ГЛАВА ПЕРВАЯ

В конце ноября 1934 г. Киров в последний раз встретился со Сталиным на пленуме Центрального Комитета, а 1 декабря был застрелен бывшим партийным работником Леонидом Николаевым в коридоре Смольного, всего в нескольких шагах от своего кабинета.

Узнав о случившемся, Сталин позвонил секретарю ЦИК А.С. Енукидзе и, без всякого на то одобрения Политбюро, продиктовал ему постановление ЦИК и СНК СССР «О внесении изменений в действующие уголовно-процессуальные кодексы союзных республик». С предельно ясным указанием: следствия по терактам и террористическим организациям заканчивать в срок не более десяти дней, дела слушать без участия сторон, кассаций не принимать, а приговор к высшей мере приводить сразу же после его оглашения.

Что это было? Порыв оскорбленного в лучших чувствах человека, который потерял «любимого брата», или приведение в исполнение давно задуманного? Даже при всем своем желании недовольный положением в партии Сталин не мог не думать о подходящем предлоге для ее окончательного преобразования в тот самый орден меченосцев, о котором он мечтал. И вот теперь, получив этот самый предлог (да еще какой!), он даже не мог дождаться одобрения Политбюро.

В Ленинград Сталин выехал специальным поездом вместе со Ждановым, Ворошиловым, Молотовым, Ежовым, Ягодой и Аграновым.

На перроне его встретило руководство партийной организации ленинградского управления НКВД. Не подав никому руки, Сталин ударил начальника управления Ф.Д. Медведя по лицу. Затем, так и не проронив ни слова, он вместе с Молотовым, Ворошиловым, Косаревым, Ждановым и работниками Ленинградского комитета партии во главе со вторым секретарем обкома М.С. Чудовым отправились допрашивать убийцу. Присутствовали на допросе и чекисты, среди которых не было только отдыхавшего на Черном море И. Запорожца.

Это был странный допрос. После того как Сталин спросил Николаева, из-за чего он убил Кирова, тот понес какую-то околесицу, а потом упал на колени и, указав рукой на чекистов, прокричал: «Это они заставляли меня это сделать!» После чего те принялись колотить его рукоятками пистолетов до тех пор, пока он не потерял сознание.

Однако на этом странности не кончились, и вместо Борисова, ожидаемого начальника охраны Кирова, к Сталину явился один из высокопоставленных чекистов и доложил... о неожиданной гибели этого самого Борисова. Сегодня уже никто не скажет, поинтересовался ли Сталин тем, как погиб этот человек, которого везли к нему на допрос. А ушел он из жизни и на самом деле странно.

По какой-то необъяснимой случайности (а может, как раз объяснимой) Борисова посадили в кузов крытого грузовика, где вместе с ним разместилось еще несколько чекистов. Когда машина проезжала мимо какого-то склада, сидевший рядом с шофером чекист рванул за руль. Шоферу удалось избежать прямого столкновения, однако даже этого слабого удара оказалось достаточно, чтобы из всех находившихся в кузове машины погиб именно Борисов!

Конечно, врачи подтвердили гибель Борисова в автокатастрофе. Но после смерти Сталина некоторые из них дали письменные показания в ЦК, в которых сообщали о том, что на самом деле смерть Борисова наступила от ударов тяжелыми предметами по голове.

И здесь поражает отнюдь не убийство Борисова, который мог рассказать что-то такое, чего не следовало знать могущественному генсеку, а поведение самого Сталина. Довольно трудно поверить в то, что он, повсюду видевший происки врагов, не распорядился выяснить, что же на самом деле произошло с Борисовым. Да и кому не покажется подозрительным только одно то, что начальник охраны убитого Кирова так нелепо погибает в самый неподходящий для этого момент?

* * *

Но... Сталина куда больше заинтересовало собранное на Николаева досье, из которого явствовало, что у убийцы Кирова был брат Петр, который то и дело бегал из Красной Армии и общался с «открытыми белогвардейцами», а потому и сам был «законченным белогвардейцем».

Ну а поскольку убийца Кирова «прятал» брата в своей квартире, то это по какой-то более чем странной логике означало, что «между открытым белогвардейцем» Петром Николаевым и его братом Леонидом Николаевым, членом зиновьевской группы в Ленинграде, а впоследствии убийцей тов. Кирова, не осталось никакой разницы, что делало Леонида Николаева в глазах компетентных органов «врагом партии и белогвардейцем чистой воды»... задолго до убийства Кирова.

Но и это было еще не все! Так как брат одного из лидеров зиновьевской оппозиции Владимира Румянцева служил в армии Юденича, то как-то само собой получалось, что «зиновьевская группа с ее ненавистью к партийному руководству и двурушничеством в партии... могла состряпать для этих выродков «подходящую идеологию», могущую служить «оправданием» их белогвардейских дел».

Прочитал Сталин и служебную записку ленинградских чекистов о выявлении ими зиновьевской группы, с которой те ознакомили Кирова еще летом. Однако тот не дал разрешения на их арест. «Мы, — заявил он, — и без репрессий вернем этих людей на свою сторону!» Чего сам Сталин, конечно же, делать не собирался. А потому и взглянул на эту группу совсем другими глазами. Затребовав список всех известных чекистам «зиновьевцев», он превратил эту самую группу в «ленинградский центр». А для компании добавил к нему еще и центр «московский».

* * *

Контроль над расследованием убийства Кирова Сталин поручил члену Секретариата ЦК Н.И. Ежову и возглавившему следственную комиссию Я.С. Агранову. Поскольку убийство Кирова произошло в бывшей вотчине Зиновьева, Сталин приказал арестовать всех его бывших соратников на предмет выяснения их связей с Николаевым.

Пока шло следствие, почувствовавшие большую кровь органы как следует размялись и в день похорон Кирова расстреляли около 100 человек в обеих столицах. На этом ученики «железного Феликса» не остановились и на следующий день расстреляли 9 «врагов» в Минске и 28 в Киеве. Было покончено и с большой группой (102 человека) бывших белогвардейцев и украинских интеллигентов, которых обвинили в террористической деятельности. Благо, внесенные Сталиным изменения в уголовные кодексы позволяли творить все, что угодно. В убийстве Кирова их, правда, не обвинили, а вот их казнь явилась сигналом для развязывания оголтелой газетной кампании против «врагов народа».

И уже 7 декабря 1934 года в газетах появилось «Обвинительное заключение», в котором говорилось, что убийство Кирова являлось лишь небольшой частью того, что было задумано врагами народа. А задумано ими было убийство Сталина и всех его верных соратников.

Что же касается «ленинградской террористической группы», то, как «выяснилось», ее возглавлял бывший секретарь Выборгского райкома комсомола И.И. Котолынов, который получил 5 тысяч рублей от... «одного иностранного консула», являвшегося посредником между ленинградскими контрреволюционерами и Троцким!

Сам Николаев, которому обещали сохранить жизнь, «признался», что состоит членом в бывшей «зиновьевской оппозиции», превратившейся в «ленинградский центр», который и решил убрать Кирова. Поведал он следователям и о том, что убийство Кирова являлось лишь первым звеном в длинной цепи планируемых центром преступлений и что, в конце концов, они собирались убить Сталина и чуть ли не всех членов Политбюро.

Большинство членов этого самого центра видели Николаева в первый раз в жизни, что совсем не помешало судьям эту самую жизнь у них отнять. И напрасно насмерть перепуганный Зиновьев выступал с гневными осуждениями «подлого убийства» Кирова. Очень скоро он вместе с Каменевым, одним из организаторов Русского бюро Залуцким и другими руководителями бывшей «новой» оппозиции были арестованы. А еще через две недели все они встретились на скамье подсудимых. Надо ли говорить, что суд сопровождался требованиями «широкой общественности» расстрелять мерзавцев.

Однако доказать связь «московского» центра с убийством Кирова судьям так и не удалось. Тем не менее посадили всех. Причем Зиновьев был осужден на 10 лет, а Каменев — только на 5 лет лишения свободы. Но Сталину этого было уже мало, в январе 1935 года все партийные организации страны получили закрытое письмо ЦК, в котором содержалось требование бросить все силы на борьбу с врагами народа.

Партийцы поняли призыв как надо, и уже очень скоро по многим городам, и особенно по гнезду «зиновьевцев» — Ленинграду, прокатилась новая волна арестов, названная в лагерях «кировским потоком».

А затем случилось то, последствия чего коренные москвичи и петербуржцы (если они, конечно же, еще остались) чувствуют и по сей день. Из обеих столиц началось массовое выселение всех тех «бывших», которые еще несли в себе остатки русской культуры, и теперь в Москве и Ленинграде, согласно заявлению редактора «Ленинградской правды», «имели право жить только настоящие пролетарии, только честные труженики».

Ну а к чему все это привело, лучше всех поведал М. Булгаков в «Собачьем сердце», когда в квартирах Преображенских появились швондеры и шариковы.

Так было положено начало «Великой стирке», в ходе которой будет убито несколько миллионов ни в чем не повинных людей. И далеко не случайно Евгения Гинзбург в своей известной книге «Крутой маршрут» говорит о том, что печально знаменитый 1937 год начался с первого декабря 1934-го...

* * *

И по сей день не утихают споры о том, был ли Сталин инициатором этого убийства. Как и всегда в таких случаях, мнения разделились.

Сталинисты и по сей день славят необыкновенную гуманность своего кумира и продолжают убеждать, что Сталин любил Кирова и убивать его не хотел. При этом чаще всего они ссылаются на таких людей, как Н. Власик, который писал в своих «Записках»: «Больше всех Сталин любил и уважал Кирова. Любил его какой-то трогательной, нежной любовью. Приезды т. Кирова в Москву и на Юг были для Сталина настоящим праздником. Приезжал Сергей Миронович на неделю, две. В Москве останавливался на квартире у т. Сталина, и И.В. буквально не расставался с ним».

Объясняли они нежелание Сталина убивать Кирова и тем, что он терял, несмотря на некоторые разногласия, одного из своих самых преданных сторонников. «Потрясенный смертью Сергея Мироновича, — писал Рыбин, — Сталин за эти дни осунулся и почернел, оспины на его лице стали заметнее. Поцеловав покойного Кирова в губы, он еле слышно выдохнул: «Прощай, дорогой друг». После смерти жены у него не было более близкого человека».

И надо отдать им должное, перевес в этом историческом споре на их стороне. Но отнюдь не потому, что Сталин «больше всех любил Кирова» и не был способен на убийство, а по той простой причине, что прямых доказательств участия Сталина в убийстве Кирова нет. И не могло быть. Сталин был слишком осторожным, чтобы оставлять для истории такие убийственные для него улики. Да и зачем? Рядом с ним работали весьма искушенные в таких делах люди, которые и без слов понимали, что выгодно или угодно их высокому покровителю. И хорошо зная, как изменилось отношение Сталина к Кирову, которому он перестал даже звонить, могли сделать надлежащие выводы.

Что же касается антисталинистов, то они, настаивая на своем, приводят очень убедительные с точки зрения политической логики и всего того, что последовало за убийством Кирова, доводы. И они правы, хотя бы только по тому, что политика Сталина 1930-х годов была замешана на крови, и вряд ли Сталин со своей подозрительностью и мстительностью мог просто так отмахнуться от «великого гражданина», которого любили многие партийцы и прочили его на место Сталина.

И это были совсем не та любовь и преданность, которые демонстрировались Сталину за должностные оклады, а та самая настоящая человеческая любовь, которую нельзя купить ни за какие деньги. «Я считаю, — напишет в своих воспоминаниях Н.С. Хрущев, — что оно (убийство Кирова) было организовано Ягодой, который мог действовать только по секретному поручению Сталина, полученному, как говорится, с глазу на глаз».

Однако вся беда подобных заявлений в том, что, не имея никакого документального подтверждения, они так и остаются всего лишь версиями. И лучше не выступать в этом запутанном деле прокурором или адвокатом, а попытаться, по возможности беспристрастно, еще раз взглянуть на убийство «великого гражданина».

Любил ли Сталин Кирова, да еще больше всех, как утверждает Власик? На этот вопрос мог бы ответить только сам Сталин. А вот симпатизировать и по-своему тянуться к нему он, конечно же, мог. Сталин был очень одиноким человеком и, судя по всему, нуждался хоть в каком-то тепле. И этого самого тепла всегда приветливый и жизнерадостный Киров мог дать куда больше, нежели те же Молотов и Ворошилов.

Но достаточно ли было этой самой привязанности (пусть даже и любви) Сталину для того, чтобы не избавиться от Кирова? Не в декабре 1934-го, а вообще. Ведь при всех симпатиях, какие испытывал Сталин к Кирову, не надо забывать, что по своим политическим воззрениям это были совершенно разные люди. Киров, останься он жив, вряд ли смирился бы с тем постоянным нагнетанием напряженности в стране, к которой стремился Сталин, и рано или поздно вступил бы на тропу войны. И если Сталин-человек еще мог пожалеть Кирова, то Сталин-политик — никогда!

Что бы там ни говорили, смерть Кирова была выгодна Сталину по многим причинам. Особенно после XVII съезда партии, который еще раз заставил его взглянуть на жестокую действительность не со страниц «Правды», а из высокого кресла руководителя страны.

Да, сам Сергей Миронович поспешил заверить вождя в своей лояльности к нему. Ну а что он, с другой стороны, мог ответить? Хочу на твое место? Возможно, Киров и верил в то, что говорил, и та речь, которую он произнес на XVII съезде, скорее подходила к кавказскому застолью, нежели к партийному форуму. Вот только верил ли ему Сталин?

И дело даже не в вере. Это категории скорее для ревнивого мужа, нежели для большой политики. А вот видел ли Сталин отличавшегося не только веселым нравом, но и известным свободомыслием Кирова в своем партийном ордене, где правом слова обладал только его магистр? Другое дело, что в декабре 1934-го критическая масса их отношений еще не достигла той точки, за которой следовал взрыв. И Киров еще ни разу не посягнул на его власть. А на авторитет?

Они жили не в безвоздушном пространстве, и окружавшие их люди не могли не видеть той огромной разницы между двумя этими людьми. Сравнение здесь было не в пользу Сталина. Очень многие предпочли бы работать с Кировым, а не терпеть мучения общения со Сталиным. Все это говорится отнюдь не для того, чтобы подвести читателя к мысли о виновности Сталина. Отнюдь! Просто оцениваются отношения между двумя политиками, только и всего.

Вряд ли кто-нибудь будет отрицать, зная сложившиеся тогда отношения между Сталиным и Лениным, что смерть Ленина была не выгодна Сталину. Проживи Ленин хотя бы еще год, и Сталину никогда бы не видать тех партийных высот, на какие его вознес сам Ленин. И ничего здесь удивительного нет. Все дело было в политической конъюнктуре, которая складывалась не в пользу Сталина. А все остальное было только лирикой...

Так и здесь. Никто не утверждает, что именно Сталин отдал приказ убить Кирова, но то, что он уже мог не устраивать его как политик, несомненно...

* * *

Ну а почему так нежно любивший Кирова Сталин не провел настоящего расследования его убийства? А ограничился лишь спектаклем, который разыграли в его присутствии чекисты?

Если Николаев, как следовало из собранного на него чекистами досье, был «отъявленным белогвардейцем» задолго до убийства Кирова, то чем же все они руководствовались, дважды отпуская отъявленного контрреволюционера? Причем задержанного, кстати сказать, не с букетом цветов, а с заряженным пистолетом и маршрутами передвижения Кирова. И почему они не только не арестовали «отъявленного белогвардейца» и не усилили бдительность, а сделали все возможное, чтобы «террорист-зиновьевец» проник в Смольный и убил Кирова?

Как хотите, но здесь даже все рассуждения об извечном русском бардаке кажутся неуместными. В НКВД работали достаточно ответственные и подготовленные люди, и они не могли не знать, что их ждет за преступную халатность. Если только... она не была санкционирована кем-то «сверху». Особенно если учесть, что все основания расправиться с Кировым у Николаева были.

Не сумевший удержаться на хорошей должности, Николаев был исключен из партии за то, что не пожелал работать на заводе. И во всем этом оказался виноват не кто иной, как сам Киров. Но еще больше он был виноват в том, что сожительствовал с женой Николаева. И как знать, не сообщили ли ему заинтересованные лица (чтобы еще больше разжечь ненависть) об этом печальном для ревнивого мужа факте. Учитывая, конечно, и то, что «отъявленный белогвардеец» был не здоров психически.

Кто мог дать такое указание? Да только тот, кто командовал всеми этими борисовыми и медведями. То есть не кто иной, как народный комиссар внутренних дел Г. Ягода! Собственной, так сказать, персоной.

Кирова охраняли отнюдь не недоумки, и уже после первого задержания Николаева с заряженным пистолетом Запорожец доложил об «отъявленном белогвардейце» самому Ягоде. И человек, в чьи прямые обязанности входила охрана высокопоставленных партийцев, не только не обеспокоился, но и приказал... отпустить потенциального террориста на все четыре стороны. Правда, сделал он это не сразу, а через несколько часов. Зачем ему понадобилось это время? Доложить о случившемся кому-то еще более высокопоставленному, а потом ждать его решения? Об этом можно только догадываться.

В 1938 году арестованный Ягода скажет на суде, что приказы он получал от Енукидзе и Рыкова. Но это было явной ложью, и получал он все указания, если, конечно, получал, от куда более влиятельных лиц.

Не насторожило бдительных чекистов и второе появление Николаева рядом с Кировым все с тем же готовым к бою пистолетом. Ну а 1 декабря все было сделано, словно по задуманному кем-то сценарию. Киров вообще не собирался в тот день быть в Смольном и заехал, в общем, случайно, и тем не менее Николаев оказался там. Не совсем понятно, почему рядом с Кировым не было начальника охраны Борисова, которого словно специально задержали на входе, а потом убили.

Если Ягода на самом деле действовал с ведома Сталина, как это утверждал Хрущев, то все становится на свои места. Вот только отдал бы сам Сталин своему наркому такой приказ, пусть и с глазу на глаз? Думается, вряд ли. И дело было даже не в том, что бывший подпольщик привык действовать из тени. Еще с 1928 года, когда Сталину стало известно о поддержке Ягодой Каменева и Рыкова, он стал относиться к нему с повышенной осторожностью.

Да, после смерти Дзержинского в 1926 году Ягода с подачи Сталина стал заместителем Менжинского и начал играть все более заметную роль в ОГПУ. Но уже во время дебатов о введении чрезвычайных мер на селе в 1927 году Ягода, к явному неудовольствию Сталина, выступал за более умеренную политику. Почему Сталин сразу же не отделался от непокорного его воле человека? Только потому, что в столь напряженное время, когда чекисты громили «кулаков» и «вредителей производства», посчитал несвоевременным затевать чистку в самой верхушке ОГПУ? Или из-за поддержки Ягоды некоторыми членами Политбюро?

Все может быть. Но уже в 1931 году Сталин сделал все возможное, чтобы ослабить позиции Ягоды и его ближайших сподвижников. Для чего и назначил на должность первого заместителя ОГПУ наркома РКИ и члена президиума ЦК ВКП(б) И.А. Акулова.

Ну а если верить такому компетентному человеку, каким являлся известный работник ОГПУ А. Орлов (Лев Фельдбин), то Акулова уже изначально прочили на должность председателя. Однако Ягоде «удалось добиться дискредитации Акулова и убедить Сталина убрать его из органов».

Что тоже выглядит не совсем убедительно. Да, дискредитировать Акулова было можно, но как мог Сталин поверить человеку, который был близок с Каменевым и Бухариным? И не просто человеку, а руководителю своей тайной полиции, призванной бороться именно с этими самыми Каменевыми! И не просто поверить, но и сделать его на XVII съезде членом ЦК! Что-что, а дружба с Каменевым по тем временам могла стоить головы! Да при любых раскладах Сталин вряд ли стал бы говорить с Ягодой о столь деликатном деле. Для этого у него были его секретари по «грязным делам».

Были ли у самого Ягоды основания желать смерти Кирова? Возможно, что и были. Отношения между ними не сложились. Особенно после того, как осенью 1934 года в Казахстане Киров увидел, что творили работники ГПУ с высланными туда кулаками, и высказал Ягоде все, что он думал о его службе и о нем самом. По словам бывшего в курсе всех этих дел А. Рыбина, Ягода «воспринял все как удар по собственному престижу и затаил на Кирова уже личную злобу».

Вряд ли Ягоду радовало и то, что именно Кирову Сталин предложил в середине 1934 года взять на себя через Секретариат ЦК кураторство над НКВД, поставив Ягоду в его прямое подчинение. Он хорошо знал принципиальность Кирова и вряд ли сомневался, что после стычки с ним ничего хорошего его не ждет. Другое дело, было ли всего этого достаточно для убийства. И тем не менее именно Ягода и подчиненные ему люди сделали все возможное, чтобы Кирова убили. За что Медведев и получил от Сталина пощечину.

Но если отбросить участие в этом убийстве Сталина, то... Ягоду направляла какая-то таинственная третья сила. Кто это был? Об этом можно только догадываться. Но предположить, конечно, можно. Если вспомнить, что ни в какие времена в партии не было того самого братского единства, о котором так любили рассказывать непосвященным в партийную кухню большевики.

И чаще всего именно все эти политбюро и секретариаты напоминали собою населенный ядовитыми пауками террариум, в котором никто не мог быть спокоен за свою безопасность. Не были исключением и сталинские Политбюро и ЦК, в которых во все времена плелись интриги и одни фавориты сменяли других. Но даже среди них в то время вряд ли были люди, которые пожелали бы убить Кирова. Да, была группа «бакинцев», старых большевиков, которые работали вместе со Сталиным в Баку, и те же Орджоникидзе и Микоян принимали участие в «чаепитии» у Петровского.

Да, они говорили о необходимых перестановках в высшем эшелоне власти, но в то же время не думали (во всяком случае, пока) выступать против Сталина, которому собирались предложить пост председателя Совета министров. И дело здесь было даже не в том, что ничего обидного в должности, которую занимал сам Ленин, не было. «Бакинцев» объединяла открытая неприязнь к Молотову, который, по словам Орджоникидзе, «травил» его в Совнаркоме. Обрезал Молотов и все его связи в Наркомтяже, убрав из него всех его «закавказских» товарищей.

Помимо личных обид многие «бакинцы» считали Молотова чуть ли не главным проводником жесткой политики и «защитником перегибов». И если уж говорить о каком-то заговоре, который существовал накануне съезда, то это был скорее антимолотовский, нежели антисталинский заговор. Хотя теперь и это кажется в общем-то наивным. Можно подумать, что ни Микоян и ни Орджоникидзе не знали, кто является главным творцом террора в стране.

Хотя возможно и другое: обвиняя Молотова в жесткой политике, они так или иначе снимали со Сталина всю ответственность и в то же время давали ему понять, что надо пересмотреть свое отношение к внутренней политике.

Главную же ставку в борьбе с Молотовым «бакинская» группа, в которую помимо Орджоникидзе и Микояна входили Б.П. Шеболдаев, И.М. Варейкис и М.Д. Орахелашвили, делала на Кирова, которого хорошо знали по совместной партийной работе во время Гражданской войны на Северном Кавказе ее члены.

Хорошего мнения о Кирове был и руководитель Украины Г.И. Петровский, с которым Сергей Миронович тоже успел поработать. И вполне возможно, что «бакинцы» очень рассчитывали на то, что с выдвижением Кирова они смогут значительно подняться по иерархической лестнице.

Другое дело, что они видели Кирова на посту генсека уже не с такими широкими полномочиями, какие имел Сталин и которые в конечном счете и привели его к власти. Сергей Миронович должен был заниматься сугубо организационными партийными делами, делать то, что делали все первые секретари партии до того самого дня, как это самое кресло занял сам Сталин.

Знал ли Сталин об этих планах? Надо полагать, что знал. Почему не поддержал «старых товарищей»? Да только по той простой причине, что не хотел падения Молотова и усиления «либералов». По той же причине не был избран в Политбюро и Ягода, несмотря на старания прославлявших его друзей-писателей и руководства ОГПУ. Более того, как только Ягода занял место умершего в мае 1934 года Менжинского, Сталин упразднил ОГПУ и назначил его комиссаром внутренних дел.

Формально Ягода получил повышение, поскольку теперь ему была подчинена милиция. Но... борьба с уголовниками и вся ответственность за нее вряд ли входили в его в высшей степени амбициозные планы. Конечно, он переживал случившееся. Одно дело возглавлять Главное политическое управление, само название которого подчеркивало важность его работы, и совсем другое в общем-то обычный комиссариат. И как знать, не ему ли по тем временам убийство Кирова было нужнее, чем Сталину?

Уж кто-кто, а Иосиф Виссарионович нашел бы способ развязать террор и без Кирова. А вот Ягода мог к этому времени оказаться не у дел. Потому так и уцепился за Николаева. Хорошо зная нрав Сталина и его отношение ко многим партийцам ленинского призыва, он ясно представлял себе, какая «охота на ведьм» начнется после убийства или хотя бы только покушения на Кирова. И именно он, Ягода, должен был сыграть в этой охоте первую скрипку, как в свое время с Дзержинским, чей политический вес значительно увеличился после покушения на Ленина. Но в таком случае он должен был действовать один, чего не мог сделать даже при всем своем желании.

Конечно, занимавший столь важный пост Ягода мог быть инструментом для дестабилизации обстановки в СССР в руках каких-то мощных внешних сил. За границей прекрасно знали о намерении советского руководства отменить с 1 января 1935 года карточную систему распределения продуктов, что говорило хоть о каком-то сдвиге в лучшую сторону и не могло не порадовать население после всех ужасов первых лет коллективизации и индустриализации. В то время как убийство Кирова возвращало страну в период снова обострившейся классовой борьбы. Но в подобное как-то не верится. И как ни рассуждай, мы снова оказываемся в кругу тех самых вопросов, с каких и начали наше расследование.

Через несколько лет появятся новые сведения, вроде рассказа старого члена партии И.П. Алексахина о его встрече в заключении с бывшим начальником Петропавловского НКВД Дубошина. Тот и поведал ему о том, как к нему в гостиничный номер в московском «Селенте», где обычно останавливались чекисты, зашел высокопоставленный работник НКВД и сообщил, что в Ленинграде готовится страшное убийство.

Но подобные рассказы выглядят весьма наивно. Да и что это за «высокопоставленный работник НКВД», который первому встречному доверяет тайну, стоившую ему головы! Все это, конечно, чепуха. И если что по-прежнему и вызывает подозрение, так это то, как безобразно было проведено расследование. И почему внимательно следивший за ним Сталин столь либерально обошелся с виноватыми чекистами во главе с самим Ягодой?

Все так или иначе причастные к этому делу работники НКВД будут расстреляны, но это случится только в 1937 году. А тогда они получили за свое преступное головотяпство до смешного маленькие сроки. И это при том, что был убит не кто-нибудь, а «любимый брат» самого Сталина.

