В глубину полярной ночи

«…Видели солнце. Тусклым багрово-красным пятном оно просвечивало сквозь облака.

Здесь, почти на 80-м градусе широты, появление в эти дни солнца, даже в виде расплывающегося за облаками пятна, целое событие.

Впереди четырехмесячная полярная ночь. И поэтому смотришь на затуманенный багровый диск с жадностью, как бы стараясь сохранить его как можно дольше в памяти, в глубине сердца. В Арктике отчетливее, чем где бы то ни было, человек чувствует всю мощь солнца, всю его живительную силу. Кроме того, солнце кажется связывающим звеном с миром, лежащим где-то далеко на юге. С уходом светила наш мир станет непохожим на мир остальных людей так же, как полярная ночь непохожа на яркий южный день».

Это страница из дневника за 18 октября. Она отражала наши настроения накануне полярной ночи.

Мы, за исключением Васи, были знакомы с ней, хотя и с менее продолжительной, чем предстояло пережить на этот раз. Никого из нас она не пугала, и мы встречали ее как должное. Но человеческая привычка жить под солнцем, ежедневно видеть его над головой или хотя бы чувствовать, что оно где-то за облаками, эта привычка была крепка и в нас. Мы знали, что полярная ночь раскинет перед нами незабываемые по красоте картины полярного сияния, знали, что в периоды полной луны льды будут казаться отлитыми из серебра; что в самом мраке полярной ночи, бушующем метелью, много величественной и грозной поэзии; наконец, мы точно знали, в какой день и час через четыре месяца снова увидим солнце. Но все это не могло изменить нашего настроения. Мы то и дело возвращались к солнцу в своих беседах. Нам хотелось его видеть. Словно прощаясь с любимым существом, мы хотели насмотреться на него, запечатлеть каждую черточку лица, запомнить последний взгляд…

Но и это желание осуществить было трудно. Почти беспрерывно все небо покрывала сплошная плотная облачность. Зато, когда солнцу удавалось пробить сплошную стену туч, оно творило чудеса. Самый гениальный художник не мог бы дать такого обилия, такой игры красок, таких необычных и неожиданных их сочетаний.

2 октября, в дни нашего похода на Северную Землю, солнце, разорвав пелену облаков, показало нам незабываемую картину заката. Но на следующий день надвинулись облака, и молочно-белые туманы захлестнули землю. До 12 октября солнце не могло пробиться сквозь них. И только в этот день мы вновь увидели его. Увидели в сказочном, фантастическом виде. Вот отрывок записи за этот день:

«Солнце! Солнце! Даже два! Нет три! Четыре! Целых пять!.. Какая щедрость, какое необычайное зрелище!

Десять дней мы не видели солнца, да и до этого оно было редким гостем. Зато сегодня оно вознаградило нас.

Утром тучи приподнялись над горизонтом. Все более и более разгораясь, огнем запылала заря. Наконец появилось само солнце. Огромный, сильно увеличенный и сплющенный рефракцией диск оторвался от линии горизонта и торжественно, медленно поплыл на запад. Его разорванные края напоминали не то бахрому сказочной огненной шали, не то гигантские языки застывшего пламени. Проходит час. Солнце уже склоняется к закату. Сильная рефракция еще больше преображает диск. Он начинает напоминать огненную восьмерку. Ее перехват делается все тоньше и тоньше. Наконец, восьмерка разрывается пополам. Теперь — два солнца, одно над другим, плывут над горизонтом. Но и это не все! Вот на некотором расстоянии от них, справа и слева, зародились какие-то светлые пятна. Это ложные солнца. Они светятся все ярче и ярче и движутся на одной линии с разрезанным диском настоящего солнца. А над ним появляется еще более яркое третье ложное солнце.

На юге льды окрасились в лилово-фиолетовый цвет. Местами они кажутся совсем черными, местами горят ярким красным пламенем и лишь кое-где окрашены в нежные розовые и лиловые оттенки. Тучи тоже кажутся черными. Только нижний край их охвачен пожаром. Они не уходят. Опускаются ниже. Висят, как занавес, готовый каждую минуту закрыть необычную сцену.

А разрезанное пополам солнце совсем уже близко к горизонту. Ослепительная свита из трех ложных солнц попрежнему сопровождает уходящее светило.

Весь ландшафт мрачноват, но величествен и торжествен. Вот диск вытягивается в один огромный эллипс. По краям опять появляется бахрома. Солнце коснулось линии льдов и начинает медленно погружаться за горизонт. Боковые ложные солнца тухнут. На верхнее надвигается туча. Вся свита исчезает. В одиночестве тонет светило. Остается лишь узкая полоса багряной зари. Через час и она гаснет. Тучи тяжело ложатся на горизонт».

И вот запись 21 октября:

«Ясный морозный день. Ртуть в термометре опустилась до — 26°. Показалось солнце. Около часа оно двигалось по линии горизонта, и, точно обессилев, скрылось, так и не оторвавшись от этой линии. Мы видели солнце в последний раз. Высокий, резко очерченный огненный столб вырос над тем местом, где оно только что было. Постепенно бледнея, столб долго двигался к западу вслед за невидимым светилом.

Только через четыре месяца мы снова увидим солнце. С его появлением миллиарды разноцветных искр брызнут на снежные поля, густые синие тени лягут на льды, вернутся розовые туманы. Потом криком птиц наполнится воздух, и на обнаженной из-под снега земле торопливо, боясь упустить хотя бы один теплый день, раскроют свои разноцветные чашечки миниатюрные полярные цветы.

А сейчас… Еще некоторое время в ясную погоду мы будем видеть зарю. Полуденные сумерки все больше и больше будут сгущаться, и, наконец, дней через двадцать наползающая темнота закроет все вокруг. После этого два месяца полдень не будет отличаться от полуночи, пока снова не появятся признаки зари. В это время солнце заменят нам хронометры. Они будут отмечать наступление „дня“. Арктика заснет. Птицы давно уже покинули ее. Последнюю из них — моевку — мы видели 10 октября. Все живое, оставшееся здесь, будет вести борьбу за существование во мраке наступившей полярной ночи. Эскимосы называют ее „большой ночью“. Это верно передает ощущение и настроение человека».

Следующий день был таким же ясным, но солнце уже не показывалось. Только над тем местом, где оно вчера скрылось, как и накануне, возник огненный столб, словно последний прощальный привет друга.

Наш маленький коллектив вступил в полярную ночь.

* * *

Тридцатиградусные морозы, нагрянувшие в самом начале большой ночи, проверили нашу готовность к зимовке. Особенно тщательную проверку испытал наш домик. Морозы шарили своими холодными руками по стенам, дышали в подпол, забирались на чердак, пытались разрисовать узорами окна или найти щелочку в дверях. Стены потрескивали, и невольно напрашивалось сравнение: так в морозную ночь покрякивает тепло одетый сторож. Крыша домика курчавилась изморозью, труба покрылась инеем и стала похожа на гриб, сени заблестели ледяными кристаллами, но жилище наше надежно сохраняло тепло. Домик попрежнему смотрел ясным взглядом своих четырех окон.

Налетела метель. Она подняла невероятный шум. Морозный ветер полез в пазы стен, застучал в окна, наполнил своим леденящим дыханием чердак. И опять домик выдержал жестокие испытания, оправдал наши надежды.

Еще на материке мы много внимания уделяли типу нашего будущего жилья. Для нас это был очень серьезный вопрос. Однако наши требования были скромны. Мы сознательно не мечтали об отдельных комнатах, «кают-компании» и т. п. Надо было считаться с трудностями, могущими возникнуть при выгрузке экспедиции на берег, и с минимальными сроками на сборку домика, даже при условии, что нам поможет в этом команда корабля. Строительные планы ограничивались и финансовыми возможностями.

В то же время мы решительно отказались и от «хижины», а заодно и от предложений некоторых строителей, проявлявших большую заботу о нашем коллективе и советовавших самые разнообразные конструкции жилья. Здесь вместо стен были и щиты с засыпкой и щиты с пробковой прокладкой или воздушной прослойкой; фанера с металлической бумагой или со стеклянной ватой; дома гренландские, канадские, финские, аляскинские и т. п. Все советы свидетельствовали о заботе о нас, но предлагаемые конструкции показались нам излишне сложными, и мы остановились на проверенном жилье.

Нам нужен был дом для защиты от морозов, бешеных полярных ветров и непогод. Он нужен был для отдыха после тяжелых санных походов и для работ в темную пору года. Дом должен быть прочным, теплым, сухим и удобным.

Проще говоря, жилище наше должно было походить на русскую крестьянскую избу, по возможности приспособленную к арктическим условиям. Это «изобретение» нам было больше всего по душе. На общем совете мы решили насколько возможно облегчить и утеплить это веками проверенное жилье и заблаговременно построить его на материке, чтобы в Арктике, в крайнем случае, можно было собрать домик только силами участников экспедиции.

На исключительный случай, если бы по создавшимся условиям нам не удалось выгрузить с корабля дом, мы взяли запас легких строительных материалов — брусков, фанеры и пр. В этом случае мы были бы вынуждены на месте спроектировать и построить «хижину». В Архангельске по нашему заказу был построен домик размером 6х6 метров. Для облегчения веса постройки стены были сделаны не из кругляка, а из опиленных брусьев сечением 25х20 сантиметров. Чтобы легче произвести сборку и чтобы стены меньше продувались, венцы сруба клались не в паз, а в шпунт. Пол и потолок были двойными, пустоты засыпались опилками. Стены домика решили обшить изнутри войлоком, а поверх него фанерой; пол — войлоком и сверху линолеумом.

Мой первый дом в Арктике на острове Врангеля по совету «знающих» людей был покрыт волнистым оцинкованным железом. Какими недобрыми словами в течение трех лет я поминал этих «знатоков»! Спастись от снежных заносов на чердаке при такой крыше было абсолютно невозможно. Этот горький опыт пригодился теперь. Наш дом мы покрыли двойной тесовой крышей.

Рамы были тоже двойные, и каждая, в свою очередь, имела двойное застекление. Таким образом, в окне была тройная воздушная прослойка, что не только уменьшало теплопроводность, но и предохраняло окна от обмерзания.

Все было сделано из сухого соснового леса. Каждую деталь домика пометили номером. Это должно было сильно облегчить сборку постройки на месте.

Внутри наше жилье разделялось на жилую комнату, размером около 21 квадратного метра, небольшую, но достаточно удобную кухню и радиорубку, площадью в 4 квадратных метра.

К домику были пристроены обширные холодные сени из шпунтовых досок, чтобы защищать вход в жилье от снежных заносов и от выдувания тепла при прямом ветре; сени служили также складом для повседневного продовольствия, топлива и некоторого снаряжения. На чердаке мы могли хранить запас мехов и резервную одежду, не загромождая ими жилого помещения.

После ухода «Седова» мы обили стены домика войлоком и фанерой, настелили на пол линолеум, подбили вагонкой потолок, вставили рамы; в жилой комнате сделали полки для библиотеки, приборов и аптечки и установили койки. Последние, в целях экономии площади, расположили по типу судовых — в два яруса, вдоль противоположных стенок. В жилой комнате поставили обеденный стол, а под книжными полками — два небольших письменных стола. В шутку эти уголки стали называть кабинетами. Первое время в этой же комнате помещался и верстак, потом его вынесли в сени. В кухне разместили стол, бак для воды, умывальник и навесили полки для посуды, хлеба и продуктов.

Времени было в обрез, работы много, а рабочих рук мало, да и те уже покрылись ссадинами и мозолями. Всем нам то и дело приходилось менять свои профессии. Мы охотились и заготовляли мясо, готовили к пуску радиостанцию, превращались в плотников: строгали, пилили… В дни непогоды я участвовал в меблировке домика, потом преобразился в конопатчика и полез на чердак, после чего пришлось стать не то штукатуром, не то шпаклевщиком и замазать глиной все щели в крыше.

Здесь эта операция абсолютно необходима. Во время зимних метелей ветер несет мельчайшую снежную пыль. Она проникает в щели, иногда даже не заметные для глаза. А уж если образуется отверстие от выпавшего гвоздя, то через него за одни метельные сутки на чердак нанесет метровый сугроб. А нам так важно было сохранить чердачное помещение сухим и чистым.

В сентябре, используя непогоду, пристроили к северной стороне дома тесовый склад для хранения мяса. К тому же склад прикрывал нас от северных ветров. Продовольственный склад из фанеры поставили в стороне от дома и сложили в нем наш трехлетний запас.

Освещались первое время керосиновой лампой, но ни на минуту не переставали мечтать об электричестве. Ходов заблаговременно сделал внутреннюю проводку и подготовил аккумуляторную батарею. Дело было за электростанцией. В середине месяца руки дошли и до нее. Разыскали ящики с нужными материалами и принялись за сборку агрегата. Это был ветряной двигатель мощностью в один киловатт. Он состоял из динамомашины постоянного тока в 110 вольт, коробки передач, трехметрового двухлопастного пропеллера и хвостового пера. Вся установка отличалась необычайной компактностью. Регулировка оборотов винта была автоматизирована. Специальное реле в случае ослабления ветра замыкало аккумуляторную батарею и препятствовало утечке тока из нее в динамо.

