«АЛЕКСЕЕВСКАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ»

В то время как левая пресса во всю муссировала «дело Корнилова», само дело, начатое бывшим главковерхом, продолжало жить. Теперь во главе его встал Алексеев. Корнилов и Алексеев не любили друг друга, об этом мы писали и еще будем писать, но в отношении оценки происходившего в стране их взгляды полностью сходились.

После своей вторичной отставки Алексеев уехал в Смоленск, где жила в ту пору его семья. Вернулся в Петроград он только в начале октября, будучи избранным в состав Предпарламента. Именно в это время и родилась «алексеевская организация», позднее ставшая основой Добровольческой армии. Три месяца спустя, отвечая на вопросы членов донского правительства, Алексеев рассказал об этом так: «В октябре месяце в Москве был организован “Союз спасения родины”. Организаторами этого Союза являлись главным образом представители кадетской партии. Этот Союз поручил мне дальнейшую организацию дела спасения Родины всеми мерами и средствами, для каковой цели я и приехал на Дон как единственное безопасное место, куда стали стекаться беженцы, офицеры и юнкера, из которых мною и была организована Добровольческая армия».

Ни имен, ни деталей Алексеев тогда не назвал. Это понятно — лишняя информация могла повредить тем, кто находился под властью большевиков. Теперь у нас есть возможность рассказать об этом более подробно. Во-первых, упомянутые организаторы «Союза спасения» — это, несомненно, члены Совета общественных деятелей. После неудачного завершения «корниловской истории» Совет попытался найти нового популярного генерала, вокруг которого могли бы объединиться сторонники твердой власти. Поначалу в качестве такового предполагался Брусилов. С ним уже начаты были конкретные переговоры. Участник этих встреч, московский кадет Н.И. Астров вспоминал: «Генерал в пространных речах развивал план возможных, по его мнению, действий, долженствовавших изменить весь ход революции. Однако план этот казался настолько фантастичным, что никто серьезно к нему не относился». После этого-то и возникло вновь имя Алексеева.

Во-вторых, достаточно точно можно указать и дату создания организации. 12 октября в заседаниях Предпарламента был объявлен четырехдневный перерыв. На это время центр политической жизни переместился из Петрограда в Москву. Здесь прошел десятый по счету съезд кадетской партии и, естественно, собралось все партийное руководство. Их присутствие позволило провести второе совещание общественных деятелей, на которое был приглашен Алексеев. Именно тогда было решено создать тайный «Союз защиты Родины и свободы».

У любого, кто хотя бы в общих чертах интересовался историей гражданской войны, это название вызывает другие ассоциации. Так называлась тайная организация Савинкова, летом 1918 года сделавшая попытку организовать антибольшевистские восстания в ряде городов центральной России. Это не совпадение, Савинков действовал (во всяком случае, формально) от имени Алексеева и Корнилова. Можно предположить, что упоминание «свободы» в одном контексте с «Родиной» должно было привлечь к работе Союза представителей «революционной демократии». Но для большинства офицеров, которые стали его реальной опорой, «февральские революционеры» были не менее ненавистны, чем большевики. В результате «Союз защиты Родины и свободы» сначала трансформировался в «Союз спасения Родины», а затем в совсем нейтральную «Алексеевскую организацию».

План Алексеева, положенный в основу деятельности Союза, был прост. Он исходил из того, что существующая армия полностью разложилась и в таком виде сохранена быть не может. Вместо нее нужно создавать новую армию с опорой на патриотически-настроенное офицерство. Структурной единицей такого формирования должны были стать звенья, состоящие из 30 пятерок каждое. Предполагалось, что офицеры, входящие в пятерки, привлекут по своему усмотрению 10 надежных солдат, в первую очередь георгиевских кавалеров и добровольцев. Таким образом, в пятерке должно было быть 5 офицеров и 50 солдат. Это составило бы кадр будущей роты, а звено в целом — полка. В плане было расписано все до деталей, вплоть до жалованья добровольцам (рядовому 20 рублей в месяц, фельдфебелю 40). Особо оговаривалось, что в армии должна присутствовать строгая дисциплина и полностью запрещена любая политика.

Может показаться, что сама идея эта была не нова. Попыткой вычленить в армии здоровые силы было уже создание ударных батальонов. В октябре 1917 года очень схожий проект выдвигал военный министр А.И. Верховский. Но в плане Алексеева было одно существенное отличие. Он предполагал создавать новую армию не внутри старой, а вовне ее. Таким образом, дело с самого начала выходило на конспиративный уровень, приобретало характер нелегальной, а значит антиправительственной затеи.

Новая армия в первую очередь должна была стать инструментом внутренней политики. Цели ее определялись так: «При неизбежном новом выступлении большевиков, когда Временное правительство, безусловно, окажется неспособным его подавить, выступить силами организации, добиться успеха и предъявить Временному правительству категорические требования к изменению своей политики». По сути, это было то же самое, что в августе хотел сделать Корнилов.

От московских деятелей Алексеев получил обещание всяческой поддержки, но ни копейки денег, ни одного человека в помощь. Все, что им было сделано, стало результатом его собственных усилий. Сделано же было немало, особенно учитывая отпущенное на это время. В Петроград Алексеев возвратился 16 октября (по дороге он заезжал к семье в Смоленск) и сразу же приступил к работе.

Прежде всего был установлен контакт с «Обществом русской государственной карты», возглавляемым бывшим думским депутатом В.М. Пуришкевичем. У Пуришкевича была репутация крайнего монархиста, человека скандального и склонного к эпатажным выходкам, но имя его было известно всей стране. К тому же в ситуации, когда все другие ограничивались только разговорами, Пуришкевич пытался что-то делать.

В Петрограде к этому времени скопилось немало оставшихся не у дел офицеров. Большей части из них негде и не на что было жить. По рекомендации Алексеева один из членов организации — полковник П.А. Веденяпин вошел в состав общества борьбы с туберкулезом «Капля молока». Завербованные офицеры под видом туберкулезных больных были прикреплены к бесплатному питательному пункту. Одновременно были начаты переговоры об их размещении в качестве рабочих на нескольких заводах города.

В своей квартире на Галерной улице (специально снятой для него Советом общественных деятелей) Алексеев встречался в эти дни с министрами, иностранными дипломатами, корреспондентами столичных газет. Приходилось спешить, так как обстановка в Петрограде обострялась с каждым днем. 22 октября генерал писал жене: «Никогда еще не охватывала мою душу такая давящая тоска, как в эти дни, дни какого-то бессилия, продажности, предательства. Все это особенно чувствуется здесь, в Петрограде, ставшем осиным гнездом, источником нравственного, духовного разложения государства. Как будто по чьему-то приказу исполняется чей-то предательский план, власть в полном значении слова бездействует и ничего не хочет “делать”, зато говоренья бесконечно много… Предательство явное, предательство прикрытое господствует на всем».

В день большевистского восстания Алексеев, еще не зная о происходящем в городе, пошел на заседание Предпарламента, но не был пропущен в Мариинский дворец часовым. В штабе Петроградского округа, куда он обратился за помощью, ему посоветовали скрыться из города. К вечеру он вернулся к себе на Галерную. Но близкие знакомые генерала — супруги Щетинины, полковник Веденяпин и ротмистр А.Г. Шапрон в тот же вечер увезли его оттуда. Алексеев временно поселился в квартире Щетининых на Манежной. Здесь он поздним вечером встретился с Савинковым. Тот убеждал Алексеева обратиться к офицерам и юнкерам с призывом выступить в поддержку Временного правительства, но генерал ответил, что он детей на верную смерть не пошлет.

Тем не менее «Алексеевская организация» все же успела получить боевое крещение в борьбе с большевиками. На второй день после переворота члены организации по цепочке получили предписание собраться в здании Павловского женского института. Таковых оказалось около 150 человек, преимущественно это были юнкера, причем лишь половина из них имела оружие. Командование сводной ротой принял на себя штабс-капитан В.Д. Парфенов.

Утром 28 ноября рота направилась к казармам 14-го Донского казачьего полка, который, по слухам, выразил намерение присоединиться к выступлению. Однако оказалось, что полковое собрание постановило «держать нейтралитет». День и следующую ночь рота провела в казармах донцов, а на следующее утро Парфенов увел своих добровольцев на помощь поднявшемуся против большевиков Николаевскому инженерному училищу. До наступления темноты в окрестностях Михайловского замка происходили короткие стычки юнкеров с красногвардейцами и матросами, а ближе к ночи был получен приказ расходиться по одиночке.

Вся эта затея выглядит плохо организованной и бессмысленной. Сомнительно, что в ее подготовке участвовал Алексеев, тем более что это не согласуется с его нежеланием рисковать жизнями офицеров и юнкеров. Сами они с трудом представляли, кто отдавал им приказы. Можно предположить, что инициатором выступления в данном случае был сам штабс-капитан Парфенов. В «Обществе русской государственной карты» он занимал пост начальника военного отдела, а значит, был в курсе списочного состава членов организации. Парфенов был бескомпромиссным монархистом и в 1918 году даже покинул на время ряды Добровольческой армии ввиду несогласия с замалчиванием ее командованием лозунга восстановления трона. Он вполне мог решиться на непродуманное выступление, исключительно под влиянием ненависти к большевикам.

Алексеев же в эти дни был практически изолирован от происходящего. Два дня он безвыходно пребывал на квартире Щетининых. Вечером 29 ноября он все-таки решился выйти на улицу в сопровождении ротмистра Шапрона. Когда они возвращались обратно, генерала узнал кто-то из соседей. После этого Алексеева из соображений безопасности перевезли на Спасскую улицу, где находилась квартира графини Сивере (двоюродной сестры Шапрона).

Оставаться в Петрограде становилось делом слишком рискованным. Один из знакомых Щетининых сумел достать железнодорожные билеты до Ростова. Алексеев очень беспокоился за семью, оставшуюся в Смоленске, поэтому его пришлось ввести в заблуждение. Ему было сказано, что билеты взяты только до Москвы, поскольку оттуда проще и безопаснее будет добраться до Смоленска. Сопровождать Алексеева в поездке должны были ротмистр Шапрон, Н.П. Щетинина и полковник Веденяпин, ехавший по документам ее мужа. Сам генерал получил паспорт отца Щетининой, тайного советника в отставке.

Поезд отходил в 11 часов вечера 30 ноября 1917 года. Веденяпин и Щетинина отправились на вокзал заранее, Алексеев же и Шапрон должны были прибыть за пятнадцать минут до отхода состава. Шапрон вспоминал: «Тяжело и странно было смотреть на генерала Алексеева в столь несвойственной ему штатской одежде, особенно той, которой ему пришлось пользоваться за неимением времени достать что-либо более подходящее. Генерал был одет в очень потертое осеннее пальто темно-шоколадного цвета с небольшими темными крапинами. Оно крайне неуклюже сидело на нем. Из-под не по росту длинного пальто виднелись черные брюки, бахрома оконечностей которых ярко очерчивала военные сапоги. Голову его покрывала синяя фетровая шляпа, опоясанная черною лентою, которую генерал как-то особенно глубоко напяливал на голову с наклоном на правый бок. Передняя часть шляпы доходила до бровей, отчего неестественно поднималась задняя ее часть, придавая столь непривычный и резко бросающийся в глаза вид».

Когда приехали на вокзал, выяснилось, что поезд задерживается. Больше часа Шапрон с Алексеевым были вынуждены гулять по улицам под не прекращавшимся холодным дождем. Посадка в вагон прошла без особых проблем. В одном из двух смежных купе расположились Е.П. Щетинина и полковник Веденяпин, в другом — генерал Алексеев и ротмистр Шапрон. Купе были соединены общей уборной, и поэтому пассажиры могли в течение всей поездки не выходить в коридор.

Тем не менее тревожных минут за время пути было немало. Дважды генерала узнавали: сначала проводник, потом случайный пассажир из того же вагона. В Москве Алексеева пришлось убеждать продолжить путь дальше до Ростова. Он согласился при условии, что пробудет на Дону всего несколько дней и при первой же возможности выедет в Смоленск. Где-то, то ли в Орле, то ли в Курске, во время стоянки спутники внезапно потеряли Алексеева. Оказалось, что генерал ходил на вокзал отправлять жене телеграмму о том, что он выехал на юг. Вся конспирация, естественно, после этого становилась весьма сомнительной. Но все обошлось, и рано утром 2 ноября путешественники прибыли в Ростов. Позавтракав на вокзале, они пересели на пригородный поезд и около 9 утра были в Новочеркасске.

Немедленно по прибытии Алексеев направился к генералу А.М. Каледину. Донской атаман встретил Алексеева приветливо, но без особого радушия. Он предупредил о том, что пребывание Алексеева на Дону может быть использовано врагами войскового правительства для агитации в пользу большевиков, и потому попросил его при первой возможности покинуть пределы области, а до той поры не афишировать свое присутствие. В течение всего времени пребывания в Новочеркасске Алексеев был вынужден носить гражданскую одежду, в газетах же он фигурировал под прозрачным псевдонимом «генерал Алексин». Впервые фамилия Алексеева была прямо названа в публикации «Вольного Дона» от 12 декабря 1917 года в заметке о создании общества «Белый крест» для помощи детям офицеров, в числе учредителей которого был назван и он.

На следующий день в Атаманском дворце состоялось совещание, на котором, помимо Алексеева и Каледина, присутствовали председатель областного правительства М.П. Богаевский, некоторые члены правительства и представители кубанского войска. Большинство участников встречи сошлись во мнении, что казачество своими силами не способно свергнуть большевистский режим. Единственное, что можно сделать сейчас, — это не допустить распространения большевизма на Дону и Кубани. Фактически донские власти отказали Алексееву в прямой поддержке, но согласились до поры до времени закрыть глаза на его деятельность.

Для проживания Алексееву был предоставлен пассажирский вагон, стоявший на запасных путях близ вокзала. Это было не слишком удобно (однажды ночью вагон едва не прицепили к какому-то поезду), тем более что примерно через две недели к генералу из Смоленска приехала семья. Снять квартиру в городе оказалось очень сложно, так как никто не хотел пускать к себе «чужих». Наконец, какой-то купец-старообрядец согласился сдать бывшему Верховному главнокомандующему пустующее помещение своей конторы. Маленькая прихожая была превращена в канцелярию, — здесь стоял письменный стол и стулья для посетителей. Узкая комната в одно окно стала спальней Алексеева, радом в такой же комнате поместились его адъютант ротмистр А.Г. Шапрон дю Ларре и врач С.М. Крупин. За этими комнатами находилось бывшее складское помещение, переоборудованное в гостиную. Здесь же за ширмой спали дочери Алексеева. Днем в квартире постоянно толпились люди. Это неудивительно, поскольку именно здесь и рождалась новая, антибольшевистская, армия.

 

ДОБРОВОЛЬЦЫ

Еще при формировании «Алексеевской организации» ее участникам было предписано в случае непредвиденных обстоятельств самостоятельно пробираться на Дон. Кое-кто приехал в Новочеркасск в одном поезде с Алексеевым (конечно, не зная этого) или даже раньше его. 3 ноября 1917 года, на второй день пребывания Алексеева в донской столице, с ним встречался думский депутат, известный журналист и публицист В.В. Шульгин. Позднее он вспоминал: «Генерал Алексеев жил в вагоне-салоне. В его кабинете стоял письменный стол. Он принял меня очень любезно. Мы были знакомы с ним еще по Киеву. У него было нечто двойное в лице. С одной стороны, это было лицо фельдфебеля, простонародное. С другой стороны, его очки и выражение лица выдавали профессора, каковым он и был. В качестве такового голосом скрипучим, но уверенным он прочел мне лекцию:

— Каждая армия, какова она бы ни была, должна иметь базу. Без базы армия существовать не может. Я избрал базу здесь на Дону, в Новочеркасске. И здесь болото, но другой базы нет».

Продолжение «лекции» прозвучало еще более пессимистично:

«— Кроме базы, армия должна иметь личный персональный состав. В данную минуту этот персональный состав состоит из 28 человек».