И почему повсюду видевший «террористов», троцкистов и зиновьевцев Сталин не распознал ни одного из них в том же Ягоде, дважды отпускавшего «отъявленного белогвардейца»? И не был ли и сам Ягода членом какого-нибудь центра? А вместе с ним и все эти медведи, запорожцы и борисовы, без преступного попустительства которых никакой Николаев никогда не смог бы проникнуть в Смольный? Или Сталин не знал, что всего за несколько дней до убийства Кирова было совершено покушение на его близкого товарища П.П. Петровского, которого на улице избили двое неизвестных?

А жена так удивительно вовремя погибшего Борисова? Стоило только ей попросить помощи у одного из людей Жданова, как ее тут же упрятали в психушку, где она через несколько дней скончалась от «отравления». Ответов на эти вопросы нет и, наверное, не будет никогда. И, как это ни печально, убийство Кирова навсегда останется тайной.

* * *

И все же, думается, это дело гораздо проще, и Киров действительно был убит никакими не троцкистами, а ревнивым мужем и неудачником в жизни. И, как утверждают некоторые историки, на первых допросах Николаев прямо говорил о том, что убил Кирова только за то, что тот «жил» с его женой. В чем, надо заметить, мало кто сомневался. Жена Кирова — Мария Маркус — была на несколько лет старше мужа и постоянно болела, к тому же слыла психически не совсем здоровой. Поэтому ничего не было удивительного в том, что полный сил, здоровый мужчина изменял своей быстро старевшей и к тому же еще и ненормальной жене. Особенно если учесть и то повышенное внимание, каким Киров всегда отличался в отношении прекрасного пола. И далеко не случайно по Ленинграду ходили рассказы о его прямо-таки патологической привязанности к балеринам, из-за которой Мариинский театр уже тогда стали называть Кировским.

«От своей жены, — писал в своих воспоминаниях П. Судоплатов, — которая в 1933—1935 годах работала в НКВД (ее группа, в частности, курировала Большой театр и Ленинградский театр оперы и балета), я узнал, что Сергей Миронович Киров очень любил женщин, и у него было много любовниц как в Большом театре, так и в Ленинградском. (После убийства Кирова отдел НКВД подробно выяснял интимные отношения его с артистками.) Мильда Драуле (жена Николаева. — Прим. авт.) прислуживала на некоторых кировских вечеринках.

Эта молодая привлекательная женщина также была одной из его «подружек»... Мильда собиралась подать на развод, и ревнивый супруг убил «соперника». Это убийство было максимально использовано Сталиным для ликвидации своих противников... Документов и свидетельств, подтверждающих причастность Сталина или аппарата НКВД к убийству Кирова, не существует».

И было бы очень удивительно, если бы они существовали, добавим мы. Да и кто будет свидетельствовать против себя, если бы даже такие зацепки и нашлись бы...

А если учесть и то, что, судя по всему, и сам Николаев не отличался хорошей психологической устойчивостью, то все выглядело скорее закономерным, нежели случайным. Да и почему обманутый муж не мог видеть в предложении Кирова, который пообещал ему работу в Луге, предлог отослать его подальше от нравившейся ему женщины?

Никакого медицинского обследования на предмет вменяемости Николаева проведено не было, не принималось в расчет даже то, что после убийства он упал на пол и забился в нервном припадке...

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Впрочем, это все было уже лишним, и кто бы ни был повинен в убийстве Кирова, для Сталина это уже не имело никакого значения. Политик до мозга костей, он сразу же понял, какой царский подарок сделали ему убившие Кирова люди! Даже если это был всего-навсего ревнивый муж! И теперь ему оставалось лишь как следует распорядиться этим самым подарком.

Ничего удивительного в этом не было. В большой политике так было всегда и во все времена. И теперь уже мало кого волновало, кто послал полуслепую Каплан к Ленину: левые эсеры или она пошла на покушение сама. Главное — как это было использовано. О чем Сталин, который под предлогом борьбы с белым террором, знал лучше других.

История знала немало подобных примеров, и далеко не случайно «Бюллетень оппозиции» писал еще в 1929 году: «Для того чтобы разгромить оппозицию до конца, необходимо связать оппозицию с покушениями, подготовкой вооруженных восстаний и пр. Бессильная политика лавирования и влияния, возросшие хозяйственные трудности, рост недоверия партии к руководству привели Сталина к необходимости оглушить партию инсценировкой крупного масштаба. Нужен удар, нужно потрясение, нужна катастрофа. В этой области Сталин доводит свои планы до конца».

Что ж, все правильно, и теперь, когда Сталин наконец-то получил в свои руки то, о чем мог только мечтать, троцкисты, зиновьевцы, бухаринцы и прочие «террористы» и «враги народа» были обречены. Как заодно с ними были обречены и все те, кто работал еще с Лениным и, несмотря ни на что, продолжал считать Сталина «выдающейся посредственностью партии».

И теперь, когда «умеренный» Киров лежал в гробу, Сталин мог приступить к созданию своего ордена. А заодно и предупредить всех недовольных. Теперь он был больше всего заинтересован в том, чтобы показать, что убийство Кирова являлось лишь частью далеко идущего заговора. Более того, убийство Кирова контрреволюционерами и заговорщиками он использовал и для того, чтобы доказать свою правоту о постоянно усиливавшейся классовой борьбе. Убийством Кирова он лишний раз напомнил всем партийным и государственным лидерам, какая страшная опасность грозит не только им всем, но и установленному ими режиму. Из чего следовал закономерный вывод о том, что классовую борьбу необходимо всячески усиливать.

И когда 30 марта был принят закон о наказании членов семей изменников Родины, а еще через две недели самое гуманное законодательство в мире разрешило привлекать к уголовной ответственности детей с 12 лет, никто и не подумал выступить против!

Более того, по всем партийным организациям шла кампания покаяний и признания ошибок, но если ошибки признавали куда как охотно, с отпущением грехов дело обстояло намного сложнее. Чистка партии продолжалась до конца 1935 года, и многие бывшие оппозиционеры оказались в тюрьме.

И тем не менее в руководстве партии все еще были сильны умеренные настроения, которые не позволяли слишком уж жестоко расправляться с бывшими членами Политбюро. Сталин на какое-то время вынужден был смириться с ними и сам выступил на заседании Политбюро с предложением не выносить смертного приговора Каменеву и Зиновьеву.

В то же время большинство бывших руководителей и участников «правой» и «левой» оппозиций продолжали до осени 1936 года занимать видные посты в партии и многих учреждениях. Бухарин возглавлял «Известия» и выезжал за границу на переговоры о приобретении для Института Маркса—Энгельса—Ленина части архива германской социал-демократии.

Но это вовсе не означало, что Сталин забыл о них. Он не забывал ничего! И чтобы держать своих бывших соратников в постоянном напряжении, он прибегнул к самой что ни на есть иезуитской тактике. Для чего взял за правило рассылать всем видным партийным работникам копии допросов врагов народа, в которых в той или иной связи упоминались их имена.

Получил такую копию и секретарь Магнитогорского горкома партии В.В. Ломинадзе, из которой и узнал о своем разговоре с Каменевым. А после того как Сталин прошел мимо него на одном из кремлевских приемов и не поздоровался с ним, он застрелился.

Пострадал и давний приятель Сталина — Авель Енукидзе, которого Комиссия партийного контроля во главе с Ежовым обвинила в моральном разложении и в том, что он взял на работу в аппарат ЦИК слишком уж много «бывших». За что в июне 1935 года он был исключен из партии. Надо полагать, что Енукидзе пострадал бы и без «бывших». Да и как можно было терпеть в своих рядах человека, который, слушая показания арестованных работников ЦИК, раздраженно воскликнул: «Будь у меня власть Ягоды, я бы мог зачитать здесь и еще более нелепые сказки!» По сути, это было обвинением НКВД в том, что он занимается фальсификацией.

Почему Сталин так легко сдал человека, с которым был знаком без малого сорок лет и повидал его во многих ситуациях? Во-первых, он всегда относился с подозрением к тем, кто слишком много знал о его революционном прошлом. И уж кто-кто, а Енукидзе, по всей видимости, мог немало порассказать такого, чего никому не следовало знать о вожде.

Была и еще одна причина для удара по Енукидзе. Это могло быть предупреждением группе «бакинцев», которые продолжали свои нападки на Молотова. Ну и, конечно, после убийства Кирова Сталин стал выяснять, кто поддерживал Ягоду среди сильных мира сего и каковы его отношения с «бакинцами». И кто знает, что он там выяснил.

Это станет известно только в 1938 году, когда на процессе «правотроцкистского центра» будет заявлено о том, что именно Енукидзе требовал от Ягоды ускорить убийство Кирова. В очень непростой ситуации оказался и Максим Горький, который, по сути, содержался под домашним арестом, и дело дошло до того, что сам Бухарин был вынужден проникать к нему в дом через высокий забор. Да, тогда они посмеялись над этим, но смеялись уже сквозь слезы.

Мог приложить руку к заточению Горького и Ягода, который не мог не чувствовать неприязни Сталина и всячески старался укрепить свою репутацию. Для этого он использовал порочащие писателя связи. Чего стоил только один печально известный Парвус, который хранил его зарубежные гонорары.

Да и приемный сын Горького, а заодно и брат председателя ВЦИК Свердлова служил сначала советником у самого Колчака, а потом работал в министерстве обороны Франции! Отношения Ягоды с великим пролетарским писателем и по сей день остаются покрытыми тайной, и, по всей видимости, Ягода использовал международные связи «буревестника революции» в интересах своего ведомства (или своих личных).

Напряжение в стране нарастало. Хотя внешне все выглядело и не так уж плохо. Экономика наконец-то двинулась вперед, была отменена карточная система, и снова заработали колхозные рынки. Что и дало повод Сталину произнести свою знаменитую фразу на очередном кремлевском приеме: «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее».

Само собой понятно, что все успехи страны связывались с именем только одного человека, и этим человеком был Сталин. И когда известный французский писатель Андре Жид писал Сталину «я хотел послать Вам», сопровождавшая его переводчица (надо полагать, из НКВД) мгновенно его поправила. При обращении к «самому», надо обязательно было добавлять «великому вождю трудящихся».

Способствовало развивавшемуся в стране куда более быстрыми темпами, нежели экономика, культу личности вождя и ближайшее окружение вождя, в которое входили такие испытанные «друзья» диктатора, как Ворошилов, Молотов и Каганович.

Как и во все времена, в России все уродливое и страшное было загнано внутрь. Но это вовсе не означало, что никто этого уродливого и страшного не замечал. И когда тот же Андре Жид посмел написать, что вряд ли в какой-нибудь другой стране мира «мысль менее свободна, более терроризирована и более порабощена», он сразу же превратился из друга советской страны в ее злейшего врага и пособника Троцкого.

Да и чего еще мог ожидать человек, который осмелился написать, что «в СССР каждый знает раз и навсегда и заранее, что по любому поводу может быть только одно мнение», а портрет и имя Сталина повсюду и у всех на устах, что является результатом поклонения, любви или страха? Трудно сказать, как было с любовью, а вот страха хватало. Организаторами убийства Сергея Мироновича были объявлены 13 молодых зиновьевцев, которых расстреляли в декабре 1934 года.

Однако сами Зиновьев, Каменев и другие лидеры бывшей ленинградской оппозиции, осужденные в январе 1935 года по делу «московского центра», были признаны виновными лишь в том, что своими «контрреволюционными» разговорами «объективно» способствовали разжиганию террористических настроений у своих ленинградских единомышленников.

А вот главного пока не было. Сталин так и не смог связать зиновьевцев с троцкистами и с самим Троцким. И тогда чутко улавливающий настроение Хозяина Ежов представил в мае его вниманию свою рукопись с многообещающим названием «От фракционности к открытой контрреволюции», в которой утверждал, что троцкисты были осведомлены и о террористической стороне деятельности зиновьевцев и вслед за зиновьевцами встали на путь террористических групп.

Сталин с большим вниманием и, надо полагать, удовольствием прочитал опус своего протеже и в надлежащих местах отредактировал его. И хотя ежовское сочинение в свет так и не вышло, многие изложенные в нем установки легли в основу его указаний органам НКВД. Оставалось только найти «открытых контрреволюционеров». За этим дело не стало, и в середине 1935 года Ежов сообщил заместителю наркома внутренних дел Агранову, что «по его мнению и мнению ЦК партии в стране существует не вскрытый центр троцкистов» и дал санкции на «производство операций по троцкистам».

Однако начальник секретно-политического отдела Молчанов придерживался другого мнения и действовал без нужного Ежову рвения. Тем не менее в начале февраля 1936 года заместитель наркома внутренних дел Прокофьев направил органам НКВД директиву, в которой сообщал о постоянно растущей активности теперь уже троцкистско-зиновьевского контрреволюционного подполья и в жесткой форме потребовал ликвидации «без остатка» этого самого подполья и «вскрытия всех организационных связей троцкистов и зиновьевцев».

Аресты не заставили себя долго ждать и, желая, видимо, сделать Сталину подарок к 23 февраля, Прокофьев доложил ему об успешном ведении следствия и обнаружении у одного из арестованных архива Троцкого за 1927 год. Сталин был явно обрадован долгожданным сообщением и, передав троцкистский архив Ежову, приказал ему наблюдать за следствием. А вот у Ягоды, усмотревшего в таком повороте дел недоверие к себе со стороны вождя, причин для радости не было.

«Ягода, — вспоминал генерал Орлов, — очень болезненно воспринимал вмешательство Ежова в дела НКВД и следил за каждым его шагом, надеясь его на чем-либо подловить и, дискредитировав в глазах Сталина, избавиться от его опеки...

По существу, на карту была поставлена судьба Ягоды. Он давно уже знал, что члены Политбюро ненавидят и боятся его. Это под их влиянием в 1931 году Сталин направил в «органы» члена ЦК Акулова, который должен был стать во главе ОГПУ. Правда, Ягоде вскоре удалось добиться дискредитации Акулова и убедить Сталина убрать его из «органов». Но Ежов-то был действительно сталинским фаворитом и поэтому представлял несравненно большую опасность.

«Наблюдение» Ежова означало не только выявление недостатков в деятельности наркомата, но и прямое вмешательство в нее. И Ягоде не оставалось ничего другого, как ужесточить работу с троцкистами.

Первой жертвой новой волны стал известный политэмигрант Валентин Оль-берг, который в свое время был завербован ОГПУ и вел работу среди зарубежных групп левой оппозиции. С ним уже не церемонились, и после нескольких допросов он заявил следователю: «Я, кажется, могу оговорить себя и сделать все, лишь бы положить конец мукам. Но я явно не в силах возвести на самого себя поклеп и сказать заведомую ложь, что я троцкист и эмиссар Троцкого».

Следователь только пожал плечами, и еще через неделю Ольберг признался в том, что «прибыл из-за границы с заданием Троцкого и завербовал в террористическую организацию многих преподавателей и студентов Горьковского пединститута». Надо ли говорить, что все названные Ольбергом лица были мгновенно арестованы и расстреляны.

Гордый сознанием выполненного долга Ежов с чистой совестью доложил на пленуме ЦК в марте 1936 года о начале следствия по делу «объединенного троцкистско-зиновьевского центра».

На свою беду, в игру снова вмешался Молчанов, который, в отличие от Ежова, видел в Ольберге не организатора группы, а обыкновенного одиночку. Пусть и с заданием от самого Троцкого. А посему с ведома Ягоды он решил связать Ольберга со Смирновым, Шемелевым и Сафоновой и таким образом поставить точку на «всесоюзном центре» троцкистов.

Так и не разгадав замысла вождя, Молчанов имел глупость утверждать, что никакой связи центра с самим Троцким не было и в помине. Однако Сталин думал иначе и приказал продолжать успешно начатое дело. Ежов вызвал к себе на дачу Агранова и обратил его внимание на ошибки, которые были допущены, по мнению товарища Сталина, в деле о троцкистах.

От имени вождя он потребовал найти настоящий, а не указанный Ягодой и Молчановым мнимый центр и выяснить истинную роль Троцкого во всем этом деле. А чтобы тот не утруждал себя долгими поисками, Ежов тут же передал ему подготовленный Сталиным список самых доверенных людей Троцкого, первым в котором стоял заместитель директора завода «Магнезит» Дрейцер.

Не прошло и недели, как он был доставлен во внутреннюю тюрьму НКВД. А еще через несколько дней к нему присоединился Пикель, бывший заведующий секретариатом Зиновьева.

Следователь Радзивиловский принялся за весьма «тяжелую», по его словам, работу, и уже очень скоро арестованные троцкисты начали давать показания. Однако Ягода не верил всей той чепухе, которая была написана в протоколах допросов, и писал на них «не может быть», «ерунда», «ложь»... Не изменил он своего мнения и на июньском пленуме ЦК, где снова говорил об отсутствии связи террористического центра с Троцким.

Однако Сталин с удивительной легкостью восполнил эти пробелы в знаниях своего наркома такими фактами, которые заставили не только его поверить в то, что все это время вождь целыми сутками следил за известными только ему террористами и диверсантами. Ягода спорить не посмел и 19 июня направил вождю список на 82 троцкиста-террориста, которых можно было судить. Сталин просмотрел список, приказал объединить их с зиновьевцами и подготовить первый открытый процесс над лидерами оппозиции. Но сначала надо было «добить» Зиновьева и Каменева, которых в середине июля привезли из политизолятора для «переследствия».

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

С Зиновьевым проблем не было. К этому времени это был уже полностью сломленный человек, то и дело писавший Сталину слезливые письма. «В моей душе, — сообщал он вождю, — горит одно желание: доказать Вам, что я больше не враг. Нет такого требования, которого я не исполнил бы, чтобы доказать это... Я дохожу до того, что подолгу гляжу на Ваш и других членов Политбюро портреты в газетах с мыслью: родные, загляните же в мою душу, неужели Вы не видите, что я не враг больше, что я готов сделать все, чтобы заслужить прощение, снисхождение». Так и не получив ответа от «родных», Зиновьев попросил перевести его в концлагерь.

Комментарии, как принято говорить в таких случаях, излишни. Остается только добавить, что эти письма писал тот самый Зиновьев, который одним росчерком пера обрекал на смерть в Петрограде десятки тысяч человек... Каменев вел себя поначалу гораздо мужественнее, в пух и прах разбивал выдвинутые против него обвинения и обвинял партию в том, что она не смогла уберечь революцию от термидора.

Сталин желал быстрее покончить со всеми этими людьми. Он был недоволен той мягкотелостью, которую, на его взгляд, Ягода проявлял по отношению к его злейшим врагам. И в приступе сильнейшего раздражения он однажды заметил: «Плохо работаете, Генрих Григорьевич, мне уже достоверно известно, что Киров убит по заданию Зиновьева и Каменева, а вы до сих пор этого не можете доказать!» Передавая эти слова близкому ему Прокофьеву, Ягода разрыдался.

Несмотря на патологическую ненависть, которую вождь испытывал к своим бывшим соратникам по триумвирату, пытки к ним не применялись. И единственным неудобством, которое испытывали они в тюрьме, было включенное даже в самые жаркие дни отопление. Тяжелее пришлось Зиновьеву, который страдал приступами астмы и печеночными коликами.

К этому времени Ягода и его подручные повидали виды, но даже они не верили в то, что Сталин посмеет расстрелять старых большевиков. И как выразился один из близких к этому кругу людей, «имена Зиновьева, Каменева, и в особенности Троцкого, по-прежнему обладали для них магической силой».

И тем не менее они заблуждались. «Даже верхушка НКВД, знавшая коварство и безжалостность Сталина, — писал генерал Орлов, — была поражена той звериной ненавистью, которую он проявил в отношении старых большевиков — Каменева, Зиновьева и Смирнова».

Что же касается вождя, то и здесь он повел себя в своем стиле и через Ежова дал понять своим бывшим друзьям, что их жизнь напрямую зависит от их поведения на суде. Советская разведка, убеждал их Ежов, имеет доказательства того, что Германия и Япония в ближайшее время нападут на СССР и стране жизненно необходима поддержка международного пролетариата, чему очень мешает Троцкий, и именно Зиновьев должен «помочь партии нанести по Троцкому и его банде сокрушительный удар, чтобы отогнать рабочих от его контрреволюционной организации на пушечный выстрел».

Ну и само собой понятно, втолковывал Николай Иванович, от его поведения зависела жизнь нескольких тысяч бывших оппозиционеров. Повторив Каменеву то же самое, Ежов добавил, что, отказавшись от сотрудничества со Сталиным, он собственноручно убьет сына, которому и без того приходилось несладко в тюрьме, в которой он находился с весны 1935 года. Заметив, что лед тронулся, Ежов устроил встречу бывших вождей, и Зиновьев убедил Каменева дать нужные показания в обмен на их жизни и жизни других оппозиционеров. Загнанный в угол Каменев согласился и вместе с Зиновьевым отправился в Кремль, где их ждали друг Коба и «будущий английский шпион» Ворошилов.

Начался обычный в таких случаях торг, и, в конце концов, Сталин заявил: «Если мы их не расстреляли, когда они активно боролись против ЦК, то почему же мы их должны расстреливать после того, как они помогут ЦК в его борьбе с Троцким. Товарищи также забывают, что мы, большевики, являемся учениками и последователями Ленина и что мы не хотим проливать крови старых партийцев, какие бы тяжелые грехи за ними ни числились».

Конечно, Сталин играл, причем настолько превосходно, что даже у сидевшего рядом Ворошилова сложилось впечатление, что так оно и будет на самом деле. Настолько искренним был его негромкий вкрадчивый голос. И он уговорил их. А когда Каменев потребовал в обмен на их показания на суде не расстреливать никого из подсудимых, не преследовать их семьи и не выносить смертные приговоры за прошлое, Сталин с величайшей готовностью согласился. «Это само собой разумеется!» — с дьявольской улыбкой на губах кивнул он.

После высочайшего приема Каменева и Зиновьева перевели в удобные камеры, стали лечить, кормить и делать все то, чтобы как можно убедительнее доказать искренность вождя. Хуже было с двумя другими ключевыми фигурами предстоящего судилища: с Мрачковским и Смирновым, известными своим героическим прошлым. Мрачковский вырос с семье народовольца и с юных лет ушел в революционную деятельность, а Смирнов командовал воевавшей с Колчаком армией.

И о том, как шли эти допросы, лучше всего свидетельствует тот факт, что Мрачковского допрашивали в течение 90 (!) часов. При этом каждые два часа секретарь Сталина осведомлялся, удалось ли сломить непокорных.

«Можете передать Сталину, — на первом же допросе заявил Мрачковский, — что я ненавижу его. Он — предатель». А когда его привели к попытавшемуся его уговорить Молотову, он даже не стал разговаривать с «каменной задницей» и плюнул ему в лицо.

Но, в конце концов, сломали и их. Да так, что работавший с Мрачковским начальник иностранного отдела НКВД Слуцкий заявил: «Целую неделю после допроса я не мог работать, чувствовал, что не могу дальше жить». 7 августа Вышинский представил Сталину первый вариант обвинительного заключения, в котором упоминалось 12 человек. Вождь вписал в него еще четверых и вычеркнул все те места, в которых обвиняемые повествовали о том, что их толкнуло на оппозицию власти.

Сделав еще несколько исправлений в написанное Ежовым для первичных партийных организаций закрытое письмо «О террористической деятельности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока» и сведя «основную и главную задачу центра» к убийству «товарищей Сталина, Ворошилова, Кагановича, Кирова, Орджоникидзе, Жданова, Косиора и Постышева», вождь отправился на отдых в Сочи.

Что ж, все правильно, он славно поработал и имел полное право хорошо отдохнуть. Следить за процессом должен был Каганович, который быстро со-ориентировался в сложившейся обстановке и, чтобы придать себе еще больше политического веса, вписал свое имя в список первых лиц государства, против которых готовились террористические акты.

* * *

19 августа 1936 года в Октябрьском зале Дома союзов начался первый «открытый» судебный процесс над лидерами оппозиции. Во избежание эксцессов на «отрытом» процессе было всего несколько десятков заранее отобранных «представителей общественности». Да и сам суд выглядел весьма убого. Государственный обвинитель, в роли которого выступал тот самый меньшевик Вышинский, который в свое время требовал ареста Ленина, не предъявил ни единого документа, а председатель суда В.В. Ульрих и не подумал требовать их.

На скамье подсудимых сидели 16 человек, среди которых наиболее известными личностями были Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Смирнов, Мрачковский и Бакаев. Подсудимые состояли из двух ничем не связанных между собой групп. В первую входили одиннадцать известных большевиков, вся вина которых состояла в том, что они принимали участие в «объединенной оппозиции».

Вторую представляли молодые германские коммунисты, которые на свою голову эмигрировали в СССР. И на лидеров подполья и террористов все эти люди были мало похожи. «Старики, — писал Л. Седов, — сидели совершенно разбитые, подавленные, отвечали приглушенными голосами, даже плакали. Зиновьев — худой, сгорбленный, седой, с провалившимися щеками.

Мрачковский харкает кровью, теряет сознание, его выносят на руках. Все они выглядят затравленными и вконец измученными людьми. Молодые же... ведут себя бравурно-развязно, у них свежие, почти веселые лица, они чувствуют себя чуть ли не изменниками. С нескрываемым удовольствием рассказывают они о своих связях с гестапо и всякие другие небылицы...»

Впрочем, небылицы плели и старые большевики, которые поведали и о своем якобы участии в убийстве Кирова, и о подготовке терактов на Сталина и других видных деятелей партии и государства. Как это ни казалось странным, но среди приговоренных к смерти врагов народа не оказалось Вячеслава Михайловича Молотова, второго человека в партии, а значит, и стране.

Что не могло не вызывать недоумения. Списки подлежащих к уничтожению партийных бонз составлял сам Сталин, и он вряд ли мог забыть о «каменной заднице». И тем не менее не только «забыл», но и отказал Молотову считаться в первых рядах партийных вождей.

По всей видимости, такое невнимание к персоне Молотова объяснялось в том несогласии Молотова, которое он выразил на отказ Сталина от теории «социал-фашизма» и переходу в 1935 году к политике Народного фронта. Не очень нравилось, вероятно, вождю и то, что в своих речах Молотов упоминал его имя не более двух-трех раз, что по тем славословным временам можно было приравнять чуть ли не к открытому противостоянию.

Была и еще одна причина, по которой Сталин вычеркнул Молотова из подготовленного им для судилища списка. И, как поговаривали знающие кремлевскую кухню люди, Сталина рассердили попытки Молотова отговорить его устраивать позорное судилище над старыми большевиками, и руководство НКВД со дня на день ожидало распоряжения на арест самого Молотова. И Сталин решил дать «второму человеку» хороший урок.

Урок пошел впрок, Молотов исправился и принялся славить вождя так, что Микоян, по словам Троцкого, желтел от зависти. В результате чего уже на следующем «открытом» процессе имя Молотова заняло свое достойное место среди показаний террористов.

Более того, на него и на самом деле было устроено покушение. И, судя по всему, он устроил его на себя сам. «Эпизод в Прокопьевске, — скажет председатель Комиссии по расследованию сталинских преступлений Шверник, — послужил основанием версии о «покушении» на жизнь Молотова, и группа ни в чем не повинных людей была за это осуждена. Кому, как не Молотову, было известно, что на самом деле никакого покушения не было, но он не сказал ни слова в защиту невинных людей. Таково лицо Молотова».

