От моста до железнодорожной станции Долбуново, если идти по извилистой тропе через горы и лес, было километров три-четыре. До войны Павлюк сходил эти места вдоль и поперек, командуя диверсионной группой, и теперь заблудиться не боялся.

Он свернул с шоссе, начал карабкаться по скользкой от дождя тропинке вверх.

Дождь лил непрерывно, и Павлюк промок насквозь, идти было трудно, однако он ни на минуту не останавливался отдохнуть – торопился. На рассвете он уже должен быть в Долбуново.

Выбравшись на скалу, Павлюк увидел внизу огни станции. Желтые пятнышки весело подмигивали сквозь дождевую мглу. Они наполняли надеждой, верой в спасение.

Почти бегом Павлюк спустился с горы и вскоре уже крался пустынным улицам города, прочно пришло предутренний сном.

Надо было где обсушиться и хоть немного привести в порядок себя. Мокрым, обляпаним грязью в поезд не сядешь: привлечешь к себе внимание, запамьятаешся.

Отель Павлюк оставил на крайний случай: обращаться туда – значило "наследить". Сначала решил заскочить к давнему знакомому.

В Кленовский университете вместе с Зеноном Курипою учился Ярослав кутья. Курса не окончил, стал художником и поселился в Долбуново. Когда Курипа случайно встретился с Кутем, и художник произвел на него впечатление человека аполитичного, не интересуется ничем, кроме искусства.

Таким надеялся Павлюк увидеть его и теперь. "Ну, а если Кутья нет? – Спрашивал он себя. – Может, уехал? Умер? Что ж, придется извиниться за слишком ранний визит и уйти. Тогда отель – единственное пристанище ".

Кутья жил одиноко в небольшом доме. Павлюк подошел к калитке, потрогал ее – она была закрыта. Постучал, подождал. Молчание. Чтобы не поднимать лишнего шума, перелез через забор, прыгнул в сад. Постучал в дверь. Наконец, в окне засветилось. Хриплый со сна голос спросил:

– Телеграмма?

– Нет, Славцю, это я.

– Кто?

– Твой старый однокашник – Зенон Курипа.

– Курипа? – Дверь быстро распахнулась. – Вот неожиданная встреча! Заходи!

Давние знакомые обнялись.

– Кого-кого, а тебя никак не ожидал встретить в наших краях, – тепло говорил художник. – Ты только раз побывал здесь за столько лет.

– А теперь, видишь, снова забросила судьба.

Кутья повел его в большую, уставленную мольбертами комнату с стеклянным потолком, что правила и столовой, и за гостиную, и за мастерскую.

– Э, да ты весь мокрый, – засуетился кутья. – Погоди, сейчас растопку в печке. Я сегодня парубкую. Натальи мои поехали в горы.

– Натальи?

– Да, у жены и дочери одинаковые имена, то я их обоих называю Наталья.

– Вот как! Ты женат, уже стал отцом семейства. Поздравляю.

– Спасибо … Побудь минутку сам, я – на кухню.

Павлюк удовлетворено прислушивался к треску розколюваних на поджог осколков. "Хорошо, что жены и дочери нет", думал он.

– Раздевайся, – скомандовал кутья, вернувшись из кухни. – Откуда ты в такую непогоду?

– Ехал с Чагова попутной машиной. Она сломалась, и пришлось идти по шоссе пешком, – нарочно сказал направление, противоположное тому, откуда прибыл в действительности.

– Неприятная приключение … Ну, переодевайся, вот белье. Снимай костюм, я его повешу над плитой, пока посидишь в моей пижаме … Доставай все из карманов, клади вон туда, на стол.

Павлюк пожал плечом. Он не ожидал, что кутья в порыве гостеприимства предложит свой костюм. Это Павлюка совсем не устраивало. Ведь у него в карманах пистолет, непромокаемый пакет с документами и немалая пачка денег, на груди – металлическая коробочка, в которой спрятано ценный список. Как объяснить наличие всех этих вещей, необычных для простого, мирного путника? … "Вот незадача, Додумался – костюм свой навязывать! Болван! "

– Не клопочись, – сказал Павлюк с деланной улыбкой. – Костюм и на мне просохнет, Спасибо за заботу, но это лишнее.

