ГЛАВА ПЕРВАЯ

22 июня около четырех часов утра Сталина разбудил начальник охраны генерал Власик. Звонил Жуков, который сообщил, что немецкая авиация бомбит наши города на Украине, в Белоруссии и Прибалтике. Ошарашенный услышанным Сталин не отвечал, и Жуков слышал в телефонной трубке лишь его тяжелое дыхание.

— Вы меня поняли? — на всякий случай спросил генерал.

Сталин долго молчал и наконец приказал Жукову и Тимошенко ехать в Кремль и вызвать всех членов Политбюро. Положив трубку на рычаг, он хмуро взглянул на вытянувшегося Поскребышева. Ему не хотелось верить, что случилось самое страшное и началась та самая война, которую он оттягивал как только мог. Где-то в глубине души еще оставалась надежда на то, что это всего лишь очередная провокация, что скоро все будет выяснено и никакой войны не будет.

Когда Сталин прибыл в Кремль, члены Политбюро были уже в сборе. Ждали Молотова, который беседовал с немецким послом. Сталин молча курил. В кабинете стояла напряженная тишина, и только слышно было, как тикают огромные часы в углу. А в эту самую минуту Молотов читал только что полученную из Берлина телеграмму.

— Ввиду создавшейся для германской восточной границы опасности вследствие массированной концентрации и подготовки вооруженных сил Красной Армии, — словно в пустоту ронял он тяжелые слова, — германское правительство считает себя вынужденным немедленно принять военные контрмеры.

— Это объявление войны? — спросил Молотов.

— Да... — ответил посол.

В следующую минуту с Молотовым случился нервный стресс. Потеряв, как говорят китайцы, лицо, он кричал, что немецкое наступление является самым беспрецедентным в истории, что это самое настоящее вероломство и что смешно говорить о какой-то там концентрации советских войск, которые-де угрожают Германии. Высказав все, что он думал по данному поводу, Молотов вдруг произнес совершенно иным тоном:

— Мы этого не заслужили...

Посол пожал плечами, и до Молотова наконец-то дошло, что случилось непоправимое и изменить ничего нельзя. Он поспешил в кабинет Сталина.

— Германия объявила нам войну! — с порога крикнул он.

По словам очевидцев, при этом известии Сталин «упал в свое кресло... и последовала долгая, тяжелая пауза». Потрясенные услышанным, члены Политбюро молчали, не решаясь нарушить тягостную тишину. Первым ее нарушил Жуков, который попросил разрешения отдать приказ войскам задержать продвижение противника в глубь советской территории.

— Не задержать, а уничтожить! — не удержался Тимошенко.

Сталин кивнул:

— Давайте директиву войскам!

Как это ни печально, но даже сейчас, когда на западных границах грохотали пушки и лилась кровь, он все еще пребывал в уверенности, что воевать Красная Армия будет только на чужой территории и малой кровью. Потому и отдал приказ обрушиться на врага всеми силами и уничтожить его, а удары авиацией наносить на глубине германской территории до 150 километров, разбомбить Кенигсберг и Мемель, а от налетов на Финляндию и Румынию воздержаться.

Но, увы... Иллюзии и довоенные сказки остались уже в прошлом. С этой минуты начался отсчет нового времени и новых воззрений на войну, на собственную армию и ее командиров. С первых же часов войны стало ясно, что та самая армия, которая должна была воевать малой кровью на территории противника, в панике бежала. Те самые командиры, которые еще вчера клятвенно заверяли страну в своем умении, сегодня растерялись и не знали, что делать. Конечно, они сражались, но это были бои не организованной ее командованием армии, а отчаянное сопротивление брошенных на произвол судьбы солдат и офицеров.

* * *

В 12 часов дня 22 июня по радио выступил Молотов. Сталин говорить отказался. Да и что говорить? Ведь он столько раз заверял свой народ, что никакой войны не будет, что советская армия самая сильная армия в мире и никто не осмелится безнаказанно напасть на Советский Союз. Но теперь, когда немецкие танки утюжили советскую землю, ему пришлось бы заявить на весь мир о том, что он ошибался, что советская армия совсем не самая сильная, а ее прославленные командиры не знают и не умеют очень многого.

Он привык к тому, что вся огромная страна верила в то, что он все знает и все умеет. А в эти часы он ничего не знал ни о положении на фронтах, ни о силе немецкого прорыва, ни даже о том, где эти самые фронты проходят. И говорить о том, что солдаты сдавались, что командиры не умели командовать и что положение с каждой минутой становилось все сложнее, он, привыкший говорить только о победах, не мог, да и не хотел.

Трудно сказать, верил ли он сам, что говорил, но именно он продиктовал последние слова в выступлении Молотова: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!»

— Что ж, — сказал Сталин после выступления Молотова, — это, наверное, правильно, что сегодня выступал ты. А мне сегодня нельзя выступать... Наши командующие, как видно, растерялись и не знают, что им делать... А мне, — после небольшой паузы добавил он, — еще придется много выступать...

Он позвонил Жукову и приказал ему выехать вместе с Хрущевым в штаб Юго-Западного фронта в качестве представителя Ставки Главного командования, которая была создана уже на следующий день после начала войны. Ее председателем был назначен маршал Тимошенко, а ее членами стали начальник Генерального штаба Жуков, Сталин, Молотов, маршалы Ворошилов и Буденный, нарком Военно-морского флота адмирал Н.Г. Кузнецов.

* * *

Пройдут годы, и Берия вместе с Хрущевым поведают о той прострации, в которой пребывал Сталин в первые дни войны. И если им верить, то при первом же известии о вторжении немцев он полностью утратил волю к действию. Назвав Красную Армию сборищем предателей и трусов, «высочайший дезертир», как назвал Сталина Авторханов, заперся на своей крепости-даче.

«Когда началась война, — рассказывал JI. Берия, — у Сталина собрались члены Политбюро. Сталин был совершенно подавлен морально. Он сделал примерно такое заявление: «Началась война, она развивается катастрофически. Ленин нам оставил пролетарское государство, а мы его просрали. Я отказываюсь от руководства». Когда ему все-таки осмелились напомнить о его личной ответственности в случае катастрофы, до которой оставалось всего несколько шагов, он обругал своих собеседников и отбыл на ближнюю дачу».

По словам Берии, «великий полководец» полностью потерял в ту роковую минуту голову и присутствие духа и лишь повторял, что «все потеряно и он сдается».

«Сталин растерялся, — вторил ему Хрущев, — и на несколько дней отошел от руководства, категорически отказывался прийти на заседание Политбюро, Совнаркома, скрылся на даче в Кунцеве. Мы решили поехать к Сталину и вернуть его к деятельности с тем, чтобы использовать его имя и способности в организации обороны страны. Когда мы приехали, то я по лицу видел, что Сталин очень испугался. Наверное, он подумал, не приехали ли мы арестовывать его за то, что он отказался от своей роли и ничего не предпринимает по организации отпора немецкому нашествию.

Мы стали убеждать, что страна наша огромная, что мы еще имеем возможность организовываться, мобилизовать промышленность, имеем людей, — одним словом, сделать все, чтобы поднять и поставить на ноги народ в борьбе против Гитлера, только тогда Сталин вроде опять немного пришел в себя».

Именно так говорили люди, которые в те трудные дни находились рядом со Сталиным и знали, как вел себя вождь. Вся беда только в том, что все это говорилось уже после смерти Сталина и теми самыми его соратниками, которые втайне ненавидели его. И было бы куда более удивительно, если бы тот самый Хрущев, который сделал все, чтобы развенчать Сталина своим докладом на партийном съезде, вдруг заговорил бы о проявленных им в самом начале войны решительности и силе духа.

Впрочем, имелись и другие свидетельства. В частности, Микоян так вспоминал о своей поездке в Кунцево: «Мы нашли его в маленькой столовой, сидящим в кресле. Он поднял голову и спросил: «Зачем вы приехали?» У него было странное выражение лица, да и вопрос прозвучал довольно странно. В конце концов, он мог бы позвать нас». Как и у Хрущева, у Микояна сложилось впечатление, что Сталин боялся ареста. Но и поведал он об этом лишь после прихода к власти Хрущева.

А вот что писал в своих воспоминаниях заместитель наркома обороны генерал Воронов: «Сталин потерял душевное равновесие, был подавлен, нервничал. Когда отдавал распоряжения, то требовал, чтобы они выполнялись в невероятно короткий срок, не принимая во внимание реальные возможности... Он имел неверное представление о масштабах войны и о тех силах и вооружениях, которые могли бы остановить наступление врага по фронту от моря до моря...»

Что же касается хорошо знавшей своего отца Светланы, то она объясняла его депрессию так: «Он не мог предположить, что пакт 1939 года, который он считал своим детищем и результатом его великой хитрости, будет нарушен врагом более хитрым, чем он сам. Это и была основная причина его депрессии в начале войны. Это было его огромной политической ошибкой. Даже когда война кончилась, он часто любил повторять: «Эх, вместе с немцами мы были бы непобедимы». Но он никогда не признавал своих ошибок».

Вполне возможно, что с немцами Сталин был бы непобедим. Но считал ли он Пакт о ненападении «результатом своей великой хитрости?»

Пакт с Германией был скорее вынужденным актом оставшегося в одиночестве Сталина, с которым отказались иметь дело Англия и Франция в его стремлении создать, как сегодня бы сказали, систему европейской безопасности. Да и сложно, откровенно говоря, поверить в то, что тот самый Сталин, который заставлял Власика пробовать принесенную ему пищу на предмет отравления, мог так уж безоговорочно поверить никогда не скрывавшему своих планов завоевать Россию Гитлеру.

Но в то же время нет никаких сомнений в том, что Сталин был действительно растерян. Может, он и не находился в той глубокой прострации, о которой упоминал Хрущев, но угнетенное состояние духа, конечно же, было. Не могло не быть. Возомнивший себя божеством, он не привык получать такие пощечины.

«Я знал, — напишет позже Хрущев, — каким героем он был. Я видел его, когда она был парализован страхом перед Гитлером, как кролик перед удавом... В первой половине войны, когда наши дела обстояли очень плохо, от меня не укрылось, что он не поставил свою подпись ни под одним документом, ни под одним приказом».

Конечно, это все только догадки, и то, что на самом деле творилось в душе Сталина в те страшные июньские дни, теперь не узнает уже никто.

* * *

Если Сталин все-таки и впал в депрессию, то случилось это уже после посещения комиссариата обороны, где он, возможно, впервые по-настоящему понял, что на самом деле представляла собою столь хваленая им и его окружением Красная Армия и ее славное командование. Как вспоминали встретившие вождя в комиссариате военные, поначалу он был спокоен и сосредоточен. А вот уходил он совершенно в другом настроении.

Картина была и на самом деле неприглядная. Те самые генералы, которые уверяли его, что закидают противника шапками, не имели ни малейшего представления, что им делать! И именно отсюда шло то истинное отчаяние, с каким он взирал на сновавших от телефона к телефону генералов.

«Сталин, — вспоминал один из свидетелей того посещения Сталиным комиссариата, — внешне обычно такой спокойный и осторожный в своих словах и жестах, не смог сдержать себя. Он разразился злой, оскорбительной бранью. Затем, ни на кого не глядя, сгорбившись и опустив голову, вышел, сел в машину и уехал домой».

И кто знает, не злился ли он в те, возможно, самые скорбные минуты своей жизни на себя. Ворошиловы, тимошенки, кулики... Все эти не хватавшие с неба звезд военачальники были его ставленниками, и именно они заменили расстрелянных им маршалов и генералов. Что ж, все правильно, камни он разбросал, и теперь было время собирать их...

Скрывался ли он на даче? Да кто его знает! Сталинисты охотно демонстрируют записи его секретарей о посетителях с 21 по 28 июня. И судя по ним, он чуть ли не круглые сутки работал в Кремле. Может быть, так оно и было на самом деле, а может быть, и нет. Особенно если вспомнить, как делались все подобные записи и то, что писал советский полпред в Англии И. Майский: «Наступил второй день войны — из Москвы ни слова, потом пришел третий, четвертый день — снова ни слова. Ни Молотов, ни Сталин не подают признаков жизни. Тогда мне еще не было известно, что в момент нападения немцев Сталин заперся, никого не принимал и никак не участвовал в решении государственных дел».

Что ж, все верно, что позволено Юпитеру, то не позволено быку. Любой другой за подобное поведение был бы немедленно поставлен к стенке. Но сказал же поэт: «Раз власти, на то они и власти...»

Винил ли Сталин себя в обрушившейся на страну катастрофе? Вряд ли... Вся его психика была давно уже настроена на то, чтобы обвинять в неудачах кого угодно, но только не себя самого. О чем в один голос говорят и изучавшие личность Сталина психологи, которые объясняют паническое настроение вождя и соответственное ему поведение его социальным инфантилизмом и крайним нарциссизмом, которые оказывали на его поступки очень большое влияние. Именно такие социально незрелые люди не могут смириться даже с малейшей фрустрацией без явно неадекватных, гипертрофированных реакций.

Если же пойти немного дальше, то именно этот необычайно низкий порог сталинской фрустрации лежал в основе его мании нарциссической непогрешимости, которая никогда не позволяла ему мириться с собственными просчетами, да еще такого вселенского масштаба. Наверное, именно этим и объясняется, что тот стыд, который он, вполне возможно, испытывал в глубине души за свое недостойное руководителя такого ранга поведение, выразился не в самобичевании, а в огульном обвинении высших командиров Красной Армии в разразившейся катастрофе.

Другой способ вытеснения собственной трусости, к которому он стал прибегать едва ли не с самого начала войны, заключался для него в гиперкомпенсации собственной слабости и любой отход наших войск, даже из тактических соображений, объявлением трусости. Потому и рассылал он не тактические планы, а приказы о расправах.

Ключевой является и знаменитая фраза Сталина: «Ленин оставил нам государство, а мы его про...» Не я, а именно мы. И как тут не вспомнить о том, что у победы всегда много отцов, а поражение всегда сирота... Объясняя столь плачевное начало войны, очень многие историки будут говорить о той прямо-таки слепой вере в Пакт о ненападении и подписавшего его Гитлера.

«Большинство окружавших Сталина людей, — писал Жуков, — поддерживали его в тех политических оценках, которые сложились у него перед войной, и прежде всего в его уверенности, что если мы не дадим себя спровоцировать, не совершим какого-либо ложного шага, то Гитлер не решится разорвать пакт и напасть на нас... Сталин переоценил меру занятости Гитлера на Западе, считал, что он там завяз и в ближайшее время не сможет воевать против нас. Положив это в основу своих прогнозов, Сталин после разгрома Франции, видимо, не нашел в себе силы по-новому переоценить обстановку».

Что же касается разведки... Да, перед самой войной на столе Сталина лежала целая кипа донесений и посланий от разведчиков всех мастей и рангов. И тем не менее, по словам очень многих общавшихся с ним в то время людей, Сталин хотел слышать только то, что соответствовало его убеждениям, и готов был уничтожить каждого, кто только пытался оспаривать его точку зрения.

А вот должен ли он был так уж безоговорочно верить своим разведчикам, еще вопрос. Да и как можно было основывать свои решения на донесениях того же Зорге, которого Сталин считал двойным агентом и каковым он, по всей вероятности, был. И ничего удивительного в этом не было, во всех разведках мира есть такие люди. А иначе как бы попал прекрасно известный в Германии Зорге в Японию, в которую он направлялся через Берлин в 1933 году? В самый разгар гонений на коммунистов? Его поездка очень напоминает прибытие бессмертного Ильича через враждебную Германию в Россию в 1917 году.

Вряд ли в СД работали настолько глупые люди, которые всерьез верили в то, что учившийся и работавший в Москве Рихард на самом деле тот, за кого себя выдает. И дело было даже не в его коммунистическом прошлом, многие коммунисты шли бок о бок с нацистами, и ничего. А в том, что он мог «засветиться», работая в разведке Коминтерна. По словам Жукова, Берия знал о том, что Зорге является двойным агентом, и доложил об этом Сталину. Тем не менее его не тронули.

Да, есть версия о том, что в самый разгар чисток Зорге вызывали в Москву, но он под разными предлогами от встречи с вождем всячески уклонялся. Но почему его не убрали прямо в Японии, как убирали «засветившихся» или уже ненужных людей? С помощью того же Судоплатова?

* * *

Впрочем, эти тайны имеют отношение уже больше к самому Зорге. Что же касается Сталина, то он явно опасался полностью доверять таким информированным разведчикам, каким становился в его глазах Зорге. И все же, думается, дело совсем не в том, что Сталин не верил разведчику и поверил Гитлеру. Не верил он никому! Потому и говорил, что «здоровое недоверие — самая хорошая основа для сотрудничества». Беда Сталина заключалась в том, что поверил он в первую очередь... самому себе! Потому так упорно и стоял на своем.

Гении не ошибаются! И отнюдь не Гитлера, а себя самого считал он творцом апогея своей хитрости — Пакта с Германией о ненападении. В значительной степени он им и был, поскольку, как мы уже видели, искал сближения с Германией. А вот когда вера его рухнула и он увидел, что ошибся, он, великий и непогрешимый, — с ним и случился тот самый нервический припадок, из которого он по-настоящему выйдет только после разгрома немцев под Москвой.

И по сей день многие историки и политики осуждают Сталина за его политику конца 1930-х годов. Да, он допустил много ошибок, но... кто бы их избежал в той сложнейшей ситуации? И в то же время, наверное, можно было спросить всех тех, кто и сегодня считает Сталина гением. Если он таковым являлся и на самом деле, то почему же в самый сложный момент, где простым смертным делать уже нечего, он так и не смог разобраться так, как это свойственно истинно гениальным людям? Ведь назначение гения именно в том и состоит, чтобы делать то, чего не может сделать, кроме него, никто другой.

Да, Сталин проявил себя выдающимся организатором, но при этом почему-то забывают, что гениальным вдохновителем и организатором он проявил себя в тоталитарной стране, где практически все зависело от его воли, а не от объективных законов. А вот там, где одной воли и пулеметов оказалось уже недостаточно и в ход следовало пускать совсем другие достоинства, их как раз-то и не было.

И как тут не вспомнить 1917 год! Никакой особой гениальности Ленин тогда не проявил, и весь его талант заключался всего лишь в правильно сделанном выводе: «Либо они нас, либо мы их». Ну а поскольку третьего не дано, следует рисковать, терять-то все равно нечего... Но даже тогда Сталин не поднялся до столь в общем-то несложного вывода и до апреля продолжал говорить все, что угодно, кроме того, что хотел от него слышать вождь. Точно такая же ситуация сложилась и сейчас... Интуиция, озарение, дар предвидения и умение гибко и ненавязчиво применять этот самый бесценный дар — все это было не для него.

Конечно, можно до бесконечности повторять давно известные истины об отсутствии мощной армии, сильной экономики и противоречивых донесениях разведки. Но... все это не то... И если мы вспомним известное выражение о том, что выигрывают сражения армии, а проигрывают полководцы, то вывод напросится сам собой. Конечно, виноват был не один Сталин, и трижды прав Жуков, когда писал, что виноваты были все. Но так и хочется добавить: а Сталин больше всех.

* * *

Думается, была еще одна весьма веская причина того, что случилось в июне 1941-го. Это — русский менталитет. И давайте представим, что не тогда, в сорок первом, а сегодня Генеральный штаб предупреждает правительство, что такого-то числа начнется война. Подготовится оно надлежащим образом и в указанные сроки во всеоружии встретит агрессора? Очень сомнительно. Наши власти толком к зиме-то не могут подготовиться, которая, в отличие от войны, наступает каждый год, и каждый год по каким-то ведомым только им причинам приходит «неожиданно». Так что же тут говорить о какой-то там мобилизации...

Конечно, можно постоянно ссылаться на запутанную политическую ситуацию в мире, но в то же время нельзя забывать и о том, что именно в России появилась поговорка «Гром не грянет — мужик не перекрестится». И это на самом деле так. Взгляните на нашу действительность. Да разве у нас есть хоть в чем-нибудь отработанный до мелочей план — будь то в отношении Чечни или развитии экономики?

Да что там Чечня! Прошло почти двадцать лет перестройки, а мы и по сей день не знаем, что строим! Вывод? Да очень простой! Дело было не только в Сталине, а в самой России! И для нее неготовность к войнам, революциям, уборке урожая и таянию льда на реках давно уже стала закономерностью.

Славословие по малейшему поводу, непрофессионализм, хвастовство — все это тоже стало причинами катастрофы начала войны. Ну и, конечно, упрямство Сталина. Вряд ли смогли бы сдержать немцев, даже если бы правильно укрепляли границы и учили армию военному делу, но то, что такой катастрофы бы не было, несомненно.

У сторонников Сталина есть один неотразимый, как им, во всяком случае, кажется, довод: Сталин победил! Да, победил, но как в таком случае соотнести те почти 30 миллионов жизней, брошенных им на алтарь Победы, против 6 миллионов погибших во Второй мировой войне немцев. Только так, как поется в известной песне, «мы за ценой не постоим»? А может быть, за ней-то как раз и надо стоять, особенно если таковой является человеческая жизнь...

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Сталин явно погорячился, отправив начальника Генерального штаба на фронт. Да и что мог сделать в те дни даже такой волевой и жесткий генерал, каким, несомненно, являлся Жуков? Бегать по передовой и подталкивать дивизии в атаки? Начальник Генштаба обязан воевать в первую очередь головой.

26 июня Жуков был снова в Москве и вместе с Тимошенко приступил к изучению так еще никем и не понятой обстановки в Наркомате обороны. На следующий день там неожиданно появился Сталин. С хмурым лицом выслушав доклад Тимошенко, он прошелся вдоль столов с разложенными на них картами. Затем стал гневно обвинять Тимошенко в том, что тот боится говорить ему правду.

А тот... просто не знал, что говорить. Сообщения с фронтов приходили самые разноречивые, и где эти самые фронты проходили, не мог сказать никто. Не ответил на этот вопрос и прилетевший 30 июня в Москву уже бывший командующий Западным фронтом генерал Павлов. И, как вспоминал Жуков, к которому он явился с аэродрома, он даже не узнал его. Настолько тот осунулся и похудел за эту страшную для всей страны неделю.

Это был непростой разговор двух генералов. Павлов оправдывался как мог и во многом, надо заметить, был прав. Но... Жуков почти не слушал его. Да и зачем? Несколько дней назад Сталин приказал назначенному новым командующим Западного фронта Тимошенко и члену его Военного совета Мехлису выявить всех, кто помимо Павлова был виновен в том, что произошло.

Как и в перегибах с коллективизацией, в катастрофе первых недель войны Сталину нужны были очередные «стрелочники». Найти их в такой обстановке было делом нетрудным, и первым из них оказался командующий Западным округом комкор Дмитрий Григорьевич Павлов. Герой Испании и «выдающийся советский военный деятель», как назвала его Долорес Ибаррури, в 1937 году Павлов был назначен начальником Автобронетанкового управления РККА и членом Главного военного совета.

После одного из фильмов о Великой Отечественной войне, в котором было показано, как «умный» Жуков без особого труда в пух и прах разбивает на штабной игре «самоуверенного» и «недалекого» Павлова, у очень многих создалось впечатление, будто Павлов и на самом деле слабо разбирался в тактике. Но это было далеко не так. Он являлся одним из самых лучших теоретиков и танковых сражений и в военном искусстве разбирался вряд ли хуже Жукова, который никогда не воевал умением, а только числом. И именно поэтому Сталин поставил Павлова на самое ответственное стратегическое направление — Белорусское.

Конечно, Мехлис постарался как можно сильнее скомпрометировать Павлова и его окружение. Благо, что опыт в этом далеко не благородном деле у него имелся огромный, и компрометацией военачальников всех уровней он отличался в годы репрессий. Никогда не бывавший в боях, он обвинил Павлова и его ближайших помощников в «трусости», «развале управления», «сдаче оружия противнику», «самовольном оставлении боевых позиций» и во всех других смертных грехах. И именно его гневные формулировки и легли в основу того самого «Постановления», которое унесло жизнь семи генералов.

Конечно, в высшей степени несправедливо сваливать всю вину только на одного Павлова. Но... дело было уже не в Павлове. В свое время Сталин заявил, что если его собственная жена будет вредить делу, он не пощадит и ее. Так что же говорить о Павлове, который вместе с другими военачальниками должен был прикрыть собой все того же Сталина?

Мог ли Сталин найти более мягкие меры для наказания Павлова и всех тех, кто оказался, в конце концов, повинен в страшных поражениях в первые дни войны? Наверное, уже нет. Это был урок не только для самого Павлова, но и своеобразное предупреждение всем другим: кто бы ни был виноват в поражениях, отвечать будете вы!