Пришлось немало потрудиться, чтобы собрать установку. Оказалось, что отверстия для болтов в установочной металлической башне просверлены неправильно. Надо было сверлить их заново. Привезенные сверла были меньшего диаметра, но зато нашлись круглые напильники, которые помогли в беде.

Вообще наше хозяйство напоминало небольшой универмаг. По ходу работ часто возникала необходимость в самых разнообразных инструментах и материалах, и мы почти всегда находили необходимое. Находясь дальше чем за тридевять земель от всяких магазинов, мы обладали всеми нужными материалами и инструментами.

Ветряк желательно было установить повыше. Возле нашей базы берег был низким. Дом стоял всего лишь на полуметровой высоте над уровнем моря, а ближайший мысок достигал высоты 8 метров. На этом «пике» мы и решили воздвигнуть свою электростанцию. Разбивая под сооружение растрескавшуюся мерзлую породу, мы углубились всего лишь на 70 сантиметров. Дальше шла сплошная скала. Для оттяжек забили в скалу четыре прочных железных кола. Во время этой работы мы так отбили руки, и без того уже покрытые ссадинами, что на охоте первые двое суток не могли взять верного прицела. Наш охотник, обладавший недюжинной физической силой, был необычайно смущен этим обстоятельством и начал искать причину охотничьих неудач в мушке карабина. Однако мушка была ни при чем, и когда боли в руках прошли, пули снова начали ложиться точно.

Несколько дней ветер не давал закончить работу по установке ветряка. Боясь разбить весь агрегат, мы не решались с нашими силами поднимать тяжелую башню, не хотели рисковать остаться без электроэнергии. Наконец, воспользовавшись кратковременным затишьем, установили и прочно закрепили свою электростанцию. Вскоре вновь подул ветер, и пропеллер загудел. Ходов приключил лампочку. Она вспыхнула ярким светом. Лица наши засияли от удовольствия, как бы соперничая с первой лампочкой, загоревшейся в глубине Арктики, в районе Северной Земли. Оставалось поставить столбы, провести линию от ветряка к аккумуляторной батарее и приступить к ее зарядке.

Электрическое освещение в Арктике имеет особое значение. Долгой полярной ночью, когда необходимо держать в помещении свет минимум 16 часов в сутки, керосиновые лампы пожирают много кислорода и насыщают воздух углекислотой.

Частое проветривание помещения не всегда возможно из-за условий погоды и экономии топлива. Поэтому электрическое освещение здесь — один из важнейших факторов сохранения здоровья людей.

Кроме того, надо было помнить, что где керосин, там и опасность пожара. А пожар в нашем положении грозил верной гибелью. Здесь не переедешь на другую квартиру, не приобретешь новой одежды, не запасешь еще раз продовольствия. Опасность пожара до установки электростанции постоянно висела над нами. Несколько огнетушителей всегда были готовы к действию. Но даже профессиональные пожарники знают, что предотвратить пожар легче, чем потушить его. Поэтому электроэнергия для освещения была для нас не менее важна, чем для питания радиостанции. Без связи жить и работать в экспедиции можно. На острове Врангеля я жил и работал в таких условиях три года. Это очень тяжело, но возможно. Это временный отрыв от внешнего мира, неизвестность, но не гибель. Без жилья, продовольствия и одежды погибнешь. Поэтому понятна была наша радость при виде первой вспыхнувшей электролампочки.

Когда домик привели в порядок, расставили мебель, распаковали и установили необходимую аппаратуру, заполнили полки книгами и осветили электричеством, наше жилище приобрело культурный и даже уютный вид. Правда, уют был чисто мужским, несколько суровым, в нем не чувствовалось женской руки, но он вполне соответствовал нашему образу жизни. Неплохо выглядело жилье и снаружи. Маленький домик из желто-розовой сосны, окруженный белым снегом и льдом, походил на только что вылупившегося гусенка в пуховом гнезде и своим чистеньким веселым видом вызывал невольную улыбку.

Проверка свирепыми метелями и 30-градусными морозами показала, что мы добились своей цели. Наш домик был сухим, словно палехская шкатулка, и теплым, как эскимосская одежда. Такому жилищу могли бы позавидовать очень и очень многие экспедиции, зимовавшие в полярных странах и столь сильно страдавшие от сырости и холода в помещениях. Ничуть не кривя душой, без какой бы то ни было натяжки, мы считали наш домик наиболее целесообразным типом жилой постройки в условиях Арктики.

С каждым днем все более и более погружаясь во мрак полярной ночи, мы могли спокойно ждать любых морозов и бурь. Домик был надежной защитой. Мы были довольны своим жильем и скоро по-настоящему полюбили его.

 

У радиоприемника

Вася Ходов засел в радиорубке.

Через две недели после ухода «Седова» наш радиопередатчик уже был готов к работе и поблескивал никелированными частями в маленькой радиорубке. Гудение натянутой антенны еще раньше ворвалось новым звуком в тихий домик. Аккумуляторная батарея была залита. Оставалось зарядить ее и выйти с нашими позывными в просторы эфира для связи с Большой Землей. Однако до установки ветряного двигателя это оказалось непростым делом.

Как-то, вернувшись с промысла, я увидел страшную картину. Из сеней домика клубами валил густой черный дым. Первой мыслью было — «пожар»! Я бросился к помещению. Здесь все было заполнено черной копотью. Что-либо рассмотреть поначалу было невозможно. В нос бил запах неперегоревшего бензина. Раздавалось чихание мотора. Изредка слышались человеческие голоса. Вся эта мрачная картина в переводе на язык техники называлась зарядкой аккумуляторов. Запущенный бензиновый мотор то шипел, как гадюка, то жужжал, точно шмель, а еще больше чихал, поминутно останавливался, нещадно дымил и коптил. Когда мои глаза пригляделись, я увидел людей. Они, задыхаясь в парах бензина, на четвереньках ползали около мотора и безрезультатно пытались отрегулировать его.

— Мы заставим тебя работать! — ворчал один.

— Проклятая машина — на такие пустяки не способна! — отзывался другой.

Немедленно общими силами мы выволокли мотор из помещения. До полуночи безуспешно возились около капризной машины. Лишь на следующий день мотор заработал более или менее сносно, и тогда началась зарядка батареи. Позднее, с установкой ветряка, мотор мы поставили в склад и в течение двух лет только два или три раза воспользовались им в период продолжительных штилей.

Первым мы услышали «Коминтерн». Голоса из далекого родного мира заполнили наш домик. Потом поймали передачу Ленинграда, случайно очень нужную для нас. Узнали, что «Седов» благополучно вернулся на Большую Землю. После нашей высадки, воспользовавшись открытой водой, он пошел на север. Здесь был открыт остров Шмидта. Но Северной Земли седовцы не видели.

Однако нам нужно было не только самим слушать Большую Землю. Надо, чтобы и нас тоже услышали. Вася Ходов засел в радиорубке. Сутками он не выходил из нее и редко выпускал из рук телеграфный ключ. Он звал, звал и звал. Но эфир отвечал молчанием. На короткий момент удалось связаться с Землей Франца-Иосифа и передать несколько слов о том, что все мы живы и здоровы. После этого Земли Франца-Иосифа почему-то исчезла из эфира, и вновь Ходов слал наш зов:

— Всем, всем, всем… Говорит радио Североземельской экспедиции… Наше местонахождение — остров Домашний. Широта… долгота… Прошу связи. Мои позывные… Слушаю на волне…

Проходил час за часом. Ключ выбивал одно и то же. Ходов слышал работу коротковолных станций Ленинграда, Москвы, Хабаровска… Австралии, Европы, Японии, Новой Зеландии… Но самого его никто не слышал. И вновь рука радиста слала в эфир точки и тире:

— Всем, всем, всем…

Потом в эфир неслись позывные отдельных станций — тоже безрезультатно. И снова без адреса:

— Всем, всем, всем…

И опять молчание.

«Радиоволнение» охватило нашу маленькую семью. Все напряженно ждали. Терзались сомнениями в мощности нашей станции. Гадали, где и кто впервые услышит наш голос.

Вася Ходов внутренне волновался, может быть, больше, чем каждый из нас. Но самообладание у этого юноши было поразительное, и внешне он выглядел совершенно спокойным и даже безразличным. Он подолгу просиживал, нагнувшись над столом и подперев щеку левой рукой, а правой, казалось, небрежно играл телеграфным ключом. Глядя в это время на Васю, можно было подумать, что он о чем-то замечтался, забыл о своих обязанностях и пальцами правой руки бессознательно выстукивает какой-то мотив.

В перерывах между работой, на наши вопросы — не услышали? молчат? — он отвечал спокойно и немногословно:

«Нет», «не отвечают» или «не слышат».

Но мы знали, что наш Вася волнуется. Его поза почти всегда менялась, когда он с передачи переходил на прием. Переключив рубильники, он садился на спинку стула, а ноги ставил на сиденье. Мы уже успели заметить, что в таком неудобном положении Вася часто монтировал какой-либо сложный прибор, разрабатывал новую схему или, не отрываясь, читал понравившуюся книгу. Такая поза всегда говорила о том, что наш юный товарищ чем-то взволнован, решает какую-то трудную задачу.

Взгляд радиста был сосредоточен, а руки плавно и нежно скользили по регуляторам приемника, точно Вася ощупывал эфир. Иногда руки замирали. Тогда Вася весь превращался в слух…

Слушать эфир, выловить из него нужное, поймать еле слышимую волну слабенького самодельного передатчика какого-нибудь радиолюбителя — вот что было настоящей работой Васи. Любовь к радио пробудилась у него еще в детстве. Постепенно он стал мастером своего дела. Сидя у аппарата, он больше всего любил слушать.

Мало того. Эта черта, пожалуй, была самой важной в характере Васи; и в быту он очень любит слушать. Слушает внимательно, сосредоточенно и неподвижно. Только пальцы мягко, то в одну, то в другую сторону, плавно поворачивают первый попавшийся под руки предмет, будто Вася и в эти минуты настраивает свой приемник.

Сам он говорил очень мало. За все время пребывания на острове вряд ли сказал в среднем по фразе в день и ни разу не повысил голоса.

И вот однажды он изменил своему характеру. Произошло это так.

Поздней ночью 23 сентября из радиорубки раздался громкий крик Ходова:

— Тихо!

Нужды в этом требовании совсем не было. Я сидел за книгой. В домике стояла абсолютная тишина. Я сейчас же бросился в радиорубку.

— Есть связь! — шопотом сообщил Ходов.

Я понял, что минуту назад в ненужном громком окрике разрядилось его многосуточное нервное напряжение.

Приемник отчетливо передавал позывные нашей станции. С нами говорил любитель коротковолновик из города… Кологрива!

Где же этот славный Кологрив?

Никто из нас не мог ответить на этот вопрос. Все только разводили руками.

Тем временем беседа между радистами продолжалась и волей обстоятельств приняла интригующий характер. Радиоснайпер из Кологрива просил повторить наши координаты, так как острова, названного Ходовым, он не нашел на карте. Его сомнение для нас было понятным. Ни на одной карте в мире наш остров еще не был обозначен. Мы проявили не меньшее любопытство, чем наш радиособеседник, и узнали, что славный город Кологрив находится в Костромской области.

Как бы то ни было, Кологрив, первым услышавший голос Северной Земли, принял наши телеграммы и сообщил об этом Ленинграду.

На следующий день Ходов без труда связался с ленинградской станцией.

Так наладилась наша связь, и мы, находясь далеко в просторах Арктики, включились в темп жизни советской родины. Радио стало нашим информатором, концертным залом, театром, газетой и другом. Чего-чего только оно не приносило нам! Оно и вдохновляло, и смешило нас; приносило много радостей, а иногда и огорчений; говорило о нашей близости к людям, к отчизне и одновременно все-таки напоминало об оторванности.

* * *

Особенно хорошо слышны передачи Харькова. Даже в дни очень плохой слышимости голоса Харькова доносятся к нам. Его концерты пользуются у нас большой популярностью. Буквально все население Северной Земли и прилегающих к ней островов жадно слушает музыку и пение. Не беда, что это население так мало. Главное в том, что никто не отказывается от концертов. Мы очень внимательные и не менее восприимчивые слушатели. Особенно любим пение.

После ужина мы сидим в помещении и продолжаем работать. Я подсчитываю месячную таблицу метеонаблюдений, а Журавлев, сидя посредине комнаты, поближе к свету, чинит свои меховые штаны.

