I. «Горизонт» отправляется «на выход»

Море было колыбелью всего живущего. Может, поэтому в составе человеческой крови есть общее с составом морской воды. Даже самый сухой, рационалистический человек, глядя на море, слышит зов романтики; в посвисте морского ветра звучит голос далеких просторов. Так было всегда, так будет, несмотря на споры между «физиками» и «лириками». Впрочем, море и корабли — это одна из областей человеческой деятельности (таких немало!), где тесно сплетены аналитический ум и физическая выносливость, умение пользоваться электронными приборами и древняя, как мир, способность чуять ветер, понимать крики чаек, беседовать с розовыми облаками, что величественно плывут за горизонт.

Кстати, о «Горизонте».

Джозеф Конрад, писатель и моряк, отдавший жизнь литературе и морю, написал, среди многих других, книг «Зеркало морей». Я бы сделал ее настольной для каждого, кто любит море. В «Зеркале морей» Конрад говорит: «История повторяется, но никогда не возродить нам умершего искусства. Неповторимый голос его ушел из моря навсегда, отзвучал, как песня убитой дикой птицы. Нет того, на что раньше откликалась душа радостью, искренним увлечением. Плавание на парусных судах — искусство, и прекрасная тень его уже уходит от нас в мрачную долину забвения… В наши дни дело моряка — ремесло и, конечно, как во всяком ремесле, в нем есть своя романтика, своя честь, своя награда, свои тяжкие тревоги и часы блаженного удовлетворения. Но в современном мореплавании нет поэзии борьбы человека один на один с чем-то безмерно более могучим, чем он».

Слова, проникнутые прозрачной печалью, точно характеризуют судьбы мореплавания. В эпоху парусного флота оно было искусством, в эпоху парового — стало ремеслом.

Сейчас превращается в науку.

«Горизонт» — судно сегодняшнего дня, на котором воспитываются моряки сегодняшнего дня: инженеры-судоводители, инженеры-механики, инженеры-радисты. «Горизонт» можно назвать институтом, который плавает по морям со своими студентами, преподавателями и профессорами, аудиториями, учебными мастерскими. Подобных ему нет ни в одном флоте мира. Под советским флагом плавают еще два судна этого типа: «Зенит», принадлежащий Ленинградскому высшему инженерному морскому училищу, и «Меридиан» Владивостокского училища. Корабли одной серии моряки называют английским термином «систер-шип» — «корабли-сестры».

«Горизонт» не только образцово оборудован с технической, навигационной, мореходной точек зрения. Он — произведение искусства второй половины двадцатого столетия. Линии его стройны, проникнуты той особой гармонией, в которой соединились строгий расчет инженера и вдохновение художника. Благодаря плавному прогибу корпуса, теплоход не давит на воду, а как бы скользит по волнам. Внутренние помещения удобны, их современное убранство не переходит ту грань, за которой своеобразие становится формалистическим вывертом.

Мощность двигателя нашего теплохода равна трем с лишним тысячам лошадиных сил. Тысячи сил эти могут дать судну скорость в четырнадцать с половиной узлов, что «по береговому» равно приблизительно двадцати пяти километрам в час. Длина «Горизонта» сто пять метров, ширина 14,4 метра, груза он принимает в трюмы свои более двух тысяч тонн. Имеет так называемый неограниченный район плавания, иными словами, может отправиться из любого порта мира в любой порт, через любые моря и океаны. Тридцать восемь суток способен находиться в рейсе, не заглядывая в гавань, не пополняя запасов воды, топлива, продовольствия.

Таков «Горизонт» — сильный, надежный, выносливый, соединение техники и искусства, результат труда и вдохновения многих людей.

Постоянно живут и работают на стальном островке, без устали скитающемся по морям, пятьдесят два человека — капитан и штатная команда «Горизонта».

«Капитан и команда». Как и все в морском деле, точное определение это выработано самой жизнью, многолетней практикой. Капитан — единственное лицо, полностью отвечающее за то, что происходит и может произойти с судном, людьми, грузом. Ни с кем и ни при каких обстоятельствах он это трудное и почетное право не делит. В рейсе по любому вопросу окончательное решение за капитаном, закон дает ему в некоторых областях такие права, каких на берегу не имеет никто. Пока судну угрожает хоть малейшая опасность, действиями экипажа руководит капитан. Однажды, когда мы шли проливом Зунд, капитан «Горизонта» Петр Петрович Кравец пожаловался в разговоре: «Вот интересно, всего двое суток стою на мостике, а уж ноги начали болеть». Это было сказано между прочим, без всякой рисовки. Простоять на мостике «всего» сорок восемь часов, в то время, когда штурманы и матросы регулярно сменялись от вахты к вахте, для капитана дело вполне обычное.

«Горизонт» — судно сегодняшнего дня и капитан Кравец характерен для образа сегодняшнего советского моряка.

Из своих тридцати пяти лет жизни Петр Кравец двадцать отдал морю. Пятнадцатилетним юнгой в грозные годы плавал на судах, перевозивших груз для фронта. Еще продолжалась война, когда матрос Кравец поступил в мореходку, окончил ее штурманом. Стал плавать помощником капитана. Среднее морское образование не удовлетворило Кравца. Было трудно, очень трудно, однако в высшем инженерном морском училище получил диплом судоводителя высшей квалификации. Успокаиваться и на этом не собирается.

Иногда на мостике «Горизонта» собираются моряки, как бы символически представляющие смену поколений: капитан, давно окончивший училище; четвертый штурман Олег Корышко, который только-только получил диплом инженера-судоводителя и в этом качестве делает первые рейсы; матросы Владимир Кузнецов и Адольф Глушко — курсанты последнего курса, проходящие на «Горизонте» практику, им надо, как говорят моряки, «выплавать ценз».

Моя должность на «Горизонте» была невелика, но она позволила непосредственно войти в морскую жизнь, быть не гостем, а равноправным членом морского коллектива.

Отъезд, даже в желанное путешествие, похож на степной ветер, который пахнет медом и чуть-чуть горькой полынью. Есть французская поговорка: «Уехать — это немножко умереть». Мы уходили из Одессы в слякотный и неприютный день, перед отходом было много зряшной суеты и никчемных волнений. Падал холодный дождь со снегом, вода за бортом была тяжелая, мрачная, почти черная. Местами ее покрывал молодой лед — «сало», лоснящийся и липкий в полном соответствии с названием своим. Поворотный буй у мыса Большой Фонтан, где корабли ложатся на курс, ведущий вдаль, вздыхал глубоко и грустно. Он начинал коротким звуком «Му!», переходящим в долгий рев «У-уу». Буй хорошо знал меня, я не раз летом ловил возле рыбу и сейчас, казалось, посылал слова привета. Берег быстро скрылся, наступил неопределенный час зимних сумерек. Невольно думалось о долгом пути «Горизонта». Из Одессы мы должны попасть в ливийский порт Триполи на северном побережье Африки, доставив туда груз для советского павильона международной выставки. Из Триполи возьмем курс на Венецию и близлежащую от нее Равенну. Затем через Гибралтар, пролив Ла-Манш, Северное море наше судно пойдет на Балтику в восточногерманский порт Росток. Рейс долгий и в зимних условиях трудный, много дней и ночей вокруг нас не будет ничего, кроме волн и ветра, далекие облака поплывут над «Горизонтом», как бы указывая ему путь. Небольшой коллектив советских людей вынужден жить обособленной от всего мира жизнью, за Гибралтаром даже последние известия ловить не так просто из-за дальности расстояния и разности во времени между нами и Москвой. Что касается газет, то о них надо забыть до Ростока — конца плавания.

Рейс за Босфор моряки называют «идти на выход». Черное море — свое, родное, плавание здесь, как правило, между советскими портами, в каботаже. Настоящие дальние плавания начинаются за Босфором.

Погода, когда мы входили в Босфор, была серая, туманная, теплая. Еще в море нас обогнал итальянский танкер тысяч в семь тонн водоизмещением, с маркой компании на трубе — изо рта шестиногой собаки рвется алое пламя. «Итальянец» вошел в пролив, длинный корпус его то появлялся, то исчезал, растушеванный белой дымкой.

В проливе туман рассеялся. На высоком скалистом берегу были хорошо видны угловатые очертания радаров, под скалой — вытянутые хоботы орудий береговой артиллерии. Против кого направлены они? Кто собирается прорываться через Босфор с востока? На вопрос этот вряд ли ответят хозяева пушек.

Невдалеке от орудий стоит маленький домик, возле которого высится тонкий флагшток. Из домика вышел человек, в руках, он что-то держал. Я поглядел в бинокль. Некто в форме фотографировал «Горизонт» — обычный учебно-грузовой теплоход, который, как видно с первого взгляда, не приспособлен и не может быть приспособлен для военных целей.

Да, везде свои обычаи.

Мы не торопясь плыли вдоль берега. Справа кончалась Европа, слева начиналась Азия. Десятки рыбачьих баркасов занимались своим промыслом. Со многих приветствовали советский флаг, улыбались вслед. Когда «Горизонт» прошел совсем рядом возле пыхтящего мотором, выкрашенного в голубую краску суденышка, парень в потрепанной желтой робе широко размахнулся, бросил прями нам на палубу еще трепещущую, только пойманную рыбину. В ответ полетела пачка «Беломора». Рыбак ловко подхватил ее, сделал жест, будто пожимал нам руки, прокричал что-то.

— Он желает вам счастливого плавания, — перевел с турецкого на английский лоцман, которого мы приняли на борт еще при входе в пролив.

У руля «Горизонта» стоит матрос Жора Хмельнюк. Он старший рулевой «Горизонта», и тысячетонный теплоход беспрекословно слушается каждого его движения. А сам Жора быстро повторяет, «репетует» и немедленно исполняет команды капитана. Штурманы меняются по вахте, лоцман, капитан и старший рулевой не покинут своих постов, пока мы не пройдем пролив.

Сколь многое зависит от рулевого, напоминает зрелище, открывающееся перед нами. Из серой воды выглядывают искореженные останки океанского судна. На темных обуглившихся надстройках расселись чайки.

Следы недавней морской трагедии.

В Босфоре навстречу друг другу шли греческое судно и югославский супертанкер. «Грек» был в балласте, танкер «в полном грузу». Погода стояла хорошая, места для того, чтобы спокойно проплыть друг мимо друга, хватало. Правила расхождения в Босфоре существуют не один десяток лет, прекрасно известны всем морякам мира.

Что произошло на одном из судов, или на обоих вместе, никто не знает и никогда не узнает. Может, зазевался рулевой на какую-то долю секунды, может, был небрежен, может, закапризничало рулевое управление… Многое могло случиться. Так или иначе, а оба судна столкнулись.

Послышался тяжелый скрежет рвущегося металла, плеск хлынувшей из танков нефти.

И — взрыв!

Оба судна оказались в огненном кольце, которое с каждой минутой росло. Нефть лилась и лилась из танкера, горела, растекалась по воде. Из пламени послышались душераздирающие крики моряков, горящих заживо.

Они быстро стихли.

Течение понесло бешеный комок огня прямо к стоявшему на якоре турецкому пассажирскому пароходу, к счастью, пассажиров там не было. Вскоре запылал и он. Теперь горело уже три судна, подойти к ним ближе, чем на сотню метров, не представлялось возможности.

Пожар продолжался долго, потушить его после нескольких неудачных попыток даже не старались. Движение через Босфор закрыли на несколько дней. Когда все кончилось, развалины сгоревших судов оттащили в сторону от фарватера, бросили. Они никому больше не нужны, восстановить или как-либо иначе использовать их, невозможно.

— Право, — говорит лоцман.

— Помалу право! — командует капитан.

— Есть, помалу право! — весело и лихо, как подобает настоящему моряку, откликается Хмельнюк, и «Горизонт» втягивает свое большое тело за очередной мыс, оставляя погибший танкер за кормой.

Присутствие лоцмана не освобождает капитана от ответственности. Всегда он — единственный начальник на судне. Лоцман является как бы советником, в любой момент может сложить полномочия. В Правилах лоцманской службы различных стран права и обязанности лоцманов определены по-разному (например, в ФРГ они прямо названы консультантами капитана), но общий смысл одинаков.

Капитан передает слова лоцмана рулевому, тем самым удостоверяя, подтверждая их. Рулевой репетует только сказанное капитаном. Весь этот ритуал выработан многовековой морской практикой, обдуман до мелочей. Смысл его все тот же: последнее слово, последнее решение за капитаном. Он может не согласиться с лоцманом и не подтвердить лоцманское распоряжение.