Даже в эти трагические для страны дни он остался Сталиным, и вместо того, чтобы по-настоящему разобраться в причине всех свалившихся на страну бед, он занялся поисками козлов отпущения и нашел их в генерале Павлове и его командирах. Как и всегда в таких случаях, их избивали и пытали до тех пор, пока они не сознались в участии в военном заговоре против Сталина. В середине июля ему принесли на подпись «Постановление Государственного комитета обороны СССР», согласно которому командующий Западным фронтом и его пять ближайших помощников были приговорены судом Военного трибунала к расстрелу.

Прочитав его, он взглянул на застывшего рядом Постышева.

— Я одобряю приговор, но скажи Ульриху, — произнес он, — пускай он выбросит весь этот хлам о «заговоре». Никаких апелляций. Потом сообщите обо всем фронтам...

Мог ли он поступить иначе? Сказать невозможно. К войне, да еще такой страшной, нельзя подходить с позиций мирного времени. И привыкший к крови Сталин прекрасно знал: панику можно было остановить только крутыми мерами.

* * *

3 июля 1941 года Сталин наконец-то выступил по радио с той самой речью, которую от него вот уже почти две недели ждала огромная страна. На этот раз он отбросил всех официальных «товарищей» и обратился к людям по-христиански: «Братья и сестры!» Наверное, понимал, сейчас не до идеологий и надо затронуть в душах самое сокровенное... Назвав военные успехи Германии «непродолжительным военным выигрышем», он призвал понять глубину нависшей над страной опасности, полностью отрешиться от беспечности и перестроить всю работу на военный лад.

Не обошлось, мягко говоря, и без преувеличений. Да и как иначе оценить заявление Сталина, что, напомнив о славных победах русского оружия над Наполеоном и Вильгельмом II, он поведал о том самом немецком тыле, который якобы представлял собой вулкан, «готовый взорваться и похоронить гитлеровских авантюристов». А чего стоило его заявление о том, что теперь СССР имеет верного союзника в... «лице германского народа, порабощенного гитлеровскими заправилами»?!

Слушая Сталина, можно было подумать, что речь шла не о том самом «германце», который всегда рвался завоевывать другие страны и всегда мечтал о порабощенной России.

На самом деле это было далеко не так. «Они (немцы. — Прим. авт.), — писал известный немецкий историк Себастиан Хаффнер в 1971 году, — ничего не имели против создания Великой германской империи... Однако... они не видели пути, обещающего успех в достижении этой заветной цели. Но его видел Гитлер. И когда позже этот путь, казалось, стал реальным, в Германии не было почти никого, кто не был бы готов идти по нему».

И достаточно посмотреть хронику конца 1930-х годов и ту истерию, с какой «верный союзник Советского Союза» приветствовал своего фюрера, чтобы понять справедливость этих слов. Да, потом Гитлера будут проклинать многие, но отнюдь не из-за того, что он пошел на Россию, а потому что не смог завоевать ее.

Поведал Сталин и о том, что «лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражения...» Но... это была святая ложь. Да и что еще оставалось Сталину? Заявить на всю страну, что немцы продолжают свое победоносное продвижение в глубь советских территорий и успешно громят Красную Армию, которая так толком еще и не смогла опомниться от неожиданного, а потому вдвойне сокрушительного удара?

И своей цели Сталин добился: его обращение всколыхнуло всю страну. Хотя были и такие, кто обреченно заявлял: «Поздно говорить о добровольцах, поздно обращаться к народу, когда немцы уже подходят к Москве». Добровольцы и советский народ показали, кто был прав...

* * *

Тем временем отступление советских войск продолжалось. На шестой день войны был взят Минск, 11 июля танковые армии Гудериана форсировали Днепр и устремились к Смоленску, где через несколько дней наши войска оказались в окружении. И здесь обнаружилось полнейшее неумение многих наших военачальников воевать. Вместо того, чтобы атаковать наступавшего противника с флангов, они с какой-то непонятной тупостью отходили вдоль тех самых дорог, по которым рвались к Москве гитлеровцы. Делалось это только для того, чтобы опередить противника и выстроить оборону. Однако ничего из этого не получилось, поскольку наши войска все время опаздывали, и уже 16 июля Гудериан контролировал часть Смоленска.

Сталин тяжело переживал взятие Смоленска. Несмотря на все неудачи, он все же надеялся на то, что его полководцы опомнятся от растерянности и дадут достойный отпор врагу. Но... куда там! Ни о каком взаимопонимании не было и речи, никто не понимал, что происходит, и войска продолжали отступать. Были, конечно, части наподобие гарнизона Брестской крепости, которые совершали чудеса героизма. Но это были исключения.

Армия воевать не умела. Да и где она могла научиться этому искусству? На маневрах, где подобострастные начальники делали все возможное, чтобы в первую очередь понравиться «первому маршалу», который и сам-то мало что понимал в современной войне? И возможно, именно поэтому Сталин в первые полтора года относился ко всем начинаниям своих высших военачальников с явным недоверием.

Но других генералов у него уже не было, и он в жесткой форме потребовал от Тимошенко во что бы то ни стало вернуть легендарный русский город, который всегда принимал на себя самые мощные удары врага. Тимошенко не справился, и разгневанный Сталин решил назначить вместо него Жукова. Однако тот уговорил вождя не делать этого. Когда военачальники вышли от Сталина, Тимошенко недовольно взглянул на Жукова.

— Ты зря отговорил его, — тяжело вздохнул он, — я устал от его упреков...

Вернувшись на фронт, Тимошенко делал все возможное, чтобы оправдать доверие вождя, и в какой-то степени ему удалось приостановить продвижение немцев к Москве. Но, в конце концов, он был заменен генерал-лейтенантом А.И. Еременко, который и возглавил Западный фронт.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Летом 1941 года Сталин столкнулся еще с одной весьма неприятной для него во всех отношениях проблемой: массовой сдачей в плен. К началу 1942 года в плену оказалось более четырех миллионов человек. Не мудрствуя лукаво, Сталин решил эту проблему по-своему, и печально знаменитый приказ №270 от 16 августа 1941 года объявил «злостными дезертирами» офицеров и политических должностных лиц, взятых в плен, а их семьи подлежали аресту.

Верный Мехлис тут же издал, по своей сути, бесчеловечную директиву, в которой безапелляционно заявил: «Каждый, кто попал в плен, — изменник Родины». Никакие обстоятельства в расчет не принимались. Более того, смелый лишь в кабинетах Мехлис советовал совершить самоубийство, нежели попасть в плен. Конечно, нам трудно судить о том времени с позиций наших дней. Вполне возможно, что другого выхода не было, и, что бы там ни говорили потом об этом бесчеловечном приказе, свою роль он сыграл, и за последующие годы войны в плен было взять «всего» около двух миллионов человек.

И как знать, не здесь ли кроется трагедия, наверное, самого знаменитого предателя Великой Отечественной войны генерала Власова и названного его именем явления — «власовщины». До недавнего времени во Власове и всех тех, кто примыкал к Русской освободительной армии (РОА), видели только предателей. Хотя это явление, думается, все же гораздо глубже. Да и не во Власове, по большому счету, было дело. Сдача в плен и переход на сторону врага являлись своеобразным протестом против той беспросветной жизни в сталинском концлагере, где люди были обречены на ложь и страх. И если учесть, что против Сталина на стороне немцев сражались около миллиона бывших советских людей, то можно себе представить размах недовольства.

Конечно, грязи среди этого миллиона хватало, как хватало и таких, кого Сталин лишил всего, оставив им лишь право умереть за него. Всех их объявили предателями Родины, да вот только была ли она у них? И что бы там ни говорили, слово «родина» для всех этих людей ассоциировалась не с березками и журавлями, а с репрессиями, тюрьмами и лагерями.

И как это ни печально, но понять их можно. Да и чего тут понимать, если прошедшие победоносной поступью по Европе солдаты и офицеры вернутся отнюдь не в достойную их Великой Победы жизнь, а в тот же самый концлагерь. Конечно, предательство есть предательство, но как тут не вспомнить Ленина, да и самого Сталина, выступавших в 1917 году за поражение в войне собственной страны.

Всегда жившие двойными стандартами большевики потом назовут желание видеть Россию поверженной все теми же немцами тактическим ходом. И не было им никакого дела до охваченной патриотическим чувством страны, которое в 1914 году было ничуть не слабее, чем в 1917-м. «Как велик был подъем национального чувства, — вспоминал о том времени Родзянко, — красноречиво свидетельствуют цифры: к мобилизации явились 96% всех призываемых... Без различия национальностей все поняли, что война эта — народная, что она должна быть таковой до конца и что поражение германского милитаризма является, безусловно, необходимым... Впоследствии прогрессивный блок всеми возможными силами боролся против пораженческого движения, несомненно, насажденного в России германским шпионажем и агентурой».

И не было ничего удивительного в том, что подхваченный большевиками лозунг Ленина за поражение в войне вызывал всеобщее осуждение в стране. Но как только другие люди попытались с помощью внешнего врага отнять у занявшего российский престол Сталина, всех их объявили предателями.

Представим себе на мгновение, что и в 1941 году в Кремле сидел бы кто-нибудь из Романовых. Звал бы подпольщик Коба сражаться и умирать за такую Родину? Ответить, я думаю, нетрудно... Правомерно ли сравнивать царскую Россию с Советским Союзом? Ну а почему нет? Особенно если учесть, что крестьяне, рабочие и интеллигенция стали жить в нем еще хуже. И не только материально. Над каждым из них был занесен топор, который мог опуститься (и опускался!) в любую минуту.

Да и с военными дело обстояло далеко не самым лучшим образом. Какими бы ни были «плохими» царями Иван Грозный, Петр Великий и Александр I, никому из них не пришло в голову уничтожать собственную армию. Да еще накануне самой страшной войны, какую когда-либо видело человечество.

Помимо всего прочего, людей не могло не постигнуть страшное разочарование после первых недель войны. Им говорили, что войны не будет, а она шла. Их заверяли, что их армия и командиры самые лучшие в мире, а они совершенно не умели воевать. Они были уверены, что воевать Красная Армия будет малой кровью и только на чужой территории. Вместо этого кровь лилась рекой, а маршал Ворошилов и не думал переходить границу. Каждый день им вбивали в голову, что в Кремле сидит самый мудрый человек, который все знает и предвидит. И теперь выясняется, что ничего он „не знает и не предвидит.

Давило и осознание того, что именно сейчас все выдающиеся деятели партии и военачальники даже не имели представления, что же теперь делать. Пугала и та мощь, которую немцы обрушили на советскую землю. Играл свою роль и инстинкт самосохранения, который заставлял людей сдаваться в плен, если они даже и были лояльны сталинскому режиму.

Откровенно говоря, ничего удивительного в этом явлении не было. Люди всегда остаются людьми, а война всегда имеет свою обратную и далеко не самую приглядную изнанку. А тем, кто в этом сомневается, я советую вспомнить о тех российских мерзавцах, которые продавали оружие и взрывчатку чеченским боевикам.

Помимо всего прочего, сражавшиеся за Родину люди должны быть уверены в том, что она их никогда не оставит. А она не оставляла их только в одном случае: когда их надо было наказать. Как это случилось с теми, кто выходил из окружения или побывал в плену. Десятки тысяч немцев, англичан и французов вернулись из плена домой, но никого из них за это не расстреляли и не бросили в лагерь. Сталин же устроил второй ад тем миллионам, которые в этом самом аду во многом по его же вине побывали.

Сегодня, конечно, легко рассуждать на эту тему. Но тогда, в 1941-м, на многое смотрели иными глазами, и тем не менее и Власов, и «власовщина» были явлением, как это ни печально, совершенно закономерным.

* * *

10 сентября 1941 года Сталин отдал приказ перейти к жесткой обороне войскам Западного, Резервного и Брянского фронтов. И впервые за все время боев немецкие воска были вынуждены перейти к обороне, что, в свою очередь, позволило выиграть время и как следует подготовить оборонительные рубежи на подступе к столице. Какими бы неумелыми ни были наши бойцы и командиры, но стояли они насмерть, и далеко не случайно именно после Смоленского сражения Сталин стал присваивать наиболее отличившимся подразделениям звание гвардейских.

Тяжелое положение сложилось и на Правобережной Украине, где руководство Юго-Западного фронта намеревалось отступить на левый берег. На что Сталин отреагировал соответствующим образом, о чем и поведал в своей телеграмме члену Военного Совета Хрущеву: «Предупреждаю, что если вы сделаете хоть один шаг в сторону отвода войск на левый берег Днепра, не будете до последней возможности защищать районы УРов на правом берегу Днепра, вас всех постигнет жестокая кара как трусов и дезертиров».

И дело заключалось даже не в угрозе отдать на поругание врагу матерь городов русских. В Киеве находилось много военных заводов, и их потеря могла стать непоправимой. Да, откровенно говоря, и саму мысль о том, что Киев окажется в руках фашистов, была для Сталина недопустима. Потому-то он и воспринял в штыки предложение Жукова сдать во избежание в общем-то уже бессмысленного кровопролития столицу Древней Руси.

— Ну а уже после сдачи Киева, — продолжал Жуков, заметив, как потемнело лицо Сталина, — нам надо как можно быстрее подготовить контрудар и покончить с ельнинским выступом, откуда немцы собираются ударить по Москве...

И вот тут-то Сталин не выдержал. Его хваленая выдержка изменила ему, и он раздраженно воскликнул:

— Какой еще может быть контрудар? И как вы могли додуматься до такой чепухи: сдать Киев?

Не сдержался и Жуков.

— Если вы считаете, — резко ответил он, — что начальник Генерального штаба способен нести только чепуху, то прошу освободить меня от занимаемой должности и отправить на фронт!

Сталин так и сделал. Вместо Жукова был назначен постоянно жаловавшийся на плохое здоровье Шапошников, а сам Жуков стал командующим Резервным фронтом, оставаясь в то же время членом Ставки Верховного Главнокомандования.

* * *

Не успел Сталин отойти от схватки со своим теперь уже бывшим начальником Генерального штаба, как получил новый удар. В самом конце июля ему на стол легла немецкая листовка с изображением его сына Якова. Ее текст гласил: «Это Яков Джугашвили, старший сын Сталина, командир батареи 14-го гаубичного артиллерийского полка 14-й бронетанковой дивизии, который 16 июля сдался в плен под Витебском вместе с тысячами других командиров и бойцов. По приказу Сталина учат вас Тимошенко и ваши политкомы, что большевики в плен не сдаются.

Однако красноармейцы все время переходят к нам. Чтобы запугать вас, комиссары вам лгут, что немцы плохо обращаются с пленными. Собственный сын Сталина своим примером доказал, что это ложь. Он сдался в плен. Потому что всякое сопротивление германской армии отныне бесполезно! Следуйте примеру сына Сталина — он жив, здоров и чувствует себя прекрасно. Зачем вам приносить бесполезные жертвы, идти на верную смерть, когда даже сын вашего верховного заправилы сдался в плен? Переходите и вы!»

О чем думал Сталин, читая эти строчки? Он никогда не питал любви к Якову и всегда считал его, мягко выражаясь, «недоделанным», но его пленение было некстати. Немцы обязательно воспользуются пленением сына вождя, и вся возня вокруг него ему была не нужна.

Вспомнил ли он в эту минуту свой августовский приказ, который гласил, что семьи «командиров и политработников, сдающихся в плен, подлежат аресту как семьи нарушивших присягу и предавших Родину дезертиров»? Думается, вряд ли. Как и всегда, это писалось для других, и отвечать за своего сына и арестовывать самого себя Сталин не собирался. Конечно, он мог бы заполучить сына живым и здоровым, однако и пальцем не пошевелил, чтобы вызволить его из плена. И когда удивленные его поведением немцы уже после Сталинградской битвы сами обратились к нему с предложением обменять Якова на фельдмаршала Паулюса, Сталин произнес ту знаменитую фразу, перед которой и по сей день преклоняются сталинисты: «Я солдата на маршала не меняю!»

И сегодня так и не установлено, на самом ли деле Яков сдался в плен. Есть версия, согласно которой он был захвачен специально посланными за ним немецкими диверсантами. Но в то же время точно известно, что документов у захваченного (или сдавшегося) в плен Якова не было, и немцы не сразу поняли, кто же попал им в руки.

Вдоволь накричавшись о сдаче в плен сына «верховного заправилы», немцы отвезли Якова в Берлин, где поселили в роскошном отеле «Адлон» вместе с несколькими грузинами-эмигрантами. Однако склонить Якова к сотрудничеству со своей разведкой немцам так и не удалось, и в начале 1942 года его перевели в концентрационный лагерь «Офлаг XIII-D» в Хаммельбурге. В покое его, понятно, не оставили и там, однако Яков стоял насмерть, и его отправили в лагерь смерти Заксенхаузен, где имелось специальное отделение для родственников высокопоставленных лиц из числа противника.

Почти год прожил Яков в этом страшном лагере и, согласно одной из версий, 14 апреля 1943 года покончил с собой после скандала с одним их английских военнопленных. Кушинг, как звали англичанина, обвинил Якова в моральной нечистоплотности, Яков ответил что-то резкое. В ссору включились остальные пленники, один из них по фамилии 0‘Брайен назвал Якова «большевистской свиньей», а Кушинг сильно ударил его по лицу.

Как видно, это явилось последней каплей для никогда не отличавшегося психологическим равновесием Якова, и тем же вечером он демонстративно бросился в нейтральную зону. Охрана открыла огонь. Яков был убит.

«Несколько раз мне удавалось встретиться с Яковом с глазу на глаз, — вспоминал один из товарищей Якова по лагерю австрийский репортер Кейс Хупер. — Он рассказывал о том, что никогда не делал немцам никаких заявлений и просил, если ему больше не придется увидеть своей Родины, сообщить отцу, что он остался верен воинскому долгу. Все, что состряпала фашистская пропаганда, — ложь».

Яков погиб, а легенда о нем продолжала жить. Согласно ей, он каким-то чудесным способом бежал из лагеря и стал партизаном в Италии. Там «капитан Монти», как стали называть Якова, женился на итальянке и красиво погиб в конце войны, оставив двух сирот. Наверное, и самому отцу хотелось бы, чтобы его непутевый сын закончил свою толком не сложившуюся жизнь именно так. Но, увы... то была всего лишь легенда...

* * *

Но все это будет потом, а пока решалась судьба Киева. На этот раз сдать столицу Украины Сталина уговаривали Шапошников и Василевский. Сталин снова ответил отказом и, крайне недовольный военачальниками, обвинил их в поисках линии наименьшего сопротивления. Но уже на следующий день он изменил свое мнение и за ужином вместе с Молотовым, Щербаковым и Маленковым поздравил Жукова с успешной операцией под Ельней, в результате которой немцам пришлось вести тяжелые оборонительные бои. Жуков выслушал поздравления и... заговорил о сдаче столицы Украины.

Сталин не выразил никакого гнева и приказал ему вместе с Тимошенко и Шапошниковым еще раз обсудить вопрос и доложить ему окончательное решение. А когда это было сделано, разрешил... начать частичную эвакуацию войск на левый берег Днепра. Даже сейчас, по словам Василевского, Сталин и слышать не хотел о сдаче Киева, раздражался и выходил из себя. Под горячую руку он снял с должности главкома Юго-Западного направления Буденного, который тоже «стоял» за сдачу Киева.

Проявляя редкое даже для него упрямство, он спорил, выходил из себя и требовал сделать все возможное, а скорее уже невозможное, но Киев не сдавать. Однако все было напрасно. Несмотря на отчаянное сопротивление, советские войска были уже просто не в силах противостоять мощному напору немецких армий, и после мучительных размышлений ночью 18 сентября Сталин подписал приказ, согласно которому войскам надлежало оставить Киевский укрепрайон и переправиться на левый берег Днепра.

Сказать, что Сталин был вне себя от страшной катастрофы на Юго-Западном фронте, значит, не сказать ничего. Он рвал и метал и весь свой далеко не самый праведный гнев излил на Хрущева и Тимошенко, обещав отдать под суд военного трибунала первого и чуть было не отправив в отставку второго.

Конечно, можно упрекать Сталина за его упрямство. Однако надо понимать, что значила для всей страны сдача Киева. Да и те огромные жертвы, которые Красная Армия потерпела в страшных боях, не пропали даром. «Враг, — писал А.М. Василевский, — добился успеха дорогой ценой. Красная Армия в ожесточенных боях разгромила 10 кадровых дивизий противника. Он потерял более 100 тысяч солдат и офицеров... Более месяца сдерживали советские войска группу армии «Центр» действиями на киевском направлении. Это было очень важно для подготовки битвы под Москвой».

* * *

Но беда, как известно, одна не ходит, и едва Сталин отошел от киевской катастрофы, как над страной нависла еще одна и куда более страшная беда. Катастрофическая ситуация сложилась вокруг Ленинграда, и Сталин в своей телеграмме секретарю горкома партии А.А. Кузнецову выражал опасение, что «Ленинград будет сдан идиотски глупо» и с естественным раздражением вопрошал, чем же занят в столь критический момент командующий Северо-Западным направлением Ворошилов. «Они, — писал он, — даже не сообщают о мерах, какие они думают предпринять против такой опасности. Они заняты исканием новых рубежей отступления, в этом они видят свою задачу. Откуда у них такая бездна пассивности и чисто деревенской покорности судьбе? Что за люди — ничего не пойму... Почему богатая ленинградская техника не используется на этом решающем участке? Не кажется ли тебе, что кто-то нарочно открывает немцам дорогу на этом решающем участке? Что за человек Попов (командующий Ленинградским фронтом. — Прим. авт.)? Чем, собственно, занят Ворошилов и в чем выражается его помощь Ленинграду?»

Понять возмущение Сталина можно, и все же на свой чисто риторический вопрос «Что это за люди?», именно он мог бы ответить лучше других. Не он ли горой стоял за Ворошилова, когда его и других «хороших ребят» Троцкий требовал гнать со всех командных должностей? Не он ли видел всю беспомощность «первого маршала» во время финской войны и не снял его с должности наркома обороны? И в конце концов, не сам ли Сталин поставил его руководить Северо-Западным фронтом, прекрасно зная намерение Гитлера сравнять Ленинград с землей?

С каждым днем Сталин возмущался все больше и, в конце концов, выразил все свое негодование в очередной телеграмме Ворошилову и Жданову. «Нас возмущает, — отбросив всякую дипломатию, писал он, — ваше поведение, выражающееся в том, что вы сообщаете нам только о потере той или иной местности, но обычно ни слова не сообщаете о том, какие же вами приняты меры для того, чтобы перестать терять города и станции... Будет ли конец потерям?»

Но все напрасно. Ворошилов оказался не способным ни на что, и, в конце концов, Сталину пришлось заменить его на Жукова, в котором он уже начинал видеть своеобразную палочку-выручалочку. Правда, перед этим Жуков побывал на Западном фронте, где практически без боя сдал Орел. Положение оказалось настолько серьезным, что он был вынужден предупредить Сталина о возможном появлении бронетанковых войск противника под Москвой. И это истинная правда, поскольку уже с 13 октября разгорелись ожесточенные бои на всех оперативно, важных направлениях, ведущих к Москве.

* * *

В справедливости слов Жукова Сталин, а вместе с ним и все москвичи убедились уже очень скоро. Немецкая авиация начала бомбить Москву, и несколько воздушных налетов было совершено и на тот район, где находилась дача Сталина. Одна из бомб упала по ту сторону дачного забора и лишь чудом не взорвалась. Тем не менее Сталин проявлял завидное мужество и после обстрелов появлялся на московских улицах. Конечно, его узнавали и задавали один и тот же вопрос: «Когда же Красная Армия начнет свою победоносную поступь?» И Сталин обещал, несмотря на потери и неудачи, праздник и на московских улицах.

Тем временем немцы приближались к столице, и 16 октября Сталин провел то самое печально знаменитое совещание, на котором говорил о возможном прорыве фронта. Ознакомив соратников с обстановкой, он предложил эвакуировать правительство, важные государственные учреждения, ведущих политических и государственных деятелей и заминировать заводы и фабрики. Одновременно он приказал командующему Московским военным округом генералу Артемьеву подготовить подробный план обороны города.

Да, он много сделал в те дни, и все же, по свидетельству маршала Василевского, тяжелые поражения Красной Армии в октябре 1941 года были следствием неправильного определения Ставкой возможного главного направления основного удара немцев. И ничего удивительного в том не было. Как ни печально, это было скорее закономерным. Кроме опыта специального уполномоченного в Гражданскую войну, которая не имела ничего общего с той войной, с какой ему теперь пришлось столкнуться, Сталин не обладал опытом руководства войсками. А вот упрямства и своенравия хватало.

Да, быстрота в оценке ситуации, обстоятельность, феноменальная память и потрясавшая всех работоспособность Сталина имели значение и для военного дела. Однако политические соображения, особенно относительно власти или престижа, чаще всего перевешивали военные интересы. И все же в самые серьезные моменты, в частности при угрозе окружения Ленинграда и взятия Москвы, он сумел подняться над собственными амбициями.

