Болезнь. — Сочувствие эскимосов. — Последние дни 1926 года. — Зарево. — Цинга. — Эскимосские сказки

27 ноября я собирался выехать в бухту Сомнительную — проверить результаты охоты Пали и Анъялыка, но поднявшаяся пурга задержала меня. Целый день чувствовал себя скверно, работа не клеилась. Вечером поднялась температура до 37,6°.

На следующее утро меня разбудил Павлов, который должен был ехать со мной. Я сказал, чтобы он собирался, хотел подняться с. постели и не смог: руки и ноги одеревенели, потеряли чувствительность. Термометр показал 38,4°.

Поездку пришлось отменить.

У меня началось острое воспаление почек.

Всю первую половину декабря стояла жестокая погода. Господствовали северные' ветры, почти непрерывно пуржило. Держались сильные морозы. В полубреду я прислушивался к завываниям вьюги, к грохоту крыши, вою собак и гадал, сумеет мой организм побороть болезнь или нет.

Страха смерти я не ощущал. Смерть представлялась таким же нормальным явлением, как постоянный сумрак за стенами дома, занесенные снегом окна, как бесконечные завывания вьюги и собак.

Иногда мне грезились, большие города, яркие цветы, свежая зелень. В бреду я встречался с друзьями, оставленными на материке. Но это не обостряло желания жить.

…Эскимосы навещали меня. Чаще других приходил Иерок. Он говорил: «Плохо компани. Умирай не надо. Скоро нанук  придет — стреляй надо».

Аналько просил, чтобы с материка ему прислали недорогие часы. Потом, видимо, желая подбодрить меня, объяснял на своем русско-английско-эскимосском диалекте, что при переезде на северную сторону острова оставит мне свою маленькую байдарку. «Утка стреляй будешь», — закончил он свою речь, которую я понимал с трудом.

Приехал навестить меня из Сомнительной и Анъялык. Он говорил: «Я шибко боится. Умилык умирай — как наша живи? Не могу умирай».

Потом попросил у меня карандаш и собаку.

Другие эскимосы смотрели на меня и качали головой: «Сыг'лыг'ук', сыг'лыг'ук'» (Плохо, плохо).

Эти простодушные люди, с их шитой белыми нитками хитринкой и вместе с тем с детской искренностью, давно утраченной в цивилизованном обществе, своеобразно выражавшие свое доброе отношение, связывали меня с жизнью больше, чем что-либо другое.

За четыре месяца я не только привык к ним — як ним привязался. Оставить их в этой суровой обстановке, оторванной от мира, с людьми, на которых по тем или иным причинам нельзя было положиться, я просто не мог. Они-то и держали меня в жизни, словно корни, и я судорожно за нее цеплялся.

13 декабря закутанного в меха и одеяла меня вывели на улицу. Ноги подкашивались, и я не мог идти без поддержки.

За время моей болезни вокруг дома намело огромные сугробы, сам дом занесло до крыши. Антенна нашего горе-радиоприемника сорвана. У склада крыша содрана на четверть.

Я заболел в самом начале полярной ночи и еще не видел ее. Сейчас день, то есть сумерки, продолжается около двух: часов, потом сумерки переходят в ночь. Снег серый, вернее, пепельно-серый. Эти тона — господствующие для всего» ландшафта. Даже небо пепельно-серое. Только на юге горит узкая полоска бледно-розовой зари, выше переходящая в нежные фосфорические бледно-малиновые тона.

Через три дня после меня слег и Павлов. У него что-то неладное с сердцем и, кроме того, простуда. Заботу о собаках взяли на себя Иерок и Таян.

Выхожу из дома на десять — пятнадцать минут и снова ложусь в постель. Боли то утихают, то снова возобновляются. Лежать так надоело. Если бы хоть маленький просвет, хоть сколько-нибудь заметное облегчение, я бы тут же умчался на собаках.

Эскимосы продолжают меня проведывать. Вчера пришли Аналько и Тагъю. Разговор долго вертелся вокруг охоты и предполагаемого переселения на север.