«Горизонт» движется сравнительно ходко, но не забывая об осторожности. Давешний итальянский танкер с шестиногой собакой на трубе все время маячил перед нами, заставлял уменьшать скорость. Время близилось к вечеру, в темноте двигаться по проливу будет значительно труднее. Лоцман решил обогнать танкер. Капитан согласился. Стрелка машинного телеграфа передвинулась со среднего на «полный вперед». Быстрее поплыли берега.

Сперва итальянец не захотел отставать. Бурун под форштевнем его запенился круче — танкер увеличил ход. Некоторое время шли почти вровень, «Горизонт» чуть впереди. Затем танкер явно не выдержал соревнования. Капитан его, видя, что обойти советского соперника не удастся, примирился со своей участью и сбавил скорость: поступить так велел ему здравый смысл и правила хорошей морской практики. Еще минута-две и «Горизонт» с танкером продолжали бы свой путь как прежде, только обменявшись местами. В этот момент навстречу выскочил миноносец под турецким флагом. Пренебрегая правилами, он не стал отклоняться к бровке фарватера, не давал дорогу торговым судам, которые не имели места для маневра. По команде капитана Хмельнюк плавно и точно положил теплоход на новый курс. Танкер очутился сзади, держась строго в кильватер «Горизонту». И мы и итальянец теперь могли спокойно разойтись с военным кораблем. На мгновение он очутился рядом: офицеры в куртках-«канадках», желтых венцерадах — непромокаемых костюмах, на мостике; матросы, сбившиеся табунком под спардеком.

Плывут и плывут назад берега, открывая глазу новые и новые пейзажи. Новые? О том, что видишь сейчас, читано и перечитано столько, что кажется, будто знакомы эти дворцы, узнаешь виллы, стоящие у самой воды пошарпанные дома, угрюмые башни на синих вершинах гор. Да, конечно, белое здание среди густого парка — это Бюкдере, дворец, построенный еще при Екатерине II, сейчас принадлежит советскому посольству. Тут же бухта Тарабья и веление Терапия. Тарабья-Терапия означает «исцеление». Византийское слово давным-давно стало русским, мало кто из врачей-терапевтов знает, откуда пошло название его профессии. О бурных годах седой истории напоминает пятибашенный замок Анадолу-Хисары, построенный султаном Баязетом I в 1390 году. Когда-то у замка гремели воинственные клики, находили смерть свою тысячи воинов. Теперь — тишина, покой, сады богаческих вилл. Еще примечательнее сооружение, правда, совсем в ином духе: выше древних крепостных стен, давным-давно безобидных боевых башен вырос громадный пятиэтажный дом. Так называемый Роберт-Колледж построен американцами сто лет назад, чтобы воспитывать среди турецкой молодежи поклонников американского образа жизни. Как видим, заокеанские политики далеко не со вчерашнего дня стремятся распространить свое влияние на народы других стран.

Капитан и лоцман переглядываются. Сейчас им не нужно слов, чтобы понять друг друга. «Горизонт» проходит мыс Акенте-Бурун. Моряки знают: тут надо быть особенно осторожным. Сильное течение сбивает судно с курса, случись что с машиной, если вовремя не отдать якорь, не оберешься беды. У Акенте-Бурун бывали случаи серьезных аварий, особенно судов с маломощным двигателем.

Наконец. «Горизонт» миновал основную часть пути через Босфор.

На берегу теснятся друг к другу дома, вдоль набережной стоят корабли и суда, без бинокля видны автобусы, автомашины, снующие по улицам. В сплошных рядах крыш нигде не проглянет зелень парков, проплешина незастроенного пространства.

Тысячи книг написаны о Стамбуле, нескончаемое количество легенд сложено о древнейшем городе мира. Столетия пробушевали над ним, оставляя следы мечом и пожаром; руками простых трудолюбивых людей город возникал из пепла, рос. Ныне Стамбул порт мирового значения, для Турции — самый крупный, насчитывает более миллиона жителей. Город начинается у воды и уходит далеко-далеко, насколько хватает глаз. Над пяти — семиэтажными домами прибрежных улиц надменно высится гигант из бетона, стекла, алюминия — гостиница, построенная американцами для своих туристов. Есть еще одно свидетельство присутствия американских «друзей» Турции — военные корабли под звездно-полосатым флагом в одной из босфорских бухт.

Через пролив непрерывно курсируют десятки лодок, катеров, паромов, перевозя пассажиров из Европы в Азию и обратно. Пестрота необычайная. Рядом с каюком, чьи формы не меняются лет, этак, пятьсот, глиссирует быстроходная моторка, кажется, вот-вот оторвется от воды, взлетит.

Прямо к набережной пришвартованы стройные яхты. Тут же не торопясь плывет скуластая двухмачтовая шхунка, похожая на «дубки», которые когда-то возили арбузы «с Херсона» в Одессу. Их гавань и. поныне называется Арбузной.

Стамбул-Константинополь вызывает в памяти сравнительно недавний эпизод нашей современной истории. Сюда на иностранных и уведенных из портов русских судах после окончательного разгрома докатилась белогвардейская врангелевская армия, вместе с вовлеченными в ее орбиту эмигрантами. Не надо всепрощения! — очень и очень много было в армии этой лютых врагов Родины и народа, мечтавших залить страну кровью свободных рабочих и крестьян. Они составляли ядро, костяк врангелевских войск. Впрочем, в Стамбуле не задержались. Быстро нашли новых хозяев и расползлись по свету от Бизерты до Шанхая, верой и правдой служили всем, кто нуждался в карателях и палачах.

Были среди беженцев и другие — кто не понял революции, испугался ее. Паниковал, подчас даже не соображая, как следует, чего бояться, куда и зачем бежать, если нет за тобой вины. Люди эти сами выбрали свою судьбу и ужасна была их доля. Преданные своими генералами, проданные своими вождями, очутились в чужом беспощадном городе без всяких средств и возможностей к существованию, без малейших надежд на будущее. Никто не сосчитает теперь, сколько русских погибло в Константинополе, и кому придет на ум считать! Нельзя забыть, однако, что в гибели их повинны не только врангелевские вояки и белогвардейские «идеологи». За трагедии тысяч человеческих судеб не в меньшей, если не в большей, степени ответственны политики империалистических стран, которые делали все, чтобы навредить народу, сбросившему вековые оковы. Президенты, министры, депутаты умышленно раздували огонь гражданской войны, поддерживали и врангелей, и колчаков, и семеновых, кого угодно, лишь бы жег, убивал, грабил. Октябрьская революция — одна из самых бескровных в истории. Не будь иностранных интриганов, народ наш сам бы разобрался в своих делах, не понес столько жертв, сколько дала гражданская война, эмиграция, послевоенные заговоры и диверсии.

С тех пор минуло около полувека. Годы прошли, политика осталась. Различные господа раздувают смуту, неурядицы в странах, обретших независимость или стремящихся обрести ее. Недаром Чомбе сравнивают с Петлюрой — те же хозяева, та же метода…

Солнце идет к закату. Сейчас мы сдадим лоцмана на лоцманский бот и будем продолжать свой путь.

— Что вы предпочитаете — чай, кофе, чтобы подкрепиться на прощание? — спрашивает капитан.

— Нет, нет, — с чуть виноватой улыбкой отвечает лоцман. — Нельзя, рамазан.

Вспоминаем, как завистливо поглядывал он на курящих моряков. Праздник рамазан длится месяц. Впрочем, праздником назвать его можно очень относительно. В дни рамазана мусульманская религия запрещает есть, пить, курить от утренней до вечерней звезды. В некоторых странах чужеземец, уговаривающий мусульманина нарушить рамазан, рискует попасть в тюрьму. Зато праздничные ночи полностью посвящены чревоугодию и веселью… если, конечно, у вас есть деньги на угощения и забавы.

— Что ж, — пожимает плечами капитан в ответ на отказ лоцмана. — Не смею настаивать.

— Потом, ночью, я бы с удовольствием попробовал черной икры.

Сквалыжничество не в характере нашего народа. Буфетчица Мария Георгиевна приносит баночку икры. Лоцман благодарит, прячет презент в карман.

Короткий гудок. Бот — черный, с бело-красным знаком на трубе и нарисованным на борту желтым якорем — отчалил. В машину дана команда: «Самый полный». Дальше мы идем без лоцмана.

Опустились мягкие сумерки. Милях в пяти от нас видны Принцевы острова. Занимательны они случаем, пожалуй, единственным в своем роде. Когда-то Константинополь буквально бедствовал от засилья бродячих собак. Султанское правительство применяло к ним принцип мирного сосуществования, и оголтелые псы стаями носились по городу, угрожая людям. Одним из мероприятий нового государства, после свержения султана, была борьба против «бесхозных» собак. Убивать не хотели — то ли не поднималась рука, то ли запрещали какие-то соображения высшего порядка. Выход был найден оригинальный. Несколько десятков тысяч собак изловили и отвезли на Принцевы острова. Вряд ли когда-либо где-либо скоплялось в одном месте столько песьего поголовья. Ничего для поддержки жизни на островах нет, ссыльные животные скончались от голода и жажды.

На маяках зажглись огни, после тихого дня пришла ясная безветренная ночь. Волны не было, мы двигались спокойно, как по реке.

Прозвучала традиционная шутливая команда: «Вахта — на вахту, подвахта — спать», — известна она еще со времен Станюковича. Сейчас около двадцати одного часа, вахта «прощай молодость». Называется она так потому, что в это время — от двадцати до ноля, проходят все спектакли театров, вечерние сеансы кино, передачи телевизоров: ничего этого не посмотришь, вечерком на берегу не погуляешь, совсем стариком заделаешься. Знает еще морской фольклор «собачью вахту» — самую трудную, от ноля до четырех, и «королевскую» — от четырех до восьми, когда время бежит незаметно.

Где-то в утробе судна рокочет машина, из кают-компании доносятся голоса спорщиков. Обычные судовые будни полностью вступили в свои права.

Теперь можно окончательно считать, что «Горизонт» отправился «на выход».

Впереди Триполи, до которого несколько суток пути.

 

II. Прозрачный ветер

Легенды имеют над человеческим сердцем неизъяснимую власть. На экране локатора неровными штриховыми линиями вспыхивают очертания берегов острова Лемнос, в бинокль я вижу его бурые, по-зимнему неприветливые горы. Сейчас двадцатый век, вторая половина, у меня в руках приборы, созданные на основании последних достижений науки и техники… И все же, посмеиваясь сам над собой, думаешь: а вдруг выплывет навстречу сказочный корабль аргонавтов — ведь сюда, на Лемнос, был, по преданию, занесен с товарищами своими Ясон. Древний край Гомера, Овидия, Вергилия, отчизна седых и вечно юных легенд. Здесь была Троя, на горе Иде вершил суд свой Парис, сделав выбор между тремя богинями — величественной Афиной-Палладой, прелестной Афродитой и белорукой Герой. Ида отлично видна с «Горизонта». На острове Лемнос кузнец Гефест ковал стрелы для громовержца Зевса, на Лесбосе родилась поэтесса Сафо, нашедшая смерть от любви. Отсюда, с островов Греческого архипелага, отправлялись в страны варваров искатели сокровищ и приключений, ценнейших, чем сокровища, — воины и ученые, желавшие видеть мир. Ветер наполнял паруса, весело погружались в белопенную волну тяжелые весла, неведомое звало. Утлые корабли погибали, застигнутые врасплох коварным шквалом, другие сменяли их, двигаясь все дальше и дальше на Восток, через Понт Евксинский в Пантикапей, Кафу, Истрион, устье Борисфена. К пустынным берегам приставала трирема, погонщик спускался с «корреа», продольного мостика, на землю. А через годы в безлюдной дотоле бухточке вырастала новая гавань.

Легенды принадлежат прошлому, а сегодняшний день властно напоминает о себе. Скалистый остров Скиро, мимо которого проходит «Горизонт», воспет Гомером. Здесь, рассказывает Гомер, жил Ахиллес, здесь был убит Тесей. В бинокль я вижу под островными скалами хищный силуэт миноносца. Кого подстерегает военный корабль? На кого хочет напасть?

Наивные сказки о Парисе с его яблоком, легенды о корабле Арго, остаются легендами. Нет, не появится корабль Ясона навстречу «Горизонту», прошлое перечеркнуто и ничто не может возвратить его.

И не пение сладкоголосых дев услышал «Горизонт», лавируя между островами Греческого архипелага. Наш начальник рации Саша Дроздов, пришедший к морю из лесного белорусского села, принял радиограмму испанского парохода: за борт упал человек, просят впередсмотрящих всех судов, идущих за испанцем, быть внимательнее. По содержанию радиограммы получалось, что самого капитана, потерявшего одного из членов экипажа, судьба злосчастного моряка не трогала — поискал немного и двинулся дальше своим курсом. Невольно вспомнился случай, происшедший на антарктической китобойной флотилии «Слава». С промыслового судна волной смыло кочегара. Хватились его не сразу, дело было ночью. Хотя шансы на спасение моряка были ничтожны, вся флотилия — добрых полтора десятка судов — повернула обратно. Включили прожекторы, выбрасывали осветительные ракеты. Поиски продолжались долго, до тех пор, пока китобои нашли и спасли своего товарища.