Полярная ночь уже вступила в свои права. С улицы доносится посвистывание ветра. Разыгрывается метель. Медвежья шкура, повешенная близко к домику, раскачиваемая ветром, время от времени колотит в стенку когтистыми лапами.

Из радиорубки раздается то хрип, то резкий свист приемника, то недовольное ворчание Васи Ходова. Ему заказан концерт, и он, скользя с волны на волну, упорно, но пока безрезультатно, исследует эфир. Наконец, начинает звучать музыка. Ее передает голландская станция Хюйзен. Вася выходит в комнату и молча, как бы прося извинения, разводит руками — дескать, больше ничего нет.

Хюйзен передает грустные, унылые мотивы. Совсем не то нам хотелось бы услышать. Но что делать? Сидим слушаем в надежде, что Хюйзен когда-нибудь выплачет свою грусть.

Журавлев не выдерживает, соскакивает со стула, хлопает штанами об пол и, обратившись к репродуктору, начинает отчитывать голландских певцов и музыкантов. Заканчивает он словами: «Довольно за душу тянуть! Даешь „Кирпичики“!» И мы смеемся над пристрастием нашего охотника к «Кирпичикам», давно переставшим звучать на материке. Пристрастие это понятно: песенка только в начале этого года докатилась до Журавлева, обитавшего в то время на Новой Земле.

— Крикни громче, а то Хюйзен не услышит! — подзадорил я.

— Небось, не глухой! — ворчливо отзывается Журавлев, снова принимаясь за починку штанов.

Через минуту репродуктор, прохрипев на последней высокой ноте, заканчивает слезоточивый мотив. Потом из него летят непонятные для нас слова и, наконец, диктор объявляет:

— Руссише романс!

Это мы поняли. Моментально превращаемся в слух. Сначала невольно ловим слова на чужом языке, но они не доходят до сознания. Внимание переключается на мотив.

— Сергей, а ведь это «Кирпичики», чорт возьми!

И действительно, уже давно набивший оскомину и забытый мотив периода нэпа слышится из репродуктора. Оказывается, до голландцев этот «руссише романс» дошел еще позже, чем до Журавлева на Новой Земле. Но эффект радиозаявки охотника и ее выполнения получился исключительный. Мы смеемся до слез, а Журавлев, сначала опешивший от неожиданности, быстро оправился и важно говорит:

— Что, небось, услышали! Заказать надо уметь. Я знаю, как с ними разговаривать!

Развеселившийся Вася просит:

— Сергей, закажи «Конную Буденного»! Ну, пожалуйста! Поговори с ними как следует!

Журавлев подмигивает, свертывает брюки и, подойдя к постели, серьезно заявляет:

— Нет, Вася, на сегодня довольно. Пора ложиться в дрейф. Да и станции этой далеко еще до «Конной Буденного».

Васина просьба не случайна. Оторванные от непосредственного участия в жизни страны, мы жадно следим за всеми новостями, не хотим отставать от товарищей на Большой Земле, хотим знать все о борьбе советского народа за построение социализма, о крепнущем могуществе нашей родины. Нам нужны и ее песни и короткие сообщения ТАСС о вступлении в строй новых фабрик и заводов. Изложенные лаконическим радиотелеграфным языком, эти сообщения звучат тоже как песни.

Большую часть полярной ночи слышимость мощных широковещательных станций отличная и не меняется в течение суток. При желании мы можем слушать радиопередачи всего мира ежедневно в течение всех двадцати четырех часов. Для этого достаточно поворотом ручки радиоприемника, по мере вращения земного шара, переключиться с одной страны, отходящей на покой, на другую, более западную, продолжающую бодрствовать.

Но, конечно, мы больше всего радуемся голосам нашей родины.

Страна твердо и уверенно идет вперед. Народ с небывалым в истории пафосом строит свое новое хозяйство. Радиоприемник ежедневно рассказывает нам о блестящем выполнении первой сталинской пятилетки, о вводе в строй новых заводов-гигантов и фабрик, о могучей волне коллективизации, о победах знамени Ленина, высоко поднятого великим Сталиным.

Так радио — великое изобретение русского гения — связывает нас с миром, со своей страной. Время, когда путешественник, отправляясь в неизвестные страны, терял всякую связь с миром, с развитием радио кануло в вечность… Эфир доносит до нас уверенный и ободряющий голос друзей. Мы не можем видеть их, но чувствуем их очень ясно. Находясь далеко от большого советского коллектива, мы все же остаемся в нем.

* * *

Сегодня 7 ноября — тринадцатая годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Радио доносит до нас голос Москвы — ясный, празднично-торжественный, одинаково уверенный и в завтрашнем дне и в далеком будущем.

Мы слышим Красную площадь. Кажется, что находишься на улицах Москвы, смотришь на московское небо, на башни Кремля, на демонстрацию, залившую улицы и площади, на море знамен, и кажется, что видишь улыбки людей, чувствуешь под ногами асфальт, ощущаешь плечом товарища по колонне.

Мы горячо верим в будущее Арктики. Наш народ, поднявшийся на строительство новой жизни, справится и с трудностями освоения полярных стран. Скоро и Арктика перестанет быть неведомой частью земного шара. Самые далекие северные берега СССР станут нужными, полезными и полноправными территориями нашей страны. И сбудутся слова великого гения русского народа Михаилы Ломоносова:

«…Северный океан есть пространное поле, где усугубиться может Российская слава, соединенная с беспримерною пользою чрез изобретение восточно-северного мореплавания…»

Скоро поднято будет славное наследство русских исследователей — отважных моряков и неутомимых землепроходцев, исследовавших полярные страны. Труды Дежнева, Беринга, Чирикова, Лаптевых, Челюскина, Минина, Малыгина, Прончищевых, Пахтусова, Цивольки, Розмыслова, Русанова, дерзания Седова и еще многих и многих русских людей, как сохраненных историей, так и ушедших в вечность, не пропадут даром. Советские исследователи, еще более отважные, чем их предки, вооружившись самой совершенной техникой, осуществят «с беспримерною пользою» и «изобретение восточно-северного мореплавания».

Начало этому уже давно положено. В 1921 году за подписью В. И. Ленина вышел декрет, требующий «всестороннего и планомерного исследования Северных морей, их островов, побережий, имеющих в настоящее время Государственно-важное значение…»

Товарищ Сталин повседневно руководит работой советских полярников. Каждое их достижение отмечается как вклад в социалистическое преобразование окраин страны.

В период короткой северной навигации советские корабли уже заходят в устья Оби и Енисея. Полные сибирским лесом и зерном суда отправляются отсюда в любой порт мира. За полярным кругом закладываются первые полярные порты. Достижимой стала Земля Франца-Иосифа. Дальневосточные моряки упорно трудятся над освоением Чукотского и Восточно-Сибирского морей…

Но то ли еще будет! Наступит время, и на безмолвных сегодня берегах вырастут города, поселения, промышленные предприятия; электричество проникнет во тьму полярной ночи; советские воздушные корабли сделают доступной любую точку Арктики…

И тогда в Арктике 7 ноября также можно будет видеть праздничные демонстрации.

Это будущее. Четкое, ясное, безусловное, но все же будущее.

* * *

Сегодня, 7 ноября 1930 года, в глубокой Арктике существует только несколько маленьких, примерно таких же, как наш, коллективов, разделенных между собой тысячами километров ледяных пространств. И у них и у нас сейчас полностью царит полярная ночь; только вой ветра нарушает безмолвие пустынных берегов.

Путешественник, отправляющийся сейчас в Арктику, должен принимать условия здешней жизни такими, как они есть. Один на один он должен выдерживать нередко тяжелый, предостерегающий, а иногда и леденящий взгляд Арктики. На все время работы экспедиции он лишается живой связи с близкими и друзьями. Это сейчас самое тяжелое в жизни полярника. Все трудности, связанные с работой, кажутся пустяками перед фактом длительной разлуки с большим советским коллективом.

Напряженный труд, постоянная борьба с природой, чувство ответственности за дело незаметно сокращают время и заставляют забывать о всяких болезненных переживаниях. Радио постепенно устраняет ощущение оторванности, включает в общий темп жизни.

Но есть в каждом году дни, которые нельзя заполнить только работой или борьбой с метелью. Это годовщина Великого Октября!.. Это Первое мая!

…Тяжелые черные тучи распластались по всему небу. Они точно придавили землю. А вокруг бесконечные ледяные поля, окрашенные в какой-то грязновато-бурый цвет.

Только в полдень тучи приподнялись над южной частью горизонта. На полчаса вспыхнула узкая полоска зари. Нависшие над ней рваные клочья туч окрасились в багрово-красный цвет.

Напряженно, до боли в глазах, смотришь на эту узенькую полоску. И чудится, что видишь десятки тысяч знамен многомиллионной армии строителей социализма, вышедших сегодня на улицу, там, на Большой Земле нашей родины.

Там, под солнцем… А здесь?

Заря потухла. Тучи закрыли горизонт. Снова тьма. Понемногу разгуливается ветер.

Я с усилием отрываюсь от своих мыслей и гляжу на товарищей. Они накрывают наш праздничный стол, громко разговаривают, смеются. Я как-то физически чувствую их настроение. Работа, которую и сегодня нельзя было прерывать, не клеилась весь день. Пойманный на-днях песец, сжавшийся белым пушистым комочком под столом и сверлящий нас бойкими черными глазками, не привлекает сейчас ничьего внимания. Мысли всех — «там», на юге, под солнцем, на улицах родных городов, под красными знаменами. И с каждым часом чувствуется, как растет напряжение.

Четыре часа дня. Радио передает торжественную музыку. В Москве сейчас полдень. На Красной площади кончился парад. Колонны бурным потоком хлынули мимо Мавзолея Ленина. Человек в серой шинели, высоко подняв руку, с улыбкой приветствует демонстрантов. Это — товарищ Сталин! Вся Москва сегодня на улице.

Пора и нам. Я приглашаю на улицу. Берем приготовленные ракеты, магниевые факелы, карабины, наш флаг и выходим в ночь.

Один за другим вспыхивают огни. Вот, разбрасывая фонтаны искр, пылает десяток факелов. Два из них Вася прикрепляет к пропеллеру ветряка. Они чертят ослепительный огненный круг. Ракеты режут темное небо, рассыпаются каскадом разноцветных звезд. Освещенный факелами плывет вверх наш флаг — живой, как пламя.

— Да здравствует Великий социалистический Октябрь! Да здравствует Советский Союз! Да здравствует Сталин!

Залп из карабинов отвечает на мои слова. Треск выстрелов и шипение ракет будят тишину. Ночь оживает. Горит яркое пятно нашей праздничной иллюминации. В центре освещенного круга только несколько человек да возбужденно мечущиеся собаки. Вокруг них тысячемильная чернильная темнота и льды. Не беда…

В Москве гудят улицы. Там Красная площадь. Площадь заполнена народом. Мы с ними! Душой мы там! Вместе с миллионами, а миллионы здесь с нами. И нас в этот день приветствует товарищ Сталин!

 

Во тьме и метели

День начинается быстрым, привычным и почти автоматическим движением — ровно в 6 часов 45 минут я сую под подушку будильник, только что подавший свой голос. Легче было бы просто нажать стопорную кнопку, но я приучил себя не делать этого, так как, выключив звонок, можно тут же вновь погрузиться в прерванный сон. Под подушкой будильник продолжает ворчать недовольно и глухо, но, как и всякая машина, непрерывно, настойчиво. Это окончательно прогоняет дрему.

Точно в 7 часов мне надо быть на метеорологической площадке. Наскоро одевшись, успеваю записать показания барометра, заглянуть на предыдущую страницу наблюдательской книжки и сравнить цифры. За ночь давление упало на 11 миллиметров.

На улице еще вчера разгулялась сильная метель, налетевшая с юго-востока. Она всю ночь куролесила вокруг домика. Сейчас слышен свист, вой в трубе и характерное гудение антенны. По силе и по тембру этих давно знакомых звуков я, не покидая комнаты, могу судить об усилении метели.

Беру полушубок, но тут же снова вешаю его. Сегодня он не годится, лучше надеть кухлянку. Правильность такого решения сейчас же подтверждается. В сенях уже не слышно ни завывания в трубе, ни гудения антенны — все заглушает рев метели. Ветер то свистит пронзительно, как Соловей-разбойник, то шумит, гудит и фыркает, точно сотня автомобилей, неожиданно задержанных светофором, то заводит заунывную песню голодного волка. Стены вздрагивают от яростного напора бури. С крыши осыпается иней. Его нежные кристаллы при свете электрической лампы играют и переливаются в воздухе. Вокруг лампы большое радужное кольцо, напоминающее лунное гало. На полу серебристый ковер из алмазной пыли.

Около выхода два выключателя, тоже сплошь запорошенные снежной пылью. Повернув один из них, я включаю лампочку под флюгером, а с помощью другого освещаю психрометрические будки. С фонарем в левой руке и с наганом в правом рукаве кухлянки, на случай неисключенной встречи с медведем, распахиваю двери и сразу точно ныряю в ревущий мрак.