– Излишне? – Удивился художник. – Да брось манирничаты. Из тебя течет. Смотри, – показал лужу на полу.

– Да, конечно, но … – забормотал гость.

– Никаких "но", – решительно сказал кутья. – Переодевайся.

– Ты мне прости, Ярослав …

– Ну, что?

– Я ужасно не люблю надевать чужое, особенно белье. Ты не подумай чего, это так, странность с моей стороны …

– Действительно чудачество! Сидеть в мокром, когда можно переодеться! Ну, как хочешь. Садись тогда к столу, давай завтракать. Кофе готов … Водки выпьешь? Надо, а то простудишься.

– И поем, и выпью с удовольствием.

Кутья посадил гостя за стол, налил ему водки, придвинул поближе тарелку с едой.

Сказать по правде, кутья никогда не относился к бывшему однокашника с особой симпатией. Еще когда они вместе учились, ходили темные слухи о связях Курипы с австрийской полицией. Кутья не поверил им веры. Однако какая-то бессознательная неприязнь к Курипы осталась. Художник считал ее ничем не обоснованной и, чтобы не быть несправедливым, встретил товарища очень гостеприимно.

– Сколько лет прошло, как мы виделись, – сказал гость с улыбкой, выпив вторую рюмку и заившы ее большим куском сала.

От этой улыбки, кривой, явно неискренне, в душе Кутья зашевелилась бывшая неприязнь. Превозмогая себя, ответил улыбкой на улыбку.

– Много! – Не знал, о чем говорить. – Ты изменился, постарел.

– А ты, думаешь, не постарел! – Фамильярно-шутливым тоном воскликнул гость. – Годы свое берут.

– Это правда, берут, – повторил кутья. – Годы и горе.

– Горя много, – поспешил подхватить Павлюк. – На всей нашей земле горе.

– На всей нашей земле? – Удивился кутья. – Вот с таким мнением я не согласен. Я про себя говорил. Дочь болеет, с легкими неладно. А вокруг? Горя не вижу. Посмотри, как быстро восстанавливается разрушенное войной. У нас фанерный завод строят … Винодельческий и два скотоводческих колхозы организовали …

– Ты прав, конечно, – поддакнул гость. – Хотя некоторые утверждают, что идеал нашего крестьянина – небольшое хозяйство, свое, в котором он сам распоряжается. Только там он чувствует себя по-настоящему счастливым.

– Старая песня! – Отмахнулся кутья, как от чего надоевшего. – Так говорят те, кто хотел бы вернуться к временам Франца-Иосифа и Пилсудского,

– Может, я не знаю, – осторожно ответил гость. – Я никогда не интересовался политикой.

– Разве? А мне помнится, ты активно участвовал в политических кружках.

– Когда это было! – С вынужденно-добродушной улыбкой воскликнул собеседник. – Молодость, молодость! Кто не мечтает в молодые годы переделать мир на свой лад!

– Со мной случилось наоборот, – засмеялся художник. – Смолоду мне казалось, что политика – это не дело служителя искусства. Нелегко было найти правду.

– Что же тебе помогло найти ее?

– Долго рассказывать. Пил время войны я стал артиллерийским офицером. С того времени и начинается мой настоящий путь художника.

От выпитой водки, тепла, усталости Павлюка разморило, хотелось спать. Потеряв контроль над собой, он неожиданно спросил:

– Вот как! Значит, ты был на фронте, в артиллерии? И кому же ты служил?

Художник посмотрел на него с удивлением и гневом:

– Я не понимаю вопроса. Неужели, по-твоему, я мог служить гитлеровцам?

– Что ты! Что ты! Ты меня не так понял! Я думал, ты был в партизанском отряде.

– Нет, я служил в регулярной армии, был под Москвой, Воронежем … Ну, а ты? Где ты был все эти годы? Последний раз мы, с тобой виделись в тридцать пятом году. Ты приезжал сюда из Чехословакии, кажется?

– Да. Потом поехал на Волынь учительствовать.

– И где же ты учительствовал?

Павлюк на мгновение заколебался, прежде чем ответить, потом назвал первое попавшееся город, пришло в голову:

– В Горохове.

– В Горохове? Интересно! Я там тоже был в тридцать шестом году. Не мог найти здесь работы, а в Гороховский школе мне предложили должность учителя рисования. Только почему же я тебя там не видел?