Судьба испанца, о котором просил «позаботиться» его капитан, мне неизвестна. Скорее всего, погиб. Хоть и юг здесь, зимняя вода холодна, долго в ней не продержишься.

Конечно, зима в этом благословенном краю, особенно для нас, привыкших к настоящим морозам, понятие относительное. В Греческом архипелаге, Средиземном море температура редко опускается ниже ноля, про лед местные жители не имеют настоящего понятия. Основные изменения погоды зависят от ветра, и каждый ветер имеет свое название. «Этезии», еще их называют «мелтемы», дуют с севера, иногда к ним присоединяется, «накладывается на них», говорит лоция Средиземного моря, морской бриз «имбат» и вместе с «этезиями» достигает значительной силы. Крепко и долго может дуть злой «сирокко». Он идет из пустыни, принося огромное количество пыли. Во время сирокко небо желтеет, иногда становится свинцово-бурым, солнце не может пробиться сквозь пыльные тучи. Воздух удушлив, сух, жарок, даже ночью температура не опускается ниже 35 градусов. Листья и цветы вянут от зноя. Особенностью этого морского района являются и «белые шквалы». Они слетают с гор, ударяясь об воду под углом, рвут с волн верхушки, рассеивают водяную пыль, от которой поверхность моря мгновенно белеет — отсюда и название «белых шквалов».

С «Горизонтом» почти до Триполи боролся зюйд-вест. Он дул, как выражаются моряки, «по зубам» — встреч теплоходу. При зюйд-вестовых зимних штормах небо чистое, стоит отличная солнечная погода. «Горизонт» шел на волны, сшибаясь с ними грудь о грудь, и тогда над палубой взлетала радужная стена пены и брызг, временами всхлестываясь на мостик. Было весело и чуть-чуть жутко. Танкер с шестиногой собакой на трубе ушел от нас еще в Эгейском море, вокруг не было ни одного судна. Большие морские дороги Средиземноморья — на Пирей, в Александрию, Порт-Саид, Марсель — остались в стороне.

Марк Твен шутливо говорил, что в море встречал множество людей, страдающих морской болезнью, но никак не мог понять, куда они деваются, сойдя с парохода, — все бывшие путешественники уверяют, что переносят качку отлично.

Я не принадлежу к счастливцам, которые, не знаю уж действительно или нет, не боятся качки. Конечно, постепенно организм смиряется с необычной обстановкой, но до конца смириться не может. На разных людей качка действует по-разному, полностью неподверженные морской болезни встречаются редко.

Штормовать начинаешь с того, что все предметы в каюте приобретают неожиданную резвость, мечутся, разбегаются, куда им заблагорассудится. Надо их ловить, рассовывать по укромным уголкам, зажимать чем-нибудь; монотонное шарканье башмака, который способен сутками ездить из угла в угол, доводит до бешенства самого уравновешенного человека. Читать нельзя, сосредоточить взгляд на чем-нибудь не удается — все ходит перед глазами, переваливается с борта на борт. Кресло норовит выскользнуть из-под вас, диван — сбросить вас на палубу. Ночью заснуть удается, только вцепившись руками и ногами в специально для того придуманные устройства. Не уцепитесь, будете елозить по тюфяку. Иногда море способно сыграть самые неожиданные шутки. На третий день шторма шальная волна поддала судно так, что я вылетел из койки и ударился лицом о подволок — потолок каюты. Было не больно, а досадно и смешно: стукнуться о потолок, подобный казус встречается не каждый день.

Суровый зюйд-вест не хотел успокаиваться, трепал нас до самых африканских берегов. Гнев его «Горизонт» перестал чувствовать лишь войдя в гавань Триполи.

Триполи — город, в котором есть все, о чем рассказывают Александр Грин и другие авторы, единодушно признанные мечтателями, сказочниками, описывающими небывалое в реальной жизни. Желтые стены замка-крепости, древнего пиратского гнезда, высятся над водой. Далеко протянулась широкая набережная, с одной стороны ее шепчутся ласковые волны, с другой — особняки богачей, государственные здания, космополитический «Гранд-отель», куда съезжаются на зимний сезон дармоеды из разных стран, — в казино идет игра до рассвета, красотки многих национальностей демонстрируют свои прелести. На набережной и парадных улицах пальмы с мохнатыми стволами, узорчатыми, трепещущими кронами; неизвестные мне деревья образуют на высоте двух-трех метров сплошную завесу из жестких листьев и корявых веток, которые дают тень, надежно защищают от ветра и пыли. Королевская резиденция окружена белой стеной, из-за которой выглядывают все те же веселые трепещущие пальмы. На перекрестках чернолицые в темной форме с белыми нарукавниками, белыми ремнями портупеи, белой кобурой для массивного «люгера» полицейские. Чистые узкие улицы кишат автомобилями, экзотическим многолюдьем: рослые негры, арабы в белых одеждах, знакомые каждому из нас с детства по картинкам в учебнике географии, вылощенные итальянцы и большеокие итальяночки, меланхолические индусы, арабские женщины, закутанные так, что видишь один глаз и коричневые пятки, мордатые извозчики, чьи пролетки изукрашены флажками и лентами, верблюд, которого худой сердитый араб обязательно хочет вести по тротуару, прохожие кричат на араба, он — на них, верблюд грустно и презрительно наблюдает людскую суетню. В арабском квартале, отделенном стеной от остального города, лабиринт закоулков, фонтаны, скверный запах, лавочки, мастерские чеканщиков по меди и золоту. Пронзительный голос муэдзина под голубоватой вечерней звездой. Открытые до рассвета кофейни, бары, ресторанчики. У порта девушки с хрипловатыми голосами и абсолютно неясные молодчики в черных дакроновых куртках. На заре рыбак сушит сети прямо на мостовой прибрежной улицы, поет, улыбается своим мыслям. А над всем этим — над пиратской крепостью, над куполами королевского дворца и крышами ультрасовременных зданий, над шпилями минаретов и лабиринтом арабского квартала, рыбацкими шхунами и американскими транспортами — васильковое небо африканской зимы, овеянной прозрачным ветром пустыни. Ветер шевелит кронами пальм, чуть рябит морскую гладь. Нигде и никогда не встречал я такой ясности воздуха без малейшей дымки или тумана. Краски приобретают особую яркость, дальние предметы видны не по-обычному четко. Эта прозрачность придает всему неповторимый колорит.

Значит, Триполи — город из романтических повестей Александра Грина и сказок «Тысяча и одной ночи»? Выдумка, неожиданно обретшая реальность?

Погодите, не будем делать выводов по первым впечатлениям.

Сперва немного о самом королевстве Ливии.

Основную часть страны занимает пустыня — унылое, выжженное солнцем и высушенное ветрами пространство, от которого щемит сердце. Наверно, по закону контрастов, при взгляде на пустыню я вспомнил родную тайгу Дальнего Востока, с ее утренними росами, красными колоннами кедров, студеным стеклом речонок, трепетным силуэтом изюбря на склоне сопки.

В пустыне живут арабы-кочевники, основная часть населения сосредоточена на севере, там же находятся и два главных города — Триполи и Бенгази, железные дороги общей длиной аж в четыреста с чем-то километров. Приморье Триполитании — наиболее развитый земледельческий район, если вообще можно употребить выражение «наиболее развитый» при том примитивном уровне, на котором находится здешнее сельское хозяйство. Да и на эти поля наступает пустыня.

История страны невесела. Еще во втором тысячелетии до нашей эры Ливия подверглась вторжению чужеземцев — войск египетских фараонов. С тех пор побывали здесь финикийцы, греки, римляне, турки; после долгой и кровопролитной борьбы Ливия превратилась в колонию фашистской Италии. В годы второй мировой войны ливийская пустыня была ареной военных действий корпуса гитлеровского генерала Роммеля, Триполи и Бенгази часто упоминались в газетных заметках о боях в Африке.

С борта корабля моряк видит не так уж много. Однако есть вещи, которые сразу бросаются в глаза. Вошли мы в Триполи утром. Было свежо, под ветром хлопали флаги судов, стоящих на рейде и в гавани. Сколько ни всматривался, ни на одном ливийского флага я не увидел. В центре бухты стоял высоченный американский транспорт. Суда, как люди, имеют свой облик. Транспорт выглядел надменным хозяином, сознающим свою власть и силу. Он один занимал чуть ли не полбухты. Пришлось ему потесниться, пропуская «Горизонт». Второй теплоход под звездно-полосатым флагом стоял у причала. Третье американское судно входило в порт вслед за нами. Были еще тут югослав, финн, теплоход из Бремена, старое судно, построенное в годы второй мировой войны, типа «либерти», принадлежащее республике Либерии (ни одного негра на борту его я не заметил), и низкобортная парусно-моторная шхуна, приписанная к порту Ла-Валетта, что на острове Мальта.

Среди других иностранных судов, пришвартовавшихся к причалам Триполи, втиснулись и мы.

Втиснулись — в буквальном смысле слова и не без треволнений. Причем, окончательный смысл событий при швартовке «Горизонта» так и остался для нас неясен.

Немолодой человек в видавшем виды коричневом плаще поднялся с лоцманского бота на «Горизонт», когда мы очутились у аванпорта Триполи. Вход в гавань труден, слева от фарватера есть мель, на которую течение быстро снесет зазевавшегося капитана. Мы ее миновали благополучно. «Горизонт» начал тихонько подтягиваться к причалу между югославским логгером и грузовым теплоходом из ФРГ. Прикинув расстояние от одного из них до другого, Кравец усомнился:

— Мистер пайлот, нам не хватит места.

— Не тревожьтесь, кэптэн. Длина вашего судна мне известна, все будет «all right».

Никакого «ол райт» не получилось. Когда до причала осталось с полкабельтова, стало ясно, что в отведенном для него пространстве «Горизонту» не уместиться. Просчет был налицо — явный и для хоть сколько-нибудь сведущего моряка непростительный. Мешая английские и итальянские слова, лоцман забормотал что-то о капитане порта, который-де ввел его в заблуждение.

Исправлять ошибку надо было быстро. Шеститысячетонный «Горизонт» не автомобиль, его сразу не повернешь, инерцию его так просто не погасишь. К тому же работал прижимной ветер, нанося нас на причал, точнее — на стоящие у причала суда.

Решительно, даже, я бы сказал, лихо, маневрируя средним и полными ходами, Кравец выбрался обратно на середину бухты.

После долгих и темпераментных перекличек с берегом, логгер убрали в другое место. «Горизонт» снова начал швартовку. Как известно, переделывать всегда труднее, но о чем думает капитан, по лицу его догадаться я не мог.

Горизонт» двигался под острым углом к берегу. Капитан полуспросил, полупосоветовал:

— Надо отдать левый якорь.

Якорь потянет судно влево и тем поможет развернуться параллельно причалу.

Лоцман успокоил:

— Ничего, кэптэн, успеем.

— Лево на борт! — перебил Кравец.

— Есть, лево на борт! — отрепетовал Хмельнюк, как всегда при ответственных операциях стоящий на руле.

Угол между курсом «Горизонта» и фронтом причала становился острее. Но все же судно разворачивалось не так круто, как нужно. «Горизонт» попадал не на причал, а носом к носу западногерманского теплохода.

За бортом немца двое матросов на «беседке» — приспособлении, которое у маляров зовется «люлькой», занимались окраской своего судна. Сейчас они бросили работу и с тревогой поглядывали на приближающийся «Горизонт».

Решали секунды — навалимся на немца или проскользнем мимо. Матросы на «беседке» не стали испытывать судьбу. Характеры двух моряков оказались прямо противоположны: один, как кошка, взлетел по трапу наверх на спасительную палубу, другой прямо в одежде бросился вниз, в воду, и поплыл на берег.

Теперь капитан перестал спрашивать и советоваться с лоцманом.

— Отдать левый якорь! Больше лево!

— Есть, больше лево! Есть, отдать левый якорь! — почти одновременно ответили Хмельнюк из рулевой рубки и боцман с бака. Заглушая их голоса, грохотала вытравливаемая цепь.

Медленно, потом все быстрее, нос «Горизонта» покатился в сторону от западногерманского судна. Там выбросили за борт кранцы, чтобы смягчить возможный удар. Распоряжался примчавшийся с мостика вахтенный помощник — крупитчатый блондин в щегольской форме.

Между обоими судами оставалось метра два, но уже все поняли, что столкновения не произойдет. Якорь и круто положенный налево руль сделали свое дело.