Но все это будет потом, а пока вконец потерявший чувство меры Каменев патетически восклицал: «Случайно ли, что рядом со мной и Зиновьевым... сидят эмиссары зарубежных секретных политических ведомств, люди с фальшивыми паспортами, с сомнительными биографиями и несомненными связями с Гитлером, с гестапо?» И сам же отвечал: «Нет! Это не случайно!»

В своем стремлении вымолить жизнь другие подсудимые неожиданно даже для судей начали вдруг вспоминать о тех врагах народа, которые все еще оставались вне скамьи подсудимых. Бухарин, Угланов, Рыков, Серебряков, Пятаков, Сокольников, Шляпников, Томский и многие другие фамилии так и сыпались из их уст, словно из рога изобилия. Но все было напрасно. Сталин обманул и на этот раз, и, несмотря на все его заверения оставить обвиняемых в живых, все они были приговорены к расстрелу, что было встречено страной с большим одобрением. Слишком было велико доверие людей к Сталину, партии и НКВД, в котором они по-прежнему видели карающий меч революции. Ну и, конечно, вся огромная страна требовала покончить с теми мерзавцами, чьи грязные имена упоминались на процессе шестнадцати.

Чем не замедлил воспользоваться Вышинский. Уже 21 августа отдал распоряжение начать следствие в отношении всех названных на суде лиц. Лишь один только Томский не пожелал исполнять роль ряженого. И после того как к нему на кремлевскую квартиру явился с бутылкой вина Сталин, он осыпал его нецензурной бранью и выгнал. А затем пустил себе пулю в лоб. Хотел покончить с собой и Рыков. Однако в самый последний момент у него отняли револьвер.

Бухарина в это время в Москве не было: он отдыхал на Памире. И только спустившись с гор, он узнал о событиях в столице. После чего стал ожидать ареста уже во Фрунзе. Однако этого не произошло ни в Таджикистане, ни в Москве. Вместо чекистов его встретила жена, с которой он и отправился домой. Сталин все еще находился в Сочи, и надо ли говорить, в каком страшном напряжении пребывал все эти дни Бухарин, вздрагивавший от каждого шороха. И только 10 сентября, когда газеты сообщили, что следствие не установило «юридических данных для привлечения Н.И. Бухарина и А.И. Рыкова к судебной ответственности», он вздохнул свободно.

А вот Серебрякову, Пятакову и Сокольникову не повезло. На них такие «данные» нашли, и все они были арестованы. Оставшиеся на свободе троцкисты пребывали в полном смятении, а так ничего со всем своим умом и не понявший Радек умолял Бухарина замолвить о нем словечко у Сталина. Наивный Карл, знал, кого просить...

* * *

25 сентября 1936 года члены Политбюро получили из Сочи подписанную Сталиным и Ждановым телеграмму следующего содержания: «Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение т. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздало в этом деле на 4 года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей НКВД».

Уже многие начинали понимать, что дело было не в какой-то там высоте, на которой якобы не оказался Ягода, а в самом вожде. Для той работы, какая предстояла НКВД, нужен был совсем другой человек. Знали члены Политбюро и о тех чувствах, какие, по доходившим до них слухам, испытывал вождь к жене Ежова. И как знать, не надеялся ли он на взаимность, возвышая ее мужа.

Сегодня уже никто не скажет, был ли на самом деле влюблен Сталин в Евгению Ежову, которая всегда была готова пофлиртовать. Но, как поговаривали, пользовавшийся ее благосклонностью Валерий Чкалов по какому-то странному стечению обстоятельств разбился сразу же после того, как позволил себе высказаться с насмешкой о внешнем облике вождя.

Как бы там ни было, члены Политбюро не стали оспаривать мнение «большинства областных представителей НКВД», и уже на следующий день Ежов уселся в еще теплое кресло бывшего наркома. В книге «Большой террор» Р. Конквест назвал его «испытанным и безжалостным исполнителем». И вряд ли был прав.

По словам хорошо знавшего Ежова секретаря Луначарского И.А. Саца, Николай Иванович никогда не был «безжалостным». «Работая в провинции, — писал Сац, — он производил впечатление человека нервного, но доброжелательного, лишенного чванства и бюрократизма. Может быть, это была маска. Однако, вернее всего, палачом сделали его сталинская система и влияние самого Сталина. Во всяком случае, дальнейшая роль, поведение и судьба Ежова были неожиданностью для многих, кто знал его до НКВД».

И как явствует из воспоминаний людей, знавших Николая Ивановича, так оно и было на самом деле. По своей натуре Ежов не был ни злым, ни жестоким человеком. Но уже во время своей первой встречи со Сталиным в 1928 году он полностью попал под его влияние. Сталин заметил это, стал продвигать его и, в конце концов, сделал заведующим распредотделом и отделом кадров ЦК. После XVII съезда партии его карьера стала расти как на дрожжах, он стал одним из секретарей ЦК, председателем КПК и куратором НКВД. Что, конечно же, очень не нравилось Ягоде.

Судя по всему, сам Ежов уже после того, как Сталин отправил его на работу с нежелавшими сдаваться Каменевым и Зиновьевым, прекрасно знал о своем скором назначении шефом НКВД. И именно поэтому проявил столь большой интерес к работе его аппарата, технике допросов и всему тому, что так старательно скрывалось за толстыми каменными стенами.

Часами он сидел на допросах, внимательно наблюдая за тем, как умело ломали подследственных его будущие подчиненные. А когда какому-нибудь следователю удавалось, в конце концов, расколоть особенно упорного, Ежов тут же спешил к нему для обмена опытом.

Свою работу на новом месте Николай Иванович начал как полагается: изгнал всех не нравившихся и арестовал всех подозрительных. Как и всегда в таких случаях, он привел с собой несколько сотен новых сотрудников из среднего партийного звена. Но в то же время Ежов был вынужден оставить теперь уже у себя и много «бывших», без которых работа наркомата просто-напросто забуксовала бы.

Но перестановки, понятно, шли. И именно этим можно объяснить некоторый застой в работе самого страшного ведомства в конце 1936 года. Накладывала свой отпечаток и работа над новой Конституцией, которая должна была стать самой демократичной Конституцией в мире. Все это позволило заговорить о спадении волны террора, и общество начинало питать надежды на лучшее.

Как это ни покажется удивительным, но замене Ягоды на Ежова больше всех обрадовался... Бухарин. И он искренне считал, что этот «малоинтеллигентный, но доброй души и чистой совести» человек «не пойдет на фальсификацию». Но особенно у него улучшилось настроение после того, как на праздновании годовщины Октябрьской революции к нему, стоявшему на гостевой трибуне, подошел красноармеец и сказал: «Товарищ Сталин просил передать, что вы не на месте стоите. Поднимитесь на Мавзолей!»

Надо ли говорить, с какой радостью Николай Иванович поспешил на Мавзолей. Однако Сталин не удостоил его даже взглядом и покинул трибуну до окончания демонстрации. Не пошел он ни на какое сближение и после празднеств. Наоборот, сделал все возможное, чтобы и Рыков, и Бухарин постоянно находились в подвешенном состоянии. Знал, ничто так не действует на нервы, как лишение точки опоры. И своего он добился. Бухарин снова занервничал и, в конце концов, прислал письмо. «Я сейчас нервно болен в крайней степени, — сообщал он Сталину. — Больше декады не хожу в редакцию, лежу в постели, разбитый до основания».

* * *

Вот таким, «разбитым до основания», он и явился на открывшийся 4 декабря 1936 года пленум ЦК. На повестке дня пленума стояли два вопроса: утверждение окончательного текста новой Конституции и доклад Ежова об антисоветских троцкистских и правых организациях. Ежов оправдал высокое доверие и, умело жонглируя фактами и цифрами, убедительно доказал наличие в стране широкого заговора. Назвал он и жертв очередного «открытого процесса».

Сокольников, Радек, Пятаков, Серебряков... Именно им отводилась на этот раз роль главных врагов народа. Довольно сумбурно и невнятно поведав о шпионской деятельности троцкистов, человек «доброй души и чистой совести» изо всех сил ударил по Бухарину, которому якобы было известно о «всех террористических и иных планах троцкистско-зиновьевского блока».

Ну а затем «малоинтеллигентный» Ежов с великой радостью сообщил пленуму, что «директива ЦК, продиктованная товарищем Сталиным», будет выполнена до конца, и пообещал «раскорчевать всю эту троцкистско-зиновьевскую грязь». Выступление Ежова то и дело прерывалось репликами Сталина и постоянно поддакивавшего ему Молотова, который живописными штрихами дополнял общую картину.

И тем не менее ни один депутат не высказал особого восхищения проделанной его страшным ведомством работой. И лишь один Берия чуть ли не каждую минуту выкрикивал всевозможные ругательства в адрес названных Ежовым работников. При этом «гадина», «негодяй» и «сволочь» были далеко не самыми грязными.

Затем на трибуну поднялся Бухарин. Как выяснилось из его выступления, он был счастлив тем, что соответствующие органы в сентябре перебили всю эту зиновьевскую сволочь. Что же касается его самого, то он, как того и следовало ожидать, не имел ничего общего со всеми этими «сволочами и подонками». «Я вас заверяю, — с надрывом бросал он в настороженный зал, — что бы вы ни признали, что бы вы ни постановили, поверили или не поверили, я всегда, до самой последней минуты своей жизни, всегда буду стоять за нашу партию, за наше руководство, за Сталина.

Я не говорю, что я любил Сталина в 1928 году. А сейчас говорю — люблю всей душой. Почему? Потому что... понимаю, какое значение имеет крепость и централизованность нашей диктатуры. Я не беспокоюсь относительно своей персоны, относительно условий своей жизни и смерти, а я беспокоюсь за свою политическую честь, и я сказал и буду говорить, что за свою честь буду драться до тех пор, пока я существую!»

Как это ни печально, но в этом страстном признании не было ни слова правды. Что же касается чести, то вряд ли она была у Бухарина. И всего через полгода, на июньском пленуме ЦК, он, наверное, как никто другой поймет это... Как и следовало ожидать, на Сталина все эти заклинания не произвели ни малейшего впечатления. «Похоже, — с наигранным сожалением развел он руками, — Бухарин так ничего и не понял из того, что здесь происходит!»

Напомнив о том, сколько было уже отречений у Зиновьева, Пятакова и Каменева, Сталин сделал единственно возможный из всего этого вывод: нельзя верить ни одному бывшему оппозиционеру. Как и всем этим томским, скрыпникам, ханджянам и фурерам, которые обнаглели до того, что покончили жизнь самоубийством только для того, чтобы «сохранить хотя бы крупицу доверия с нашей стороны», а заодно и замести следы, сбить партию с ее правильного курса и своим самоубийством не только обмануть ее, но и поставить в дурацкое положение! «Человек, — продолжал он иезуитствовать, — пошел на самоубийство потому, что он боялся, что все откроется, он не хотел быть свидетелем своего собственного всесветного позора... Вот одно из самых острых и легких средств, которым перед смертью, уходя из этого мира, можно последний раз плюнуть на партию!»

Да, ничего не скажешь, средство и на самом деле легкое, и идут на него, конечно, самые слабые. Что же касается самых сильных, то они, как это ни печально для них, продолжали одобрять все творившееся в стране и... покорно ждать своей очереди, чтобы плюнуть в партию из гроба...

Каков был из всего сказанного Сталиным вывод? Да очень простой: верить нельзя ни Бухарину, ни какому-либо другому оппозиционеру! Досталось и выступавшему после Сталина Рыкову, у которого вконец заигравшийся Сталин публично попросил прощения за то, что пощадил и его, и Бухарина и не предал их суду еще раньше.

Надо ли говорить, что после такого начала все выступавшие после рвали на себе рубашки и клялись изгонять и уничтожать людей с оппозионным прошлым повсюду, где они только будут обнаружены. Несмотря на всю опереточность и иррациональность всего происходящего на пленуме, он, в сущности, дал «добро» на продолжение репрессии не только в масштабах отдельно взятой страны, но и за ее пределами.

Тем не менее так, видимо, и на самом деле ничего не понявший Бухарин в последний день работы пленума подал Сталину заявление, в котором подвергал большому сомнению правомерность проводимых подручными Ежова следственных мероприятий. «Обвиняемому говорят, — писал он, — а мы не верим, каждое твое слово нужно проверять. А на другой стороне слова обвиняемых-обвинителей принимаются за чистую монету. Значит, защита поистине тяжела. Конечно, в общей атмосфере теперешних дней в пользу обвиняемого никто выступить не решится. А дальше? А на дальнейших этапах, после обязательного партийного решения, эта защита почти невозможна».

Однако Сталин и не подумал оправдываться. Он просто поймал Бухарина на слове. Вы говорите, что у вас не было очных ставок с оговорившими вас? Так получите же их! 7 декабря последнее заседание пленума было задержано на целых четыре часа, и все это время Сталин, Молотов, Ворошилов, Микоян, Жданов, Андреев, Каганович и Орджоникидзе слушали показания привезенных из тюрьмы на встречу с Рыковым и Бухариным Куликова, Пятакова и Сосновского.

Надо ли говорить, о чем поведали все эти сломленные в застенках НКВД люди своим мучителям. Ну а затем случилось неожиданное. Выступая от «имени Политбюро», Сталин заявил, что его члены не могут «начисто принять» показания врагов народа. А посему вопрос о Рыкове и Бухарине следовало считать не законченным. Что же касается «дальнейшей проверки», то она была возложена на «доброго человека с чистой совестью» со всеми вытекающими для обвиняемых из этого последствиями...

Закрывая пленум, Сталин сказал: «О пленуме в газетах не объявлять». На вопрос из зала: «Рассказывать можно?» Сталин под общий смех ответил: «Как людей свяжешь? У кого какой язык!» Почему Сталин не покончил со своими противниками здесь же, на декабрьском пленуме? Все возможности у него для этого были.

Но, как видно, полюбивший иезуитские методы бывший семинарист еще не насладился в полной мере тем «разбитым» состоянием, в котором пребывали после пленума Рыков и Бухарин. Знал, отныне они навсегда потеряют покой и будут вздрагивать при каждом шорохе...

В те же дни была принята и написанная бедным Бухариным Конституция. Заседание съезда Советов превратилось в самую настоящую раболепную вакханалию, и уже привыкший к безудержному славословию Сталин с иронической улыбкой смотрел на бесновавшихся перед ним людей.

«Все поднялись с мест и долго приветствовали Вождя, — писал в своем письме в «Правду» рабочий А. Суков. — Товарищ Сталин, стоя на трибуне, поднял руку, требуя тишины. Он несколько раз приглашал нас садиться. Ничего не помогало. Мы запели «Интернационал», потом снова продолжались овации. Товарищ Сталин обернулся к президиуму, наверное, требуя установить порядок, вынул часы и показал их нам, но мы не признавали времени».

21 декабря Сталин с необыкновенной пышностью встретил свой пятьдесят восьмой день рождения. «Масса гостей, нарядно, шумно, — писала в своем дневнике М. Сванидзе, — танцевали под радио, разъехались к 7 утра». А вот Новый, 1937 год Сталин, по словам той же родственницы, встречал куда более сдержанно. Как видно, все силы гостей были отданы дню рождения. Что-что, а попить водочки члены Политбюро любили...

«Встречали Новый год у И., — писала Сванидзе в том же дневнике. — Члены Политбюро с женами и мы — родня. Вяло, скучно. Я оделась слишком нарядно (черное длинное платье) и чувствовала себя не совсем хорошо... Все было более скромно, чем 21-го, думала, будет наоборот». В отличие от самого Сталина, повеселевшая страна встречала Новый год радостно и даже и не догадывалась, что эта новогодняя ночь уже разделила их на живых и мертвых...

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Новый год начался неудачно. М. Рютин, которому Сталин дал задание «подготовиться» к новому «открытому процессу», отказался давать какие-либо показания. Он и на самом деле повел себя мужественно. Прекрасно понимая, что он уже не жилец на этом свете, Рютин несколько раз пытался покончить с собой в тюрьме. В конце концов, Сталин махнул на него рукой. 10 января одиночное дело Рютина было рассмотрено на закрытом судебном заседании, а еще через полтора часа он был расстрелян.

Пройдут годы, и очень многие увидят в Рютине борца со сталинской деспотией. Напрочь позабыв при этом, что именно он явился одним из главных творцов «обстановки морального, психологического и физического террора» против «инакомыслящих». Выше уже говорилось о проведенной 7 ноября 1927 года оппозицией во главе с Троцким, Зиновьевым и Каменевым демонстрации в знак ее несогласия с линией Политбюро. А теперь ознакомимся с воспоминаниями очевидца произошедших событий в тот день на Красной площади.

«Около 11 часов на балкон Дома Советов... поднялись член ЦК ВКП(б) Смилга, исключенные к тому времени из партии Преображенский (член РСДРП с 1903 года, в недавнем прошлом кандидат в члены ЦК), Мрачковский (член РСДРП с 1905 года, крупный военачальник) и другие. Они обратились к манифестантам с речами. На балконе висел лозунг «Назад к Ленину!» Из колонны слышалось «Ура!»... Но тут на автомобилях прибыли секретарь Краснопресненского райкома Рютин... и другие члены МК ВКП(б)...

В Смилгу и Преображенского полетели картошка, палки... За «артподготовкой» начались «военные действия»... Атаковавшие пошли на штурм квартиры. Первыми в подъезд ворвались Рютин, Вознесенский и Минайчев. Дверь сломали... Смилгу и Преображенского... начали избивать. Досталось Альско-му, Гинзбургу, Мдивани, Малюте, Юшкину. Изрядно помятых, их заперли в комнате и к дверям приставили караул».

Надо полагать, у того же Рютина вряд ли дрогнула бы рука, имей он тогда возможность расстрелять ненавистных ему оппозиционеров прямо в Доме Советов. Непонятно, почему, отказывая другим в праве думать самостоятельно, он присваивал это же самое право себе...

«Отряд не заметил потери бойца», и 23 января 1937 года начался второй открытый процесс, на котором главными действующими лицами выступали такие видные члены партии, как Пятаков, Радек, Сокольников, Серебряков, Лившиц, Муралов и еще одиннадцать человек. Почти все они в свое время являлись активными членами «объединенной» оппозиции, но затем «раскаялись», публично заявили о разрыве с Троцким и были восстановлены в партии.

Все эти люди до самого недавнего времени занимали видные посты в партии и государстве, обвинялись в принадлежности к так называемому параллельному центру со ставшим уже типичным набором обвинений: и в подготовке терактов против Сталина и других членов партии, и в шпионаже, и в связях с гестапо, и в реставрации капитализма. Правда, теперь обвиняемые пользовались услугами адвокатов, которые... и не думали их защищать. А вот сам процесс стал более открытым, поскольку на него были допущены иностранные журналисты.

Что же касается неопровержимых доказательств их преступной деятельности и хоть каких-то документов, то их не было и на этот раз, и все обвинение строилось на признаниях подследственных. И эти «признания» сыграли роковую роль в окончательной расправе с теми, кто имел несчастье принадлежать или поддерживать «правый уклон». И если в августе 1937 года враги народа только упоминали Бухарина и Рыкова, то теперь они чуть ли не в один голос заговорили об их шпионско-террористической деятельности.

Как выяснилось именно теперь, Радек долго молчал о Бухарине лишь только по причине «интеллектуальной дружбы», которая связывала их долгие годы. Но, в конце концов, он понял, что не может не явиться в суд, «скрыв существование другой террористической организации»... бухаринско-рыковской... Правда, в суд Радек не являлся, он был доставлен из следственного изолятора, где находился с осени 1936 года. Да и заговорил он после того, как познакомился с некоторыми «методами» ведения дела его следователями. Но... все, даже самые искренние «признания» оказались напрасными. 13 человек были приговорены к расстрелу, Радек, Сокольников и Арнольд получили по 10 лет, а Строилов — 8.

Надо ли говорить, какую радость в стране вызвал этот суровый, но «справедливый» приговор врагам народа. Присутствующие на процессе «представители общественности» встретили его громкими криками одобрения. А руководитель московских коммунистов Н.С. Хрущев пошел еще дальше и устроил на следующий день на Красной площади грандиозный митинг, на котором рабочие и служащие клеймили позором предателей и убийц из «параллельного» центра.

На этом дело не закончилось, поскольку на свободе все еще оставались такие матерые агенты гестапо и конрреволюционеры, как Бухарин и Рыков.

Что пережил Николай Иванович за дни суда над «параллельным центром», знал только он один. Как рассказывали его близкие, на него было страшно смотреть, он пребывал в самом что ни на есть угнетенном состоянии и был на грани самоубийства. А когда в начале февраля на его кремлевской квартире появились три чекиста, он едва не потерял сознание.

Однако на этот раз тревога оказалась ложной, и речь шла всего-навсего о его выселении из Кремля. Как только он обрел способность говорить, вдруг раздался телефонный звонок. К несказанному изумлению Бухарина, звонил Сталин. Поинтересовавшись его делами и узнав, что его выселяют, Сталин рассвирепел. «Гони ты всех их к чертовой матери!» — с негодованием воскликнул он, словно речь и на самом деле шла об обиде, нанесенной его лучшему другу.

Повеселевший Николай Иванович последовал совету и воспрянул духом. В таком внимании со стороны Сталина он увидел хороший знак и с необычайным энтузиазмом принялся готовиться к намеченному на конец февраля очередному пленуму. Но... радовался он недолго. 19 февраля 1937 года он с ужасом узнал о скоропостижной кончине от паралича сердца одного из самых популярных в стране партийных руководителей, известного революционера и активного участника революции и Гражданской войны, наркома тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе. Кремлевские светила медицины дали подробное медицинское заключение о смерти Серго.

Бухарин знал цену этим «заключениям» и не очень удивился вести, что Орджоникидзе застрелился. Что снова заставило его серьезно задуматься над своей собственной судьбой. Догадывался ли Бухарин, кто на самом деле стал причиной самоубийства Серго? Думается, догадывался, но не говорил. И только на XX съезде КПСС будет сказано, что никакого паралича сердца у Серго не было, что скончался он от пущенной в сердце пули и что главными виновниками его гибели были Сталин, Ежов и Берия. Правда, поговаривали и о том, что Серго «помогли умереть».

И на самом деле: как и смерть Кирова, гибель Орджоникидзе со временем обрастала множеством версий, но и по сей день до конца не выяснено, что же произошло в тот день у него на квартире. А вот подоплека всей этой таинственной истории, конечно же, известна...

К началу 1937 года Серго занимал прочное положение в партии. Заслуженный революционер и близкий друг Сталина, в отличие от десятков других высокопоставленных партийцев, Серго продолжал оставаться таким же прямым, каким был в те времена, когда сам Ленин мог сказать о нем: «...лично принадлежу к числу его друзей и работал с ним за границей и в эмиграции». «Серго, — писал Микоян, — остро реагировал против начавшихся в 1936 году репрессий в отношении партийных и хозяйственных кадров».

Всегда жизнерадостный, он стал задумчивым и грустным и все чаще восклицал: «Нет, я с этим не соглашусь ни при каких условиях!» Особенно мрачным он становился после совещаний на самом «верху». И как никакой другой нарком, защищал своих людей от нападок НКВД, что, конечно же, не могло нравиться ни могущественному Ежову, ни самому Сталину, которому честный Серго портил всю обедню.

Первые тревожные звонки прозвучали уже после ареста Пятакова, а в дни празднования своего 50-летия находившийся в Кисловодске Орджоникидзе узнал об аресте своего брата Папулии. Разъяренный Серго потребовал от Берии показать ему дело брата, однако тот под разными предлогами отказывал ему. Сумел он, пользуясь своей близостью к вождю, настроить против бывшего приятеля и Сталина.

Но, по большому счету, дело было, конечно же, не в Берии. Да и не тот был Сталин человек, которого можно было «настроить» против кого-либо. Он предпочитал играть на других сам, и инструментом ни в чьих руках не был. Но то, что Орджоникидзе ненавидел Берию самой лютой ненавистью, несомненно.

А вот что касается Сталина... Конечно, Серго прекрасно понимал, что многое из того, что творилось в стране, отвечало не только ходу самой истории, но и воле Сталина. И, по словам все того же Микояна, незадолго до своей смерти грустно сказал: «Я не могу больше жить... Бороться со Сталиным невозможно, а видеть то, что он делает, нет сил...»

Сам же Сталин объяснял свои расхождения с Серго его странным характером. «Серго, — говорил он на февральско-мартовском пленуме 1937 года, — страдал такой болезнью: привяжется к кому-нибудь, объявит людей лично ему преданными и носится с ними, вопреки предупреждениям со стороны партии, со стороны ЦК... Сколько крови он испортил на то, чтобы отстаивать против всех таких, как видно теперь, мерзавцев... Сколько крови он себе испортил и нам, сколько крови испортил!»

Упрекнул он бывшего приятеля и в том, что, зная больше чем кто-либо о планах одного из лидеров «право-левацкого» блока Ломинадзе, он поведал о них самому Сталину только через несколько лет после известных всем событий. Конечно, Сталин многое знал из того, о чем говорил горячий Серго в узком кругу, и он не сомневался, что он будет защищать «своих» людей на февральско-мартовском пленуме ЦК. Чего Сталин, конечно же, не хотел. Ладно, Бухарин и Рыков. Эти дышали уже на ладан, и никто им уже не верил. Но Серго...

Это был особый случай. Орджоникидзе пользовался огромным авторитетом как у партийцев, так и в стране, и приклеить к нему в одночасье ярлык агента гестапо и сторонника реставрации капитализма было в высшей степени нелепо даже для него. Но была, по всей видимости, и еще одна веская причина, по которой Сталин не хотел объявлять Орджоникидзе открытую войну.

Выходец из Закавказья Серго слишком много знал о Сталине такого, о чем лучше было не знать другим. И допустить открытого процесса над Орджоникидзе он не мог. После ареста младшего брата Серго их отношения становились все напряженнее. Теперь Серго узнавал об аресте видных работников своего ведомства. НКВД брал их теперь без его санкции, которую он, как правило, отказывался давать.

И нетрудно догадаться, какие душевные муки испытывал Серго после того, как заботливый Сталин присылал ему выбитые под пытками «признания» защищаемых им людей, которые «уличали» своего заступника во всех смертных грехах. «Товарищ Серго, — писал старый друг, — почитай, что о тебе пишут». Конечно, Серго не верил всем этим «признаниям», слишком хорошо зная, какой ценой их получали Ежов и его подручные. Но на нервы они действовали.

Чтобы еще больше деморализовать Серго, Сталин приказал произвести в его кремлевской квартире обыск, что уже не лезло ни в какие ворота. Оскорбленный до глубины души Серго целую ночь звонил Сталину и только под утро услышал его заспанный голос. «А что ты хочешь, — ответил Сталин на его возмущенные вопросы, — это такой орган, что и у меня может сделать обыск. Ничего особенного...»