– Я, наверное, тогда уже уехал … Конечно, уехал. Ты когда приехал туда?

– Осенью, точно не помню.

– Видишь, а я именно осенью и уехал.

"Странно", подумал кутья. С этого момента в душу художника стала закрадываться подозрение.

Правда, еще неполная, неясная, но все же подозрение.

– И куда же ты уехал? – Спросил кутья.

– В деревню. Там меня и война застала. – Павлюк лихорадочно думал, как изменить тему разговора. – Над какой картиной сейчас работаешь? – Вопрос поставил нарочно, зная, что наиболее неисчерпаема и приятная тема разговора для художника – его произведения.

Кутья интуитивно почувствовал намерение отвести разговор в сторону, и снова тень недоверия, предчувствие чего-то плохого мелькнула в сознании. Отгоняя эту мысль, ругая себя за бессмысленную подозрительность, чего вспомнил, что месяца полтора назад в горах пограничники задержали бандеровскую банду, которая пробиралась на запад …

– Начал картину "Утро на заводе". Времени вот хватает, – искренне посетовал кутья. – Но ты же не доказал, что с тобой было во время войны.

– Остался там, где жил, – нехотя ответил гость. – Куда мне было ехать, одинаково! С фашистами, конечно, не сотрудничал, преподавал в школе, и все.

– Преподавал по программе, составленной в Берлине? – Пристально глядя в глаза, спросил кутья.

– Ну зачем так! – Недовольно сказал гость. – Это хорошо на митинге. Я преподавал математику – абсолютно аполитичной науку.

"Математику? Мы же учились на историческом факультете! – Вспомнил кутья. – Какое все странное в его рассказе. Да и сам странный … "А вслух сказал:

– Аполитичный наук нет.

– Ох, эти громкие фразы, – не мог сдержать раздражения гость.

Усталость валила его с ног, но Павлюк не поддавался. Разговор с Кутем все больше настораживала его. От спокойной уверенности в том, что здесь он найдет приют, не осталось и следа. Павлюк снова стал хитрым, настороженным, бдительным. Он понял, что совершил ошибку, явившись к Кутья. "Вклепався, – думал Павлюк. – Как развеять его подозрения? "Резко изменить тон, говорить противоположное тому, что говорил за минуту до этого, было бы глупо и явно неискренне. И Павлюк решил надеть маску советского человека, который любит "покритиковать недостатки".

– Все фразы, фразы! – Повторил он. – Часто за громкими фразами мы скрываем равнодушие.

– Бывает.

– Вот ты, например. За кого ты своего давнего друга? – Вложил в эти слова можно больше сарказма. Понимал: нападение – лучший способ защиты.

– Нет, отчего же, – неуверенно ответил художник. – Просто интересуюсь, как сложилась твоя жизнь.

– Ты кривишь душой! Ты мне не веришь! Ты меня очень обидел, Ярослав. Я уйду отсюда, но чтобы у тебя не оставалось сомнения, – вот мои документы. Проверь их, когда у тебя хватает совести думать плохое о человеке, которого ты знаешь с детства.

Вся эта гневная тирада была рассчитана на то, что деликатный, скромный кутья смутится, вполне поверит гостю. Документы, конечно, не проверять.

Быстрым движением Павлюк выхватил из кармана паспорт и швырнул на стол. Истрепанные зеленкуватосира книжечка раскрылась на миг. В глаза Кутеви упала фотография владельца паспорта и фамилия – Павлюк.

В ту же секунду гость, будто не помня себя от гнева, схватил паспорт со стола и, потрясая им, возмущенно воскликнул:

– Вот! Смотри! Вот паспорт.

Рука его дрожала. "Заметил ли не заметил фамилию в паспорте?"

"Теперь все ясно", мелькнуло в голове художника. Молчал. Гость стоял перед ним с паспортом в руке.

– Хорошо, хорошо, – сказал наконец кутья. – Спрячь свои документы, они никому не нужны.

"Видел ли не видел?" Не оставляла Павлюка назойливая мысль.

– Ты мне прости, Ярослав, но обидно слышать от тебя такие слова.

"Видел ли не видел?" Стучало в висках,

Художник устало провел ладонью по лицу.