Как водится во всех портах мира, поглазеть на швартовку собралась толпа. Выглядела она для нашего глаза сверхэкзотично: арабы, негры, мулаты, европейцы, — чалмы, красные шапочки вроде фесок, бурнусы, потрепанные комбинезоны-«овероллы», латаные куртки, рваные шинели. В стороне, отдельно от «туземцев», остановились капрал и рядовой американских военно-воздушных сил.

Из конторы капитана порта прибежал шеф-пайлот — старший лоцман — и начал ругать нашего. Тот вяло огрызался.

Отделался «Горизонт» сравнительно благополучно — небольшой вмятиной в борту и раздавленным брусом причала. За последний администрация порта потребовала тридцать фунтов, признавая, впрочем, вину своего лоцмана, который допустил грубый просчет при швартовке, сошлись на десяти фунтах.

Как бы там ни было, «Горизонт» занял свое место в гавани Триполи. Среди других появился и советский флаг.

Флаги, пароходы, теплоходы, ввоз, вывоз — все это полезно и поучительно знать. Однако главное — люди. Как они? Что они?

Утро. Солнечно, ветрено, холодно. Относительно, конечно, градусов десять — двенадцать выше ноля. Примерно за час до начала работ в порту собираются грузчики. Некоторые едут на старых, давно потерявших всякий вид велосипедах (араб в бурнусе с развевающимися полами катит величаво, ни на кого не глядя), большинство идет пешком. Различные оттенки цвета кожи, различные одежды. Впрочем, одежды не так уж различны — одинаковая нищета. У многих английские шинели горохового цвета — старые, прошедшие все сроки носки, лишенные пуговиц и крючков. Двенадцать градусов, да еще с ветром, для африканца ощутительны. И люди стараются поплотнее запахнуть шинелишку на рыбьем меху, глубже прячут руки в рукава, поднимают воротники. У кого нет шинелей, натянули дырявый пиджак и рваный свитер, на шее подобие шарфа, голова обмотана грязным полотенцем.

Эти первые наблюдения сделаны с борта «Горизонта». Потом мы пошли в город.

Вы уже знаете, что Триполи очень экзотичен, своеобразен. Однако всему есть мера. Идешь по улицам квартал за кварталом и постепенно привыкаешь к необычным зрелищам. Вряд ли нормальный человек способен без устали ахать и удивляться, в конце концов начинаешь рассуждать спокойно, освободившись от эмоций. В пестром зрелище присутствует свой ритм, если не сказать однообразие.

И вот наступает момент, когда перестаешь увлекаться внешней стороной и мало-помалу начинаешь проникать в суть. Для меня это чувство наступило в самом экзотическом месте экзотического города — арабском квартале. Мы долго блуждали по узким запутанным улочкам. Впрочем, улочками их назвать нельзя. Весь квартал представляет собой как бы одно крытое помещение со множеством закоулков, переходов, крошечных площадей. Мы заглядывали в лавчонки, где можно найти все, что угодно, — от негритянского лука со стрелами до греческих безразмерных носков, а у входа сидит хозяин, важный и медлительный. Рассматривали изделия кустарей-умельцев: кованые кубки, чаши, оружие, пестрые туфли с загнутыми носами, различные поделки из золота, серебра, меди. Мой спутник решил купить жене подарок. Ничего подходящего на витрине не оказалось. Хозяин, средних лет араб, кликнул кого-то из соседней комнаты, где помещались золотоплавильня и мастерская. На зов вышел юноша-негр. Он был такого же возраста, как мой сын, такой же высокий и угловатый. У меня сжалось сердце. Я представил своего сына на месте юноши с усталым лицом и не по возрасту грустными глазами. Я подумал о жизни, которая скорее всего ждет этого парня. Никто не пошлет его учиться, никто не поможет узнать веселый и солнечный мир. Лучшие годы пробегут в маленькой комнате, где чад от расплавленного чужого золота, через окно тянет устойчивым запахом мочи, который, наверно, полтысячелетия не изменял «экзотическому» кварталу. Сразу все стало на свое место. Фантастические персонажи повестей Александра Грина превратились в обыкновенных людей, которым надо есть, спать, любить, воспитывать детей, учиться. Действительность заявила о своих правах — суровая, даже более суровая, чем мы, советские люди, привыкшие к определенным нормам жизни, можем себе представить.

До знакомства с Триполи я слабо представлял, что такое «колониальный стиль». Впрочем, даже сейчас затрудняюсь объяснить этот термин читателю. Говоря образно, колониальный стиль — цветастая рубашка на немытом и немощном теле. В Триполи нет магазинов, к которым привыкли мы, а есть лавки, лавчонки. Одна и та же вещь в лавке стоит вдвое дороже, чем в лавчонке, а в лавчонке дороже, чем с рук. Торговаться обязательно, давать половину запрошенного, иначе вас сочтут дураком. И это не только на пресловутом восточном базаре, который представляет собой обычнейшую барахолку с теми же персонажами, что в Москве, на знаменитом когда-то Тишинском рынке, а и в солидных лавках. Однако там, где торгует европеец, цены без запроса. Это тоже колониальный стиль. «Туземцы», дескать, одно, мы — другое. Рядом с чистыми, нарядными улицами — теснота, миазмы, мрачные дворы, неопрятные «забегаловки»-бары, много лет не ремонтируемые дома. Хмурые люди неторопливо беседуют ни тротуаре, прислонившись к косяку двери. Двое мальчишек лет десяти-двенадцати с игрушечными автоматами наперевес конвоируют третьего, «арестованный» негритенок по-гангстерски шикарно поднял руки над головой. Везде полно полицейских — рослые (сравнительно со своими соотечественниками, на наш аршин — мелковаты), в подогнанной форме, смотрят на мир свысока. На причале, возле нашего судна, неотступно дежурили пять стражей. Вели себя деликатно, выглядывали из-за угла пакгауза, прогуливались по причалу с таким видом, будто их интересует, что угодно, только не советское судно.

В Триполи стояли три американских транспорта. Огромные, тысяч на двадцать тонн водоизмещения, они высились над крышами пакгаузов.

По морским законам, грузовое судно может иметь на борту до двенадцати пассажиров. Хотя бы одним больше — и оно переходит в пассажирский класс, со всеми вытекающими отсюда последствиями: выше различные сборы, увеличивается количество спасательных средств и т. д. и т. п. Пароходные компании пользуются этим правилом для дополнительного бизнеса, по сниженным тарифам берут на грузовые суда дюжину туристов. Питаются они в кают-компании, ввиду малочисленности своей хлопот никому не чинят. А способ путешествия для желающего отдохнуть удобный: неторопливая прогулка по морю, долгие стоянки в портах, когда можно без спешки осмотреть все, что хочешь. Напрасно у нас не практикуют это, стоило бы ввести туристский класс на транспортниках, плавающих в морях Севера и Дальнего Востока. Найдется немало желающих провести отпуск под полуночным солнцем полярного лета, среди сказочно красивой природы высоких широт.

Была группа туристов и на американских транспортах в Триполи. Однажды утром к нам явились два высоких седых джентльмена и седая дама. Имена я не запомнил, врученные нам с капитаном визитные карточки по непривычке к великосветскому этикету потерял. Боюсь утверждать, но у нас сложилось впечатление, что все трое, включая даму, были, как выражаются моряки, «на хорошем газу». То ли по этой причине, то ли вообще обладали они артельным характером, но беседа стала веселой и непринужденной. Рассказали, что из Штатов отплыли полмесяца назад, путешествием довольны. «Горизонт» сразу обратил на себя внимание. Решили во что бы то ни стало побывать на нем.

Старший из джентльменов был в красной фланелевой рубашке и так объяснил свой наряд:

— Жена сказала: раз ты идешь к большевикам, должен сделать им приятное, одеться в их любимый цвет.

Второй гость спросил, не знаю ли я, где сейчас Semen Budeni. Я ответил, что Семен Михайлович Буденный пишет мемуары, которые имеют большой успех. В свою очередь, осведомился, чем вызван интерес американского делового человека к советскому маршалу. Оказалось, приятель нашего гостя был летчиком-волонтером одной из интервентских армий.

— Ну и?..

— О, это было ужасно! Он вспоминал, что ничего страшнее конной атаки буденовцев на свете нет.

Я не стал строить из себя дипломата и засмеялся. Было приятно слышать, что красные кавалеристы нагнали такого страху на заокеанского добровольца.

Гостям показали «Горизонт», и они ушли очень довольные.

Совсем по-другому закончилась встреча, которая была у меня на берегу.

Наверно, всему виной муха — назойливая, цепкая. Мы шли по центральной улице города, когда она села мне на висок. Лапки ее противно щекотали кожу. Сразу вспомнились рассказы о сонной болезни и других африканских хворобах. Я произнес то, что произнесли бы девять из десяти мужчин на моем месте, хлопнул себя по виску. Проклятое насекомое улетело. Но — увы! Рукой я задел очки, брызнули осколки стекол. Чудные очки без оправы, сделал их во Львове особый мастер-библиофил, которому я преподнес книгу с автографом. Моряки любят подразнивать и уверяли, что в очках этих я похож на профессора. Их то я и лишился.

Пришлось думать о замене.

Рядом с ненатурально причудливой, наполненной коврами, буддами, шалями индийской лавкой нашли что-то похожее на оптическое заведение.

Там был еще один посетитель. Опершись о прилавок, стоял мужчина лет сорока с небольшим, худощавый, спортивного типа блондин, на узком лице морщины, глаза голубые, неторопливые. Говорят, среди голубоглазых часто встречаются меткие стрелки. Левый рукав добротного пиджака пуст, засунут в карман.

Я заметил, что незнакомец прислушивается к нашему разговору. Поймав мой удивленный взгляд, он пояснил:

— Вы догадались, я понимаю по-русски.

Речь у него правильная, хотя с сильным акцентом. Промолчать вроде бы и невежливо, и я безразличным голосом ответил:

— Вот как?

— Вот так! Изучил его, как слышите, неплохо.

— Пожалуй, — согласился я.

Продавец или хозяин лавки — молодой итальянец с заботливо отлакированными волосами, беспокойно поглядывал то на нас, то на нашего неожиданного собеседника. Нам тоже начал не нравиться тон разговора — было в нем что-то неприятное, возбужденное. Продолжать не хотелось.

— Почему вы не спросите, откуда я знаю русский язык?

Вопрос звучит, как требование. Мне это не нравится, надо его осадить.

— Воспитанный человек старается не досаждать другим ненужными вопросами.

— Упрек мне и похвала вам?

— Понимайте как угодно.

— Я сам отвечу. Я воевал в России! Дрался под Киришами. Вы слыхали о Киришах?

Лавка с тускло поблескивающими стеклами очков, оправами, непонятными линзами, подзорными трубами, окулярами ушла куда-то, ушел африканский город — узкие улицы, разноязычная толпа, ласковое солнце, нет спутников моих и меня, каков я есть сейчас; вокруг ночь, мороз, на передовой время от времени подобно усталой собаке пробрешет пулемет и стихнет, лейтенант Минеев берет меня с собой на задание бомбардиром, в воздухе ветрено и темно, прожекторы шарят огромными лапами, стремясь схватить, смять наш «У-2»; над Киришами по команде лейтенанта я дергаю бомбосбрасыватель, на низкие облака падают багровые отсветы, с земли к фанерно-перкалевому самолетику тянутся разноцветные струи огня и каждая метит мне в сердце — только в сердце…

— Хорошее воспитание не позволяет вам задавать вопросы. Отвечать на вопрос вы должны. Вы слышали о Киришах? Это там был ключ от блокады Ленинграда! — настаивал однорукий.

Этот истерик мне надоел.

— Да, я слышал о Киришах. Я летал бомбить вражеские позиции в Киришах… Пошли, товарищи, подберем очки в другом месте.

— Понимаю, господа не желают продолжать беседу. Или, может, не решаются продолжить?

Не сговариваясь, мы молча смотрим на его пустой рукав. Гримаса бешенства перекосила его лицо.

— Нет! Не все кончено! У наших будет водородная бомба. Мой русский язык еще пригодится!

Мы повернулись и, не говоря ни слова, вышли.

На улице было солнечно и свежо. Прошлое пыталось накрыть нас черным ночным крылом, всполохами взрывов, отблесками бомбежек. Прошлое — только прошлое, и никогда не вернется вновь.

Такова была еще одна встреча в далеком экзотическом Триполи.

А настоящий Триполи, колониальный город, показал нам человек, с которым мы не обменялись ни словом: никто из нас не говорил ни по-арабски, ни по-итальянски, друг наш не знал английского и, конечно, русского.

Дело было так.

