе он говорил не только о тех заметных успехах, с которыми Закавказье вступило в новую жизнь, но и о том, что неприятно поразило его:

«...по приезде в Тифлис, — с грустью говорил он, — я был поражен отсутствием былой солидарности между рабочими разных национальностей Закавказья. Среди рабочих и крестьян развился национализм, усилилось чувство недоверия к своим и национальным товарищам: антиармянского, антитатарского, антигрузинского, антирусского и всякого другого национализма хоть отбавляй... Очевидно, три года существования националистических правительств в Грузии (меньшевики), в Азербайджане (мусаватисты), в Армении (дашнаки) не прошли даром...»

7 июля начался пленум ЦК КП(б) Грузии. Он проходил за закрытыми дверями, и в дни его работы Сталин согласился выступить на митинге железнодорожных рабочих, о чем потом долго сожалел. И все основания у него для этого были. Несмотря на громкие декларации о праве наций на самоопределение, большевики не горели желанием иметь на своих южных границах самостоятельные да еще к тому же буржуазные республики, ни тем более отдавать их западным странам, которые, словно хищные птицы, кружились над этим регионом мира. Да и кемалистская Турция тоже была не прочь отведать от пышного закавказского пирога с его бокситами и нефтью.

Но если заполучить и советизировать с помощью 11-й армии часть Армении и Азербайджана большевикам удалось без особого труда, то с Грузией дело обстояло сложнее. Орджоникидзе, которого не без оснований считали большевистским проконсулом в Закавказье и который возглавлял Кавказское бюро ЦК, предложил испробовать в Грузии «азербайджанский вариант».

Что это значило? Да все то же самое! Местные большевики должны были организовать в Грузии якобы народное восстание против ее меньшевистского правительства, а Красная Армия поддержала бы это восстание штыками. Однако занятый польским походом Ленин запретил «самоопределять» Грузию. Москва признала грузинское правительство во главе с лидером меньшевиков Ноем Жорданией, и единственное, что выторговал Ленин, так это легальный статус грузинской коммунистической партии. На самом же деле большевики и не собирались оставить Грузию в покое.

И уж кто-кто, а Сталин не собирался отдавать ее никаким жорданиям. Как всегда, в таких случаях нужен был только удобный повод, и уже очень скоро он нашелся, когда в своем докладе Ленину от 20 января 1921 года народный комиссар иностранных дел Г.В. Чичерин обвинил правительство Грузии в нарушениях советско-грузинского договора и сообщал о назревании в ней кризиса. Узнав об этом послании вождю, Сталин воспользовался удобным случаем и направил членам ЦК свое собственное письмо, в котором подтвердил наличие в Грузии революционной ситуации и предложил дать директиву Орджоникидзе и коммунистическим организациям Грузии о подготовке вооруженного восстания. После недолгих разбирательств ЦК санкционировал военный захват Грузии и, словно в насмешку, посоветовал... «непременно соблюдать международные нормы!»

Все было сделано в лучших большевистских традициях. По весьма странному стечению обстоятельств в ночь на 12 февраля 1921 года в грузинской пограничной зоне, где жили грузины, армяне и русские, возникли беспорядки. А еще через три дня грузины увидели на своей земле в роли «миротворца» ту самую 11-ю армию, которая «прославилась» такими зверствами при советизации Армении и Азербайджана, что сам Сталин потребовал от Орджоникидзе призвать «миротворцев» хотя бы к относительному порядку.

27 февраля Сталин предложил мобилизовать партийцев для работы в Грузии, точно так же действовали ВЧК и другие народные комиссариаты, и вслед за «миротворцами» в Грузию хлынуло огромное количество гражданских чиновников. В Грузии начался самый настоящий кошмар, и в первую же ночь после взятия Тифлиса на Соборной площади было казнено свыше 300 человек — и мужчин, и женщин, как грузин, так и русских.

Потом стали расстреливать примерно по 100 человек в сутки. Людей вывозили за город, строили шеренгами на краю приготовленной ямы, палач Шульман с несколькими подручными шли вдоль рядов и стреляли несчастным в затылки. Всего же в ходе этой зачистки было уничтожено более 5 тысяч ни в чем не повинных людей.