О серьезных ошибках Сталина писали Жуков и Конев, по мнению которых, в осеннем наступлении немцев, которые уже в начале сентября принялись за подготовку ударной группы на московском направлении, уже не было никакого фактора внезапности.

В середине сентября Сталин вызвал в Москву командующего Западным фронтом генерала Конева и беседовал с ним о чем угодно, но только не об усилении фронта войсками и техникой. К удивлению генерала, на той встрече с Верховным тот не произнес ни единого слова о возможном наступлении немцев, и в то же время Сталин непонятно для чего обсуждал с ним совершенно неуместные для того времени вопросы о строительстве армии и... учреждении орденов Суворова и Кутузова.

* * *

4 октября Конев доложил Сталину о возможном выходе крупных танковых группировок немцев в тыл Западного фронта и угрозе окружения нескольких армий. Сталин внимательно, как, во всяком случае, показалось Коневу, выслушал его, но ничего не ответил.

Непонятное молчание хранил и Генеральный штаб, с начальником которого Конев связался сразу же после разговора со Сталиным. Из-за медлительности Сталина и Ставки армии Западного фронта так и не перешли на Гжатский оборонительный рубеж, а четыре армии были окружены. Но даже после их разгрома в середине октября на пути немецких войск к Москве не был создан новый прочный заслон.

* * *

Немецкие войска шли на Москву, имея в своем распоряжении более чем двукратное преимущество в живой силе и технике. Над Москвой нависла реальная угроза. Большинство правительственных учреждений было переведено в Куйбышев.

В середине октября сопротивление советских войск было сломлено, и снова впавший в панику и потерявший все свое величие Сталин с отчаянием в голосе спросил Жукова: «Вы уверены, что мы удержим Москву? Я спрашиваю об этом с болью в сердце. Отвечайте правду как коммунист». Именно тогда, он, если верить Жукову, приказал Берии пойти через болгарского посла на переговоры с немцами. Растерянный и испуганный, он был готов пойти на новый унизительный Брестский мир, как 20 лет назад на него пошел Ленин. И неизвестно, чем бы вся эта эпопея закончилась, если бы переговоры состоялись.

Да и нужны ли они были Гитлеру? Ведь любые переговоры — это всегда торговля, а зачем ему, чьи генералы уже рассматривали Кремль в свои бинокли, торговаться? Ведь часть ему не нужна, она всегда меньше целого...

15 октября началась эвакуация советского правительства в Куйбышев, что стало причиной повальной паники в столице. Паника усугублялась слухами об отъезде из Москвы Сталина. И слухи имели под собой основу. Для вождя действительно был подготовлен специальный поезд. И даже существует версия о том, что в ночь на 16 октября он покинул столицу. Правда, до Куйбышева он не доехал и, получив, по свидетельству К. Симонова, доклады от командующих фронтов, вернулся в Москву.

Данный вопрос и по сей день волнует всех сталинистов. Один из них, в частности писатель П.Л. Проскурин, так описывает это событие в романе «Имя твое»: «Ему вспомнилось состоявшееся в осень сорок первого решение о необходимости его немедленного отъезда из Москвы в Куйбышев, и в памяти четко возникло утро девятнадцатого октября, Рогожско-Симферопольский тупик, спецпоезд, пустынная платформа, терпеливо ждавшие пришедшие провожать его товарищи... Это был один из немногих моментов в его жизни, когда надо было определить предстоящий шаг настолько безошибочно, что, ка-менно онемевший спиной, он чувствовал безграничную настороженность огромного города, оказавшегося сейчас в самом острие, в самом средоточении мировых потрясений, невиданных по ожесточенности и глобальности пере-крута мировых сил.

Он был лишь смертельно уставший в последние тяжкие месяцы человек, но именно поэтому, именно в тот момент на пустынной платформе Рогож-ско-Симферопольского тупика в непрерывном пугающем двухчасовом хождении, во время которого к нему ни один из присутствующих не решился приблизиться, он не столько умом, сколько сердцем ощутил неимоверный груз ответственности, и никому другому он не мог ничего, ни одной крупицы этого неимоверного груза переложить на плечи; почувствовал еще раз почти живой, гневный крик бессмертного города. Никто не видел его лица; дойдя до края платформы своим неспешным характерным шагом, он, не говоря никому ни слова, круто повернулся, горбясь больше обычного, прошел к своей машине, сел в нее и уехал назад».

И вот здесь возникает очередная загадка. Да, Проскурин — писатель и волен писать все, что ему заблагорассудится. Но так ли это все было на самом деле? В этой связи несколько странно выглядит рассказ бывшего министра авиационной промышленности А.И. Шахурина, который побывал 16 октября в Кремле.

«Вошли члены Политбюро, — писал он в своих воспоминаниях. — Сталин здоровается со всеми, продолжая курить и ходить. Потом остановился и спросил, ни к кому особенно не обращаясь: «Как дела в Москве?» Все молчат, смотрят друг на друга...

Сталин обращается к Щербакову, спрашивает, почему так обстоит дело, не дождавшись ответа, повернулся и опять начал ходить, затем сказал: «Ну это еще ничего, я думал, будет хуже». И добавил, обращаясь к Щербакову: «Нужно немедленно наладить работу трамваев и метро. Открыть булочные, магазины, столовые, а также лечебные учреждения с тем составом врачей, которые остались в городе. Вам и Пронину сегодня выступить по радио, призвать к спокойствию, стойкости, сказать, что работа транспорта, столовых и других учреждений бытового обслуживания будет обеспечена».

И эти в высшей степени странные указания не могут не наводить на определенные размышления. Так говорить мог только человек, который какое-то время отсутствовал в Москве и, вернувшись в нее, ожидал застать столицу в куда более тяжелом состоянии. О чем и говорит его фраза: «Я думал, будет хуже...»

А если учесть и то, что на том же совещании Сталин поинтересовался, куда исчез нарком финансов А.Г. Зверев, который неизвестно по чьему распоряжению уехал в Горький, то предположение о том, что Сталин на самом деле уезжал из Москвы, не кажется таким уж неправдоподобным. Что лишний раз подтверждает катастрофическую ситуацию, сложившуюся под Москвой в октябре 1941 года.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

20 октября Сталин подписал постановление ГКО о введении в Москве и прилегающих к ней районах осадного положения. «Нарушителей порядка, — гласил один из пунктов постановления, — немедля привлекать к ответственности с передачей суду военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте».

В те же дни в стране разыгралась очередная драма, и намечавшимся на лето 1941 года очередным грандиозным «процессом военных» Сталин нанес последний удар по уцелевшим высшим военным кадрам. Остается только напомнить, что среди обреченных на заклание очередных «заговорщиков» оказались герои Гражданской войны, участники войны в Испании и боев на Халхин-Голе, самые видные теоретики и практики военного строительства в СССР. Каждый из этих людей являлся самой настоящей легендой и заслуживал отдельной книги.

Нарком вооружения Б.Л. Ванников, помощник начальника Генерального штаба, дважды Герой Советского Союза Я.В. Смушкевич, начальник управления ПВО, Герой Советского Союза Г.М. Штерн, заместитель наркома обороны, Герой Советского Союза П.В. Рычагов, заместитель наркома обороны, командующий войсками Прибалтийского Особого военного округа А.Д. Лактионов, заместитель наркома обороны К.А. Мерецков и многие другие в столь тяжелое для страны время должны были погибнуть не на поле боя, а в холодных подвалах НКВД.

Вполне возможно, что этот процесс затевался уже скорее по инерции, поскольку слишком сложно было остановить кровавый маховик сталинских репрессий, который требовал все новых и новых жертв. Но попавшим под него от этого было не легче. Да еще в то время, когда любой из них смог бы принести много пользы стране.

Обращение с арестованными было соответствующим. «Физические методы воздействия, — вспоминал один из самых отъявленных бериевских палачей Л. Шварцман на собственном суде в 1955 году, — применяли к Мерецкову сначала высокие должностные лица, а затем и я со следователями Зименковым и Сорокиным. Его били резиновыми палками. На Мерецкова до ареста имелись показания свыше 40 свидетелей о том, что он являлся участником военного заговора. В частности, были показания, что он сговаривался с Корком и Уборевичем дать бой Сталину».

«Зверски избитые жертвы, — писал в своей статье «Тайна октября 1941-го» А. Ваксберг, — «признали», в конце концов, то, чего от них добивались. Страшно читать позднейшие показания истязателей о том, как кричал, хватаясь за сердце, Ванников, как в кровь был избит Мерецков, как катался на полу и стонал Смушкевич, как лишился сознания истерзанный Штерн...»

«Кирилл Афанасьевич, ну ведь не было этого, не было, не было!» — умоляюще протягивал руки к Мерецкову на очной ставке корчившийся от боли Лактионов (единственный, кто героически выдержал все пытки) и замолкал, встречаясь с его измученным и потухшим взглядом».

Да и сам Лаврентий Берия якобы говорил: «Для меня было несомненно, что в отношении Мерецкова, Ванникова и других применялись беспощадные избиения, это была настоящая мясорубка. Таким путем вымогались клеветнические показания». На вопрос члена суда полковника юстиции Лихачева: «Вы отдавали себе отчет в том, что избиваете крупнейшего военачальника, заслуженного человека?», Шварцман откровенно ответил: «Я имел такое высокое указание, которое не обсуждается».

Конечно, Сталин был прекрасно осведомлен о всем том, что творилось в подвалах Лубянки. Более того, он дошел до того, что приказал томившемуся в одиночной камере министру вооружения изложить свои соображения (и это врагу народа-то!) относительно мер по развитию производства вооружения в условиях войны.

В конце концов, Сталин освободил Ванникова, Мерецкова и еще нескольких счастливцев, которых доставили из тюрьмы сначала в кремлевский кабинет, а оттуда отвезли в их родные ведомства. Но и здесь речь шла не о какой-то там человечности или исправлении несправедливости. Отнюдь! Перебивший лучших специалистов Сталин очень нуждался в этих людях, заменить которых оказалось уже просто некем. У Сталина хватило прозорливости (о совести рассуждать в данном случае бессмысленно) освободить наиболее талантливых и умелых военачальников, тогда как всех остальных ждала страшная участь. Вслед за правительственными учреждениями их под особым конвоем перевезли в Куйбышев. Несчастные еще томились в пути, а подручные Берии уже читали телеграмму своего шефа: «Никаких судов, по прибытии расстрелять немедленно!»

28 октября из тюрьмы в направлении поселка Барбыш выехало пять крытых машин, в которых сидели два десятка «преступников». Еще пятерых вывезли в пригород Саратова, где их всех и расстреляли из автоматов под грохот работавших автомобильных двигателей. Так уже в военные дни закончилась трагедия 1937 года и были добиты многие видные военачальники...

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Тем временем обстановка становилась все хуже, и в начале ноября Жуков сообщил Сталину о том, что немцы вот-вот закончат подготовку своих ударных группировок и перейдут в наступление. Сталин приказал опередить немцев и нанести по их группировкам упреждающий удар. Для чего предложил использовать только что вышедшие из тяжелейших боев войска Западного, Калининского и Брянского фронтов.

И напрасно Жуков пытался доказать вождю, что нанесение таких ударов преждевременно и может осложнить всю дальнейшую жизнь. Сталин был непреклонен. «Вопрос о контрударах считайте решенным, — недовольно сказал он. — План сообщите сегодня вечером!»

Как и предсказывал Жуков, контрудары не принесли желаемых результатов, и тем не менее весьма затруднили начавшееся 15 ноября 1941 года наступление на Москву. Несмотря на все усилия, немцам так и не удалось прорвать советскую оборону. Поверивший в Жукова Сталин назначил его командующим Западным фронтом и дал ему полную свободу действий.

Что бы мы сейчас ни говорили о мудрости Сталина и героизме советского народа, страна в те месяцы находилась в шоке. Оно и понятно, великий Сталин, легендарные маршалы Ворошилов и Буденный так ничего и не смогли сделать с перемалывавшей все на своем пути немецкой военной машиной. Конечно, всенародной паники не было, однако растерянности хватало.

Знал ли об этом Сталин? Конечно, знал! Да и как он мог не знать, если и сам растерялся в первые дни войны так, как, наверное, не терялся никогда в жизни. А потому и принял мудрое решение провести в 24-ю годовщину Октябрьской революции парад на Красной площади.

* * *

6 ноября Сталин выступил на посвященном празднику торжественном совещании на станции метро «Маяковская», где откровенно сказал, что «опасность для нашей страны... не только не ослабла, а, наоборот, еще более усилилась». Но в то же время с непоколебимой твердостью заявил, что успехи немцев носят временный характер и связал победу над Гитлером с «появлением второго фронта на континенте Европы».

И все же главную причину поражения гитлеровцев Сталин видел в моральном перевесе советского народа над агрессором. «У нас и не может быть таких целей войны, — заявил он, — как захват чужих территорий, все равно, идет ли речь о народах и территориях Европы или о народах и территориях Азии...» Ну и, конечно же, утверждал он, «неудачи Красной Армии... еще более укрепили как союз рабочих и крестьян, так и дружбу народов СССР...» «Немецкие захватчики, — закончил он свою речь, — хотят иметь истребительную войну с народами СССР. Что же, если немцы хотят иметь истребительную войну, они ее получат. Отныне наша задача... будет состоять в том, чтобы истребить всех немцев до единого, пробравшихся на территорию нашей Родины в качестве ее оккупантов. Никакой пощады немецким оккупантам! Смерть немецким оккупантам!»

На следующий день на Красной площади состоялся военный парад, который до самой последней минуты содержался в тайне.

Рисковал ли Сталин? Конечно, и еще как! Достаточно было всего одному немецкому самолету прорваться в центр столицы, чтобы одним ударом уничтожить все политическое руководство страны во главе с генералиссимусом. Но тот подъем, который мог вызвать (и вызвал) этот парад, перевешивал любой риск. И когда командующий Московским военным округом П.А. Артемьев высказал свои предостережения, Сталин довольно резко ответил: «Во-первых, ни один вражеский самолет не должен прорваться в Москву. А во-вторых, если все же сбросит бомбу, то уберите пострадавших и продолжайте парад».

Что ж, все правильно, на войне как на войне... И кто знает, не пришлось бы на самом деле убирать пострадавших, если бы небо над Москвой утром 7 ноября не было затянуто низкими тучами.

«На вас, — говорил Сталин уходившим с парада прямо на фронт бойцам, — смотрит весь мир, как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков. На вас смотрят порабощенные народы Европы, подпавшие под иго немецких захватчиков, как на своих освободителей. Будьте же достойными этой миссии! Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, Димитрия Донского, Димитрия Пожарского, Кузьмы Минина, Александра Суворова, Михаила Кутузова. Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!»

И надо отдать Сталину должное, он все рассчитал правильно, торжественное собрание, и особенно военный парад, по словам Жукова, сыграли «огромную роль в укреплении морального духа армии, советского народа и имели большое международное значение». Это было особенно ценно хотя бы по той простой причине, что немцы вовсю трубили о падении Москвы и пленении самого Сталина. Но теперь весь мир мог убедиться в распространяемой геббельсовской пропагандой лжи и, насколько это было возможно, воспрянуть духом. А это дорогого стоило...

* * *

Немцы рвались к Москве как одержимые, и Сталин снова спросил Жукова, удержат ли наши войска Москву. И когда тот ответил, что о сдаче Москвы не может быть и речи, но ему необходимы две армии и 200 танков, лицо Сталина прояснилось. «Это неплохо, что у вас такая уверенность, — с явным облегчением сказал он. — Позвоните в Генштаб и договоритесь, куда сосредоточить две резервные армии, которые вы просите. Они будут готовы в конце ноября, но танков мы пока дать не можем».

Резервные армии сыграли свою роль, и тем не менее немцам во второй половине ноября все же удалось продвинуться к Москве. Но оборону они так и не смогли прорвать, и 29 ноября Сталин наконец услышал от Жукова столь долгожданную им фразу: «Противник истощен!»

6 декабря 1941 года Западный фронт перешел в наступление, и впервые с начала войны немцы начали отступать, неся огромные потери. 13 декабря Советское информбюро заявило на весь мир о провале немецкого плана взятия Москвы. Еще через две недели Сталин на совещании Ставки приступил к обсуждению проекта плана общего наступления Красной Армии.

* * *

За четыре года Отечественной войны советские войска одержат много славных побед, но сражение под Москвой и по сей день стоит особняком. Именно здесь, в белоснежных степях под Москвой, был разбит миф о непобедимости немецкой армии и впервые русское воинство осознало, что победа и на самом деле может быть за ним!

«Когда меня спрашивают, — писал в своих воспоминаниях Жуков, — что больше всего запомнилось из минувшей войны, я всегда отвечаю: битва за Москву». Хотя эта самая битва стоила маршалу большого нервного напряжения. Далеко не всегда его отношения со Сталиным были ровными, и очень часто между ними вспыхивали острые конфликты.

Все еще не веривший в способности своих военачальников взявший на себя командование Сталин допустил в первые месяцы войны немало ошибок, и тем не менее тот же Жуков всегда повторял: «И.В. Сталин был все это время в Москве, организуя силы и средства для разгрома врага. Надо отдать ему должное. Возглавляя Государственный Комитет обороны и опираясь на руководящий состав наркоматов, он проделал колоссальную работу по организации необходимых стратегических резервов и материально-технических средств. Своей жестокой требовательностью он добивался, можно сказать, почти невозможного».

После войны будут много говорить об отношениях между Жуковым и Сталиным, особенно об их «идейных» расхождениях в первые месяцы войны. Да, Сталин почти всегда заставлял Жукова делать то, что считал нужным в первую очередь именно он, Верховный Главнокомандующий. Но все же что-то изменилось в нем в те дни. И вот как описывает поведение Жукова генерал

Белов, с которым тот был у Сталина: «Он говорил резко, авторитетным тоном. Можно было подумать, что старшим по званию здесь был он. И Сталин принимал это как должное. На лице его ни разу не появилось что-нибудь похожее на раздражение».

Что ж, все правильно, и каким бы великим ни считал себя Сталин, даже он, наверное, понимал, что Жуков лучше его знает, что надо и чего не надо было делать. Потому и «принимал... как должное». И тем не менее страшная катастрофа первых месяцев войны так, похоже, ничему его не научила. Как и Гитлер, он не довольствовался только одним стратегическим ведением войны и постоянно вмешивался в разработку военных операций.

Когда надо, а чаще всего, когда не надо, Сталин вызывал к себе командующих фронтов даже без консультаций с Генеральным штабом о целесообразности таких вызовов. В самый разгар сражений Сталин вызывал их к телефону и либо отчитывал за «неумение воевать», либо давал очередные ценные указания. Ну а то, что этим самым он только вносит сумятицу и обрекает войска на ненужные жертвы, его не волновало. Привыкнув во времена революции и Гражданской войны к крику, Сталин и сейчас, не доверяя никому, считал, что главное — вселить страх в командиров, чтобы те, в свою очередь, загоняли солдат, не считаясь ни с какими жертвами ради поставленной великой цели.

И как только отгремели последние залпы битвы под Москвой, Сталин лично приступил к подготовке планов контрнаступления. Грандиозного по своим масштабам и... совершенно не подкрепленного ни техникой, ни людскими ресурсами.

* * *

По мысли Сталина, контрудары должны были наноситься на огромной территории от осажденного на севере Ленинграда до окруженного на юге Севастополя. После снятия (непонятно только каким образом) блокады Ленинграда, обе германские группировки армий «Север» и «Юг» должны были попасть в окружение. Что должно было дать толчок к вытеснению из Крыма и с Украины группы армий «Юг».

Маршал Шапошников понимал иллюзорность этих планов, но, больной и осторожный, со Сталиным не спорил. 5 января 1942 года он без каких бы то ни было комментариев зачитал сталинский план общего наступления на заседании расширенной Ставки. А когда Жуков и Вознесенский попытались было внести в него хоть какие-то коррективы, Сталин только досадливо отмахнулся от них. «Что вы впустую тратите время? — сказал им после совещания один из штабных работников. — Директивы уже разосланы по фронтам!»

Сказано — сделано! В январе Красная Армия перешла в общее наступление по фронту длиной почти 4600 километров при средней температуре минус 30 градусов! Воевать было трудно, однако Сталин читал только те донесения разведки, которые выдавали желаемое за действительное, и постоянно посылал своих представителей — Мехлиса, Булганина и Маленкова — на фронты: подстегивать нерадивых командующих. И те подстегивали! Особенно преуспевал Мехлис, ничего не понимавший в военном деле и вносивший больше суеты и неразберихи, нежели столь нужной по тем трудным временам помощи.

Сталин метал молнии, грозил, расстреливал и смещал командующих фронтов, но... все было напрасно, и в конце марта случилось именно то, о чем его предупреждали военачальники и штабные работники. Советское контрнаступление захлебнулось самым печальным образом, и ни одна из поставленных Сталиным задач так и не была выполнена...

Как ни печально, но Сталин не хотел (а вернее, и не мог) понять той простой вещи, что для восполнения катастрофических потерь кампании 1941 года нужно время. Да и как можно было бросаться в бой с открытым забралом, когда к концу ноября 1941 года общее производство советской промышленности сократилось почти двое, германская оккупация уничтожила большинство из того, что было создано в 1930-е годы, а армия понесла огромные потери убитых, раненых и попавших в плен.

Но, увы, и по сей день страдавший революционным нетерпением Сталин ждать не желал. Хотя немецкие войска мало напоминали тех крестьян, которых он насильно загонял в колхозы. Недовольный развитием событий, он приказал Ставке разработать план военных действий на весну 1942 года. Заключение Генерального штаба о переходе армии к обороне ему не понравилось, однако он не стал зачеркивать все сделанное штабными работниками и на этот раз попытался соединить генеральную линию на оборону с «частичными наступлениями». «Давайте не будем засиживаться в обороне, — сказал он на одной из встреч со штабными работниками, — сложив руки, и ждать, пока немцы атакуют первыми. Мы сами должны нанести серию ударов, чтобы предупредить их на широком фронте и расстроить подготовительные мероприятия противника».

Как видно, и здесь сказалось мышление революционера: идти впереди обстоятельств. После того как немецкая армия потерпела первое поражение во Второй мировой войне, потеряв в «белоснежных полях под Москвой» огромное количество живой силы и техники, Сталин окончательно воспрянул духом. Потому и заявил в феврале 1942 года:

«Момент внезапности и неожиданности был израсходован полностью. Тем самым было ликвидировано то неравенство в условиях войны, которое было создано внезапностью... Инициатива теперь в наших руках, и потуги разболтанной ржавой машины Гитлера не могут сдержать напор Красной Армии. Недалек тот день, когда... на всей Советской земле снова будут победно реять красные знамена».

Конечно, здесь слышится все та же эйфория от успехов, и Сталин снова начинал выдавать желаемое за действительное.

* * *

В 1942 году «разболтанная ржавая машина Гитлера» была еще очень сильна, иначе Сталину вряд ли бы пришлось отдать, возможно, свой самый страшный приказ №227, который был более известен как «Ни шагу назад!» Да, немцы понесли жестокое поражение, но благодаря могучему военно-промышленному потенциалу Гитлер сумел в считанные недели не только восстановить военную силу и технику, но даже увеличить! И если в июне 1941 года под ружьем в вермахте находились 5,5 миллиона человек, то к июлю 1942 года он насчитывал уже 6,2 миллиона солдат и офицеров. Увеличилось количество танков, орудий и самолетов.

И по большому счету, дело было не во внезапности, а в том простом факте, что к началу войны вермахт намного превосходил Красную Армию. И если бы даже сам Гитлер назвал Сталину день начала войны, мало бы что изменилось. Нельзя было за полтора года, которые прошли со дня окончания войны с Финляндией, подготовить качественно новую армию.

Как это ни печально, но не было у СССР в те годы ни той самой победоносной армии, о которой пелось в песнях, ни тех самых «первых маршалов», которые должны были повести ее в бой. И надо ли говорить, как переживавшему душевный подъем Сталину понравилось предложение Тимошенко выступить против группы армий «Юг» и вернуть Харьков. Но ему уже и этого показалось мало, и он настоял еще на трех «частичных наступлениях» на Северном и Центральном фронтах и возобновлении Керченской операции для освобождения Крыма.

Сталин был убежден, что Второй фронт будет открыт уже в этом году и отказался даже рассматривать перспективу серьезного наступления немцев на юге, а не в центре, где он приказал сосредоточить войска. Не поколебали его странного упорства и донесения легендарных «Люси» и «Вертера», которые передали в центр немецкие оперативные планы операции «Блю», целью которой являлся Кавказ. Небрежно махнув рукой, Сталин поговорил об очередном немецком «финте», а затем обрушился на разведку за ее неумение как следует работать.