Возвращались из поездки по городу. На перекрестке машина вдруг повернула на новую не знакомую нам дорогу. Мы переглянулись. Я посмотрел на шофера. Лет под сорок, спокойное, привычно замкнутое выражение лицо курчавые волосы цвета «перца с солью» — поблескивает седина, коричневые сильные руки уверенно лежат на руле автомобиля. Без шапки, одет в обычную для простого люда шинель, которую носят, как халат, запахиваясь, а не застегиваясь.

Шофер на мой взгляд не ответил, держался так, будто все идет по заранее согласованному плану.

Ладно, узнаем, что будет дальше.

Парадные улицы остались позади. Мы ехали мимо складов, бараков, мастерских, в темной глубине который копошился люд. Грязные мостовые, ветер гонит обрывки бумаг. Прохожие угрюмо и недоброжелательно оборачиваются вслед автомобилю с европейцами. Старик, восседавший на тележке, которую вез бодрый ослик, не уступил нам дорогу.

Проехали и эту часть города. Началось похожее на дурной сон. Трудно описать и невозможно вообразить советскому человеку, не видевшему это своими глазами, убожество, беспросветную нищету, представшую перед нами. Друг к дружке лепились странные сооружения из проржавевшей жести, толя, картона. Многие не имели дверей и вся внутренность страшной лачуги видна с улицы. Оборванные дети бродят по песчаным барханам, вяло перебирая тонкими ножками. Простоволосые негритянки в стиранных-перестиранных платьишках варят еду на костре, как тысячелетия тому назад. Подростки — обмусоленный окурок в углу рта, волчий взгляд исподлобья. Седоголовые старики, неопрятные старухи. Ветер бубнит железом, из которого сооружена лачуга, срывает с крыши распластанный «стандартойловский» бидон. На свалке искореженные автомашины, горы непонятного хлама. За свалкой еще поселок, нет, не поселок! — не знаю, как назвать, — групповое пристанище обездоленных, которым нет места под васильковым африканским небом, которых не пустят на набережную, где дворцы, где бриз играет узорчатыми кронами пальм.

Шофер то притормаживал, то увеличивал скорость, когда дорога по обе стороны была пустынной, огороженной лапчатыми кактусами.

Мы молчали.

Что говорить, когда и так все ясно без слов! Четверть часа спустя мы были в порту. Пожали руку шоферу. Он улыбнулся и уехал — человек, который показал нам настоящий Триполи.

Наверно, встречу можно посчитать случайной. Но таких людей, как наш незнакомый друг, непокорных колониализму, желающих, чтобы мир знал, что скрывается под вывеской «экзотики», немало в Триполи, немало в Ливии. Они — гордость страны, надежда ее.

В двадцати четырех километрах от Триполи руины древнего римского поселения Сабрата. Белый лес колонн и синее море, ослепительный блеск амфитеатра и просторная арена, ночью — тени военачальников и куртизанок, рабов и легионеров среди звонкой пустоты. Когда-то тут кипела жизнь. Потом она ушла. Сабрату занесло тяжелым песком пустыни, вихрь развеял память о ней. Снова увидела солнечный свет она в наше время. Археологи ведут раскопки. Туристы щелкают фотоаппаратами, трещат кинокамерами, стараясь втиснуть в один кадр и мраморную колонну, и синее море, и бредущий на горизонте караван. Прозрачный ветер пустыни посвистывает среди камней и шелестит песком. Хрустальная стынь, безмолвие, бездействие.

Колониалисты хотели бы сделать такой страну: экзотика, вековая пассивность перед волей аллаха, покорность. Не надо больниц, судьба сама решит, жить тебе или умереть. Не надо школ. Не надо заводов. Ничего не надо, обо всем позаботятся «благодетели».

Бар «Гранд-Отеля» — самой фешенебельной гостиницы Триполи с соответственным рестораном, был в меру прохладен и в меру тепел. Морской агент синьор Доменико пригласил нас сюда на ленч — второй завтрак. Пока синьор Доменико организовывал коктейль, мы переглядывались, удерживая желание рассмеяться: забавляло, что находимся в «логове буржуазии».

Буржуазия, действительно, попадалась чистопсовая, пробу, как говорится, негде ставить.

Рахитичного вида пудель вел за собой на длинном поводке лилововолосую даму.

Прошли Толстый и Тонкий. Они обменялись ролями — Толстый уламывал, Тонкий блудливо отводил глаза.

Пожилой синьор углубился в порнографический журнал.

Невдалеке от нас весело болтали трое мужчин и трое женщин, они как-то выпадали из общего грандотелевского антуража. По разговору я понял, что это геологи, которые ищут в пустыне нефть. Приехали на уик-энд — субботний вечер и воскресенье — к женам. Приглянулся среди них один — большерукий, широкогрудый, молодой, обутый и резиновые не то сапоги, не то боты на босу ногу. Помалкивал, курил, глядел на миниатюрную блондинку, которая отвечала долгим взглядом. В фасе лица его было что-то славянское, пожалуй, курносый нос.

В ресторане, куда мы попали из бара, оказалось еще торжественнее. Здесь не ели, здесь вкушали. Негры-официанты с быстротой фокусников накрыли на стол. Синьор Доменико потчевал нас итальянскими «макарони», которые вовсе не макароны, а обыкновенные блинчики с мясом, которые подаются в любой нашей столовой, подливал в бокалы вино, по его рекомендации не хуже грузинского. Стояла благоговейная тишина. Легкое постукивание ножей и вилок, тонкий звон бокалов, шелест голосов не нарушали, а подчеркивали ее, казались некоей музыкой, хоралом Храма Большой Жратвы.

Потом мы долго бродили по городу. Вечерело. Протяжно, гортанно запел муэдзин, призывая верующих к молитве. Столетиями в его обязанность входило подниматься на высокий минарет и оттуда вещать священные слова. Теперь это делает репродуктор. Вестник аллаха сидит у микрофона в трансляционной рубке мечети и оттуда обращается к единоверцам. А может, и муэдзина нет совсем и функции его выполняет магнитофон? Техника наступает по всем фронтам.

В густеющем небе зажглась звезда. Выпалили из пушки, возвещая конец постного рамазановского дня и начало веселой ночи. Лавчонки, прилепившиеся к старинным стенам арабского квартала, осветились керосиновыми фонарями, торговцы упорно не покидали своих мест, не торопились к разрешенным Кораном наслаждениям. На что они надеются? Кому нужны линючие рубахи, аляповатые коврики, латунные браслеты с впаянными стекляшками?! Кому вообще нужна эта жизнь: ресторан, великолепный, как храм; жестяные лачуги; радиофицированные молитвы; ребята, играющие в бандюг и конвоиров; грошовая борьба за существование; юноша, приговоренный ковать чужое золото, — жизнь, где каждый лишь единица, существующая сама по себе и предоставленная самой себе! Человек не заслуживает такого — от дня к дню, без цели и смысла, без мечты и надежд. Прозрачный ветер делает яркими краски и четкими очертания далей, но в какой дали увидит простой труженик свою судьбу? Ветер просвистел и унесся неведомым путем, жизнь остается прежней. Поднялась на небосклоне звезда, отзвучала молитва, ударила пушка, но праздничная ночь приходит не ко всем, тяготы и заботы не сбросишь с плеч, как постылую ношу.

Разговаривая, мы незаметно забрели на незнакомую улицу. Начиналась ночь и стало по-настоящему холодно. Возле небольшой лавочки горел костер, разложенный прямо на мостовой. Пламя было синее и не жаркое, как спиртовое. Но уже от присутствия огня становилось теплее.

Неподалеку на земле, прислонившись к стене чьего-то дома сидел араб. Закутанный в белое одеяние, он издали походил на бесформенную глыбу. Виднелись только глаза — большие, горячие, гордые. На мгновение они блеснули недобрым чувством, когда к костру подошли незнакомцы-европейцы. Потом он неторопливо отвел глаза в сторону, продолжал смотреть на синий огонь. Я поймал его взгляд — человека, которому некуда идти. Начинается ночь, она будет длинной и холодной. Он проведет ее сидя у чужого костра, думая невеселую думу. В огромном городе у него нет ни родных, ни друзей, ни пристанища, идти ему некуда. Это страшно, очень страшно, когда человеку некуда идти!

По дороге в порт мы замечали то тут, то там примостившихся в укромном уголке бесприютных. Луна освещала старую крепость. В нише крепостной стены кто-то спал.

В маленькой гавани, отделенной от остальной бухты совсем игрушечным пирсом, собрались яхты, моторки, прогулочные шлюпки. Энтузиаст парусного спорта не мог равнодушно пройти мимо. Путь мне преградила вывеска Я английском языке: «Частное владение. Вход только членам яхт-клуба».

С американской военной брандвахты неслись визгливые звуки радиолы. Саксофон, банджо, барабан и еще какие-то инструменты играли в наимоднейшей манере «биг-бит» — «сильный удар», смысл которой состоит в том, чтобы наяривать, как можно шумнее, больше ни о чем не заботясь. Беспардонно залихватская музыка взвилась над сонным заливом, над улицами, домами, над пальмами, которые поникли пышными кронами.

Это тоже — колониальный стиль.

Ночью огни Триполи исчезли за окоемом — округлое слово это у дедов наших означало горизонт. Утро мы встречали в открытом море. День начинался розовый и умытый.

 

III. Город прошлого

О Венеции писать трудно. Что добавишь к тысячам книг, ученых трактатов, художественных полотен, фильмов, посвященных неповторимому городу?! К тому, что писали Марк Твен и Хемингуэй, Герцен и Блок и бесконечное число других, навсегда прославивших Царицу Адриатики!

Конечно, попадаются путешественники, которые в любом месте считают себя первооткрывателями. В радостном запале они сообщают друзьям и знакомым, что в Париже воздвигнута Эйфелева башня, что бедуины ездят на верблюдах, а китайские гурманы лакомятся ласточкиными гнездами. Если в рассказе о Венеции я буду походить на таких пропагандистов прописных истин, то заранее прошу прощения. Постараюсь все же не отягощать внимание читателя, придерживаться личных впечатлений, сократить до предела общие сведения.

Венеция — город-музей, а иногда… вызывает мысль о кладбище. Во всем ощущается тонкая печаль, настроение, устремленное в прошлое. Влажный воздух окрашивает дали в серебристо-пепельные тона, напоминающие цвет старых венецианских кружев. Тихая вода каналов бросает темные отблески, по-средневековому узки улицы, навсегда лишены солнца переулки. Из четырехсот переброшенных через каналы мостов только три-четыре по-настоящему массивны, остальные не достигают и десятка метров длины, нескольких метров ширины. Детей в Венеции возят в специальных колясочках, у которых легко снимается с колес колыбель, где лежит дитя. Через мост колыбель несут на руках. Обычному «ребячьему транспорту» передвигаться трудно — приходится въезжать по ступенькам очередного моста, потом спускаться тоже по ступеням.

Любой уголок Венеции напоминает о былом, которое никогда не вернется вновь. Ленинград, на мой взгляд, не менее красив и историчен. Но, кроме тонкой тишины Зимней Канавки, есть в нем мужественность Выборгской стороны, кипение новых кварталов Автово, он проникнут не грустью увядания, а мажорной песней грядущего.

У Венеции будущего нет. Расположенная на 118 островах лагуны, расти, шириться она не может, с каждым веком все глубже уходит в болотистую почву, если не принять мер, когда-нибудь вообще скроется под водой. Разрабатываются всевозможные проекты, как сохранить Венецию, но — нужны деньги. А их не так много.

Ощущение нереальности, призрачности происходящего не оставляло меня все дни пребывания в Венеции. Прошлое цепко хватает вас и никак не хочет отпустить. Ультрасовременную толпу, которая от утра до вечера топчется мл площади святого Марка, просто не замечаешь. Их не существует — толстомясых туристок в общелкнутых штанах, ветчиннолицых джентльменов, навьюченных фотокинопринадлежностями. К чему они здесь, когда по этим плитам проходил Джордано Бруно, теплого мрамора этой колонны касался Тициан, Байрон отсюда следил за чугунными фигурами, отбивающими время на Башне Часов! Легкая громада собора святого Марка, неповторимый в мире архитектурный ансамбль, существует сам по себе, не соприкасаясь с ротозейством и праздностью. Любоваться им не устаешь, бродить по Венеции можно бесконечно, каждый раз находя что-то новое, до сих пор не увиденное.

И все же туристский карнавал, беспрерывный добрую сотню лет, не мог не наложить отпечаток на общий стиль венецианской жизни, сделал ее декоративной. Под Мостом Вздохов весь день плавает гондола, и гондольер принимает картинные позы, рисуясь в прицеле объективов. Мост Риальто превращен в универмаг сувениров. Возле Дворца Дожей стоят полицейские в опереточной форме.