В день прибытия в Новочеркасск Алексеев отправил в Петроград условную телеграмму, которая должна была стать сигналом для ожидавших в столице членов «Алексеевской организации». Но еще до получения ее на Дон выехала группа в составе 45 человек во главе со штабс-капитаном В.Д. Парфеновым. До места назначения они добрались к вечеру 3 ноября. Это был уже достаточно большой контингент, и потому пришлось думать о том, где его размещать. К счастью, удалось договориться с Союзом земств и городов о предоставлении в распоряжение формирующейся армии помещения лазарета № 2 по Барочной улице, 39.

В последующем приток добровольцев продолжался. 4 ноября прибыло сразу 142 человека, через десять дней еще 297, а еще через неделю — 211. Это только крупные партии, а так не проходило и дня, чтобы общежитие на Барочной не пополнялось новыми обитателями. Офицеры, юнкера и совсем еще юные кадеты пробирались на Дон по одиночке и группами. 8 ноября Алексеев направил письмо генерал-квартирмейстеру Ставки М.К. Дитерихсу. В нем излагался план создания подпольных центров в Петрограде, Москве, Киеве, Харькове и других городах, которые занялись бы вербовкой офицеров с последующей переправкой их на Дон. Алексеев просил при первой же возможности направить в Ростов или Новочеркасск под предлогом пополнения тыловых гарнизонов надежный полк: «Узаконьте формирование такого, якобы запасного полка, и формирование крупной части обеспечено».

Однако реально пробраться на Дон сумел только кадр Георгиевского полка — около трех десятков офицеров под началом полковника И.К. Кириенко, да и то они предприняли этот шаг не по приказу вышестоящего начальства, а по собственной инициативе.

К концу ноября количество добровольцев превысило уже 600 человек. Ввиду нехватки места кадеты и часть юнкеров были переведены на Грушевскую улицу в помещение 23-го лазарета, а юнкера-артиллеристы размещены в пустующей Платовской гимназии на Ермаковском проспекте.

Но даже это было ничтожной каплей по сравнению с той частью офицерства, которая сознательно предпочитала оставаться в стороне от начинающейся борьбы. Первоначально Алексеев рассчитывал собрать под свои знамена не менее 30 тысяч человек. При обозначившихся темпах на это понадобилось бы не менее трех лет. Несомненно, что в какой-то мере это объяснялось трудностями, которые подстерегали добровольцев по пути на Дон. Но преувеличивать их тоже нельзя. Еще очень долго, как минимум до середины декабря 1917 года, продолжала действовать инерция мирной жизни и из «красной» Москвы в «белый» Ростов по-прежнему ходили поезда. В том же Ростове к этому времени скопилось до 16 тысяч офицеров, которым вообще никуда не надо было ехать, но из этого числа на призыв Алексеева откликнулось только 300 человек.

Многие мемуаристы, пытавшиеся объяснить пассивность офицерства в эти первые месяцы гражданской войны, ссылались на особенности профессиональной психологии. По их мнению, причиной этого стало отсутствие официального приказа. Однако у современников была и иная точка зрения на этот счет. «Все были убеждены, — отмечается в сборнике воспоминаний офицеров-марковцев, — что таковой приказ, будь он отдан генералом Алексеевым или генералом Корниловым, исполнен бы не был». Надо иметь в виду и то, что уклонение от участия в гражданской войне для многих было вполне сознательной позицией. В начале февраля 1918 года в Ростове была предпринята попытка организовать собрание офицеров для записи в антибольшевистскую армию. Когда пришедшие на эту встречу узнали о целях мероприятия, возник стихийный митинг, принявший резолюцию: «Русский офицер призван защищать границы своего государства, а не честь отдельных генералов».

Конечно, это принципиальное на первый взгляд поведение попросту прикрывало нежелание связываться с непредсказуемой по последствиям затеей. Но этот случай показывает, что авторитет приказа отнюдь не был непререкаемым для большей части офицерства. По мере падения престижа власти и крушения государственности, офицерский корпус все более утрачивал корпоративные черты, распадаясь на отдельные группы, мотивы поступков которых зачастую были очень несхожи.

Общее разложение и деморализация не обошли стороной и офицерство. Уже начальный период истории белого движения, позднее обретший черты героической легенды, был омрачен черными страницами. Бессудные расправы над заподозренными в большевизме можно, по крайней мере, объяснить озлобленностью и чувством мести. Но подчас имели место и проявления прямого бандитизма. В Ростове в предновогоднюю ночь некий поручик Михайлов, незадолго перед этим записавшийся в Добровольческую армию, вместе с двумя юнкерами совершил налет на кафе Филиппова. По-видимому, случаи такого рода были не редкостью, так как через несколько дней в газетах появилось официальное сообщение, предостерегавшее от самочинных обысков именем Добровольческой армии.

Вполне возможно, что такие обыски были делом рук уголовников, а то и провокаторов. Но все же и добровольцы отнюдь не были ангелами. Поначалу отсутствие определенного дела привело к тому, что на Барочной начались попойки и пьяные скандалы. Отселение юнкеров и кадет в лазарет на Грушевской в какой-то мере было продиктовано стремлением оградить их от этого влияния. Многие из первых добровольцев признавали, что «дикие попойки в различных вертепах не могли способствовать усилению симпатий к нам». Разумеется, на этом основании нельзя строить обвинение в отношении всех, но не упоминать об этом — значит не понять истоки тех явлений, которые через три года приведут Белое движение к гибели.

Если же вернуться к причинам, обусловившим пассивность офицерства в начале гражданской войны, то понять их будет проще, поставив вопрос по-другому. Кто же все-таки откликнулся на призыв генерала Алексеева и каковы были побудительные мотивы этого? Когда в начале февраля 1918 года добровольцы оставляли Ростов, в составе армии насчитывалось немногим более трех тысяч человек. Из этого числа лишь пятая часть приходилась на долю тех, чей возраст превышал 40 лет. Примерно такое же количество едва достигло совершеннолетия, это были кадеты, гимназисты, учащиеся других средних школ. Целые подразделения состояли из молодежи, здесь можно вспомнить Студенческий батальон, Михайловско-Константиновскую батарею, роту Павловского военного училища. Такой возрастной расклад вполне объясним. В обстановке развала страны, когда, казалось, все было кончено, предприятие Алексеева представлялось заранее обреченным делом. Поддержать его значило перечеркнуть все прожитое, и сделать это было легче тем, у кого груз прошлого за плечами был не столь уж велик.

Революция, которую ждали и поначалу искренне приветствовали многие из будущих добровольцев, быстро показала свои темные стороны. Чувство отчаяния и унижения порождали ненависть к тем силам, которые были ответственны за это. «Сидишь как пень и думаешь, — читаем в дневнике поручика А.И. Лютера, — думаешь о грубости и варварстве. Не будь его, ей-богу, я был бы большевиком. Только поменьше социализма… Будь все сделано по-людски, я бы отдал им и землю, и дворянство, и образование, и чины, и ордена… Так нет же: “Бей его, мерзавца, бей офицера (сидевшего в окопах), бей его, помещика, дворянина, бей интеллигента, буржуя, соси его последние соки” — и, конечно, я оскорблен, унижен, истерзан, измучен».

Поведение юнкеров и гимназистов, столь же юных прапорщиков и подпоручиков диктовалось не столько неприятием политической доктрины новой власти («ей-богу, я был бы большевиком»), сколько эмоциональным началом. Сначала ненависть, а потом мечты о возрождении великой России — это соотношение приоритетов было слишком схоже с большевистской формулой, призывавшей до основания разрушить весь мир насилья и лишь затем начать строительство царства справедливости. При таком настрое умов междоусобная бойня становилась неизбежной.

Молодость первых добровольцев объясняет и тот налет театральности, который явственно окрашивал их поведение. Каждое появление добровольческих отрядов на улицах Новочеркасска было своего рода демонстрацией. «Тут уж наша “кадетня”, — вспоминал участник этих событий, — старалась превзойти саму себя: маршировали, как прусские гренадеры Фридриха Великого, бросая открытый вызов революционной анархии, дезертирам и самой распущенной толпе на заплеванных лузгой тротуарах. Выровненные штуки блестят на солнце, винтовки подняты высоко “по-гвардейски”, шпоры трехсот человек мерно лязгают в такт шагу. “Смирно! Равнение направо, господа офицеры!” Честь генералу… Донской генерал, очевидно в отставке, уже старичок, испуганный революцией, робко идет по тротуару, боится, как бы его не тронули, не обругали новые господа улицы. Старичок никак не думает, что это командуют ему, роняет палку, растерянно машет рукой…».

В сознании многих этих юношей Гражданская война превращалась в романтический крестовый поход за спасение Родины. Не случайно одно время вынашивался план создания в составе армии особых «крестовых» рот, носивших бы на погонах и одежде изображение Креста Господня, как некогда его носили воины, штурмовавшие Иерусалим. Это была своеобразная игра в благородных рыцарей и прекрасных дам, но кровь в этой игре грозила пролиться вполне реальная.

Но зато можно сказать определенно — тем, кто преследовал меркантильные интересы, карьерные или денежные, в обреченной армии места не было. Вначале жалованье добровольцам вообще не предусматривалось. Лишь с декабря 1917 года было установлено денежное содержание — 100 рублей в месяц офицерам и 30 рублей рядовым. В январе офицерский оклад был повышен до 150, а в феврале до 270 рублей. Это были очень небольшие суммы. Сто рублей просили на рынке за пару сапог, полушубок тянул на все пятьсот.

Необходимость добывать деньги на содержание армии была для Алексеева предметом ежедневной головной боли. Из Петрограда в Новочеркасск он привез с собой 10 тысяч рублей. Частично эта сумма принадлежала ему самому, частично была занята у знакомых. На эти деньги будущая армия и существовала в течение первых дней. Алексеев очень надеялся на московских промышленников и банкиров, обещавших ему в свое время поддержку. Но на просьбы посланцев Алексеева те откликались очень неохотно. Всего из Москвы было получено 360 тысяч рублей, что, в общем-то, было каплей в море.

Некоторые из добровольцев, вставших под знамя Алексеева, в прежней мирной жизни были вполне состоятельными людьми. Воспользовавшись этим, они подписали долговые обязательства, которые и были учтены в ростовском отделении Русско-Азиатского банка. Это дало дополнительно 350 тысяч. С руководством банка была достигнута неофициальная договоренность о том, что долг взыскиваться не будет, а полученные деньги являются безвозмездным пожертвованием в пользу армии. Забегая вперед, скажем, что год спустя банк потребовал возвращения полученной суммы вместе с причитающимися процентами. Деникин, вставший к тому времени во главе армии, наложил на донесение об этом резолюцию: «Я глубоко возмущен наглостью поганых буржуев Русско-Азиатского банка, забывших все». Странный в устах Деникина «комиссарский» лексикон свидетельствует о тех непростых отношениях, которые сложились у добровольческого командования с «новыми Миниными».

Лишь после того как большевистская угроза Дону стала вполне реальной, местные предпринимательские круги стали охотнее жертвовать в пользу армии. По договоренности с донским правительством в декабре 1917 года в Ростове и Новочеркасске была проведена подписка, средства от которой предполагалось поровну распределить на нужды донских и добровольческих частей. В Ростове подписка собрала 6,5 миллиона, в Новочеркасске — 2 миллиона. Однако от этой суммы добровольческий штаб получил менее 2 миллионов, и то в самый последний момент. Алексеев не отказывался ни от каких, даже самых незначительных сумм. На Новый год Дамское благотворительное общество устроило в Ростове елку с беспроигрышной лотереей. Собранная таким путем сумма в размере 28 тысяч 414 рублей 35 копеек была передана в распоряжение раненых добровольцев. После этого Алексеев не поленился отправить устроительницам вечера благодарственное письмо с подробным разъяснением того, куда пойдут пожертвованные ими деньги.

Поначалу Алексеев строил серьезные расчеты на финансовую помощь со стороны военных и дипломатических миссий союзных с Россией держав. Но для союзников самым важным было, чтобы русская армия продолжала воевать, а уж кто будет находиться у власти — большевики или их противники, воспринималось как дело десятое. Не желая преждевременно идти на конфликт с большевиками, английские и французские дипломаты всячески уклонялись от контактов с эмиссарами Алексеева. Лишь в начале 1918 года от французского представительства в Киеве в три приема было получено 305 тысяч рублей.

В декабре донское правительство приняло решение изъять 25 процентов казенных сборов, собранных на территории области. Половина от этой суммы, примерно 12 миллионов рублей, поступила в распоряжение формирующейся армии. Это был не слишком законный, но зато самый стабильный источник поступления средств. В начале января 1918 года было принято решение использовать эвакуированные ранее в Ростов мощности экспедиции заготовления государственных бумаг. Здесь предполагалось начать выпуск 10-рублевых купюр, но ко времени захвата города красными организовать эту операцию в широких масштабах так и не удалось.

Нехватка денег была лишь частью тех проблем, с которыми пришлось столкнуться Алексееву. Нарождавшаяся армия не имела ни стрелкового оружия, ни артиллерии. На 600 человек насчитывалось всего 100 винтовок, пулеметов вообще не было. На войсковых складах винтовок и пулеметов было в достатке, но донские власти, боявшиеся озлобить фронтовиков, отказывались выдавать это имущество добровольцам. Оружие пришлось добывать в буквальном смысле у врагов. В предместье Хотунок на северо-западной окраине Новочеркасска были расквартированы 272-й и 373-й запасные полки. Осенью 1917 года они находились в крайней стадии разложения и представляли собой серьезную опасность для войскового правительства. Алексеев предложил использовать силы добровольцев для разоружения запасных. Казаки в таком деле были бы слишком ненадежны, и атаман Каледин дал свое согласие на предложение Алексеева. Все было осуществлено в ночь на 22 ноября, причем без единого выстрела. Захваченное при этом оружие перешло в распоряжение добровольцев.

Подобным же образом был решен и вопрос с артиллерией. В Ставропольскую губернию, по соседству с рубежами Дона, в это время прибыла с Кавказского фронта 39-я пехотная дивизия. Как и большинство фронтовых соединений, она находилась в крайней стадии разложения. Добровольческому командованию стало известно о том, что в селе Лежанка, в нескольких верстах от границы Донской области, расположилась артиллерийская батарея. Было решено организовать налет на Лежанку и захватить пушки.

На это дело были отправлены 25 офицеров и юнкеров под началом морского офицера лейтенанта Е.Н. Герасимова. До Лежанки отряд добирался не без проблем. В хуторе Веселом юнкерам пришлось разгонять толпу местных жителей, почему-то решивших, что в отряде скрываются Керенский и великая княжна Татьяна Николаевна. Зато в Лежанке все обошлось без крови. Ночью юнкера разоружили караул красных и, пользуясь темнотой, вывезли две пушки и четыре зарядных ящика. Еще одну пушку позаимствовали в Донском запасном артдивизионе. Взяли ее на похороны умершего от ран юнкера и «позабыли» вернуть. Четыре орудия с запасом снарядов попросту купили за 5 тысяч рублей у вернувшихся с фронта казаков-артиллеристов. Постепенно армия обустраивались, но все равно каждый день грозил принести с собой новые проблемы и неожиданности.

 

ПЕРВАЯ КРОВЬ

Выбор Алексеевым Новочеркасска как места формирования армии был не случаен. В письме генералу М.К. Дитерихсу от 8 ноября 1917 года Алексеев писал: «Моя мысль, развитая и дополненная некоторыми прибывшими из центрa деятелями, такая: юго-восточный угол России — район относительного спокойствия и сравнительного государственного порядка и устойчивости; здесь нет анархии, даже ярко выраженной классовой борьбы, кроме, в известной мере, угольного и рудного участков. Здесь естественные большие богатства, необходимые всей России, на Кубани и Тереке хороший урожай… Как от масляной капли (отсюда) начнет распространяться пятно желаемого содержания и ценности…» Другими словами, план Алексеева состоял в том, чтобы, не дожидаясь падения большевиков, начать строительство «второй России», своего рода острова стабильности, опираясь на который потом можно было бы приступить с освобождению Петрограда и Москвы.