Последнее время, о чем бы ни шла речь, люди всегда заговаривали об узкой бледно-розовой полоске на юге, о солнце, спрятавшемся за горизонтом.

— Почему же не видно солнца? — спросил я у Аналько.

— Зимой солнце далеко уходит в сторону от земли, — ответил он. — Поэтому в Чаплине зимой оно видно очень низко. А так как мы сейчас находимся на острове, а южнее нас лежит земля, то эта земля и закрывает солнце. Не будь этой земли, у нас сейчас было бы солнце.

22 декабря 1926 года. Сегодня я уже чувствую себя лучше. Днем начали обкладку дома снегом. Рассвирипевшие в первой половине декабря морозы дают себя чувствовать и в помещении. Тепло только в моей комнате. Стены хорошо проконопачены, да их до крыши еще занесло огромными сугробами, так что любой мороз не страшен.

В комнате Павлова стены обледенели, у Савенко и на кухне к утру температура падает до 1°.

Чем дальше, тем морозы будут, вероятно, сильнее, поэтому я и собрал сегодня людей и начал обкладку дома.

Снег ломается глыбами. После обработки получаются огромные кирпичи. Некоторые из них можно поднять только втроем. Время от времени работу приходится Прекращать. Начинается пурга и разгоняет людей по ярангам.

В 9 часов вечера я укутался в меха и вышел прогуляться. Постель и комната нестерпимо надоели, и как только мне становится полегче, я стараюсь улизнуть из помещения. Доктор ворчит на меня. Я соглашаюсь, что поступаю опрометчиво, но я не привык к длительному пребыванию в помещении и просто не нахожу себе места.

Температура —27°. Небо серо-синее, но когда оглядываешься, видно, что оно отливает зеленым. Луна словно подернута дымкой, вокруг нее ясный светлый венец. Через час возвращаюсь домой.

Прогулка не прошла для меня безнаказанно, и мне снова пришлось пролежать несколько дней в постели. 25 декабря я вышел ненадолго полюбоваться полярным сиянием, которое в тот вечер поднималось белесоватой дугой на 10–12° над горизонтом. Я заметил, как по небу пронеслись два метеора.

Когда я наутро вышел из дома, Павлов с Кивъяной, очищавшие склад от набившегося в щели мелкого, как песок, снега, отдыхали у дверей и внимательно смотрели на' юг.

Кивъяна встретил меня словами:

— А! Скоро солнце ходи. Здравствуй! Хорошо? Я знал, что до солнца еще далеко, и ответил:

— Еще один месяц, и тогда придет солнце.

— Нет, я думай, скоро ходи его — посмотри, какой красный небо, — он показал на юг. Действительно, над горизонтом было яркое оранжево-красное пятно, бледнеющее к востоку и западу. Оно походило на зарево большого пожара. Казалось, еще Минута — и брызнет сноп светлых лучей, а за ними покажется и само солнце.

Наблюдая зарево, я обратил внимание еще на одно явление. В 5–6 километрах от берега была большая полынья. От нее, словно дым, струился пар и, поднимаясь выше, сгущался в небольшие круглые темноватые облачка. Еле заметный западный ветер медленно гнал их к востоку, и они, как стая перелетных гусей, выстроились в правильный прямой ряд. Дальше к востоку, теряя свою округлую форму, они вытягивались в длину. Я насчитал их двенадцать, три последних облачка образовались на моих глазах.

Вечером доктор Савенко объявил, что у Старцева цинга. Это первый случай в нашей колонии, и, поскольку заболевание только началось, я думаю, что мы сумеем с ним справиться.

Во-первых, я распорядился сразу выдать Старцеву необходимые продукты и свежее мясо из оставшихся запасов. Во-вторых, поручил Йероку и Таяну забрать лучших собак и выехать за свежим мясом на северную сторону, где в ноябре мы оставили двух убитых медведей. В-третьих, чтобы всегда иметь точные сведения о состоянии здоровья колонистов, приказом обязал всех обращаться к врачу при первом намеке на заболевание, а врача — два раза в месяц производить общий медицинский осмотр и представлять мне подробный рапорт.