Несмотря ни на что, красота остается красотой. Город-музей был, есть и будет гордостью всего человечества, свидетельством безграничности прекрасного. Невозможно выделить «самое главное», «самое красивое» в Венеции, Каждое создание творцов ее незабываемо, будь то причудливый фасад святого Марка или колоннада Дворца Дожей, купола церкви Санта-Мария делла Салуте или мост Риальто.

Вода делает венецианский быт неповторимо своеобразным. О причалы, как щенки о живот матери, трутся носами гондолы, снуют речные трамваи, тупорылые баркасы, лакированные лимузины-катера.

Эффектная синьора выпархивает из дома, аккуратно закрыв за собой дверь на ключ, простучав по каменным ступеням каблучками, спускается к воде, садится в катер, бережно расправив шумную нейлоновую юбку. Заурчал мотор, и умчалась красавица, только бурлит за кормой вода.

Большинство каналов не имеет набережных и парадные подъезды, фасады домов выходят прямо к воде. Маленькие волны, поднятые катерами и моторками, лижут темную, обглоданную вековой сыростью стену палаццо. Сколько столетий стоит он, кто бывал в нем, кто жил и прожил тут жизнь?! Пылкое воображение рисует мадонн, которых Тициан сделал бессмертными, лукавых и жестоких интриганов, наемных убийц — брави, скрытых черным плащом и широкополой шляпой. Из-под плаща выглядывает шпага, рука сжимает отравленный стилет. Заговоры и убийства, любовь и политические интриги, богатство и надменность — все это было.

Но постепенно крупный политический и торговый центр стал городом-музеем, городом, у которого все в прошлом. Палаццо — дворец, возле которого мы остановились, когда приглядишься, производит самое унылое впечатление. Не ремонтировался он если не со времен Христофора Колумба, то, во всяком случае, с наполеоновских войн. Большинство окон не имеет стекол, изнутри завешены потемневшими соломенными циновками.

И — таково свойство натуры советского человека! — мы, двое матросов и я, одновременно поймали себя на желании тотчас бежать в райком и райисполком, в редакцию, сигнализировать, стучать кулаком по столу, возмущаться варварским отношением к жилому фонду, требовать, призывать, выводить на чистую воду.

Но… здесь капитализм. Дом частный. Хочет хозяин — ремонтирует, не хочет — вообще раскатает по бревнышку свою собственность, и никому до того дела нет.

Что это не риторические фразы, свидетельствует судьба стоящего на Большом канале дворца Лабия. Один из прекраснейших в Венеции, дворец Лабия известен искусствоведам, историкам всего мира. Здесь сохранились замечательные фрески, картины великих мастеров, антикварная мебель, вплоть до карточных столов, за которыми облегчал карманы своих партнеров легендарный авантюрист Казанова. Владеет дворцом миллиардер Карлос де Бейстегуи. И он решил избавиться от Лабия. Здание хочет продать итальянскому радио и телевидению, уникальные ценности, созданные за многие века, — пустить с аукциона. Несомненно, что значительная часть богатства, по справедливости являющегося национальным достоянием, уйдет в другие страны, особенно в Америку.

И ничего синьору де Бейстегуи не сделаешь!

С материком Венеция связана длинной и широкой дамбой. По дамбе непрерывным потоком мчатся троллейбусы, автобусы, легковые машины всех марок, какие только существуют на свете. Здесь же проложена железнодорожная линия, ведущая к единственному в Венеции вокзалу. Среди автомобилей — приехавшие издалека. Например, мы видели лондонский автобус с туристами. Трансконтинентальный скиталец оборудован установкой для кондиционирования воздуха — не надо задыхаться от жары, глотать дорожную пыль; перед каждым пассажиром небольшой телевизионный экран, чтобы не скучать вечерами, когда за окном темно; верх машины прозрачный, сиденья подняты для лучшего обзора бегущих мимо пейзажей.

Дорога по дамбе приводит на Площадь Рима — Пьяца ди Рома. Дальше автомобилю хода нет, для него выстроен пятиэтажный гараж на сколько-то тысяч машин, бесчисленное количество их гнездится вокруг, заняв всю огромную площадь.

На Пьяца ди Рома начинается торжище, из которого трудно выбраться, когда попадешь в Венецию. На набережной Большого Канала, затем в лабиринте улочек, переулков тянется нескончаемый базар — лотки, лавочки, магазинчики, кафе, рестораны, забегаловки — «траттории». Товар того специфического сорта, который можно назван, «туристским»: сувениры, изделия из стекла (очень хорошие!), безделушки, четки, цветные фотографии.

Сквозь многокилометровый базар проходишь, как невеста, по залам свадебного дворца. Смотрят со всех сторон. Продавец побойчее окликнет: «Ко мне, синьор!»

Пусть не вся Венеция, но три четверти ее (знающие люди подтверждают) кормится вокруг туристов. Больше делать нечего, настоящую работу не найти. И вообще жить — в будничном, бытовом смысле: ходить на службу, воспитывать детей, отдыхать вечерами — в Венеции трудно. Для быта музей не приспособлен. Солнце — редкий гость квартир нижних этажей. От соседства с водой в домах стоит постоянная въедливая сырость. Каждый квадратный метр земли на учете, детям негде порезвиться, побегать. Общество богатых бездельников, съезжающихся в Венецию со всего света, разлагающе действует на молодежь. Тем более что большинство венецианских приманок рядовому человеку не по карману.

Лидо — всемирно известный пляж на острове того же названия, из Венеции туда четверть часа езды на катере. У звезд кино Европы и Америки модно посещать Лидо, тут устраиваются знаменитые венецианские кинофестивали.

Пляж отличный — мягкий песок, теплое море, удобные кабинки. За все надо платить. В воскресенье под стеной, оградившей ласковый песок и лазурное море, на бульваре проводит часы отдыха трудовой люд. Собираются семьями, компаниями, парами. Закинув голову, пьют из оплетенных соломой бутылей — «фьясок». Аппетитно, совсем, как в Голосеевском лесу под Киевом, раздирают пополам вареную курицу. Выпив и подзаправившись, спорят, дремлют в тени, флиртуют.

На другой стороне бульвара из зеркальной и мраморной прохлады отеля выходят люди иного мира — не метры черного асфальта, пропасть социального неравенства отделяет их. На работяг они стараются не глядеть, да и те не уделяют им внимания. Странно все это пришельцу из далекой советской страны, оживает слышанное на лекциях, читанное в книгах.

Ничего нет общего у Венеции с ее промышленными пригородами Маргерой и Местрой. Расположены они на материке, это современные города без всякой экзотики. В Маргере торговый порт, судостроительная верфь, ТЭЦ, нефтеперерабатывающие и машиностроительные заводы, предприятия цветной металлургии, химической, текстильной, пищевой промышленности. В Местре — товарные склады, железнодорожные мастерские, машиностроительные предприятия. Утром и вечером улицы заполняются мотороллерами, мотоциклами, велосипедами, на которых катит рабочий люд. Если переменится ветер, в порту трудно дышать от пропитанного аммиаком дыма, что изрыгает труба соседнего химического завода. После заката солнца появляются тучи москитов, наглых и злых, как литхалтурщики.

На причале, где пришвартовался «Горизонт», обычный портовый быт. Рослые парни в линялых майках, с медальончиками на крутой шее — изображением святого, неторопливо и споро опорожняют высокие «фиаты» от пакетов с искусственным каучуком. Комендаторе в форме лениво наблюдает за ними, зорко — за тем, чтобы на советское судно не попал кто-нибудь с его, комендаторе, точки зрения непотребный.

Невдалеке приткнулась баржа-самоходка под громким именем «Наполеон I». Кому пришло на ум вспомнить забияку-императора? Неужели сохранились на белом свете бонапартисты? Плавает на барже целая семья. Перед закатом они садятся обедать на покрытом брезентом трюме: глава и, конечно, капитан — маленький, чернявый; дородная супруга его; два паренька — лет четырнадцати и младшенький. Едят истово, неторопливо, как каждый, кто знает цену куску хлеба. Бутылка с вином обходит круг, не минуя ребят.

После трапезы мальчики спускаются под палубу, взрослые беседуют. С каждой минутой накал дискуссии повышается. Видимо, исчерпав доводы, матрона хватает супруга шиворот и гулко колотит по спине.

Увы! — строгие жены бывают под всеми широтами.

 

IV. Могила данте

Из Венеции в Равенну морем идти около суток.

Низкий песчаный берег издалека кажется серым. Постепенно приближаясь, начинаешь отличать желто-кремовый пляж с пестрыми кабинками кемпинга от бархатной зелени парка.

Когда-то Равенна была, выражаясь в современном стиле, военно-морской базой римского флота. Потом море ушло. Теперь к порту Равенна суда добираются по каналу длиной около пяти миль. Он узок, доставляет много волнений навигаторам. Примерно на одной трети расстояния от моря канал круто поворачивает. Малейшая ошибка лоцмана, рулевого — и судно вылетит на мель. Осторожности ради при подходе к колену канала на берег подают швартовые концы. Специально занимающиеся этим люди принимают их, бегут по бровке рядом с неторопливо движущимся судном. Если поворот не удался, есть угроза аварии, они тотчас набрасывают концы на пушку — швартовую тумбу, и тем помогают погасить инерцию корабля, не дать ему ткнуться в бетонную стенку.

Следуя за буксиром, «Горизонт» вошел в канал. Направо был бесконечный пляж, слева — рыбачья и туристская гавани. Это — «марина ди Равенна», побережье и пляж приморского города, находящегося вдалеке от моря. В рыбачьей гавани тихо покачивались бывалые моторки и парусники, в груде сетей поблескивали оставшиеся после утреннего улова чешуйки, пахло остро, как во всех рыбачьих гаванях мира. Яхты и прогулочные катера стояли поодаль, не желая иметь ничего общего с трудягами моря. По набережной разгуливали господа и дамы. Девчонка лет восемнадцати в шортах, с синими волосами, показала язык, когда я направил на нее объектив киноаппарата. Быстро сменив гнев на милость, приветливо махнула рукой вслед удаляющемуся «Горизонту».

Изгиб канала мы миновали благополучно. Неприятности подстерегали «Горизонт» впереди.

Движение между портом Равенна и морем регулирует специальный диспетчер. На этот раз или он допустил ошибку, или кто-то где-то с кем-то не договорился толком. В общем, навстречу буксиру и следующему за ним нашему теплоходу неожиданно выскочил большой лихтер, тонн на четыреста водоизмещения. Разойтись в узкости суда не могли, остановиться — тоже. Казалось, еще минута и буксир с лихтером столкнутся, «Горизонт» навалится на них, подминая под себя. На буксире отчаянно заревел гудок. В перерыве между его басистыми угрозами капитан суденышка кричал что-то нелюбезное, прижимая к губам мегафон.

На лихтере понимали, что до беды недалеко. Под кормой его клокотала пена — оба винта работали «назад самый полный». Бедовое судно дрожало, задрав нос, как конь, остановившийся на полном скаку. Время тянулось долго. «Горизонт» и буксир продолжали надвигаться.

Казалось, авария неизбежна. Но вот лихтер, сперва медленно, очень медленно, а потом все быстрее, оседая кормой и им же разогнанную волну, двинулся назад. Круто, «на нитке» развернувшись, набрал ход и помчался от нас во всю прыть. С буксира прогудели ему вдогонку.

Понервничать пришлось морякам и в Равенне. Нелегко грузовую машину поставить на место в тесном дворе. А теплоходу в шесть с лишним тысяч тонн водоизмещением и сотню метров длиной пришлось разворачиваться в тесной прямоугольной бухточке, имея для маневра по полкабельтова с носа и кормы. «Горизонт» то легонько продвигался вперед, то отступал, то начинал двигаться совсем не по-морскому — боком. Продолжалось это тридцать две минуты, которые и палубной и машинной команде стоили иного часа. С причала, с других судов следили за действиями советских моряков, и когда «Горизонт» точно стал на отведенное ему место, послышались одобрительные возгласы «маринаров».

Путеводители называют Равенну «городом мозаики». Она здесь великолепна. Мавзолей Теодориха, базилика снятого Ивана Евангелиста, академия искусств и другие музеи, храмы полны сокровищ. Для равенской мозаики характерны тепло-коричневые, мягко-золотые, ласково-зеленые и глубокие синие тона, подобных которым я не видел нигде. Кажется, что солнце и море и зелень листвы сгустились, стали доступными осязанию. Покрытые мозаикой степы и купола навевают неповторимое ощущение покоя, дружеской ласки. Часами можно оставаться под их сенью, не испытывая скуки. Подлинно прекрасна украшенная мозаикой абсида и триумфальная арка базилики святого Апполинария. Она и реалистична и по-детски наивна, чем-то напоминает рисунки грузинского художника-примитивиста Пиросмани. Там же, у святого Апполинария, замечательное изображение Михаила Архангела — большеглазый юноша совсем домашним, не «святым» движением руки придерживает полу хитона.