* * *

В отличие от Сталина, немецкое руководство отнеслось к донесениям своей разведки о намерении Сталина наступать на Харьков со всей серьезностью, в результате чего советские войска оказались под угрозой окружения к юго-востоку от Харькова. Но... напрасно Василевский и Тимошенко уговаривали Сталина остановить наступление на Харьков. Тот упрямо стоял на своем, и только 19 мая отдал приказ прекратить наступление. Впрочем, это уже не имело никакого смысла. Наступление и так было отменено. Немцами. Упорство Сталина стоило жизни многим тысячам солдат и офицеров, брошенных им в совершенно бессмысленную бойню, а около 240 тысяч попали в плен.

Но... история учит только тому, что ничему не учит... Верный своим принципам, которые столько раз выручали его в Гражданскую войну, Сталин и не подумал успокаиваться и послал на юг Мехлиса, который должен был сделать все возможное, чтобы привести в надлежащие чувства Крымский фронт и освободить Севастополь. В чувства-то он его привел, да так, что уже очень скоро сам перестал понимать, что происходит на фронте. И когда фон Манштейн атаковал Керчь, 21-я советская дивизия была разбита, в ожесточенных боях потеряно почти двадцать тысяч человек и большое количество военной техники.

Ну а затем наступил черед Севастополя. После двадцати семи дней беспрерывного обстрела оборонительные сооружения города были разрушены, и все 106 тысяч его защитников, за исключением небольшой группы солдат и офицеров, погибли.

Если читатель помнит, то однажды неприятно пораженный представившимся ему страшным зрелищем после кавалерийской атаки Сталин спросил Буденного, нельзя ли делать это все не в столь ужасных формах. Что, казалось бы, говорило о гуманности вождя. Но, увы, то был всего-навсего шок гражданского человека, впервые увидевшего поле боя. Сталин никогда не ценил человеческую жизнь. Что же касается его отношения к жизни солдат во время войны, то оно шокировало даже профессиональных военных, которые хорошо знали ей цену.

Теперь уже никто точно не скажет, скольких жизней стоил отказ Сталина провести соответствующую подготовку в армии перед войной и его совершенно необдуманные приказы, основанные не на точном расчете, а на тех принципах, с помощью которых он когда-то выбивал на Северном Кавказе хлеб. Но то, что счет в этом случае шел на миллионы, не вызывает сомнений...

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Летом 1942 года началось второе немецкое наступление. И хотя Сталин знал о плане «Блю», он упорно отказывался верить своей разведке и был неприятно удивлен, когда немцы начали прорыв не на ожидаемом им московском направлении, а пошли на Дон и нефтяные промыслы Кавказа. Ну а пока Сталин пытался переформировать фронты, перебравшийся в Винницу Гитлер принял удивившее своей нелепостью генералов решение. Вместо того чтобы быстро захватить Сталинград, он приказал группе армий «А» взять Ростов, полагая, что именно это станет подготовкой к броску на Кавказ.

Также мало что понимавший в войне как и Сталин, Гитлер совершил роковую ошибку, которая была основана на его слепой уверенности в том, что русские не выстоят и он сумеет провести две масштабные военные операции одновременно. Впрочем, его уверенность основывалась не на пустом месте. С начала 1942 года советские войска терпели одно поражение за другим, и к 23 августа немцы появились в северных предместьях Сталинграда.

Сказать, что Сталин был разъярен, значит, не сказать ничего. И начальник штаба Василевский, и командующий фронтом, и находившийся при нем в качестве политического комиссара Хрущев услышали все, что Сталин думал о них. Когда они предложили начать эвакуацию населения и промышленности через реку, Сталин гневно сказал: «Я вообще отказываюсь обсуждать этот вопрос. Следует понять, что если начнется эвакуация промышленности и минирование заводов, это будет воспринято, как решение сдать Сталинград. По этой причине Государственный Комитет обороны запрещает любые приготовления к взрыву промышленных предприятий или их эвакуации».

Таким образом, по словам Джона Эриксона, Сталин вверг себя, Красную Армию и вообще всех русских «в одно из самых ужасных сражений в истории войны». Отдавая подобный приказ, Сталин, конечно же, не мог не вспомнить, как оборонял Царицын от белоказаков и сумел отстоять его. Точно так же, по его мнению, не жалея ни противника, ни себя, должны были драться его войска и теперь.

Да, героизм советских солдат и офицеров известен, и все они покрыли себя бессмертной славой в сражении на Волге. Но, как знать, что было бы, не отдели Гитлер 4-ю танковую армию от группы армий «Б» и не направь он ее на Кавказ. Ну а когда ее все же вернули, было уже поздно. Укрепившиеся советские войска стояли насмерть, и немцы так и не смогли в течение сентября и октября прорвать линию обороны.

«Его решения, — говорил о Гитлере начальник генерального штаба Галь-дер, — перестали иметь какое-либо отношение к принципам стратегии и операций... Они диктовались его необузданной натурой и следовали его моментальным импульсам, это была натура, не признававшая никаких ограничений для возможностей и которая превращала свое желание в отца своих потребностей».

* * *

Как это ни печально, но и сам Сталин вряд ли являл в этом отношении полную противоположность фюреру, во всяком случае, в первые восемнадцать месяцев войны, когда единолично принимал сомнительные решения и не верил своим военачальникам. И все же он сумел переломить себя и пошел на сближение с небольшой группой своих самых выдающихся военачальников. И в первую очередь с Жуковым. «Чувствуя свою слабость в организации операций, — писал Георгий Константинович в книге «Воспоминания и размышления», — а также под влиянием крупных неудач на юге в 1942 году Сталин предложил мне пост заместителя Верхового Главнокомандующего».

Хорошо помнивший свою совместную работу со Сталиным на посту начальника Генштаба, Жуков отказался, откровенно назвав причину. Но и здесь Сталин сумел подняться над собой. «Обстановка угрожает гибелью страны, — примирительно сказал он, — надо спасать Родину от врага любыми средствами, любыми жертвами. А что касается наших характеров — давайте подчиним их интересам Родины». Да что там говорить, видно, дела действительно были плохи. Никто и никогда не слышал от Сталина подобных речей. А тут: «Давайте подчиним...»

Жуков подчинил. «И надо отметить, — вспоминал он, — с этого момента Сталин почти не принимал решений по вопросам организации операций. Под конец войны, точнее после битвы на Курской дуге, Сталин в целом неплохо разбирался в военных вопросах». Но в то же время он, никогда не видевший современных сражений, так никогда и не смог понять те нужды, какими жили полевые командиры. По той простой причине, что, по свидетельству Жукова, действия воинских единиц меньше, чем армия, оставались для него «темным лесом».

Со временем вождь изобрел весьма своеобразный способ работы, который не подвергал его репутацию Главкомверха никакой опасности. Он стал разрабатывать свои идеи на двух разных уровнях. Один, общий, выражался в наборе общих фраз. «Мы не должны позволить противнику прийти в себя, — говорил он в январе 1942 года на одном из заседаний Ставки. — Мы должны преследовать его на Западе». Второй уровень заключался в корректировке или каких-то уточнений определенного плана. Он делал замечания в виде резюме, в то время как весь план отрабатывался Генеральным штабом. Тем не менее его «одобрение» Сталиным придавало ему особый вес, как и самому Сталину.

Как это ни печально, но даже после Сталинграда, уже начинавший кое-что понимать в военном искусстве Сталин не прекратил отдавать невыполнимые приказы. Что, конечно же, стоило многих жертв. И объяснить подобное можно только русским менталитетом. Ну вошел бы Сталин в положение того или иного командующего фронтом и отменил свой невыполнимый приказ. Что тогда? А тогда его замучили бы этими самыми «положениями».

Сталин и в мирное-то время не щадил людей, и лучшим тому доказательством служит первая пятилетка, то что же было говорить о войне? Никакого послабления! И только так! И кто знает, может быть, мы, в конце концов, и победили только потому, что шли на выполнение самых невыполнимых приказов, в то время как немцы во время обеда не бомбили наши позиции...

* * *

И все-таки Сталин не был бы Сталиным, если бы отдал на откуп военным всю славу. А потому, писал Жуков, «Сталин при проведении крупнейших операций, когда они нам удавались, как-то старался отвести в тень их организаторов, лично же себя выставить на первое место, прибегая для этого к таким приемам: когда становилось известно о благоприятном ходе операции, он начинал обзванивать по телефону командование и штабы фронтов, командование армий, добирался иногда до командования корпусов и, пользуясь последними данными обстановки, составленной Генштабом, расспрашивал их о развитии операции, подавал советы, интересовался нуждами, давал обещания и этим самым создавал видимость, что их Верховный Главнокомандующий зорко стоит на своем посту, крепко держит в своих руках управление проводимой операции.

О таких звонках Верховного мы с А. Василевским узнавали только от командования фронтов, так как он действовал через нашу голову. А когда враг был изгнан из пределов нашей Родины и операции были перенесены на территорию Польши, Восточной Пруссии, Чехословакии, Сталин вообще ликвидировал институт представителей Ставки Верховного Главнокомандования, которые в это время координировали действия группы фронтов, и приказал переключить управление всеми фронтами непосредственно в Ставку».

Но все это будет потом, а пока Сталин продолжал учиться и учить других. Он навсегда запомнил весьма мрачное по содержанию и унылое по форме замечание маршала Шапошникова по поводу победы под Москвой: «Нам все еще нужно осваивать опыт современной войны». Потому и издал 16 октября 1942 года приказ №325. По сути, это был даже не приказ, а руководство к действию, основанное на тщательном анализе причин предыдущих неудач. Он устанавливал новые самостоятельные задачи для танковых и механизированных частей. И спланированная операция по переходу в контрнаступление под Сталинградом показала, что наконец-то наступил качественный перелом в военном и тактическом мышлении. И благодаря им советские войска отстояли Сталинград и сумели окружить двадцать две немецкие дивизии. И именно эта победа стала началом коренного перелома во Второй мировой войне.

Надо ли говорить, какое значение имела эта самая выдающаяся победа во Второй мировой войне для Советского Союза! Как-никак, и именно там, в заснеженных царицынских степях, был окончательно развеян миф о непобедимости немецкой армии.

Для всех советских солдат, начиная от рядового бойца и кончая командующим армии, эта победа означала преодоление психологического барьера и освобождение от того постоянного страха, который подрывал их уверенность в себе и мешал воевать. По-иному взглянули на Красную Армию и союзники, которые были уверены в том, что после сталинских чисток она так и не сможет прийти в себя.

* * *

И все же наибольшее впечатление победа под Сталинградом, надо полагать, произвела на самого Сталина. Давно он не испытывал такой эйфории, как в февральские дни 1943 года!

Оно и понятно: его отказ признать угрозу германского вторжения, временная потеря самообладания, когда это случилось, его требование стоять насмерть и «атаковать, атаковать, атаковать»; опора на старых дружков, вроде Ворошилова и Буденного, политиков без всякого венного опыта, вроде Жданова, или карьеристов, вроде Мехлиса и Кулика, которые должны были следить за тем, чтобы его приказы выполнялись, — все это было, по сути, не чем иным, как выражением недоверия к боеспособности Красной Армии, чьи лучшие кадры он уничтожил. Но теперь, когда забитая до полусмерти им армия начала сокрушать непобедимые немецкие полчища, он мог смело говорить, что был трижды прав, когда покончил со всеми этими немецкими шпионами тухачевскими и блюхерами! Армия стала только сильней!

На успехе сталинградского наступления сказались и те новые отношения между Сталиным и руководством армии, которые начинали постепенно складываться во второй половине 1942 года, когда Сталин стал понимать, что, продолжая планировать военные операции, он погубит и армию, и страну.

Появились новые люди и в окружении Сталина, что можно было сравнить с прорывом неприступной обороны, поскольку с самого начала войны он доверял только Тимошенко и Шапошникову, бывшему полковнику царской армии. Это был единственный военный, к мнению которого Сталин хоть как-то прислушивался. Спокойный и выдержанный Шапошников производил впечатление скорее не силой своей личности, ее у него не было, а сочетанием той логики и опыта, с какими он обосновывал свои решения. Сталин по-своему уважал Шапошникова, и это был единственный человек в стране, к которому он обращался по имени отчеству и разрешал ему курить в своем кабинете.

С лета 1942 года в сталинском окружении появились Жуков, Василевский, Воронов и Антонов. Не забыл вождь и о Хрущеве, Жданове и Маленкове и продолжал посылать их на фронт в качестве своих политических представителей, а если говорить проще, то в роли своеобразного «государева ока». Но в то же время он сделал и то, что обязан был уже давно сделать: упразднил контрольные функции политических комиссаров, отменив тем самым самую порочную систему «двойного командования», чем выбил почву из-под ног таких проходимцев, как ненавистный всем Мехлис.

Так в армии было восстановлено нарушенное еще в марте 1917 года единоначалие, и теперь за все отвечал только командир.

* * *

Сталинград стал переломным пунктом во Второй мировой войне, и после катастрофы на Волге мало уже кто сомневался в победе Советского Союза.

Сталин окончательно воспрянул духом, и все же многие его успехи были обусловлены не только героизмом солдат и офицеров, но и тем, что происходило в стане его противника. И в том, что так победоносная война была проиграна, была вина и Гитлера, который точно так же, как и Сталин, мало что понимал в военном деле и куда чаще руководствовался политическими интересами, нежели реальной обстановкой на фронтах. Иначе вряд ли бы без особых раздумий он предпринял военные действия на Балканах и в Северной Африке как раз в период наращивания сил на Востоке. В результате война с Советским Союзом началась на полтора месяца позже, что, конечно же, отразилось на ней самым отрицательным образом.

Впрочем, дело было не только в отсрочке, которая подвергла операцию «Барбаросса» значительному риску. Она-то как раз оказалась оправданной по причине затянувшейся зимы 1941 года в России. И весенняя распутица, так или иначе, не позволила бы немцам начать наступление раньше.

Куда хуже было то, что операции в Югославии, Греции и на Крите привели к тому, что из-за горных дорог многие танки и транспортные средства оказались серьезно поврежденными; в свою очередь, это означало, что группа армии «Центр» начала наступление на Украину, лишенная трети своей танковой мощи. Кроме того, потери, которые немцы понесли при нападении на Крит, отвратили Гитлера от мысли использовать воздушно-десантные войска в крупномасштабных операциях против СССР.

Таким образом, решение Гитлера предпринять наступление на Балканы во время наращивания сил по плану «Барбаросса» в известной степени привело к неуспеху «блицкрига» на Востоке. Как известно, будучи преемником фон Гинденбурга в качестве Верховного Главнокомандующего, Гитлер взял на себя непосредственное командование вермахтом, став Верховным Главнокомандующим армии, флота и авиации. Заодно он упразднил пост военного министра.

Бывший отдел вермахта в военном министерстве стал Верховным командованием вооруженных сил (ОКВ), а по сути, военным штабом Гитлера. Само собой разумеется, что этот самый штаб стал вполне самостоятельным, а порою и соперничающим с Верховным командованием армии (ОКХ), по традиции выступавшим в качестве советника правителей Пруссии, а затем и всей Германии.

Тем не менее создание ОКВ отнюдь не означало, что Гитлер предоставил ему полную независимость и позволил тот престиж, каким пользовался ОКХ и его генеральный штаб. И, избрав начальником ОКВ генерала Вильгельма Кейтеля, который не смел даже возразить фюреру, он дал ясно понять, кто в доме хозяин. Когда бывшего военного министра фон Бломберга спросили, способен ли Кейтель занять столь в общем-то важное место, тот махнул рукой.

— О нем и говорить нечего, — пренебрежительно заметил фон Бломберг. — Он просто заведующий моей канцелярией.

На что Гитлер ответил:

— Это как раз тот человек, который мне нужен!

5 декабря 1940 года ОКХ представило Гитлеру план, который предусматривал центральное направление главного удара немцев, где армейская группа армий «Центр» фон Бока имела в своем составе две танковые группы, и еще одна была разделена между двумя другими армейскими группами. Их первой задачей было окружение советских войск под Минском, а второй, после перерыва для восстановления сил, — «окончательное и решительное», по словам Гальдера, «наступление на Москву». В то время как армейская группа «Север» фон Лейба должна была очистить прибалтийские страны и взять Ленинград, в армейская группа «Юг» Рундештеда — овладеть Киевом.

План Гитлер утвердил, но вместо захвата Москвы потребовал прежде всего окружить советские войска до того, как они начнут отступать. И после окружения группа армий «Центр» должна была повернуть одну из своих танковых армий на север и помочь группировке «Север» отрезать прибалтийские страны и захватить Ленинград. Другую же танковую армию надлежало отправить на юг в помощь группе армий «Юг» и помочь окружить советские войска на Украине. В конце июля немецкая армия остановилась для ремонта техники и пополнения личного состава. Несмотря на значительные успехи, выполнить основные цели — захватить Ленинград, Москву и Донецкий бассейн — ей не удалось.

Снова пришлось корректировать планы группы «Центр» фон Бока до того, как обе танковые армии закончат ремонт. Да, первоначальный план предусматривал наступление на Москву. Однако после того как армии достигли Смоленска, фон Бок и командиры танковых групп возвратились к тому, чтобы, согласно классической военной доктрине, разгромить главные силы русских там, где они были сконцентрированы, — на подходах к столице. А вовсе не для того, чтобы взять Москву, как они сами утверждали. Гитлер же склонялся в первую очередь к освобождению прибалтийских государств и захвату Ленинграда и усилению натиска на юго-восток в направлении Киева и Днепра, намереваясь лишить СССР сельскохозяйственных и промышленных ресурсов, открыв, таким образом, путь на Кавказ. Но в самый неподходящий момент он заболел дизентерией, а когда выздоровел, то вдруг узнал, что, воспользовавшиеся его болезнью, генералы приостановили военные действия и принялись обсуждать поставленные им задачи в своих докладных записках.

Гитлер рассвирепел. Все его так и не исчезнувшие подозрения в отношении военных вспыхнули с новой силой, и он продолжал настаивать на своем. Мотивируя свое решение, он с презрением писал, что «только ум, покрытый плесенью отживших теорий, не способен видеть выгоды на юге».

Военные же усматривали в капризах фюрера совсем иные причины, и откровеннее всех остальных выразился по этому поводу Йодль. «Гитлер, — сказал он в одной из частных бесед, — питает инстинктивное отвращение к тому, чтобы идти по стопам Наполеона. Москва навевает на него мрачные настроения. Он опасается борьбы с большевизмом не на жизнь, а на смерть». Впрочем, после долгих споров и скандалов был найден компромисс и принято решение продолжить наступление на Москву, но только после того, как будет осуществлен прорыв на Украине.

Да, удар немцев был страшен и даже привел советские войска на грань катастрофы, но... не сломил их. В результате споров Гитлера с генералами время было упущено, и советское командование получило возможность передышки, которой оно сумело прекрасно воспользоваться. Тем не менее и под Москвой, и на Украине, и под Ленинградом сложилась трагическая обстановка. 2 декабря Гальдер записал в дневнике, что русская оборона достигла высшей точки напряжения и у русских не осталось больше свежих сил.

Но все это было далеко не так. И когда 5 декабря столбик ртути в термометре упал за отметку 30 градусов, командующий 2-й танковой армией генерал Гудериан вдруг понял, что его войска далее не в состоянии продолжать наступление и их надо как можно скорее отвести на другой рубеж. Особенно это стало ясно после начала в тот же день советского наступления. Тогда гораздо более привычные к морозам советские войска, включавшие в себя значительные силы, выведенные с Дальнего Востока, впервые заставили немцев отступать. «Только тот, кто видел бесконечные, заснеженные поля России в ту зиму наших бед, — писал позже Гудериан, — кто чувствовал на лице тот ледяной ветер, может правдиво судить о тех событиях».

Тем не менее Гитлер запретил отступать и снял с должности командующего группой армий «Центр» генерал-фельдмаршала фон Бока, а когда поспешивший навстречу с ним Гудериан попытался объяснить отчаянное положение его войск, фюрер пожал плечами: «А разве гренадерам Фридриха Великого нравилось умирать за свою страну?»

Следом за фон Боком Гитлер снял с должности Гудериана и другого выдающегося танкиста Хёпнера, отобрав у него все награды и льготы и запретив носить военную форму. Был отправлен в отставку и командующий группой армий «Север» фельдмаршал фон Лейб, за ним, после отхода из Ростова, последовал и Рундштед.

Гитлер пошел по стопам Сталина и приказал своим генералам стоять насмерть. И те стояли, еще более укрепив убеждение фюрера в том, что может совершить его непреклонная воля вопреки мнениям специалистов. Но, как и всегда в таких случаях, это был сиюминутный успех. Воля волей, но в современной войне на первое место все же давно уже вышли стратегический план и правильная оценка ситуации, чего Гитлер как раз и не хотел понимать.

Он и слышать не желал о том, что из-за больших расстояний в России и отвратительных дорог немецкая армия уже не могла показать всего того, на что была способна, и «блицкриг» был обречен. Да и о каком «блицкриге» могла идти речь, если только группе армий «Центр» на удовлетворение ее каждодневных потребностей требовалось 25(!) товарных поездов. В то время как нормой для нее были всего каких-то 8 поездов.

Войск у Гитлера хватало, но беда в том, что их оказалось явно недостаточно по отношению к масштабам войны. Военно-воздушные силы должны были вести боевые действия на огромном протяжении от Ленинграда до Черного моря, что уже заранее предопределяло их неудачу. И, конечно, асы Геринга даже при всем своем желании не могли воевать с такой же эффективностью, с какой они сражались в Польше, Франции и той же Югославии.

Отрицательную роль сыграло и то, что, сделав фон Браухича козлом отпущения, Гитлер, подобно Сталину первых месяцев войны, начал осуществлять личный контроль за операциями на Восточном фронте из своей штаб-квартиры в Растенбурге, расположенном в Восточной Пруссии.

В декабре 1941 года Гитлер оказался в весьма тяжелой ситуации. Прежде всего из-за начавшегося наступления Красной Армии и уничтожения японской авиацией американской военно-морской базы в Перл-Харборе. И теперь перед фюрером стояла дилемма: что же ему делать дальше — возобновить наступление или остановиться на том, что уже завоевано?

Он выбрал первый вариант и потребовал, чтобы весной 1942 года войска продолжили наступление и сделали то, чего им не удалось при первой попытке. Опасался он и своих японских союзников с их азиатским коварством. Потому и следил с таким подозрением за начавшимися переговорами между Токио и Вашингтоном. И он очень боялся, что заключенное на этих переговорах соглашение может серьезно изменить стратегический расклад и дать США большую свободу в деле поддержки Англии и СССР против Германии.

И ничего удивительного в этом не было, поскольку американцы и без того уже поддерживали британские и советские военные усилия. В 1940 году США передали Британии 50 эскадренных миноносцев, а в марте 1941 года последовал акт о ленд-лизе, под который попадала и Россия. Особенно если учесть то, что между немецким подводным флотом и американскими надводными кораблями уже велась самая настоящая война.

До декабря 1941 года Гитлер не шел на открытую конфронтацию с Вашингтоном, но после разгрома американского флота в Перл-Харборе даже не сомневался, что США увязнут в войне на Тихом океане и перестанут помогать Англии и СССР. Потому и объявил 11 декабря войну Соединенным Штатам.

В значительной степени столь опрометчивый поступок Гитлера лежит в области психологии. Весьма удрученный провалом наступления на Москву, он воспрянул духом только после разгрома американского флота, увидев в этом волю Провидения.

Объявив войну США первым и, по всей видимости, опередив американцев, Гитлер однозначно считал, что, в какой уже раз применив свою излюбленную тактику внезапности, он перехватил психологическую инициативу и восстановил веру нации в ее фюрера. Что же касается экономики, то... Гитлер так и не смог осознать, на что способна могучая Америка, поскольку она, по его мнению, являлась «обществом, испорченным евреями и неграми», с «вырождающейся демократией» в придачу.

И вполне возможно, что именно две ошибки Гитлера в декабре 1941 года — решение о возобновлении активной войны в России и объявления войны Соединеным Штатам — сыграли роковую роль в его судьбе. Поскольку он был по-прежнему уверен, что до конца 1942 года американцев в Европе не увидит, а к этому времени уже сумеет покончить с большевиками.

Потому и взял на себя обязательство в директиве от 5 апреля 1942 года «окончательно уничтожить Красную Армию и основные источники советской мощи решительным прорывом на юг», который должен был вывести вермахт на Кавказ с его нефтью. Что, конечно же, было уже нереально и привело к гибели целой армии под Сталинградом.