Однако казаки, особенно те, кто недавно вернулся с фронта, были заражены анархическими настроениями не меньше, чем остальное население России. Генерал А.П. Богаевский, в будущем донской атаман, писал об этом так: «Разбрелись казаки по своим станицам, и каждый эгоистически думал, что страшная красная опасность где-то далеко в стороне и его не коснется. Отравленные пропагандой на фронте, строевые казаки спокойно ждали Советской власти, искренно или нет считая, что это и есть настоящая народная власть, которая им, простым людям, ничего дурного не сделает. А что она уничтожит прежнее начальство — атамана, генералов, офицеров да кстати и помещиков, так черт с ними! Довольно побарствовали!»

К тому же в состав Донской области входили территории, где казачество составляло меньшинство. Это был многолюдный промышленный и торговый Ростов, портовый Таганрог и район угольных шахт на границе с Екатеринославской губернией. Здесь наиболее активную часть населения составляли рабочие, а настроение их было вполне большевистское. Существенно влияли на общий процесс разложения и солдаты запасных частей, расквартированных в пределах области.

2 ноября 1917 года донской атаман генерал А.М. Каледин подписал приказ за № 3288, в котором говорилось: «Ввиду развивающегося большевистского движения и пропаганду, Ростовское на Дону градоначальство, округа Черкасский, Ростовский и Таганрогский с городами Новочеркасском, Таганрогом и Азовом объявляются состоящими на военном положении». Еще раньше распоряжением Каледина было введено военное положение на территории Донецкого угольного района. Осознание бессилия заставляло донские власти хвататься за любую надежду.

В сентябре 1917 года на совещании в Екатеринодаре представители Дона, Кубани и Терека выдвинули идею создания союза «с целью сохранения здоровых частей государства от развала, образования сильной национальной власти в России, содействия борьбе с врагом и анархией». Месяц спустя, 16 октября, во Владикавказе в атаманском дворце собрались делегаты от казачьих войск юга, горцев Северного Кавказа и калмыков Астраханской губернии. Делегаты единогласно постановили организовать союз, который получил официальное наименование «Юго-Восточный союз казачьих войск, горцев Кавказа и вольных народов степей».

На заседании 21 октября был подписан Союзный договор. В качестве целей вновь образуемого объединения в нем называлось создание твердой и авторитетной государственной власти; содействие центральному правительству в борьбе с внешним врагом и в заключении мира; гарантию самостоятельности и независимости членов Союза в отношении их внутренней жизни; содействие членам Союза в подготовке и реорганизации внутренней жизни их как штатов будущей Российской Федерации.

Еще в ходе заседаний конференции во Владикавказ поступили телеграммы от Азербайджанского национального комитета, а также Уральского и Оренбургского казачьих войск о желании присоединиться к Союзу. Делегаты решили «предоставить право Азербайджану и казачьим войскам Уральскому и Оренбургскому вступить членами в Союз по письменному о том заявлению их органов власти». 31 октября представители Уральского войска подписали Союзный договор.

Столицей Юго-Восточного союза стал Екатеринодар. Здесь должно было располагаться союзное правительство, главой которого был избран донской политический деятель, в прошлом думский депутат и комиссар Временного правительства в Закавказье В.А. Харламов. В состав правительства вошли представители всех объединившихся в союз территорий.

У любого трезвомыслящего наблюдателя затея с Юго-Восточным союзом могла вызвать только скепсис. Уж слишком разнородным были его составляющие, да и к тому же пространственно расположены далеко друг от друга. Если представить себе карту Союза, то она выглядела бы не монолитом, а причудливым кружевом. Единственно, что отражало это начинание, так это растущие сепаратистские настроения казачества. Тем более удивительно, что Алексеев отнесся к созданию Союза вполне серьезно. Он дважды приезжал в Екатеринодар и после переговоров был назначен главой союзных вооруженных сил. По воспоминаниям кубанского атамана А.И. Филимонова, Алексеев «не только не предостерегал нас от увлечения идеей сепаратизма, но как будто бы огорчался недостаточной интенсивностью его проявления». Видимо, сепаратистские настроения казачества рассматривались вождями нарождавшегося Белого движения как источник иммунитета против большевизма. Конфликт между белыми генералами и казачьими «самостийниками» был еще впереди.

Из второй поездки в Екатеринодар Алексеев возвращался через Ростов. В город он и сопровождавший его ротмистр Шапрон прибыли ранним утром и около полудня благополучно выехали в Новочеркасск. В этот же день, буквально часом позже, в Ростове вспыхнуло большевистское восстание. Казачьи полки, стоявшие в Новочеркасске, отказались выступить на его подавление. Атману Каледину пришлось вновь обратиться за помощью к Алексееву.

Днем 26 ноября под Ростов были направлены донские части, согласившиеся выполнить приказ атамана. Таковых набралось немного: пластунский батальон неполного состава и сотня юнкеров Донского училища. С ними отправилась Георгиевская рота, сформированная из добровольцев. В ночь на 27-е на помощь им выехал отряд полковника И.К. Хованского в составе Офицерской роты и Юнкерского батальона. В отряде было четыре пулемета и броневик.

В пять часов утра отряд Хованского высадился из вагонов в полутора верстах от станции Нахичевань. Пользуясь темнотой, добровольцы выбили со станции немногочисленные караулы красных. На рассвете отряд Хованского начал наступление вдоль железной дороги в направлении рабочего предместья Ростова — Темерника. В центре наступала Офицерская рота, на правом фланге казаки, на левом — Юнкерский батальон.

Добровольцы отбросили красных к окраине Ростова, но на правом флаге наступление захлебнулось. В распоряжении Хованского не оставалось резервов, и он приказал Офицерской роте и юнкерам отступать назад. Бой длился до темноты, отряд Хованского потерял убитыми и ранеными примерно четверть своего состава. Ночью добровольцы отошли на станцию Кизетеринка. Здесь выяснилось, что людей после боя нечем накормить. Добровольцы хотя бы имели с собой усиленный дневной паек, у казаков же не было и этого. В Новочеркасск был оправлен специальный нарочный, но и он не добился у интендантов ничего. Лишь с помощью местных дам-благотворительниц удалось собрать хлеб, чай и сахар и на другой день подвезти все это на позиции.

Очевидец этих событий бывший член Государственной думы Н.Н. Львов вспоминал: «Я помню завывание вьюги ночью на станции Кизетеринке. Штаб стоял в дощатых станционных постройках. Тусклый свет фонарей в полном мраке. На запасных путях теплушки; туда переносили раненых и клали их в солому на холоде… Ночью копали мерзлую землю… Полушубки, чулки, валенки носили людям в окопы. В ноябрьскую стужу они пошли кто в чем был». Утром 28 ноября на станцию прибыла из Новочеркасска сводная Михайловско-Константиновская артиллерийская рота с сотней казаков и донским артиллерийским взводом. Помощь могла появиться и раньше, но машинисты отказались вести паровоз, и замену им пришлось искать среди юнкеров.

У юнкеров-артиллеристов возникла идея соорудить бронепоезд. Железнодорожные платформы спешно укрепили шпалами, установили пулеметы, и первый бронепоезд Добровольческой армии был готов. За этот день особых изменений «ростовский фронт» не претерпел. Во второй половине дня красные попытались атаковать, но были отбиты. На следующий день противник вновь предпринял атаку, на этот раз поддержанный огнем с яхты «Колхида», стоявшей в фарватере Дона. Но у добровольцев к этому времени было уже два орудия, плюс пулеметы «бронепоезда». Красных удалось отбросить, несмотря на большие потери. На этот день потери добровольцев убитыми и ранеными составили уже 72 человека. Интересный факт с точки зрения характеристики состава первых добровольцев: из 51 человека, доставленных в областную больницу и лазарет Общества донских врачей, 48 составляли юнкера и кадеты.

30 ноября в Кизетеринку прибыл атаман Каледин, взявший на себя руководство операцией. Решающее наступление было намечено на следующий день. Здесь надо сказать, что и у красных дела обстояли не слишком хорошо. Стоявшие в Ростове четыре запасных полка объявили нейтралитет. Реально силы красных немногим превышали тысячу человек, хотя и в этом случае на их стороне был численный перевес.

Утром 1 декабря добровольцы пошли в атаку. Противник ожесточенно оборонялся, но неожиданно в тылу красных раздались орудийные залпы. Поначалу никто не понял, откуда взялась эта неожиданная помощь. Позднее оказалось, что это подошел из Таганрога отряд генерала Назарова.

В его распоряжении было всего полторы сотни добровольцев — офицеров и гимназистов, но главное — два полевых орудия. Силы невелики, но сработал эффект внезапности. Красные, атакуемые с двух сторон, бросили позиции и бежали. Окончательно Ростов был занят 2 декабря. В этот день главную улицу города — Садовую заполнила чисто одетая публика. Автомобиль атамана встречали цветами, невесть откуда взявшимися в декабрьский мороз. В этот же день в Новочеркасске хоронили убитых добровольцев. Посреди огромного войскового собора стояли девять простых гробов. Прощаясь с убитыми, Алексеев сказал: «Я бы поставил им памятник — разоренное орлиное гнездо, а в нем убитые птенцы — и на нем написал: “Орлята умерли, защищая родное гнездо, а где же были орлы?”». К сожалению, вопрос этот пришлось не раз задавать и позже.

 

БЫХОВСКИЙ ИСХОД

Октябрьский переворот и приход к власти большевиков привел к тому, что юридический статус быховских узников оказался вконец запутанным. Они обвинялись в мятеже против правительства, которое само к этому времени прекратило существование. Казалось бы, теперь не оставалось никаких формальных препятствий, мешавших бегству. Тем не менее еще больше месяца Корнилов не предпринимал никаких активных шагов, направленных на то, чтобы покинуть Быхов.

Это объяснялось многими причинами. Первые дни и даже недели все были убеждены, что большевики долго не продержатся. Раз так, то не имело смысла торопить события. Еще более серьезной причиной было опасение того, что известия о бегстве Корнилова могут привести к падению фронта. Деникин писал: «Падение фронта! Этот фатум тяготел над волей и мыслью всех военачальников с самого начала революции. Он давал оправдание слабым и связывал руки сильным. Он заставлял говорить, возмущаться или соглашаться там, где нужно было действовать решительно и беспощадно… Даже когда разум говорил, что фронт уже кончен, чувство ждало чуда и никто не мог и не хотел взять на свои плечи огромную историческую ответственность — дать толчок к его падению — быть может последний».

Существовало еще одно обстоятельство. В распоряжении Ставки по-прежнему оставались огромные возможности. Владея ими, можно было помериться силой с большевиками. Пребывание в непосредственной близости от Могилева позволяло Корнилову надеяться на возвращение к активной роли военачальника и политика. 1 ноября 1917 года, ввиду безвестного отсутствия Керенского, начальник штаба Ставки генерал Н.Н. Духонин принял на себя обязанности Верховного главнокомандующего. В тот же день Корнилов обратился к Духонину с пространным письмом, в котором излагал свое понимание первоочередных мер. В письме говорилось: «По тем неполным, отрывочным сведениям, которые доходят до меня, положение тяжелое, но еще не безвыходное. Но оно станет таковым, если Вы допустите, что Ставка будет захвачена большевиками, или же добровольно признаете их власть». Корнилов предлагал немедленно перевести в Могилев один из чешских полков и польский уланский полк; занять Оршу, Смоленск, Жлобин и Гомель частями польского корпуса, усилив последний за счет казачьих батарей фронта; сосредоточить на линии Орша — Могилев — Жлобин все части чехословацкого корпуса, Корниловский полк и наиболее крепкие казачьи дивизии; сосредоточить там же все имеющиеся броневики с заменой их экипажей исключительно офицерами.

Важнейшим делом Корнилов считал создание в Могилеве или поблизости от него запаса оружия и боеприпасов для раздачи офицерам и добровольцам. Он полагал также необходимым установить прочную связь с донским, кубанским и терским атаманами, а также с польским и чехословацким комитетами. Духонин внимательно ознакомился с этим письмом, о чем свидетельствуют его пометки на тексте, но никаких серьезных мер не предпринял.

О генерале Н.Н. Духонине даже его враги вспоминали с симпатией. Совсем еще молодой для своей должности (ему только исполнился сорок один год), всегда подтянутый и даже щеголеватый, он умел произвести впечатление. Нередко бывает, что за блестящей внешностью скрывается личность пустая и обделенная талантами. О Духонине этого сказать было нельзя — деловой штабист и человек храбрый, о чем свидетельствовали ордена Святого Георгия IV и III степени и Святого Владимира III степени с мечами. К тому же Духонин, что было гораздо большей редкостью, отличался честностью и прямотой и был напрочь лишен амбиций, которые двигали многочисленными в ту пору «кандидатами в Наполеоны».

Но беда была в том, что Духонин всю жизнь привык быть на вторых ролях. Оказавшись в новом для себя качестве, он старался прислушиваться к советам со всех сторон и очень быстро запутался. Главным центром интриг в эти дни стала гостиница «Франция», буквально набитая заговорщиками всех мастей. В комнате на втором этаже здесь жил начальник гарнизона Могилева генерал М.Д. Бонч-Бруевич. Через своего брата, известного большевика, в ту пору коменданта Смольного, Бонч-Бруевич находился в постоянном контакте с новыми властями Петрограда.

В двух соседних номерах той же «Франции» квартировал верховный комиссар В.Б. Станкевич. Он был назначен на этот пост одним из последних распоряжений Керенского и приехал в Ставку уже после большевистского переворота. В начале ноября у Станкевича появились гости — в Могилев приехали Чернов, Авксентьев, Гоц и некоторые другие руководители партии эсеров. Начались долгие совещания, на которых обсуждался вопрос о превращении Ставки в центр сопротивления большевизму. Предполагалось объявить о создании здесь нового правительства, призвавшего бы к сопротивлению захватчикам. Но, как это чаще всего и бывало у социалистов, дело ограничилось одними разговорами.

Наконец, в той же гостинице располагалось своего рода неофициальное представительство Корнилова. Связным между Быховом и Могилевом был адъютант Корнилова Хан Хаджиев. Каждое утро он делал 40 верст до Могилева, здесь выполнял данные ему поручения, встречался с родственниками арестованных, а вечером возвращался обратно. Однако это оказалось слишком неудобно, и Хаджиев договорился с одним из знакомых офицеров, уступившим ему комнату в гостиничном номере. «В этой комнате, — вспоминал позднее Хаджиев, — я должен был принимать посетителей, приезжавших из разных мест России с поручением к верховному и желавших попасть в Быхов, а также принимать письма и вещи от родственников и знакомых заключенных. Таким образом, комната эта являлась местом свидания для едущих в Быхов офицеров, складом для вещей, предназначенных узникам, адресом для Ставки и иностранных миссий».

В Быхове выжидали, но готовились к любому повороту событий. Арестованные в тайне обзаводились оружием, документами и всем необходимым на случай бегства. Те, кто имел для этого хотя бы формальные основания, старались добиться официального освобождения. В самом конце октября под предлогом болезни были освобождены подполковник В.М. Пронин, капитаны С.Н. Ряснянский и В.Е. Роженко. Подполковник И.Г. Соотс был освобожден как гражданин «самоопределившейся» Эстонии.

В начале ноября в Петроград из Быхова тайно был командирован капитан Н.Г. Чухнин. Ему было поручено связаться с членами бывшей комиссии Шабловского Н.П. Украинцевым и Р.Р. Раупахом. К этому времени комиссия фактически прекратила свое существование, а сам Шабловский покинул Петроград. Чухнин получил задание добыть чистые бланки постановлений об освобождении.