Устроенный большевиками спектакль с «самоопределением» Грузии, для которого понадобилась самая настоящая интервенция, встревожил Ленина. Он потребовал найти «приемлемый компромисс» с Жорданией и вести себя как можно осторожнее.

Однако Сталин и Орджоникидзе и не подумали идти ни на какие компромиссы. Одержимые идеей завоевать Грузию, они даже не брали в расчет то, что в отличие от армян и азербайджанцев, которые видели в России спасителей от турок, грузины не только приспособились к роли независимого государства, но и весьма преуспевали под руководством меньшевиков. И перед самым падением Тифлиса Жордания бежал за границу.

Насильственная советизация и приезд «товарищей-чекистов» были восприняты как грубое нарушение национального суверенитета. Потрясенные всем случившимся грузинские товарищи, среди которых был бывший шурин Сталина и нарком иностранных дел Александр Сванидзе, отнюдь не собирались идти на поводу у Орджоникидзе, который огнем и мечом утверждал советскую власть в Закавказье. И вряд ли стоявший за Орджоникидзе Сталин мог рассчитывать на теплый прием.

Так оно и случилось, и не успел Сталин появиться на трибуне, как раздался оглушительный свист, и находившиеся в толпе пожилые грузинки принялись выкрикивать: «Проклятый!.. Предатель!.. Изменник!» Сталин побледнел и направился к выходу. Спустившись с лестницы, он столкнулся со своим старым знакомым И. Рамишвили и другим видным грузинским меньшевиком А. Дгебуадзе, появление которых собравшиеся встретили бурной овацией. «Почему ты разрушил Грузию? — даже не подав руки старому приятелю, неприязненно взглянул на него Рамишвили. — Что ты можешь предложить ей взамен?»

Пока Сталин собирался с мыслями, его оттеснили в сторону, и воодушевленная появлением своих любимцев толпа подхватила Рамишвили на руки и понесла на трибуну. В сопровождении своих телохранителей-чекистов совершенно растерянный Сталин покинул митинг. Но стоило ему только оказаться в безопасности, как председатель Революционного комитета Грузии Ф.И. Махарадзе и его помощники увидели уже совсем другого Сталина, который принялся ругать их последними словами. Словно это они были виноваты в том, что целый народ не желал ни Советов, ни власти Москвы.

Дал выход своему раздражению Сталин и в последний день пленума, когда выступал с докладом об очередных задачах коммунистов в Грузии и Закавказье. Отругав местных коммунистов за столь терпимое отношение к меньшевикам, он потребовал от них более жесткой политики по отношению к ним. С вполне объяснимой злостью он говорил о «гидре национализма», которая процветала в Грузии, и потребовал «вытравить» националистические пережитки «каленым железом». Ну а то, как хотели жить сами грузины, его уже не волновало...

Ничто в мире не проходит бесследно, не прошло без следа и испытанное Сталиным в Тифлисе унижение. С этого дня он еще больше почувствовал, что его настоящей родиной является не маленькая и так неласково встретившая его Грузия, а огромная Россия. Не обошлось, конечно, и без чувства мести, и, когда взбунтовались шахтеры в Чиатуре, он с нескрываемым удовлетворением заявил, что «Грузию придется перепахивать заново».

В Москву Сталин вернулся только в середине августа, где его с нетерпением ожидал Ленин. Оно и понятно, работы было хоть отбавляй. И все же после всего увиденного и услышанного в Тифлисе главным вопросом для него оставалась Грузия, которую Сталин намеревался во что бы то ни стало вырвать из рук тех самых меньшевиков, с которыми он столько воевал в свое время.

Сталин всегда помнил слова Лассаля, что «партия укрепляется тем, что очищает себя от скверны». И начал он это «очищение» с Махарадзе, которого отозвали в Москву и определили на работу в ЦК. Однако назначенный им новый председатель Революционного комитета П.Г. Мдивани оказался еще большим националистом, чем его предшественник. Он и не думал идти на поводу у Сталина, и в конце концов, их отношения закончилось знаменитым «грузинским делом».