Бешено несется снежный вихрь. Ветер крутит подол кухлянки, рвет из рук фонарь, валит с ног. Я совершенно ослеплен, ничего не вижу в снежном потоке. Кругом густая, бесконечная, черная тьма. Она гудит, стонет, слепит, захватывает дыхание.

Свет электрического фонаря освещает только мои ноги да на полметра проникает в бушующую тьму. С большим усилием удерживаясь на ногах, делаю несколько шагов. Чтобы не сбил ветер, приходится сильно откидываться назад. Впечатление такое — словно опираешься спиной на упругий, пружинящий стог сена. Сильный порыв ветра бросает меня вперед. Чтобы не упасть, пробегаю несколько шагов.

Вдруг под ногами в свете фонаря я скорее угадываю, чем вижу, тень животного. Инстинктивно выдвигаю из рукава наган. Но в тот же момент в мою грудь с размаху упирается пара тяжелых лап и теплый шершавый язык касается моего лица. Так приветствовать может только друг. Это мой Варнак! Единственная собака, которую не держат ни цепь, ни ошейник, ни загородка из колючей проволоки. Его обычный соперник в этом утреннем ритуале — Полюс — не умеет выбираться из-за колючей проволоки. Поэтому Варнак сегодня один. Ветер и метель, во время которых собаки неохотно покидают належанное место, не удержали его от изъявления преданности и дружеских чувств.

Дальше мы продолжаем путь вдвоем. До психрометрических будок около 50 метров. Ветер, подталкивая в спину, быстро доносит нас.

Однако сделать отсчет приборов и записать показания в такую погоду совсем не просто. Снег бьет в глаза, засыпает книжку, а ветер рвет ее листки, мешает мне дышать. Записав показания одного прибора, отворачиваюсь от ветра и снега, делаю передышку, потом приступаю к другому. Минимальный термометр показывает — 23,4°, максимальный только — 14,8°. Так температура менялась ночью. Сейчас — 16,3°. Неба не видно. Вообще ничего не видно, кроме будки, за которую я держусь руками, да Варнака, сидящего у моих ног и ожидающего конца непонятных для него манипуляций человека. Наконец наблюдения проведены. Я очищаю будки от налипшего снега, и мы пускаемся в обратный путь.

Теперь надо итти против ветра и снежного вихря. Чтобы противостоять им, сильно нагибаюсь вперед. Варнак, пригнув голову к самой земле, идет передо мной. Каждый шаг кажется не меньше километра. Сделав несколько шагов вперед, поворачиваюсь к ветру спиной, чтобы перевести дыхание. Варнак тоже останавливается и ждет. Моментами меня разворачивают порывы ветра. Тогда лучше переждать, пока потоки воздуха не перейдут на «нормальную» скорость. Так, шаг за шагом, мы пробиваемся к нашему домику. Ух, какие длинные эти 50 метров! Варнак мог бы проскочить это расстояние значительно быстрее, но он не хочет оставлять меня одного. Когда порывы метели особенно сильны, пес тычется мордой в мои ноги, будто хочет сказать, что он здесь, рядом, что я не один. Верность его больше, чем собачья.

Заблудиться в снежном вихре и гудящем мраке мы не можем — у Варнака есть чутье, а я знаю направление ветра. Кроме, того, метрах в 15–20 от домика я могу уже рассмотреть слабое светлое пятно. Сначала оно то появляется, то исчезает в несущемся снеге. По мере приближения пятно становится заметнее. В центре его свет сильнее. Это 100-ваттная лампа, освещающая флюгер на мачте, установленной над коньком крыши. На этот маяк, как моряки, мы и держим путь.

Наконец наше путешествие кончается. Стоя с подветренной стороны домика, я наблюдаю за флюгером. Он показывает, что ветер достиг степени «крепкого шторма». При такой скорости он способен вырывать с корнем деревья.

— Пустяки, бывает хуже! — говорю я Варнаку и на прощание треплю его по круглому гладкому боку. На этом мы расстаемся. Варнак считает свои обязанности конченными, в последний раз прижимает голову к моим ногам и ныряет в темноту, а я иду в домик.

Через полчаса бужу Ходова, и результаты наблюдений летят в эфир. Наши сигналы в одно мгновение пробегают тысячи километров. Это не то, что мое путешествие на расстояние 50 метров. Однако эти 50 метров были обязательным звеном, обеспечивающим передачу наблюдений в Москву. Там их ждут в Центральном бюро погоды. Они нужны, как и наблюдения тысяч других точек, для анализа движения воздушных масс и предсказания погоды. Если сведения попадут в Москву своевременно, то наше трудное путешествие с Варнаком будет полностью оправдано.

* * *

Мы вступили во вторую половину ноября. В нашем районе исчезли последние признаки полуденной зари. До этого, в ясную погоду, хоть по узенькой лимонно-желтой полоске, появлявшейся на короткое время над горизонтом, да по почти неуловимому рассеянному свету, мы чувствовали, что где-то есть солнце. Теперь полдень перестал отличаться от полуночи. Небо на юге, такое же черное, как и на севере. В полдень видны все звезды, до шестой величины включительно. При ясном небе они то горят спокойным холодным пламенем, то искрятся и мерцают и кажутся необычайно большими и яркими. Звезды нисколько не делают ночь светлее, но взгляд невольно тянется к ним, как к единственным светлым точкам.

Когда небо затягивается облаками, исчезают и звезды. Тогда все окутывает непроглядный, черный мрак. Темнота в такие дни ощущается, как физическое тело. Кажется, что ее можно ощупывать руками, мять и формовать, словно глину или тесто, а сознание того, что ощущаешь это в полдень, еще больше усиливает впечатление. Так идет день за днем. Нам кажется, что мрак сгущается все больше и больше. Часто кто-либо из товарищей, возвратившись с улицы в домик, заявляет:

— Ну, и темнота же сегодня! Такой еще не было!

Но это уже самообман. Мрак не может больше усилиться. Сегодня темно, как вчера, а завтра будет так же темно, как сегодня.

Нагрянувшие в начале полярной ночи тридцатиградусные морозы продержались недолго. Юго-западные и южные ветры принесли резкое потепление, облачность и туманы. Почти месяц удерживается теплая пасмурная погода. В отдельные дни температура воздуха поднимается почти до нуля.

Если нет ветра, антенна, провода, мачты, ветряк, столбы, крыша домика обрастают толстым слоем изморози, а при ветре их покрывает ожеледь. Однажды она превратила антенну в огромную нитку ледяных бус. Лед нарастал на канатике двое суток. Сначала антенна была похожа на толстый ледяной жгут. Потом, по мере дальнейшего обрастания льдом и провисания канатика, этот жгут начал дробиться на отдельные цилиндры длиной от 10–15 сантиметров до одного метра. Когда диаметр ледяных цилиндров достиг 5 сантиметров, бронзовый канатик не выдержал и антенна обрушилась на землю. Не меньше досаждает и изморозь. На улице ни к чему нельзя прислониться. Изморозь пристает к одежде, точно масляная краска.

Наш ветряной двигатель прекрасно работает при скоростях ветра не меньше 5 метров в секунду. Поэтому в последние недели, с преобладанием легких южных потоков воздуха, он часто бездействует. Когда начинается метель, наша первая забота — запустить ветряк, чтобы пополнить запасы электроэнергии. Но после передышки ветряк начинает капризничать даже при скорости ветра в 7–9 метров. Пропеллер еле поворачивается, точно не в состоянии сразу пробудиться после многодневного сна. Причиной этого всегда является иней, слоем в 3–4 сантиметра осевший на пропеллере и мешающий его обтекаемости. Надо забраться наверх, счистить корку, и лишь после этой операции раздается характерный шум и лопасти винта сливаются в один трепещущий круг.

Теплая пасмурная погода лишает нас даже удовольствия прогулок. Липкий снег пристает к лыжам, когда мы пытаемся пробежаться в темноте. А при поездках на упряжках собаки с трудом волочат по такому снегу даже пустые сани. Снег набивается собакам в лапы, смерзается ледяными комками между пальцами и распирает их. Длинношерстные собаки тащат на себе все более и более увеличивающиеся куски намерзшего снега.

Нам совсем не нужны ни тепло, ни сплошная облачность, ни южные зефиры. Ноябрьское потепление и связанные с ним многочисленные неприятности всем осточертели. Мы мечтаем о морозах, ясном небе и негодуем.

— Ну что это за полярная ночь?! Просто темная ночь в Крыму…

Охотник называет такую погоду идиотской. В науке о климате нет такого термина. Но если бы ученые метеорологи познакомились здесь на месте с такой погодой и хотя бы один день поездили при ней на собаках, то и они вряд ли бы подобрали другое выражение для ее характеристики. Термин охотника если и не дает достаточно конкретного представления о самой погоде, то ясно определяет отношение к ней человека.

Несколько метелей, пролетевших в первой половине ноября, не отличались ни продолжительностью, ни силой. Но все же по окончании их, как правило, перепадали день-два желанной погоды. Поэтому нет ничего удивительного в том, что все это время мы мечтали об улучшении погоды, понимая под улучшением добротную, свирепую полярную метель. Казалось, что только она может освободить небо от панцыря застоявшихся туч, разметать их, показать нам звезды и привести вслед за собой морозы, полагающиеся в ноябре на 80-м градусе северной широты.

* * *

Сегодняшнее «улучшение» погоды заметно подняло наше настроение. Ветер постепенно переходит к востоку и усиливается с каждым часом. Разноголосо шумит мрак, свистят незримые крылья бури, с бешеной скоростью переносятся целые тучи снежной пыли. Все вокруг напоминает бушующее море: Наш домик время от времени вздрагивает, как корабль под ударами волн.

На тринадцатичасовые наблюдения мы выходим вдвоем с Ходовым. Та же картина, что и утром. Только свита на этот раз другая. Кроме Варнака, нас сопровождает и Полюс. С полдюжины других собак то появляются у ног, то исчезают в снежном вихре. Метель намела сугроб вровень с проволочной загородкой собачника. Псы воспользовались этим, выбрались на свободу и, несмотря на метель, чувствуют себя счастливыми.

Мы довольны кутерьмой на улице, так как по окончании ее ждем ясной, сухой погоды и усиления морозов. Общее настроение не меняется даже после того, как в конце дня буря валит столбы-треноги между ветряком, домиком и магнитной будкой, обрывает провода и, наконец, срывает антенну. Только у Журавлева портится настроение. Лазая в метели, он недосчитывает на вешалах одной медвежьей шкуры. Для него это чувствительный удар. Охотник неоднократно ныряет в бушующую темноту и каждый раз после безрезультатных поисков возвращается в домик мрачнее полярной ночи.

— Ну и сторонка, чтоб ее леший взял! — ворчит он. — Что сумеешь добыть, и то норовит взять обратно. Тьма кромешная! Просто ужас берет!

До ужаса, конечно, далеко. Просто жаль шкуры. Метель может совершенно завалить ее сугробом. Собаки не побрезгуют объесть лапы и нос. В том и другом случае шкура потеряет ценность. Зная, что наш товарищ не успокоится, мы, вооружившись магниевыми факелами, все выходим на улицу и после отчаянной, почти часовой борьбы с метелью находим злополучную шкуру. Ветер унес ее метров на шестьдесят и уже наполовину засыпал снегом. К Журавлеву сразу возвращается прежнее добродушие.

Общее настроение восстанавливается.

Поздно вечером, когда Ходов заканчивает передачу последней метеосводки, мы слушаем радиоконцерт, принятый на комнатную антенну, разыгрываем очередные партии в домино. Доносящийся с улицы шум метели часто заглушает музыку, зато кости домино громко стучат по столу. Вдруг все мы, как по команде, превращаемся в слух. За стенками домика вдруг воцаряется тишина. Она подкралась так незаметно, что мы даже не уловили момента ее наступления. У всех на лицах один вопрос: что случилось?

Я подхожу к барометру. Давление падает. Казалось бы, что шторм должен усилиться. Однако, вопреки барометру, на улице тихо. Минут пять до нас не доносится ни одного звука. Неожиданно наступившая тишина давит. Когда опять раздается свист ветра, кто-то из товарищей облегченно вздыхает. Но через десять минут — снова тишина. Еще шквал — и опять тишина. Это говорит о том, что метель выдыхается.

Все мы высыпаем на улицу. Еще раз налетает шквал. Ветер точно вздыхает — глубоко и устало. И, наконец, все затихает. Воздух еле колеблется. Почти полный штиль. Тишина и спокойствие воцаряются вокруг нашей базы. Жестокая двухсуточная метель кончилась. Только темнота остается прежней. Но и в ней, повидимому, скоро будет просвет. Об этом свидетельствует усилившийся мороз.

Возвращаемся в домик. Я завожу будильник. В 6 часов 45 минут он подаст свой голос и откроет новый день. Этот день должен быть звездным.