Сделать это было непросто, так как все материалы по делу Корнилова находились теперь в ведении нового органа — Военно-морской следственной комиссии, подчинявшейся большевистскому Совнаркому. Для получения доступа к ним нужно было разрешение наркома по военным и морским делам П.П. Дыбенко. В разговоре с ним Раупах и Украинцев объяснили свою просьбу тем, что дело Корнилова имеет большое историческое значение и потому документы нуждаются в окончательной обработке. Украинцев вспоминал: «Дыбенко выслушал нас без большого интереса, посмотрел на нас, как на странных людей, занимающихся какой-то ерундой, и согласие дал без всяких уговоров». После этого добыть необходимые бланки не составило труда.

Доставленные Чухниным документы позволили уже в первую неделю ноября освободить большую часть арестованных. В Быхове продолжали оставаться меньше десяти узников, в том числе пять генералов: сам Корнилов, Деникин, Лукомский, Романовский и Марков. Они не могли покинуть тюрьму без согласия Духонина. Сделать это — означало бы сильно осложнить его положение, а Духонин не решался освободить быховских генералов, опасаясь обвинений в контрреволюции.

К тому же вставал вопрос о том, куда уходить из Быхова. Корнилов не мог просто так затаиться, ожидая перемены обстоятельств. Он уже давно не принадлежал себе, не мог поступать так, как поступил бы обыкновенный человек. Он обречен был продолжать борьбу, победить или погибнуть. Но и сам Корнилов тогда не знал, где и в каких формах это возможно. Один из его сотоварищей по быховскому заключению, капитан С.Н. Ряснянский позднее писал: «К сожалению, у г[енерала] Корнилова не созрел тогда еще определенный план борьбы с большевиками, он предполагал уехать или в Туркестан, или в Сибирь и там начать формировать армию, были даже у него планы проехать в Персию или Среднюю Азию и там временно выждать, а когда наступит определенный момент, то вернуться в Россию и начать борьбу с большевиками. О формировании армии на Дону заговорили уже позже, незадолго до отъезда из Быхова».

Напомним хронологию событий. Алексеев прибыл в Новочеркасск 2 ноября 1917 года. Ему понадобилось несколько дней для того, чтобы оценить перспективы, и лишь 6 ноября он направил письмо генерал-квартирмейстеру М.К. Дитерихсу, сообщая о начале формирования армии. Письмо было отправлено с нарочным и, значит, получено в Могилеве 8 или 9 ноября. Но к этому времени ситуация в Ставке и вокруг нее существенно изменилась.

Советское правительство потребовало от Духонина официально обратиться к немцам с предложением прекратить военные действия и начать переговоры о мире. Ставка ответила на это молчанием. В ночь на 9 ноября Духонина вызвали к прямому проводу. В Петрограде у аппарата находились Ленин, Сталин и Крыленко. Духонину вновь, на этот раз ультимативно, было предписано приступить к заключению перемирия. Духонин пытался всячески уйти от ответа, но в итоге получил распоряжение, отстраняющее его от должности. Новым главковерхом Совнарком назначил прапорщика Н.В. Крыленко. Духонину под страхом ответственности было предписано, продолжать ведение дел до прибытия его преемника.

В эти же самые дни, 8 или 9 ноября, в Ставку из Петрограда выехал Украинцев. Он вез с собой очередную порцию чистых бланков об освобождении, выданных от имени комиссии Шабловского. В Могилеве его (к большому его удивлению) пригласили к Духонину. Украинцев вспоминал: «Я никогда его до той поры не знал. Довольно высокий, плотный, очень моложавый генерал с двумя Георгиевскими крестами, брюнет с необычайной нежности цветом лица».

Украинцев застал в кабинете главковерха командира Польского корпуса генерала И.Р. Довбор-Мусницкого. Духонин был крайне взволнован. Нервно расхаживая по кабинету, он повторял: «Ну что я могу поделать в таком положении?» — «Дело не в материальной силе, — отвечал ему Довбор-Мусницкий, — тебе нельзя сдать Ставки. Они (большевики) могут быть материально в десять раз сильнее тебя, но все должны знать, что есть идея, которая не склоняется перед ними. Если бы Крыленко пришел сюда, я бы взял значок главнокомандующего и выехал с ним в соседнее местечко, деревню, пусть в чистое поле, и оттуда бы объявил, что Штаб главнокомандующего пребывает здесь…»

Духонин с нетерпением выслушал собеседника и высоким голосом, так не вязавшимся с его представительной внешностью, стал возражать, что все это бессмыслица, что главнокомандующий без подчиненных ни на что не способен. У Украинцева, ставшего случайным свидетелем этой сцены, создалось впечатление, что Духонин находится в полной растерянности.

На следующий день Украинцев был в Быхове. После короткого ожидания его провели к Корнилову. Он внимательно расспросил гостя о том, что тот видел в Петрограде и Ставке. Украинцев, в свою очередь, задал вопрос о том, когда арестованные генералы собираются покинуть тюрьму и куда направятся после этого. Корнилов ответил, что, когда настанет пора, он с текинцами уйдет на Дон. Украинцев вспоминал, что отнесся тогда к этому весьма скептически, но его поразила убежденность Корнилова. «Я чувствовал, что решение в такой мере созрело в душе его, что не он им, а оно им владеет. И было оно настолько высокого морального порядка, что внушило мне впервые безоговорочное почтение к этому удивительному человеку с удивительной судьбой».

Корнилов отдал приказ текинцам готовиться к походу, назначив выступление на один из ближайших дней. Узнав об этом, другие арестованные генералы делегировали Деникина для переговоров с Корниловым. Между ними состоялась следующая беседа:

— Лавр Георгиевич! Вы знаете наш взгляд, что без край ней необходимости нам уходить отсюда нельзя. Вы решили иначе. Ваше приказание мы исполним беспрекословно, но просим предупредить по крайней мере дня за два.

— Хорошо, Антон Иванович, повременим…Позиция Деникина и других генералов объяснялась тем, что в те дни еще сохранялась надежда на возможность превращения Могилева в центр сопротивления большевикам. «Положение Ставки в стратегическом смысле казалось вполне надежным, — вспоминал В.Б. Станкевич. — Лежащий в стороне от больших путей к фронту спокойный Могилев представлял собой как бы островок среди взволнованного народного моря. Подобраться к нему казалось затруднительным». По распоряжению Духонина в Могилев с фронта были вызваны ударные батальоны, составившие группу общей численностью примерно две тысячи человек. Кроме того, в городе находились Георгиевский батальон и несколько эскадронов Текинского конного полка, неподалеку стоял Польский корпус Довбор-Мусницкого, а подступы со стороны Орши прикрывали четыре полка 1-й Финляндской дивизии.

Но шли дни, и положение становилось все более и более тревожным. Поступила информация о том, что Крыленко с отрядом балтийских матросов уже занял Оршу, при этом Финляндская дивизия не оказала никакого сопротивления. О своем нейтралитете объявили поляки, брожение началось среди георгиевцев. В самом Могилеве местный Совет перешел на сторону большевиков.

Верховный комиссар Станкевич через своих сотоварищей по партии народных социалистов начал переговоры с Украинской радой о возможности переезда Ставки в Киев. Украинские власти, не желая конфликтовать с большевиками, согласия на это не дали. Тем не менее 18 декабря была предпринята попытка вывезти из Могилева часть штабных учреждений. Как только об этом стало известно, у резиденции главковерха собралась агрессивно настроенная толпа солдат. После этого Духонин, не желавший провоцировать столкновения, приказал все приготовления к переезду прекратить.

В Быхове с понятным волнением следили за происходящим. Утром 18 ноября комендант быховской тюрьмы подполковник Эргард получил телеграмму, предписывавшую в тот же день отправить арестованных специальным поездом на Дон в сопровождении эскадрона текинцев и полуроты георгиевцев. Эшелон должен был быть подан к шести часам вечера. Однако в указанное время поезд так и не подошел. Примерно через два часа из Могилева на специальном паровозе прибыл начальник оперативного отдела Ставки полковник П.А. Кусонский, сообщивший, что все прежние распоряжения отменяются.

Корнилов был крайне раздражен этим. Он вызвал к себе коменданта тюрьмы и сказал ему, что на следующий день намеревается покинуть Быхов. Командиру Текинского полка было приказано готовиться к выступлению в поход. Тогда же Корнилов написал Духонину письмо, с которым в Могилев был отправлен Хан Хаджиев.

Духонин все еще продолжал колебаться, хотя счет времени шел уже не на дни, а на часы. Подробности того, что происходило в это время в Ставке, мы знаем в изложении В.Б. Станкевича. 19 ноября в пять утра он был разбужен телефонным звонком. Духонин срочно просил его прийти к нему и обсудить только что полученные известия. Станкевич попытался перенести встречу на более позднее время, но его собеседник настоял на своем. Станкевич вспоминал: «Духонин был измученный и бледный. На столе лежала кучка телеграмм. Из 35-го корпуса сообщалось, что в нем разруха и о каком-либо сопротивлении большевикам не может быть и речи. Далее было известие, что большевистский эшелон стоит в Орше и утром предполагает двинуться дальше на Могилев. Далее была телеграмма от начальника 1-й Финляндской дивизии о том, что дивизия решила быть “нейтральной” и не препятствовать большевикам на пути».

Духонин сообщил о том, что командиры ударников предупредили его о намерении покинуть Могилев. В свою очередь, Станкевич рассказал, что у него накануне был командир Текинского полка и просил не рассчитывать на его помощь. «Вывод, однако, был ясен, — вспоминал Станкевич, — ни одного солдата для защиты Ставки!» Он предложил Духонину немедленно уехать из города, но тот возразил, что даже солдаты, обслуживающие гараж, отказываются выполнять его распоряжения. Однако у Станкевича был готов запасной вариант. Он заранее узнал, что в городе находится еще один гараж, принадлежавший эвакуированному Варшавскому округу путей сообщения. Станкевич отправился договариваться об автомобиле. Одновременно он из соображений безопасности предложил Духонину перебраться из помещения Ставки в гостиницу.

Станкевич вернулся примерно через два часа и застал в гостиничном номере разговор Духонина с генералом Дитерихсом. Тот убеждал Духонина в том, что его отъезд будет воспринят как бегство. В конечном счете Духонин, и без того измученный колебаниями, решил остаться. Станкевич вспоминал: «Мы сердечно простились. Духонин натянул непромокаемую накидку, прикрывавшую его генеральские погоны, и вернулся в Ставку».

В то время когда Станкевич бегал по городу в поисках автомобиля, у Духонина состоялась еще одна важная встреча. Около шести утра с ним виделся Хан Хаджиев, приехавший из Быхова со срочным письмом от Корнилова. Духонин прочел письмо и тут же написал ответ. Запечатанный конверт он вручил Хаджиеву со словами: «Передайте, Хан, верховному мой искренний привет и пожелание ему счастливого пути. Торопитесь!» Сама эта реплика раскрывает нам содержание письма. Несомненно, это было распоряжение об освобождении арестованных.

Для того чтобы в подлинности приказа не возникало сомнений, вместе с Хаджиевым в Быхов был командирован все тот же полковник Кусонский. В Быхове его сразу же провели к Корнилову. Кусонский доложил, что не позже чем к концу дня в Могилеве ожидают эшелоны Крыленко. Сопротивления не предвидится, и потому генерал Духонин предписывает всем заключенным немедленно покинуть тюрьму.

Около десяти утра полковник Эргард и командир георгиевцев прапорщик Гришин объявили караулу о том, что предписанием следственной комиссии Деникин, Лукомский, Марков и Романовский отпускаются на свободу. Освобожденные генералы отправились на квартиру коменданта. Здесь Деникин и Лукомский переоделись в штатское (Лукомский в дополнение сбрил бороду и усы). Романовский превратился в немолодого прапорщика инженерных войск, а Марков, надевший солдатскую шинель, — в его денщика.

Полковник Кусонский должен был из Быхова на экстренном паровозе отправиться в Киев и предложил взять с собой двух человек. Было решено, что с ним поедут Романовский и Марков. Лукомский решил ехать через Могилев и Оршу в расчете на то, что здесь-то уж беглецов искать не будут. Деникин до вечера пробыл в штабе польской дивизии. Здесь он получил документы на имя начальника перевязочного отряда Александра Домбровского.

Деникин выехал из Быхова поездом в пол-одиннадцатого вечера. Как раз в это время к Могилеву подходили эшелоны Крыленко. Первым делом большевистский главковерх распорядился доставить к нему Духонина. Они беседовали около часа, после чего Крыленко отбыл в город, оставив Духонина в вагоне. Часа через два Крыленко донесли, что у вагона, где находился Духонин, собралась толпа солдат и матросов, которая требует его выдачи. Крыленко немедленно отправился на вокзал. С трудом пробившись сквозь людскую массу, он поднялся на площадку вагона и стал уговаривать собравшихся разойтись.

В конце концов толпу удалось успокоить. Солдаты выражали готовность уйти, если им выдадут пусть не самого Духонина, так хотя бы его погоны. Крыленко и приехавший с ним генерал С.И. Одинцов (кстати, однокурсник Духонина по академии) прошли в вагон и попросили у Духонина для спасения его жизни его погоны. У Духонина тряслись руки, и он не мог отцепить погоны от кителя. Тогда Одинцов сам отвязал их и передал Крыленко.

Получив погоны, толпа разошлась. Но через полчаса Крыленко снова вызвали из вагона. Оказалось, что пришла делегация матросов и требует выдать ей Духонина. Крыленко опять начал уговоры, но в это время другие матросы проникли на площадку за его спиной, ворвались в вагон и вытащили наружу Духонина. Кто-то всадил ему в спину штык, затем его сбросили на землю и добивали ногами. Поживились и мародеры — с тела стащили сапоги, вытащили часы с бумажником и сняли верхнюю одежду. На следующий день гроб с телом Духонина был поставлен в товарный вагон и прицеплен к киевскому поезду. В Киеве Духонин был похоронен на Лукьяновском кладбище.

История русской революции полна кровавых эпизодов. Убийство десятков и сотен старших и высших офицеров стало привычным делом и проходило незамеченным. Но расправа над Духониным явилась одним из первых деяний такого рода и потому прогремела на всю страну. Выражение «отправить в штаб Духонина» как эвфемизм для обозначения убийства было повсеместно распространено на протяжении всей Гражданской войны. В этом смысле смерть Духонина стала началом страшной междоусобной бойни.

 

ТЕКИНЦЫ

Прежде чем продолжить рассказ о дальнейшей судьбе Корнилова, необходимо сказать несколько слов на другую тему. Мы уже не раз упоминали Текинский полк, выполнявший в бытность Корнилова главковерхом функции его личного конвоя, а после его ареста охранявший быховскую тюрьму. Еще до мировой войны в составе русской армии существовал Туркменский конный дивизион. В июле 1914 года он был развернут в четырехэскадронный Туркменский конный полк, который с марта 1916 года был переименован в Текинский.

Рядовой состав полка («всадники») формировался из туркмен Закаспийской области, причем исключительно добровольцев, поскольку коренное население края призыву в армию не подлежало. Офицеры полка большей частью были русскими. Полку была присвоена особая яркая форма: малиновые шаровары с серебряным галуном, желто-малиновый халат («гармыз-дон»), высокие черные папахи («тел-пек») из бараньей шкуры. Личным оружием всадника являлся клыч (кривая сабля) в украшенных серебром ножнах. «Джигиты своим видом, дисциплиной и оригинальностью костюма сразу привлекли внимание всех чинов штаба, — вспоминал Хан Хаджиев. — Высокие и стройные джигиты были одеты в малиновые халаты. Их гибкие фигуры в нарядных красивых шелковых халатах были туго-натуго перетянуты широкими толстыми туркменскими кушаками, за которыми были воткнуты пичаки (ножи) с белыми ручками. Сверх этого кушака находился серебряный пояс, украшенный разноцветными камнями, к которому прикреплялся ятаган. Красивые загорелые лица под большими черными папахами ежеминутно улыбались во время разговоров с чинами штаба, показывая ослепительно белые зубы. Услужливые, внимательные и на редкость симпатичные туркмены быстро завоевали симпатию всех чинов штаба…»

Для Корнилова, никогда не забывавшего годы своей службы в Туркестане, текинцы были особенно близки. Он полагал, что всадники, многие из которых плохо понимали по-русски, уже этим застрахованы от влияния большевистской агитации. Сам он беседовал с ними по-туркменски, и текинцы действительно были безоговорочно преданны своему «бояру», поскольку видели в нем почти земляка в этой чужой для них стране.