С целью «воспитать армию в национал-социалистическом духе», поскольку ни один его генерал не был способен на это, Гитлер решил взять на себя командование армией, что, естественно, усугубило и без того тревожную обстановку в гитлеровском военном руководстве. И к нему можно в полной мере отнести то, что писал в своих мемуарах о Сталине маршал Василевский, заместитель начальника Генерального штаба Шапошникова:

«Сталин выражал большое неудовлетворение работой Генерального штаба... В то время действия Сталина страдали просчетами, порой весьма серьезными. Он был неоправданно самоуверен, упрям и не желал никого слушать. Он переоценивал свои знания и способность руководить непосредственно ведением войны. Он очень мало полагался на Генеральный штаб, мало использовал умение и опыт его сотрудников. Часто без всякой причины он мог произвести поспешные замены в высшем военном руководстве. Сталин вполне справедливо требовал, чтобы военные отходили от устарелых стратегических концепций, но сам приходил к этому не так быстро, как хотелось бы нам».

И вся беда была в том, что мало того, что ни Сталин и ни Гитлер не имели ни военного образования, ни опыта, они и войну-то себе представляли только по картам. Так они ею и руководили, устраивая разнос любому, кто осмеливался только заикнуться о своем несогласии или не сумел выполнить заранее неисполнимый приказ.

Как и Сталин, Гитлер выслушивал только те донесения разведки, в которых речь шла о том, что хотел слышать он сам. И в то же время он был убежден, что исход будет определяться не столько материальными ресурсами, сколько волею победить. Он так и не смог (или не захотел) осознать той простой вещи, что любая война есть категория экономическая и никакая сверхволя к победе не могла компенсировать Германии отсутствие собственных сырьевых ресурсов, и что даже при всем его желании страна не способна соперничать с объединенными ресурсами СССР, США и Британского содружества наций.

В отличие от Сталина, Гитлеру приходилось думать не только о Восточном фронте, но и о других театрах военных действий. И именно здесь сказалось его неумение мыслить стратегически, что и выразилось в его не слишком серьезном отношении к военно-морскому флоту и сражению за обладание Атлантикой. А когда он все-таки спохватился, было уже поздно.

Начало второго немецкого наступления летом 1942 года и победы Ман-штейна еще более укрепили мнение Гитлера о возложенной на него «великой миссии» и неверием в забуксовавших под Москвой военных. И теперь он даже не сомневался в том, где надо наносить главный удар. Потому и двинул свои войска не на Москву, как того ожидал от него Сталин, а на Дон и захват важного стратегического центра, каким являлся Сталинград, после овладения которым перед его армиями открывалась прямая дорога на нефтяной Кавказ.

Германский план предусматривал продолжение движения группы армий «Б» к Дону, которые должны соединиться с группой армий «А» на юге и овладеть Сталинградом.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Сталин судорожно пытался вместе со своей Ставкой реорганизовать свои фронты и уйти еще от одного окружения в излучине Дона. Но когда передовые части немецких амий, двигавшиеся на Восток через низовья Дона и Донца, наконец-то соединились, Гитлер совершенно неожиданно для всех оставил идею продвижения на Сталинград и приказал группе армий «А» овладеть Ростовом, что, по его мысли, явилось первым шагом к подготовке удара по Кавказу.

Как только был взят Ростов, группа армий «А» получила новый приказ наступать по восточному берегу Черного моря в направлении Батуми, в то время как 1-я и 4-я бронетанковые армии были выделены из группы армий «Б» и получили указание идти на кавказские нефтяные промыслы в Майкопе, Грозном и в конечном итоге в Баку. Это привело к тому, что группа армий «Б» оказалась сильно ослабленной, поскольку осталась без большей части бронетанковых средств, столь необходимых для захвата Сталинграда и перекрытия важнейших автомобильных и железнодорожных коммуникаций между Кавказом и Центральной Россией.

Да, Гитлер был преисполнен точно такой же решимости, с какой Сталин поставил задачи отстоять названный его именем легендарный город. Но... не сумел. И, вполне возможно, что отправленная им на Кавказ 4-я армия смогла бы в июле овладеть Сталинградом. Но сделать это после своего возвращения у нее уже не было сил. Как это ни печально, но и Сталин, и Гитлер не ограничивались одним только стратегическим руководством войны и постоянно вмешивались в военные операции.

Командующих вызывали с фронтов, часто даже не поставив в известность об этом Генеральный штаб и их непосредственных начальников. В любой момент их могли вызвать к телефону, нередко в самый разгар сражений, чтобы выслушать чаще всего незаслуженный ими нагоняй от вождей за невыполнение совершенно нереального приказа или получить новые, не менее фантастические указания.

При этом ни Сталина, ни Гитлера совершенно не волновало то, что они своими дилетантскими указаниями только мешают работать и вносят ненужную сумятицу. Оба вождя никому не верили, кроме самих себя, и своей главной задачей считали вдохновлять, а чаще всего вселять страх в офицеров, чтобы они, в свою очередь, загоняли солдат до пределов человеческой выносливости, а если надо, то и за их пределы.

Что же касается военных, то Гитлер невзлюбил их еще больше и был теперь уже совершенно уверен в том, что их профессиональная подготовка научила их прежде всего выискивать трудности и возражать. В отличие от того же Сталина, который, по большому счету, наступил на горло собственной песне и, перестав строить из себя военного гения, установил-таки в общем-то нормальные рабочие отношения с самыми выдающимися советскими военачальниками, Гитлер до конца своих дней так и не научился видеть не желаемое, а действительное.

Конечно, все сказанное выше вовсе не умаляет героизма советских солдат и офицеров, которые проявляли чудеса героизма и стояли насмерть за каждый метр родной земли. И все же даже сегодня никто не может с уверенностью сказать, каковы были бы результаты первых двух лет войны, если бы во главе немецкой армии стояли профессиональные военные...

* * *

Нельзя не сказать и вот еще о чем. Гитлер так и не смог осознать правильно использовать недовольных сталинским режимом. И вместо того чтобы всячески располагать население оккупированных районов к новой власти, Гитлер и Гиммлер подписали 7 декабря 1941 года приказ «Мрак и туман», который предусматривал зачистку завоеванной территории. Что и делалось с большим знанием дела.

Так немцы развязали «коричневый террор», который по своему размаху превзошел все ужасы «красного террора». Массовые казни осуществлялись четырьмя отрядами спецакций — А, В, С и Д. И больше всего страдали отнюдь не евреи и коммунисты, а те, которых принято называть простыми людьми. А ведь в том же немецком руководстве имелись трезвые головы, которые, убедившись, что в Советском Союзе достаточно оппозиционно настроенных режиму людей, считали необходимым изменить проводимую в отношении славян политику.

И далеко не случайно заместитель начальника политического департамента Остминистериума Отто Бройтингам писал в своем докладе осенью 1942 года: «Вступив на территорию Советского Союза, мы встретили население, уставшее от большевизма и томительно ожидавшее новых лозунгов, обещавших лучшее будущее для него. И долгом Германии было выдвинуть эти лозунги, но это не было сделано. Население встречало нас с радостью, как освободителей, и отдавало себя в наше распоряжение...

Обладая присущим восточным народам инстинктом, простые люди вскоре обнаружили, что для Германии лозунг «Освобождение от большевизма» на деле был лишь предлогом для покорения восточных народов немецкими методами... Рабочие и крестьяне быстро поняли, что Германия не рассматривает их как равноправных партнеров, а считает лишь объектом своих политических и экономических целей...

С беспрецедентным высокомерием мы отказались от политического опыта и... обращаемся с народами оккупированных восточных территорий как с белыми «второго сорта», которым провидение отвело роль служения Германии в качестве ее рабов... Не составляет отныне секрета ни для друзей, ни для врагов, что сотни тысяч русских военнопленных умерли от голода и холода в наших лагерях...

Сейчас сложилось парадоксальное положение, когда мы вынуждены набирать миллионы рабочих рук из оккупированных европейских стран после того, как позволили, чтобы военнопленные умирали от голода, словно мухи...

Продолжая обращаться со славянами с безграничной жестокостью, мы применили такие методы набора рабочей силы, которые, вероятно, зародились в самые мрачные периоды работорговли. Стала практиковаться настоящая охота на людей... Наша политика вынудила как большевиков, так и националистов выступить против нас единым фронтом...»

Конечно, в высшей степени бессмысленно задаваться вопросом, как закончилась бы война, если бы немецкое руководство повело себя более разумно и постаралось бы привлечь на свою сторону население. По той простой причине, что нацисты не могли вести себя иначе, поскольку тогда не были бы нацистами. Именно поэтому они и не использовали ту опору, на которую в случае иной политики могли бы рассчитывать. Что, в свою очередь, отталкивало от них тех, кто надеялся на освобождение от Сталина и лучшую жизнь. А те, кто все-таки перешел на их сторону, очутились в безнадежном положении, поскольку были обречены. Для немецких фашистов они так и остались представителями расы неполноценных славян, а для соотечественников стали предателями.

Надо отдать должное и советской агентуре, которая постоянно распускала слухи о том, что после войны очень многое в стране изменится: распустят ненавистные колхозы и перестанут сажать в тюрьмы. Другое дело, что не все верили в эти сказки. Особенно те, кто вдоволь нахлебался сталинского демократизма. Что же касается коммунистов, то их действительно уничтожали, но... далеко не всех. Как правило, это были политкомиссары, приказ о ликвидации которых существовал на самом деле.

А вот многие из тех, кто грелся в свое время во всевозможных райкомах, не пропали и при новой власти и наперебой предлагали немцам свои услуги. В чем и не было ничего удивительного, поскольку в кровавых чистках 1930-х годов уцелели только те, кто с удивительной ловкостью менял взгляды и приспосабливался к новым условиям.

Более того, очень многие работники НКВД очутились на работе в гестапо, куда их весьма охотно брали. По той простой причине, что спецслужбы всегда плевали на идеологию и куда больше ценили не демагогов, а истинных профессионалов. А кто мог лучше бывших чекистов знать местные условия и людей? Облегчало немцам задачу и то, что у большинства этих людей, прошедших страшную школу сталинских застенков, где убивали без суда и следствия ни за что, никакой морали уже не было.

Ну и наконец среди тех, кто шел на работу к фашистам или сдавался в плен, были люди, ненавидевшие Сталина. Именно из таких немцы и подыскивали человека, который смог бы стать во главе Русской Освободительной Армии.

Одним из таких кандидатов стал командующий 19-й армией Михаил Федорович Лукин. Один из героев сражения за Смоленск, он был ранен и попал в плен. Его выходили, после чего он предложил Гитлеру создать альтернативное русское правительство для борьбы «против ненавистной большевистской системы». «Если это действительно не завоевательная война, — говорил он, — а поход за освобождение России от господства Сталина, тогда мы могли бы стать друзьями...».

Надо отдать Лукину должное, если он и заблуждался насчет «похода за освобождение», то недолго. Уже зимой 1942 года он понял, что ни о какой дружбе с нацистами не может быть и речи и от какого бы то ни было сотрудничества с ними отказался. Но самым интересным во всей этой истории было то, что Сталин не тронул его и, продержав несколько месяцев под следствием, оставил ему генеральское звание.

Вряд ли речь может идти в данном случае о какой-то там гуманности Сталина. Эта категория для него так навсегда и осталась неизвестной, а вот ради пропаганды опальному генералу жизнь оставить было можно, чтобы вернуть сотни тысяч русских солдат и офицеров, оказавшихся за границей.

Расставшись с Лукиным, немцы стали подыскивать ему замену. И очень скоро нашли ее в лице командующего 2-й Ударной армией (Волховский фронт) генерал-лейтенанта Андрея Андреевича Власова. Бывший крестьянин и воспитанник Нижегородской семинарии встретил войну командиром дислоцированного на Украине 4-го моторизованного корпуса. Под Москвой он командовал 20-й армией, и здесь мнения разделились. Сталинисты и по сей день уверены, что Власов проболел всю кампанию, в то время как другие историки отмечают, что именно там генерал заявил о себе как об одном из самых талантливых и популярных командиров.

Мы не хотим дискутировать на эту тему, но все же отметим, что вряд ли бы совершенно бездарного генерала Сталин поставил во главе 2-й Ударной армии, которой надлежало деблокировать Ленинград. Однако деблокирования не произошло. В результате полностью проваленной Ставкой Любанской операции армия Власова попала в окружение и почти полностью была уничтожена. Сам генерал после долгого блуждания по болотам попал в лагерь для высшего командного состава под Винницей. Вместе с командиром 41-й дивизии полковником Боярским составил доклад, в котором писал о том, что большинство населения и армии приветствовало бы свержение советского режима, если бы немцы создали в России национальное государство. Так было положено начало «власовскому» движению, на него обратили внимание в отделе «Вермахт-пропаганда», и уже очень скоро была выпущена первая листовка за подписью Власова.

Вслед за листовкой появилась «Смоленская декларация», в которой объявлялось об организации в Смоленске Русского комитета и РОА.

«В Смоленск, — пишет В. Шамбаров в книге »Государство и революция», — в адрес несуществующего Русского комитета посыпались письма граждан, пошли ходоки, чтобы установить с ним контакт. Приезжали добровольцы, разыскивая, где можно записаться во власовскую армию. И солдаты — «хиви», бойцы разных «Остгруппен» оживились: теперь вроде было, за что воевать... Без согласования с руководством рейха, по прямым договоренностям с военным командованием на местах были предприняты поездки Власова по оккупированным территориям...

Встречали его восторженно. Залы, где он выступал, были переполнены, толпа прорывала полицейские кордоны, подхватывала генерала и несла его на руках. Власов говорил о цели своей борьбы — создании независимого национального государства. Отвечая на вопросы, часто вынужден был выдавать желаемое за действительное, например, что немцы «в союзе с русскими» помогут сбросить диктатуру Сталина так же, как русские помогли Европе освободиться от Наполеона. Дипломатично лавировал, отмечая, что пока русские антикоммунисты вынуждены быть «гостями немцев», но после победы немцы в России будут лишь гостями. Однако на вопросы, не превратит ли Германия страну в свою колонию, отвечал однозначно — иностранного господства Россия не потерпит ни в какой форме».

Подобные речи не нравились фюреру, и он устроил Кейтелю самую настоящую выволочку. «Мы, — заявил он, — никогда не создадим русской армии, это химера...» Недовольный вольнодумием Власова Кейтель тут же издал приказ, который гласил: «Ввиду неквалифицированных бесстыдных высказываний военнопленного генерала Власова во время поездки в Северную группу войск, происходившей без ведома фюрера и моего, перевести его немедленно в лагерь для военнопленных».

Сторонникам Власова с большим трудом удалось защитить упавшего духом генерала, который после заявления Гитлера сам попросился в лагерь, но тот распорядился посадить его под домашний арест. А вот на планах создания в СССР антисталинского сопротивления с помощью немцев был поставлен жирный крест.

И тогда генерал нашел союзников в продолжавшем подпольную деятельность в Советском Союзе Народном Трудовом Союзе (НТС), который создал к тому времени более 120 групп и организаций, действовавших в 54 населенных пунктах. Лозунгом движения стал призыв «За Россию без немцев и большевиков!»

НТС использовал неудачи немцев на фронтах для того, чтобы война перешла в национальную революцию. От скрытых форм агитации члены НТС перешли к открытым формам борьбы под лозунгами «Покончим с Гитлером, возьмемся за Сталина!» и «Завершим Отечественную войну свержением Сталина!»

Как часто бывает в истории, повторялась ситуация Первой мировой войны. И как тогда Ленин, а вслед за ним и сам Сталин стремились использовать войну для захвата власти, точно так же теперь видевшие главное зло в Сталине пытались избавиться от него с помощью все тех же немцев.

Однако Гитлер и слышать не хотел о создании в СССР пятой колонны и продолжал видеть в славянах людей уже даже не второго, а третьего сорта. Конечно, он никогда бы не выиграл войну, если бы даже и создал эту самую пятую колонну. Но думать об этом был обязан.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1943 год был отмечен и еще тремя другими важными событиями в жизни теперь уже полностью «прощенной» Сталиным армии. Столько сделавшие для победы под Сталинградом Жуков, Воронов, Василевский и Новиков стали маршалами Советского Союза. Не забыл стать маршалом и сам Сталин, что позволяло ему войти в военную элиту. Появились совершенно новые боевые награды, о которых раньше нельзя было даже мечтать, как это было с орденом «царского» полководца Суворова. Ну и, конечно, огромную роль сыграло введение тех самых погон, которые с таким удовольствием срывались с мундиров царских офицеров в марте 1917 года.

Сталин довольно долго раздумывал над этим нововведением, но, в конце концов, все-таки принял решение ввести погоны, что, по его мнению, должно было поднять боевой дух армии. В июле он пошел еще дальше и ввел старые офицерские звания и само слово «офицер», запрещенное революцией.

Как того и следовало ожидать, грандиозная победа и неизбежная в таких случаях эйфория вскружили голову Сталину, и он потребовал повторить тот же маневр одновременного наступления на все три немецкие группы армий. То есть повторить то, чего Красная Армия не смогла сделать летом 1942 года. Окрыленный разгромом огромной группировки немецких войск Сталин даже не сомневался, что теперь стратегическая инициатива принадлежит ему. А потому и планировал освобождение Украины, и в первую очередь стратегически важного Донбасса.

* * *

Наступление началось 29 января, и поначалу все шло прекрасно. Советские войска взяли Ростов, Белгород и многострадальный Харьков. И вот здесь-то начались сложности, поскольку Сталин слишком переоценил возможности Красной Армии и недооценил, как ему казалось, уже раз и навсегда сломленную немецкую армию. Наступление заглохло, и многим стало ясно, что основные события разыграются летом.

В мае Сталин неожиданно для многих политических наблюдателей объявил о роспуске ленинского детища — Коминтерна. Теперь, по его мнению, коммунисты имели более широкую возможность вступать в национальный фронт борьбы против Гитлера. Что было, конечно же, несомненной правдой. Но было и еще одно, о чем Сталин предпочитал не говорить. Судя по всему, он уже смотрел вперед, и после победоносного окончания войны предпочитал иметь дело с индивидуальными коммунистическими партиями без общих дискуссий на Исполкоме Коминтерна. Ну а когда в Москве был создан национальный комитет «За свободную Германию», который возглавил будущий лидер компартии ГДР Вальтер Ульбрихт, многое стало совсем ясно.

* * *

Готовился к летним сражениям и Гитлер. После капитуляции Паулюса фюрер очень опасался того, что Восточный фронт может развалиться. Потому и стал прислушиваться к советам военных и объявил 1943 год годом «стратегической обороны» на всех фронтах. Но это его не спасло от критики в самой Германии, в которой стали раздаваться призывы покончить с национал-социализмом. Чтобы снять напряжение, Геббельс подал фюреру идею «тотальной войны», которую тот подхватил с величайшим энтузиазмом.

Тем не менее все свои надежды фюрер связывал с армиями фон Манштейна, которые должны были перейти в контрнаступление и снова взять Харьков и Восточную Украину. Что и было сделано уже в марте. Весенняя распутица остановила наступление немцев, но все надежды Сталина на взятие Орла, Брянска и Смоленска оказались тщетными. И уже в марте Гитлер одобрил план операции «Цитадель», целью которой являлся прорыв армий «Юг» и «Центр» в районе Курска.

Операция должна была начаться в мае, однако высадка американцев в Северной Африке и итальянские события заставили Гитлера отложить ее. Время было потеряно, тем не менее не оставлявший надежды переломить ход войны Гитлер приказал 5 июля 1943 года приступить к реализации «Цитадели». Удар был нанесен в районе Курска, куда уже с весны противники стали стягивать силы, и эти самые силы неприятно поразили немецкую разведку. Ценой неимоверных усилий советское военное производство к этому времени находилось на уровне, уже недоступном для Германии.

Помимо военной техники советское командование выстроило мощные оборонительные линии и сумело подготовить войска. Как и раньше, за все несли ответственность Жуков, Василевский и Воронов, которые два раза в день подробно докладывали Сталину о всех свершениях и изменениях. Тем не менее Гитлер не сомневался в успехе, как не сомневались в нем и фон Манштейн и фон Клюге, имевшие огромное количество военной техники. И после того как 12 июля Сталин отдал приказ о контрнаступлении, начатое немцами 5 июля, наступление быстро переросло в самое крупное в истории войн танковое сражение.

Ничего подобного мировая военная история еще не видела и, возможно, уже никогда не увидит. Горели боевые машины, горели люди, горела сама степь в районе Прохоровки, горело все, что только могло гореть. Черный дым был виден за несколько километров. Ценой неимоверных усилий победителями из этого ада вышли советские танкисты. Победа на Курской дуге стала одним из самых ярких событий Великой Отечественной войны и, конечно же, послужила толчком к открытию Второго фронта.

* * *

В конце июля советские войска перешли в наступление на фронте общей протяженностью в 400 километров. В начале августа развернулись тяжелейшие бои за Орел. 3 августа Воронежский и Степной фронты по плану операции «Полководец Румянцев» начали наступление в районе Белгорода. В те же дни Ставка готовила наступление на Смоленском направлении — операцию «Суворов».

3 августа 1943 года Сталин в первый и последний раз выехал на фронт. Командующего Калининским фронтом А.И. Еременко Верховный Главнокомандующий принимал в селе Хорошово под Ржевом и закончил встречу такими словами:

— Вот вы, товарищ Еременко, сдали врагу Смоленск, вам его и освобождать...

По возвращении в Москву Сталин вызвал к себе Штеменко и Антонова.

Беседу с ними он начал с весьма странного вопроса, знают ли генералы военную историю. И пока те собирались с мыслями, Сталин сам ответил за них.

— Нет, судя по всему, — с явным сожалением сказал он, — военной истории вы не знаете, иначе вам было бы известно, что в день одержанных русскими войсками побед в городах били во все колокола... Так было. Как мне кажется, нам тоже следовало бы отмечать одержанные победы, а посему мы решили давать в честь отличившихся армий и их командиров артиллерийские салюты...

Предложение Сталина были воспринято как надо, и в тот же вечер Москва отметила взятие Орла и Белгорода двенадцатью залпами из ста двенадцати орудий. С каждым месяцем эти салюты стали производиться все чаще и чаще, по мере того как советские войска освобождали родные города и гнали захватчиков со своей земли.

* * *

Красная Армия успешно наступала, и руководство разведкой все чаще стало поговаривать об устранении фашистских главарей, и в первую очередь Гитлера и Геринга. Однако Сталин запретил проведение этих акций. Геринг вообще у него не вызывал никаких эмоций, что же касается самого фюрера, то Сталин был категоричен. Никаких покушений!

И был трижды прав! Убийство Гитлера позволило бы германским политикам сесть за стол переговоров с его западными союзниками, и кто мог знать, до чего они бы там договорились. Отношения с союзниками у него и без того не складывались. Время шло, а те и не думали открывать Второй фронт. Известный негативный оттенок этим отношениям придавало и решение о приостановке арктических грузов для СССР.

И после того как Сталину надоело ждать сообщения от США и Англии об их планах в Италии, он отправил Рузвельту и Черчиллю довольно резкую телеграмму. «До сих пор, — писал он, — дело обстояло так, что США и Англия сговариваются, а СССР получал информацию о результате сговора двух держав в качестве третьего пассивного наблюдающего. Должен Вам сказать, что терпеть дальше такое положение невозможно».

Телеграмма, а еще больше сокрушительное поражение немцев на Курской дуге заставило союзников зашевелиться, и в октябре в Москву прибыли министры иностранных дел стран-союзниц.

Ни до чего определенного министры не договорились, а если что и запомнилось из той конференции, так это встреча Сталина с Антони Иденом. И после того как министр иностранных дел Великобритании заметил, что Черчилль «абсолютно не уверен в том, что план вторжения во Францию можно будет осуществить», Сталин холодно заметил:

— У меня создается такое впечатление, господин министр, что вы на Западе заняты только изучением этого самого призрака вторжения, в то время как нам выпало куда более трудное дело...

А когда смущенный столь откровенным намеком на безделье союзников Иден попытался оправдаться, Сталин резко оборвал его.

— Я не сомневаюсь, — все тем же ледяным тоном продолжал он, — что ваш премьер-министр преисполнен самых благих намерений, но точно так же я уверен и в том, что он хочет, чтобы ему доставались более легкие дела, а нам, русским, более трудные. Это можно было бы сделать один раз, два раза, но нельзя этого делать все время... Но, — после небольшой паузы продолжал он, — мы не буквоеды и не будем требовать того, что наши союзники не в состоянии сделать...

Иден молчал. Опытного дипломата не обманула последняя фраза советского вождя, которая прозвучала весьма примирительно. И намек на то, что Черчиллю не удастся долго просидеть на шее Сталина, был понят.

На этой же конференции государственный секретарь США Хэлл впервые заговорил о встрече «большой тройки». Сталин обещал подумать над этим предложением и в то же время заметил, что именно сейчас они имеют прекрасную возможность нанести сокрушительное поражение немецкой армии. И не воспользоваться ею будет грех. Вместе с тем он как бы невзначай намекнул, что в отличие от немцев, чьи ресурсы весьма ограничены, у Красной Армии достаточно резервов на самые масштабные военные операции...