 

Улыбка Арктики

«Весь день горели яркие звезды…» Так однажды вечером я начал очередную запись в дневнике. Начал и остановился. Перечитал фразу. Она звучала так же необычно, как если бы кто-нибудь сказал: всю ночь светило яркое солнце.

Только необычность страны, в которой мы находились, позволяла говорить о звездах, мерцающих днем. Это отвечало действительности. И если сейчас я мог написать о полуденных звездах, то через полгода, не отступая от истины, напишу: «солнце светило всю ночь». Мы находились в Арктике. Она перевертывает привычные понятия, раскрывает необычные картины.

Мои мысли прервал стремительно влетевший с улицы Вася Ходов. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться — юноша возбужден. Это было необычно. Наш Вася отличался уравновешенным, спокойным, несколько флегматичным характером, А сейчас даже распахнутый полушубок свидетельствовал о волнении Васи.

— Скорей на улицу! Все горит!

— Что горит, где?

— Небо горит… все небо! Сияние! Да скорей же, Георгий Алексеевич, а то кончится.

Я схватил кухлянку. На пороге услышали голос Журавлева:

— Подумаешь, сияние! Да у нас на Новой Земле…

Голос умолк. Оглянувшись, я увидел, что охотник влезает в свою длиннополую малицу.

…Небо пылало. Бесконечная прозрачная вуаль покрывала весь небосвод. Какая-то невидимая сила колебала ее. Вся она горела нежным лиловым светом. Кое-где показывались яркие вспышки и тут же бледнели, как будто лишь на мгновение рождались и рассеивались облака, сотканные из одного света. Сквозь вуаль ярко светились звезды. Вдруг вуаль исчезла. В нескольких местах еще раз вспыхнули лиловые облака. Какую-то долю секунды казалось, что сияние погасло. Но вот длинные лучи, местами собранные в яркие пучки, затрепетали над нами бледнозеленым светом. Вот они сорвались с места и со всех сторон, быстрые, как молнии, метнулись к зениту. На мгновение замерли в вышине, образовали огромный сплошной венец, затрепетали и потухли.

— Ух! — выдохнул Вася Ходов.

Никто из нас не заметил, когда и как на юге появился огромный широкий занавес. Крупные, четкие складки украшали его. Он был соткан из неисчислимой массы плотно сомкнутых лучей. Волны то красного, то зеленого света, чередуясь, проносились по нему от одного края до другого. Невозможно было разобраться, где они возникают, откуда бегут и где умирают. Отдельные полотнища занавеса ярко вспыхивали и тут же бледнели. Казалось, что занавес плавно колеблется.

На западе опять появились длинные лучи. Потом вновь малиновые облака закрыли полнеба. Снова нарастал световой хаос. Еще раз лучи устремились к зениту.

Картина менялась каждое мгновение. Время бежало незаметно. Уже час мы любовались сиянием. Наконец Журавлев заявил, что на Новой Земле сияние бывает еще красивее, и ушел спать.

Вася, с поднятой головой, сидел на полузанесенной снегом шлюпке. Он словно застыл. Юноша впервые видел такую картину. Она захватила его.

* * *

Мне было понятно волнение юного друга.

…Двадцати пяти лет я попал в Арктику. Помню, с каким нетерпением ждал я ее «улыбки». Когда однажды мне сообщили о начавшемся сиянии, я выскочил из домика.

Резкий ветер ударил в лицо, инстинктивно обращенное к северу. Но там только звезды ярко блестели на темном небе.

Зато на западе я увидел два гигантских луча, поднимавшихся из-за горизонта и занимавших четверть небосвода. У основания цвет их был молочно-белый и резко выделялся на темном небосклоне. По мере удаления от горизонта свет постепенно бледнел и, наконец, рассеивался совершенно. Форма гигантских лучей напоминала старинные двуручные мечи. Сквозь них просвечивали звезды, и казалось, что какой-то искусный мастер затейливо украсил эти дорогие мечи алмазами. Как завороженный, наблюдал я за фантастическими мечами. Время от времени они то сближались, то вновь удалялись друг от друга, словно какой-то великан, скрывшийся за горизонтом, держал их в руках и сравнивал — который лучше…

Скоро мне показалось, что вокруг меня стало значительно светлее. Прямо на востоке, между темными облаками, ярким желтым светом горела узкая щель. Не успел я задержать здесь взгляда, как из-за облака, немного выше этой щели, неведомая сила выбросила целый сноп лучей, похожих на полураскрытый веер. Нежнейшие оттенки цветов — красного, малинового, желтого и зеленого — раскрашивали его. Лучи каждое мгновение тоже меняли свою окраску. Один какую-то долю секунды был малиновым, потом стал пурпуровым, вдруг окрасился в нежножелтый цвет, сейчас же перешедший в фосфорически-зеленый. Уследить за сменой окраски было невозможно. Около четверти часа продолжалась эта непередаваемая по красоте игра света. Лучи много раз вытягивались, доходили почти до зенита, затем падали и снова росли. Наконец расцветка их стала бледнеть. Они приблизились друг к другу. Небесный веер закрылся и вдруг превратился в огромное белое страусовое перо, круто завернутое к югу. Вслед за этим из основания того же пера выросло еще одно такое же пышное перо и легло параллельно первому. Оба они слегка колебались, удлинялись и снова сокращались, но в течение получаса сохраняли свою форму.

В это время на западе мечи оторвались от горизонта и образовали три узкие бледные полосы, которые неподвижно повисли на небосклоне. Яркие краски, только что фантастически украшавшие небо, померкли. От прежней феерической картины остались лишь блеклые мазки.

Только тогда я почувствовал, что свежий норд насквозь пронизывает плотную суконную куртку. Продрогший, но радостный и возбужденный, я вернулся в дом.

Но уютная комната теперь казалась скучной, тесной и душной. Раскрытые книги не тянули; самые захватывающие страницы я не мог сравнить с тем, что видел на небе. Как только прошел озноб, я, одевшись теплее, опять выбежал на улицу.

Новая картина развернулась предо мною. С востока на запад легла широкая светлая дуга. Она охватывала почти четверть горизонта. Концы дуги, не достигая горизонта, не то рассеивались, не то скрывались за облаками. В глубине дуги можно было заметить какое-то мерцание, словно проносилась тончайшая пелена светящегося тумана.

Но вот небо снова преобразилось. Теперь заиграл красками север. Сначала там, из-за горизонта, выплыло небольшое светлое облачко. Оно поднялось градусов на 25–30 и застыло. Прошла минута, две… пять, облачко оставалось без изменения, только иногда оно вспыхивало лиловым светом. И вдруг оно, сильно вытянувшись, покрылось яркими, трепещущими лучами и превратилось в широкую ленту, захватившую почти весь северный сектор неба. Лента извивалась, точно змея, и, наконец, приняла форму вытянутой, горизонтально лежащей буквы S. Новая перемена: дальний конец буквы вспыхнул ярким малиновым светом. Свет пробежал по всей букве. Вслед за ним родились и пронеслись пурпурные, зеленые, желтые волны. Они исчезали и появлялись вновь.

Буква развернулась, мгновенно обросла бахромой и превратилась в грандиозный занавес. Он торжественно колебался. Мягкие складки то увеличивались, то уменьшались. Весь занавес горел, искрился, переливался, трепетал…

В то же время дуга, лежавшая на юге, сгустилась, слегка зарумянилась и, превратившись в широкую полосу, двинулась к занавесу. В какой-то момент своего движения она ярко вспыхнула и тоже развернулась в еще более эффектный занавес.

И вдруг в одно мгновение оба занавеса рассыпались на тысячи тысяч лучей. Лучи устремились к зениту, образовали корону и потухли; но тут же на их месте засияли другие. Корона горела, сверкала… И вот все исчезло. На темном небе вновь остались только яркие звезды.

* * *

Время летело. Взглянув на часы, я напомнил Ходову, что наступает час работы станции. Мы вместе вошли в домик. Через несколько минут я зашел в радиорубку. Ходов привычно взглянул на часы, сел на стул, надел наушники, уверенно включил ток и сейчас же невольным движением сдвинул наушники. Он попытался отрегулировать приемник, но безрезультатно. Помехи были настолько сильны и часты, что из телефона раздавался только сплошной треск. Выделить что-либо не было никакой возможности. Ходов был убежден, что помехи вызваны сиянием. Вася сдержанно чертыхался. Но и это средство не помогло. Работать было невозможно.

Мы вышли из домика посмотреть, не слабеет ли сияние. Но оно горело еще ярче. Вася, опять захваченный красотой развернувшейся картины, не мог оторвать зачарованного взгляда от полыхающего неба.

А Арктика, будто чувствуя, что сегодня приобрела нового ценителя ее красоты, все шире раскрывала свое лицо, озаренное полярным сиянием. Видевший «улыбку» Арктики, как завороженный, будет любить ее лицо и тогда, когда оно хмурится в полярном тумане, и когда оно гневно во время метели, и когда оно сияет тихой радостью в лучах незаходящего полуночного солнца.

* * *

Полярное сияние — одно из самых красивых, самых захватывающих явлений природы. Люди никогда не устанут любоваться сказочной игрой его света, как никогда не перестанут складывать сказки и песни.

Естественно, что человек всегда пытался объяснить сущность и происхождение сияний. Вероятно, еще на заре человечества люди, видя над собой пылающее небо, задавали себе вопрос: что это такое? И ответ целиком зависел от уровня развития человеческого общества. Старики эскимосы и теперь еще говорят, что это «танцуют души усопших».

Но и наука не сразу правильно объяснила природу северных сияний. Так, по Декарту сияния были «отраженным блеском полярных ледяных масс». А у Галлея — «магнитным истечением у Северного полюса».

Гениальный русский ученый М. В. Ломоносов первым раскрыл тайну полярного сияния.

Еще мальчиком, в родной Денисовке, Ломоносов не мог не задумываться над загадкой горевших над его головой «сполохов».

Став выдающимся ученым и занявшись с 1743 года изучением электрических явлений, Ломоносов внимательно наблюдал, зарисовывал и описывал полярные сияния и измерял их высоту. В результате своих исследований Ломоносов пришел к выводу, что «северные сияния рождаются от происшедшей на воздухе электрической силы». Рядом опытов он показал происхождение полярных сияний и обосновал свои взгляды на их электрическую природу.

Несколько лет спустя современник Ломоносова В. Франклин, первым из иностранцев, также пришел к мысли об электрической природе полярных сияний, но не обосновал достаточно своих мыслей. Ломоносов писал по этому поводу:

«Франклинова догадка о северном сиянии, которого он в тех же письмах несколькими словами касается, от моей теории весьма разнятся. Ибо он материю электрическую для произведения северного сияния от жаркого пояса привлечь старается; я довольную нахожу в самом том месте, то есть эфир везде присутствующий. Он места ее не определяет; я выше атмосферы полагаю. Он не объявляет, каким она способом производится; я изъясняю понятным образом. Он никакими не утверждает доводами; я сверх того истолкованием явлений подтверждаю».

Современная теория полярных сияний разделяет взгляд Ломоносова на электрическую природу полярных сияний и объясняет их происхождение проникновением в верхние слои газовой оболочки земли электрически заряженных частичек, исходящих от солнца. Под влиянием магнитного поля земли эти частички отклоняются от своего пути и вызывают свечение разреженных газов.

Михаил Ломоносов первый измерил высоту полярных сияний, и позднее его данные подтвердились. Его измерения 16 октября 1753 года дали «величину верхнего края дуги около 420 верст». Многочисленные современные измерения показывают, что полярные сияния в виде дуг, подобные измеренным Ломоносовым, происходят в среднем на высоте 400–500 километров и иногда на высотах, достигающих 700 километров. Только лучистые сияния наблюдаются в среднем на высоте 100 километров, а иногда и значительно ниже.

Все это лишний раз доказывает, что наш великий ученый был основоположником современной теории полярных сияний.

* * *

Полярные сияния присущи не только Арктике. Одинаково они наблюдаются и в Антарктиде. Изредка их можно наблюдать далеко от полярных стран. Известны случаи полярных сияний в тропических областях. Даже в самих полярных странах сияния не всюду наблюдаются одинаково часто.

База нашей экспедиции лежала близко к зоне наибольшей повторяемости полярных сияний или, возможно, в самой зоне, поскольку она определена только приближенно. Поэтому в зимний период, при ясном небе, у нас редко проходил день, чтобы мы не видели полярного сияния.

Сколько мы видели полярных сияний — подсчитать невозможно. Как правило, в один и тот же день, даже в одно и то же мгновение, на небе вспыхивало сразу несколько сияний, различных по форме, по окраске и по высоте, чтобы в следующее мгновение замениться другими. Они наблюдались нами весь период полярной ночи, а также весной и осенью, когда чередуются дни и ночи.