Трудно сказать, что заставило Корнилова выступить на Дон во главе Текинского полка. Конечно, пробираться в одиночку или вместе с другими «быховскими» генералами означало бы подвергнуть себя риску. Благодаря иллюстрированным газетам и журналам внешность Корнилова была известна многим. Но все же не надо преувеличивать значение этого обстоятельства. Переодевания и небольшой маскировки было бы достаточно для того, чтобы снизить опасность быть узнанным до минимума. В конечном итоге, как мы увидим, Корнилов так и поступил. Нам представляется, что попытка прорваться на Дон вместе с текинцами была обусловлена другой причиной. Появление Корнилова в качестве «беженца» поставило бы его в положение, подчиненное Алексееву. Корнилов хотел въехать в Новочеркасск полководцем во главе своего войска и сознательно шел навстречу опасностям, с которыми мог быть сопряжен этот поход.

Выступление текинцев готовилось заранее, о чем свидетельствуют многие мелкие детали. 17 ноября, когда Корнилов еще оставался в Быхове, в новочеркасских газетах была опубликована беседа с прапорщиком Текинского полка Игнатьевым, якобы командированным для закупки хлеба. Можно предположить, что он был одним из тех тайных посланцев, которые должны были договориться о приеме бывшего главковерха на Дону. Две недели спустя в газетах появилось новое интервью, на этот раз с вахмистром-текинцем Вердневым. Слишком уж часто текинцы начали бывать в Новочеркасске, чтобы это было простой случайностью.

К середине ноября 1, 2 и 3-й эскадроны Текинского полка, а также пулеметная команда были расквартированы в Быхове, а полковой штаб и 4-й эскадрон находились в Могилеве. Помимо этого всадники 4-го эскадрона стояли на постах летучей почты между Могилевом и Быховом. Около восьми часов вечера 19 ноября 1917 года в штаб полка из Быхова прибыл поручик Захаров, который сообщил о том, что в час ночи Корнилов покидает Быхов вместе с охранявшими тюрьму эскадронами текинцев и приказывает 4-му эскадрону присоединиться к ним. Соединение должно было произойти на переправе через реку Сож. За три дня до этого переправа была уже обследована специально посланными разведчиками. Это еще раз подтверждает то обстоятельство, что бегство тщательно готовилось заранее.

В Быхове же тем временем происходили следующие события. Около полуночи в помещение, где находился караул от 3-й роты Георгиевского батальона, вошел прапорщик Гришин и сообщил о том, что Корнилов освобождается по предписанию Чрезвычайной следственной комиссии. Солдаты ответили, что хорошо бы проверить бумаги. Гришин сказал, что бумаги он всегда просматривает и за правильность их отвечает головой. Корнилов, одетый в обычную форму, спустился с верхнего этажа. Проходя мимо караульного помещения, он сказал: «Прощайте, георгиевцы, я уезжаю».

Текинский полк был поднят по тревоге. Большая часть русских обозных отказалась выходить. В конечном итоге их силой заставили запрячь повозки. Полк направился по Банной улице к мосту через Днепр. Здесь к нему присоединились Корнилов, прапорщик Гришин и еще один караульный офицер, капитан Попов. Корнилов вскочил на лошадь, и эскадроны стали вытягиваться через мост.

На следующий день после полудня на переправе через Сож полк соединился с 4-м эскадроном. Переправлялись на пароме, вмещавшем не более 12 лошадей, и потому это заняло немало времени. На ночевку встали у деревни Струмень в пяти-шести верстах от переправы. В эту ночь бежали почти все русские обозные. Большую часть повозок после этого пришлось бросить. На следующее утро выступили еще затемно. За день проделали 35—40 верст. Стоял мороз, дул сильный ветер. Ночью вновь бежали русские денщики. Во всем полку, исключая офицеров, остались один русский писарь Морозов и армянин-обозный.

23 ноября переправились через реку Бесеть у села Попова Гора. Для того чтобы запустить паром, пришлось взламывать лед на реке. Для этого были согнаны местные крестьяне, но они работали плохо да к тому же сумели повредить и сам паром. Удалось переправить только 40 лошадей 1-го эскадрона, и паром затонул. Тогда на лед стали накладывать доски, ломая для этого заборы. Первый настил проломился, пришлось переносить его в другое место. К темноте едва закончили переправу 1-го эскадрона. Корнилов перешел на другой берег пешком по льду и заночевал в Поповой Горе в доме священника. Всадники же продолжали переправу всю ночь при свете костров.

Почти весь следующий день отряд отдыхал и вновь выступил в путь лишь около восьми вечера. Температура воздуха опустилась до пятнадцати градусов ниже нуля. Непривычные к холоду и плохо одетые всадники обмораживали руки и ноги. Но страшнее холода была атмосфера вражды и ненависти, с которой текинцам приходилось сталкиваться в каждой деревне. Адъютант Корнилова корнет Хаджиев вспоминал: «Чем дальше мы ехали, тем больше встречали недружелюбие со стороны жителей деревень, через которые приходилось проезжать. Все жители шарахались от нас, не желая давать ничего, даже за деньги. Как только мы выезжали из какой-нибудь деревни, так из нее сразу же передавали в другие деревни о том, что едет шайка Корнилова, которой не надо ничего давать, а всячески ей препятствовать во всем. При въезде в деревню мужики безмолвно и злобно исподлобья смотрели на нас, толпясь по обеим сторонам улицы, а большинство из них даже не здоровалось с нами».

На рассвете 25 ноября полк вступил в городок Сураж. Улицы города были безлюдны, окна домов плотно закрыты ставнями или занавесками. Не останавливаясь, текинцы дошли до моста и переправились на другой берег реки Ипуть. Лишь отойдя от Суража на восемь верст, остановились в какой-то деревне. Командир полка полковник Н.П. фон Клюгельген отправил вперед квартирьеров под началом прапорщика Ранненкампфа, а всадникам дал несколько часов отдыха. Во время этой стоянки из случайно найденной газеты стало известно о гибели Духонина.

Ближе к вечеру отряд снова двинулся в путь. Шли на деревню Писаревка, но по дороге заблудились. Дело в том, что единственную карту-двухверстку увез с собой Ранненкампф. Долго блуждали по замерзшим болотам и лишь после полуночи остановились в деревне Красновичи. Здесь квартирьеры должны были оставить связных, но почему-то их не оказалось. Позже выяснилось, что их выдали красным местные мужики, хотя опрошенные жители деревни и утверждали, что знать об этом ничего не знают.

Следующий день, 26 ноября, был днем Георгиевского праздника, всегда особо отмечавшегося в русской армии. Утром Корнилов поздравил офицеров и всадников, подчеркнув, что впереди еще долгий и трудный путь. Накануне к командиру полка подошел местный крестьянин и предложил показать короткую дорогу на Писаревку. Колонна всадников стала вытягиваться за околицу. Впереди ехал Корнилов вместе с командиром полка и подполковником Эргардом. Дорога шла по застывшему кочковатому лугу, копыта лошадей скользили по ледяной корке. Верстах в двух от деревни дорога вступала в лес и именно здесь полк наткнулся на засаду.

Когда авангард колонны приблизился к лесу, скрывавшиеся за деревьями красные открыли огонь в упор из пулеметов. При первых же выстрелах проводник скрылся. Полк в беспорядке стал отходить к реке. Корнилов, взявший на себя командование, приказал отступать к Красновичам. Здесь полк оставил раненых и, почти не останавливаясь, продолжил путь в юго-западном направлении. В Писаревке ждали квартирьеры, но полк уходил в противоположную сторону, даже не пытаясь связаться с ними.

Корнилов решил перейти железную дорогу у деревни Старая Гута недалеко от разъезда Песчаники. Начинался вечер. Головной отряд был уже возле железнодорожной насыпи, как вдруг из-за леса со стороны станции Унечи показался бронепоезд. Пушки ударили в упор. Один из участников похода вспоминал: «Все это было так неожиданно, что полк в полном беспорядке бросился назад, расстреливаемый сильным огнем бронепоезда. Всадников охватила паника; к тому же на обледенелом поле лошади скользили и падали, и все поле было покрыто всадниками без лошадей и лошадьми без всадников». Остановить бегущих удалось только у деревни Старая Гута. Когда остатки полка собрались под прикрытием домов, выяснилось, что среди спасшихся нет ни командира полка, ни подполковника Эргарда, ни, главное, Корнилова.

Понемногу стали собираться отставшие. Корнилова случайно нашли на опушке леса. Выяснилось, что его лошадь, та самая буланая кобыла Фатима, которая верно служила ему в бытность его главковерхом, убита. Полк же понес страшные потери. В поход выступило около 400 всадников, 24 офицера плюс два офицера Георгиевского батальона. Теперь осталось не больше 150 человек. Всадники стояли беспорядочной толпой, тут же прямо на земле сидели и лежали раненые. С разъезда продолжала слышаться ружейная и пулеметная стрельба. Автор уже цитировавшихся нами воспоминаний (штаб-ротмистр Текинского полка, не указавший в рукописи свою фамилию) писал: «Было видно, что всадники страшно пали духом и некоторые из них уговаривали других пойти сдаваться большевикам, говоря, что все равно мы окружены, что и половины полка нет налицо и что нельзя драться, когда вся Россия против нас».

Офицеры сочли необходимым предупредить Корнилова о настроении всадников. Тот выслушал и сказал: «Господа, быть может, будет лучше, если я пойду и сам сдамся большевикам. Я не хочу, чтобы вы погибли из-за меня». В эту минуту вся история нарождавшегося Белого движения могла пойти другим путем. В походе Корнилов носил простой крестьянский полушубок без погон. Сейчас он специально надел генеральское пальто и, сев верхом на коня, обратился к текинцам с речью. Он сказал, что по приказу генерала Духонина полк должен сопровождать его на Дон на поруки юго-восточного правительства. Он, Корнилов, не хочет верить в то, что текинцы собираются его предать. Из толпы всадников раздались крики о том, что надо сдаваться. Корнилов ответил: «Я даю вам пять минут на размышление, после чего, если вы все-таки решите сдаваться, вы расстреляйте сначала меня. Я предпочитаю быть расстрелянным вами, чем сдаться большевикам». Эти слова не слишком изменили настроение толпы. Положение спас ротмистр Натансон. Он выехал вперед, без папахи, в расстегнутом мундире, и, приподнявшись на стременах, закричал: «Текинцы! Неужели вы предадите своего генерала! Не будет этого! Не будет!» В толпе подхватили: «Не будет!» Не давая всадникам опомниться, Натансон скомандовал: «По коням! Садись!»

На первый взгляд этот рассказ может вызвать сомнения. Уж слишком пафосно он звучит, к тому же поразительно напоминает известную историю времен Ста дней Наполеона: «Солдаты! Неужели вы будете стрелять в своего императора?!» Но именно это, на наш взгляд, и подтверждает подлинность свидетельства мемуариста. То, что мы сейчас воспринимаем как ходульность и позу, сто лет назад зачастую было естественным поведением. К тому же мы уже писали о том, что наполеоновские аллюзии были свойственны и самому Корнилову, и его окружению. Похоже, что он искренне ощущал себя Наполеоном, бежавшим с Эльбы, и мог надеяться только на то, что впереди его ждет не Ватерлоо, а триумф.

Отряд шел всю ночь, постоянно меняя направление для того, чтобы сбить со следа возможную погоню. Двигаться приходилось густым лесом, не имея возможности свериться с картой. Единственная двухверстка так и осталась у прапорщика Ранненкампфа, но, на счастье, у Корнилова с собой оказался светящийся компас. Генерал был молчалив и угрюм. К тому же случайной веткой он повредил себе глаз. Веко распухло и саднило. Наскоро глаз перевязали какой-то грязной тряпкой, так что вид у Корнилова был совсем негероический. Наконец, около двух часов после полуночи удалось в пустынном месте перейти железнодорожное полотно. В последний момент вдалеке показался бронепоезд красных, но в темноте оттуда просто не заметили быстро уходивший в лес полк.

Настало утро, но текинцы продолжали идти почти без остановок. Лишь около семи часов вечера отряд встал на отдых в деревне Новоселки. Было ясно, что всадники выдохлись и в любой момент можно было ожидать повторения срыва. Поэтому на совещании старших офицеров было решено разделиться. Предполагалось сформировать группу из наиболее сильных и выносливых всадников. Они должны были составить охрану Корнилова и в дальнейшем двигаться скрытно, совершая длительные переходы. Остальная же часть полка во главе с командиром полковником фон Клюгельгеном должна была играть отвлекающую роль и потому идти не скрываясь.

На рассвете 28 ноября полк покинул Новоселки. Около восьми утра сделали остановку в селе Тарасовка. Здесь отобрали в отряд Корнилова 32 всадника (из них 11 киргизов 4-го эскадрона). С командиром полка осталось 90—95 всадников и пять офицеров. Эта группа направилась прямо на восток. Корнилов же с сопровождающими двинулся на юго-восток к переправе через Днепр у Каменки.

30 ноября около двух часов дня отряд Корнилова вошел в Погар, заштатный город Черниговской губернии. Неожиданно оказалось, что здесь же находятся и всадники полковника фон Клюгельгена, прибывшие в Погар накануне. Участник похода ротмистр Фаворский вспоминал: «В Погаре общее настроение по отношению к генералу и текинцам было отрицательное, как и везде, но вид наших больших шапок невероятно пугал жителей». До вечера Корнилов пробыл в хате, где остановились киргизы, и лишь в темноте перешел в дом помещика Силича. Здесь на совещании было решено, что продвигаться далее тем же порядком невозможно и потому Корнилов должен ехать один. Хозяин дома вызвался достать на утро сани с надежным возницей. В гостях у Силича оказался его сосед Гамалей, в прошлом депутат Думы. Он сразу узнал Корнилова, которого видел на Государственном совещании. Гамалей еще несколько месяцев назад был уполномоченным Союза городов на Румынском фронте. Скорее всего, именно он выписал Корнилову подложные документы на имя беженца из Румынии Лариона Иванова.

На следующий день около полудня Корнилов в одежде киргиза в сопровождении двух всадников и ротмистра Толстого выехал верхом из Погара. Был базарный день, и на улице было много народа, но так как в толпе везде мелькали папахи текинцев, то никто не обратил внимания на то, что четыре всадника куда-то поехали. Верстах в пяти от города их уже ожидали сани. Корнилов переоделся в черную вязаную куртку, защитного цвета штаны и серую солдатскую шапку. Путь его лежал на станцию Холмечи. Через пять дней, 6 декабря, он благополучно добрался до Новочеркасска.

Что происходило с Корниловым в эти дни, мы не знаем и, наверное, никогда не узнаем. Сам он об этом не рассказывал, а других свидетелей этому не было. Деникин в своей книге приводит следующий эпизод. В ночь на 3 декабря на станции Конотоп остановился вагон, в котором везли в Киев двух отставших от полка и пойманных текинских офицеров. Один из них, ротмистр В.А. Арон, был отпущен под караулом в буфет за провизией. На перроне его окликнул хромой старик в старой заношенной одежде и стоптанных валенках:

— Здорово, товарищ! А Гришин с вами?

— Здравия… Здравствуйте, да…

Старик кивнул головой и исчез в темноте.

— Послушайте, да ведь это генерал Корнилов! — воскликнул караульный офицер.