1 января 1927 года, суббота. Новый год ознаменовался сильными морозами. Павлов то и дело прерывает выдачу продуктов со склада и бегает домой погреться, уверяя, что вчерашние —39° были много добрее сегодняшних —27°. Павлов прав: воздух словно пропитан влагой; выходя из дома, чувствуешь себя, как в холодном сыром подвале. В такую погоду мороз переносить труднее: во всем теле ощущается тяжесть, настроение угнетенное.

Вечером пришел Аналько.

Почти целый час он пил чай, сам подливая его в стакан: из подставленного чайника. Когда обильный пот покрыл круглое лицо Аналько, он опустился йа пол, произнес: «Кыпсюх'тук'»— и начал смаковать приготовленную для него сигару. Покончив с ней, Аналько стал развлекать нас эскимосскими сказками.

— Я расскажу вам про Майырахпак на Анурвике ,— начал Аналько.

На мысе Анурвик, который глубоко врезается в холодные волны ледяного моря, и сейчас еще стоит провалившаяся землянка. Когда-то очень давно, как только появились на земле люди, в этой землянке жила старуха. Землянка стояла неподалеку от селения Канисхук, где жило много эскимосов.

Старуха жила одна. Не было у нее ни детей, ни родных. Она была так- слаба и стара, что давно уже не ходила, а только ползала, и сил у нее хватало только на то, чтобы доползти до выхода. Однажды, отдохнув у входа, она собрала последние силы, заползла на верх землянки, села и стала махать руками, звать соседей. Долго звала. Много было детей в Канисхуке, и близко было до землянки, но никто из них не хотел идти к. старухе.

Увидел это один умилык и говорит жене:

— Старуха машет руками — наверно, табаку хочет. Отнеси ей да прихвати оленьи жилы и лапки. За табак она навьет тебе ниток и лапки выделает.

Жена послушалась и понесла в землянку табак, жилы и лапки. Обрадовалась старуха табаку и охотно взялась за работу, а жене эскимоса сказала:

— Расскажи мужу мой сон. Я видела, что весь зверь пошел на юг. За зверем шел человек, одетый в дождевик из моржовых кишок. Подол дождевика спереди завернут и подвязан ремнем, перекинутым через плечи и шею человека. Человек этот раздает людям подарки. Это Майырахпак. Майырахпак спрашивает людей, у какого зверя печенка с волосами. И меня о том же спросила. Пусть твой муж ждет Майырахпак, — закончила старуха.

Сбылся сон старухи.

На следующую ночь Майырахпак вышла на берег и направилась прямо к землянке. Вошла, заглянула в ийак и спрашивает:

— Здесь кто-нибудь живет или нет?

А старуха в это время вила нитки. Подняла голову от работы и говорит:

— Кто там такой, зачем сюда пришел? Иди в Канисхук — там есть богатые.

— Я ничего не вижу. Увидела только твою землянку и тебя в ней, — говорит Майырахпак.

— Иди в Канисхук, — настаивает старуха. — Я бедная, живу только тем, что мне принесут.

— Я пожалела тебя и пришла, — сказала Майырахпак и вошла в землянку.

Затрещала маленькая землянка старухи, но Майырахпак все-таки вошла. Через, плечо у нее был перекинут ремень, на нем висело много мешочков с агинуаг'ытами , а в руках Майырахпак держала ак'утак' .

Села она, спрашивает старуху:

— У какого зверя печенка с волосами?

Узнала старуха, кто к ней пришел, испугалась, крикнула:

— Кай! — и подняла руки, словно защищаясь от удара. Майырахпак отодвинулась.

— Не знаю, — говорит старуха. — Не слышала я, чтобы у какого-нибудь зверя была печенка с волосами. И у дикого оленя, и у домашнего, и у медведя печенки как у всех.

А Майырахпак вытаскивает из загнутого подола дождевика целого кита, поднимает его за хвост одной рукой и со словами: «Вот у этих нет печенки с волосами!»— проглатывает кита целиком.