Словно издеваясь над Орджоникидзе, Политбюро по указке Сталина поручило именно ему сделать доклад на открывавшемся пленуме о... вредительстве в промышленности. И вполне возможно, что это поручение Орджоникидзе передал сам Сталин во время их разговора утром 17 февраля. Их беседа продолжалась несколько часов, и ни до чего путного они, очевидно, не договорились. Вскоре они встретились вновь. На этот раз разговор шел на повышенных тонах и, в конце концов, послышались взаимные оскорбления на русском и грузинском языках.

Отношения были порваны раз и навсегда. Не было между бывшими друзьями «ни любви, ни веры», как писал в своей книге хорошо знавший подноготную конфликта И. Дубинский-Мухадзе. «Разделять ответственность за то, что никак не в состоянии предотвратить, Серго не мог, — писал он. — Подличать не хотел, это значило бы перечеркнуть всю прошлую жизнь... Оставалось уйти».

И Серго ушел. Случилось это так. 18 февраля Серго не вышел к завтраку. Весь день он сидел в своем кабинете и что-то писал. Он был настолько занят, что не вышел даже к пришедшему его навестить другу Г. Гвахарии. А когда уже начинало темнеть, из спальни раздался выстрел. Вбежав в нее, Зинаида Гавриловна, жена Серго, увидела лежавшего на кровати мертвого мужа. Она позвонила Сталину и сообщила ему о страшном несчастье. Однако он пришел лишь после того, как собрал всех членов Политбюро.

Когда все вместе они вошли в спальню, сестра жены Серго — Вера Гавриловна — увидела на столе исписанные листки бумаги. Она быстро взяла их, однако Сталин грубо вырвал посмертные писания Серго у нее из рук. Не выдержав страшного напряжения, Зинаида Гавриловна воскликнула: «Не уберегли Серго ни для меня, ни для партии!» «Замолчи, дура!» — грубо оборвал ее Сталин.

Однако вдова Серго не обратила на крик вождя никакого внимания и попыталась дать появившемуся Берии пощечину. Затем неожиданно для всех начался припадок с секретарем Серго — Семушкиным, и его лишь с огромным трудом удалось привести в себя. И как вспоминал брат Серго — Константин, тот, уже полностью придя в себя, произнес запомнившиеся ему слова: «Убили, мерзавцы!»

Но вряд ли это было на самом деле так. Да, в квартире помимо «черного» входа был еще и парадный, через который можно было проникнуть в гостиную. Однако он был закрыт и заставлен тяжелыми книжными шкафами, так что проникнуть в спальню Серго через него было невозможно. Помимо всего прочего, в гостиной в момент выстрела находилась сама Зинаида Гавриловна.

Так что, по всей видимости, Серго ушел из жизни сам. Вполне возможно, что Сталин в своем последнем разговоре довел Серго, что называется, до белого каления. И в пользу этой версии говорит то, что Серго вряд ли собирался стреляться, поскольку накануне рокового выстрела он работал у себя в наркомате и назначил на следующий день несколько важных встреч.

Тем не менее жена Серго под большим секретом рассказала сослуживице мужа о том, что в первой половине дня к ним на квартиру приходил незнакомый человек, который якобы должен был передать папку с документами из Политбюро. Он вошел к Серго и через несколько минут раздался выстрел. Перед самым приходом этого человека Серго имел неприятный разговор по телефону со Сталиным. О чем они говорили, так и осталось неизвестным, поскольку беседовали они, а вернее ругались, на грузинском языке. Никакого расследования в связи со смертью Орджоникидзе не велось. А вот начальник охраны Серго, его личный секретарь Семушкин и все, кто обслуживал Серго, были арестованы.

Серго кремировали в ночь на 20 февраля. На следующий день урна с его прахом была замурована в Кремлевской стене. В официальном сообщении говорилось, что Серго «внезапно скончался от паралича сердца во время дневного сна». Конечно, все, посвященные в тайны кремлевской кухни, прекрасно знали, что у этого самого паралича было вполне определенное имя. И тем не менее Молотов в траурной речи с необыкновенным цинизмом заявил: «Враги нашего народа, троцкистские выродки ускорили смерть Орджоникидзе».

Это заявление поддерживалось и появившимися с ведома НКВД слухами о том, что Серго был настолько потрясен предательством своего заместителя Пятакова, что не смог выдержать этого удара. «Троцкистско-бухаринские выродки фашизма, — писала Большая Советская Энциклопедия, — ненавидели Орджоникидзе лютой ненавистью. Они хотели убить Орджоникидзе. Это не удалось фашистским агентам. Но вредительская работа, чудовищное предательство презренных право-троцкистских наймитов японо-германского фашизма во многом ускорили смерть Орджоникидзе».

Дело было настолько засекречено, что даже сам Хрущев узнал о самоубийстве Серго только после войны от Маленкова, которому стало известно о нем из в общем-то случайного разговора со Сталиным.

Что же касается Молотова, то по цинизму он недалеко ушел от своего хозяина. «Своим самоубийством, — зло говорил он, — Орджоникидзе поставил Сталина в очень трудное положение. Брат Орджоникидзе выступал против советской власти, был на него достоверный материал. Сталин велел его арестовать. Серго возмутился. А затем покончил с собой. Нашел легкий способ. О своей персоне подумал. Какой же ты руководитель! Он последним своим шагом показал, что он все-таки неустойчив. Это было против Сталина, конечно. И против линии, да, против линии. Это был шаг очень такой плохой. Иначе его нельзя толковать...»

Да, что там говорить, позаботился о себе Серго! Самому Молотову такая забота не приснилась бы, наверное, в самом страшном сне. А вот то, что Сталин был действительно зол на Серго, несомненно. И когда уже после войны ему был представлен на утверждение список памятников, которые было намечено возвести в Москве, он вычеркнул из него всего лишь одну фамилию — Орджоникидзе...

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Но все это будет позже, а пока... начались аресты всех тех работников Наркомтяжпрома, которые близко соприкасались с Серго и которых ему удалось отстоять в смертельной схватке с Ежовым. Смерть Орджоникидзе произвела тягостное впечатление на многих видных партийцев. Рыков был потрясен, а его жена, узнав о смерти Серго, с горечью воскликнула: «Пропала наша последняя надежда!» И упала без чувств.

Страшно переживал уход Орджоникидзе и продолжавший томиться нехорошими предчувствиями Бухарин. Наивный и совершенно потерявший чувство реальности, он не нашел ничего лучшего, как написать посвященную памяти Серго поэму и... послать ее Сталину. Ему и в голову не приходило, что вождь мог иметь отношение к такой внезапной и потому странной смерти не жаловавшегося на здоровье Орджоникидзе. И как знать, не продолжал ли он надеяться на лучшее после того, как с подачи Сталина с его квартиры убрались пришедшие выселять его чекисты.

Но, увы... Все его надежды растаяли как утренний туман при первом луче солнца во время доклада Ежова, в котором тот подробно поведал пленуму о преступной деятельности Бухарина и Рыкова. На Бухарина было страшно смотреть. Однако после выступлений таких видных коммунистов, как нарком легкой промышленности И.Е. Любимов, нарком здравоохранения Г.Н. Каминский и П. Постышев, в которых они выразили свое недоумение и недоверие ведомству Ежова, Николай Иванович несколько воспрянул духом. Отвергнув все выдвинутые против него и Рыкова обвинения, он потребовал создать Комиссию по расследованию деятельности НКВД! «Вот мы тебя туда пошлем, ты и посмотришь!» — с едва сдерживаемой яростью выкрикнул со своего места Сталин и для подготовки решения по Бухарину и Рыкову объявил двухдневный перерыв.

Все это время Бухарин провел дома. Он уже все понял и написал письмо «Будущему поколению руководителей партии». «Обращаюсь к вам, — заканчивал он свое послание, — будущее поколение руководителей партии, на исторической миссии которых лежит обязанность распутать чудовищный клубок преступлений, который в эти страшные дни становится все грандиознее, разгорается, как пламя, и душит партию. Ко всем членам партии обращаюсь!

В эти, быть может, последние дни моей жизни я уверен, что фильтр истории, рано или поздно, неизбежно смоет грязь с моей головы. Никогда я не был предателем, за жизнь Ленина без колебания заплатил бы собственной. Любил Кирова, ничего не затевал против Сталина. Прошу новое, молодое и честное поколение руководителей партии зачитать мое письмо на пленуме ЦК, оправдать и восстановить меня в партии. Знайте, товарищи, что на том знамени, которое вы понесете победоносным шествием к коммунизму, есть и моя капля крови!»

Наивный Николай Иванович... Он так ничего и не понял, что же происходит в стране. Особенно удивляет его обращение к «молодому и честному поколению» руководителей партии. Если под ними он подразумевал Хрущева, то вряд ли обращался по адресу.

Но дело даже не в этом. Как ни прискорбно признавать, но Бухарин получил лишь то, за что боролся. Крайне непоследовательный и нерешительный, он сам себе рыл могилу. Выступив в свое время против требования Троцкого и его сторонников давить «мелкую буржуазию», он стал защитником крестьян. Но прежде всего он стоял на защите интересов большевистской власти, потому и заявлял, что в случае серьезных классовых разногласий между рабочими и крестьянами «гибель Советской республики неизбежна».

Однако, убедившись, что до всеобщего крестьянского восстания и «гибели» советской власти очень далеко, Бухарин перещеголял и Троцкого, и вставшего, в конце концов, на его позицию Сталина. Да и как иначе можно было расценить его заявление со страниц «Правды», что с кулаками надо разговаривать «языком свинца», единственного, по его мнению, который они понимали.

Не понял он и тех новых веяний, которые начали проявляться уже в 1934 году. Потому и не пожелал участвовать, по словам его биографа С. Коэна, в «ненационалистической реабилитации царизма». То есть в тех самых попытках Сталина хоть как-то восстановить потерянное уважение к прошлому России. Особое неприятие у Бухарина вызывали появление в учебниках истории имена героев русской истории и славословие российских побед.

Почему? Да только потому, что Бухарин ненавидел все русское лютой ненавистью, а самих русских считал «нацией Обломовых». Да и само слово «русский» было для него синонимом слова «жандарм». Единственное, что он принимал, так это только рабочий класс, который, по его неизвестно откуда появившемуся мнению, сумел подавить в себе... все отрицательное наследие прошлого! И это человек, который претендовал на роль интеллигента. Хотя таковым Бухарин не был. И стоило только академику С.Ф. Платонову выступить против присвоения Николаю Ивановичу звания академика, как он очень быстро попал под репрессии.

Правда, уже очень скоро почти все те «враги», которые вынуждены были уехать в не столь отдаленные места с подачи все-таки состоявшегося академика (сказался нажим власти!), вернулись к месту своей работы. А его отношение к русской культуре было точно таким же, как и у Троцкого, который считал, что у России вообще нет «никакого культурного наследия».

Но ему, еврею, такое поведение простить еще можно. А что касается «русского» Бухарина, то его отношение к собственной истории не лезет ни в какие ворота. И ярче всего он раскрылся в своей знаменитой статье о Сергее Есенине, появившейся в январе 1927 года в «Правде».

«С легкой руки Есенина, этой «последней моды дня», — писал главный идеолог страны, — у нас расползлось по всей литературе, включая и пролетарскую, жирное пятно от этих самых «истинно русских» блинов. Между тем есенинщина — это самое вредное, заслуживающее настоящего бичевания, явление нашего литературного дня. Есенин талантлив? Конечно, да. Какой же тут может быть спор? Но талантлив был и Барков, этот прямой путешественник пушкинского стиха. Талантлив в высокой степени «академик» И. Бунин. Даже Мережковскому нельзя отказать в этом свойстве. Есенинский стих звучит нередко, как серебряный ручей.

И все-таки в целом есенинщина — это отвратительно напудренная и нагло раскрашенная российская матерщина, обильно смоченная пьяными слезами и оттого еще более гнусная. Причудливая смесь из «кобелей», икон, «сисястых баб», «жарких свечей», березок, луны, сук, господа Бога, некрофилии, обильных пьяных слез и «трагической» пьяной икоты; религии и хулиганства, «любви» к животным и варварского отношения к человеку, в особенности к женщине, бессильных потуг на «широкий размах» (в очень узких четырех стенах ординарного кабака), распущенности, поднятой до «принципиальной» высоты, и т.д.; все это под колпаком юродствующего quasi-народного национализма — вот что такое есенинщина.

Говорят нам: крестьянский поэт переходной эпохи, трагически погибший из-за своей неприспособленности. Не совсем так, милые друзья! Крестьяне бывают разные. Есенинская поэзия, по существу своему, есть мужичок, наполовину превратившийся в «ухаря-купца»: в лаковых сапожках с шелковым шнурочком на вышитой рубахе, «ухарь» припадет сегодня к ножке «Государыни», завтра лижет икону, послезавтра мажет нос горчицей половому в трактире, а потом «душевно» сокрушается, плачет, готов обнять кобеля и внести вклад в Троице-Сергиеву лавру на «помин души». Он даже может повеситься на чердаке от внутренней пустоты. «Милая», «знакомая», «истинно русская» картина!

Идейно Есенин представляет самые отрицательные черты русской деревни и так называемого национального характера: мордобой, внутреннюю величайшую недисциплинированность, обожествление самых отсталых форм общественной жизни вообще. Выбившийся в люди, в «ухари-купцы», мужичко ломает себе шею, доводя «до логического конца» «широту» своей «натуры» (известное «моему ндраву не препятствуй»), — «широту», которая есть, по сути дела, внутренняя расхлябанность и некультурность. На более высоком фоне общественного развития она и обнаруживает себя как таковая. Противоречие между высокой самооценкой и поистине жалкими «рефлексиями» таких «ужасно широких» личностей может привести к трагическому личному концу. Но нас здесь интересует общественная сторона дела, и только она».

Вот так, не больше, но и не меньше. Остается только добавить, что в какой бы день вы ни пришли на могилу великого русского поэта, всегда застанете там тех самых русских людей, у которых не было никакого культурного наследия. А вот кто такой Бухарин и где он похоронен в сегодняшней России, ответит далеко не каждый.

Да что там говорить, своих идейных врагов Бухарин не жаловал. «Квалифицированная российская интеллигенция, — говорил он в 1931 году, — заняла свое место по ту сторону Великой Октябрьской революции». Вывод? Да очень простой! — «с врагами пришлось поступить как с врагом. На войне как на войне: враг должен быть окружен, разбит, уничтожен». И как тут не вспомнить знаменитое бухаринское изречение по поводу смерти Каменева и Зиновьева: «Страшно рад, что расстреляли этих собак!» При этом Николай Иванович почему-то напрочь забыл, как совсем еще недавно он вместе с этими расстрелянными собаками строил козни против того же Сталина!

А вот члены созданной для вынесения решения по делу Бухарина-Рыкова комиссии не забыли и, руководствуясь опять же бухаринским требованием отношения к врагу, произнесли всего три слова: «Арестовать, судить, расстрелять!» И только Сталин предложил передать дело в НКВД, что, в сущности, означало то же самое.

Уходя в тот самый страшный в своей жизни день из дома, Бухарин простился с отцом и сыном и, опустившись на колени перед женой, умолял простить его за загубленные жизни. Тем не менее у него хватило сил произнести: «Смотри, не обозлись, Анютка, в истории бывают досадные опечатки, но правда восторжествует! Воспитай сына большевиком, обязательно большевиком!»

Как это ни прискорбно для самого Николая Ивановича, но он не понял, что его убивали именно за то, что он так и остался тем самым большевиком, какие были хороши в 1917-м, но никак не в 1937-м! Попрощавшись с семьей, Бухарин отправился в зал, где заседал пленум. В раздевалке он встретился с Рыковым, откуда их и повезли на Лубянку. А выступавший в эти минуты с заключительным словом Сталин потребовал еще более усилить борьбу с врагами народа. Что ж, все правильно... На войне как на войне. И как заявлял сам Бухарин, враг должен быть окружен, разбит и, в конце концов, уничтожен...

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Осенью 1936 года уже мало кто ожидал продолжения репрессий, и все внимание было переключено на новую Конституцию. Потому и шла речь в средствах массовой информации о всевозможных «свободах» и «правах».

Но беда в том, что развернувшиеся после убийства Кирова репрессии остановить было уже невозможно. Раскрутившийся в полную силу кровавый маховик подминал под себя все новые и новые жертвы. И дело было не в чьей-то преступной воле. Вернее, не только в ней. Как разбушевавшийся океан не может упокоиться в одночасье, так не мог мгновенно остановиться уже раскрученный не очень умелыми механиками маховик террора.

В надежде выторговать себе жизнь или хотя прекратить мучения арестованные оговаривали ни в чем не повинных людей. Попадая в руки мастеров заплечных дел, те, в свою очередь, тоже давали показания, и число участников во всевозможных заговорах росло чуть ли не в геометрической прогрессии.

К середине 1936 года в СССР оставалась только одна сила, которая оказалась незатронутой террором: армия. Но это было лишь отсрочкой, поскольку «маузер ГПУ», по словам Троцкого, уже был «направлен на следующее поколение, которое начало свое восхождение с Гражданской войны... Тысячи и тысячи чиновников и командиров, вышедших из большевизма или примкнувших к большевизму, поддерживали Сталина не за страх, а за совесть. Но последние события пробудили в них страх — за судьбу режима и за свою собственную. Те, которые помогли Сталину подняться, оказываются все менее пригодны для того, чтобы поддерживать его на головокружительной высоте. Сталин вынужден все чаще обновлять орудия своего господства».

Да, все верно, на смену уничтоженным старым большевикам, многим из которых было уже за пятьдесят лет, пришло новое поколение сорокалетних. И как писал тот же Троцкий, проверка этой промежуточной формации показала Сталину, что «верхний слой привилегированных возглавляется людьми, которые сами еще не свободны от традиций большевизма». Поэтому Сталин не может не опасаться того, что «из среды самой бюрократии, и особенно армии, возникнет противодействие его планам цезаризма. Это значит, что... Сталин попытается истребить лучшие элементы государственного аппарата».

Ну и само собой разумеется, что среди этих «лучших элементов» наибольшую опасность для Сталина представляли руководители Красной Армии, которая, по словам Л. Треппера, была «последним, еще не взятым им бастионом». И как это было ни печально для самого Сталина, армия так пока еще и «не подпала под его безраздельное влияние». Поэтому уцелевшие старые большевики очень надеялись на то, что именно она поставит на место зарвавшегося диктатора и никак не могли понять, почему это не происходит.

И тот же Раскольников, по словам его жены, очень «удивлялся, почему Красная Армия, ее маршалы и генералы не реагируют на кровавую «чистку». Как выяснилось, в то время «Федя еще надеялся, что внутри СССР, в конце концов, найдется сопротивление». /

Но если «Федя» все еще «надеялся», то Сталин уже очень сильно опасался такого сопротивления. И причин у него для это было предостаточно. Военные чувствовали себя куда более самостоятельными, чем гражданские работники. Поскольку они, по словам известного работника внешней разведки в странах Запада В. Кривицкого, «жили вне той особой партийной атмосферы, в которой люди то и дело «отклонялись» от верного сталинского курса, «раскаивались в своих ошибках», снова «отклонялись», снова «раскаивались», навлекая на себя все более суровые кары, все сильнее расшатывая собственную волю».

«Дело, которым занимались военные, — писал он, — укрепляя армию и систему обороны страны, сохранило им моральный дух. Сталин знал, что Тухачевский, Гамарник, Якир, Уборевич и другие командиры высших рангов никогда не будут сломлены до состояния безоговорочной покорности, которую он потребовал теперь от всех, кто его окружал. Это были люди исключительного личного мужества».

Помимо всего прочего, Сталин никогда не забывал, что среди армейских командиров насчитывались тысячи тех, кто служил в 1918—1924 годах под началом Троцкого и очень многие армейские коммунисты выступали на стороне левой оппозиции.

Жгло память и унизительное голосование 1923 года, когда вся военная академия отдала свои голоса не ему, а Троцкому. «К 1923—1924 годам, — говорил Ворошилов делегатам февральско-мартовского пленума 1937 года, — троцкисты имели, как вы помните, а вы обязаны помнить, за собой почти всю Москву и Военную академию целиком, исключая единицы... И здешняя школа ЦИК, и отдельные школы — пехотная, артиллерийская и другие части гарнизона Москвы — все были за Троцкого».

Хотя за прошедшие годы из армии было «выброшено» около 47 тысяч человек, высший состав армии оставался практически таким же, каким он был к концу Гражданской войны. К середине 1936 года среди них насчитывалось около 700 бывших троцкистов, зиновьевцев и правых. И это только выявленных. Что, конечно же, не могло не наводить Сталина на определенные мысли. Особенно после того, как на «процессе 16» говорилось о письме Троцкого Дрейцеру, в котором он дал указание организовывать нелегальные ячейки в армии.

Правда, тогда подсудимые назвали только двух высокопоставленных военных чинов, которые были связаны с «объединенным троцкистско-зиновьевским центром»: Примакова и Путну... Упоминались еще и Шмидт с Кузьмичевым, которые якобы готовили убийство Ворошилова. Но если Путна, Кузьмичев и Шмидт сломались быстро и стали давать угодные следствию показания, то Примаков продержался целых девять месяцев, что само по себе уже являлось подвигом.

* * *

С 1923 года в Москва-реке утекло много воды, бывшие слушатели академии стали генералами и крупными военачальниками, но сталинской веры они так и не удостоились.

Все они так и остались для вождя троцкистами. Ну а поскольку это была не просто сила, а сила вооруженная и смелая, то причин для чистки армии и ее подгонки под свой образец у Сталина было даже больше, нежели для расправы с мирными партийцами. Большое значение в предстоящей чистке имело и то, что очень многие командиры и политработники были выходцами из крестьян и так или иначе отражали недовольство советского крестьянства, из которого в своей основе состояла армия.

Сталин прекрасно помнил, с какой неохотой поддержали его военные в годы коллективизации и голода, вынуждая идти на уступки. Некоторое время к ним принадлежал даже сам Ворошилов, который на одном из заседаний Политбюро вместе с Гамарником и Тухачевским потребовал для сохранения лояльности армии к режиму ослабить репрессии в деревне. И дело было не только в насильственной коллективизации. Сталин расходился со многими генералами, которые группировались вокруг Тухачевского, и в вопросах военного строительства.

И в то время как он сам и верный ему Клим продолжали твердить о войне только на чужой территории и малой кровью, Тухачевский говорил о тех огромных масштабах, которые примет будущая война. Ну и, конечно, вождю совершенно не нравилось его заявление, что, прежде чем переходить на чужую территорию, Красной Армии придется сражаться на своей.

Не жаловал Тухачевский и Гитлера, чьим партнером так надеялся стать сам Сталин. И когда он опубликовал свою статью «Военные планы Германии», немецкие дипломаты тут же поведали советским коллегам о том в высшей степени отрицательном эффекте, «который произвела статья Тухачевского на командование рейхсвера».

Трудно сказать, насколько это правда, но известный биограф Тухачевского Лидия Норд, которая называла себя вдовой одного из ближайших сподвижников Тухачевского, в своей книге «Маршал М.Н. Тухачевский» приводит весьма интересные суждения маршала о вызывавшем у него отвращение «германофильстве» Сталина.

«Теперь я вижу, — якобы говорил он в кругу своих близких друзей, — что Сталин скрытый, но фанатичный поклонник Гитлера. Я не шучу... Стоит только Гитлеру сделать шаг к Сталину, и наш вождь бросится с раскрытыми объятиями к фашистскому. Вчера, когда мы говорили частным порядком, то Сталин оправдал репрессии Гитлера против евреев, сказав, что Гитлер убирает со своего пути то, что мешает ему идти к своей цели, и с точки зрения своей идеи Гитлер прав. Успехи Гитлера слишком импонируют Иосифу Виссарионовичу, и если внимательно приглядеться, то он многое копирует у фюрера... И еще печальнее то, что находятся люди, которые вместо того, чтобы осадить его, делают в это время восторженные физиономии, смотрят ему в рот, как будто ожидают гениальных мыслей».

Велики были разногласия Тухачевского и Сталина и по вопросу технического оснащения армии и ее численного состава. И в то время, когда Тухачевский со товарищи выступал за оснащение Красной Армии танками, артиллерией и авиацией и значительное увеличение ее личного состава, Сталин даже не хотел понимать, о чем идет речь. А когда в 1930 году Тухачевский в своей докладной записке предложил провести все эти нововведения в жизнь, Сталин в письме Ворошилову, который весьма резко отозвался о маршале-фантазере, писал: «Я думаю, что «план» т. Тухачевского является результатом модного увлечения «левой» фразой, результатом увлечения бумажным, канцелярским максимализмом... «Осуществить» такой план — значит, наверняка загубить и хозяйство страны, и армию. Это было бы хуже всякой контрреволюции».

Вот так-то! Вооружить армию танками и самолетами есть не что иное, как контрреволюция! И невольно возникает вопрос: кто же на самом деле принес больше вреда России — мнимые заговорщики или ее руководители, придерживавшиеся, по сути, средневековых воззрений на строительство современной армии? Обрадованный столь мощной поддержкой, Ворошилов огласил «контрреволюционную» записку Тухачевского на Реввоенсовете, и тот в своем письме Сталину сообщил, что подобная оценка его предложений исключает все дальнейшее обсуждение вопросов обороны страны.

Всего через два года Сталин изменил свое мнение. «Ныне, — писал он маршалу, — когда некоторые неясные вопросы стали для меня более ясными, я должен признать, что моя оценка была слишком резкой, а выводы моего письма — не совсем правильными... Мне кажется, что мое письмо на имя т. Ворошилова не было бы столь резким по тону, и оно было бы свободно от некоторых неправильных выводов в отношении Вас, если бы я перевел тогда спор на эту новую базу. Но я не сделал этого, так как, очевидно, проблема не была достаточно ясная для меня. Не ругайте меня, что я взялся исправить недочеты своего письма с некоторым опозданием».

Столь странное для Сталина признание и по сей день является настоящим елеем на сердца его поклонников. Вот, мол, как! Не только признал ошибки, но еще и извинился! А между тем гордиться здесь нечем, и надо скорее печалиться. Именно по той простой причине, что человек, облаченный огромной властью, делал скоропалительные выводы о вещах, в которых не разбирался. Или, что еще хуже, шел на поводу у полководцев уровня Ворошиловых.

А ведь речь шла не о строительстве какой-нибудь, пусть и очень нужной фабрики по переработке шерсти, а об обороноспособности страны! И как знать, может быть, именно этих двух лет, в течение которых многое «неясное» стало для вождя «ясным», в конце концов, и не хватило для настоящей подготовки к войне...

Ну и помимо прочего, это был единственный случай, когда Сталин не только признал свои ошибки, но и извинился перед оскорбленным им человеком только за то, что он не только лучше Сталина понимал задачи современного военного строительства, но и по-настоящему болел душой за боеспособность Красной Армии. Но Сталин не был бы Сталиным, если бы и здесь остался до конца принципиальным. И он еще обвинит Тухачевского за его требование ускорить создание танковых подразделений за счет сокращения кавалерии и расходов на нее.