Ледяной холод в сердце, неискренний смешок и сбивчивая речь в ответ:

— Что вы, ха-ха, как так Корнилов, просто знакомый один…

Что касается дальнейшей судьбы текинцев, то она складывалась следующим образом. Остатки полка простояли в Погаре еще две недели, затем перешли в Новгородсеверский и, с согласия Украинской рады, были перевезены в Киев, где находились до середины января 1918 года. С приходом в город красных полк рассеялся. Отбившиеся во время похода были выловлены красными и отправлены в тюрьму в Брянск. В середине декабря здесь находилось три офицера-текинца и 264 всадника. Позднее они были переправлены в Москву и отпущены по домам. Только 40 текинцев самостоятельно добрались до Новочеркасска и из них лишь семь человек согласились вступить в Добровольческую армию. Во время Кубанского похода они составляли личный конвой Корнилова.

О походе текинцев написано очень мало. Даже Деникин, обычно многословный, говорит об этом в «Очерках русской смуты» предельно лаконично. Это нетрудно понять, ведь поход обернулся полной катастрофой. Уже не раз цитировавшийся нами анонимный автор воспоминаний об эпопее текинцев писал: «Главная причина неудачи лежит не на всадниках, и не в холоде и в плохом снаряжении полка, на что все время ссылались впоследствии». В первые же дни люди и кони были измотаны до предела неоправданно тяжелыми переходами. Командование полка плохо знало окружающую обстановку, разведка и охранение практически отсутствовали. В результате всадники в течение одного дня дважды попадали под вражеский огонь. На произвол судьбы были брошены раненые и отставшие.

Конечно, главную вину за это, уже по положению своему, должен был нести командир полка. Но можно понять, что и он был ограничен в самостоятельных решениях в присутствии Корнилова. Тот же, на удивление, никак не проявил себя, не смог сплотить людей, воодушевить их своей уверенностью и примером. Учитывая неопределенность будущего, это было не самым лучшим предзнаменованием.

 

КОРНИЛОВ И АЛЕКСЕЕВ

Корнилова в Новочеркасске ждали давно, и ждали с нетерпением. Еще 30 ноября газета «Вольный Дон» сообщила о том, что бывший главковерх находится в пределах Донской области. «Местопребывание его известно войсковому правительству, но по понятным причинам не может быть объявлено». На следующий день эта информация была опровергнута, но читателей такой шаг еще более убедил в том, что Корнилов уже на Дону.

С приездом Корнилова связывали надежды на чудо, но на самом деле его появление в донской столице едва не привело к краху всего начинания. Причиной тому была давняя и непреходящая неприязнь между Алексеевым и Корниловым. Алексеев считал, что Корнилов прибыл на «все готовое», и меньше всего хотел уступать ему руководство. В равной мере Корнилов не хотел да и не мог довольствоваться второй ролью. Уже первое свидание двух генералов продемонстрировало их взаимные чувства. О чем они говорили с глазу на глаз неизвестно, но свидетели вспоминали, что «разошлись они темнее тучи».

Алексеев в качестве компромисса предложил географически разделить сферы деятельности — он останется в Новочеркасске, а Корнилов уедет в Екатеринодар, где тоже приступит к формированию добровольческих отрядов. Но Корнилов отверг это сразу, заявив, что в этом случае они уподобятся содержателям двух балаганов, зазывающих к себе публику на одной и той же ярмарке. Действительно, неизбежная в этом случае конкуренция могла погубить все дело.

Однако надо признать, что и сам Корнилов внес немалую лепту в намечавшийся раскол. Его раздражало все: ничтожная численность добровольцев, весь тот «майнридовский» дух, который пропитывал зарождавшееся движение. Ему, привыкшему командовать настоящими армиями в большой войне, было трудно привыкнуть к армии, состоявшей из одних офицеров и учащейся молодежи. «Ну, да это все офицеры, а где же солдаты?.. Солдат мне дайте — офицер хорош на своем месте — солдат мне дайте!» В какой-то мере настроение бывшего главковерха исправило появление на Дону Корниловского полка. Напомним, что в сентябре полк, переименованный к этому времени в Славянский, был отправлен в Киев. После большевистского переворота корниловцы в одиночку и группами стали пробираться на Дон. Ко второй половине декабря в Новочеркасске собралось около 500 солдат и офицеров во главе с командиром — полковником М.О. Неженцевым.

Тем не менее происходившее на Дону представлялось Корнилову мелкой и потому обреченной затеей. У него крепло намерение уехать на Волгу, а потом дальше — в Сибирь, где он рассчитывал поднять знамя антибольшевистской борьбы. Корнилов говорил: «Сибирь я знаю, в Сибирь я верю; я убежден, что там можно поставить дело широко. Здесь же с делом легко справится и один генерал Алексеев. Я убежден, что долго здесь оставаться буду не в силах. Жалею только, что меня задерживают теперь и не пускают в Сибирь, где необходимо начинать работу возможно скорей, чтобы не упустить время». Другому собеседнику Корнилов примерно в это же время рассказывал о своем намерении уехать на Кавказ, для того чтобы собрать там остатки Дикой дивизии.

Слухи о конфликте между двумя вождями доходили и до рядовых добровольцев, едва не вызвав в их среде раскол. Кое-кто из первых членов «Алексеевской организации», рассчитывавших благодаря своему «стажу» занять руководящие посты, чрезмерно ревниво отнесся к приезду «быховских генералов». Считалось, что Алексеева поддерживают бывшие гвардейские офицеры, в глазах которых Корнилов был выскочкой. Но неизмеримо большее число добровольцев в случае раскола встало бы на сторону Корнилова.

В их глазах Алексеев был «профессором», «дедушкой», его можно и нужно было уважать, но не боготворить. Добровольцы беззлобно посмеивались над штатской внешностью Алексеева, Корнилову же прощали все. Надо сказать, что вынужденный в первое время носить штатскую одежду, Корнилов выглядел в ней весьма нелепо. Вот как описывал его в эти дни донской журналист В. Севский (Краснушкин): «В сереньком пиджачке, в жилете, который топорщился на груди, с галстуком, висевшим где-то около плеча… Монгольское лицо, борода в три волоса». Но даже если бы Корнилов появился среди добровольцев в маскарадном костюме, это не изменило бы восторженного отношения к нему.

У Корнилова было то, чего не было у Алексеева, — харизма вождя. К этому времени он уже стал живым символом, полумифической личностью. В отношении добровольцев к Корнилову было что-то иррациональное. «Смело, корниловцы, в ногу, с нами Корнилов идет…» — этого было достаточно, чтобы забылись все больные вопросы, появилась надежда и вера в будущее. Нельзя не согласиться с Деникиным, писавшим, что в случае ухода Алексеева армия бы раскололась, в случае же, если бы ушел Корнилов — перестала существовать.

Любому популярному вождю приходится считаться с тем, что в его окружении появляется множество желающих приобщиться к славе кумира. С приездом Корнилова в Новочеркасск в донскую столицу съехалось огромное количество политиков всех направлений, в том числе и откровенных авантюристов. Из этой среды исходили самые фантастические планы. Некий М., заявлявший о том, что у него в парижских банках лежат миллионы, предлагал организовать политическую комбинацию под названием «РАК». Складывалась она из имен бывшего председателя Государственной думы М.В. Родзянко, Алексеева и Корнилова. «Я предложил ему, — вспоминал рассказавший об этом эпизоде журналист Б.А. Суворин, — изменить эту неблагозвучную комбинацию на АКР или КАР, но он стоял на своем и вскоре, обиженный общим недоверием, уехал к своим миллионам со своим РАКом».

Еще до приезда Корнилова в Новочеркасске оказался Завойко. Он попытался поставить себя в качестве единственного полномочного представителя своего бывшего начальника и сосредоточить в своих руках весь сбор денежных средств на нужды армии. Ходили слухи о том, что он готовит свержение Каледина и замену его на атаманском посту Корниловым. Этим он настроил против себя и атамана, и Алексеева. Скорее всего разговоры о готовящемся перевороте были совершенно беспочвенны, но Корнилов не счел нужным защищать своего бывшего ординарца. Он приказал Завойко в 24 часа покинуть Новочеркасск, еще раз доказав этим, что у него нет ни друзей, ни постоянных соратников.

Нужно заметить, что в Могилеве в августовские дни в окружении Корнилова было куда больше авантюристов. В ту пору «серьезные» политики предпочитали оставаться в столицах, дирижируя (или думая, что они дирижируют) происходящим на расстоянии. Теперь у них не было такой возможности, так как и в Москве, и в Петрограде хозяйничали большевики. В результате в Новочеркасске собралось такое количество столичных знаменитостей, какое маленький городок не видел никогда.

Еще в начале октября в Москве возник политический блок, включивший в свой состав три влиятельные организации — Совет общественных деятелей, Торгово-промышленный союз и кадетскую партию. Вновь возникшее объединение не имело в ту пору собственного названия, и потому в воспоминаниях современников оно фигурирует просто как Московский центр. Исполнительным органом центра стала так называемая «девятка», куда были делегированы по три представителя от вошедших в блок организаций. Полтора месяца спустя почти все руководство Московского центра (среди наиболее заметных фигур, его представлявших, можно назвать П.Н. Милюкова и П.Б. Струве) оказалось на Дону.

Именно московским политикам принадлежала заслуга в примирении Алексеева и Корнилова. По их инициативе 18 декабря состоялось первое большое совещание с участием всего высшего генералитета. Деникин вспоминал: «Произошла тяжелая сцена; Корнилов требовал полной власти над армией, не считая возможным иначе управлять ею и заявив, что в противном случае он оставит Дон и переедет в Сибирь; Алексееву, по-видимому, было трудно отказаться от прямого участия в деле, созданном его руками. Краткие нервные реплики их перемешивались с речами общественных деятелей (в особенности страстно реагировал Федоров), которые говорили о самопожертвовании и о государственной необходимости соглашения…» В итоге совещание закончилось безрезультатно.

Через несколько дней состоялась новая встреча в том же составе. На этот раз представители Московского центра выдвинули серьезный аргумент. Ими было заявлено, что финансовая помощь со стороны столичных деловых кругов и дипломатических миссий союзных держав будет предоставлена только в том случае, если Алексеев, Корнилов и Каледин будут работать в единой связке. Организационное оформление этой совместной работы было предложено Деникиным. Он составил своего рода «конституцию», отдававшую Алексееву гражданское управление, внешние сношения и финансы, Корнилову — военную власть, а атаману Каледину — управление Донской областью. По словам самого Деникина, эта конструкция была «исключительно психологическим средством», призванным примирить соперничавших генералов. Создание «триумвирата» позволило Алексееву сохранить лицо, уступив фактически главенство Корнилову.

Роль правительства при «триумвирате» должен был играть Гражданский совет. В него вошли Корнилов, Алексеев, Каледин, Лукомский и Романовский (Деникин от сделанного ему предложения отказался). Московский центр был представлен М.М. Федоровым, Г.Н. Трубецким и А.С. Белецким (после его отъезда в Москву его сменил П.Б. Струве). На персональных началах был приглашен П.Н. Милюков. От донских властей в совет были включены помощник атамана, «донской златоуст» М.П. Богаевский и известный промышленник Н.Е. Парамонов. При совете была учреждена Политическая канцелярия, персонально представленная уже известным нам С.С. Щетининым и полковником Я.М. Лисовым.

Политические взгляды основателей Белого движения не отличались левизной, но общественное сознание в ту пору еще не изжило привнесенные революцией ярлыки. Это сыграло решающую роль при решении вопроса о включении в состав совета Б.В. Савинкова. Он появился в Новочеркасске в середине декабря. Первоначально Корнилов, подозревавший Савинкова в двойной игре во время августовских событий, категорически отказался встречаться с ним. Но Савинков сумел убедить Каледина в своей незаменимости. Донской атаман сильно зависел от общественного мнения, а то прямо обвиняло добровольческое командование в реставраторских настроениях.

Каледин в свою очередь попытался уговорить Алексеева и Корнилова. Начались долгие переговоры с Савинковым, в которых в качестве посредников принимали участие Милюков и Федоров. В конце концов Савинков ультимативно потребовал включения в состав Гражданского совета его и еще нескольких представителей «революционной демократии», говоря, что это снимет с совета обвинения в реакционности и привлечет на сторону движения казаков и солдат. После обсуждения этого требования в кругу генералов было решено согласиться на том основании, что не стоит наживать себе врага. В итоге в совет вошли сам Савинков, его соратник — бывший комиссар 8-й армии В.К. Вендзягольский, а также левый депутат Донского круга П.М. Агеев и председатель крестьянского съезда С.П. Мазуренко.

Деникин писал, что «участие Савинкова и его группы не дало армии ни одного солдата, ни одного рубля и не вернуло на стезю государственности ни одного казака; вызвало лишь недоумение в офицерской среде». Значительной частью офицерства Савинков воспринимался прежде всего как бомбист, революционер, а значит, человек, несущий вину за происходящее. Именно этим объяснялась попытка покушения на его жизнь. Впрочем, покушение это было каким-то странным. Сам Савинков позднее рассказывал: «Ко мне на квартиру пришел артиллерийский офицер, для того чтобы меня убить, но когда мы с ним остались с глазу на глаз, он побоялся поднять оружие. В разговоре со мной он сознался, что был послан меня убить, и просил только об одном, чтобы я не давал ходу этому делу».

Просьбе этой Савинков не внял и постарался использовать происшедшее в своих целях. Он рассказал об этом инциденте Алексееву, намекнув, что против того тоже готовится покушение. Алексеев разволновался и позвал для совета Деникина и Лукомского. Отделить в этой истории правду от лжи было невозможно. В итоге было принято решение усилить охрану членов Гражданского совета, а Савинкову рекомендовано не задерживаться в Новочеркасске надолго. В начале января он покинул донскую столицу и уехал в Москву, увозя с собой письма Алексеева к Г.В. Плеханову и другому видному социалисту — Н.В. Чайковскому.

Поведение Алексеева в истории с Савинковым было очень характерно для тогдашних настроений основателя армии. Надо сказать, что по характеру своему он был человеком мнительным, к тому же давал о себе знать и возраст. Алексеев чувствовал себя обиженным тем, что его оттеснили на второй план, и потому был готов поверить в любые новые обиды. Этим-то и пользовались любители сплетен и интриг, которых тогда в Новочеркасске было более чем достаточно.

Недели две спустя после описанных событий некий капитан Капелька (князь Ухтомский), служивший в штабе Алексеева, доложил ему о новом заговоре. В армии якобы готовится переворот. Корнилов собирается свергнуть «триумвират» и объявить себя диктатором. В этой связи уже сделаны все назначения до московского генерал-губернатора включительно. Источником своих сведений Капелька называл И.А. Добрынского, подвизавшегося при Корнилове еще в августовские дни.

Алексеев потребовал объяснений и пригласил к себе для этого Корнилова и других генералов. Корнилов, узнав о сути дела, вспылил и покинул совещание. Попытки докопаться до правды ни к чему не привели. Как выяснилось, Добрынский спешно покинул Новочеркасск, даже не заплатив за. гостиничный номер. На следующий день и Алексеев и Корнилов прислали формальные письма о своем отказе от участия в дальнейшей работе: Алексеев — мотивируя это слабым здоровьем, Корнилов — желанием в скорейшее время уехать в Сибирь. Деникину вновь пришлось уговаривать сначала Алексеева, а потом вместе с атаманом Калединым вести долгую беседу с Корниловым. В результате Алексеев извинился перед Корниловым, но, похоже, остался при своих убеждениях. Во всяком случае, капитан Капелька никак не поплатился за ложный донос. Он остался служить в штабе Алексеева и был убит во время Первого кубанского похода.

Позже, когда добровольческое командование переехало в Ростов, пошли разговоры о новом заговоре, на этот раз направленном против Корнилова. Доброжелатели представили ему целый список офицеров, якобы задумавших организовать его убийство. В списке фигурировали главнейшие фигуры из окружения Алексеева. Оскорбленные этим обвинением офицеры потребовали реабилитации. Корнилов собрал их и сказал: «Дело не в Корнилове. Я просто не допускаю мысли, чтобы в армии имелись офицеры, которые могли бы поднять руку на своего командующего. Я вам верю и прошу продолжать службу».