Опять сует Майырахпак руку в подол, достает моржа и глотает его На третий раз достает лахтака, на четвертый — нерпу и все глотает. А потом опять вытаскивает за хвост целого кита и заставляет старуху проглотить его.

Кай! — воскликнула старуха. — Я так не ем. Я ем совсем немного, только вот столько. — И показала два пальца.

— Ладно, — говорит Майырахпак, — когда я буду уходить, я тебе оставлю.

Сняла с плеча ремень с агинуаг'ытами, подала его вместе с веслом старухе и сказала:

— Дай их тому человеку, которого ты считаешь хорошим. А кусочек с твои два пальца я оставлю на улице.

Вдруг Майырахпак задрожала и в испуге бросилась к старухе:

— Слышишь, кто-то едет! Ой, я боюсь! Я лучше пойду. И пошла. Земля закачалась, когда она шагнула.

А старуха испугалась еще пуще и просит Майырахпак:

— Ой, тише, тише! Видишь, как качается земля. Слышишь, как падают камни и сыплется песок с моей землянки!

Послушалась Майырахпак, пошла тихонько. Там, где она проходила земля трескалась, как трескается в сильный мороз.

Майырахпак ушла, старуха выползла из землянки и видит: лежит на берегу большой кит. Подползла она к киту, облизала ладони и стала обмазывать кита слюной .

Обмазала, отползла, видит: на самом деле лежит кит, большой-пребольшой. А когда Майырахпак поглощала китов, они казались старухе маленькими.

Вернулась старуха к землянке и поползла на крышу. Пока она ползла, совсем рассвело. Эскимос, посылавший старухе табак, проснулся и стоял у своей яранги. Видит: около землянки лежит что-то темное, а старуха сидит на крыше и машет руками.

Говорит эскимос жене:

— Опять что-нибудь надо старухе. Сходи-ка к ней. Да потеплее одевайся, а то уж начались заморозки.

Жена надела новый к'апысиг'ак , обшитый кругом росомахой, и пошла к старухе. Подошла к землянке и видит: около самой землянки на берегу лежит кит. Как будто его только что привезли и вытащили на берег.

Вошла она в землянку. Увидела ее старуха и подает ей весло и амулеты:

— Одна ты смотришь за мной. Если бы не ты, некому было бы смочить мой рот табаком .

Тогда жена умилыка сняла с себя к'апысиг'ак, отдала его старухе и сказала:

— Надень на себя и сиди.

— Пусть твой муж приедет на байдарке, только не по воде, а по земле, — продолжала старуха, — и гарпунщик пусть заколет кита, хотя он и мертвый.

Вернулась жена умилыка домой, передала мужу весло и амулеты, пересказала наказ старухи.

Собрал эскимос людей. Подтащили по земле к берегу байдарку. Гарпунщик ударил кита, а он даже и не пошевелился. Разрезал умилык кита на куски, оделил товарищей и взял свою долю. Все вернулись в поселок и начали праздновать .

А старухе даже кусочка кожи величиной с ноготь не досталось.

Только после праздника вспомнил умилык про старуху и говорит жене:

— Что старуха живет там одна! Возьми ее и приведи в нашу ярангу. Да смотри, чаще меняй ей постель, чтобы не сбивалась шерсть под ее коленями и локтями.

Привела жена старуху в свою ярангу. Постелила ей новую постель, дала ей мягкую белую оленью шкуру на одеяло. И здесь старуха прожила до самой смерти.

А умилык стал еще удачливее и в охоте. Теперь он больше всех убивал китов. Вот что сделала Майырахпак на Анурвике.

Аналько закончил сказку. За окном разбушевалась пурга На крыше гремели железные листы. Выл ветер. Как видно, Аналько не хотелось уходить из теплой комнаты. Объявив, что у него в яранге холодно, и закурив новую сигару, он начал другую сказку, сказку о том, как маленький палтус боролся с волками.