Ну и, конечно, вождю совершенно не нравилась та позиция, какую Тухачевский и его сторонники занимали по отношению к Ворошилову, которого считали совершенно неспособным к руководству армией. Не вызывали у них восторга и приближенные к Ворошилову генералы. В основном это были рубаки из 1-й Конной армии, чье время давно уже прошло. Тем не менее именно они определяли военную политику государства, которая с каждым годом все разрушительнее отражалась на военном строительстве.

То и дело вспыхивали конфликты между «новыми» и «старыми», и в мае 1936 года Тухачевский и его сторонники поставили перед Политбюро вопрос о смещении Ворошилова как человека, который «не имел ни морального, ни профессионального права руководить Красной Армией».

В чем не было ничего странного. О более чем скромных военных талантах Ворошилова говорилось немало. Единственное, в чем пока не могла определиться имевшаяся в высшем комсоставе РККА оппозиция наркому, так это о его преемнике.

Судя по всему, каждый из высших офицеров был не прочь занять столь высокое и многообещающее кресло. Правда, при этом они забывали только о том, что должность военного министра при Сталине была скорее политической, нежели чисто военной. И Сталина куда больше волновала личная преданность Ворошилова, а отнюдь не его военные таланты. Во всяком случае, пока.

Понятно, что стремление занять место Ворошилова привело к тому, что каждый из основных претендентов на него (а это были в первую очередь Тухачевский, Якир и Егоров) имел собственную группу сторонников. Разделялись все эти группы и по своим военным взглядам. Что не добавляло им единства.

Знал ли об этом Сталин? Конечно, знал, но не вмешивался. Да и зачем? Пусть все эти вояки, которым он так и не научился верить, грызутся между собой. Что же касается Ворошилова, то он не собирался его сдавать ни при каких условиях. Для этого понадобятся линия Маннергейма и 300 тысяч убитых и обмороженных. И это после того как первый маршал заверил вождя в том, что уже через неделю после начала войны советские танки будут разъезжать по Хельсинки.

И вряд ли мы погрешим против истины, если скажем, что герой Гражданской войны Кутаков не отражал общего мнения, когда записал в дневнике: «Пока «железный» (Ворошилов) будет стоять во главе, до тех пор будет бестолковщина, подхалимство и все тупое в почете, все умное будет унижаться». Когда читаешь эти строки, то в какой уже раз невольно задаешься вопросом: а так ли уж виноват в этой самой «бестолковщине» и уж тем более «подхалимстве» Сталин?

Может, это и есть вековая российская реальность? Да и Пушкина догадал черт родиться в России с душой и талантом отнюдь не во времена нэпа. «В прошлом году, в мае месяце, — поведал Ворошилов на Военном совете 1 июня 1937 года, — у меня на квартире Тухачевский бросил обвинение мне и Буденному в присутствии тт. Сталина, Молотова и многих других в том, что я якобы группирую вокруг себя небольшую кучку людей, с ними веду, направляю всю политику и т.д...»

Может, это и не так, но просматривается удивительная закономерность: Ворошилов и его соратники по 1-й Конной армии явились единственными командирами, которые благополучно пережили армейскую чистку. Они же будут поставлены Сталиным во главе Красной Армии и в начале войны. На огромную беду этой самой армии, которая понесла огромные потери благодаря их руководству. Но как бы там ни было на самом деле, говорить подобные вещи могли только очень смелые люди, поскольку выступать против Ворошилова означало идти против самого Сталина. А подобное не прощалось никому.

Не могла Сталина не волновать и та огромная популярность, какой продолжали пользоваться в стране все эти генералы и маршалы во главе с Тухачевским. Особенно не понравилась вождю та овация, какой вставший в едином порыве зал встретил появление на трибуне Тухачевского на VII съезде Советов в 1935 году, и та искренность, которая чувствовалась в каждом выкрике, в каждом хлопке ладоней. Наблюдая за бушующим залом, Сталин не мог не признать: его встречали по-другому. «Сталин, — весьма справедливо писал Троцкий, — несомненно, различил хорошо оттенок этой овации, отметил и припомнил Тухачевскому через несколько лет».

И кто знает, не тогда ли впервые Сталин подумал о Тухачевском как о красном «наполеончике»? Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Особенно если к этому добавить все то, что на самом деле думали о его военном гении все эти тухачевские и егоровы. Нельзя не сказать еще и о том, что и без того гипертрофическую подозрительность Сталина всячески раздували эмигрантские круги, которые постоянно выдвигали всевозможные версии о желании высокопоставленных военных свергнуть Сталина.

Постоянно подливал масла в огонь и Троцкий, который без устали повторял о существовании связи между правой оппозицией и военными. И то, что эта связь была скорее идейной, нежели организационной, Сталина мало волновало. Он хорошо знал: недовольство его жестокой политикой зрело не только среди партийных, но и военных лидеров, и рано или поздно они могут поставить вопрос ребром. А это были уже не сопливые интеллигенты вроде Зиновьева и Бухарина. Чего-чего, а кровушки все эти люди в своей жизни пролили немало и, судя по их подвигам на войне, не испытывали к ней особого почтения. И в случае чего могли и сдачи дать...

Верный своей подпольной тактике, Сталин начал очень осторожно и, чтобы не возбуждать подозрений, снял партийные выговоры с ряда генералов во главе с А.И. Корком и И.П. Уборевичем. А на VII чрезвычайном съезде Советов он снизошел до того, что сфотографировался вместе с Тухачевским и позволил Р.П. Эйдеману отправиться за границу.

В марте 1937 года сахарному заводу в Киевской области было присвоено имя Якира, а в конце апреля Гамарник стал кандидатом в члены Комитета обороны СССР, в который входил сам Сталин и члены Политбюро. В страшной обстановке всеобщей вакханалии к весне 1937 года были арестованы всего шесть генералов. Первым в июле еще 1936 года был арестован комдив Д. Шмидт. Сталин с особым вниманием следил за расследованием его дела. И не только потому, что Шмидт был членом партии с 1915 года и одним из самых храбрых кавалерийских командиров. Даже при всем своем желании Сталин не мог забыть, как после исключения из партийных рядов многих троцкистов на съезде партии в 1927 году этот отчаянный рубака в черной кавказской бурке и каракулевой папахе набекрень встретил его на выходе из Кремля и осыпал его страшными ругательствами. А потом пригрозил отрезать ему шашкой уши.

И вот теперь, когда Шмидт был арестован, НКВД получил приказ во что бы то ни стало добиться от него «признаний» в существовании троцкистского заговора в партии. Ни разу не дрогнувший на поле боя с белыми Шмидт не нашел в себе сил сражаться с палачами из НКВД и продержался всего несколько месяцев. Да, в конце концов, он поведал о наличии такого заговора, но сделал это только после того, как на его теле не осталось ни одного живого места. Но самое печальное заключалось в том, что в его показаниях уже никто не нуждался, у Ягоды и без него их было в избытке. И Шмидта без лишних церемоний расстреляли 20 мая 1937 года.

Единственное, чем по-настоящему заинтересовались следователи, так это его «правдивыми показаниями» против командующего Киевским военным округом И.Э. Якира. Кровавый маховик закрутился, и тем же летом были арестованы заместитель командующего Ленинградского военного округа комкор

В.М. Примаков и обвиненный в связях с троцкистами военный атташе в Великобритании комкор В.К. Путна.

А вот на процессе Пятакова произошла весьма интересная вещь: Радек поведал суду о том, что еще в 1935 году этот самый Путна зашел к нему «с просьбой от Тухачевского». Но в то же время он решительно отверг домыслы о причастности самого Тухачевского к деятельности троцкистского «параллельного центра», что уже не имело ровным счетом никакого значения. Прочитавший эти слова Радека Кривицкий сказал жене: «Тухачевский обречен».

«Думаешь, — продолжал он, — Тухачевский нуждается в индульгенции Радека? Или, может быть, ты думаешь, Радек посмел бы по собственной инициативе употребить имя Тухачевского на этом судебном процессе? Нет, это Вышинский вложил имя Тухачевского в рот Радека, а Сталин спровоцировал на это Вышинского». «Имя Тухачевского, — говорил он позже, — упомянутое 11 раз Радеком и Вышинским в этом кратком сообщении, могло иметь только одно значение для тех, кто был знаком с методами работы ОГПУ. Для меня это был совершенно недвусмысленный сигнал, что Сталин и Ежов сжимают кольцо вокруг Тухачевского и других выдающихся генералов».

Но... слово было сказано, и так или иначе Тухачевский попал под подозрение. Надо полагать, Сталин никогда не строил никаких иллюзий в отношении Тухачевского. Еще со времен Гражданской войны. Да и как мог относиться к нему выкормыш Троцкого, который обвинил его в потере Варшавы во время советско-польской войны 1920 года. И что бы ему ни говорили о военных талантах Тухачевского, для Сталина он навсегда остался неведомо как затесавшимся в его славную рабоче-крестьянскую армию «бывшим», а значит, недобитым дворянчиком. И для полного успокоения души ему оставалось этого дворянчика только добить. А заодно с ним и остальных...

Но Сталин не был бы самим собой, если бы бросился в бой с открытым забралом. И прежде чем расправиться с генералами, он решил натравить на них всю партию, что и было сделано на февральско-мартовском пленуме ЦК. Пленум заседал 15 дней, чего уже никогда больше не повторится в партийной истории. И занимался он таким важным делом, как... оправданием предстоящего разгрома армии.

Думается, что даже сам Ворошилов не представлял себе размаха чистки, потому и говорил делегатам пленума: «... Я думаю, что к великому счастью, пока что вскрыто не очень много врагов народа... Говорю — к счастью, надеясь, что в Красной Армии врагов вообще немного. Так оно должно и быть, ибо в армию партия посылает лучшие свои кадры; страна выделяет самых здоровых и крепких людей».

Однако Сталин думал иначе, что и озвучил Молотов, который в своем выступлении о военном ведомстве, заявил, что «если у нас во всех отраслях хозяйства есть вредители, можем ли мы себе представить, что только там нет вредителей».

Конечно, ничего подобного представить себе было уже нельзя, потому и последовало грозное предупреждение, что проверяться это самое военное ведомство будет «очень крепко». «Пока, — закончил свое выступление Молотов, — там обнаружены небольшие симптомы вредительской работы, шпионско-диверсионно-троцкистской работы. Но, я думаю, что и здесь, если внимательнее подойти, должно быть больше».

Ворошилов не стал, подобно Орджоникидзе, защищать честь своего мундира и тут же отметил, что в армии «имеется еще немало невыявленных, нераскрытых шпионов, диверсантов и террористов». Ничего удивительного не было в том, что после столь судьбоносного пленума репрессии против командных кадров увеличились. Уже с 1 апреля по 11 июня из РККА было уволено 4370 человек.

В апреле—мае начальник Особого отдела НКВД Леплевский каждый день посылал Ворошилову и Гамарнику списки командиров и политработников, которых надлежало арестовать. И те подписывали их сотнями.

Как вспоминал тот же Кривицкий, уже ни для кого не было секретом, что судьба Тухачевского и многих других высших генералов предрешена. Окружение отреагировало на эти слухи самым что ни на есть достойным образом. И так как считалось опасным даже разговаривать с ними, все «они остались в одиночестве, окруженные зоной молчания».

Видимо, опасаясь, что Тухачевский может бежать, Сталин в самый последний момент отменил его визит на коронацию английского короля. В целях... его же собственной безопасности, поскольку некий «зарубежный источник» сообщил о готовящемся на маршала террористическом акте. При этом Сталин не смог отказать себе в возможности поиграть и написал на записке Ежова: «Как это ни печально, придется согласиться с предложением т. Ежова».

А в то же время в подвалах Лубянки следователи выбили наконец-то показания у бывшего начальника Особого отдела НКВД Гая и бывшего заместителя наркома внутренних дел Прокофьева о заговорщических связях Тухачевского и других генералов с Ягодой. Да и как не выбить, если сам Ежов потребовал отнестись к делам Гая и Прокофьева как к «сталинскому спецзаказу».

Ну а чтобы и остальным служба не казалась медом, на обеде у Ворошилова 1 мая вождь порадовал собравшихся высших военачальников тем, что «враги будут разоблачены и партия их сотрет в порошок». Затем предложил выпить за тех, «кто, оставаясь верным, займет достойное свое место за славным столом в Октябрьскую годовщину». Иными словами, Сталин предложил им задуматься над собственными судьбами и сделать окончательный выбор.

* * *

Через несколько дней Сталин провел через Политбюро решение о ликвидации единоначалия в армии и учреждении Военных советов, что лишало боевых командиров отдавать приказы без санкции снова появившихся полит-комиссаров. 6 мая был арестован начальник управления ПВО Медведев, что и послужило сигналом к большой чистке. Поскольку именно он по требованию Фриновского, зама Ежова, «развернул картину о большом и глубоком заговоре в Красной Армии».

Тогда же стал признаваться в совершенных преступлениях и Примаков, который поведал о своей «троцкистской» работе и назвал своим главным соучастником Якира. Он настолько увлекся, что уже через два дня дал исчерпывающие показания и о военном заговоре, во главе которого стоял Тухачевский.

Другое дело, что наряду с нелепейшими показаниями о «сговоре с фашистами» Примаков рассказал и о тех «не совсем сталинских настроениях», которые и на самом деле имели место среди многих высших и средних командиров. И прежде всего это было недовольство насильственной коллективизацией, полным непониманием деревни правителями страны и невнятной деятельностью Ворошилова на посту военного министра. О нем Н.В. Куйбышев выразился так: «Ворошилову нужны либо холуи, вроде Хмельницкого, либо дураки, вроде Кулика, либо же согласные старики-исполнители, вроде Шапошникова».

Неожиданно для всех разговорился и Путна, который поведал следователям о том, как после передачи письма Троцкого Тухачевскому маршал якобы сказал: «Троцкий может на меня рассчитывать!»

Да и как не разговориться, если ко всем арестованным, по свидетельству их же палачей, применялись зверские, жестокие методы допроса. Ну а затем наступила очередь Корка, Фельдмана, Эйдмана, Якира, Уборевича и многих-многих других.

Догадывался ли Тухачевский об уготованной ему судьбе? Судя по всему, да. «Чувствовалось, — вспоминал генерал-лейтенант П.А. Ермолин, видевший маршала на партийной конференции Приволжского военного округа, — что Михаилу Николаевичу не по себе. Сидя неподалеку от него за столом президиума, я украдкой приглядывался к нему. Виски поседели, глаза припухли... Голова опущена, пальцы непроизвольно перебирают карандаши... Мне доводилось наблюдать Тухачевского в различных обстоятельствах... но таким я не видел его никогда». После получения признательных показаний Корка и Фельдмана о подготовке военного переворота 22 мая 1937 года Сталин вместе с Молотовым, Кагановичем и Ворошиловым дал санкцию на арест Тухачевского.

А еще через два дня Политбюро приняло постановление о «заговоре в РККА», в котором упоминалось послание Бенеша и сообщалось, что заговорщики планировали «во взаимодействии с германским генеральным штабом и гестапо в результате военного переворота свергнуть Сталина и Советское правительство, а также все органы партии и советской власти и установить военную диктатуру».

Надо ли говорить, что «заговорщики» были исключены из партии и приговорены к смерти, за исключением лишь «запутавшегося в своих связях с антисоветскими элементами» Гамарника, который в страхе перед неминуемым разоблачением покончил жизнь самоубийством.

1 июня 1937 года открылось расширенное заседание Военного Совета при наркоме обороны с участием всех членов Политбюро. И в этот день огромная страна с изумлением (а может быть, уже и без него) узнала о разоблачении «военно-фашистского» заговора против советского правительства, который возглавляли Троцкий, Рыков, Бухарин, Енукидзе, Ягода и... арестованные и уже признавшиеся в своих мерзких преступлениях генералы.

На следующий день на Совете с большой и не вполне внятной речью выступил сам Сталин, главное внимание обратив на те внешние политические причины, которые якобы и породили «заговор генералов», поскольку внутренних причин для недовольства у них уже просто не могло быть. Ведь во всех областях народного хозяйства были достигнуты необычайные успехи, а сельское хозяйство процветало.

Говоря о намерении заговорщиков арестовать правительство, он всякий раз добавлял, что они собирались сделать это по заданию «германского рейхсвера». Куда же все это время смотрели «органы», призванные оберегать покой советских людей? Как выяснилось, смотрели они туда, куда и надо было смотреть, и чуть ли не во всех бедах оказалась виноватой «опытная разведчица и красивая женщина» Жозефина Гензи, которая «на базе бабской части» завербовала Карахана, Енукидзе, Тухачевского и Рудзутака!

Поведав о главной виновнице «заговора», Сталин призвал к самому страшному из того, к чему он вообще мог призвать: к дальнейшим «сигналам». И если в них, убеждал он собравшихся, правды будет всего на 5%, то и «это хлеб»! Если же говорить проще, то любой донос будет ко двору!

Никто из присутствовавших в зале не посмел выступить против. Да, самым сильным инстинктом является инстинкт самосохранения, и все же и по сей день непонятно, как многие прошедшие горнило революции и Гражданской войны люди не посмели призвать к ответу человека, который на их глазах уничтожал цвет советского офицерства.

Впрочем, чему удивляться? Так отважно все они боролись с царизмом только по той простой причине, что у Николая II не стоял на посту министра внутренних дел Николай Иванович Ежов. И как тут не вспомнить сидевшего в тюрьме Ленина, который сетовал на то, что не успел закончить очередной свой опус и хорошо бы задержаться в Петропавловке еще!

Интересно, изъявил бы Ильич такое желание, попади он в середине 1930-х в Лефортово или в подвалы Лубянки? И кто знает, избивай царь так же беспощадно всех несогласных с ним, как это делал Сталин, боролись бы с ним все эти молотовы, зиновьевы и каменевы? Да и сам Коба, искалечь его какой-нибудь Троцкий (тот самый тюремщик, чью фамилию и взял себе Лейба Бронштейн), вряд ли побежал бы устраивать после этого демонстрации.

Нет, не зря Сталин презирал безвольного Николая II, и после того как в составе Политбюро была создана группа «для решения срочных и секретных вопросов» в составе Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича и Ежова, а НКВД были разрешены пытки, желающих подставлять свою голову становилось все меньше. Что, в конце концов, и привело к тому безмолвию, которое царило отныне на заседаниях всех уровней. А ведь все эти люди, которые так безропотно признали Якира и Тухачевского немецкими шпионами, не могли не понимать, что следующими «шпионами» и «диверсантами» могли оказаться они сами. И многие из них ими и оказались! Да и зачем Сталину надо было в противном случае говорить об этих 5% правды...

Большую роль на том вселенском масштабе репрессий сыграло и то, что остановить их уже с такой скоростью раскрученный маховик в одночасье было невозможно. В свою очередь, царивший в стране террор не мог не создать (и создал) атмосферу всеобщей подозрительности и страха.

Об избиении армии мы уже говорили, а вот что касается НКВД, часто оно уже само штамповало дела по своему усмотрению, и сегодня даже невозможно себе представить, сколько было в те времена сведено счетов. Причем не только между военными, но и среди ученых, коммунистов всех рангов и соседями. Стремление получить лучшее за счет ближнего, убрать более способного или просто потешить свое самолюбие являлись хорошим стимулом для написания доноса, если в нем было даже 95% правды... Сыграло свою роль и постоянное нагнетание шпиономании, которая была отнюдь не советским изобретением. И в той же Турции агенты службы безопасности бросали в тюремные подвалы людей только за то, что у них стояли на крышах антенны. Да и ФБР тоже не сидело сложив руки.

И здесь мы коснулись другой связанной с именем Сталина загадки, поскольку вот уже много лет существует версия «обманутого Сталина». Ее сторонники не отрицают участия Сталина в репрессиях, но в то же время утверждают, что он действовал не по злому умыслу, а был подло обманут окружавшими его авантюристами и карьеристами всех марок вкупе с агентами иностранных разведок. А один из последователей этой теории А.Л. Стронг вообще считал, что «ключ к пониманию событий, вероятнее всего, искать в действительном широком проникновении нацистской пятой колонны в органы ОГПУ». «Он видел, — писал Стронг, — что замышлялось его убийство, и верил в то, что спасает революцию, осуществляя жестокую чистку... Сталин был безжалостен, ибо он родился в жестокой стране и в детстве испытал на себе жестокое обращение. Он был недоверчив, ибо он пять раз подвергался аресту и ссылке и, должно быть, не раз становился жертвой предательства. Он извинял — и даже санкционировал — акты насилия, чинившиеся политической полицией над невиновными людьми, однако никто еще не доказал, что Салин не знал об их невиновности».

Поддерживает (и весьма охотно) эту версию и Светлана Аллиуева, родственники которой оказались в тюрьмах и лагерях. «Как это мог отец?» — патетически восклицает она в своих знаменитых «Двадцати письмах к другу». И сама же отвечает. «Я знаю лишь одно: он не смог бы додуматься до этого сам... Отцу можно было внушить, что этот человек не хороший, как мы думали о нем много лет, нет, он дурной, он лишь казался хорошим, а на деле он враг, он противник, он говорил о вас дурно, и вот материалы, вот факты, X и Y «показали» на него...

А как уж могли эти X и Y «показать» все, что угодно, в застенках НКВД — в это отец не вникал. Это было дело Берии, Ежова и прочих палачей, получивших от природы свой профессиональный дар... Удивительно, до чего отец был беспомощен перед махинациями Берии... Я говорю не случайно о его, Берии, влиянии на отца, а не наоборот. Я считаю, что Берия был хитрее, вероломнее, коварнее, наглее, целеустремленнее, тверже — следовательно, сильнее, чем отец. У отца были слабые струны — он мог сомневаться, он был проще, его можно было провести такому хитрецу, как Берия».

Некоторые коммунисты на Западе в своих рассуждениях об «обманутом Сталине» шли еще дальше и представляли Берию и Ежова агентами буржуазных разведок, которые обманывали бесхитростного вождя по заданию своих правительств.

Наверное, нельзя относиться к подобной версии как к совершенно неправдоподобной. Вся история человечества буквально напичкана такими примерами, и чего стоит в этом отношении убийство Наполеоном совершенно безобидного члена королевской фамилии герцога Энгиемского, обвиненного Фуше в заговоре роялистов. И было бы скорее удивительно, если бы агенты вражеских разведок не пытались оказывать влияние на кремлевского владыку теми или иными провокациями. В свое время болгарская контрразведка буквально завалила Ежова фальшивыми документами, в соответствии с которыми были арестованы практически все сотрудники советского полпредства в Болгарии.

Конечно, враги в стране были, и явные, и скрытые. Но... не в таком огромном количестве, и, конечно же, на масштабе репрессий и их жестокости отразился характер Сталина и идейными побуждениями. Хотя... с другой стороны, в России все, наверное, должно принимать гигантские размеры: стройки, праздники, восхваления и, как это ни печально, репрессии. Да и как иначе можно было держать стремившемуся к абсолютной власти правителю в повиновении шестую часть света?

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Тем не менее состоявшийся в конце июня 1937 года пленум ЦК показал и Сталину и его подручным: в партии еще оставались честные и, что самое главное, смелые люди, которые не страшились ни отставки, ни репрессий. Пусть их смелость и объяснялась безысходностью. По сути дела, весь пленум был посвящен обсуждению доклада Ежова о раскрытии НКВД грандиозного заговора с участием видных деятелей партии и государства.

Да и как не обсуждать, если нарком поведал делегатам, что масштабы раскрытого им заговора велики, что страна находится на пороге самой настоящей Гражданской войны и что предотвратить эту войну способны только руководимые Сталиным органы госбезопасности.

Напугав членов ЦК, Ежов потребовал продлить предоставленные его ведомству чрезвычайные полномочия, после чего пленум исключил из состава ЦК сразу 26 человек. По всей видимости, это были те, кто собирался дать отпор Сталину. И если верить воспоминаниям старого большевика Темкина, который сидел в одной камере с Пятницким, тот откровенно сказал ему, что вопрос стоял об отстранении Сталина от руководства партией.

Как это ни печально для истории страны, никаких документов о том, что происходило на пленуме, не осталось, поскольку заседания пленума не стенографировались. Но... нет ничего тайного, что не стало бы явным, и первым, кто нарушил подготовленный Сталиным сценарий пленума, был нарком здравоохранения РСФСР Г.Н. Каминский.

Много воды утекло с того страшного времени, но и по сей день можно только восхищаться этим порядочным и смелым человеком, который просто органически не мог смириться с той ложью, которой была опутана вся страна. Отправляясь на пленум, он предупредил жену, что вряд ли вернется с очередного партийного форума, и разобрал свои документы.

Отбросив всяческую дипломатию, Каминский обвинил Берию в сомнительных связях с мусаватистской, а через нее и с английской разведкой во время оккупации Баку британскими войсками, в убийстве первого секретаря Армении Ханджяна и председателя ЦИК Абхазии Лакобы. И как потом выяснилось, он был прав. Первого собственноручно застрелил сталинский Малюта Скуратов, а второго отравил.

Не сделав никакого перерыва, Каминский обрушился на Ежова и вызывавшую большие сомнения работу всего его аппарата и, еще раз назвав приведенное в докладе Ежова количество арестованных коммунистов, безапелляционно заявил: «Так мы перестреляем всю партию!»

— А вы случайно не друзья с этими врагами? — не выдержав такой дерзости, выкрикнул со своего места изумленный Сталин.

— Нет, — покачал головой Каминской, — они мне вовсе не друзья.

— Ну тогда, — последовал резкий ответ диктатора, — значит, и вы одного с ними поля ягода!

Каминский не ответил. Да и что отвечать? Все было ясно, и не зря он попрощался в тот день с женой. Сразу же после окончания заседания нарком был арестован начальником ГУГБ НКВД М. Фринским, а на следующий день Каминского, как не заслуживающего доверия, исключили из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б) и из партии.

Казалось бы, на этом с вольнодумием было покончено, и Сталин мог чувствовать себя спокойно. Но не тут-то было! Нашелся-таки еще один честный человек, не побоявшийся бросить вызов всесильному диктатору. Этим человеком был известный в партии и стране О. Пятницкий, до недавнего времени возглавлявший Коминтерн, а в последние годы возглавлявший политико-административный отдел ЦК ВКП(б).

Не в силах больше терпеть беззаконие и безобразие, он выступил против предоставления органам НКВД чрезвычайных полномочий, дав при этом характеристику самому Ежову как жестокому и беспринципному человеку. Он обвинил карательные органы в фабрикации следствия и потребовал усиления контроля партии над их кровавой деятельностью. Закачивая свое повергнувшее всех в шок выступление, он высказался против высшей меры наказания Бухарину, Рыкову и другим деятелям так называемого правоцентристского блока и предложил ограничиться исключением их из партии.

Даже сам Сталин сразу не нашел, что ответить! Заткнуть рот Пятницкому было куда сложнее, нежели тому же Каминскому. Один из создателей партии и верный ученик Ленина, Пятницкий пользовался огромным авторитетом в стране и за ее пределами и возглавлял отдел, который был призван контролировать органы советской власти и государственного аппарата.