Чего добивался Сталин? Создания Закавказской Федерации, в рамках которой все три закавказские республики продолжали бы существовать в виде самостоятельных, но весьма тесно связанных между собой республик. Ну а контролировало бы их политическую жизнь Кавказское бюро, во главе которого стоял преданный ему товарищ Серго. А иными словами, он сам...

3 ноября 1921 года в Баку Кавбюро сообщило в Москву об образовании Закавказской Федерации. Однако для Москвы подобное решение явилось полнейшей неожиданностью, и Политбюро запросило у Орджоникидзе дополнительную информацию. Были в недоумении и местные партийные власти, поскольку Кавбюро все решило без обсуждения с тремя закавказскими ЦК партии. Орджоникидзе получил от Сталина за прокол полной мерой и сумел-таки сломать сопротивление партийцев из Еревана и Баку. Что же касается Грузии, то там сложилась мощная оппозиционная группа во главе с Мдивани, считавшая создание Федерации «преждевременным».

Мдивани назвал Орджоникидзе «злым гением» Кавказа и в разговоре со Сталиным по телефону пожаловался на самоуправство вице-короля и просил изменить состав Кавбюро, поскольку все его члены находились под влиянием товарища Серго. Ну а самого «товарища Серго» он просил отозвать.

Никто Серго не отозвал, и он заставил ЦК Грузии установить правило, запрещающее любому его члену обращаться в вышестоящие инстанции без предоставления ЦК копии послания. А сам Сталин представил Ленину проект резолюции Политбюро относительно создания Закавказской Федерации.

Чуть ли не в тот же самый день вождь получил телеграмму от члена ЦК М.В. Фрунзе, который совершал поездку по Кавказу. В ней он сообщал вождю о недовольстве грузинских коммунистов планами Федерации и особенно тем, как эти планы им навязывались.

Ленин назвал создание Федерации Закавказских Республик «абсолютно правильным», но предложил сформулировать идею «чуточку иначе». Признав «немедленное практическое осуществление» несколько преждевременным, он предложил предоставить несколько недель для обсуждения, пропаганды и проведения снизу через Советы. При этом Центральному Комитету всех трех закавказских республик предлагалось сделать все возможное, чтобы убедить местное население и партийные органы в преимуществах Федерации.

Сталин принял поправки Ленина с одной оговоркой. Заменив «несколько недель» на «известный период времени», поскольку грузинские Советы только начинали строиться и не успели бы справиться с поставленной Лениным задачей, с чем он и согласился. Однако на этом дело не кончилось, назначенный наркомом земледелия Грузии Махарадзе встретился с Лениным и вручил ему докладную записку, в которой сообщал, что экономическое объединение Закавказья было проведено сверху и «в порядке боевых приказов».

Что же касается Федерации, то она представляла собой всего лишь «формальный акт политического объединения», ничего республикам не давала и означала лишь «создание на верхушке еще одного лишнего бюрократического аппарата, крайне непопулярного в глазах масс и совершенно изолированного от них».

Ленин с пониманием отнесся к просьбе Мдивани не спешить, что заставило Сталина еще больше усилить нажим на грузинских коммунистов. И о том, какую обстановку создал в Тифлисе Орджоникидзе, лучше всего свидетельствует письмо Сталину его родственника Сванидзе. Он просил примирить Серго и Буду (так называли Мдивани), «вырвать его из этой атмосферы» и направить на дипломатическую работу.

Мдивани с Серго Сталин не примирил, а вот вторую просьбу брата Като выполнил, и тот отправился торгпредом в Берлин. В 1922 году Закавказская Федерация стала реальностью, и страсти на время утихли. Но это было затишье перед самой настоящей бурей, которая уже очень скоро разразилась. И даже всегда осторожный и расчетливый Сталин вряд ли мог догадываться, чем могло обернуться для него «грузинское дело»...