В ясную погоду у нас были периоды, когда все небо горело беспрерывно на протяжении нескольких суток «днем» и ночью. Чего только мы не насмотрелись! Каких форм сияния не видели! Здесь были и дуги — то неподвижные, то медленно сжимающиеся, то растягивающиеся; были и спокойные светящиеся полосы, напоминающие Млечный Путь; возникали и грандиозные, торжественно колеблющиеся занавесы, охватывающие сразу половину небосвода; вспыхивали тысячи и тысячи лучей, напоминающих по форме копья; они то загорались и гасли, то быстрыми молниями летели к какой-то одной точке около зенита, то шарили по небу, словно щупальцы прожекторов; видели мы и неуловимые по форме световые облака и несущиеся по небу волны света.

Неисчислимые, горевшие сказочным светом сияния полыхали на небе, влекли к себе взгляд.

 

Ночной бросок на Северную Землю

Во второй половине ноября появилась молодая луна. Сначала всходила она поздно, робко пытаясь рассеять мрак полярной ночи, и, как бы смущенная своим бессилием, скоро пряталась за горизонтом. Но с каждым днем она поднималась выше и выше, дольше оставалась на небосводе и полнее наливалась светом. К декабрю — самому темному месяцу за Северным полярным кругом — луна была полной, не заходила за горизонт и круглые сутки оставалась на небе.

В полночь стало светлее, чем в полдень.

В первых числах декабря установилась ясная, тихая морозная погода. Теперь в полночь стало светлее, чем в полдень, так как ночью луна стояла выше над горизонтом. Льды, залитые лунным светом, заблестели. От отдельных вздыбленных льдин и снежных застругов легли пепельно-серые тени. Весь мир, окружающий нас, окрасился только в две краски — в блестяще-белую и пепельно-серую. Они отделялись друг от друга резкими линиями. Никаких переходов, никаких полутеней не было, точно на четкой фотографии лунной поверхности. Наш домик, склад, мачты и весь остров, покрытые ожеледью и полузасыпанные снегом, никогда не были так красивы, как теперь. Они казались отлитыми из старого потускневшего серебра. Почти ежедневно над ними и днем и ночью горели полярные сияния. Ничем не нарушаемая тишина и полная неподвижность пейзажа делали его необычным, словно мы видели его в какой-то навеки заснувшей стране.

Мы давно ждали этого времени. Призрачный свет луны, дававший пепельные тени, достаточно освещает льды, чтобы можно было по ним передвигаться, не натыкаясь на торчащие льдины, заструги и снежные холмы. Мы ждали появления незаходящей луны, чтобы начать заброску продовольствия на Северную Землю. Надо было использовать полярную ночь и сократить работу, приходящуюся на раннюю весну, когда время будет дорого.

А работа нам предстояла большая. Весной мы надеялись охватить полевыми исследованиями весь северный и центральный районы Земли, то-есть от залива (может быть, пролива) Шокальского, лежащего на 79° северной широты, и до северной оконечности Земли, лежащей неизвестно где. Насколько далеко простирается Земля к северу, никто еще не знал. Установить это предстояло нам. Во всяком случае, по нашим расчетам, Земля вряд ли могла простираться на север далее 82°, как не могла она оканчиваться и южнее 81°; именно почти до этой широты были прослежены ее восточные берега Гидрографической экспедицией. Следовательно, в плане надо было предусматривать поход примерно до широты 81°30′. Западных берегов Земли также никто не видел. Но, судя по дошедшим до нас сообщениям, экспедиция на «Седове», после нашей высадки, так и не увидев Земли, прошла дальше на север примерно по 89-му меридиану. Значит, здесь 90-й меридиан мог быть границей планированных нами маршрутов.

Эти данные, а также предположение, что Земля представляет собой крупный массив с мало расчлененной береговой линией, позволяли надеяться, что намечаемые на весну маршруты не превысят в общей сложности 1500–1600 километров. Для прохождения такого расстояния с топографическими работами в условиях полярной весны мы должны были затратить не менее 75–80 суток. Желание обеспечить себя страховым резервом времени на случай непредвиденных задержек подсказывало нам необходимость увеличить планируемое на проведение весенних работ время до 90 суток. Естественно, что мы не могли весной взять с собой продовольствия для себя, корма для собак и топлива сразу на 90 суток и двинуться в поход. Загрузка научной аппаратурой и экспедиционным снаряжением позволяла нам взять продовольствие, топливо и корм для собак максимально на полтора месяца.

Располагай мы большим количеством людей и несколькими лишними упряжками собак, можно было бы организовать вспомогательные продовольственные партии, как это обычно делали другие полярные экспедиции. Это значительно упростило бы наше положение и облегчило работу. Но наш план исследования Земли тем и отличался от других, что предусматривал проведение всей работы силами нескольких человек при резко ограниченном количестве собак, а следовательно, требовал минимальных затрат. Благодаря этому план был быстро принят и утвержден.

Каждый опытный полярный исследователь согласится с тем, что появление света после полярной ночи еще не означает наступления полевых работ. Вести их, конечно, можно, но точность наблюдений, полученных в самый суровый период полярной зимы, будет сомнительной. А таким периодом и являются первые месяц-полтора после появления солнца. Наш проект имел в виду частичное использование полярной ночи и неблагоприятного периода зимы для заброски продовольствия и организации складов на будущих маршрутах экспедиции. Приближенный подсчет показывал, что при этих подготовительных работах надо будет пройти примерно тоже 1500 километров, причем в самых суровых условиях. От заблаговременной переброски продовольствия полностью зависел весь успех нашей экспедиции.

К первой ночной поездке мы были готовы. При нормальном движении она могла занять 4–5 суток. Это нас не устраивало. Рассчитывать на 5 суток хорошей погоды было трудно. Луна могла скрыться за тучами, могла налететь многосуточная метель. А что значит метель в темноте, мы ясно себе представляли. Поэтому решили нажимать на быстроту переходов, чтобы потом отдыхать дома.

Обувь, одежда и спальные мешки были просушены; продовольствие упаковано, сани проверены, сбруя упряжек в исправности. Оставалось только… побриться.

Перед всякой поездкой в холодное время года мы тщательно брились. Эта традиция и позднее всегда была обязательной при подготовке к дальним поездкам. Отросшая борода причиняет в Арктике много неприятностей. Выйдет бородач в зимний санный поход, и можно быть уверенным, что уже через несколько суток он готов будет последовать примеру эскимосов, выщипывающих по одному волоску и без того редкую растительность на своем лице. Даже в тихую погоду борода обмерзает от влаги, выделяемой человеком при дыхании, а во время метелей превращается буквально в ледяные клещи, стискивающие лицо. И если мы мало обращали внимания на свои бороды в теплое время года и иногда в достаточной степени обрастали, то в холодный период тщательно брились перед каждой поездкой, а выходя на долгий срок, обычно брали ножницы, чтобы в дороге как можно лучше выстригать усы и бороду.

4 декабря, в 19 часов 30 минут, мы пустились в путь. Не прошло и десяти минут, как мы уже потеряли из виду наш домик.

Дул еле заметный, часто переходящий в штиль юго-восточный ветерок. Термометр показывал только 25° ниже нуля. Луна, точно играя в прятки, то показывалась, то скрывалась за быстро бегущими облаками. Наши упряжки то погружались во тьму, то вылетали на площадки, освещенные луной и блестевшие, как полированный металл.

Через час приблизились к северо-западной оконечности Среднего острова. Сюда еще месяц назад мы завезли пеммикан. Догрузив им сани, мы взяли курс на Северную Землю. Теперь движение несколько замедлилось. На моих санях, включая мой собственный вес, было 400 килограммов. В упряжке шло 16 собак, на каждую собаку приходилось 25 килограммов груза. В упряжке Журавлева было 12 собак, а на санях соответственно меньший груз. К весне мы надеялись приучить собак к нагрузке до 45–50 килограммов. Сейчас же и этого было довольно. Снег лежал сухой, сыпучий, не каткий. Собакам то и дело приходилось делать усилия, чтобы выдернуть груженые сани на вершину заструга или очередной снежный бугор. Все же продвигались мы достаточно быстро, делая в среднем 6 километров в час.

Вскоре погода начала было нас беспокоить. Небо сплошь покрылось облаками. Два часа мы шли в полной темноте. Один раз я потерял своего товарища. На мой оклик из мрака не донеслось ответа. Я выстрелил из карабина. Через минуту глухо донесся ответный выстрел. Но определить точно, откуда он исходил, было невозможно. Тогда я зажег магниевый факел. Ослепительный свет осветил мою упряжку, но еще больше сгустил мрак вокруг нее. Через четверть часа послышался скрип полозьев, голос Журавлева, и, наконец, показалась его упряжка. Дальше уже старались не отрываться друг от друга.

После полуночи вновь показалась луна. Облачка начали рваться, и через час небо очистилось. Мороз заметно усилился. Теперь луна заливала своим серебристым светом снежные поля. Поверхность их блестела и искрилась. Однако свет был обманчивый. Хорошо различались только ближайшие неровности. Наш горизонт был очень маленьким. Это создавало впечатление, что снежные поля со всех сторон от нас поднимались. Казалось, что мы находимся на дне невиданно огромной серебряной чаши. Собаки старательно карабкались по ее вогнутому боку, но как бы безрезультатно. Край блестевшей чаши все время отодвигался и оставался недосягаемым. Это было очень красиво и первое время забавно, но потом начало сильно утомлять, точно бесцельное топтание на одном месте. Время тянулось бесконечно медленно. Таким же казался и путь.

Только счетчик одометра, не останавливаясь, отмечал каждый шаг пройденного пути. В четыре часа (5 декабря) он показывал, что мы прошли от базы 45 километров. Это хороший перегон.

Пора было дать передышку собакам. Они пока не сбавляли бега и последний час шли с такой же скоростью, как и раньше. Но небольшой отдых все же не мог помешать.

Решили осгановиться только часа на четыре. Собакам дали по небольшой порции пеммикана. Если их накормить досыта — надо простоять не менее 8—10 часов, иначе пища не пойдет впрок, да и работать они будут хуже, чем полуголодные. А терять драгоценные часы нам было нельзя. Сколько могла продержаться ясная и тихая погода — мы не знали. По небу опять уже летели облака.

В 9 часов двинулись дальше. Обстановка опять изменилась. Небо сплошь покрылось облаками. Мрак накрыл непроглядный. Собаки виднелись только как силуэты. Итти в такой темноте было еще утомительнее. Время тянулось еще медленнее. Все вокруг было обманчиво. Показывающиеся из темноты снежные заструги, высотой всего лишь в 20–30 сантиметров, казались скалистыми берегами, мелкие, изредка попадающиеся на пути обломки айсбергов выглядели гигантскими вершинами, а маленькие снежные бугры — высокими горами. Когда собаки взбегали на неровности или огибали их, становилось понятным, что перед глазами нет ни гор, ни скал. Это так утомляло внимание и надоедало, что мы старались не смотреть вокруг себя. Тогда невольно закрывались глаза. Мерный бег собак, поскрипывание снега под полозьями и покачивание саней начинали действовать на утомляющийся организм как хорошее снотворное. Надо было делать над собой усилие, чтобы не смыкались веки. Подстегивала мысль: «спать нельзя, надо итти вперед, как бы не налетела метель, не сбиться бы с курса».

А выдержать курс было действительно нелегко. Приходилось часто останавливаться и вглядываться в компас. Сани были снабжены стальными подполозками, среди багажа лежал карабин и другие предметы, которые могли оказать влияние на показание магнитной стрелки. Поэтому в каждом случае проверки курса надо было отойти от саней и осветить компас. Но так как никаких ориентиров вокруг не было, даже воздух как бы застыл, то все же в темноте мы незаметно могли свернуть с курса и зайти неизвестно куда. Уже через 10 минут после остановки нельзя было быть уверенным, что идешь по правильному направлению. Наконец мы нашли выход. В одну из очередных остановок я положил компас на снег и, осветив его, заметил, что стрелка остановилась под определенным углом к ближайшему застругу. Вот он, ориентир! Заструги — невысокие снежные борозды, почти сплошь покрывающие с середины зимы снежные поля. Господствующие ветры делают их строго направленными. Я заметил угол, под которым заструги лежали к направлению нашего пути, и после небольшой тренировки уже мог в полной темноте проверять этот угол с достаточной точностью, чтобы выдерживать наш курс. После этого не было необходимости в частых сверках с компасом, мы останавливались не чаще двух раз в течение часа и довольно быстро продвигались вперед.

А темнота продолжала сгущаться. К полудню надвинулся туман. Стало так темно, что, по меткому выражению моего спутника, отпала какая бы то ни было необходимость в глазах. К 14 часам одометр отсчитал 27 километров, пройденных нами после отдыха, и 72 — от дома.