После выступления Пятницкого Сталин прерван работу пленума и отправился на совещание с наиболее доверенными членами Политбюро. Судя по некоторой растерянности, даже он не решался единолично расправиться с такой выдающейся личностью, как Пятницкий. На уговоры Пятницкого были делегированы Молотов, Ворошилов и Каганович. Сталин поручил им уговорить его отказаться от всего сказанного и дал слово никогда не вспоминать о случившимся. Но все было напрасно.

«Мы, — рассказывал потом Каганович, — убеждали его отказаться от своих слов; на это он нам ответил, что выразил свое убеждение, от которого не откажется. Отказаться от всего сказанного мне не позволяет совесть коммуниста. К тому же мое выступление на пленуме не случайное, а вполне осмысленное. Что же касается моей жизни, то во имя чистоты и единства партии я готов пожертвовать ею, как и жизнями моей жены и детей...»

Сталину было доложено об отказе, и в тот день заседание уже не возобновлялось. Следующий день начался с выступления Ежова, из которого в общем-то уже привыкшие ко всему делегаты пленума узнали о том, что Пятницкий был... провокатором царской охранки! А сам Сталин добавил, что Пятницкий не арестован и в отношении него «идет проверка, которая на днях будет закончена».

И эта самая «проверка» лишний раз демонстрирует то, как работало ведомство Ежова. Если Пятницкий и на самом деле был агентом царской охранки, то куда же, спрашивается, смотрел все эти годы железный нарком? А если нет, то на основании чего можно было сделать такое заключение всего за несколько часов?

Охранка умела прятать концы, и уж кому-кому, а Сталину это было известно лучше всех, сидевших в этом зале. Но как бы там ни было, 3 июля Пятницкий побывал на допросе у Ежова, где ему была устроена очная ставка с бывшими работниками Коминтерна, которые клеветали на него как могли. Еще через четыре дня он был арестован и, в конце концов, приговорен к расстрелу...

Однако, как показали последние исследования, на июньском пленуме против Сталина выступили Чудов, Хатаевич, Любченко и еще несколько членов ЦК, всего около пятнадцати человек. Все они были арестованы после последнего заседания, и только председателю Совнаркома Украины Панасу Любченко удалось выйти из Кремля и вернуться домой. Но... ненадолго... Понимая свою обреченность, он застрелил жену и детей, а потом застрелился сам...

Тем не менее даже после подобных эксцессов пленум продлил Ежову чрезвычайные полномочия, выдав таким образом его ведомству индульгенцию на беззаконие, и утвердил смертные приговоры Бухарину, Рыкову и их помощникам.

* * *

Ну а теперь все-таки посмотрим, как было сфабриковано дело о «заговоре» Тухачевского. Поскольку и по сей день полной ясности в этом деле нет.

Началась же вся эта история с того, что еще в декабре 1936 года начальник немецкой политической полиции Гейдрих получил от бывшего белого генерала Скоблина донесение о подготовке Тухачевским и другими высшими офицерами Красной Армии заговора против Сталина. Этот самый Скоблин был не только видным деятелем белой эмиграции, но и одним из самых активных агентов НКВД, с помощью которого был похищен генерал Кутепов.

Никаких доказательных документов Скоблин Гейдриху не представил, и тем не менее тот сразу же увидел прекрасную возможность нанести удар по своим потенциальным противникам.

Впрочем, советник Гитлера и Гесса по вопросам разведки Янке сразу же заявил, что не верит Скоблину и что его донесение санкционировано самим Сталиным. По его мнению, Сталин решил избавиться от мешавшего ему маршала с помощью своего врага, каким уже тогда считалась гитлеровская Германия. Однако Гейдрих и не подумал слушать Янке и, объявив его проводником интересов стоящих в оппозиции к Гитлеру немецких генералов, посадил его под домашний арест. Сам же отправился к фюреру, который с пониманием отнесся к донесению Скоблина, поскольку небезосновательно считал, что арест видных советских военачальников «обеспечит его тыл в борьбе с Западом».

Назвав успех предполагаемой операции «величайшей катастрофой для России после революции», Гейдрих сказал: «Даже если Сталин хотел просто ввести нас в заблуждение этой информацией Скоблина, я снабжу дядюшку в Кремле достаточными доказательствами, что его ложь — это чистая правда».

Слова Гейдриха не разошлись с делом, и уже очень скоро какие-то неизвестные совершили налет на то самое помещение, в котором хранились секретные документы вермахта. Они же и похитили письма Тухачевского и записи бесед между советскими и немецкими высокопоставленными военными.

Ну а затем появилось то самое знаменитое «письмо» Тухачевского его «друзьям» в Германии, в котором маршал сообщал о своем давнем желании избавиться от возглавлявших государство «гражданских лиц».

Письмо было сделано на высшем уровне, и у каждого, кто читал его, создавалось впечатление, что его на самом деле написал Тухачевский. Не говоря уже о печатях абвера и подлинной резолюции на письме самого фюрера, который приказывал организовать слежку за поддерживающими отношения с Тухачевским немецкими генералами.

Что касается самого Гитлера, то, если верить его личному переводчику Паулю Шмидту и его книге «Гитлер идет на Восток», фюрер знал о реально существовавшем заговоре военных и политических деятелей СССР, во главе которых стояли Тухачевский и Гамарник. По мнению Шмидта, главной их опорой являлась Дальневосточная армия, которой командовал Блюхер, а сам Тухачевский еще в 1935 году создал своего рода революционный комитет в Хабаровске, куда входило высшее армейское начальство и такие высокопоставленные партийные деятели, как руководитель Северного Кавказа Борис Шеболдаев.

Анализируя имевшуюся в распоряжении высшего политического руководства Третьего рейха информацию, которую собирали в период самого активного сотрудничества между рейхсвером и Красной Армией с 1923 по 1933 год, переводчик Гитлера сделал однозначный вывод: Тухачевский является «заядлым врагом» Сталина. И главной причиной его оппозиционности вождю являлась внешняя политика Сталина.

Симпатизировавший Германии еще со времен похода на Польшу, Тухачевский был уверен, что союз с нею являлся самым настоящим требованием истории для победоносной борьбы с «загнивающим Западом». Именно поэтому он делал все возможное для укрепления и развития связей с германскими военными. Более того, по утверждению Шмидта, возвращаясь с похорон короля Георга V в начале 1936 года, Тухачевский как по пути в Англию, так и назад заезжал в Берлин, где имел встречи с «ведущими германскими генералами».

В своих беседах с ними он просил дать ему гарантию, что Германия не использует какие-либо революционные события в России в качестве предлога похода на Восток. Ну а после этих самых «революционных событий», а иными словами, свержения Сталина, он намеревался создать российско-германский союз.

Трудно сказать, насколько изложенные в книге факты гитлеровского переводчика соответствовали истине, но в досье Тухачевского оказались фальшивые расписки советских генералов за якобы полученные ими за поставленную Германии секретную информацию суммы, а также запись «тайно подслушанных» разговоров высших немецких офицеров о «заговоре» и материалы расследования гестапо связей немецких и советских военных деятелей. Когда досье было полностью укомплектовано, его надлежало доставить по адресу, т.е. «дядюшке» в Кремль. Поэтому следующее действие драмы разворачивалось уже на территории Чехословакии. И эта страна была выбрана, конечно же, не случайно, поскольку в то время Прага стремилась к сотрудничеству с Москвой, надеясь таким образом сдержать давно зарившуюся на нее Германию.

И вот что рассказывал об этом этапе операции сам президент Чехословакии Бенеш. По его словам, в феврале 1937 года его посланник в Германии Мастны сообщил ему о том, что в Германии ожидают военного переворота в СССР. Трудно сказать почему, но свое письмо Сталину Бенеш отправил только 8 мая. В нем он сообщал о заговоре в Красной Армии и связях заговорщиков с некоторыми немецкими генералами, которые также собирались захватить власть в своей стране.

Помимо Бенеша, немецкие спецслужбы периодически устраивали утечку информации, и корреспондент «Правды» в Берлине Климов сообщал в Москву об упорных слухах в офицерских кругах Германии относительно переговоров Гитлера с Тухачевским, Рыковым и другими высокопоставленными большевиками о свержении Сталина и установлении в СССР прогермански настроенного правительства.

В первых числах апреля начальник разведуправления РККА С. Урицкий доложил Сталину, что в Берлине постоянно муссируются слухи о военной оппозиции в СССР. А чуть позже Ежов положил на стол Сталину записку, в которой со ссылками на тот самый РОВС, в котором работал его агент Скоблин, говорилось о подготовке государственного переворота группой высших военных во главе с маршалом Тухачевским.

Более того, подобные сообщения приходили из Англии и Франции, а в марте 1937 года посол во Франции Потемкин прислал Литвинову телеграмму, в которой сообщал о том, что у него имеются сведения о переговорах между советскими и немецкими военными.

* * *

Значительную роль в раздувании заговора Тухачевского сыграли и белоэмигранты в Чехословакии. Эти шли еще дальше и утверждали, что после государственного переворота в СССР его новые властители разорвут советско-чехословацкий договор о взаимной помощи.

Уже во время войны один из видных работников гестапо заявил советскому разведчику Л. Трепперу, что в разработке провокации с Тухачевским «произошло разделение ролей... между Сталиным и Гитлером: первый, по сути дела, задумал всю эту махинацию, второй выполнил ее».

Что же касается столь компетентного человека, как Кривицкий, то он с полной уверенностью утверждал, что сталинский план по компрометации Тухачевского и близких к нему генералов начал приводиться в исполнение еще за полгода до раскрытия заговора. По его словам, еще в декабре 1936 года специальный эмиссар Ежова приказал ему выделить в распоряжение зарубежной службы НКВД двух сотрудников военной разведки, которые могли бы выступить в роли немецких офицеров. Эти люди, заявил прибывший вслед за эмиссаром Слуцкий, нужны немедленно, поскольку дело предстоит настолько важное, что все остальное не имеет уже никакого значения.

Приблизительно в это же время несколько советских контрразведчиков были направлены на связь с белогвардейской группой во Францию. Ну а окончательно все стало ясно Кривицкому после того, как он узнал о таинственном исчезновении руководителя РОВСа генерала Миллера. Впрочем, для него оно уже таинственным не было, поскольку Миллер оставил записку, которая гласила: «Сегодня в 12 часов 30 минут у меня назначена встреча с генералом Скоб-линым... он должен взять меня на рандеву с двумя немецкими офицерами... Оба хорошо говорят по-русски. Встреча организована по инициативе Скоб-лина. Возможно, это ловушка, поэтому я оставляю вам эту записку».

Понятно, что сам Скоблин разыграл удивление, когда его спросили, куда исчез Миллер. А вот после того, как ему предъявили оставленную похищенным генералом записку, он выбежал из комнаты и скрылся на поджидавшей его машине. Его кабинет обыскали и нашли документы, которые не оставляли уже никаких сомнений относительно работы Скоблина на НКВД.

Бывший в курсе очень многих тайн Кривицкий быстро связал историю со Скоблиным с полученным от заместителя начальника иностранного отдела НКВД С.М. Шпигельглаза сообщением, в котором говорилось, что информация о военном заговоре попала в руки Сталина через «кружок Гучкова», который в свое время был военным министром Временного правительства. Гучков стоял во главе монархической организации русской эмиграции и был связан с немецкими спецслужбами. НКВД удалось внедрить своих людей в его «кружок», и заглавную роль среди них играла Вера Трайл, дочь самого Гучкова, вышедшая замуж за английского коммуниста, которая несколько раз приезжала в Москву, где встречалась со своим главным шефом Ежовым.

Скоблин работал секретарем «кружка» и рассказал о заговоре русских генералов Гучкову. Что же касается самого Миллера, то он, по всей видимости, хорошо знал о происходящем, и именно через него могла произойти утечка информации о связи Сталина и Гитлера. Поэтому он и был похищен. И не случайно в декабре 1937 года «Бюллетень оппозиции» писал: «Миллер был похищен... для того, чтобы переключить белогвардейскую организацию — через Скоблина и компании на службу ГПУ».

Ну и, конечно, нужен был еще человек, через которого Тухачевский должен был поддерживать связь со своими немецкими друзьями. И таким человеком стал резидент НКВД в Берлине Израилович. Именно он периодически устраивал встречи с двумя работавшими в немецком генеральном штабе информаторами. Правда, устраивал он их в Чехословакии, где и был арестован чехословацкими спецслужбами. Когда же его обвинили в шпионаже в пользу Германии, Израилович заявил, что не он, а немецкие офицеры являются его агентами и полученная от них пленка содержит в себе копии секретных документов генерального штаба.

Бенеш передал показания Израиловича своему послу в Москву с просьбой довести их до сведения Сталина, что, по всей видимости, и было сделано. Так как уже после казни генералов Сталин сообщил чехам, что Израилович «в действительности поддерживал контакты с германской разведкой в качестве посредника Тухачевского».

Как только Сталину стало известно о намерении немцев передать ему досье на Тухачевского, он, к великому изумлению Шелленберга, предложил эти документы... купить! И дабы сохранить «лицо», Гейдрих запросил три миллиона золотых рублей, которые и были выплачены по частям. Эти «иудины», по меткому замечанию Шелленберга, «деньги» были направлены немецким агентам в СССР. Что и стало причиной их провала, поскольку номера всех купюр были записаны.

По всей видимости, свалившиеся на руководителей немецких спецслужб три миллиона подействовали ободряюще, и даже после расстрела мятежных генералов они продолжали говорить о своих людях в Красной Армии. И когда один из агентов Кривицкого спросил личного секретаря Гитлера по политическим вопросам, можно ли верить обвинениям, выдвинутым против Тухачевского, Видеман ответил: «У нас не восемь шпионов в Красной Армии, а гораздо больше. ОГПУ еще не напало на след всех наших людей в России».

Во что, конечно же, верится с трудом. Да и какой здравомыслящий политик будет вещать первому встречному о своих секретных агентах! Да и на что рассчитывал Видеман? На еще большую подозрительность «дядюшки» в Кремле? Так это было уже бессмысленно, особенно если согласиться с версией, что именно Сталин и устроил эту провокацию.

Тем не менее только в октябре 1938 года военная газета «Дейче Вер» опубликовала заметку, в которой сообщалось о том, что маршала Тухачевского и его сторонников оклеветал предатель, известный генерал Скоблин, выдавший большевикам на расправу генералов Кутепова и Миллера. Но как бы там ни было, обе стороны добились своего. Сталин получил неопровержимые, как тогда всем казалось, доказательства вины своих высших офицеров, а Гитлер в значительной степени ослабил мощь армии своего будущего врага.

И вот что сказал по этому поводу в одной из бесед с К. Симоновым маршал А.М. Василевский: «Вы говорите, что без 1937 года не было бы поражений 1941-го, а я скажу больше. Без 1937 года, возможно, не было бы вообще 1941 года. В то, что Гитлер решился на войну в 1941 году, большую роль сыграла оценка той степени разгрома военных кадров, которая у нас произошла».

Трудно сказать, прав Василевский или нет, но его версию поддерживает сам Гитлер, который, узнав о чистке в Красной Армии, заявил примерно следующее: «Сталин перебил всех своих ведущих военачальников, так что успех нам обеспечен!»

В то же время негласное сотрудничество двух диктаторов в известной степени сблизило их. И не случайно хорошо знавший подоплеку всех тайных дел В. Шелленберг писал: «Дело Тухачевского явилось первым нелегальным прологом будущего альянса Сталина с Гитлером, который после подписания договора о ненападении 23 августа 1939 года стал событием мирового значения».

И как всегда, возникает очередной вопрос: а зачем нужна была вся эта история с Гейдрихом, Бенешем и другими, если Сталин мог и без них покончить с военными? Особенно после того, как на февральско-мартовском пленуме он заявил, что вражеские агенты внедрились во «все» или «почти во все» наши организации, что они проникли и на «некоторые ответственные посты», тогда как руководящие товарищи и в центре, и на местах не смогли «разглядеть лицо этих вредителей»? Да и компроматы на Тухачевского уже были.

Об этом мы поговорим позже, поскольку имеется еще одно толкование «дела Тухачевского», и касается оно не столько репрессий, сколько той тайной игры Сталина, которую он вел с Гитлером перед войной.

Впрочем, есть и еще одна версия заговора Тухачевского, которую «породил» бывший высокопоставленный работник ОГПУ и НКВД А. Орлов (Лев Фельдбин). Один из высших чинов НКВД, он вместе с Вышинским выступал обвинителем на заседаниях Верховного суда. В 1937 году Орлов служил советником по контрразведке и разведке при республиканском правительстве Испании, где в течение двух лет выполнял прямые указания Сталина.

Во время одной из своих поездок Орлов попал в катастрофу и очутился в госпитале. В середине февраля 1937 года его навестили в больнице его двоюродный брат Зиновий Кацнельсон, заместитель наркома внутренних дел Украины и член ЦК и резидент НКВД во Франции Смирнова. Будучи в звании командарма второго ранга, Кацнельсон имел много друзей среди самых могущественных лиц страны. В качестве руководителя силового ведомства он каждую неделю встречался со Сталиным.

Как только Смирнов оставил братьев наедине, Зиновий грустно произнес: «Какое несчастье, что Смирнов знает о нашей встрече!» И он поведал изумленному Орлову о той страшной тайне, разглашение которой каралось смертным приговором. Во время подготовки первого открытого процесса, сказал он, Сталин намекнул Ягоде, что было бы полезно показать, что некоторые из находившихся под следствием лидеров «троцкистско-зиновьевского центра» были агентами охранки. Подобное обвинение являлось одним из самых постыдных по советским меркам и должно было потрясти и без того неспокойную страну. Ну а если возникнет такая необходимость, то «документальные доказательства» можно будет и подделать.

Ягода подделывать документы не стал и решил найти какого-нибудь бывшего офицера царской полиции и заставить его дать показания. Однако найти такого человека не удалось, и тогда Ягода приказал помощнику начальника отдела Штейну, проверенному во всех отношениях, порыться в архивных документах и хотя бы родственников бывших сотрудников охранки. Тот немедленно приступил к работе и вскоре обнаружил папку, в которой заместитель директора департамента полиции Виссарионов хранил самые секретные документы. Листая их, Штейн вдруг увидел фотографию молодого Сталина. Несказанно обрадованный тем, что именно ему, по всей видимости, удалось обнаружить некие реликвии, повествующие о революционных подвигах.

И каково же было изумление, а скорее всего, и страх этого самого Штейна, когда он понял, что найденные им документы и на самом деле прекрасно характеризовали Сталина, но не как революционера, а как агента-провокатора, который плодотворно работал на охранку.

Озадаченный своей находкой Штейн провел несколько дней в тяжких раздумьях и... отправился в Киев, где показал найденные им документы начальнику НКВД Украины В.А. Балицкому, своему бывшему шефу и близкому другу. Не мудрствуя лукаво, тот вызвал З.Б. Кацнельсона. Дабы не осталось и тени сомнения, они провели экспертизу и пришли к выводу, что испытанный революционер и «Ленин Закавказья» Иосиф Виссарионович Сталин на самом деле был агентом царской охранки вплоть до 1913 года.

Судя по документам, Сталин не только прекрасно знал, кем на самом деле являлся Малиновский, но и соперничал с ним, стремясь стать основным агентом охранки в партии. Для чего даже попытался устранить Малиновского, написав письмо товарищу министра внутренних дел Золотореву, курировавшему департамент полиции, в который входила охранка.

Напомнив Золотореву об их встрече в номере какого-то ресторана, Сталин обрушился на своего конкурента с уничижительной критикой и весьма убедительно доказал, что Малиновский работал на Ленина куда усерднее, нежели на тайную полицию. Однако ничего из этой попытки не вышло, и товарищ министра начертал собственной рукой на полях сталинского письма: «Этот агент ради пользы дела должен быть сослан в Сибирь. Он напрашивается на это». Что и было сделано.

Балицкий и Кацнельсон познакомили с найденными Шмидтом документами своих друзей: командующего украинскими вооруженными силами генерала Якира и члена Политбюро и секретаря Компартии Советского Союза Косиора.

Якир сообщил о сенсации своему близкому приятелю Тухачевскому, о неприязни которого к Сталину ему было известно еще со времен Гражданской войны. Тот, в свою очередь, поведал о сенсационной находке заместителю на-крома обороны Гамарнику, а затем Корку и другим видным военачальникам. Так, по словам Орлова, появился заговор в целях «спасения страны и ее избавления от вознесенного на трон агента-провокатора».

* * *

Как считал сам Орлов, весной 1937 года руководители Красной Армии «находились в состоянии «сбора сил». Тухачевский предлагал «под каким-либо благовидным предлогом» убедить Сталина собрать конференцию по военным проблемам. По условленному сигналу два верных заговорщика полка Красной Армии должны были перекрыть ведущие к Кремлю улицы, а затем Тухачевский должен был арестовать Сталина.

Как уверял Орлов, маршал хотел застрелить Сталина прямо на конференции, однако Косиор со товарищи считали, что его «надо... представить на суд пленуму ЦК, где предъявить ему обвинение в его полицейском прошлом».

Перед тем как покинуть Орлова, брат попросил его в «случае чего» позаботиться о его маленькой дочке. «Но разве все может кончиться провалом? — удивился поверивший в успех куда как рискованного предприятия Орлов. — Тухачевский — уважаемый руководитель армии. Он вне всяких подозрений. Устроит конференцию, поднимет по тревоге два полка — и баста».

«Мы обнялись, — писал в своей «Тайной истории сталинских преступлений» Орлов, — расцеловались в обе щеки, и Зиновий ушел. Я никогда больше его не видел. Спустя несколько дней я возвратился в Испанию. Неделя за неделей, месяц за месяцем следил за газетами и использовал каждую свободную минуту, чтобы включить на коротких волнах радиоприемник. Стоило только кому-нибудь спросить меня: «Вы слышали новости?» — и я подпрыгивал как ужаленный. Я ждал своих новостей.

11 июня 1937 года я ехал в своем автомобиле от франко-испанской границы к Барселоне. Погода была чудесной. Я смотрел на волнистые холмы и слушал нежную музыку французской радиостанции. Внезапно музыка оборвалась и последовало сообщение: «Радио Тулуза! Специальный выпуск! Советский маршал Тухачевский и ряд других генералов Красной Армии арестованы по обвинению в измене. Они предстанут перед военным судом».

На следующее утро было сообщено, что восемь высших чинов — Тухачевский, Якир, Корк, Уборевич, Путна, Эйдеман, Фельдман и Примаков — казнены. Позже стало известно, что Штейн, сотрудник НКВД, нашедший сталинское досье, застрелился. Косиор был казнен, несмотря на свой высокий пост в Политбюро. Гамарник покончил жизнь самоубийством еще до ликвидации генералов. Балицкий был расстрелян. Где-то в середине июля 1937 года до меня дошли сведения, что мой двоюродный брат Зиновий Кацнельсон расстрелян. И поныне я ничего не знаю о судьбе его жены и маленькой дочери.

После коллективной казни узкого круга заговорщиков, которые знали о службе Сталина в охранке, последовали массовые аресты и казни других, кто мог знать что-то о папке или кто был близок к казненным. Каждый военный, который прямо или косвенно был обязан своим постом одному из уничтоженных генералов, становился кандидатом на тот свет. Сотни, а вскоре и тысячи командиров уволокли со службы и из своих домов в подвалы смерти.

Первый московский процесс, которому я был свидетелем, скоро стал казаться мягким по сравнению с развязанным бешеным разгулом террора. Были скошены и свидетели, и режиссеры армейской чистки — люди, которые могли знать тайну досье Сталина. Маршалы и генералы, которые подписали фальсифицированный протокол Военного суда над Тухачевским, исчезли. Исчезли и легионы сотрудников НКВД».

Осенью 1937 года Орлов встретил в советском павильоне на международной выставке в Париже своего хорошего знакомого Павла Аллилуева. «Наш разговор, — вспоминал Орлов, — вращался вокруг ужасной картины кровавых чисток, происходивших тогда в Советском Союзе. В какой-то момент я, естественно, спросил его о подоплеке наиболее поразительного эпизода в ряду страшных событий: казни маршала Михаила Тухачевского и других маршалов и генералов Красной Армии. Павел прищурился и говорил медленно, по-ви-димому, стараясь, чтобы я хорошо запомнил его слова. «Александр, — сказал он, — никогда не спрашивай меня о деле Тухачевского. Узнав об этом, ты словно вдохнешь отравляющий газ».

Куда делась взрывоопасная папка с документами? Точно этого, по словам самого Орлова, не знает никто. Но в то же время он был убежден, что со всех документов из «папки Виссарионова» были сняты фотокопии, а сами подлинники переданы Хрущеву, что и позволило ему сделать следующее заявление на XX съезде КПСС и заявить на весь мир:

«Сталин сфабриковал обвинение в измене против маршала Тухачевского и семерых других руководителей Красной Армии в 1937 году, казнив их без судебного разбирательства, после чего за этим убийством последовало убийство 5 тысяч ни в чем не повинных офицеров. Сталин уничтожил сотни старых большевиков, включая 70 из 133 членов ЦК. Сталин ликвидировал сотни тысяч руководителей промышленности и специалистов, что фактически парализовало советскую экономику. Сталин был трусом, который покинул Москву при приближении войск нацистской Германии. Сталин был садистом, который подвергал людей пыткам, пока они не начинали давать ложные показания».

Да, Хрущев все это говорил, и все же неизбежно возникает вопрос: как же надо воспринимать все рассказанное Александром Орловым и существовала ли в действительности эта самая «папка Виссарионова»? Увы, ответ на вопрос не даст уже никто, и вся эта история навсегда останется тайной. Хотя порассуждать, конечно же, можно.

Ну прежде всего о том, стал бы Штейн показывать столь страшные документы? Весьма сомнительно. Не первый день работая в органах, он прекрасно понимал, что из этого может получиться. Да и отважился бы скромный помощник какого-то там отдела поднять руку на самого Сталина? Как бы там ни было, но и его собственная судьба сложилась самым трагическим образом. По официальной версии, он был расстрелян, а согласно поведанной его родственником семейной легенде, застрелился.

Случилось это так. В один прекрасный вечер Ежов застал Штейна с женщиной в его кабинете, после чего не нашел ничего лучшего, как «посоветовать» приказать ему... застрелиться. Что тот и сделал. Конечно, это легенда, и можно себе представить, что сделал бы с этим человеком Сталин, узнай он о том, как этот самый Штейн распорядился своей находкой.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Ну и поскольку мы заговорили об Орлове, то надо, наверное, рассказать и о том, чем занимался этот человек по прямому указанию Сталина. Особенно если вспомнить, что именно ему была поручена одна из самых постыдных операций Сталина по вывозу, изъятию испанского золота.

Как известно, осенью 1936 года положение Испанской Республики стало угрожающим. Войска Франко с участием колониальных марокканских, а также германских и итальянских регулярных частей повели наступление на Мадрид. И лишь только тогда, казалось бы, напрочь позабывший об Испанской Республике Сталин решил откликнуться на отчаянные призывы ее правительства.