Ивисян'их'ак' резвился в волнах вблизи Ильхак . А из-за скал шло много-премного белух. Всюду, где они проходили, подымались высокие волны. Прошли белухи мимо маленького палтуса, волны подхватили его и выбросили на берег. Напрасно бился маленький палтус, пытаясь снова попасть в воду. Белухи все еще плыли, и волны все дальше отбрасывали его на берег. Испугался маленький палтус, что солнце высушит его кожу, бьется на берегу и кричит белухам:

— Засох, высох, засох, высох! Перенесите меня на себе. Возьмите меня в зятья.

А белухи все идут и идут. Крикнут ему: «Задним скажи!» — и дальше идут.

Тогда маленький палтус запел:

Подошли задние белухи. Услышали песню, забросили хвосты на берег и вместе с песком стащили Ивисян'их'ак'а в воду. Стащили, положили себе на спину и отправились дальше. Шли долго-долго, наконец дошли до земли белух, где стоят их землянки. Рассмотрел маленький палтус, что берег поднимается от воды полого, двери землянок выходят прямо к воде. Еще заметил, что белухи очень пугливые: чего-то они боятся, а чего — непонятно.

Вскоре женился маленький палтус на белухе.

— Скажи, — спросил он однажды жену, — чего вы все боитесь?

— Когда земля замерзнет, с тундры придут волки, — ответила жена.

И верно: замерзла земля, настала ясная погода и с гулом и. шумом подошли волки. Белухи попрятались в землянки и крепко-накрепко, как только могли, завязали двери.

Подошли волки к крайним землянкам и начали разрывать крыши. Разрыли одну, спустили петлю из ремня и кричат:

— Камай! Зацепите-ка вашего умилыка!

Подходит к петле самый старший в землянке. Чешет затылок, опечалился, чуть не плачет. Говорит: «Пусть только не трогают моих детей. Сует шею в петлю и кричит волкам: «Вот, готово!»

Выдернули волки его наверх и сразу разорвали, даже костей не осталось — так они были голодны.

Пошли волки ко второй землянке. Опять разрыли крышу, спустили петлю, кричат:

— Ну-ка, зацепите кого-нибудь, молодого, старого ли, только бы мягкого!

Старика в этой землянке не было, петлю надел молодой. Выдернули его волки — и только его и видели.

И так из каждой землянки таскали волки по белухе.

Добрались и до землянки маленького палтуса и только начали разрывать крышу, как он говорит жене:

— Возьми меня, унеси к самой двери и положи в самое темное место. Да подай мне копье.

Только успела жена все исполнить, а волки уже петлю спускают и кричат:

— Камай! Наденьте-ка петлю на умилыка, если нет — можете и ребенка зацепить.

Идет к петле тесть маленького палтуса, чешет себе затылок:

— Пойду, — говорит, — я старик. Только бы детей не трогали, А маленький палтус кричит из своего угла сердитым голосом:

— Зачем идешь? Не смей лезть в петлю!

— Съедят же твоих Детей, а моих внучат! Уж лучше я умру, — говорит старик. И берет петлю.

— Брось петлю! Зачем взял? — сердится маленький палтус.

Волкам надоело ждать, и один из них пошел к дверям землянки. А маленький палтус услышал, лизнул точильный брусок и стал точить копье и петь:

Только волк успел просунуться в дверь, маленький палтус всадил ему под лопатку копье.

— Оттащите его, — приказывает он жене и тестю. А волки сверху кричат товарищу:

Что же ты там один ешь?!

Не дождались волки ответа и послали еще одного. Маленький палтус слышит шаги волка и опять точит копье. Только волк поравнялся с ним. он всадил ему копье в сердце.

— Ну-ка, и этого уберите, чтобы не мешал! — снова кричит маленький палтус.

Не дождались волки своих товарищей. Рассердились, кричат.

— А, они одни хотят наесться!

И отправили третьего. Промахнулся на этот раз маленький палтус не убил волка насмерть, а только ранил.

Испугался волк, выскочил из землянки и ну бежать! А кровь из раны так и льется. Увидели кровь другие волки, испугались и бросились убежали волки в глубь тундры. И теперь никогда не тревожат белух. Вот почему на берегу моря волков нет, а в тундре их много и они давят Оленей.