Прекрасно понимая, что рассуждения об общем враге и прочая лирика мало волнуют прагматичных американцев, Сталин как бы по секрету сообщил Хэллу о намерении СССР сразу же после победы над Германией (и говорил он об этом, как о деле решенном) выступить против Японии. После столь неожиданного и весьма радостного для правительства США сообщения всю сонливость государственного секретаря как рукой сняло. Оно и понятно! Война на Дальнем Востоке не обещала легкой прогулки, и США не собирались идти на те огромные жертвы, которые повлекла бы за собою затяжная война с Японией.

Порадовав американского дипломата столь важным известием, Сталин поднял заключительный тост. «Отныне, — подвел он итоги конференции, — сотрудничество трех великих держав будет еще более тесным... Что же касается Советского Союза, то я могу заверить, что он честно выполнит свои обязательства. За нашу победу, друзья!»

* * *

Столь радужная атмосфера конференции министров иностранных дел на самом деле вовсе не отражала истинного настроения советского вождя. И главными причинами его растущего недовольства являлись неудачная попытка открыть Второй фронт во Франции, поскольку он не признавал варианта с Италией, приостановка конвоев через Арктику и его протест против того, что мирные переговоры Англии и США с Италией прошли без его участия.

Сталин снова поставил вопрос об открытии Второго фронта, заметив, что действия англичан и американцев далеко не облегчают положение Красной Армии и немецкие дивизии из Италии, с Балкан и из Франции перебрасываются на Восточный фронт. Ну а поскольку Черчилль и Рузвельт так пока и не смогли прийти к соглашению по поводу операции «Оверлорд», встреча трех руководителей была неизбежна. И состояться она должна была с 28 ноября по 1 декабря 1943 года в Тегеране.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В середине двадцатых чисел ноября глубокой ночью от железнодорожной платформы в районе Кунцева отошел поезд. О маршруте его продвижения знали единицы. Начальником охраны поезда был сам генерал-лейтенант Власик, а его пассажирами Сталин, Молотов и Ворошилов.

В Тегеран Сталин ехал в приподнятом настроении. В ночь на 5 ноября войсками 1-го Украинского фронта под командованием генерала армии Ватутина был освобожден стоивший ему стольких нервов, а войскам такой крови Киев.

За последние полгода Сталин заметно изменился. Исчезло то тревожное состояние и постоянная нервозность, в какой он пребывал первые полтора года войны. Оно и понятно: Красная Армия била немцев на всех фронтах, и с ним уже по-настоящему начали считаться союзники. И в Тегеран летел очень уверенный в себе и своей армии человек, готовый не только идти на компромиссы, но и в случае необходимости диктовать свою волю. Благо, все предпосылки для этого имелись...

В Баку произошел интересный случай. Самолет, на котором должен был лететь вождь, пилотировал сам командующий авиацией дальнего действия генерал-полковник Голованов. Сталин сделал несколько шагов к самолету, потом неожиданно остановился.

— Генерал-полковники, — взглянул он на командующего ВВС Новикова, — редко летают, поэтому будет лучше, если мы полетим с простым полковником...

Самолет взмыл в небо и в сопровождении девяти истребителей взял курс на Тегеран. Сталин и его свита разместились в советском посольстве, которое находилось под усиленной охраной. Оно и понятно! Ведь гитлеровская разведка получила редкую возможность одним ударом покончить с такими китами мировой политики, как Рузвельт, Черчилль и сам Сталин.

К явному недовольству Черчилля Сталин предложил Рузвельту поселиться вместе с ним. И дело было не только в том, что американское посольство находилось слишком далеко от места переговоров и длительные перемещения по кишевшему вражеской агентурой и диверсантами городу могло кончиться для него трагически. Сталин прекрасно знал о разногласиях между американским президентом и английским премьером и намеревался извлечь из этого максимальную выгоду, беседуя с Рузвельтом с глазу на глаз.

Что, конечно же, очень не понравилось Черчиллю, который прекрасно понял намерение Сталина обыграть его даже не в дебюте разыгрываемой в Тегеране шахматной партии, а в подготовке к ней.

* * *

Как и предполагалось, главной темой конференции стал вопрос об открытии Второго фронта, от которого во многом зависели сроки окончания Второй мировой войны. Однако уже очень скоро стало ясно, что высокие стороны разговаривают на совершенно разных языках не только в буквальном, но и переносном смысле слова. И в конце концов, Сталин показал характер.

— Идемте, — холодно произнес он, обращаясь к сидевшим рядом с ним Молотову и Ворошилову, — нам здесь делать нечего. У нас много дел на фронте...

Рузвельт постарался разрядить напряжение.

— Мы сейчас слишком голодны, — улыбнулся он, — чтобы обсуждать столь важные вопросы... Давайте сначала отведаем тот обед, который нам обещал маршал Сталин.

Застольная беседа началась с выяснения вкусов, и, когда очередь дошла до кавказской кухни, Сталин поведал о ней своим «друзьям» много интересного. Узнав, что Черчилль предпочитает армянский коньяк, он пообещал поставлять его в Англию, но... только после войны. Весьма тонко намекнув: если британский премьер хочет пить столь любимый им напиток, он должен поторопиться с окончанием этой самой войны. Почувствовав свою силу, Сталин целый вечер поддразнивал Черчилля и предложил расстрелять всех 50 тысяч нацистских преступников, которых он насчитал.

Черчилль возмущенно заявил, что Англия не может приветствовать такое массовое насилие. На что Сталин заметил, что не собирается расстреливать и вешать главных нацистских заправил без суда, но за все совершенные по их приказам преступления они должны быть сурово наказаны. И хотя он говорил с явной иронией, ни у кого из сидевших за столом не оставалось сомнений в том, что уж кто-кто, а сам Иосиф Виссарионович разобрался бы со всеми этими людьми так, как он умел это делать.

Чтобы окончательно поставить Черчилля в тупик, Сталин попросил Рузвельта выступить мировым судьей в их пока еще только теоретическом споре. И когда тот предложил уменьшить названное Сталиным количество подлежащих расстрелу нацистских преступников на 500 человек, напряжение спало.

Несмотря на шутливый тон, Сталин дал ясно понять, что рука у него не дрогнет... ни в разборках с врагами, ни в спорах с «друзьями». После чего снова потребовал скорейшего открытия Второго фронта.

«Друзья» восприняли все как надо, и уже за завтраком Рузвельт торжественно заявил о намерении открыть Второй фронт в Европе в мае 1944 года высадкой десанта в Южной Франции. Против ожидания, Сталин и не подумал выражать бурную радость и совершенно будничным голосом произнес всего одну короткую фразу:

— Я удовлетворен...

* * *

Но даже теперь, когда союзники обещали сделать то, чего от них так давно ожидали, Сталин не подумал идти у них на поводу. И когда Рузвельт выразил надежду, что уж теперь-то маршал Сталин нормализует свои отношения с находящимся в Лондоне польским эмигрантским правительством, тот только покачал головой.

Нарвавшись на весьма не желаемый для него отказ, Черчилль тут же заговорил о том, что союзники хотят видеть сильную и независимую Польшу и что польские границы необходимо пересмотреть. Однако Сталин и не подумал обнадеживать его, заявив как о чем-то само собой разумеющемся, что украинские земли должны отойти к Украине, а белорусские — к Белоруссии. Иными словами, границу между СССР и Польшей он видел там, где она и проходила в 1939 году.

Последовала бурная дискуссия, но ни к чему конкретному она не привела. Да и не время было вести речь о каких-то границах, когда все еще грохотали пушки и до конца войны оставалось около двух лет.

В Тегеране впервые была затронута тема послевоенного урегулирования, и никогда не отличавшийся ораторским искусством Сталин тем не менее сумел нарисовать довольно мрачную картину восстановления Германии уже через 15—20 лет и настаивал на самых строгих мерах по контролю над ее разоружением. Более того, именно в Тегеране он впервые заговорил о разделении Германии, установлении западной границы Польши по Одеру и запрете на какое бы то ни было объединение Германии.

2 декабря Рузвельт и Черчилль улетели, а несколько часов спустя покинул Тегеран и Сталин. И в Москву он возвращался, как принято в таких случаях говорить, со щитом. Во многом его успехи объяснялись сложившейся к этому времени обстановкой на фронтах, где советские войска одерживали одну победу за другой, и разногласиями между Великобританией и США. Но в то же время это была его собственная победа, которую у него никто не мог отнять.

Да, он оказался плохим военным стратегом и полководцем, но дипломатом он был блестящим. К удивлению своего окружения, в Тегеране он продемонстрировал еще никем и никогда не виданную до этого гибкость, превратив Тегеран в своеобразный дипломатический Сталинград.

Он легко и, главное, почти безошибочно угадывал ходы своих «друзей», умудряясь вместе с тем скрывать свои собственные козыри. Он не впадал в показную истерику, как поступал в свое время Наполеон и тот же Гитлер, стараясь подавить своих оппонентов, а вел себя как затаившаяся пантера, готовая в любую минуту выпустить когти. И если у себя в Кремле он постоянно расхаживал по кабинету, то в Тегеране сидел с бесстрастным и временами даже отрешенным лицом, словно речь шла не о судьбе целых народов, а о каком-то крестьянине, не пожелавшем вступить в колхоз.

Он внимательно слушал, коротко, но в то же время убедительно отвечал и избегал всяческих откровений, на которые оказался так горазд подогретый армянским коньяком Черчилль. И именно поэтому у всех следивших за переговорами создавалось впечатление, что после очередной реплики Сталина все доводы Черчилля в пользу задержки открытия Второго фронта из-за положении дел на Балканах и в Средиземноморье казались детским лепетом. Более того, именно в Тегеране Сталин проявил себя как блестящий эксперт в самых разных областях знаний.

«Ни в одном из своих высказываний, — скажет позже начальник английского генштаба генерал Брук, — Сталин не допустил стратегической ошибки, всегда быстро и безошибочно схватывая особенности ситуации». В то же время Сталин весьма тонко продемонстрировал разницу в его отношениях с Черчиллем и Рузвельтом, что постоянно сквозило в его беседах с американским президентом с глазу на глаз, особенно когда речь заходила об анахронизме империи и нежелании Черчилля предоставить английским колониям независимость.

Трудно сказать, оставило ли след совместное проживание с американским президентом в советском посольстве, но большинство споров на конференции Сталин вел с британским премьером, и чаще всего Рузвельт принимал его сторону. Оно и понятно, обещание начать войну с Японией дорогого стоило. И дружбы с Черчиллем в том числе.

И странное дело! Невысокий и далеко не самый фотогеничный Сталин сумел затмить огромного Черчилля и холеного Рузвельта. А как тонко он повел себя, когда предложил расстрелять 50 тысяч военных преступников и Черчилль в негодовании вышел из комнаты. Он последовал за английским премьером и, как заботливый друг, положив ему на плечи руки, мягко попросил его не принимать сказанное им всерьез и вернуться.

«Сталин, — писал в своих воспоминаниях Черчилль, — когда считает это необходимым, может быть очень обаятельным, и я никогда не видел, чтобы он так старался, как в тот момент, тем не менее я тогда не был убежден, как не убежден и сейчас, что все это была игра, за которой не стояло ничего серьезного». Может быть, за ней ничего серьезного и не стояло, однако из всех трех участников Тегеранской конференции именно у Сталина были самые большие основания поздравить себя с одержанными на ней победами.

* * *

После триумфального возвращения в Москву Сталину предстояло утвердить планы зимней кампании 1944 года. К этому времени Красная Армия являла собой мощную силу. Под ружьем находились около 5,5 миллиона человек. Да и с техникой все было в порядке.

По официальным данным, США и Великобритания поставили 18 700 самолетов, 9600 орудий и 10 800 танков. Что и говорить, цифры впечатляющие! И тем не менее подавляющая часть вооружения была сконструирована и произведена в Советском Союзе. Однако и немцы благодаря поголовному призыву в армию тоже располагали весьма значительной живой силой, ненамного уступавшей Красной Армии.

Перед Новым годом войска 1-го Украинского фронта под командованием Ватутина перешли в наступление и освободили Житомир. А в середине января произошло давно ожидаемое событие: войска Ленинградского и Волховского фронтов очистили от противника железнодорожную линию Москва — Ленинград и таким образом положили конец блокаде города на Неве, которая длилась 900 дней.

После того как было покончено с сопротивлением немцев на Корсунском выступе на Днепре, Ставка ввела в бой все шесть новых танковых армий. В течение марта они форсировали Днестр и вышли на румынскую границу. Так была проложена дорога в Бессарабию, Буковину и Молдавию. Тем временем Малиновский освободил Одессу и побережье Черного моря.

С потерей Украины был проложен конец идее Гитлера о создании новой Германской империи на Востоке. Что же касается Сталина, то он готовился к летней кампании 1944 года, которая должна была поставить все точки над «i». Направлением главного удара были выбраны Белоруссия и Западная Украина, поскольку именно оттуда можно проще всего попасть в Германию. И к середине мая разработка плана Белорусской операции — знаменитого «Багратиона» — была закончена.

Но когда командующий армией Рокоссовский предложил прорывать оборону на Бобруйском направлении двумя ударными группировками, Сталин недовольно спросил:

— А зачем надо атаковать двумя отдельными группировками? Не лучше ли соединить все силы в одну?

Рокоссовский объяснил. Однако Сталин снова заметил, что лучше нанести один удар. Рокоссовский не согласился. Внимательно посмотрев на него, Сталин сказал:

— Ну если вы так уверены в своем предложении, выйдите в другую комнату и еще раз все как следует обдумайте.

Рокоссовский думал недолго и продолжал настаивать на своем.

— Но почему? — уже с раздражением спросил Сталин. — Ведь вы же распыляете силы?

— Да, — ответил генерал, — распыляю! Но именно на этом и строится мой план, поскольку в условиях той местности по-иному действовать нельзя...

Сталин снова отправил его «подумать». На этот раз вместе с ним в другую комнату отправились Молотов и Маленков. Ничего не смыслившие в военном деле, они попытались образумить генерала. Но тот стоял на своем. Тогда Молотов привел последний довод.

— Вы понимаете, с кем вы спорите? — спросил он, многозначительно глядя ему в глаза. В отличие от него и Маленкова, Рокоссовский понимал и продолжал настаивать на своем.

— Если вы считаете, что я ошибаюсь, — закончил он свои доводы, — то прошу вас освободить меня от командования...

В зале установилась тяжелая тишина. И вот тогда-то произошло то, чего не мог ожидать никто. Сталин, тот самый грозный Сталин, с которым уже давно, за исключением Жукова, никто не осмеливался разговаривать в таком тоне, вполне миролюбиво сказал:

— Мне нравятся генералы, которые не только знают свое дело, но и умеют отстаивать свою точку зрения... Ну что же, — подвел он итог дискуссии, — настойчивость командующего фронтом лишний раз доказывает, что организация наступления тщательно продумана. Ваше решение утверждается, товарищ Рокоссовский...

* * *

Что и говорить, все течет, все меняется! Да разве в начале войны хоть кто-нибудь мог предположить, что все знающий Сталин оставит безнаказанным столь дерзкое поведение любого генерала? И тем не менее... Впрочем, это говорит не только о том, что за годы войны изменился сам Сталин. Изменились и работавшие под его началом люди. И уже однажды побывавший за решеткой Рокоссовский не только бесстрашно спорил со Сталиным, но и взваливал на себя огромную ответственность. Случись что в Белоруссии не так, и ему не сносить головы...

Лишний раз упомянутый случай доказывает и то, насколько бездумны были в своем слепом поклонении вождю те же Молотов и Маленков. На первом месте для них стояло не порученное им дело, а то, как смотрел на это дело сам Сталин. И как это ни печально, подобных беликовых со своим убогим лозунгом «как бы чего не случилось» в окружении Сталина хватало...

Операция «Багратион» была проведена блестяще. Противник в беспорядке отступал, оставив в кольце под Минском стопятитысячную группировку. И теперь надо было думать о том, как лучше превратить операцию в Белоруссии в наступление по всему фронту.

Этот вопрос решался на даче Сталина, и все присутствовавшие на совещании сошлись в едином мнении, что Германия истощена и уже не имеет ни людских, ни материальных ресурсов. В сущности, речь шла уже только о сроках окончания войны.

— И именно поэтому, — сказал Сталин Жукову, — наши войска не только могут дойти до Вислы, но и должны захватить хорошие плацдармы за ней, чтобы обеспечить дальнейшие наступательные операции на Берлинском стратегическом направлении. Что же касается 1-й Польской армии, то ее надо нацеливать на Варшаву... Немцы, — после небольшой паузы добавил он, — будут драться за Восточную Пруссию до конца, и мы можем там застрять. Надо скорее очистить от них Украину и восточную часть Польши. Это очень важно с политической точки зрения...

* * *

20 июля войска Рокоссовского форсировали Западный Буг, и начались кровопролитные бои за освобождение Польши. 2 августа в Варшаве вспыхнуло восстание, однако, к великому огорчению самого Рокоссовского, он ничем не мог помочь восставшим в освобождении города своей юности. У него для этого просто не было сил.

Что же касается Сталина, то он, как и всегда, усомнился в донесениях разведки о восстании в Варшаве. «Я, — писал он Черчиллю, — не представляю, как подобные отряды (речь шла о поляках-эмигрантах. — Прим. авт.) могут взять Варшаву, на оборону которой немцы выставили четыре танковые дивизии, в том числе дивизию «Герман Геринг». И тем не менее советское командование не собиралось пускать дело на самотек и отдавать Варшаву, а вместе с ней и всю Польшу, «каким-то там частям Крайовой армии». Поскольку это могло закончиться для Сталина самым нежелательным образом.

В отличие от всех других восточноевропейских стран, на территории которых претендовал Сталин, только поляки воевали с немцами и не сотрудничали с ними, а в 1941 году, уже сражаясь с ними как союзники Англии, а затем и американцев, заключили с Советским Союзом договор о дружбе и сотрудничестве. Однако для Сталина ровным счетом все эти заслуги ничего не значили. У него был свой расчет на Польшу, которую он хотел видеть не только сильным государством, но и своеобразным гарантом от возрождения германской угрозы, а заодно и щитом, если такая опасность все же возникнет.

Для претворения своих планов в жизнь он порвал отношения с находившимся в Лондоне польским эмигрантским правительством и отказался признать руководимую последним польскую внутреннюю армию (Армию Крайову). Хотя не мог не знать, что именно она являла собой гораздо более мощную силу, нежели любое другое движение Сопротивления в Европе (за исключением, возможно, только Югославии).

Но Сталин не был бы Сталиным, если бы ограничился только одним отрицанием «какой-то там армии» и не попытался с помощью партизан бороться с нею. Оно и понятно, в Польше могла быть только одна армия — организованная и руководимая им самим. И как только советские войска освобождали какую-то часть польской территории, чекисты тут же арестовывали всех тех, кто отказывался признавать «восстановленную» советскую власть. Само собой разумеется, что под эту категорию попадали все те, кто так или иначе был не угоден Сталину.

* * *

Но были и те, кто охотно шел на сотрудничество с кремлевским владыкой, и именно из таких людей был создан Польский комитет национального освобождения в Люблине. Его члены были привезены в Москву и там в присутствии самого Сталина, Молотова и Жукова подписали соглашение с ним. Ну а чтобы рассеять все недоразумения по этому поводу, Сталин охотно объяснил с подозрением относившемуся к подобным деяниям Черчиллю причину такого поведения. «Мы, — писал он ему, — не хотим учреждать на польской земле собственной администрации и не будем этого делать». При этом он добавлял, что советское правительство «вошло в контакт» с люблинским комитетом, который мог бы формировать «ядро временного польского правительства, составленного из демократических сил».

Но в то же время Сталин не мог не знать, насколько сильны были в Польше антирусские настроения. О чем он перед началом советско-польской войны сам предупреждал Ленина. И ничего удивительного в этих настроениях не было. Более чем столетнее царское правление и жесточайшие испытания, выпавшие на долю поляков сначала в 1920-м, а потом и в 1939-1941 годах сделали все, чтобы те относились к своим восточным соседям с не меньшей ненавистью, нежели к тем же немцам.

Уничтожив за годы оккупации все неугодные ему кадры, Сталин не имел никакого желания допустить теперь к власти в Польше то самое эмигрантское правительство, которое он считал ни на что не годными остатками старого руководства. В то время как тот же Черчилль спал и видел в Варшаве именно тех самых эмигрантов, которых он пригрел у себя в Лондоне. И уж кто-кто, а он прекрасно понимал, что Сталин сделает все, чтобы не допустить эмигрантов к власти и создать подконтрольное ему правительство. Понимал он и то, что именно Польше предстояло стать моделью того государства-сателлита, которое будет позднее образцом для послевоенной Европы.

Не сомневались в этом и польские эмигранты, у которых была, по сути дела, только одна альтернатива: поднять восстание в Варшаве, изгнать из нее немцев и обосноваться в ней до прихода русских.

Воспользовавшись растерянностью немцев, повстанцы сумели в первые четыре дня захватить пригороды Варшавы. Но после того как пришедшие в себя немцы подтянули значительные силы, повстанцы перешли к обороне. И теперь помочь им могла только Красная Армия. Но Сталин не спешил с помощью и в ответ на все просьбы Черчилля и прилетавшего специально в Москву премьер-министра эмигрантского польского правительства Миколайчика продолжал говорить о раздутых самими поляками и разведкой масштабах восстания.

Да и как могло быть иначе, если он не верил в его успех с самого начала. Однако оправдался тем, что из-за сильного сопротивления немцев Рокоссовский не смог взять Варшаву к 6 августа, как планировалось Ставкой. А когда его попросили доставить восставшим на самолетах вооружение и боеприпасы, он обещал «сделать все возможное».

И не сделал. Ответил отказом и на все просьбы Черчилля и Рузвельта разрешить посадку английским и американским бомбардировщикам, которые летали из Бриндзи и с Запада, заявив, что варшавское восстание «было безрассудной авантюрой, вызвавшей бесполезные жертвы... и советское командование приняло решение открыто снять с себя какую-либо ответственность за варшавскую авантюру».

Это прозвучало, конечно же, странно. И, разумеется, ни Черчилль, ни Рузвельт не поверили в то, что уложившего в землю не один миллион русских солдат Сталина волновали «бесполезные жертвы». Да и как можно было называть авантюрой борьбу польских патриотов с оккупировавшими их землю фашистами? «Мы, — писали они, — озабочены мировым общественным мнением, если антинацисты в Варшаве окажутся фактически брошены на произвол судьбы. Мы выражаем надежду, что вы немедленно забросите польским патриотам Варшавы продовольствие и боеприпасы или согласитесь помочь нашим самолетам сделать это очень быстро». Однако Сталин даже не ответил на этот крик отчаяния. «Рано или поздно, — заявил он в своем кругу, — правда о группе преступников, затеявших варшавскую авантюру ради захвата власти, станет известна всем».

И здесь он проговаривался, объясняя настоящую причину своего поисти-не буддистского недеяния. Он даже не сомневался, что в Варшаве речь шла не только об освобождении столицы Польши, но и о создании в ней новой власти, если бы польская столица на самом деле оказалась в руках восставших. Как и во всей Восточной Европе, в послевоенной Польше могла быть только одна власть — сталинская! И все те, кто так или иначе замахивался на нее (неважно под какими лозунгами), мгновенно превращались в его глазах в преступников.

Да, в конце концов, он разрешил союзническим самолетам пользоваться советскими аэродромами, но при этом презрительно бросил: «Мы вряд ли сумеем помешать им». Но это произошло только после того, как несколько бомбардировщиков все-таки пробились к Варшаве.

Вряд ли Сталин симпатизировал и 1-й Польской армии, сражавшейся в составе армии Рокоссовского, и попытка ее командующего генерала Берлин-га форсировать Вислу и прийти на помощь восставшим вызвала у него очередной приступ раздражения. Впрочем, он мог обманывать только свой доверчивый народ, что же касается остального мира, то там прекрасно понимали неудовольствие Сталина и его нежелание помогать восставшим полякам.

И вряд ли Черчилль преувеличивал, когда очень точно сформулировал причины столь безразличного отношения Сталина в варшавскому восстанию. «Русские хотели, — писал он, — чтобы поляки-коммунисты были уничтожены полностью, но при этом так, чтобы осталось представление, будто они пытались их выручить». И они их действительно «выручили». Только в январе 1945 года армия Рокоссовского вошла в руины Варшавы, совсем еще недавно одного из красивейших городов мира. И в этом огромном по довоенным меркам городе, где проживали около 1,5 миллиона человек, к тому времени почти не осталось в живых никого.

Да, по-человечески Сталина можно упрекать за нежелание помогать повстанцам. Но на кону стояли интересы государства, которые были превыше всего. Как ни слабы были восставшие, тем не менее они отнимали силы у немецкой армии, получившей у себя в тылу пятую колонну.