И, конечно, самое волнующее место — могила Данте.

Изгнанный из родной Флоренции, поэт, ученый, борец за справедливость, Данте Алигьери почти двадцать лет скитался по Италии, надежда и отчаяние не покидали его сердце, любовь к родине двигала его поступками. В ночь с 13 на 14 сентября 1321 года последний поэт средневековья и первый поэт Возрождения, как часто зовут Данте, умер в Равенне, был здесь похоронен. Сперва смертное пристанище его отмечало лишь простое могильное надгробие возле стены монастыря святого Франциска. Лишь сто с лишним лет спустя майор Венецианской Республики Бернардо Бембо поручил мастеру Петру Ломбардо вырезать на мраморе профиль Данте и украсил им могилу поэта. Еще через триста лет мастер Камилло Моригиа, по поручению кардинала Валенти Гонзага, создал мавзолей Данте таким, каким мы его видим сейчас. Он невелик, стоит у самой стены монастыря, увенчан куполом. Внутри — мраморная усыпальница, украшенная тонкой резьбой.

Мы опоздали, мавзолей уже был закрыт. Старик-сторож молча отпер массивную коричневого дерева дверь, впустил нас внутрь. Здесь было тихо, прохладно, печально. Матросы, пятерней стянув береты с хохластых макушек, молча глядели на мраморную могилу поэта. Еще до прихода в Равенну я, как мог, рассказал экипажу о Данте. Совсем не уверен, что рассказ сохранился в памяти слушателей, но к прекрасному чуток каждый. Пламенное сердце Данте сквозь шесть веков передавало трепет, нежность и печаль свою морякам далекой страны. Они стояли молча, погруженные в думу, а итальянец-сторож так же молча наблюдал за ними. Потом подошел ко мне, старшему по возрасту в группе, негромко сказал: «Грациа» — спасибо. Когда мы вышли из мавзолея, повторил это короткое слово.

Покоем, тишиной полны неширокая улочка, ведущая к мавзолею, — улица Данте, галерея, и сад. Смолистый аромат кипарисов, густые тени колонн. Сад отделен чугунной оградой, которая выкована, как кольчуга, из отдельных колец. Если тронуть ее, ограда качнется, поскрипывая кольцами. Невдалеке на маленькой теплой площади к каменной стене прикреплена мраморная доска с надписью на английском языке о том, что здесь был лорд Байрон. Пусть это свидетельствует о суетности натуры, но мы сфотографировались под доской.

А в нескольких кварталах от тихой могилы поэта — по виа ди Рома, виа Цезаре, виа Альберони, проложенных в колеях древнейших римских дорог, шуршат тугими шинами «альфа ромео», ревут дизеля грузовиков, шестидесятилетняя старуха катит на мопеде, парень и девушка мчат озверевший мотоцикл навстречу аварии. К небольшой зеленой машине, вроде нашего «москвича», подходят четверо монахинь в «полной форме», с белыми крахмальными капорами, закрывающими лицо. Влезают внутрь. Та, что на шоферском месте, деловито двигает рычагами, нажимает на сцепление. Ухватки у нее, как у таксистки в Одессе. Чудны дела твои, господи!

Новая Равенна выросла благодаря построенному недавно большому химическому комбинату. Многоэтажные здания, зеркально-витринные магазины, церкви и виллы в «новом» стиле. За виллами — пыльные, разрытые улицы, скромные домишки в крошечных палисадниках, еще дальше — поля, открытый простор.

Здесь, на окраине Равенны, мы встретились с недавним прошлым, памятником, что дороже пышных саркофагов «святых монахов и цариц», о которых писал Блок.

Под стеной простого одноэтажного дома, прямо на бурой земле лежал букет цветов. Мы подошли, поближе. К ноздреватым камням стены прикреплена мемориальная доска. Надпись и несколько медальонов-фотографий на фарфоре. Здесь фашисты расстреляли бойцов итальянского сопротивления, сухая земля впитала их горячую кровь. Вечная слава героям, вечна слава героев! Время не властно над ними, память их чтят и в степи под Волгоградом, и в Равенне, и в полярной норвежской деревушке — в любом уголке всей большой земли.

Как и в каждом порту, в Равенне нашлось немало желающих посетить советское судно. Кроме местных жителей, приходили швейцарцы, австрийцы, немцы из ФРГ — туристский сезон в разгаре.

Комендаторе — полицейский, дежурящий на причале, сперва поглядывал на своих соотечественников и иностранных туристов, поднимающихся на борт «Горизонта», добродушно-покровительственно. Однако на следующий день после обеда — гостей просили приходить, когда кончалась работа, чтобы они не мешали морякам и грузчикам, — явился некий чин, привез с собой второго полицейского и отдал приказ «не пущать». По журналистской манере оказываться как раз там, где тебя меньше всего желают видеть, я в этот момент возвращался из города, попал на причал и полюбопытствовал, чем вызван запрет. Чин ответив что таков приказ «синьоре коменданто».

— А почему синьор комендант не разрешает посещать советское судно? Вон, смотрите, на турецком «пассажире» сколько гостей.

Мой собеседник поднял палец и многозначительно сказал:

— Политико!

В чем заключается политика, я допытываться не стад, дело ясное.

Поднявшись на судно, я вынул «Кварц» и хотел запечатлеть для семейного фильма любопытную сцену. Двое небогато одетых мужчин и молодая женщина наседали с итальянским темпераментом на полицейского, желая побывать на «Горизонте». Страж стоял непоколебимо, грудью оттесняя неслухов.

Как ни был занят полицейский своими непосредственными обязанностями, он оказался зорче, чем я предполагал. Увидев кинообъектив, завопил диким голосом, категорически отказываясь стать персонажем фильма. Вступать в пререкания бессмысленно, аппарат я убрал.

Решения своего «синьоре коменданто» не отменял два дня: субботу и воскресенье. С понедельника гости появились — в основном туристы-иностранцы.

А вскоре погрузка была закончена. Утром мы зашли в мавзолей Данте, простились с поэтом. Днем берег исчез за кормой «Горизонта».

Здравствуйте, море и ветер, и чайки, здравствуйте, ласковые облака! Мы вернулись к вам, мы слышим ваш зов, снова открываются перед нами бесконечные пути кораблей.

 

V. Пути кораблей

Я рассказывал о «Горизонте» — могучих машинах, тончайшем навигационном и радиотехническом оборудовании, внутреннем убранстве. Если смотреть с берега, кажется, нет силы, способной пошевелить могучее судно. «Горизонт» велик и величественен.

В действительности далеко не так.

Море есть море, и вот сейчас громаду весом более шести тысяч (шесть тысяч!) тонн, длиной более ста метров, со всей ее трехтысячесильной машиной, лабораториями, мастерскими, отлично меблированными каютами, с полусотней человек на борту беспощадно бросают волны Бискайского залива. Делают это играючи, без видимого напряжения — повалит волна теплоход и, не торопясь, идет дальше. На смену бегущему вдаль со скоростью курьерского поезда холму воды появляется новый. И так без конца.

Волны в Бискайском заливе достигают высоты двенадцати метров. Особенно опасны они при штилевой погоде, когда становятся хаотическим нагромождением всплесков, ударяющих со всех сторон. Такая зыбь, присущая Бискаю, может серьезно потрепать даже очень крупное судно. Огромной силы достигает прибой — в испанском порту Бильбао волны однажды перевернули и сбросили с места бетонный массив весом около двух тысяч тонн. Сочетаясь с приливом, крупная атлантическая зыбь вызывает колебание водной массы, которое местные жители называют «ресака». При ней корабли и суда начинают метаться на якорях, могут ударить друг друга.

Океанская зыбь — одно из наиболее ярких, неизгладимых впечатлений. Особенно грозна зыбь ночью, при лунном свете. С этим зрелищем не сравнится ни угрюмый ночной лес, ни посеребренная луной бескрайность тундры. Валы выходят из-за близкого горизонта — темные, налитые мрачностью. Высотой они с трехэтажный дом, длину их не охватишь глазом, как рельсы железной дороги, которым нет конца. Приближаясь к теплоходу, вал растет, увеличивается, набегает на судно и ничто не остановит океанского исполина.

Вот склон его над теплоходом. Сейчас он обрушится, зальет от кормы до носа, вдавит в черную враждебную воду. Море ринется во внутренние помещения, заклокочет в каютах, заплещет на ступенях трапов, круша переборки, вышибая двери.

Ничего этого не происходит. Корма «Горизонта» поднимается все выше, выше, выше, палуба давит на ноги, как пол в кабине набирающего высоту самолета. Судно резко клюет носом — вдруг в сознании мелькает ненужная мысль о том, что сейчас «Горизонт», брошенный страшным ударом, зароется в воду, пойдет вниз, как подводная лодка.

Когда нос «Горизонта», обычно возвышающийся над водой на добрый десяток метров, зарывается до клюзов в пенную волну, начинает опускаться корма. Теперь середина корпуса висит на гребне, нос и корма свободны. С гневным шипением, как бы негодуя, что не дали свершить ей коварный замысел, расправиться с судном, волна проносится дальше.

Все это занимает примерно половину того времени, которое отнял мой рассказ о мертвой зыби — одном из наиболее изматывающих человека явлений на море.

Вода под лунным светом чуть фосфоресцирует, вокруг — ни огонька. Когда глядишь на север, на запад, на юг, невольно вспоминаешь, что на тысячи и тысячи миль от нас протянулась бескрайняя пустыня, где нет ничего, кроме волн, ветра, мрака и лишь кое-где затерянных среди просторов океана кораблей.

Насколько грандиозен океан, можно представить по такому примеру. Каждый день с востока на запад и с запада на восток в Атлантику выходят десятки, если не сотни судов. Идут одинаковыми путями, проверенными, одобренными специалистами-навигаторами и многовековой практикой, так называемыми рекомендованными курсами. Как будто через океан должно протянуться нечто вроде плавучего моста, большой дороги, с непрерывным движением. В действительности, можно плыть сутки, двое, трое, неделю не встретив никого. Ветер, течения, множество других причин, до конца не ясных и не изученных, влияют на каждый корабль в отдельности, разнося их по океанским просторам. Достаточно отклониться на десятую долю градуса, чтобы мореплаватель распрощался с другим, вышедшим одновременно, из той же гавани. «Разошлись, как в мире корабли, или как сигарный ящик с лаптем» — есть шутливая морская приговорка. Встречи в море коротки — вахтенный матрос доложил штурману о замеченном судне, предупредили капитана, а незнакомец — вот, проносится мимо, отдав по-хорошему сдержанный салют флагом и послав привет гудком. Еще чаще видна лишь тонкая черточка вдали, прозрачная струйка дыма, еле заметная там, где небо сходится с морем.

Жизнь моряка — непрерывная цепь встреч и разлук и, наверно, потому моряки, как никто, знают цену встречам и разлукам.

Нам о возвращении говорить еще очень, очень рано. Одесса далеко, не скоро увидит «Горизонт» на ее рейде. А пока сутки сменяются сутками, пощелкивает лаг, отмечая оставленные за кормой мили. В первую часть пути море было пустынно, даже чайки и дельфины куда-то исчезли. Единственным живым существом, попавшимся нам, была черепаха — большая, с темно-коричневым панцирем.

«Горизонт» прошел в десятке метров от нее. Волна нашего форштевня накрыла животное с головой, чуть не перевернула. В последний момент черепаха сдюжила, сумела удержать равновесие и, быстрее заработав морщинистыми кожаными лапами, поплыла дальше своим неведомым для нас путем.

Мы живем у моря испокон века, но много ли знаем о нем? Настоящая разведка морских глубин, таинственного, скрытого от нас мира, началась в послевоенные годы с изобретением аквалангов, регулярными погружениями батисфер, рейсами научно-исследовательских кораблей, вроде «Витязя». Но это только разведка. А что ждет впереди? Какие загадки скрыты в царстве извечного мрака, огромного давления, нерушимой тишины?! Скептики усмехаются, слушая рассказы о следах неизвестного животного, сфотографированных на океанском дне, о том, что после человека дельфин — самое разумное существо на нашей планете и, может быть, даже у дельфинов есть своя культура… Быть скептиком и нигилистом легко: в ответ на все, что превосходит твое воображение, усмехнулся, сплюнул через губу, засунул ручки в брючки и пошел отплясывать твист.