Где-то очень близко лежала Северная Земля. Но где? Нам надо было найти не только Землю, но мыс Серпа и Молота, ведь на нем наш продовольственный склад, заложенный в октябре. Но как отыскать мыс в такой темноте? Хоть глаз коли — ничего не видно. Уж не отклонились ли мы от курса? Судя по пройденному расстоянию, мы должны были бы упереться в мыс Серпа и Молота. Хотя бы на минуту выглянула луна!..

Собаки сильно устали. Они заметно сбавили ход. Искать в непроглядной тьме мыс и склад означало только еще больше мучить их. Решили остановиться, как следует накормить собак и дать им настоящий отдых. Надежда на то, что за это время выглянет луна и осветит нам нашу цель, подкрепила решение.

Разбили лагерь. Собаки съели заслуженную ими двойную порцию пеммикана и быстро успокоились, свернувшись в ряд шерстяных клубков. В палатке было сравнительно тепло, так как с наступлением облачности вообще заметно потеплело. Термометр показывал только — 26°. Через час был готов суп, и мы поели. Что это было — завтрак, обед или ужин — мы и сами не знали. Часы показывали 16 часов. Судя по времени, мы обедали, но как-то думалось, что все-таки это был ужин. Так казалось потому, что нам очень хотелось спать и мы торопились поскорее забраться в спальные мешки.

К 23 часам мы уже свернули лагерь, увязали сани, запрягли собак и готовы были к дальнейшему пути. Туман рассеялся, стало как будто немного светлее, но все же вокруг не было ничего видно. Обсуждая дальнейший путь, мы уже совсем было поверили, что уклонились от курса, и решали только вопрос о том — насколько нам надо взять вправо или влево, чтобы попасть на мыс Серпа и Молота. В это время в облаках начали появляться просветы. Кое-где заблестели звезды. Это вселило надежду на появление луны. Не двигаясь с места, мы сидели на нагруженных санях и наблюдали за бегущими облаками. Прошло полчаса, час… Собаки сначала беспокойно крутились в лямках, потом, убедившись, что мы не собираемся двигаться с места, успокоились. Разрывы между облаками становились все шире. Наконец в один из просветов хлынул лунный свет, и мы прямо на своем прежнем курсе увидели на фоне неба знакомый силуэт мыса Серпа и Молота.

Отдохнувшие собаки бойко тронулись с места. Через час разыскали продовольственный склад. Продукты, оставленные здесь осенью, были в целости. Нетронутой осталась даже буханка хлеба, лежавшая поверх банок с пеммиканом. Сюда не заходил ни один медведь, не забегал ни один песец, не было видно ни одного следа.

К нашему выходу на мыс небо совершенно очистилось от туч. А ведь только 3 часа назад не было ни одного просвета, господствовала полная тьма. Сейчас не было и следа облачка. Ярко светила луна. Трепетали бесчисленные звезды. Пейзаж снова казался отлитым из серебра. Воздух был недвижим. Погода как-то совсем выправилась. Но частая и резкая смена облачности, трепетание звезд не обещали ничего хорошего. В атмосфере было неспокойно. Там что-то происходило. Это тревожило нас. Мы совсем не хотели, чтобы ветер, так быстро очистивший над нами небосвод, забушевал и в нижних слоях атмосферы. Это сулило бы жестокую метель. Беспокойство заставляло поторапливаться.

Не устанавливая палатки, мы разогрели консервы, позавтракали на вольном воздухе, угостили собак галетами и в 4 часа 30 минут (6 декабря) снялись в обратный путь. Предполагали, если удержится погода, пройти километров 25 к дому и тогда уже остановиться на настоящий отдых.

Через 20 километров, пройденных в юго-западном направлении, случайно попали на свой вчерашний след. Обычно собаки в таких случаях сразу прибавляют скорость и несутся по следу. Сейчас ничего похожего не случилось. Это являлось верным признаком утомления собак. Особенно заметно оно было на моей упряжке. Мои четвероногие помощники были меньше натренированы, чем у спутника, который последние полтора месяца часто гонял своих собак по островам Седова для осмотра расставленных там капканов на песцов. Его собаки уже втянулись в работу. Лапы их огрубели.

Возле самой Земли простиралась полоса льдов шириной около 10 километров, с которой ветры снесли снежный покров. Пройдя ее в двух направлениях, мои собаки изранили лапы о колючую поверхность льда, образовавшуюся еще летом. В общем все говорило за то, что нужно было остановиться на отдых. Но стоило лишь оглянуться назад, как отпадала всякая мысль о возможности остановки.

Часа через полтора-два после того, как мы оставили Северную Землю, в спину нам потянул ветерок. Он постепенно усиливался, свежел и делал чувствительным 28-градусный мороз. Попрежнему ярко светила луна. В ее свете на фоне неба мы долго видели силуэт мыса Серпа и Молота и заметили, как он закрылся белой пеленой. Нам не надо было рассказывать, что это такое. Мы знали, что там уже ревет метель. Остановимся на отдых — значит, дождемся метели; продолжим путь, — возможно, уйдем от нее.

Метель — самое мощное, захватывающее и самое опасное для путешественника проявление природы Арктики. Нередко метель продолжается беспрерывно несколько суток, неделю, а иногда и больше. Но и одних суток достаточно, чтобы погубить путника, если ему негде укрыться и переждать погоду или он не умеет этого сделать. При сильной встречной метели продвижение на собаках почти невозможно, но и попутная вьюга для неопытного человека не менее опасна. Сани и собаки в этом случае несутся вместе с ветром. Движение головокружительное, оно захватывает неискушенного ездока; ему кажется, что он не едет, а летит к своей цели. Он радуется и готов благодарить метель за помощь. Час за часом продолжается такая скачка, пока, совершенно неожиданно, не упадет мертвой одна из собак, а испуганный путник не убедится, что остальных должна постигнуть такая же участь. Сильный попутный ветер заворачивает шерсть собак и набивает снежную пыль вплотную к коже. Здесь снег начинает подтаивать, потом превращается во все более и более утолщающуюся ледяную корку на теле животного. Если вовремя не заметить этого и не остановиться, собака погибнет. Лучшее и самое верное средство против метели при любых условиях — переждать ее. Укрыться в палатке, сугробе или где бы то ни было и по возможности найти защиту для собак. Даже без всякого укрытия любая метель не так страшна собакам на свободе, как в лямке.

Сколько может продолжаться непогода — предугадать мы не могли, а чем она угрожает в темноте полярной ночи — хорошо знали. Если мы не сможем дождаться ее окончания и будем вынуждены продолжать путь, для собак это может быть хуже, чем пробежать сейчас последние 40 километров. Поэтому, несмотря на усталость, отказались от отдыха. Каждый час приближал нас к дому. Следом двигалась и росла в лунном свете сплошная белая стена.

До дому оставалось уже менее 20 километров, когда усиливающийся ветер начал соединять отдельные курящиеся ручейки поземки в сплошную несущуюся массу и поднимать ее над снежными полями.

Некоторые собаки начали отказываться от работы. Особенно плохо дело было у Гиены. Это была маленькая, трудолюбивая, но малосильная собака. Свою кличку она получила за постоянно ощетиненную, короткую и жесткую шерсть. Это было у нее совсем не от злости или трусости, свойственных гиене. Наоборот, она отличалась прекрасным характером, всегда была веселой, ласковой и добродушной. Ее маленькие глаза горели умом, а работала она с упоением. Ей всегда казалось, что другие бегут тихо, и время от времени она подзадоривала их визгом. Во время недолгих остановок в пути она редко ложилась: крутилась, рвала лямку, повизгивала и нетерпеливо ждала минуты подъема. Поэтому она и уставала раньше других. А сейчас, при такой работе, бедняга еще ободрала себе лапы. От усталости она начала падать. Я вытащил ее из лямки и посадил рядом с собой на сани. Пес прижался ко мне, и когда я гладил его, он лизал мне руки.

Мороз на ветру стал сильно чувствоваться. Снежная пыль то поднималась, то прижималась ко льду. Мы влезли в совики. Собаки выдыхались с каждым часом. На моих санях, рядом с Гиеной, уже сидел Штурман. Луна попрежнему лила свой свет. В его серебристом потоке мы, наконец, увидели впереди барьер Среднего острова. Бой был выигран. Отсюда мы могли выйти к нашему домику в любой метели. Это позволило нам, несмотря на усиливающуюся метель, сделать часовую остановку и скормить собакам остатки галет. После остановки связали общим ремнем обе упряжки, чтобы не потерять друг друга в поднявшейся снежной пыли, и, сделав последнее усилие, в 3 часа 30 минут (7 декабря) подошли к базе.

Этот рейс буквально был вырван у полярной ночи. Всего мы находились в пути 56 часов, спали за это время только 7 часов, а за последние 23 часа прошли 98 километров. Пока мы распрягали и кормили собак, а потом сами, засыпая за столом, ели яичницу, метель уже разыгралась по-настоящему. За стенками домика, будто злясь, что упустил свои жертвы, выл и метался ветер. Нам он был теперь уже не страшен, собакам тоже.

 

На исходе полярной ночи

Небо было ясным, воздух недвижим. И все же, несмотря на полный штиль, 38-градусный мороз пробирал до костей. Он обжигал лицо, хватал за руки, едва их вынешь из рукавиц. Суставы пальцев сначала как бы попадали в раскаленное железо, а через несколько минут начинали белеть. И после пальцы, даже спрятанные в рукавицы, некоторое время оставались негибкими и плохо держали предметы. Опушки меховых капюшонов быстро покрывались изморозью, она оседала на ресницах и бровях. Поэтому они казались седыми, а мы начинали походить на насупившихся стариков.

Таким было утро 28 января, в которое мы вышли в свой очередной рейс на Северную Землю. Такой была погода, все время сопровождавшая нас в этой поездке.

Мерзли мы изрядно, но все же это казалось только маленьким неудобством по сравнению с яркими впечатлениями нескольких дней путешествия.

Перерезав пролив и перевалив через Средний остров, мы вышли на ровный многолетний лед, ведущий к мысу Серпа и Молота. Дорога благодаря пронесшимся метелям и сильным морозам была прекрасной. Перемолотый и утрамбованный ветром снег смерзся в такую плотную массу, что на его поверхности было очень трудно заметить след тяжело груженных саней. Собаки, тоже поседевшие от инея, бежали быстро. Не надо было ни помогать им, ни понукать. Сани скользили легко, и у нас не было нужды соскакивать даже при подъемах на встречавшиеся иногда снежные бугры. Нам оставалось только сидеть на санях, следить за курсом, посасывать трубки да еще отогревать пальцы, успевшие закоченеть при раскуривании трубок.

Когда мороз забирался под меха, мы, чтобы согреться, бежали рядом с собаками. Но они, почувствовав облегчение груза, пускались вскачь, и мы, не выдержав состязания, вновь прыгали на сани.

Впереди темнел северный сектор неба. На нем горели звезды и плыла полная луна… Обернувшись назад, мы видели яркую зарю. На северной стороне лившийся лунный свет освещал льды. Они поблескивали и казались значительно светлее небосвода, расстилавшегося над ними. На юге льды были окрашены в густофиолетовый, почти черный цвет, хотя небо там горело яркокрасной зарей. В прошлый рейс мы ездили при полной темноте, когда нельзя было разглядеть под ногами белый снег, а теперь перед нами лежал черный снег под относительно светлым небом. Картина была необычной даже для нас.

Мы нередко оглядывались назад. На фиолетово-черном снежном фоне мы могли видеть необычный след своего маленького каравана. Тянулся он на несколько километров в виде сплошной, резко очерченной полосы белесовато-серого тумана, четко выделявшегося на темном фоне. Температура воздуха в это время приближалась к — 40°. Капельки влаги, выделяемой при дыхании разгоряченными собаками, тут же замерзали и превращались в густое облачко, висевшее над упряжками. При нашей остановке оно не двигалось, но как только мы направлялись вперед, начинало вытягиваться и образовывать след в виде узкой туманной полосы. В воздухе — ни малейшего колебания. Туманная линия не рассеивалась, не поднималась и не оседала. На высоте 2–3 метров за нами тянулся длиннейший непрерывный шлейф. Он напоминал облако оседающей пыли над большаком, поднятой стадом в знойную засушливую пору. Только когда позади нас потухла заря и исчезла фиолетово-черная расцветка снежных полей, когда они вновь заблестели под лунным светом, мы перестали видеть свой шлейф сколько-нибудь далеко.

Вечером в 43 километрах от базы остановились на отдых. Каждой собаке вырезали в твердом снегу лунку, и наши помощники, поужинав пеммиканом, устроились на ночь.

В палатке в этот вечер было холоднее обычного. Намерзнувшись за рабочий день, мы долго не могли согреться. Стыли ноги; сдвинешь с головы надоевший капюшон, сейчас же начинают зябнуть уши. Примус яростно шипел, но теплее от него не становилось.