Но даже здесь он остался верным себе и постарался извлечь из помощи республиканцам выгоду. Потому и вступил в переговоры с испанскими лидерами об оплате закупок оружия золотым запасом республики, который по тем временам равнялся 600 тоннам. Для маскировки секретной операции Сталин приказал опубликовать указ наркома внешней торговли о запрещении «экспорта, реэкспорта и транзита в Испанию любых видов оружия, боеприпасов и военных кораблей».

Воспринятый во всем мире как следование политике невмешательства, этот указ явился своебразной крышей для создания советской агентурой за границей целой сети частных фирм по экспортно-импортным операциям. Всеми правдами, а больше неправдами эти фирмы добивались от восточноевропейских, латиноамериканских и азиатских правительств разрешений закупки оружия для их стран.

Приказ об отправке золотого запаса Испании в Москву был отдан 13 сентября 1936 года министром финансов Негрином. Задача была двоякой: спасение золота от возможного захвата Франко и в то же время предоставление залоговых гарантий Москве в обмен на поставки советского вооружения республиканскому правительству.

В эти же дни Орлов получил от Сталина шифрограмму. «Вместе с послом Розенбергом, — говорилось в ней, — договоритесь с главой испанского правительства Кабальеро об отправке золотого запаса Испании в Советский Союз. Используйте для этой цели советский пароход. Операция должна быть проведена в условиях строжайшей секретности. Если испанцы потребуют у вас расписки, откажитесь. Повторяю: откажитесь подписать что бы то ни было и скажите, что официальная расписка будет выдана в Москве Государственным банком. Считаю вас лично ответственным за эту операцию. Розенбергу даны соответствующие указания».

Задание Орлов выполнил, и испанское золото было доставлено в Москву. Вскоре Орлова навестил один из его высокопоставленных приятелей. «Он, — писал Орлов, — был очень близким другом Ежова, человеком, который докладывал Сталину... Но самое интересное: он рассказал мне о том, что Сталин в присутствии членов Политбюро на банкете, на котором отмечалось прибытие золота, сказал: больше им не видать этого золота как своих ушей».

Как видно, приобретенные во время своей героической молодости привычки вождь сохранил до почтенного возраста. Что-что, а забрать чужое большевики любили и умели. И как тут не вспомнить эсера Симона Верещака, который сидел вместе со Сталиным в 1908 году в одной камере. «В то время как политические заключенные, — писал он в своих мемуарах (как это ни удивительно, но часть их была опубликована в 1927 году в «Правде». — Прим. авт.), — пытались не якшаться с обычными уголовниками и всячески убеждали свою молодежь этого не делать, Кобу постоянно видели в компании убийц, вымогателей и грабителей. Он всегда восхищался людьми, провернувшими нечто прибыльное...»

Как это ни печально для Испании, но дело было уже не только в золоте. Прекрасно понимая, что республиканское правительство практически полностью попало в зависимость от него, Сталин пошел еще дальше и вскоре после «золотого» банкета провел специальное заседание Политбюро, на котором говорил... об интервенции в Испании.

Рано или поздно, считал Сталин, Испания будет вынуждена примкнуть либо к итало-германскому, либо к англо-французскому блоку. Ну а для того чтобы это присоединение было сделано по его указанию, он собирался установить в Испании подконтрольный ему режим, что, в свою очередь, заставило бы Англию и Францию пойти на союз с ним. Таким образом, этот самый союз превращался в предмет торга, который мог ему помочь в достижении главной цели — соглашении с гитлеровской Германией.

Другой причиной, по которой Сталин выступил на стороне республиканцев, было его стремление заручиться поддержкой зарубежных антифашистов в преддверии большой чистки партаппарата и армии. По твердому убеждению Кривицкого, западный мир совершенно не осознавал, «насколько ненадежным в тот момент было положение Сталина у власти и насколько важным для его выживания как диктатора было оправдание его кровавых акций зарубежными коммунистами и известными приверженцами идеалистических взглядов (Р. Роллан, Б. Шоу, Г. Уэллс)».

«Их поддержка, — говорил он, — была ему жизненно важна. Он рисковал ее лишиться, если бы не сумел оказать никакой помощи Испанской Республике, не принял бы никаких мер против устрашающего эффекта великой чистки и процессов над «предателями». Потому он и писал лидеру испанских коммунистов: «Трудящиеся Советского Союза выполняют лишь свой долг, оказывая посильную помощь революционным массам Испании... Освобождение Испании от гнета фашистских реакционеров не есть частное дело испанцев, а общее дело всего передового и прогрессивного человечества».

9 июля 1938 года Орлов получил приказ Ежова отправляться в Антверпен и на борту советского парохода встретиться с «товарищем, известным ему лично». Опытный разведчик понял: пришла и его очередь отправиться в небытие вслед за своими коллегами. На протяжении двух лет он выполнял секретные поручения Сталина и, все это время получая из Москвы сведения о расправах над своими коллегами, даже не сомневался, что рано или поздно очередь дойдет и до него. Уж кто-кто, а Сталин вряд ли захочет оставлять на свободе человека, который был посвящен в подобные секреты.

«Я продолжал свою работу, — напишет он позже, — среди испанцев, восхищавших меня своим мужеством, и мечтал о том, что, быть может, Сталин падет от руки одного из своих сообщников или что ужас кошмарных московских «чисток» минует как-нибудь сам собой».

Ну а поскольку «ужас» не миновал, то вместо Антверпена он вместе с женой вылетел в Канаду, а оттуда в США, где в 1953 году издал книгу «Тайная история сталинских преступлений».

Как и любой человек, который имел отношение к высшим политическим секретам, Орлов рассказал в ней только о том, что было выгодно для него. Потому даже и не заикнулся о своем втором, помимо разведки и контрразведки, амплуа. По той простой причине, что это было амплуа... чистильщика, а говоря проще, самого обыкновенного убийцы. Поскольку именно он по приказу кремлевского владыки убирал неугодных ему революционеров.

А неугодных там хватало, поскольку Сталин развязал самую настоящую охоту на троцкистов не только в своей стране, но и за рубежом. И находившийся в его прямом подчинении Орлов координировал свою кровавую деятельность с руководством испанской и других компартий. А их куратором был Пальмиро Тольятти, бывший в то время представителем Коминтерна в Испании.

Другой задачей Орлова являлся жесткий контроль над международными добровольческими силами. В Испании сражались более 35 тысяч добровольцев из 53 стран, большинство из которых входили в Интернациональные бригады. По словам все того же Кривицкого, «из Советского Союза посылались бойцами в Испанию десятки иностранных коммунистов, объявленных вне закона в своих странах и проживавших в качестве эмигрантов в России. Сталин был рад от них избавиться».

После того как добровольцы прибывали в Испанию, у них отбирали паспорта, которые отправлялись в Москву. Их получали агенты НКВД, выезжавшие на «работу» в соответствующие страны. В то же время в Интернациональные бригады внедрялись провокаторы, которые убирали тех «интернационалистов», чьи идеи отличались от сталинских.

Одним из руководителей расправ над подлинными и мнимыми троцкистами был секретарь ИККИ Андре Мартин. «У него мания расстреливать людей, — писал о нем Эрнест Хемингуэй в своем знаменитом романе «По ком звонит колокол». — Этот старик столько народу убил, больше, чем бубонная чума... Но он, не как мы, он убивает не фашистов... Он убивает, что подиковеннее. Троцкистов. Уклонистов. Всякую редкую дичь...

Когда мы были в Эскуриале, так я даже не знаю, скольких там поубивали по его распоряжению. Расстреливать-то приходилось нам. Интербригадовцы своих расстреливать не хотят. Особенно французы. Чтобы избежать неприятностей, посылают нас. Мы расстреливали французов. Расстреливали бельгийцев. Расстреливали всяких других. Каких только национальностей там не было... И все за политические дела».

Остается только добавить, что знаменитый писатель вряд ли бы ошибся, если бы то же самое написал о Сталине. Поскольку именно Сталин был вдохновителем всех этих убийств тех людей, которые приехали умирать не за отвлеченные мировые революции, а за свободу Испанской Республики.

Известную роль в обосновании сталинского террора сыграл советский журналист Михаил Кольцов. И, по словам того же Хемингуэя, именно Кольцов, «непосредственно сносившийся со Сталиным, был в то время одной из самых значительных фигур в Испании».

Официально Кольцов работал в Испании корреспондентом «Правды» и на ее страницах рассказывал не только о действительно героической борьбе испанцев, но и давая насквозь лживые сообщения о «троцкистких заговорах» и подрывной деятельности самого Льва Давидовича. «Куда бы ни протянулась гнусная рука Троцкого, — писал Кольцов, — она сеет ложь, предательства и убийства... Все темное, зловещее, преступное, все подонки, вся мразь людская слетаются на зов для гнусных разбойничьих дел».

Особенно не давала покоя Сталину деятельность Троцкого в Рабочей партии марксистского объединения (ПОУМ) Каталонии, которая представляла собой одну из тех «раскольничьих коммунистических партий, которые появились во многих странах, как оппозиция сталинизму». Что же касается атмосферы, царившей в этой партии, то сражавшийся в ее рядах Оруэлл описывал ее так: «Генерал и рядовой, крестьянин и ополченец по-прежнему общались как равный с равным, говорили друг другу «ты» или «товарищ». У нас не было класса хозяев и класса рабов, не было нищих, проституток, адвокатов, священников, не было лизоблюдства и козыряния... Я дышал воздухом равенства...»

Надо думать, Сталин покончил бы с этой партией за один самый только «воздух равенства и отсутствие лизоблюдства и козыряния», даже если бы она больше ничего не сделала. Одно это в его глазах было уже тяжким преступлением. С его подачи испанские коммунисты стали все громче говорить о том, что пропаганда этой небольшой каталонской партии якобы раскалывает и ослабляет правительственные силы, подвергая опасности... исход войны! И ничего удивительного в том, что, в конце концов, ПОУМ была объявлена шайкой «замаскированных фашистов», не было. К этому приложил свою руку и незапятнанный Орлов.

Таким образом, по мере советской интервенции в Испанию там одновременно шли две гражданские войны: одна — с франкистами, вторая — тайная, против всех тех, кто имел несчастье не разделять сталинские идеи и не подчиняться ему и его коминтерновским эмиссарам. И, конечно же, она сыграла известную роль в поражении республики.

Что же касается такого сталинского подпевалы, как Кольцов, то он погиб не от «гнусной руки» Троцкого, а от большевистской десницы «лучшего друга всех советских писателей». И кто знает, может быть, ему так было и на самом деле легче. Кричал же один из идущих на расстрел генералов: «Да здравствует товарищ Сталин!»

Орлову в этом отношении повезло. Он не строил никаких иллюзий в отношении диктатора и при первой же опасности бежал на Запад. А вот всем тем, кто имел несчастье попасть под подозрение в Советском Союзе, не повезло. Судебный процесс еще не закончился, а Сталин уже отдал распоряжение местным властям провести митинги трудящихся с требованием высшей меры для предателей.

Одновременно НКВД с невиданным доселе размахом приступил к арестам и расстрелам в офицерском корпусе. В 1938 году последовала вторая волна, кульминацией которой явился расстрел в конце июля Главнокомандующего флотом адмирала Орлова, шести командармов и восемнадцати политических деятелей, среди которых был член Политбюро Рудзутак. Маршала Блюхера арестовали в октябре как японского шпиона. Каждый день его избивали до полусмерти, но он был одним из тех немногих, кто так ничего и не подписал.

В результате же всей чистки Сталиным было уничтожено 3 из 5 маршалов, 13 из 15 командармов, 8 из 9 адмиралов флота и адмиралов 1-го ранга, 50 из 57 командиров корпусов, 154 из 186 дивизионных комиссаров, 16 из 16 замполитов армии, 25 из 28 замполитов корпусов, 58 из 64 дивизионных комиссаров, 11 из 11 заместителей наркома обороны, 98 из 108 членов Высшего военного совета.

Однако Сталин не ограничился избиением высшего офицерства. Он обрушил свою десницу и на средний состав армии. В результате только с мая 1937 по сентябрь 1938 года Красная Армия лишилась 36 761 военачальника и более 3 тысяч офицеров флота.

Если же учесть всех репрессированных и тех, кто был расстрелян уже после 1938 года, то численность уничтоженных командиров составит 43 тысячи человек только на уровне командиров рот и батальонов. И если верить Рою Медведеву, то ни одна армия в мире не потеряла столько офицеров в войне, сколько их было истреблено в СССР в мирное время.

Но дело было, конечно же, не только в цифрах. Как известно, после Гражданской войны партия и Сталин сделали немало для создания хорошо оснащенной современной армии во главе с настоящими профессионалами своего дела. И именно те, кто создавал эту самую армию и начинал мыслить уже совершенно новыми военными категориями, и были уничтожены в первую очередь. И теперь Сталину и Ворошилову предстояло воссоздавать практически заново весь офицерский состав трех видов Вооруженных сил. А где два этих военных гения собирались взять почти тысячу необходимых для армии офицеров высшего ранга, вряд ли знали они сами.

Да, со временем в Советской армии появятся новые талантливые военачальники и полководцы, которые сумеют переломить ход войны и начать бить фашистов. Но за эту горькую во всех отношениях науку страна заплатит страшную цену.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

По сей день идут дискуссии на тему, готовился ли Сталин к войне. Если даже и готовился, то весьма странным образом. Что косвенно признал и сам Гитлер. Именно он в ответ на колебания своих генералов начинать войну привел неотразимый довод о слабости вражеской армии и потребовал «использовать момент».

Единственным объяснением столь беспощадного истребления собственной армии может быть только то, что Сталин пошел на беспрецедентное ослабление своей страны в надежде на то, что после «чистки» в его армии не останется уже никого, кто воспользуется войной и лишит его власти. Конечно, Сталин не ограничился репрессиями только в армии и усилил чистку партийной, правительственной и хозяйственной элиты. По его прямым указаниям в 1937-1938 годах были сняты с должности 90% членов райкомов, горкомов и ЦК республик.

И в какой уже раз особенно пострадал Ленинград, где Жданов начал свое наступление на состоявшемся в мае 1937 года собрании областной парторганизации, которая «раскрыла и изгнала из своих рядов антисоветских правотроцкистских двурушников, японо-германских диверсантов и шпионов».

Особенно отличался обер-палач Леонид Заковский, которого Жданов не без основания считал своей правой рукой. И вот что он говорил арестованному члену партии с 1906 года Розенблюму: «От хода и исхода суда будет зависеть дальнейшая твоя участь. Сдрейфишь и начнешь фальшивить — пеняй на себя. Выдержишь — сохранишь кочан, кормить и одевать буду до самой смерти».

Пока Жданов расправлялся с членами партии в Ленинграде, в Москве свирепствовал ярый обличитель сталинизма Никита Сергеевич Хрущев. И постарался он на славу. Арестовывал, расстреливал и ссылал в лагеря так, словно соревновался со Ждановым. Впрочем, возможно, так оно и было. Отстать в разоблачении врагов народа было себе дороже, и те, кто не выполнял спущенную «сверху» разнарядку, сам становился жертвой репрессий.

Вот и старались Ждановы и Хрущевы, уничтожая лучших специалистов и граждан. И своей цели они добились. По сей день мы часто не можем найти не только талантливого инженера, но даже сантехника, который бы с первого раза смог поставить унитаз.

Естественно, все то, что происходило в Москве и Ленинграде, творилось и по всей стране. Да и как могло быть иначе, если каждому району, каждому начальнику давалась разнарядка на троцкистов, шпионов и диверсантов, у которых были всего две дороги: на кладбище или в лагерь.

И если бы это не было так страшно, то можно сказать, что порой дело доходило до смешного. Так, будучи в Иванове, Каганович несколько раз обговаривал по телефону со Сталиным цифру репрессированных. И после нескольких звонков они сошлись на полутора тысячах. Сколько же среди приговоренных было врагов народа, не волновало уже никого.

Как уже говорилось выше, больше всех республик во времена коллективизации пострадала Украина. Но Сталин и не подумал дать изнасилованной им республике залечить раны и снова обрушил на нее всю свою злобу. В августе 1930 года он направил в Киев Молотова, Хрущева и Ежова расстрелять по разнарядке еще 30 тысяч человек... по усмотрению местного НКВД. Особенно старался оправдать оказанное ему доверие Хрущев, и, в конце концов, сам Сталин был вынужден написать ему в телеграмме: «Уймись, дурак!»

Полютовал вождь и в Москве. В столице была сосредоточена высшая власть, а он намеревался основательно «почистить» всю систему. Только за полтора года Ежов представил Сталину 383 списка тех, кто подлежал уничтожению. И 12 декабря 1937 года Сталин, по всей видимости, поставил свой собственный рекорд, утвердив 3167 смертных приговоров.

Просили ли его о помиловании? Да, конечно, просили! Только напрасно. И вот какие шедевры письменного творчества остались на письме одного приговоренного к расстрелу генерала.

«Он врет! Расстрелять! И. Сталин».

«Согласен. Прохвост! Собаке — собачья смерть! Берия».

«Изувер! Ворошилов».

«Сволочь! Каганович».

* * *

Обрушился Сталин и на тех, кто принимал самое активное участие в коллективизации и выполнении пятилетних планов, но в то же время выражал, нет, не возмущение, а хотя бы только сомнение в целесообразности массового уничтожения коммунистов. Потому и летели один за другим замы предсовнаркома, наркомы и их помощники, директора предприятий, главные инженеры и видные хозяйственники. Досталось и многочисленным иммигрантам. Страна купалась в крови, и если бы Артем Веселый осмелился написать новую книгу, он вполне мог назвать ее «СССР, кровью умытый».

Апогеем кровавой вакханалии стал последний показательный процесс 1938 года, на котором Сталин в последний раз предупредил: отныне никто не смеет становиться у него на пути и пощады не будет никому!

О чем весьма красноречиво напоминал состав подсудимых. Здесь были целых три члена ленинского Политбюро (Бухарин, Рыков и Крестинский), бывший руководитель НКВД Ягода, четыре народных комиссара, четыре дипломата, четыре руководителя республиканского масштаба, трое врачей во главе с патриархом советской медицины профессором Плетневым.

Обвинения? Да все те же! Убийство Куйбышева и Горького, шпионаж, терроризм, реставрация капитализма и подготовка свержения советской власти... Но даже этого показалось мало, и для Бухарина было придумано новое обвинение, из которого следовало, что в 1918 году он собирался... убить Ленина и Сталина и захватить власть!

Как и следовало ожидать, все эти подлые убийцы и наймиты гестапо признались в своих страшных злодеяниях. Кроме одного из пяти членов первого ленинского Политбюро, а впоследствии секретаря ЦК и заместителя наркома по иностранным делам Николая Крестинского! Изувеченный, но не сломленный, он заявил на суде: «Я не признаю себя виновным. Я не троцкист. Я никогда не был участником «правотроцкистского блока», о существовании которого не знал. Я не совершал ни одного из тех преступлений, которые вменяются лично мне, в частности не признаю себя виновным в связях с германской разведкой».

Несколько озадаченный Вышинский поинтересовался, почему же он тогда вводил все это время следователей в заблуждение. И тут же получил исчерпывающий ответ. «Я просто считал, — заявил Крестинский, — что если я расскажу то, что говорю сегодня — что это не соответствует действительности, то это мое заявление не дойдет до руководителей партии и правительства».

Наивный ленинец! Даже сейчас он так ничего и не понял и был твердо убежден, что стоит только партии и правительству узнать о том, что происходит в стране, как виновных сразу же накажут. После его отчаянного заявления в зале установилась напряженная тишина. Давно уже стены суда не слышали правды, и она подействовала угнетающе. А может быть, просто каждый из тех, кто сидел по ту сторону подсудимых, уже видел на скамье подсудимых не Бухарина и Крестинского, а себя...

Вышинский спорить не стал и отправил Крестинского в НКВД, откуда он уже на следующий день вернулся человеком совершенно других воззрений. «Вчера, — поспешил он объяснить свое поведение, — под влиянием минутного острого чувства ложного стыда, вызванного обстановкой скамьи подсудимых и тяжелым впечатлением от оглашения обвинительного акта, усугубленным моим болезненным состоянием, я не в состоянии был сказать, что я виновен...»

* * *

Бухарин, по лубянским меркам, продержался долго: целых три месяца. Что объяснялось отнюдь не силой его духа, а тем, что его не били и не пытали. Но стоило только потерявшему терпение следователю пообещать прикончить его жену и только что родившегося сына, он сразу же сдался. Тем не менее он так ни разу и не поддался на издевки Вышинского и вместе с Рыковым несколько раз ставил сталинского холуя в неловкое положение. В ответ на обвинительное заключение он заявил:

«Я признаю себя виновным в том, что являлся одним из руководящих членов «правотроцкистского блока». Из этого следует, что я признаю себя виновным за всю совокупность преступлений, совершенных этой контрреволюционной организацией, независимо от того, знал я или не знал, принимал или не принимал прямое участие в том или ином акте».

Конечно, Вышинскому не нравилась избранная Бухариным и Рыковым тактика, которую он назвал «помесью лисы и свиньи», и то, что они напрочь отвергали свое участие в конкретных преступлениях и брали на себя лишь общеполитическую ответственность за деятельность блока. Кто знает, что бы еще наговорил Бухарин, если бы не помнил об обещании Сталина покончить с его женой и сыном. И он, конечно же, «покаялся».

«Переоценивший» в тюрьме свое прошлое, Бухарин признал справедливость вынесенного ему приговора, заявив при этом, что на самом деле он заслуживает наказания «намного более сурового, нежели смерть» (интересно было бы узнать, какого же именно). Поскольку другого такой враг социализма, в какого он «переродился», не заслуживал.

Когда был оглашен приговор, Бухарин взял бумагу и написал: «Коба, зачем тебе была нужна моя смерть?» Но ответа так и не получил, а его послание Сталину было найдено в столе вождя.

* * *

Как и всегда в таких случаях, приговоры немедленно приводились в исполнение, а Бухарин надолго исчез из истории одного из самого сложного времени в истории России.

Сами же «чистки» продолжались практически до 1939 года. И за это время помимо и без того уже избитых донельзя партийцев и военных удар был нанесен по дипломатам, комсомольцам, разведчикам и командованию на Дальнем Востоке. Приговор не отличался разнообразием мер, он кончался либо ссылкой в лагерь, либо отправкой в безымянную могилу.

В феврале 1939 года Сталин наконец-то расправился с лидерами так и не ставшей «незалежной» Украины, расстреляв после долгих истязаний бывших членов ее Политбюро Косиора и Чубаря.

Тем не менее уже осенью 1938 года, когда в стране не осталось ни одного учреждения, не затронутого чистками, и с катастрофической быстротой исчезали квалифицированные специалисты, репрессии пошли на убыль. Можно себе представить, что это были за чистки, если сам Сталин был вынужден признать, что они «зашли слишком далеко».

Конечно, страну надо было хоть немного успокоить. И он успокоил ее, найдя очередного козла отпущения в лице... верного Николая Ивановича Ежова. Для чего и предложил Кагановичу создать Комиссию для проверки работы НКВД. А еще через две недели, в декабре 1938 года, на месте Ежова оказался Берия.

Понимал ли Ежов, что это начало конца. Несомненно. И вел себя соответственно. Он все еще считался главой Наркомата водного транспорта и периодически посещал его коллегии. Но ни во что не вмешивался. Человек, именем которого пугали детей, делал из бумаги самолетики, запускал их, подбирал с пола и снова запускал.

Окончательная точка была поставлена на заседании Совета старейшин в марте 1939 года XVIII съезда. Когда стали обсуждать кандидатуры членов ЦК, кто-то заметил, что Ежова все знают как несгибаемого сталинского наркома и его следует оставить в ЦК. Возражений не последовало, и тогда выступил сам Сталин.

«Он поднялся, — вспоминал входивший в Совет старейшин первый секретарь Одесского обкома партии Е.Г. Фельдман, — подошел к столу и, все еще попыхивая трубкой, позвал:

— Ежов! Где ты там? А ну пойди сюда!

Из задних рядов вышел и подошел к столу Ежов.

— Ну! Как ты о себе думаешь? — спросил Сталин. — Можешь ты быть членом ЦК?

Ежов побелел и срывающимся голосом ответил, что вся его жизнь отдана партии, Сталину, что он любит Сталина больше своей жизни и не знает за собой ничего, что могло быть причиной такого вопроса.

— Да? — недобро усмехнулся Сталин. — А кто такой был Фриновский? Ты Фриновского знал?

— Да, конечно, знал, — ответил Ежов. — Фриновский был моим заместителем. Он...

Сталин прервал Ежова и начал спрашивать, кто был Шапиро, кем была Рыжова (секретарь Ежова), кто такой Федоров и еще кто-то (к этому времени все эти люди были уже арестованы).

— Иосиф Виссарионович! Да ведь это я — я сам! — вскрыл их заговор, я пришел к вам и доложил о том...

Сталин прервал Ежова.

— Да, да, да! Когда ты почувствовал, что тебя схватили за руку, так ты пришел, поспешил. А что до того? Заговор составлял? Сталина хотел убить? Руководящие работники НКВД готовили заговор, а ты как будто в стороне! Ты думаешь, я ничего не вижу?! — продолжал Сталин. — А пока вспомни, кого ты такого-то числа послал к Сталину дежурить? Кого? С револьверами? Зачем возле Сталина с револьверами? Зачем? Сталина убить? А если бы я не заметил? А?!»

Но все это было, по большому счету, только прелюдией, в которую мало кто из присутствующих верил. По той простой причине, что если бы люди Ежова хотели убить Сталина, то они убили бы его, и никто бы им не помешал. Хотя бы те самые, с револьверами...

Думается, что понимали все: главное впереди. И они не ошиблись. «Затем, — вспоминал Фельдман, — Сталин обвинил Ежова, что он развил слишком кипучую деятельность и арестовал много невиновных, а кого надо — скрывал.

— Ну? Иди! Не знаю, товарищи, можно его оставить членом ЦК? Я сомневаюсь. Конечно, подумайте... Как хотите... Но я сомневаюсь...

Ежова, конечно, из подготовительного списка единогласно вычеркнули, а он после перерыва в зал не вернулся и не был больше на съезде».

Еще совсем недавно всесильного главу НКВД арестовали через несколько дней, и когда за ним пришли его же собственные сотрудники, Ежов поднялся из-за стола и, как показалось многим, с явным облегчением произнес весьма знаменательную фразу: «Как давно я этого ждал!»

И эта фраза говорила о многом. Уж кто-кто, а Ежов, который прекрасно знал, как штамповались дела и сколько невиновных было отправлено в лагеря и мир иной, не мог не задумываться над тем, чем же вся эта кровавая вакханалия может для него кончиться. А кончиться она могла только одним: стенкой!