С этих пор Алексеев и Корнилов старались по возможности избегать личных контактов. В случае необходимости они общались друг с другом в письменном виде. Это выглядело особенно странно в ту пору, когда штабы Алексеева и Корнилова располагались в одном и том же здании гостиницы «Европейская» (приметный по меркам Новочеркасска дом в три с половиной этажа и колоннами по фасаду). Однако вскоре штаб Корнилова переехал в помещение по Комитетской улице, где поселился и сам бывший главковерх.

К этому времени к нему приехала семья: жена, сын Юрий и дочь Наталья. В декабре к Наталье приезжал из Петрограда ее муж — морской офицер Маркин. Он уговаривал ее уехать с ним, но Наталья предпочла остаться с отцом. Это было ее последнее свидание с Маркиным. Позднее, уже в эмиграции, Наталья Корнилова выйдет замуж за бывшего адъютанта Алексеева А.Г. Шапрона дю Ларре.

Дочь Корнилова нашла себе работу в военном госпитале. Бок о бок с ней здесь трудилась и дочь Алексеева Вера. К счастью, конфликт отцов никак не сказывался на их взаимоотношениях. Позже к ним присоединилась молодая жена Деникина Ксения. Сорокапятилетний генерал, пользовавшийся до этого репутацией убежденного холостяка, пошел под венец с дочерью своего давнего друга, которую он когда-то знал еще ребенком. Свадьба состоялась в ноябре 1917 года в одной из маленьких церквей Новочеркасска. Медовый месяц (сократившийся до восьми дней) молодые провели в промерзшей насквозь хате на станции Славянская между Ростовом и Екатеринодаром. Можно себе представить, что чувствовали новобрачные в те дни, когда крах едва народившегося Белого движения и гибель его участников казались неминуемыми.

 

АРМИЯ И ПОЛИТИКА

В канун нового, 1918 года, на Рождество, Корнилов официально был объявлен командующим армией, которая с этого времени получила название Добровольческой. Пост начальника штаба армии занял генерал А.С. Лукомский. После его отъезда на Кубань в январе 1918 года его сменил генерал И.П. Романовский. Дежурным генералом был назначен генерал-майор С.М. Трухачев, начальником снабжения — генерал-лейтенант Е.Ф. Эльснер. Артиллерийскую часть возглавил полковник Мальцев, инженерную — бывший член Государственной думы Л.В. Половцев (позднее — полковник Селиванов). Должность начальника санитарной части получил полковник медицинской службы В.П. Всеволожский, интендантской — земский деятель из Таврической губернии Н.Н. Богданов. Вся армия по численности немногим превышала полк военного времени. Тем не менее было начато формирование ядра 1-й Добровольческой дивизии (генерал А.И. Деникин, начальник штаба — генерал С.Л. Марков).

Цели армии были изложены в декларации от 27 декабря 1917 года. В ней говорилось о необходимости создания «организованной военной силы, которая могла бы быть противопоставлена надвигающейся анархии и немецко-большевистскому нашествию». Первой задачей армии должна была стать защита казачьих областей юго-востока от вторжения с севера. В будущем Добровольческая армия должна была завершить освобождение всей страны и гарантировать осуществление чаяний и воли народа. «Перед волей этой должны преклониться все классы, партии и отдельные группы населения. Ей одной будет служить создаваемая армия, и все, участвующие в ее образовании, будут беспрекословно подчиняться законной власти, поставленной этим Учредительным собранием».

Содержание и тон декларации во многом были обусловлены необходимостью успокоить казачью «демократию». Казачьи политики очень опасались обвинений в реакционности и потому с большой осторожностью относились к Добровольческой армии. Еще более сильны были эти настроения среди «иногороднего» (неказачьего) населения области. По просьбе Каледина, добровольческое командование старалось, чтобы информация о деятельности армии не просачивалась в газеты. Когда в «Телеграммах Юго-Восточного агентства» была опубликована маленькая заметка о назначении Корнилова командующим Добровольческой армией, атаман остался этим очень недоволен и лично выговорил редактору газеты капитану А. Ноль де Монклар.

30 декабря 1917 года проходивший в Новочеркасске съезд иногородних потребовал «разоружения и роспуска контрреволюционной Добровольческой армии, борющейся против наступления войск революционной демократии». Для того чтобы снять назревавший конфликт, атаман Каледин попросил Алексеева выступить перед членами войскового правительства, к этому времени уже паритетного, то есть составленного в равных пропорциях из представителей казачества и «иногородних».

Встреча эта состоялась 18 января 1918 года. Алексеев коротко рассказал об истории создания армии, после чего ему был устроен настоящий допрос.

— Если у вас, генерал, существует, как вы говорите, кон такт с демократическими партиями, то почему чины вашей армии нисколько не стесняются выражать свое презрение к демократическим организациям, допуская в своих разговорах такие выражения, как «совет собачьих депутатов» и прочее?

Алексеев на это ответил:

— Прежде чем судить добровольцев, нужно вспомнить, что они пережили и переживают. Войдите в их психологию, и вы поймете происхождение этих разговоров. Ведь 90 про центов их буквально вырвались из когтей смерти и по при езде на Дон, не оправившись еще от пережитого, вынуждены были вступить в бой с советскими войсками. Из трех ночей им приходится спать только одну. Кроме того, я не понимаю, почему это вас так волнует: ведь Добровольческая армия не преследует никаких политических целей. Члены ее при своем вступлении дают подписку не принимать никакого участия в политике и заниматься какой бы то ни было политической деятельностью.

Действительно, у добровольцев к этому времени сформировалась вполне определенная репутация. Говорили, например, что после взятия Ростова победители вступали в город под пение «Боже, царя храни». На деле, конечно, все было не совсем так. Мы не ошибемся, если скажем, что симпатии основной массы первых добровольцев были далеки от монархизма. В общественном сознании в ту пору еще сохранялся отрицательный стереотип монархии, созданный в предыдущие месяцы газетами и социалистической пропагандой. Правительство Керенского широко эксплуатировало слухи о якобы готовящемся монархическом заговоре, выдвигая в противовес лозунг единого фронта революционной демократии.

В результате октябрьский переворот поначалу привел к странному раздвоению оценок. Иллюстрацией этого может служить обращение, выпущенное в декабре 1917 года студенческой боевой дружиной Ростова. «Мы, дружинники, — говорилось в нем, — не признаем ни единоличной власти монарха, ни власти кучки узурпаторов, при посредстве грубой силы старающихся навязать свою волю большинству страны, ибо мы не признаем насилия… Мы боремся не с идейным большевизмом, с которым мы боролись и ныне боремся словом; нет, орудием мы боремся с тем шкурным, анархическим и разбойничьим большевизмом, который попирает всякое право и грозит погубить Россию».

Студенчество, несомненно, представляло собой специфическую категорию, но такая позиция в ту пору была свойственна не только ему. В первом варианте полковой песни корниловцев, написанном в январе 1918 года прапорщиком А.П. Кривошеевым, фигурировали характерные слова: «Русь могучую жалеем, царь нам не кумир…» Через год эту строчку пели уже по-новому: «…нам она кумир!»

Но даже те из добровольцев, кто считал себя монархистами, по сути таковыми не были. Царя большинство из них видело только на портретах или на фотографиях в «Ниве». Монархизм, в их понимании, означал неприятие революционного хаоса и анархии, тягу к сильной власти. Свидетель первых месяцев истории Добровольческой армии журналист А.А. Суворин (младший из двух сыновей к тому времени уже покойного «короля русской прессы») писал о том, что офицеры, называющие себя монархистами, «попросту не видят того, что желается им не царь, а диктатор». Они потому и идут так слепо за Корниловым, что «он и есть прирожденный диктатор, то есть то самое, что им и нужно».

Перу А.А. Суворина принадлежит и весьма характерный проект государственного переустройства России. В отличие от многих аналогичных документов, созданных уже в эмиграции, суворинский проект представляет собой едва ли не единственный пример такого рода, появившийся непосредственно в годы Гражданской войны. Он предусматривал создание в стране «державного вече», избираемого по принципу представительства от профессиональных групп, церковных приходов, городов, университетов, общественных организаций. Из своей среды вече должно было выбирать посадника, возглавлявшего исполнительную власть. Всю эту структуру венчал несменяемый и невыбираемый «великий атаман». Места еще и коронованному монарху в этой схеме просто не оставалось. Обращает внимание сходство суворинского проекта с концепцией «корпоративного государства» итальянских фашистов. Напомним, что идеи фашизма, именно в итальянском его варианте, были позднее очень популярны среди белой эмиграции.

В нашем распоряжении имеется еще один любопытный документ, позволяющий реконструировать политические взгляды основателей Добровольческой армии, — так называемая «программа Корнилова». Под этим наименованием известны два несхожих документа, что подчас порождает путаницу. Мы уже писали о том, что первый из них был разработан еще в быховской тюрьме. Он включал шесть разделов, большинство из которых не касалось вопросов общественного переустройства: воссоздание боеспособной армии, продолжение войны до победного конца, восстановление дисциплины на заводах и транспорте, упорядочение продовольственного дела. Лишь требование установления сильной независимой власти и призыв отложить решение других проблем до Учредительного собрания в определенной мере носили политическую окраску.

Гораздо более детален второй вариант «программы Корнилова». Впервые он был опубликован в 1923 году на страницах берлинского «Архива русской революции». Помещен он был в качестве приложения к отчету генерала В.Е. Флуга, командированного в январе 1918 года из Добровольческой армии в Сибирь. Спустя пять лет текст программы появился в другом эмигрантском издании, «Белом архиве», на этот раз в сопровождении обстоятельств ее создания.

Рассказал об этом бывший журналист газеты «Русское слово» М.С. Лембич, состоявший в описываемый период при штабе Добровольческой армии. По его словам, 22 января 1918 года он был вызван к Корнилову, который и продиктовал ему основные положения программы, с просьбой литературно обработать их. В программе провозглашались равенство граждан перед законом, свобода слова и печати, восстановление права собственности, отделение церкви от государства, введение всеобщего начального образования, право рабочих на стачки и создание профессиональных союзов.

Особенно интересно выглядит предлагавшийся в программе путь решения аграрного вопроса. Корнилов первоначально имел в виду узаконить происшедший земельный передел за счет выкупа государством захваченных крестьянами помещичьих земель. Лембич вспоминал, что таким образом генерал Корнилов «рассчитывал привлечь на сторону будущего правительства миллионы вновь образовавшихся мелких собственников». Однако в конечном счете по настоянию Милюкова этот пункт был заменен нейтральной фразой о необходимости отложить решение аграрного вопроса до Учредительного собрания.

Нетрудно заметить, что в этом варианте «программа Корнилова» была настоящей «конституцией», нацеленной не только на завтрашний день, но и на достаточно отдаленную перспективу. Составлена эта «конституция» была в весьма либеральном духе и куда более глубокой и последовательной, чем позднейшие политические декларации Деникина, Колчака и других белых вождей. Одна проблема — мы не можем со стопроцентной уверенностью утверждать, что «программа Корнилова» отражала взгляды самого Корнилова. Авторство ее различные источники приписывают и Лембичу, и Милюкову, и, что совсем уж неожиданно — Доб-рынскому. Что касается других руководителей армии, то Алексеев, по словам Лембича, узнал о программе задним числом. Не упоминает о ней и Деникин. Судя по всему, январская «программа Корнилова» не носила официального характера. Появилась она в те дни, когда само существование Добровольческой армии было поставлено под угрозу, и осталась практически никому не известной.

В январе 1918 года, когда происходили описываемые нами события, самым обсуждаемым политическим вопросом был вопрос о дальнейшей судьбе разогнанного большевиками Учредительного собрания. Позднее он расколол антибольшевистский лагерь на сторонников «революционной демократии» в ее эсеровской трактовке и приверженцев собственно Белого движения. Первые ратовали за восстановление Учредительного собрания в прежнем составе, вторые либо вообще обходили этот вопрос, либо выдвигали условием новые выборы.

Можно понять, почему белым вождям было не по душе Учредительное собрание, среди делегатов которого треть была большевиками, а большинство составляли эсеры-черновцы. На «допросе» в войсковом правительстве Алексеев говорил: «Конечно, с Черновым и его партией никаких переговоров быть не может — нам с ними не по пути». Этот вопрос возник и в ходе обсуждения декларации от 27 декабря 1917 года. Присутствовавший при этом генерал А.С. Лукомский потребовал уточнить, о каком Учредительном собрании идет речь: о новом или избранном на ноябрьских выборах? По словам Лукомского, «все высказались единодушно, что об Учредительном собрании 1917 года не может быть и речи; что выборы в это собрание были проведены под давлением большевиков и что состав этого собрания не может быть выразителем мнения России».

Между тем в опубликованном тексте декларации этот принципиальный момент специально не оговаривался. Лишь в «программе Корнилова» появились слова о том, что «выборы в Учредительное собрание должны быть проведены свободно, без давления на народную волю и по всей стране». Само упоминание о выборах в будущем времени предполагало, что прежние признаются недействительными, но об этом нужно было еще догадаться. Нам кажется характерным, что все политические декларации и программы Белого движения в этот, начальный, период его истории полны недомолвок и противоречий. Не стоит искать в этом злой умысел. Скорее это было результатом того, что и рядовые участники движения, и его вожди плохо представляли отдаленные перспективы. Сложно было думать о будущем в ситуации, когда каждый день мог стать последним.

 

БОИ НА ДОНУ

Новый, 1918 год начинался тревожно. 2 января Корнилов пришел в общежитие на Барочной. Собрав офицеров, он обратился к ним с краткой речью: «Здравствуйте, господа! Дай Бог, чтобы этот новый год был счастливее старого. Тяжелое будет время для вас и для меня. Я объявил войну предателям Родины. Большевиков за врагов я не считаю, это лишь несчастные обманутые люди. Если же я борюсь с ними, то лишь потому, что вслед за ними мы увидим немецкие каски. Большевики — это немецкий авангард. Тяжелый будет год и тяжелая борьба. Наверное, многие из вас падут в этой борьбе, может быть, погибну и я, — но я верю в то, что Россия снова будет великой, могучей».

Корнилов собрался уходить, но его попросили остаться. Оказывается, ожидая командующего, офицеры пригласили городского фотографа и сейчас попросили Корнилова сфотографироваться с ними. Этот снимок (последний прижизненный снимок Корнилова) сохранился. В тесной, заставленной металлическими кроватями комнате столпилось множество людей. На первом плане — Корнилов. Он одет в длинное бесформенное пальто с меховым воротником, на голове — высокая барашковая папаха. Лицо его усталое и спокойное.

В начале января стало ясно, что большевики готовят генеральное наступление. Красное командование намеревалось вбить клин между территорией Дона и Украиной, где у власти находилась Центральная рада. Красные продвигались от Харькова и Луганска через Лозовую и Синельниково в направлении Новочеркасска и Ростова. 10 января штаб Добровольческой армии перебрался в Ростов. Сюда же переехала и семья командующего. Жена и дети Корнилова поселились в одноэтажном каменном доме на Ермаковском проспекте, сам же Корнилов большую часть времени проводил в помещении штаба.

Разместился штаб в особняке миллионера Парамонова на Пушкинской улице. Здание было недостроено, во многих комнатах еще не было обоев, мебель была самой разномастной. Генерал А.П. Богаевский вспоминал: «Большой дом Парамонова кипел жизнью как улей. С утра и до поздней ночи там шла нервная, лихорадочная работа, происходили совещания, приходила масса офицеров всяких чинов, сновали ординарцы с донесениями и приказами. Кроме генералов Алексеева и Корнилова, я встречал там генералов Деникина, Лукомского и многих других. Печать тревоги и тяжелой грусти лежала на всех лицах: не слышно было шутки и смеха и громкого разговора…»

Корнилов занял угловой кабинет на втором этаже. В комнате постоянно были опущены шторы, но огромная люстра под потолком давала вполне достаточно света. Для того чтобы попасть к командующему, нужно было пройти целый лабиринт комнат и приемную, где дежурили Хаджиев и второй адъютант командующего — поручик Долинский. Один из визитеров, побывавших у Корнилова в эти дни, вспоминает об этом так: «В светлом кабинете за большим письменным столом, в широком кожаном кресле сидел генерал, желтый, скуластый, с по-монгольски раскосыми глазами. Он, вероятно, был мал ростом и словно утонул в кресле — над столом виднелись только голова и плечи с погонами».