Разогрели консервы, поели и всячески старались растянуть чаепитие, чтобы наслаждаться ощущением тепла. В палатке было тесно. Из-за холода мы не снимали совиков, а эти меховые балахоны делали нас объемистыми. Кристаллизовавшиеся пары от горячего чая и влаги от нашего дыхания серебристым слоем уже покрывали внутреннюю сторону палатки.

Свеча сгорала медленно. Температуры ее пламени едва хватало на то, чтобы растопить охлажденный стеарин только вокруг фитиля. Поэтому, по мере сгорания фитиля, основание пламени медленно погружалось вниз, а края свечи по-окружности оставались нерастопившимися и образовывали тускло просвечивающийся цилиндр. Колеблющийся от наших движений язычок огня лизал верхние края цилиндра, растапливал их. Стеарин стекал с края цилиндра в сторону пламени и не образовывал, как обычно, подтеков снаружи свечи. По мере углубления пламени свет постепенно уменьшался, и внутренность палатки погружалась в сумерки. Тогда мы снимали нерастаявший стеарин, и свеча загоралась ярче.

Наша беседа, естественно, велась о полярной ночи. Мы вспоминали приключения минувших лет и сравнивали нашу четырехмесячную ночь с двухмесячной на острове Врангеля. Мой спутник заявил, что он переживает уже четырнадцатую полярную ночь, а так до сего времени и не знает, почему она происходит, или, как он выразился, не понимает «этой механики».

Я ответил ему, что понять механику не трудно, если он не поленится сделать из снега небольшой шар.

Охотник сейчас же вылез наружу и, повозившись минут пятнадцать, вкатил в палатку лочти правильный снежный шар, сантиметров 40 в диаметре. Манипулировать таким шаром в тесной палатке было невозможно. Пришлось «землю» урезать. Заработал нож охотника, шар уменьшился в диаметре наполовину и мог подойти к орбите, вырезанной мною на снежном полу палатки. Когда мы тем же ножом нанесли на «земном шаре» экватор, тропики, полярные круги и соединили полюса меридианами, я заявил:

— Теперь нехватает только земной оси.

— А какая она?

— Воображаемая, конечно.

— Тогда вообразите, что я вам уже дал ее, — парировал Журавлев.

Я объяснил, что наш опыт будет нагляднее, если мы материализуем земную ось. Охотник согласился подыскать «что-нибудь покрепче». Через минуту раздумья он вынул шомпол карабина, проткнул им через полюсы снежный шар, и наша земля закрутилась на своей оси.

— Хорошо? — спросил охотник.

— Нет!

— А что же еще? Ведь вертится!

— Опущено самое главное, — начал я объяснение, — земная ось стоит у тебя перпендикулярно, а на самом деле она наклонена к плоскости орбиты под углом 66°33′. И летом, и зимой, и осенью, и весной, и вообще в любой момент годового бега земли по ее орбите вокруг солнца этот наклон оси является постоянным и служит причиной изменения продолжительности дня и ночи. Земля не стеклянный шар — она не просвечивает. Солнце может освещать только одну половину ее. Другая половина остается в это время в тени, то-есть там тянется ночь. Если бы земная ось была перпендикулярна к плоскости орбиты, как она стоит сейчас, то всегда освещалась бы последовательно какая-либо половина земли от Северного полюса и до Южного. На всех широтах земного шара день всегда был бы равен ночи, и нам с тобой не надо было бы путешествовать в темноте и играть в жмурки среди льдов, так как не было бы никакой полярной ночи.

— Давай проверять. Вот тебе солнце, — продолжал я, поставив в центр орбиты выгоревшую цилиндром свечу. — Эта свеча совсем похожа на полярное солнце, когда оно еле просвечивает сквозь туман. Сейчас мы сделаем наше солнце поярче.

Я смял стеариновый цилиндр. Пламя стало ярким. Далее, отмечая точки на орбите, я показывал, где находится земля по отношению к солнцу весной, летом, осенью и зимой, а мой слушатель поочередно втыкал вертикально земную ось в эти точки и крутил земной шар. Свеча, изображавшая солнце, четко освещала обращенную к ней половину снежного шара от полюса до полюса. Никаких признаков ни полярной ночи, ни полярного дня не было.

— Теперь поставим земную ось под нужным углом к плоскости орбиты и посмотрим, что случится.

Мы установили нашу землю на точку весны. Журавлев, растерев замерзающие руки, привел землю в движение. Картина не изменилась. Свеча попрежнему освещала половину шара от полюса до полюса. Мой слушатель подозрительно взглянул на лектора. Я напомнил ему о дне весеннего равноденствия (21 марта), когда на всей земле день равен ночи, а он вспомнил о таком же дне осеннего равноденствия (23 сентября) и переставил земной шар в точку осени. Эффект получился замечательный: свеча опять освещала половину шара, на другой стороне которого лежала четкая тень.

Пора было продемонстрировать полярную ночь и полярный день. Наш земной шар стал на точку зимнего солнцестояния (22 декабря). Северный полюс оказался обращенным в противоположную сторону от солнца. Густая тень легла на все пространство внутри Полярного круга. О, как она была понятна для нас! Сколько переживаний и приключений было связано с ней! Я заметил, что рука Журавлева начала задерживаться. Земля под ней крутилась медленнее. Охотник вновь переживал свои четырнадцать полярных ночей… Я взял из его рук шар и переставил его в точку летнего солнцестояния (22 июля). Северный полюс повернулся к солнцу. Свет залил Полярный круг. Полярная очь передвинулась к Южному полюсу. При вращении шара приполярные пространства все время оставались освещенными. На севере воцарился полярный день. Это было наше будущее. К нему мы шли. Полярная ночь еще господствовала, могла принести нам еще много испытаний, но впереди был день! Да еще какой: целых четыре месяца солнце не будет прятаться за горизонт!

Мы не спешили убрать свою землю из этого положения, словно в действительности видели над Арктикой солнце и старались насладиться его светом.

Потом, передвигая шар по орбите против хода часовой стрелки, мы проследили, как освещенный внутри Полярного круга район все более и более суживался, как в местах, ранее освещенных круглые сутки, день начал чередоваться с ночью, как они сравнялись, как вслед за этим Северный полюс перестал освещаться и на нем наступила полярная ночь, как увеличивалась, равномерно расползаясь от полюса, неосвещенная зона, а потом после прохождения точки зимнего солнцестояния тень снова начала сужаться. Мой слушатель наяву увидел, что наступление полярной ночи начинается на полюсе и что здесь она тянется полгода. Столько же продолжается на полюсе и полярный день. Чем дальше к югу от полюса расположена точка, тем короче будут и полярная ночь и полярный день, пока, наконец, полярная ночь и полярный день не будут равняться только одним суткам. Граница этого района и называется Полярным кругом. Она проходит на широте 66°33′. На этой широте один день в году солнце не показывается из-за горизонта и один день в году не заходит. Вблизи Полярного круга полной полярной ночи фактически не бывает, так как свет скрытого за горизонтом солнца рассеивается атмосферой и поэтому в середине дня здесь наблюдаются более или менее слабые сумерки. Да и в высоких широтах благодаря свойству атмосферы рассеивать свет настоящая ночь наступает не сразу. Почти в течение месяца после захода солнца, пока оно еще сравнительно недалеко за горизонтом, в полуденные часы на юге горит заря. Она появляется вновь в последний месяц полярной ночи, когда солнце начинает приближаться к горизонту, точно так же, как в средних широтах мы наблюдаем вечернюю и утреннюю зарю.

Наша беседа продолжалась несколько часов. Журавлев еще несколько раз оживлял «солнце», переставлял снежный шар в различные точки орбиты, рассматривал рисунок, сделанный мною на листке дневника, и проверял мои объяснения.

Наконец он заявил:

— Теперь все ясно. Механика не столь уж хитрая. Все понимаю и, если понадобится, сам сумею объяснить даже моржу.

— Конечно, сумеешь, если он успеет задать вопрос, пока ты берешь его на прицел.

— Ну, уж это будет зависеть от его расторопности.

— В таком случае он никогда не узнает о причине полярной ночи, — заключил я.

Мы выпили еще по кружке почти кипящего чая и полезли в спальные мешки.

На следующий день, в 7 часов, опять в пути. Впереди еле уловимым пятном виднелся мыс Серпа и Молота. Собаки работали старательно. Дорога, как и накануне, была хороша. Только при подходе к самой Земле на нашем пути, как я в тот рейс, легла полоса голого льда; но сейчас она сильно сузилась.

Около полудня дошли до склада. На этот раз, без обхода острова Среднего и почти не отклонившись от курса, все расстояние от базы до склада мы уложили в 76 километров.

На складе все было попрежнему. Ни одного следа — ни медвежьего, ни песцового. Сложили груз, вскипятили чай и после двухчасовой передышки направились обратно. Сначала попытались пустить собак по проложенному следу, но, немного покрутив, пришли к заключению, что придерживаться его бесполезный труд. На твердом снегу следа совсем не было видно. Только посмотрев против луны, можно было разглядеть узкие блестящие полоски отполированного снега — это и был след наших саней. Против света зари нельзя было обнаружить и этого признака. В южной стороне, как и накануне, по контрасту с яркокрасной зарей, все тонуло в фиолетово-черном цвете. Он был настолько густым, что создавалось полное впечатление погружения в ночь. Однако стоило повернуться назад, и взглянуть против светящей луны, как уже не было и признаков темноты.

По черно-фиолетовому льду мы шли, точно слепые. Едва передние сани уходили на расстояние 300–400 метров, как терялись из виду. Один раз, выпустив спутника вперед, я совершенно потерял его и решил было двигаться самостоятельно. Но поскольку он был южнее и для него видимость была лучше, он разглядел меня и повернул навстречу. Потом повторилось явление, наблюдавшееся накануне. Опять над упряжками появилось облако пара. Оно вытягивалось в шлейф. Однако время от времени то с одной стороны, то с другой начинал тянуть ветерок. Он рвал наш шлейф и относил от линии пути.

Термометр показывал 41° ниже нуля. Донимал мороз. Хотелось проглотить чего-нибудь горячего. Но ставить палатку и терять время нам не хотелось, и мы ограничились холодной закуской. Еда была у каждого за пазухой. Еще утром каждый из нас, на всякий случай, взял из саней по банке замерзших мясных консервов и сунул под меховую рубаху. Теперь мы могли закусить, не оттаивая консервы на примусе и не теряя времени.

Заря постепенно угасала. Прозрачный, как кристалл, свет луны сгонял со льдов черно-фиолетовую тень. Темное поле исчезло. Погода попрежнему стояла прекрасная. В таких случаях обычно говорят: «погода благоприятствовала». Это протокольное выражение мало что говорит. На этот раз она просто баловала нас. Это не шутка: 40-градусный мороз в тихую погоду действительно всего лишь баловство по сравнению с 20-градусным при сильном ветре.

На этот раз мы даже забавлялись морозом. Вынешь из рукавицы руку — мороз обожжет ее точно кипятком. Возмешься за что-либо — мороз, как электрический ток, пронизает до костей. Утянешь закоченевшие пальцы за пазуху, отогреешь и опять пробуешь «щупать» леденящий воздух.

Сани были легкими. Собаки отмеривали километр за километром. Впереди шел Журавлев, я пустил свою упряжку по следу, а сам лег на сани и засмотрелся на небо. С востока на запад перекинулся фантастический частокол полярного сияния. Разноцветные лучи вспыхивали, гасли или молнией уносились куда-то в бесконечность. Иногда они замирали на месте, развертывались в ленты, образовывали гигантские световые занавесы, потом вновь рассыпались и замирали, чтобы через минуту вспыхнуть еще ярче. Мне вспомнилось, что старики-эскимосы говорят, будто это танцуют души усопших. И сейчас мне показалось, что полярное сияние красивее самой мечты о бессмертии.

Как ни красиво полыхало сияние, все же на этот раз владычицей неба была луна. Она точно решила залить землю своим светом. Необычайно яркая, она выглядела такой близкой, что, казалось, можно дотянуться до нее рукой. Беспрерывным, сплошным потоком лились ее лучи и как тончайшие серебряные струны соединялись с блестевшими ледяными полями.

На отдых мы остановились только в 34 километрах от мыса Серпа и Молота. Мороз забирался в спальные мешки и несколько раз будил нас. К утру он превратил в замерзшие комки отсыревшие рукавицы и капюшоны. Прежде чем надеть их, надо было оттаять их около примуса и размять. Для нас это было уже обычным занятием, маленькой бытовой деталью в санном путешествии. День был таким же ясным. Мороз удерживался. Шли опять против зари. Снова теряли и разыскивали друг друга. Это заметно удлинило путь. На 46-м километре от ночлега прибыли на базу, проделав, таким образом, 156 километров за 48 часов.

Запасы нашего склада на Северной Земле увеличились еще на 350 килограммов пеммикана. А память запечатлела три чудесных перехода, еще более приблизивших нас к выполнению задач экспедиции.