– Хорошо, оставим это. Каковы твои планы на сегодняшний день? – Посмотрел на часы. – Скоро шестая.

– Если позволишь мне отдохнуть немного, то останусь у тебя до поезда.

"Посмотрю, как он будет реагировать. Смотря, постарается задержать у себя ", думал Павлюк.

– Ну конечно! Ложись, поспи, – заметно повеселел художник.

"Обрадовался, уговаривает поспать. Видел! – Иглой кольнула тревожная мысль. – Наверное, хочет задержать у себя до рассвета ".

Заметив, что по лицу гостя пробежала тень, кутья понял свою ошибку.

– Впрочем, как хочешь. Может, тебе неудобно у меня. Если имеешь на примете лучшее место – выбирай, – говорил спокойно, равнодушно.

"Черт его знает, может и не видел", с сомнением подумал Павлюк, сбитый с толку безразличием художника.

– Я неприхотлив, – сказал гость. – Комфорт мне совсем ни к чему.

– Если так – милости просим, – ответил кутья, и снова в его голосе Павлюк почувствовал тревожные нотки.

"Конечно, видел, нечего зря здесь терять время. Как теперь уйти отсюда? "

– Знаешь что, – поднялся со стула. – Сначала пойду на вокзал, точно узнаю, когда поезд, и возьму билет …

– Да куда ты пойдешь так рано!

– Ничего, зато потом со спокойной душой отдохну,

– Я провожу тебя, – встал кутья,

– Не беспокойся, я сам.

"Вот проклятый! – Не шло из головы. – Не хочет отпустить ".

– Ничего, какая там забота. Выпьем еще по рюмочке. У меня есть бутылка великолепного ликера, и тогда уж пойдем. Подожди, сейчас я принесу.

Не дожидаясь ответа, художник быстро вышел в соседнюю комнату.

"Что он задумал?" Павлюк неслышно подошел к двери, за которой исчез кутья.

Прислушавшись, уловил легкий шелест. Наклонился, посмотрел в замочную скважину,

Кутья стоял у телефона и быстро листал тонкую книжку – искал в справочнике нужный номер.

Павлюк резко распахнул дверь, вошел в комнату.

– Славцю! – Крикнул он. – Что ты хочешь делать?

– Ты знаешь.

– Зачем ты хочешь меня высказать? Ведь мы с тобой украинский, земляки!

Голос Павлюка звучал мягко, нежно. Левую руку глаз положил на телефон, правой ощупывал в кармане рукоятку пистолета.

– Ты не смеешь называть себя украинским! – Гневно сказал кутья.

– Мы выросли на одной земле, Славцю, – подступая ближе к художнику, умолял Павлюк.

– Да, но мы всегда были разными … Забери руку с телефона!

Кутья оттолкнул Павлюка, снял трубку:

– Станция! Алло! Станция!

Павлюк выхватил из кармана пистолет. Но художник успел увернуться.

Удар тяжелой рукояткой пришелся не по голове, как рассчитывал Павлюк, а по плечу.

В ответ кутья толкнул Павлюка, повалил на пол.

Художник был сильный и надеялся сам на сам справиться с "гостем". Впрочем, если бы он и позвал на помощь, никто бы не услышал.

Но силы изменили Кутья.

Раненая рука отказывалась служить. Павлюком удалось вырваться. Он размахнулся. С Кутем было покончено …

Павлюк выбежал из дома, машинально захлопнув за собой дверь. Он плохо понимал, что делает. Кутья, этот кроткий, деликатный, далекий от политики "служитель искусства", разрушил все его планы …

На улицу Павлюк вышел спокойно, уверенно и направился к вокзалу. Дождь перестал, ветер стих. Чувствовалась пронзительная предутренний свежесть.

Воздух рассек фабричный гудок, его призыв полетел далеко в горы и откликнулся эхом. На улицах уже появлялись первые прохожие.

Павлюк решил вокзал не заходить. Он понимал, что пассажиров в это время немного и его приметят, Носильщики, дежурные, уборщицы, если надо будет, смогут описать его внешность.

Он остановился на углу возле привокзальной площади, начал всматриваться в прохожих. Заметив мужчину в железнодорожной форме, с сигаретой в зубах, перевалистою походкой пошел ему навстречу. Вынул из кармана пачку:

– Позвольте прикурить.