В том же здании, но по другую сторону от вестибюля, располагался кабинет Алексеева. Они по-прежнему предпочитали не встречаться между собой. Даже в письменном виде генералы общались крайне редко, причем инициатором в таких случаях всегда выступал Алексеев.

По договоренности между Корниловым и Калединым Новочеркасск должны были защищать донские части, в то время как оборона Ростова передавалась добровольцам. Был еще третий фронт, южнее Ростова, у Батайска. Там добровольцам противостояли лишь немногочисленные отряды красных, и потому до начала февраля на этом участке царило относительное затишье.

На ростовском направлении линия противостояния проходила у станции Матвеев Курган примерно в 35 верстах к северу от Таганрога. Здесь оборону держали две роты — Ростовская и Георгиевская. Накануне Нового года в помощь к ним была переброшена рота 2-го Офицерского батальона и самодельный блиндированный поезд, вооруженный одним орудием. Общее командование отрядом принял полковник А.П. Кутепов. Под его началом было менее 300 человек. Силы же красных превышали по численности шесть тысяч.

Пользуясь этим перевесом, красные 11 января внезапной атакой захватили Матвеев Курган. Добровольцы отступили почти на 20 верст и встали у станции Неклиновка. Сюда из Ростова спешно были переброшены подкрепления. Все, что мог выделить Корнилов, — это две роты Офицерского батальона. Но и с этими силами добровольцы на следующий день сумели отбить новую атаку красных. Противник отошел к Матвееву Кургану и несколько дней не предпринимал никаких активных действий.

В Таганроге, крупном промышленном и торговом центре, насчитывалось до 25 тысяч рабочих, в массе своей сочувствовавших большевикам. 14 января в городе началось восстание. В Таганроге стояла рота юнкеров численностью примерно 250 человек. В первые же часы восстания она оказалась разделенной надвое. Часть юнкеров засела на вокзале, вторая часть занимала Балтийский завод. Два дня осажденные отбивали атаки противника и лишь 16 января, отчаявшись получить помощь, решили пробиваться из города. При отступлении застрелился раненый командир отрада полковник Мастыко. Уйти от преследования удалось только половине юнкеров. Захваченные в плен, а также остававшиеся в госпиталях раненые были подвергнуты жестоким издевательствам и убиты.

Восстание в Таганроге коренным образом изменило ситуацию. Отряд Кутепова оказался зажат с двух сторон. К счастью, стало известно о существовании железнодорожной ветки в обход Таганрога. По ней отряд и отступил, увозя с собой артиллерию (два орудия), боеприпасы и раненых. Добровольцы закрепились на станции Бессергеновка восточнее Таганрога.

Не лучше обстояли дела и на «Новочеркасском фронте». Поразительно, но ни один казачий полк не внял приказу атамана выступить против большевиков. На фронте воевали исключительно партизанские отряды, сформированные из казаков-добровольцев. Живой легендой стал командир одного из таких отрядов есаул В.М. Чернецов. Он отличался безоглядной храбростью, заставлявшей вспомнить лучшие времена истории донского казачества. Но далеко не все его земляки следовали примеру Чернецова.

10 января в станице Каменской состоялся съезд фронтового казачества. Делегаты съезда объявили низложенными атамана и войсковое правительство и, в свою очередь, избрали Донской казачий военно-революционный комитет во главе с унтер-офицером Ф.Г. Подтелковым и прапорщиком М.В. Кривошлыковым. О подчинении Донскому ВРК объявил 21 казачий полк. Под началом же Чернецова было всего 400 сабель. Тем не менее Чернецов предъявил руководителям ВРК ультиматум, требуя подчиниться войсковому правительству. Получив отказ, он 17 января штурмом взял Каменскую. За эту фантастическую победу атаман Каледин произвел Чернецова, минуя чин, сразу в полковники.

Но даже храбрость Чернецова не могла компенсировать нехватку людей на фронте. Это заставило Каледина вновь обратиться за помощью к командованию Добровольческой армии. В распоряжение Чернецова были отправлены офицерская рота и артиллерийское орудие (то самое, «похоронное», которое незадолго до того добровольцы хитростью взяли у казаков). Для маленькой Добровольческой армии и это было слишком тяжелой жертвой. Корнилов был крайне раздражен. В беседе с ростовскими журналистами он говорил: «Я рвался из Быхова на Дон, я верил в казаков, думал вмести с ними создать плотину, которая остановила бы всероссийский поток в бездну. И нашел тех же русских солдат…»

Между добровольческим командованием и донскими властями нарастали взаимные претензии. Атаман полагал помощь со стороны добровольцев недостаточной, к тому же для него унизительными были сами эти просьбы. Корнилов же считал, что от него требуют невозможного. Он резонно говорил, что оборона Донской области — это дело прежде всего самих казаков.

15 января Каледин попросил экстренно созвать заседание Гражданского совета. Члены совета собрались в восемь часов вечера в особняке Парамонова. Участник этой встречи полковник Я.М. Лисовой вспоминал: «Тихим, по обыкновению, голосом, смотря куда-то в сторону, генерал Каледин начал свой доклад». Говорил он недолго и закончил такими словами: «Таким образом, нас постепенно но верно окружают со всех сторон, и выхода нет никакого, надеяться не на кого, абсолютно не на кого, кроме как на самих себя». После атамана выступали председатель правительства М.П. Богаевский и член Войскового круга П.М. Агеев. Сообщенные ими сведения еще более усугубили и без того мрачную картину.

«Генерал Алексеев, склонившись над столом, по обыкновению что-то отмечал в своей записной книжечке; П.Б. Струве и князь Г.Е. Трубецкой тихо перешептывались; атаман застыл в своей унылой позе; Агеев без конца ходил из угла в угол; Н.Е. Парамонов, мрачно насупившись и втянув голову в плечи, казалось, ничего не видел и не слышал, остальные члены совета тоже молчали… За стеной раздавался вой ветра и мокрый обледенелый снег, как песок, хлестал в стекла окон; изредка глухо доносились одиночные ружейные выстрелы и надоедливо, монотонно такала в соседней комнате пишущая машинка».

Встал Милюков и в своей речи обвинил в создавшейся ситуации донские власти. Каледин с досадой ответил: «Мы не за критикой сюда пришли». Напряженную ситуацию попытался разрядить Алексеев. Он сказал, что нужно бороться до конца, а если станет ясно, что сил нет, — «ну что ж, и это не так уж плохо; мы тогда уйдем к Саратову или куда-нибудь за Волгу и там соберемся с силами для новой борьбы — Добровольческая армия готова к этому».

Эти слова очень взволновали атамана. «Для меня большая новость, — сказал он, — что Добровольческая армия собирается куда-то уходить из Донской области и что она даже уже готова к этому». Алексеев попытался что-то объяснить, но атаман, поклонившись всем, вышел, забыв даже в зале свою папаху.

Донской атаман, 55-летний генерал от кавалерии А.М. Каледин был талантливым военным. Об этом говорит его участие в знаменитом наступлении 1916 года, когда возглавляемая им 8-я армия сыграла решающую роль в прорыве австрийского фронта. Но сейчас атаману приходилось действовать в непривычной для него политической сфере. К тому же сам Каледин был личностью сложной. На знавших его он производил впечатление человека, всегда погруженного в какие-то угрюмые думы. Никто никогда не видел его не то что смеющимся, но даже улыбающимся. «Сумрачный атаман» — эта характеристика в разных вариациях встречается у всех мемуаристов.

Мрачные настроения атамана передавались и окружающим. В атаманском дворце, всегда полном людьми, крыло, где находился кабинет Каледина, производило впечатление пустыни. Даже дежурные адъютанты предпочитали дольше необходимого не задерживаться в приемной. Деникин вспоминал о первой встрече с Калединым на Дону: «Каледин сидел в своем кабинете один, как будто придавленный неизбежным горем, осунувшийся, с бесконечно усталыми глазами». Таким же увидел его в эти дни и генерал Богаевский: «Алексей Максимович принял меня приветливо, со своим обычным сумрачным, без улыбки, видом. Он произвел на меня впечатление бесконечно уставшего, угнетенного духом человека. Грустные глаза редко поглядывали на собеседника».

Бесспорно, у Каледина чем дальше, тем больше было оснований для тяжелых дум. Принято считать, что пессимисты более реально, чем оптимисты, смотрят на окружающий мир. Но в критической ситуации, сложившейся в начале 1918 года на Дону, мрачный настрой атамана не помогал найти выход, а, скорее, усугублял происходящее.

Крайне тяжелое впечатление на Каледина, да и не только на него, произвела гибель Чернецова. 20 января отряд Чернецова атаковал станцию Глубокая, но, наткнувшись на ожесточенное сопротивление противника, отступил. Ночью остатки отряда были атакованы превосходящими силами конницы красных. Командовавший красной кавалерией войсковой старшина Голубов честным словом офицера обещал Чернецову пропустить его и его партизан при условии сдачи оружия. Слова своего Голубов не сдержал и отправил пленных на станцию Глубокая под конвоем, которым командовал уже упоминавшийся Подтелков. По дороге пленные предприняли попытку убежать, но Чернецов при этом был зарублен лично Подтелковым.

Деникин писал: «Со смертью Чернецова как будто ушла душа от всего дела обороны Дона. Все окончательно разваливалось». Начались проблемы и на ростовском участке фронта. 27 января красные предприняли наступление на позиции отряда Кутепова. Хотя противник и был остановлен, угроза обхода справа заставила Кутепова отойти на станцию Синявская. На следующий день новое, на этот раз удачное, наступление красных вынудило отряд отойти еще на 20 верст к востоку на станцию Хопры. До Ростова оставалось всего 10 верст. Корнилов, опасаясь остаться без резервов, приказал добровольцам, воевавшим на Новочеркасском направлении, отходить к Ростову. Известие об этом подтолкнуло Каледина к роковому решению.

Утром 29 января в атаманском дворце в Новочеркасске состоялось заседание войскового правительства. Каледин прочитал собравшимся телеграммы Алексеева и Корнилова. После этого он сообщил, что столицу далее оборонять невозможно, в последние дни на помощь фронту удалось мобилизовать всего 147 штыков. «Положение наше безнадежно, — заключил он. — Население не только нас не поддерживает, но и настроено нам враждебно. Сил у нас нет и сопротивление бесполезно. Я не хочу лишних жертв, лишнего кровопролития; предлагаю сложить свои полномочия и передать власть в другие руки. Свои полномочия войскового атамана я с себя слагаю».

После этого он поднялся на второй этаж дворца, туда, где располагались жилые помещения. Через несколько минут раздался выстрел. Жена и адъютант Каледина, вбежавшие в комнату, увидели следующую картину: «На кровати лежал Алексей Максимович, уже мертвый. Голова немного свесилась на правую сторону, слегка приоткрытый рот. Левая рука на груди, правая вытянулась, уронив револьвер». Похоронили Каледина 2 февраля тут же, в Новочеркасске, возле ограды кладбищенской церкви.

Новым донским атаманом был избран генерал А.М. Назаров. Первым же своим приказом он объявил мобилизацию всего казачьего населения в возрасте от 17 до 55 лет. «Приказываю всем, способным носить оружие, встать на защиту Дона. Объявляю всеобщую мобилизацию. Станицам и хуторам в тот же час по объявлении сформировать пешие и конные дружины, которые направлять в г. Новочеркасск в мое распоряжение».

Решительные меры нового атамана возродили исчезнувшие было надежды. Корнилов, который был уже готов отдать распоряжение оставить Ростов, по совету других генералов согласился подождать еще несколько дней. Добровольческий штаб официально успокаивал население города: «Ростов располагает вполне определенными устойчивыми самостоятельными силами. Силы эти укрепляются со дня на день: запись в Добровольческую армию превышает всякие ожидания. В распоряжении добровольческих отрядов имеется достаточное количество снаряжения, экипировки и т. д.»

На деле все было гораздо хуже. Приток новых добровольцев сократился до минимума. Внешне город жил прежней жизнью, спокойной и оживленной. В кинотеатре «Возрождение» шел фильм «Позабудь про камин, в нем погасли огни» с В. Холодной и О. Руничем в главных ролях. В «Кинопаласе» — «Отец и сын» — «большой русский боевик с участием любимца публики И. Мозжухина». По-прежнему были открыты рестораны, кафе. Но в темное время появляться на улицах города, а в особенности в рабочем предместье Темернике, стало небезопасно. Нападения на офицеров, а то и убийства одиночек, стали делом ежедневным.

Приближение развязки чувствовалось всеми. Н.Н. Богданов, в ту пору глава интендантской службы армии, вспоминал: «Генерал Корнилов все время очень нервничал. Он то проявлял кипучую деятельность и входил во все дела, то бросал дело и относился безучастно». В конце января Корнилов отправил жену и детей с надежным сопровождающим во Владикавказ, где они должны были переждать тревожные дни. Прощаясь с семьей, не знал, что видит ее в последний раз.

Между тем становилось очевидно, что ситуация безнадежна. «Новочеркасский фронт» фактически рухнул. Войсковое правительство послало делегацию в станицу Каменскую для переговоров с Донским ревкомом. Но красные, уже ощущая себя победителями, не соглашались ни на что другое, кроме капитуляции. 1 февраля красные начали наступление на батайском участке фронта. После ожесточенного боя добровольцы были вынуждены оставить Батайск и перейти на правый берег Дона. У Хопра, где полковника Кутепова в качестве командира отряда сменил генерал Черепов, добровольцы с трудом сдерживали многократно превосходящего противника. 8 (21) февраля красные перешли в наступление. Отряд Черепова стал откатываться к Ростову.

Дальнейшее промедление могло погубить все дело. Вечером 8 февраля Корнилов подписал приказ, текст которого мы приведем полностью:

«Ввиду наступления значительных сил противника и отсутствия помощи со стороны казаков, я решил части Добровольческой армии отвести к Аксаю.

Приказываю:

1. Частям Юнкерского батальона, отряда полковника Ширяева и морской роты, кадру Корниловского полка, общежитию лазарета № 8 и взводу артиллерии, сосредоточившись к Лазаретному городку, выступить в 20 часов под общим началом генерала Боровского и следовать по дороге севернее Нахичевани на станицу Аксай.

2. Партизанскому отряду полковника Симановского выступить в 20 часов, следовать кратчайшим путем и расположиться у пересечения железной дороги западнее станции Александровской у будки на грунтовой дороге из Нахичевани в Аксай, составить левый арьергард. Дальнейший отход по особому приказанию.

3. Георгиевскому и Корниловскому полкам со своей артиллерией выступить от восточной окраины станицы Гниловской и следовать через вокзал севернее Нахичевани на станицу Аксай.

4. Всем партизанским отрядам полковника Краснянского, отряду полковника Кутепова сняться в 21 час с позиций и, следуя севернее городов Ростова и Нахичевани, отходить на станицу Аксайскую, оставив дивизион полковника Гершельмана у будки на перекрестке дорог железной и грунтовой из Ростова, где войти в состав правого арьергарда генерала Боровского.

5. Отрядам полковника Борисова выступить с вокзала в 21 час 30 минут и следовать по дороге севернее Нахичевани на железнодорожную будку у перекрестка дорог шоссейной и грунтовой, ведущей из Ростова на Новочеркасск. Восточнее реки Кизеттеринки, где составить левый арьергард. Дальнейший отход по особому приказанию.

6. Отрядам генерала Маркова выступить в 21 час со станции Заречная и следовать на станицу Ольгинская.

7. Я буду следовать при колонне генерала Боровского.

Генерал Корнилов».

Отступлением из Ростова начиналась новая эпоха в истории Добровольческой армии. Никто тогда не знал, что это будет и последний эпизод в жизни Корнилова.