Ну и, помимо всего прочего, с помощью повстанцев Сталин добился своей цели. Немцы помогли ему с ликвидацией Армии Крайовой и прежнего руководства польской нации, которое было либо уничтожено, либо навсегда осталось не у дел и которое теперь так легко и непринужденно можно было заменить на уже созданный им Люблинский комитет.

Да и какое там могло еще быть эмигрантское правительство, если по улицам Варшавы разъезжали советские танки? И как только советские войска прошли по разрушенным улицам польской столицы победным маршем, этот самый комитет был преобразован во временное правительство Польской Республики и переехал в Варшаву. Древнему городу предстояло стать столицей новой просталинской Польши, в которой не должно было остаться ничего от всей ее истории.

* * *

Сумел бы Сталин помочь восставшим, имей он такое желание? Ведь что бы там ни говорили на Западе, но армия Рокоссовского на самом деле столкнулась с очень серьезным сопротивлением немцев. И все-таки, надо думать, что помог бы! И не посчитался бы ни с какими жертвами, если бы победа начала склоняться на сторону восставших. И что-что, а подходящую причину он нашел бы. Оказался же Ворошилов «английским шпионом», так почему же руководителям восстания не оказаться агентами абвера или гестапо? Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Конечно, можно строить разные предположения, но уверенным можно быть только в одном: ни при каких обстоятельствах Сталин не отдал бы Варшаву никаким патриотам и антифашистам. Польша была нужна ему самому... Как, впрочем, и вся остальная Восточная Европа. Правда, в Румынии и Болгарии все оказалось значительно проще. Поскольку Сталину не было никакого дела ни до румынских и болгарских коммунистов, ни до маневров румынских эмиссаров для выхода из войны. В этих странах у него имелись совершенно другие и куда более веские основания для спокойной жизни, которую ему должны были обеспечить армии Малиновского и Толбухина.

Именно они уничтожили немецкие силы в Румынии и приняли капитуляцию от румынского короля. И после того как советские войска взяли Бухарест, Гитлер окончательно распрощался с надеждами отстоять Балканы. Он лишился главного источника снабжения Германии нефтью, а Сталин получил доступ в Центральную Европу, Венгрию, Югославию, Чехословакию и Австрию. Что же касается Болгарии, то она была взята без единого выстрела.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Столь серьезные успехи их «лучшего друга» вызвали большую озабоченность союзников, и Черчилль на полном серьезе спрашивал Идена, собирается ли он согласиться с коммунизацией Балкан и Италии?

Впрочем, он зря беспокоился. Во всяком случае, пока. Единственным желанием Сталина на том этапе было «застолбить» свои притязания на советскую сферу влияния в Восточной и, по возможности, в Центральной Европе. Тем не менее многим политикам было ясно, что уже очень скоро политика стран этих регионов будет определяться в Кремле хорошо известным всему миру человеком с трубкой, который будет распоряжаться всеми их природными и экономическими ресурсами и не потерпит никого, кто посмеет ему помешать в этом.

Помимо всего прочего, Сталин намеревался вернуть те самые территории, которые он аннексировал в 1939—1940 годах, и создать куда более широкий барьер против третьего нападения Германии, одновременно распространив свой контроль еще дальше.

Теперь кремлевский владыка был достаточно силен и мог себе позволить поступать так, как ему того хотелось. Война показала, как все национальные коммунисты постепенно превращались в тот самый весьма, надо заметить, действенный инструмент, с помощью которого Сталин мог проводить свою политику в их собственных странах. Но в то же время он прекрасно понимал: слишком откровенная ставка на компартии покоренных и полностью зависимых от него стран может возбудить нежелательные подозрения у союзников, которые пристально следили не столько уже за его военными (там все было ясно), сколько за дипломатическими маневрами.

И Сталин снова показал себя искусным дипломатом. В свое время он сказал Антони Идену: «Вся беда Гитлера заключается в том, что он не может вовремя остановиться». В отличие от фюрера, сам Сталин таким умением обладал. А потому не мечтал о в высшей степени утопической расистской империи, как Гитлер, а думал о вполне реальном построении зоны советского влияния в Европе. Но даже тогда, в ставшем для него победным 1944 году, он отчетливо сознавал, что в Европе есть те заповедные места, которых нельзя касаться даже ему. Что он блестяще и продемонстрировал в отношении Финляндии и Греции.

Относительно далеко расположенной от СССР Греции можно сказать, что она никогда особо не волновала советских вождей, а вот уступки Сталина стране, которая совсем еще недавно входила в состав России и с которой он воевал из-за территории, были весьма показательны. Прекрасно помня, какой поднялся в мире шум после его нападения на Финляндию в 1940 году, Сталин не только позволил ей сохранить куда большую степень независимости, нежели любой другой восточноевропейской стране, но даже согласился на исключение финской компартии из правительства.

Что же касается Древней Эллады, то Сталин не возражал на предложение обеспокоенного возможностью расширения СССР своего влияния в Средиземноморье Черчилля «обменять» Румынию на Грецию. Чем вызвал бурю возмущения греческих коммунистов, посчитавших себя преданными своими старшими братьями.

* * *

Но Сталин уже был далеко от Маркса, поскольку империи живут совершенно по другим законам. Да и что ему были теперь коммунисты всего мира в сравнении с собственными интересами? И рисковать из-за каких-то там манолисов глезесов ухудшением отношений с мощной и влиятельной Великобританией он не имел никакого желания. Потому и не поддержал своих собратьев по духу в их войне с англичанами, которая началась сразу же после высадки тех на земле Гомера.

Вместо Греции советские войска двинулись в Венгрию и Югославию. Однако Гитлер и не думал сдавать эти страны и терять венгро-австрийские нефтяные месторождения. И когда стоявший всего в 80 километрах от Будапешта Малиновский попросил у вождя всего пять дней на подготовку решающего штурма, Сталин с раздражением ответил: «Я категорически приказываю Вам завтра же перейти в наступление на Будапешт».

Как видно, раз и навсегда избавиться от привычек повелевать ходом истории, было не дано даже Сталину. И дело вовсе не в желании или нежелании Малиновского, а в том, что его войска крайне утомились. Немцы стояли насмерть, и, несмотря на категоричные приказы, советские войска освободили Будапешт только в конце апреля 1945 года.

Что же касается Югославии, то в этой стране Сталин столкнулся с проблемами иного рода. Если Венгрия, Болгария и многие другие страны выступали на стороне Гитлера и разговор с ними был короткий, то Тито не только был коммунистом, но и уже успел установить контроль над многими районами страны. Что, конечно же, не понравилось Сталину и, в конце концов, привело к югославскому кризису 1948 года.

* * *

Но все это будет позже, а пока один из ближайших сподвижников югославского лидера Милован Джилас отправился в Москву во главе военной миссии. И именно его перу принадлежит один из самых интересных сталинских портретов, написанных, если так можно выразиться, с натуры: «Комната была небольшая, несколько продолговатая и лишенная какого бы то ни было ^богатства украшений. Но простотой все превосходил хозяин — в маршальской форме и сапогах, без каких-либо наград, кроме Золотой звезды Героя

Советского Союза... Это был вовсе не тот величественный Сталин с фотографий или из кинохроники — твердая неторопливая походка и осанка. Ни секунды он не был без движения. Он поигрывал своей трубкой, на которой можно было разглядеть белую точечку английской фирмы «Данхилл», или обводил синим карандашом слова, обозначавшие главные вопросы обсуждения, которые затем вычеркивал, и то и дело из стороны в сторону поводил головой и беспрестанно ерзал на стуле. Меня поразило еще кое-что: он был очень маленького роста и нескладен. Торс у него был коротким и узким, а ноги и руки чересчур длинные. Левая рука и плечо казались несколько скованными. У него был довольно большой живот и редкие волосы. Лицо у него было бледным с румяными щеками. Вид, характерный для тех, кто долго проживает в кабинетах, и известная всем «кремлевская комплекция».

У него были черные, неправильной формы, торчащие вовне зубы. Даже усы у него не были густыми или жесткими. И все же голова была недурна, что-то в ней было от простых людей, эти желтоватые глаза и смесь суровости и озорства. Меня также удивил его акцент. Можно было легко сказать, что он не русский. Но его русский словарный запас был богатым, а манера речи живая и подвижная, полная русских пословиц и поговорок. Как я понял позже, Сталин был хорошо знаком с русской литературой, впрочем, не только русской.

Одно поразило меня: у Сталина было чувство юмора, юмора грубого, самоуверенного, но не без утонченности и глубины. Его реакция была быстрой и острой — и безапелляционной, что не означало, что он не дослушал говорящего до конца, но было очевидно, что он не любитель длинных объяснений».

Интересны и наблюдения Джиласа, которые он сделал на даче Сталина в неформальной обстановке. И, конечно, его поразило то, что все эти застолья длились всю ночь, а разговоры на них шли практически обо всем, начиная с весьма скабрезных анекдотов и кончая философскими проблемами. Правда, философствовал только один Сталин. И не потому что Молотов и прочие «мыслители» из его окружения мало что понимали в философии. Отнюдь! Они просто боялись оказаться не так понятыми со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вот и поддакивали к месту и не к месту.

Изумило Джиласа и то, что «Сталин съедал такое количество пищи, которое было не под силу даже для крупного человека. Он пил умеренней других, однако мешал красное вино с водкой и никогда не казался пьяным». По его наблюдениям, Сталин обладал живым, почти неугомонным темпераментом. Он то и дело задавал себе и другим самые различные вопросы, и, как правило, сам же отвечал на них.

Подивился югослав и тому огромному различию, какое он увидел между Сталиным и вторым, как он считал, человеком в СССР, Молотовым, с его «замкнутым и непроницаемым умом». «Я не скажу, — вспоминал он, — что Молотов не мог легко возбуждаться или что Сталин не умел сдерживаться и скрывать свои чувства, позже я видел и того и другого в этих ролях».

Но в то же время, отмечал Джилас, «Сталин обладал расчетливостью не менее холодной, чем Молотов. Но натура у него была страстной и многосторонней, хотя все его стороны были в равной степени сильны и настолько убедительны, что, казалось, он никогда не скрывал, а всегда играл каждую из своих ролей».

Может показаться странным, что Джилас воспринял Сталина как человека с «неугомонным темпераментом». Особенно если вспомнить его поистине олимпийскую выдержку в Тегеране.

Впрочем, чего удивительного? По всей вероятности, было очень тяжело постоянно играть великого человека, которому чужды обычные человеческие слабости. Вот и «оттягивался» вождь на своих ночных вечерах по полной программе. Каждый мужчина знает, что такое разбавленная красным вином водка, и тем не менее Сталин предпочитал именно этот гремучий коктейль.

* * *

Но все это... лирика, что же касается дела, то Сталину очень не нравилось намерение югославских коммунистов иметь собственное правительство и довести до конца свою революцию. Положение осложнялось еще и тем, что и англичане, и американцы, пусть и с большим трудом, но все же согласились в Тегеране признать армию Тито, а не югославскую королевскую армию Михайловича в качестве основной силы движения Сопротивления. А вот провозглашенный единственным законным правительством в стране Комитет национального освобождения они не признали.

Если говорить откровенно, то для югославов не имело никакого значения, признают их правительство союзники или нет, но они испытали самый настоящий шок, когда вдруг выяснилось, что сам Сталин «сердит на них». А он и на самом деле опасался, что необдуманными действиями югославы возродят подозрения союзников относительно использования им войны для распространения коммунистических идей. И в одной из бесед с Джил асом Сталин с нескрываемым раздражением вдруг спросил: «Ну зачем вам красные звезды на головных уборах? Значение имеет не форма, а то, чего удалось достичь, а вы — красные звезды! Боже мой, кому нужны эти звезды?!»

Однако дело было, конечно же, не в «этих звездах». Сталину казалось нелепым, что руководители какой-то крестьянской страны претендуют на роль проводников коммунистической революции в Европе, на ту самую роль, которую он раз и навсегда отвел самому себе. Не нравилось ему и то, что лидеры этой не имевшей, по его глубокому убеждению, никакой истории крестьянской страны собирались строить свое государство собственными силами, а не поклонились ему, величайшему из величайших.

Наверное, именно по этой причине встреча Сталина с Тито осенью 1944 года была более чем прохладной. Несмотря на явное неудовольствие Тито, Сталин постоянно называл маршала и лидера целой страны Вальтером, именем, под которым тот был известен в свою бытность агентом Коминтерна. Однако Тито и не думал уступать и настоял на том, что гражданская администрация в районах, занятых советскими войсками, должна оставаться югославской. И партизаны обязаны подчиняться прежде всего ему, а не советскому командованию. Напряженность возросла особенно после того, как Сталин стал убеждать Тито о необходимости восстановления на троне короля Петра.

«Кровь бросилась мне в голову, — говорил позже Тито, — от того, что он мог мне предложить подобную вещь. Я взял себя в руки и сказал ему, что это невозможно, что народ восстанет, что в Югославии король олицетворял предательство. Сталин помолчал, а потом коротко бросил: «Вам нет нужды восстанавливать его навсегда. Верните его на время, а потом в подходящий момент можете воткнуть ему нож в спину». Что ж, коротко и ясно, по-сталински: нож в спину...

Но как бы там ни было, в Белград первыми вошли югославы. На параде Победы Тито приветствовал «Белградский батальон», который три с половиной года назад вышел воевать из своего родного города, прошел с боями всю Югославию и вернулся в него, сохранив всего двух человек из первоначального состава.

К открытию Ялтинской конференции в феврале 1945 года в стране уже не осталось советских войск, и завершающие удары по немцам наносила Национальная Освободительная Армия Югославии (НОАЮ). Да, тогда все казалось в розовом свете, но хорошо знавшее вождя и успевшее познать Тито его окружение даже не сомневалось: пройдет совсем немного времени, и два этих человека сбросят маски и выскажут все, что они друг о друге думали. И оно не ошиблось...

* * *

10 мая 1944 года Сталин получил от Берии докладную записку, в которой тот предлагал, учитывая «предательские действия крымских татар против советского народа», выселить их из Крыма. Затем наступила очередь Северного Кавказа, откуда были изгнаны «предатели» чеченцы, ингуши, балкарцы и калмыки. Вслед за ними отправились в ссылку месхетинские турки, курды и хемшилы.

И в связи с этим хотелось бы сказать вот о чем. Власове кая армия была далеко не единственным воинским подразделением, которое немцы создали из местного населения. По подсчетам американского историка Р. Смал-Стоцкого, немцы образовали национальные части из украинцев (около 220 тысяч человек), белорусов (10 тысяч), казаков (20 тысяч), литовцев (27 тысяч), латышей (20 тысяч), эстонцев (более 10 тысяч), калмыков (15 тысяч), крымских татар (35 тысяч), выходцев из Средней Азии (110 тысяч), выходцев из Северного Кавказа и Закавказья (110 тысяч).

Как известно, во время Гражданской войны основной силой Белой гвардии было казачество. Не всегда имея силы справляться с ним, большевики натравливали на проживавших на Северном Кавказе казаков местные народы и народности. И те постарались на славу, изгнав десятки тысяч казаков и завладев их землей и имуществом. И Сталин не только все знал о происходящем на Кавказе, но и всячески приветствовал такую борьбу с казачеством. Но как только закончилась Гражданская война, государство руками самого же Сталина, в то время наркома по делам национальностей, начало «закручивать гайки». В том числе и на Северном Кавказе.

Но, как это чаще всего и бывает, гораздо проще выпустить джинна из бутылки, нежели загнать его обратно. Привыкшие к вольности горцы с большой неохотой подчинялись приказам советской власти. Когда же началась коллективизация, ситуация еще больше обострилась, поскольку никто из них не собирался отдавать свой скот и пастбища в общинное пользование. Но даже тогда их использовали против свободолюбивых казаков, которым коллективизация тоже была не по душе. Сами же горцы пользовались некоторыми привилегиями, и одной из них было освобождение от воинской повинности.

Когда же возникла опасность войны и в 1940 году их стали призывать на военную службу, они делали все возможное, чтобы ее избежать. Ну а те, кого забирали, старались дезертировать. С началом войны число дезертиров многократно увеличилось, и в плавнях Кубани и горах Северного Кавказа образовались целые полки из уклонявшихся от армии горцев. И чувствовали они себя там, где им был знаком каждый камень, весьма комфортно.

В августе 1942 года на Северном Кавказе появились немцы, и многие горцы отнеслись к ним более чем лояльно. И чего стоил только один поступок карачаевцев, которые вырезали в Кисловодске большую группу находившихся на лечении в госпитале бойцов и командиров Красной Армии. А заодно занялись и грабежом русского населения.

Получив такую поддержку, немцы стали создавать из местного населения вооруженные подразделения (из калмыков они умудрились сколотить целую кавалерийскую дивизию). Весной 1943 года немцы были выбиты с Северного Кавказа, однако всевозможных бандитских формирований из местного населения там осталось предостаточно. Особенно много их было в Чечне.

* * *

Что оставалось делать в таких условиях Сталину, который слишком хорошо знал неуправляемый нрав горцев? И вот тогда-то он и принял жестокое, но в условиях военного времени все же необходимое решение о депортации тех народов и народностей, которые добровольно сотрудничали с немецкими фашистами. Да, ему за это достанется. Хотя ничего принципиально нового в его деянии не было. Можно сколько угодно ругать младотурок, выселявших армян в Ирак в 1915 году, но ведь избавлялись они не только от армян, но и от потенциальных врагов.

Отличились в этом неблагородном деле и поляки, которые при приближении немецкой армии принялись выселять проживавших в западных районах немцев. При этом никто и не думал церемониться с беженцами, среди которых было немало стариков, женщин и детей. Заодно надо судить и французов, которые с 1939 года начали помещать проживавших на территории Франции немцев в специальные лагеря, которые мало чем отличались от концентрационных.

Недалеко ушли от «плохих французов» и самые демократичные в мире американцы. О чем могли бы поведать почти двести тысяч японцев, переведенных с западного побережья в созданные в пустыне специальные лагеря, которые даже при всем желании вряд ли можно было назвать домами отдыха.

* * *

Братья Медведевы в книге «К суду истории» так пишут о причинах депортации народов: «Известно, что поводом для наказания целых народов послужила измена отдельных групп чеченцев, татар, калмыков, карачаевцев и др. в годы немецкой оккупации. Но это фальшивый повод. Немецкие оккупанты находили изменников в среде любого временно порабощенного ими народа...

Среди военных частей «восточных народов» были легионы и батальоны туркестанские (состоявшие из выходцев из Средней Азии), грузинские, армянские, тюркские, волжских татар, крымских татар, горские (сформированные из северокавказцев), калмыцкие и др. Но разве можно поставить знак равенства между легионерами и населением той республики, откуда они были родом? Конечно, нет. Те, кто поднял оружие на свою Родину, те, кто выступил в одном строю с гитлеровцами, поставили себя как бы вне общества».

Да, все так, и под каждым из этих слов братьев Медведевых подпишется любой нормальный человек. Вот только вся загвоздка в том, что Сталин выселял все эти народы во время войны, когда речь шла о судьбе огромной страны и даже при всем желании ему некогда было выяснять, кто уже изменил, а сколько еще могут изменить.

И вся беда тех же Медведевых в том, что они даже не могут представить себя на месте Сталина. А чтобы сделали они? Сидели и спокойно наблюдали за развитием событий? И если это так, то обязательно нашлись бы историки, которые и их бы обвинили в преступлении. Да, не высели Сталин татар и балкарцев, войну Советский Союз все равно бы выиграл. Но вряд ли Сталин думал в 1944 году точно так же, как братья Медведевы в 1990-х. И именно в этом заключается большое противоречие между теми, кто судит, и тем, кого судят (пусть даже и за дело). По той простой причине, что судьи, как правило, уже прекрасно знают, как развивались события, и почему-то не желают становиться на место обвиняемых ими людей.

Но в то же время существует одна весьма любопытная закономерность, и как только эти самые беспристрастные судьи попадают на место судимых ими людей, то, как правило, они начинают делать и поступать так же! Помните, как в прекрасном романе В. Шишкова «Угрюм-река», не знавшая ни забот, ни труда, жена Прохора Громова — Нина — заботится о несчастных рабочих, строит для них больницы и школы. Но стоило только этой самой сострадательной Нине на какое-то время встать на место мужа, как первым ее распоряжением было приостановление строительства этих самых школ и больниц.

А июньские события 1917 года, когда большевикам не удался задуманный ими под видом мирной демонстрации военный переворот? Ведь тогда окружившие Петропавловскую крепость, в которой укрылись всю войну бездельничавшие в Петрограде матросы, вызванные с фронта солдаты были намерены перестрелять их всех до единого. Причина? Только одна: дикая ненависть несших на себе все тяготы защиты России людей к бунтовавшим бездельникам! Конечно, все эти рассуждения ни в коей мере не являются попыткой оправдать Сталина, но хоть кто-нибудь сказал, а что надо было делать?

* * *

Не дают ответа на этот вопрос и братья Медведевы. Главным недостатком их интересной книги является то, что они берут Сталина как бы в отрыве от той самой страны, в которой он жил и которой руководил. А ведь это была не Швейцария, а та самая Россия, на которую еще в VIII веке призвали варягов только потому, что на ней уже тогда не существовало порядка.

«По существу, — пишут Медведевы о политике Сталина в отношении малых народов, — это был геноцид, который помимо невосполнимых потерь в людях, а также огромного морального и политического ущерба, последствия которого ощущаются во многих регионах нашей страны до сих пор, нанес огромный экономический ущерб тем районам страны, где проживали опальные народы».

Правда, при этом авторы почему-то так и не раскрывают причину самого геноцида. И получается так, что Сталин сидел-сидел и, узрев нескольких предателей, решил заняться геноцидом, да еще во время войны, когда на счету был каждый полк и каждая копейка. Что же касается «невосполнимых потерь в людях» и «огромного морального ущерба», то... все это не для России. За свою многострадальную историю Россия видела все, а невосполнимые потери и моральный ущерб мало волновали ее правителей.

К сожалению, причины депортации народов, которая, конечно же, нанесла огромный ущерб их автономии, и по сей день так толком и не объяснены (помимо перечисленных выше). В теории можно рассуждать и доказывать все, что угодно, но тот, кто жил в России и знает ее, вряд ли может признать, что к ней применимы западные подходы. Да и не пример для нас Запад, который будет жестоко критиковать нас за попытку удержать в составе России Чечню, но бросит целые армады бомбардировщиков, чтобы удержать какие-нибудь Фолклендские острова!

В связи с этим хотелось бы сказать и вот еще о чем. В старой и мудрой книге есть замечательное изречение: «Судите по делам их!» Но... не все то золото, что блестит... Да, владыки уровня Цезаря, Наполеона и того же Сталина могли себе позволить (и позволяли) многое, за что их было можно и нужно судить. И все же, несмотря на свою порою абсолютную власть (Сталин), все ли они были так уж свободны в своем выборе? Думается, вряд ли. Потому что отвечали не только за себя, но и за свое государство (другое дело, плохо или хорошо), а еще не было, да и, наверное, не будет ни одного государства в этом мире, которое жило бы по христианским заповедям или по принципу буддистского недеяния.

И тот же маршал Жуков, который проверял наличие минных полей не с помощью специальной техники, а посылая на них своих солдат, и по сей день для большинства населения является героем, а отнюдь не исчадием ада...

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Пока шли последние бои, Сталин готовился к решающим дипломатическим схваткам со своими «друзьями». Как он и ожидал, освобождение Югославии, Болгарии и Венгрии, провал «балканской стратегии» Черчилля перечеркнуло все американо-британские планы. И он не очень удивился, когда британский премьер примчался в Москву для срочных переговоров о политике в странах Восточной и Юго-Восточной Европы в сопровождении министра иностранных дел Антони Идена.

9 октября они встретились со Сталиным и Молотовым и... предложили пригласить в Москву представителей эмигрантского правительства Польши Миколайчика и Берута. Что и было сделано. Сталин долго и терпеливо слушал Миколайчика, который был против любых демократических преобразований в Польше и настаивал на своем большинстве в новом правительстве. Но куда хуже для него было то, что он собирался изменить польско-советскую границу и требовал передать Польше Вильнюс и Львов.

Когда же Сталину надоел весь этот лепет, он весьма прозрачно намекнул польскому премьеру об истинном отношении к нему советского руководства, в котором, по его словам, было всего два человека, продолжавшие «нянчиться» с эмигрантами: Молотов и он сам.

Затем наступила очередь Черчилля. Ему рассказали о политическом состоянии дел в Европе и на Дальнем Востоке, и после того как ответственный работник Генерального штаба Антонов сделал военный доклад, Сталин заверил британца в том, что немцы не сумеют перебросить на Запад ни одной дивизии. В присутствии военных Черчилль задал всего один вопрос: сколько войску немцев против Эйзенхауэра? Но о чем он говорил, оставшись один на один со Сталиным, и по сей день остается тайной. Известно только то, что сам Сталин не испытывал большого удовольствия от общения с Черчиллем, и как только тот ушел, он вызвал Поскребышева и приказал ему отдать военным оставленные ему в подарок сигары и виски.