Каким бы кровожадным ни был Сталин, но и он не мог не понимать, что рано или поздно у избиваемого им населения может возникнуть неизбежный и в высшей степени справедливый вопрос: что же это у них за отец родной? И чем они, возводившие Днепрогэс и строившие Магнитку, провинились перед человеком с трубкой, который, по его же собственным словам, денно и нощно только и делал, что думал об их благополучии? Ну а раз так, то от бывшего подпольщика можно было ожидать любой хитрости. Наподобие той, с какой он так ловко обвел всех за нос, когда в насилии крестьян во времена сплошной коллективизации у него оказались виноваты все, кто угодно, но только не он сам.

Надо полагать, что столкнувшись с вождем поближе, Ежов не мог уже не понимать, что все они — бывшие ленинцы, троцкисты, бухаринцы, спецы и прочие — являлись для Сталина самой обыкновенной разменной монетой в тех играх, которые он затевал. А если он и позволял какой-нибудь пешке пройти в ферзи, как это было с ним самим, то этот самый ферзь, по сути, так и оставался все той же пешкой, которую со временем безжалостный игрок убирал с доски. И возможно, только в тот самый час, когда бывшего наркома уводили его бывшие приспешники, Ежов по-настоящему понял, какой ужас должен был охватывать всех тех, кто был ни в чем не виноват и тем не менее вынужден сознаваться в терроризме и шпионаже.

Конечно, он мог ненавидеть Сталина и бояться его, но в то же время он не мог не отдать ему должное. Всего за каких-то пять лет, прошедших с последнего партийного форума, XVIII съезд являл собою прекрасную картину того, что сумел сотворить этот человек с партией. Да, по большому счету, это был съезд уцелевших, но в то же время это был съезд уже сталинской партии. А после того как пришедший на смену Ежову Берия отправил бывшего главу НКВД и практически всю верхушку комиссариата в мир иной, Сталин смог и повиниться. Сняв обвинение почти с 50 тысяч человек, он заявил на съезде: «Нельзя сказать, что чистка была проведена без серьезных ошибок. К сожалению, ошибок оказалось больше, чем можно было предположить».

Правда, Сталин тут же постарался успокоить делегатов, а вместе с ними и притихшую в ожидании очередной волны террора огромную и растерянную страну: «Несомненно, что нам не придется больше пользоваться методом массовой чистки. Но чистка 1933—1936 годов была все же неизбежна, и она в основном дала положительные результаты».

Сколько людей попали под эти самые «положительные результаты»? Этого не скажет никто. Цифры называются разные — от 16 до 20 миллионов человек. Но дело не в цифрах. Вернее, не только в них. И если бы все эти 20 миллионов на самом деле были шпионами, убийцами и террористами, надо полагать, никто особенно и не переживал бы.

Да и чего переживать? Эти люди сами знали, на что шли, а на войне как на войне! Но, увы... это было далеко не так. И если соотнести страшные показатели репрессий, то в нашей стране уже к середине 1930-х годов не должно было бы остаться ни одного члена Политбюро, ни одного целого завода и фабрики, и уже в 1939 году в Кремле восседали бы заправилы из гестапо, которые и направляли все эти миллионы, которые так ничего и не сделали!

Сказалось столь беспощадное избиение нации и на ее духовном и физическом здоровье. Те, кто проходил допросы, тюрьмы и лагеря, возвращались домой уже с расстроенной психикой. Что не могло не отразиться на их семьях, не говоря уже о потомстве.

Блатная романтика, челки, «прохоря», финки, «перья» и жизнь по понятиям все прочнее входили в нашу жизнь, и я не помню ни одного двора, где бы в те годы не правили блатные. Более того, им подражали, и я знаю очень много хороших в общем-то ребят, которые именно из-за этого подражания отправлялись в места «не столь отдаленные».

Те же, кто оставался «на воле», в сущности, уже не жил, а влачил жалкое существование в ожидании доноса или ареста. Пребывание в постоянном страхе накладывало свой отпечаток на нервную систему, что здоровья не добавляло. Ну и, конечно, ложь, которая вместе с колючей проволокой опутала всю страну. Люди думали одно, делали другое, а говорить вынуждены были третье, что опять же вело к духовной деградации...

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

С той сложной и страшной поры прошло много лет, но и по сей день историков, психологов и многих других ученых волнует извечный русский вопрос: кто же все-таки виноват в пролитой в СССР в таком страшном количестве крови? Но... увы, однозначного ответа нет и по сей день, наверное, и быть не может.

С легкой руки Хрущева, сделавшего свой знаменитый доклад на закрытом заседании XX съезда КПСС, по всему миру распространился слух, что развязанный в 1930-х годах в СССР террор был порожден прежде всего личными качествами Сталина. Но Хрущев не первый заговорил о «личных качествах» вождя.

Задолго до него известный революционер А.В. Антонов-Овсеенко в своей ненависти к «вождю всех народов» вообще договорился до того, что основной причиной террора стали сталинские «всепожирающая месть и неутолимая злоба». Причем эта «сталинская жертва» почему-то напрочь забыла о том, как ее собственный родитель приказывал расстреливать сотни тамбовских заложников, которые были виноваты лишь в том, что имели несчастье родиться и жить на Тамбовщине во времена полыхавшей на ней крестьянской войны.

Да, в 1930-е годы было уничтожено много ни в чем не повинных людей, но были уничтожены и те, по чьей вине эти невинные люди и уничтожались. Об отце Антонова-Овсеенко уже говорилось. Ну а если теперь мы вспомним таких видных деятелей, как Блюхер, Дыбенко, Белов и Алкснис, которых уничтожил злодей Сталин, то никак уж нельзя пройти мимо тех же Примакова, Уборевича, Тухачевского, Якира и многих других, которых эти же самые жертвы в свое время осудили на смерть.

Ну а как быть с самим Примаковым, при котором имелся личный палач, готовый в любую минуту по мановению руки своего хозяина лишить головы кого угодно? Если же судить по некоторым высказываниям Троцкого, Бухарина и других видных революционеров, то они вполне могли дать фору Сталину. И на тех же фронтах Троцкий давал ее, прославившись в первую очередь отнюдь не своим ораторским мастерством, а необыкновенной жестокостью.

Подобные примеры можно приводить до бесконечности, и какими бы яркими и страшными они ни были, тем не менее все это, по большому счету, лирика. Конечно, напрочь отбрасывать характер Сталина нельзя, и все же, думается, что причины развязанного Сталиным террора имели более глубинные причины, нежели злобный и мстительный характер вождя.

Как это ни печально, но без крови, наверное, было нельзя. Послереволюционное время как раз и страшно именно тем, что делавшие революцию люди переносят методы своей борьбы на мирное строительство. И далеко не случайно они имеют закономерную тенденцию «пожирать своих детей». После революции, как говорил Чехов, надо было «дело делать». А у революционеров с этим было плохо. И они начинали только мешать.

К чему и сводится одно из самых ходовых объяснений репрессий. Победившие в Октябре 1917 года революционеры полностью «изжили» себя и, так ничего и не научившись делать, кроме разрушения, стали лишними в той самой стране, за которую боролись с царизмом. Но поскольку они продолжали отождествлять себя с советской властью, то оказались обреченными.

Потому и пишет С. Семанов в своей книге «Сталин: уроки жизни и деятельности»: «Было бы несправедливо утверждать, что режим бесправия и насилия, воцарившийся на многие десятилетия в бывшей России — Советском Союзе, был результатом действий одного, хотя бы и самого могущественного, человека.

Нет, это было следствием колоссального и катастрофического катаклизма в жизни страны, именуемого революцией. Надо сразу же сказать, что люди, оказавшиеся у руля государства с октября 1917 года, заранее, задолго до революции, открыто и многократно утверждали, что при перестройке всего существовавшего в России (а именно всеобъемлюще мыслили они «создание нового общества») они будут прибегать к насилию и мерам жестокого подавления сопротивления «эксплуататорских классов». Нет, все было определено заранее и задолго до того момента, когда Иосиф Виссарионович Джугашвили, то есть Сталин, оказался единоличным вершителем судеб страны и ее населения.

Если взять сочинения Ленина, то с легкостью обнаружим в них, к примеру, такое понятие, как «концентрационные лагеря». Уже летом 1918 года, в июле, «вождь пролетариата» требовал (не просто предлагал, а именно требовал) создания таких лагерей для помещения туда, и без всякого промедления и сожаления, всех не только активно противодействовавших советской власти, но и тех, кто бы мог в будущем оказать противодействие.

Такие лагеря были тогда же созданы, и в них уже в 1918 году оказались тысячи, десятки тысяч людей. Так что изобретателем и творцом этого метода подавления «эксплуататорских классов» был отнюдь не Сталин. Вспомните, что «СЛОН» — «Соловецкий лагерь особого назначения» — существовал уже в 1922 году, прежде чем Сталин стал генсеком.

Не Сталин был создателем и такого «органа», как ВЧК, со всем его репрессивным аппаратом, не Сталин руководил им и давал ему указания — посмотрите все те же сочинения Ленина, равно как и «труды» Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина и прочих «старых большевиков».

Не Сталин ввел в обыкновение массовые расстрелы и пытки, применявшиеся ВЧК столь широко в годы Гражданской войны и не вызывавшие у революционеров-большевиков никаких серьезных возражений: это было рутинным делом, поскольку оно не затрагивало пока что самих «старых большевиков».

Опять же не Сталин создал систему всеобщего доносительства — она существовала задолго до того, как Ленин рекомендовал Сталина на пост генсека... Только надо подчеркнуть: не Сталин создал систему репрессий, воцарившуюся в Советском Союзе: но Сталин, к сожалению, прибегал к ней все чаще и чаще, так что в итоге с его именем и оказались связаны столь прискорбные обыкновения в нашей жизни.

С течением времени система эта все расширялась и совершенствовалась, пока в эпоху коллективизации не приобрела всеобъемлющий характер. И вот тогда она, неожиданно для властей придержащих, обратилась на них самих, вовлекая в кровавую перетасовку самых главных и, казалось, неприкосновенных ранее лиц. Началось это в декабре 1934 года...»

Наверное, Семанов во многом прав, и Сталин даже при всем своем желании другим быть уже не мог. Насилие и лившаяся кровь времен революции и Гражданской войны сделали свое дело. А человек, который по каждому поводу привык хвататься за пистолет, уже никогда не будет прежним. Да, он может до определенного момента либеральничать, но как только ему станет трудно, он сразу же пустит в ход давно испытанное оружие.

В этой связи хотелось бы напомнить и о той, возможно, уже целой концепции, согласно которой террор 1930-х был вызван термидорианскими наклонностями пришедшего к власти Сталина. Или, если говорить проще, откатом Сталина на контрреволюционные позиции.

И одним из первых толкователей того, что происходило в СССР в 1930-х годах, стал Троцкий. Как и всякий талантливый человек, он сумел подняться над своими личными обидами и амбициями и попытался объяснить, что репрессии тех лет порождены отнюдь не личными качествами Сталина, а самим ходом советской истории.

«Достаточно известно, — писал Троцкий в своей знаменитой работе «Преданная революция», — что каждая революция до сих пор вызывала после себя реакцию или даже контрреволюцию, которая, правда, никогда не отбрасывала нацию полностью назад, к исходному пункту... Жертвой первой же реакционной волны являлись, по общему правилу, пионеры, инициаторы, зачинщики, которые стояли во главе масс в наступательный период революции... Аксиоматическое утверждение советской литературы, будто законы буржуазных революций «неприменимы» к пролетарской, лишено всякого научного содержания».

Да что там говорить: преданная революция, термидор, террор — все это звучит. Остается непонятным только одно: как совместить все эти рассуждения Троцкого с его собственным заявлением, сделанным им на ноябрьском пленуме ЦК ВКП(б) 1927 года?

А сказал он тогда приблизительно следующее: «Если мы победим, нам этого будет уже мало, и мы безо всякой жалости расстреляем вашу «тупую банду» безмозглых бюрократов, предавших революцию. Конечно, вы тоже бы хотели нас расстрелять, но не смеете. А вот мы посмеем. Так как это будет совершенно необходимым условием победы!»

Что ж, песня старая, и пелась она еще со времен Робеспьера: кто за революцию направо, ну а все остальные... к стенке. И в чем-чем, а в расправе Троцкого над «тупой бандой» сомневаться не приходится... Приблизительно такой точки зрения придерживается и известный российский историк В. Кожинов, который однозначно считает, что «замена» более полумиллиона (!) руководителей никак не могла быть проявлением личной воли одного — пусть и всевластного — человека, и причины такого переворота неизмеримо масштабнее и глубже пресловутого «культа личности».

Остается только спросить: а что все эти полмиллиона продолжали оставаться ярыми революционерами и требовали продолжения мировой революции? К тому времени тех, кто делал революцию, уже почти не осталось, да и вступили все эти люди в партию уже при Сталине. Так откуда же взялась их революционность? Другое дело, что, будучи свидетелями всех процессов и чисток, они так или иначе могли впитывать в себя идеи того же Бухарина (и впитывали). Да и сторонников (пусть и скрытых) бывших руководителей партии тоже, надо полагать, хватало.

У Сталина не было времени, да, очевидно, и желания выяснять, кто есть кто, и он поступил куда проще: перебил всех. Ну а заодно и предупредил вновь пришедших. И что бы там ни говорили, но это была уже совсем другая партия. Мрачно-послушная... Словно спущенная с цепи собака, бросалась она на любого, кто смел высказать хотя бы малейшее сомнение в целесообразности всего сущего, и в то же время лизала руки Хозяину...

Что тоже войдет в кровь и плоть. Достаточно только то бесконечное и в высшей степени отвратительное славословие, в которое впала страна во времена лично товарища Леонида Ильича Брежнева. И это в те годы, когда уже не было мяса и добрую половину своей жизни люди проводили в очередях за всем, чем только можно...

И чего он только не сделал в своей жизни, лично дорогой товарищ Леонид Ильич Брежнев! Думается, еще немного и именно ему страна была бы обязана своей победой в Великой Отечественной войне. Во всяком случае, к этому шло...

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Чем объяснялся сталинский термидор? Его поворотом от ленинской аморфной интернациональности к государству, которое все отчетливее проявляло черты бывшей Российской державы. Да и Ленин был далеко не так прост, как это казалось никогда не читавшим его произведений партийцам. И как говорил тот же Плеханов, имперские замашки вождя всего пролетариата намечались уже в его работе «Государство и революция».

Просто тогда было еще не время называть вещи своими именами. И, как знать, может быть, именно поэтому и просил Ильич Сталина не торопиться. Прежде чем продолжать дальше, мы, на всякий случай, напомним, что же представлял собой тот самый ужасный термидор, в котором Троцкий обвинял Сталина.

Впрочем, Троцкий прав, ибо для любого истинного революционера термидор и на самом деле был страшен. Поскольку именно так назвали победу буржуазии над Робеспьером и его присными, которые тащили во Францию, выражаясь языком Столыпина, не великие свершения, а не менее великие потрясения.

Если же говорить проще, то термидор есть не что иное, как прекращение революционных преобразований и становление страны зачастую с некоторым возвратом к прошлому. Что бы там ни говорили о термидоре сами революционеры, очень часто именно он спасал напрочь разрушенную ими страну. И достаточно вспомнить только то, какую страну собирался строить сам Троцкий, лишенную прошлого, без вековой культуры и традиций, чтобы понять: термидор для нее был благом. Пусть и сталинским, но все же благом.

И неминуемый поворот Сталина к «русской идее» объяснялся не только его характером, но в первую очередь тем, что он создавал не какую-то отвлеченно-интернациональную по духу страну, а вполне определенное государство, которое, по сути, являлось новой Российской империей, только на этот раз красной.

Отсюда и его поворот не к мировой революции, а к своему, теперь уже социалистическому, Отечеству. А значит, и к русской истории. И честь ему и хвала за то, что он отбросил большевистские бредни о том, что истинная история России началась в октябре 1917 года, словно и не было Александра Невского, Ивана Грозного, Петра Великого, Александра Суворова и многих других выдающихся российских государственных деятелей, без которых нельзя себе представить историю страны.

Задевало его, конечно, и то, что пришедший к власти в Германии фюрер не только не подумал отказываться от своей истории, а наоборот, объявил о Третьем рейхе, как бы подчеркивая неразрывную связь времен. Тогда как он, Сталин, самый великий и мудрый, должен был править страной без роду и племени. Достаточно заглянуть в изданную в самом начале 1930-х годов десятитомную Малую Советскую Энциклопедию, чтобы понять, каким было отношение в российской истории.

«Александр Невский оказал ценные услуги новогородскому капиталу... подавлял волнения русского населения, протестовавшего против тяжелой дани татар...»

«Минин-Сухорук, нижегородский купец, один из вождей городской торговой буржуазии...»

«Пожарский, князь, ставший во главе ополчения, организованного мясником Мининым-Сухоруким на деньги богатого купечества. Это ополчение покончило с крестьянской революцией».

«Петр Первый был ярким представителем российского первоначального накопления... соединял огромную волю с крайней психической неуравновешенностью, жестокостью, запойным пьянством и безудержным развратом».

Однако уже начиная с 1934 года обо всех этих великих деятелях российской истории заговорили по-другому. И знаменитые фильмы «Петр Первый», «Александр Невский», «Суворов», «Минин и Пожарский» лучше всего говорят о том повороте, какой начинался в уме того же Сталина.

Конечно, во многом это была уже совсем другая история, но тем не менее она все-таки была. Глумиться над ней Сталин не давал уже никому и в свое время довольно в жесткой форме поставил на место революционного поэта Демьяна Бедного. Обласканный властью придворный стихотворец, которого так ценил Ленин, написал Сталину жалобу на тех членов ЦК, которые были весьма недовольны его стихотворными фельетонами. И вот тут-то зарвавшегося рифмоплета ждало жестокое разочарование. Сталин не только не заступился за него, но и сам отвесил ему очередную звонкую пощечину. «Десятки раз хвалил Вас ЦК, — писал Сталин в своем послании Демьяну, — когда надо было хвалить. Десятки раз ограждал Вас ЦК (не без некоторой натяжки!) от нападок отдельных групп и товарищей из нашей партии.

Десятки поэтов и писателей одергивал ЦК, когда они допускали отдельные ошибки. Вы все это считали нормальным и понятным. А вот когда ЦК оказался вынужденным подвергнуть критике Ваши ошибки, Вы вдруг зафыркали и стали кричать о «петле». На каком основании? Может быть, ЦК не имеет права критиковать Ваши ошибки? Может быть, решение ЦК не обязательно для Вас? Может быть, Ваши стихотворения выше всякой критики? Не находите ли Вы, что Вы заразились некоторой неприятной болезнью, называемой «зазнайством»? Побольше скромности, т. Демьян...»

Получить подобное послание от Сталина означало большие неприятности, и нетрудно догадаться, что испытывал бедный Демьян, читая раскаленные сталинские строки. Впрочем, Сталину было трижды наплевать на нескромность Демьяна, и причины его царственного гнева крылись куда глубже, о чем он поведал Демьяну, в мгновение ока превратившегося в опального поэта, при личной встрече.

— В чем существо Ваших ошибок? — ронял он словно в пустоту жесткие слова. — Оно состоит в том, что критика недостатков жизни и быта СССР... стала перерастать в Ваших произведениях в клевету на СССР, на его прошлое, на его настоящее...

И если с настоящим СССР все было более или менее ясно, то замечание о прошлом повергло Демьяна в шок. Оно и понятно, ведь по сей день официально считалось, что в прошлой России жили только бездельники-цари, кровопийцы-помещики и обижаемый ими народ. Ну а никакой истории, а значит, и прошлого у той России не было. Но то, что он услышал, говорило уже совсем о другом взгляде. И времени, добавили бы мы. Ну и, конечно, его знанием и русской истории, и культуры. Сталин никогда не отдавал при личном общении предпочтения русским, но к великой русской культуре, русским традициям и русской истории относился соответствующе. Потому как-то и сказал Фадееву, что все они в общем-то букашки...

В революции русский пролетариат играл первые роли, и без него ни о какой победе не могло быть и речи. Кроме того, Сталин считал, что практически все мало-мальски образованные русские марксисты, в число которых он включал и самого себя, являются законными наследниками прогрессивной мысли в России и ее бунтарских движений.

Сыграло свою роль и то, что, подобно многим социалистам-евреям, Сталин никогда не был изгоем в своей стране и не столь болезненно переживал национальную дискриминацию. В отличие от того же Троцкого, который знал, что такое черта оседлости и погромы не понаслышке. Может быть, именно потому, что он был инородцем (не по культуре и вероисповеданию, а по рождению), Сталин никогда и не испытывал боязни быть обвиненным в великодержавном русском шовинизме, который так люто ненавидел Ленин и другие русские социалисты. Да, и говоря откровенно, ему нравилось военно-политическое устройство огромной и по-своему могучей Российской империи. Как и ее автократическое устройство.

И, как знать, не считал ли он в глубине души, что именно России уготована в мире мессианская роль. И не к нему ли, по большому счету, были обращены слова псковского инока Филофея Великого, которые он говорил князю Московскому Василию: «Так знай, боголюбец и христолюбец, что все христианские царства пришли к концу и сошлись в едином царстве нашего государя: ибо два Рима пали, а Третий стоит, а четвертому не бывать». Что, если переводить на простой язык, означало, именно Московское царство призвано служить высшим примером мироустройства. Только в его, сталинском, представлении.

Вряд ли Сталин думал о Москве как о Третьем Риме, и тем не менее связь между ними была, и связь тесная. И далеко не случайно такой блестящий русский религиозный философ, как Н. Бердяев, писал: «В сознании русской идеи, русского призвания в мире произошла подмена. И Москва — Третий Рим, и Москва — Третий Интернационал связаны с русской идеей, но представляют ее искажение».

Да, Октябрьская революция проходила под лозунгами интернационализма «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и «Даешь мировую революцию!», однако со временем Сталин не мог не понять, что это только лозунги. По сути дела, о русской нации Сталин впервые во весь голос заговорил уже при образовании СССР. И уже тогда, в отличие от презиравшего все русское германофила Ленина, считал, что даже в Советском Союзе РСФСР должна была занимать особое положение.

Получив ленинское наследие в виде совершенно ему чуждого интернационализма, Сталин много говорил о мировой революции. Не мог не говорить. Ведь теперь именно он был вдохновителем мирового пролетариата. Да и не мог он вот так сразу отбросить ленинские идеи, перед которыми сам же первый и преклонялся.

А вот к середине 1930-х он думал уже иначе. По той простой причине, что не только сравнялся с Лениным, но и превзошел его. В отличие от Ильича, который сам удивлялся тому, что большевики все еще у власти, Сталину уже было что терять. За ним была страна, и не просто страна, а его собственная страна. И, возможно, уже тогда он решил создать не просто первое в мире социалистическое государство, но и могучую империю, первую скрипку в которой должен был играть прежде всего русский народ. О чем вслух, понятно, не говорил.

Не удержится он только однажды, во время своей праздничной речи в честь Великой Победы, когда поднимет тост за великий русский народ. Конечно, его предпочтение русского народа определялось не только его количеством, но и психологическим укладом. Поскольку, пожалуй, ни в одном другом народе, населявшем территорию бывшей Российской империи, не было такого почитания своего государя, как в русском. Это потом, когда к власти придут большевики, они будут творить все, что им угодно, и простой человек никогда не добьется правды.

С царями все было иначе. Русские самодержцы, прекрасно осознавая свою силу (и силу прежде всего духовную), стояли на страже интересов не только правящей верхушки, но и болели за общенациональные интересы. Те же Иван Грозный и Петр Великий ничтоже сумняшеся рубили головы предававшим эти интересы боярам. И так или иначе выступали заступниками обиженного этими самыми боярами народа. И особой разницы между Сталиным и тем же Грозным не было. Первый рубил головы красным боярам, второй — белым.

И народ видел, ни один даже самый высокопоставленный советский чиновник не мог чувствовать себя в той безопасности, в какой они будут себя чувствовать при Брежневе, когда ни один партийный вор не будет наказан.

* * *

Тем не менее было бы несколько наивным объяснять поворот Сталина к российской самодержавности только его знанием русской истории и культуры. Дело было уже не только в воле и желании советского вождя, а в самом ходе истории. Во многом этот поворот определялся приходом к власти Гитлера. В грозовом воздухе Европы запахло порохом, и Сталину надо было думать о сплочении нации и патриотизме.

Что же касается интернационалистов и пролетариев, то у них, как известно, нет Отечества. А значит, и нечего защищать. Сталину было что защищать, потому и началось возрождение этого самого патриотизма. И не только с помощью официальной пропаганды, которая выразилась в введении истории СССР, которая начиналась с истории России.

Некоторым ни вот что не верующим современным людям сложно понять, как это можно было верить в государственную пропаганду. И тем не менее в нее верили, не все, конечно, но верили.

Впрочем, Сталин и здесь знал, что делать. И поскольку в СССР, как в стране, по словам Ленина, полностью невежественной, искусством номер один являлось кино, то основной упор был сделан на патриотические фильмы. И если после выхода на экран уже в 1970-х годах фильма «Офицеры» многие молодые люди пожелали получить профессию «Родину защищать», то можно себе представить, какие чувства вызывали у ничего, по сути, больше и не видевших людей такие киноленты, как «Петр Первый», насквозь пропитанный готовностью воевать фильм «Трактористы», бивший всех подряд «Суворов» и, конечно же, кинокартина «Чапаев».

Понятно, что этот самый термидор не мог не вызывать недоумения у всех так навсегда и оставшегося в коротких революционных штанишках Троцкого и его сторонников. Да и у живущих в СССР возвращение «дворянской» новогодней елки, введение маршальского и других офицерских званий и прощение казачества не вызывали восторга.

Запрет Сталина на снос храма Василия Блаженного, который некоторые революционеры планировали взорвать в 1936 году, прекращение Сталиным финансирования зарубежных компартий, — все это не могло не вызывать раздражения у настоящих революционеров. За что они и поплатились... головой. Возможно, это был не лучший выход, но истинных хулителей и врагов России среди убиенных по этой статье хватало. Достаточно вспомнить только одного Бухарина, с его прямо-таки патологической ненавистью к истории и культуре России. То есть, по словам В. Шамбарова, «...параллельно с возвратом государственности в «российское» русло были уничтожены главные разрушители и осквернители прежней России». И что бы там об этих людях ни говорили, но они получили то, на что обрекали других. И как знать, не по заслугам ли...

Понятно, что возврат к русской истории и культуре и возрождение патриотизма вовсе не означали отказа от диктатуры. В напрочь тотальном государстве иного не могло и быть. И история, и литература, и искусство были призваны служить прежде всего режиму, и тем не менее это был пусть и небольшой, но все же шаг вперед.

Конечно, войну Советский Союз наверняка бы выиграл и без «Чапаева» и «Трактористов», и тем не менее свою роль они сыграли. И что бы там ни говорили, возродить патриотические чувства Сталину удалось...

И, думается, в известной степени Троцкий был прав, когда говорил: «Победа Сталина была предопределена. Тот результат, который зеваки и глупцы приписывают личной силе Сталина, по крайней мере, его необыкновенной хитрости, был заложен глубоко в динамику исторических сил. Сталин явился лишь полубессознательным выражением главы революции, ее похмелья».