– Пожалуйста,

Павлюк глубоко затягивался, раскуривая видволожену сигарету.

– Не знаете, когда, – снова затянулся, – поезд Киев-Энск прибывает?

– В четырнадцать двадцать пять.

– Спасибо.

Железнодорожник пошел своим путем, Павлюк – своим.

Миновав кварталов три, Павлюк обратил на железнодорожное полотно, пересек его на переезде и отправился снова на вокзал, но уже с другой стороны.

К платформе подошел пригородный поезд. "Рабочий, в мою сторону", подумал Павлюк.

Решение созрело мгновенно. От пригородного поезда Павлюка отделяли несколько товарных составов. Он побежал вперед, остановился почти у исходной стрелки, пролез под вагонами, стал у крупного товарного Пульмана.

Ждать пришлось недолго. Паровоз сипло засвистел, выпустил струю пара. Звякнули буфера. Поезд тронулся, медленно набирая скорость. Когда он проходил мимо Павлюка, тот вцепился за подножку и влез в тамбур.

"Лимузин" выехал из Кленовая гораздо позже, чем "мерседес", и к мосту прибыл только перед рассветом.

Хотя ехали очень быстро, Грицай заметил в сероватый мгле поломанные перила. Велел остановиться. Вместе с Воробьевым вышел.

– Совсем недавно сломаны, – сказал полковник.

– Очевидно, они?

– Похоже, – ответил полковник. – На парапете следы серой автомобильной краски – машина чиркнула по нему боком.

– Произошла авария, и машина с двумя седоками полетела в пропасть?

– Да, полетела, – задумчиво ответил Грицай. Наклонился, начал пристально рассматривать настил моста. Потом вдруг резко выпрямился и сказал уже другим тоном: – Полетела, но не с обоими. Один выпрыгнул из машины, причем выпрыгнул на ходу – видите, не удержался, проехал по настилу моста, подкованными каблуками оставил на досках глубокие царапины.

– Вполне возможно, – согласился Воробьев. – И спасся именно пассажир, он сидел с этой стороны.

– Что же дальше? – Рассуждал Грицай. – Что он сделал после гибели "мерседеса"? Нас не обгоняла и не попадалась навстречу ни одна машина. Итак, сесть на попутную машину он не мог. Идти по шоссе не решился бы, понимая, что мы сразу догоним. Единственная дорога …

– … В горы, – закончил Воробьев.

– Правильно, но куда именно в горы? Туда, – полковник махнул рукой на северо-восток, где гигантскими волнами тянулись горные хребты, густо поросшие соснами, – в дикие, безлюдные места, без мыслил-ской оружия, боеприпасов, снаряжения лучше не соваться – с голоду пропадешь. Мне кажется, он отправился на станцию Долбуново, чтобы сесть на поезд и бежать дальше.

– Других станций или полустанков, кроме Долбуново, поблизости нет?

– В одну сторону на двадцать пять километров, во второй – на все пятьдесят с лишним. Это по железной дороге, а по шоссе ближе чем в сорока километрах от Долбуново не найдешь жилья.

– Тогда на станцию, – предложил Воробьев. – Поедем машиной. Все равно следы давно смыл дождь.

– Поехали, – согласился полковник.

Грицай и Воробьев прибыли в Долбуново чуть позже, чем тот, за кем они гнались. Еще перед рассветом на заставах дорог стали чекисты, готовы задержать врага. На вокзале сидел Воробьев, незаметно, но внимательно оглядывая всех, кто заходил и выходил. Под наблюдением был весь перрон.

Когда кутья очнулся, за окном уже совсем рассвело. Художник приподнял голову – острая боль пронзила мозг и, казалось, прошел по всему телу. Медленно, стараясь не делать резких движений, кутья дотянулся до телефонной трубки, так и повисла на проводе, брошенная во время схватки.

– Алло! Станция! Алло! … Пришлите скорую помощь, – попросил он, когда телефонистка ответила.

В больнице кутья окончательно пришел в себя. Рана, как оказалось, была неглубокая – рукоятка пистолета скользнула по кости, не задев ее. Кутья вызвал просто в палату милиционера и все рассказал ему. О случае с художником немедленно сообщили Грицая. Все это еще раз подтвердило, что погоня на правильном пути.