* * *

В целом же переговоры проходили в довольно дружеской обстановке, поскольку твердое обещание Сталина разобраться с Японией сразу же после окончания войны в Европе весьма порадовало союзников. Ну а затем случилось непредвиденное: Сталин снизошел до того, что посетил прием в английском посольстве, на котором проговорил до утра.

2 декабря 1944 года в Москву прилетел председатель временного правительства Франции генерал Шарль де Голль. Вопреки привычке больше слушать и меньше говорить, на этот раз генерал блеснул красноречием и поведал о бедах несчастной Франции, которая не оказалась в самое для нее трудное время рядом с Россией. Но, увы... красноречие генерала не произвело на внимательно выслушавшего его Сталина никакого впечатления. Тем не менее вслед за де Голлем он признал, что «то обстоятельство, что Россия и Франция не были вместе, было несчастьем и для нас».

Дальше этого дело не пошло, и расстроенный де Голль отправился в свое посольство, предоставив вести дальнейшие переговоры своим дипломатам. Как это ни удивительно, но те сумели добиться того, чего не смог сделать победоносный генерал. Да так, что не скрывавший своей великой радости де Голль вернулся в Кремль и с несказанным удовольствием поставил свою подпись на договоре о союзе и взаимной помощи. Во время последовавшего вслед за этим банкета Сталин сказал генералу:

«Вы хорошо держались. В добрый час! Люблю иметь дело с человеком, который знает, чего хочет, даже если его взгляды не совпадают с моими». Весьма, надо заметить, странное заявление из уст Сталина. Если судить по размаху бушевавших в стране репрессий, то в стране было несколько миллионов таких вольнодумцев. И где все они были...

Польщенный де Голль пригласил Сталина во Францию, и вот тут-то советский вождь озадачил его. «Как это сделать? — с каким-то отрешенным выражением лица спросил он, глядя генералу в глаза. — Ведь я уже стар. Скоро я умру...»

И все же они не понравились друг другу. Обрадованный тем, что ему удалось провести самого Сталина, де Голль по прибытии в Париж откровенно заявил: «Я понял суть его политики, грандиозной и скрытной. Коммунист, одетый в маршальский мундир... он попытался сбить меня с толку. Но так сильны были обуревавшие его чувства, что они нередко прорывались наружу, не без какого-то мрачного очарования».

Что же касается Сталина, то он не поддался блеску лощенного генерала и во время Ялтинской конференции в одной из своих бесед с Рузвельтом назвал его «неглубоким человеком»...

* * *

В своем письме Сталину от 6 января 1945 года Черчилль спрашивал, могут ли союзники рассчитывать на крупное русское наступление в районе Вислы или «где-нибудь в другом месте в течение января и в любые другие моменты».

Ничего удивительного в просьбе Черчилля не было, поскольку в конце 1944 года немцы нанесли мощный удар в Арденнах. Сталин не стал ссылаться на те увертки, с помощью которых союзники то и дело откладывали открытие Второго фронта, и сообщил, что Ставка решила начать широкие наступательные действия по всему Центральному фронту во второй половине января.

Наступление прошло успешно и завершилось Висло-Одерской операцией, которая стала одной из крупнейшей во Второй мировой войне. И именно на фоне этой победы в начале февраля 1945 года состоялась Ялтинская конференция, которая проходила уже в совершенно новых политических условиях. За прошедшее с Тегерана время военная ситуация сильно изменилась, и после того как англичане и американцы высадились во Франции, а советские войска перешли в летнее наступление, исход войны был предрешен.

И вот здесь возникает, возможно, самая большая загадка в истории Второй мировой войны. Конечно, история не терпит сослагательного наклонения, и все же что было бы, если бы заговор 20 июля 1944 удался и Гитлер был бы убит?

Да, гибель Гитлера позволила бы избежать многих жертв и разрушений, но вот что было бы с политикой. Никто не сомневался в том, что новое руководство Германии, понимая бессмысленность дальнейшего сопротивления, заключило бы сепаратный мир с Западом. Но что бы делал тогда Сталин? Вряд ли он был бы доволен таким окончанием ставшей для него победоносной войны. И, вероятно, карта послевоенной Европы вряд ли бы выглядела так, как ее уже видел Сталин.

И то, что Гитлер остался жив, а война продолжалась еще целых девять месяцев, было выгодно прежде всего Сталину. Потому он и приказал своим спецслужбам беречь фюрера как зеницу ока. Гитлер остался жив, ни о каком сепаратном мире не могло быть и речи, и советские войска продолжали уверенную поступь по странам Европы. Само собой понятно, что победное шествие советских войск еще больше укрепило и без того куда как прочные политические позиции их Верховного Главнокомандующего, что весьма отчетливо и проявилось в Ялте.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Сталин, Молотов, Кузнецов, Антонов, Майский и Громыко прибыли в Ялту 4 февраля, а в половине пятого открылось первое заседание, вести которое Сталин предложил Рузвельту. И снова повторилась картина, которую уже многие видели в Тегеране. Совершенно спокойный Сталин, экспрессивный Черчилль, который не мог сидеть во время весьма, надо заметить, жарких дебатов на своем месте, и постоянно пребывавший в напряжении Рузвельт, который, как и в Тегеране, оказался между двух огней.

И точно так же, как и в столице Ирана, Сталин сокрушал Черчилля своей убийственной логикой, приправленной едва уловимой иронией. А за каждой произнесенной им бесстрастным голосом фразой стояла несокрушимая уверенность в своих силах.

На одной из встреч Черчилль предложил Сталину разделить между Англией и Россией сферы влияния на Балканах, но при этом отдать русским 90% Румынии против 90% в Греции, 50 на 50% — в Югославии и Венгрии и 75% русским в Болгарии. Сталин даже не ответил. Многозначительно постучав по врученной ему Черчиллем бумаге, он вернул ее обратно. А когда Черчилль спросил, не сжечь ли этот документ, Сталин пожал плечами: «Нет, сохраните его!»

Понятно, что в Ялту каждый участник «большой тройки» приехал со своими собственными намерениями и целями. Рузвельт был обязан заручиться данным ему обещанием Сталина начать войну с Японией и добиться общего согласия на Всемирную организацию. Черчилль собирался продолжить после войны свои «особые отношения с США и усилить вовлечение американцев в европейские дела, в которых он видел ключ к воссозданию баланса сил в Европе. И именно поэтому он всячески сопротивлялся распространению советского влияния и делал все возможное, чтобы восстановить статус Франции как великой державы. Но в то же время он предпринимал титанические усилия, чтобы поражение Германии не выглядело столь сокрушительным, как во времена Версаля, и в Европе не образовалось бы политического вакуума. Что же касается самого Сталина, то он намеревался добиться самых твердых гарантий безопасности советской территории и установленной на ней его, сталинской, системы от любого влияния. Своей цели он собирался достигнуть за счет всех тех территорий, которые когда-либо находились под российской юрисдикцией. Другим его устремлением было создание как в Европе, так и в Азии как можно большей сферы своего влияния с помощью образования просоветских режимов, как это уже имело место в случае с Польшей.

* * *

Первое заседание конференции началось с анализа военного положения, которое Сталин весьма умело использовал для доказательства союзникам всей огромной разницы между его и их войсками, поскольку союзные армии все еще вели бои к западу от Рейна, в то время как его армии гнали немцев за Одер.

Как только стороны приступили к обсуждению доклада, Сталин с присущей ему хитростью стал задавать вопросы, которые были больше похожи на ответы. И у всех слушавших его создавалось такое впечатление, что проводимые союзниками операции не идут ни в какое сравнение с размахом советских и что, несмотря на все свои заверения, они не могут (или не хотят) остановить переброску германских войск на Восточный фронт.

Разгорелись на конференции и жаркие споры о будущем правительстве Польши и ее границах. К этому времени Красная Армия заняла не только Польшу, но и значительную часть той германской территории, которую Сталин собирался вручить подобранному им правительству. И Черчилль был неприятно поражен размерами тех земель, которые Сталин собирался выделить Польше за счет Германии в качестве компенсации. А если отбросить всю лирику, то забирал он эти территории себе.

«Я не хочу, — заявил Черчилль, — фаршировать польского гуся, чтобы он умер от несварения немецкого желудка». А после того как поведал о том, что вопрос о Польше «является вопросом чести», Сталин сказал: «Для русских вопрос о Польше является не только вопросом чести, но также и вопросом безопасности». Что касается чести, то у русских, по его словам, накопилось немало грехов перед Польшей, и советское правительство было намерено их загладить. Вопрос же о безопасности был связан с теми важнейшими стратегическими проблемами Советского Союза, которые имели прямое отношение к польскому государству.

Тем не менее Черчилль как мог боролся за включение в коммюнике фразы, что «Польша должна была получить существенные приращения территории на севере и западе», оставив простор для дальнейшей политической борьбы. И своего он добился.

Когда союзники выразили сомнение в справедливости уже давно согласованной границы по линии Керзона, Сталин напомнил, что линия Керзона была придумана не русскими. «Авторами линии, — говорил он, — являются Керзон, Клемансо и американцы, участвовавшие в Парижской конференции 1919 года. Русских на этой конференции не было. Линия Керзона была принята на базе этнографических данных вопреки воле русских. Ленин не был согласен с этой линией. Он не хотел отдавать Польше Белосток и Белостокскую область, которые в соответствии с линией Керзона должны были отойти Польше. Советское правительство уже отступило от позиции Ленина.

Что же вы хотите, чтобы мы были менее русскими, чем Керзон и Клемансо? Этак вы доведете нас до позора. Что скажут украинцы, если мы примем ваше предложение? Они, пожалуй, скажут, что Сталин и Молотов оказались менее надежными защитниками русских и украинцев, чем Керзон и Клемансо? С каким лицом он, Сталин, вернулся бы тогда в Москву? Нет, пусть уж лучше война с немцами продолжится еще немного дольше, но мы должны оказаться в состоянии компенсировать Польшу за счет Германии на Западе».

* * *

Жаркие дебаты развернулись и по вопросу о составе польского правительства. Именно эту проблему Черчилль назвал «пробным камнем» конференции. И был прав. Поскольку уже мало кто сомневался в том, что все то, что сейчас решится по Польше, будет применено и ко всем другим странам, занятым Красной Армией.

Польская проблема рассматривалась на семи заседаниях, на которых три лидера произнесли в общей сложности ровно 18 тысяч слов. Союзники желали получить условия, которые могли бы гарантировать демократическое и независимое правительство, тогда как Сталин намеревался сохранить над Польшей свой собственный контроль. Но сделать это надо было так, чтобы не доводить дело до разрыва с союзниками. Потому он и убеждал их в том, что Россия должна быть уверена, что никто и никогда не использует Польшу в качестве коридора для нападения на СССР.

Сталин говорил очень убедительно, сыпал историческими примерами и весьма искусно связал польскую проблему с планом США о создании Всемирной организации, по которому Рузвельт надеялся получить его согласие. Хотя сам он проявлял большую осторожность в отношении американских предложений. Но с Америкой было все же проще, так как Сталин всегда имел в запасе такой мощный козырь, как обещанная им еще в Тегеране война с Японией.

Этот козырь он и пустил в ход во время личных встреч с американским президентом. По всей видимости, они говорили уже без обиняков. И когда Сталин предложил Рузвельту пойти на определенные уступки, которые, по его словам, были ему необходимы, чтобы убедить русский народ начать военные действия против державы, с которой у него не было спорных проблем, тот охотно согласился.

Так появилось совместное заявление о польском правительстве. Оно призывало к реорганизации правительства, признанного Сталиным, с включением в него «демократических» польских лидеров из Польши и из эмиграции и обязывало как можно скорее провести свободные выборы. Когда же Черчилль и Рузвельт поинтересовались у Сталина о времени проведения выборов, тот, не моргнув глазом, ответил: «Через месяц!»

Что же касается мифической «реорганизации» польского правительства, то консультации по этому вопросу были возложены на... Молотова и английского и американского послов. И, забегая вперед, надо заметить, что Вячеслав Михайлович повел их в лучших российских традициях и уже очень скоро напрочь запутал своих партнеров.

* * *

Разбиралось на конференции и будущее уже практически поверженной Германии. Рузвельт предложил обсудить доклад Европейской консультативной комиссии, которая была создана еще в Тегеране. Однако Сталин сумел навязать свою инициативу и настоял на решении вопроса о фактическом разоружении Германии. Поинтересовался он и тем, что думали его союзники о будущем германском правительстве. Будет ли оно единым для всех трех зон? Что будет, если Гитлер примет капитуляцию? И не надо ли поставить одним из условий капитуляции пункт о расчленении Германии без всяких экивоков?

Рузвельт был склонен принять все предложения Сталина, Черчилль сопротивлялся по каждому пункту как только мог. И ему удалось исключить пункт о расчленении из заключительного документа и свести всякое упоминание о нем к такому разоружению, демилитаризации и расчленении Германии, которые союзники посчитают нужными для «будущего мира и безопасности». Для более детального изучения этого вопроса был создан Комитет трех, который так ни разу и не собрался.

Удалось Черчиллю отговорить Сталина и от наделения Франции отдельной зоной оккупации. Что же касается Комиссии по репарациям, то Черчилль согласился на ее создание, но выступил против предоставления СССР тех 10 миллиардов долларов из 20, которые Сталин намеревался забрать.

Не было, наверное, ни одного пункта программы конференции, по которому Черчилль не вступал бы в горячие споры со Сталиным. Рузвельт предпочитал больше молчать: обещанная Сталиным война против Японии пока перевешивала все его европейские интересы. И если говорить о Ялтинской встрече в целом, то, конечно же, Сталин мог записать ее себе в актив. Хотя бы только потому, что он в очередной раз весьма убедительно доказал в Ялте всему миру, что основной вклад в дело разгрома нацистской Германии внес Советский Союз.

Ялтинская конференция стала тем моментом в политической карьере Сталина, когда реальность в наибольшей степени подтвердила для него самого его собственный имидж, в значительной степени им же самим и созданный. И что бы там ни говорили, но именно под его руководством была одержана великая победа в самой страшной из всех войн.

При этом маршал Сталин прославлялся не только на полях сражений, но и за «круглым столом» дипломатических переговоров, заставив двух самых влиятельных политиков мира признать его первым среди равных. И все, кто видел, как он вел переговоры с двумя китами мировой политики, не могли не восхищаться его феноменальной памятью, едва уловимой и от этого еще более разящей иронией и, конечно же, блестящего умения вести дискуссии практически на любые темы.

Восхищали и его удивительная реакция и незаурядное актерское мастерство, с помощью которых он в мгновение ока превращался из грубоватого и жесткого в мягкого и тонкого собеседника.

А его страна? Ведь именно благодаря его умению и дипломатическому таланту Советский Союз стал пользоваться после Ялты той самой поддержкой и популярностью, о какой до войны нельзя было и мечтать. Ялта стала его звездным часом, который ввел его в историю XX века. Это было то самое прекрасное мгновение, когда даже его непомерные амбиции были удовлетворены почти полностью. И, может быть, именно поэтому он был впервые в своей жизни по-настоящему растроган (или казался таким), когда говорил на заключительном обеде о той роли, которую они вместе с союзниками должны сыграть в послевоенной истории.

Но каким бы растроганным он ни выглядел, его чувства и разум даже в тот момент существовали как бы отдельно друг от друга. И уже тогда он думал о той жестокой борьбе, которую его союзники уже очень скоро начнут против него.

* * *

Впрочем, существует и другая точка зрения на то, что произошло тогда в Ялте. Что бы там ни говорили о военных и дипломатических талантах Сталина, дело было отнюдь не в них, и такими сговорчивыми и покладистыми и Черчилля и Рузвельта сделало не прекрасное логическое мышление Сталина, а уже почти стоявшие у ворот Берлина советские войска. И именно они являлись в данном случае самым лучшим аргументом.

Была еще одна довольно важная причина успеха Сталина в Ялте. Медицинская. И если мы вспомним, что в Крым все три руководителя государств прибыли в сопровождении своих врачей (Сталина сопровождала целая бригада во главе с его личным врачом В. Виноградовым), то многое станет ясным. И чего в этом отношении стоит только одна фраза Филиппа Ваденберга: «Три человека, сидевшие под надзором и опекой своих личных врачей, торговались о дележе добычи, подобно трем одряхлевшим беззубым львам».

Особенно удручающе выглядел Рузвельт. «За восемь месяцев до конференции, — писал президент Американской врачебной палаты, — Рузвельт перенес инфаркт... страдал от отека печени и одышки... Он стал вспыльчивым и очень нервничал, если ему приходилось долго концентрировать внимание на чем-то. Когда обсуждение касалось вопроса, требовавшего длительного размышления, он предпочитал сменить тему».

А вот что писал о пребывании Рузвельта в Ялте личный врач Черчилля Моран: «Раньше, если Рузвельт оказывался недостаточно знаком с какими-либо обсуждавшимися фактами, ему приходил на помощь его интеллект... То, что я здесь наблюдаю, заставляет меня усомниться в том, что он в состоянии справиться со своей миссией».

Да и большой любитель армянского коньяка был в Ялте только тенью недавнего Черчилля. Премьер Британии был настолько подвержен депрессиям, что уже летом 1944 года заявил все тому же Морану, что очень боится покончить с собой. В чем и не было ничего удивительного: начиная с 1944 года Черчилль страдал временной потерей памяти. «Похоже, — писал в своем дневнике 28 марта 1944 года начальник британского генерального штаба генерал А. Брук, — что он не в состоянии сосредоточиться даже на пару минут и все время отклоняется от темы».

Что касается самого Сталина, то его физическое состояние произвело на западных врачей далеко не самое благоприятное впечатление. Он был крайне утомлен, бледен и болезнен, хотя при всех официальных выходах по-отечески улыбался. Последнее время Сталин страдал высоким давлением, но, как и Ленин, не верил отечественным врачам и складывал выданные ими лекарства в ящик стола, предпочитая таблеткам испытанное народное средство в виде йодных капель и парную баню, которой всегда приписывал чудодейственные свойства.

Но даже в таком состоянии Сталин выглядел более здоровым по сравнению с обессилевшими Черчиллем и Рузвельтом, с огромным трудом добравшимися до Ялты. Конечно, никто не собирается отнимать у него его умение вводить оппоненток в заблуждение и обманывать там, где, казалось бы, уже невозможно обмануть. И все же в значительной степени своими успехами он был обязан куда как плачевному состоянию своих «друзей-противников».

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Ничто не проходит в этом мире бесследно, и та стойкость и выдержка, которые Сталин продемонстрировал в Ялте, дорого обошлись ему. Сразу же по возвращении в Москву он стал жаловаться на сильную головную боль, тошноту, позывы к рвоте и головокружение. Еще через несколько дней он ощутил нестерпимую боль в области сердца, словно его грудную клетку кто-то стягивал стальной лентой.

Срочно вызванный к вождю профессор Мясников очевидных признаков какого-то заболевания не обнаружил, однако явные симптомы стенокардии и внезапное падение давления заставили его и его коллег заподозрить у Сталина инфаркт. Что и подтвердила электрокардиограмма, указавшая на наличие локального инфаркта верхушки сердца. Само собой разумеется, что всем имевшим отношение к этой электрокардиограмме было под страхом смерти приказано молчать, что не спасло Сталина от повторного инфаркта, случившегося в конце апреля.

Несмотря на сильное недомогание, Сталин продолжал работать на пределе сил и в начале марта 1945 года впервые заговорил с Жуковым о Берлинской операции. Маршал приехал к нему на дачу, и они долго гуляли по лесу. Сталин чувствовал себя плохо, выглядел усталым и, к удивлению маршала, вдруг стал рассказывать ему о своем детстве. Ну а затем он приказал ему, так и не сумевшему пока выйти на Берлин, оставить эту затею и освободить Померанию. Получил столь необходимую передышку и Конев, которому было приказано заняться Верхней Силезией. По всей видимости, эти в общем-то странные решения Сталин принял уже после того, как Эйзенхауэр сообщил ему, что основной удар союзников будет нанесен не по Берлину, как того требовал Монтгомери, а в направлении Эрфурт—Лейпциг—Дрезден.

Но в то же время он уже прекрасно видел, как трудно ему придется с союзниками после войны. Да и сейчас он совсем не был уверен в том, что и Англия и США будут всячески способствовать Гитлеру в его агонии, хотя бы только потому, чтобы не дать советским войскам войти в Берлин первыми.

Особенно хотелось первым завладеть Берлином Черчиллю, и вот что он писал по этому поводу Рузвельту: «Если они (русские. — Прим. авт.) захватят Берлин, то не создастся ли у них преувеличенное представление о том, будто они внесли подавляющий вклад в нашу победу, и не может ли это привести их к такому умонастроению, которое вызовет серьезные и весьма значительные трудности в будущем».

И Сталин не ошибся: чего-чего, а трудностей после войны с союзниками у него будет предостаточно. Но все это будет потом, а пока он ответил Эйзенхауэру, что восхищается принятым решением по нанесению главного удара, поскольку Берлин, по его словам, «утратил прежнее стратегическое значение». И именно поэтому, продолжал он, брать немецкую столицу будут «лишь второстепенные советские силы».

Все это была, конечно, игра, и, направив Эйзенхауэру свои поздравления, Сталин принялся делать все с точностью до наоборот. Ни о каких «второстепенных» силах не могло быть и речи, и взять Берлин первыми и без союзников было не только делом чести, но и вечным символом победы Советского Союза над Германией.

* * *

1 апреля 1945 года Сталин вызвал в Москву Жукова и Конева.

— Так кто же будет брать Берлин, мы или союзники? — спросил он.

И хотя на подготовку столь внушительной операции у их армий была всего неделя, оба полководца заверили вождя в том, что Берлин будут брать они.

Ранним утром 16 апреля «второстепенные советские силы» начали наступление на немецкую столицу. Однако немцы оказали настолько мощное сопротивление, что и Жукову, и Коневу пришлось выслушать от Сталина все, что он думал на тот час о них самих и их ближайших родственниках. Внушение подействовало, и 20 апреля войска вошли в пригороды Берлина. В пятом часу утра 1 мая Жуков позвонил на дачу Сталина и попросил разбудить Хозяина. Когда тот подошел к телефону, маршал поведал ему о самоубийстве Гитлера.

— Доигрался, подлец! — после небольшой паузы произнес Сталин. — Жаль, что не удалось взять его живьем! Где его труп?

— Генерал Кребс сообщил, что труп Гитлера сожжен... — ответил Жуков.

— Передайте Соколовскому, — сказал Сталин, — никаких переговоров, кроме безоговорочной капитуляции, ни с кем из гитлеровцев не вести...

И все же Сталин очень сомневался в смерти Гитлера. Не оставил он своих сомнений и после того, как была проведена авторитетная экспертиза и точно установлено, что два обгоревших трупа действительно принадлежат Адольфу Гитлеру и Еве Браун. Вряд ли сам Сталин решился бы на столь отчаянный шаг, а потому полагал, что история с ядом есть только ловкий маневр, чтобы уйти от ответственности.

* * *

Но как бы там ни было, Гитлера уже не было, и 2 мая Берлин капитулировал. Еще через пять дней в Реймсе союзники заключили одностороннее соглашение с правительством Деница, что очень не понравилось Сталину. «Договор, подписанный в Реймсе, — сказал он, — нельзя отменить, но его нельзя и признать. Капитуляция должна быть учинена как важнейший исторический факт и принята не на территории победителей, а там, откуда пришла фашистская агрессия: в Берлине, и не в одностороннем порядке, а обязательно Верховным командованием всех стран антигитлеровской коалиции. Пусть ее подпишет кто-нибудь из главарей бывшего фашистского государства или целая группа нацистов...»

Так и было сделано. 8 мая в Берлин прибыли представители Верховного командования союзных войск и представители немецкого главного командования. В роли сталинского посланника выступал маршал Жуков. В ноль часов сорок три минуты 9 мая 1945 года безоговорочная капитуляция была подписана и немецкая делегация покинула зал.

Утром того же, наверное, самого светлого и грустного в истории России дня, Сталин выступил по радио. «Товарищи! — сказал он. — Соотечественники и соотечественницы! Наступил великий день победы над Германией. Фашистская Германия, поставленная на колени Красной Армией и войсками союзников, признала себя побежденной и объявила безоговорочную капитуляцию...»

В какой уже раз Сталин победил. Теперь он был законным наследником не только Ленина, но и великих русских царей — столь любимого им Ивана Грозного и не менее почитаемого Петра I в одном лице, как выразился де Голль. А чтобы окончательно стать достойным этой великой роли, он совершил торжественный акт примирения с Русской Православной Церковью.

Так закончилась Великая Отечественная война. И завершилась она полным триумфом Советского Союза и самого Сталина, который на какое-то время становился, возможно, самым влиятельным политиком в мире.