Сосны стареют иголками, рыжие валятся с них. Литература — проблемами, все до одной устарели. Если в запасе так много ещё молодых Сил, объяснить это трудно, как рыжей сосне или ели. Все до одной занимательны, только в природе их нет. Требуют, словно больные, забот и участья. Лучше, от них отойдя, среди мелких и внешних примет Вдруг обнаружить источники жизни и счастья. Так и случилось, всмотревшись внимательно, видим, — с Толстым. Он над проблемами так высоко возвышался, Как эти сосны пушистые с бурым настилом своим, И не в историю мутную он, а в природу вписался. Что ему личность и право, закон, государство — стоит Где-то в обители вечности и мирозданья. Кто-то о мыслях его — и читатель поймёт и простит — Верно сказал как о каменном веке сознанья. Не было этих насущных, в пути дребезжащих проблем. Море шумело, плескалось, а вечные два-три вопроса Не поддаются развитию и разработке… совсем. Но подпирают Поэзию, нет им износа!

Я смотрела на этот исландский вулкан, На растущую серого пепла громаду — Плотный, пористый, он занимал весь экран, — На спектакль, на мистическую эскападу. Клубы дыма из красного жерла летят, И взрываются жаркие ядра под ними, Ядовитые кольца становятся в ряд, Я пытаюсь запомнить чудовища имя… Как природа, мы видим, свободна, вольна В проявленьях, вины не боится и краха, Ей от века такая свобода дана — Наши страсти в смирительных ходят рубахах. Если б только — войти в этот раж, в этот крик, И взорваться спасительным пламенем черным, И потом — словно в горных хребтах материк — Равнодушно застыть недвижимо-покорным! Но — нельзя, и, тяжелым смиреньем замкнув, Придавив свои чувства, закупорив пробкой, Я таблетку глотаю, склоняясь ко сну, И лелею сравненье с камчатскою сопкой.

Мы шли по каналу, дворцы отражались В ребристой воде, трепеща и ныряя, Балконы и окна двоились, дрожали, Предместьем являясь небесного рая. Когда ж мы сошли у обители мёртвых И в солнечном, сонном саду Сан-Микеле Коснулись тех букв дорогих, полустертых, Казавшихся мелкими, как в нонпарели, — Надеялась я: мы побудем все вместе, Здесь дух его милый, горяч и неистов, Надежно упрятан от фальши и лести Средь каменных плит и колонн кипарисных. Надеялась, встречи замысленной ради Нетрудно расстаться с загробными снами… Но камни белели, кусты были сзади, Молчали кресты… Его не было с нами!

Метампсихоз, мой друг, — плохое утешенье. Сомнительное, как его ни объясняй. В замёрзшее окно мне видно мельтешенье Сгрудившихся ворон, печальный, скудный рай… И если в будущем живущая здесь птица Ни сквер не узнаёт, ни комнату внутри Не помнит и стихом не дорожит, страницей, Хотя б одной строкой! — молчи, не говори, Что, может быть, она, в немом оцепененье Расхаживая здесь, переживёт твой прах И душу сохранит… Не надо измышленья, Смерть — это смерть, мой друг, провал во тьму и крах!

Как будто я втянута в дикий судебный процесс, Где я — это ты, ну а ты — это я. Адвокат Не знает, как быть, самому себе наперерез Приходится действовать, словно и сам виноват. И кажется: кто-то вселился бестрепетный в нас, И третий, чужой, он ведет перекрёстный допрос — Запутан, мучителен, гибелью дышит подчас Не метафорически, а в самом деле, всерьез. И только когда, ужаснувшись страданью, когда На помощь друг другу бежим у последней черты, Все доводы побоку, чувство не знает стыда, И я — это я, слава богу, а ты — это ты!

Тёмный на коже кружок — Летом ушибла колено. Странный остался намёк, Хоть и бледнел постепенно. Так и обиды укол, Что отпечатался в глине Памяти, нет, не прошел — Ноет, саднит и поныне.

Бердяев встречался со Сталиным, с ним говорил, И как-то в Кламаре рассказывал: туп как баран, Он думать не мог за отсутствием умственных сил, А натиском — танк, что идет напролом на таран. Ну, где же вы были все? — Каменев и Кассиор, Зиновьев, Бухарин и Рыков — особенно вы, Бухарин, на горе себе поддержав общий хор. Куда вы смотрели, беспечные дети молвы? В простецкой шинели и мягких сапожках сатрап, Окольной, невидимой глазу прошел он тропой К немыслимой славе, душою безбожною раб, Так просто, как лось пробирается на водопой. А в этих письмах все, кто только упомянут, Внезапно ожили, вошли в наш век и день. И собеседники теперь уже не канут В ночь непроглядную, прожорливую тень. И дворник, что, смутясь, просил пятак на водку… Чужие письма — рай для умерших, для тех, Кто задержаться мнил, словцо оставить, нотку, Черту смертельную прорвать, скользнуть поверх. Сказать по правде, в этом смысл трудов и в этом Одном стремлении инстинкт наш основной. Под солнечным, увы, и под настольным светом Ты мыслью одержим несбыточной одной. Есть, есть загробный мир и с ним живые связи, Они, подстрочные, запрятаны в тени Случайных, тихих фраз в бесхитростном рассказе, И можно их достать — за слово потяни. Мне рассказал вчера музыковед-приятель: На рукописи нот остался капель след — Бессмертный дождь застыл на Аппассионате! Всем слышащим послал сочувственный привет.