Капитаны по возможности сторонились североафриканских берегов. Повинна война в Алжире, которая не прекращалась столько лет. Правила входа во французские территориальные воды в военное время недвусмысленно предубеждают, что «…никакое иностранное судно, военное или торговое, не должно под страхом уничтожения приближаться на расстояние менее трех миль к берегу в пределах территориальных вод Франции, ее колоний, протекторатов подмандатных территорий без разрешения военных властей». Нарушителей ждал обстрел, причем: «Ночью может быть пропущен также и боевой предупредительный выстрел и без всякого предупреждения открыт прицельный огонь для уничтожения всякого судна». В тумане, темноте, сложной навигационной обстановке не так трудно сбиться с курса, без намерения очутиться в запрещенном районе и попасть под обстрел. Поэтому капитаны обходили опасное место.

Война в Алжире закончилась, последствия ее остались.

И лишь чем ближе к Гибралтару, тем больше и больше судов появляется вокруг нас.

Особенно часто встречаются танкера. И не случайно. Транспортировка нефти морем выгодна, большинство государств увеличивает свой танкерный флот. Построены супертанкеры, вроде созданного в Японии для американцев «Юниверс Лидер» длиной в 248,4 метра, шириной больше тридцати восьми метров, водоизмещением в 111 380 тонн. Полная грузоподъемность, по-морскому дедвейт, «Юниверс Лидер» равна 86 800 тонн. У нашего «Горизонта», дли сравнения, 2 850 тонн. Есть танкеры в сто с лишним тысяч тонн дедвейта, на очереди — в пятьсот тысяч тони. А первый в мире наливной пароход — каспийский танкер «Зороастр», принадлежавший русскому торговому флоту, построенный в 1878 году, имел всего 250 тонн грузоподъемности! К супертанкерам относятся советские «Мир», «Дружба», «Варшава», «Труд», «Ханой».

Танкера попадаются нам чаще других, но идут навстречу, параллельными «Горизонту» курсами также длинные чернобортные рудовозы, могучие транспортники, щеголеватые пассажирские корабли, прозванные «рысаками», рыбачьи траулеры, рефрижераторы. Большая морская дорога — ворота в Атлантику — Гибралтар (моряки делают ударение на первом «а») не виден, а приближение его чувствуется.

Гибралтар появляется не сразу, темным пятном, которое растет, становясь нависшей над морем угрюмой скалой. Слева, на африканском берегу, менее высокая Джебель-Муса. Вот они, столбы Геракла, за которыми, по верованиям древних, кончался мир. Проникших за Столбы ждала гибель. Трудно, просто невозможно, представить себе мысли и чувства кормчего римской галеры, когда видел он впереди бесконечный простор океана с катящимися из солнечно-туманной мглы валами.

Прямо из Гибралтарской скалы — внутри ее устроен аэродром — выскакивает истребитель-бомбардировщик с опознавательными знаками британских королевских вооруженных сил на плоскостях. Он сломя голову мчится прямо на судно, в последний момент делает «горку» и ревет над мачтами, чуть не задевая их. Сделав еще несколько облетов, очевидно, нафотографировав судно всласть, во всех ракурсах, воздушный вояка улетает. Такова чуть ли не обязательная процедура, устраиваемая англичанами при подходе советских судов к Гибралтару.

Более двухсот лет, взяв в свои руки стратегический ключ к Средиземному морю во время войны с испанцами в 1704 году, Британская империя владеет этим ничтожным клочком суши. Пять квадратных километров скалы составляют полуостров, гражданского населения здесь всего около 30 000 человек, да и они почти все так или иначе связаны с армией и флотом. Не километрами пространства и не численностью населения примечателен Гибралтар, а первоклассной своей крепостью, военно-воздушной и военно-морской базами. Подземные аэродромы, галереи для орудий, вся огромная скала высотой в 429 метров, нашпигована военными сооружениями, изрезана штольнями, коридорами, казематами. С моря видно нечто вроде лотка для сбора дождевой воды: своих источников Гибралтар не имеет, воду с неба будут собирать в случае осады. Прервать связь крепости с материком нетрудно — узкий песчаный перешеек отделяет ее от Испании.

«Горизонт» миновал траверз мыса Европа, когда радист Николай Фурманенко принял штормовое «Предупреждение мореплавателям». Нас нагонял ураганный ветер. Центр циклона быстро перемещался с юго-востока на северо-запад.

Полуденное солнце скрылось, вокруг посуровело. Африканский берег, на котором издалека белели кварталы Сеуты, исчез в расхлестанной штормом мгле. Кургузый датский танкеришко, который сунулся было из пролива курсом зюйд-ост, повернул обратно, торопясь укрыться за брекватером порта. Волны нагоняли танкер, всплескивались на кормовую палубу.

Усилилась качка и на «Горизонте». Стоять, не держась за что-нибудь, становилось труднее. Волны были крутые, как обычно в небольших по акватории водоемах, где им не разгуляться. Заворачивались пенно-кипящие гребни.

Почему-то именно теперь появились дельфины, которых мы не встречали от самой Одессы. Шустрые спутники моряков высовывали из воды лоснящиеся жирные спины, мелькнув плавниками, ныряли в набежавшую волну. То один, то другой обитатель моря вдруг выпрыгивал из пены, виляя вытянутым туловищем, бухался обратно.

Ветер посвистывал, срывал с гребней пену, хлестал дождем. Берег исчезал и появлялся. Прошли пеленг Тарифа. По преданию, тут сделали себе пристанище мавританские пираты. Они смекнули выгодное положение, как выразились бы в наше время, базы, которой не миновать кораблям, плывущим с запада на восток и с востока на запад. Мавры нападали на мореходцев, грабили до нитки, экипаж убивали, брали в плен, чтобы потом продать в рабство. Занятие оказалось в целом выгодное, однако хлопотливое и не всегда безопасное — на кого нарвешься. Иные несговорчивые путешественники отчаянно сопротивлялись, прежде чем расстаться с набитыми в трюме товарами и с жизнью. Бывало и зряшное беспокойство: захваченный купец оказывался пуст. Пораскинув мозгами, мавры решили от морского грабежа перейти к вымогательству. С плывущих мимо Тарифа кораблей требовали мзду. Если отступное не давали, начиналась драка, Отсюда, вроде, пошло слово «тариф».

Насколько верна легенда о Тарифе и былых обитателях его, не ручаюсь. Старинные боевые башни видны с моря хорошо. Штормовой прибой светится белыми вспышками у их подножия, клокочет между скалами, взлетает над пирсом. Пустынна Трафальгарская бухта, где адмирал Нельсон вписал в морскую историю Англии помпезную страницу. Авиаторы, ракетчики, подводники сменили лихих нельсоновских канониров, что стояли у пушек, сжав глиняную трубочку в зубах, надвинув на лоб просмоленную черную шляпу. Но по-прежнему Англия крепко держит и крепко держится за Гибралтар. Таким и остается он в памяти — скала-крепость, хмурая громада, скрытая дождем и грязно-серыми тучами. Бастион, отживающий свой век, в облике его есть что-то выморочное, анахроническое. История движется своим путем и остановить ее нельзя — в этим суть основной сути.

Ураган, о котором предупреждало радио на подходе к Гибралтару, остался позади. Волна, им поднятая, не утихала. Судно, шедшее нам навстречу, подбрасывало — чуть не до половины обнажалось красное блестящее днище. Но советский траулер, который возвращался с путины в Южной Атлантике, волны не смущали, Он видывал и не такое.

Проходя мимо нас, траулер отдал, салют флагом, пожелал счастливого рейса. Мы ответили тем же.

«Желаю счастливого плавания» — за века это стало стандартной фразой. Но моряки по-прежнему вкладывают в нее теплые чувства. Для них она не стандартна.

Современное морское судно — огромное, сильное, надежное инженерное сооружение. Моряк держит в своих руках тысячи лошадиных сил, заключенных в паровые котлы, турбины, дизели, атомный двигатель. Невидимые лучи сквозь ночь, туман, снег предупреждают об опасности. Радионавигационные устройства дают возможность мореплавателю определить свое положение в мировом океане с точностью до ста метров. Условия морского труда совсем иные, чем десять лет тому назад. Времена, когда корабль по сути был игрушкой в руках стихии, теперь кажутся легендарными.

Так ли?

И все же стихия осталась стихией — сокрушающей, слепой, до конца непокоренной. Недаром в соответствующих официальных документах торговый флот именуется видом транспорта «с повышенной опасностью». Романтические кораблекрушения, о которых читали мы в юности с замиранием сердца, почти (почти!) стали достоянием прошлого. Большинство причин аварий устранено. Несчастье с судном, как правило, результат чьей-то ошибки, неопытности, небрежности или неисправности механизмов. К аварии приведет также жестокий тайфун, циклон, передвижка льда в высоких широтах, сжимающая корпус судна.

Весь морской мир был потрясен столкновением пассажирских лайнеров — итальянского «Андреа Дориа» и шведского «Стокгольм». Историки называют его крупнейшей морской трагедией после гибели «Титаника». Погибло более сорока человек и несколько умерло позже от нервного потрясения, травм, связанных с катастрофой. «Андреа Дориа», который считался лучшим пассажирским судном Италии и стоил 30.000.000 долларов, затонул. «Стокгольм» получил тяжелые повреждения, на исправление которых надо было затратить около миллиона долларов, такой же суммы достигал убыток, связанный с выводом судна из эксплуатации. Пассажиры подали пароходным компаниям более тысячи исков с требованием возместить ущерб на сумму около 6.000.000 долларов.

Столкновение произошло у американских берегов в районе плавучего маяка «Нантакет» на одной из оживленных морских дорог. «Стокгольм» покинул Нью-Йорк с 534 пассажирами на борту. «Андреа Дориа», на котором было 1134 пассажира, готовился к прибытию в Нью-Йорк. Была тихая, ясная июльская ночь. Оба судна отлично видели огни друг друга. Если верить показаниям команд, и итальянцы и шведы действовали точно в соответствии с ППС — международными Правилами для предупреждения столкновения судов в море.

Если верить… Разбирательство исков, поданных «Италией лайн» и «Суидиш-Америкен лайн», которым принадлежали суда, продолжалось три месяца. Процесс был сенсационным, но вдруг… обе компании с обоюдного согласия решили его прекратить. Это бросает свет на «загадочную» историю. Все отчетливее выяснялось, что в погоне за прибылью пароходные компании пренебрегали безопасностью пассажиров…

Что касается штормов, то есть моря более благополучные, есть неспокойные. Бискайский залив, рассказом о котором я начал эту главу, пользуется среди моряков заслуженно скверной репутацией. Особенно зол он зимой. Лоция, своеобразный справочник, в котором изложены все требуемые мореплавателю сведения о данном районе, сообщает коротко и многозначительно: «Особенно сильные штормы наиболее часто отмечаются в период с ноября по февраль… Они сопровождаются пасмурной дождливой погодой и являются очень опасными как в открытой части залива, так и у побережья». Составители лоций знают цену словам и выражение «очень опасные» надо понимать буквально. Был случай, когда из-за жестокого январского шторма в Бискайском заливе, вплоть до Гибралтарского пролива, прекратилось все морское сообщение. Десятки кораблей и судов, захваченных ураганом в море, терпели бедствие. Счастливцы, укрывшиеся в гавани, не смели высунуть из нее нос. Расписание движения — святыня дли морских пассажирских компаний. В эти дни оно полетели кувырком. Горделивые лайнеры — «рысаки» также отстаивались у пирса, ожидая у моря погоды, как самый захудалый портовой баркас. Пассажиры пересаживались на поезда.

Лишь когда шторм пошел на убыль, человек снова осмелился показаться на просторах Бискайского залива.

Суровую обстановку зимней Атлантики мы ощутили в первую же ночь после выхода из Средиземного моря. Часов в одиннадцать вечера начальник рации Саша Дроздов поймал по радио сигнал «SOS». Затонул испанский логгер. Экипаж спасся на шлюпке и двух плотах: «…мы в воде больше трех часов, с нами дети». О сигнале бедствия немедленно доложили капитану, прикинули расстояние по карте. До потерпевших кораблекрушение оказалось около восьмисот миль. Ясно, идти на выручку нет смысла. «Горизонт» окажется там лишь на следующий день, за это время их подберут, тем более, что несчастье произошло в оживленном районе, недалеко от берега.

Так оно и случилось. «SOS» повторился еще раз и замолк.

От пятнадцатой до восемнадцатой и от сорок пятой до сорок восьмой минуты каждого часа все радиостанции морской подвижной службы молчат и слушают. В это время на Международной частоте бедствия, равной пятистам килогерцам, не работает никто, кроме передающих сигналы тревоги, бедствия, срочности, безопасности: три точки, три тире, снова три точки, составляющие по азбуке Морзе сигнал «SOS». Словесный сигнал бедствия — «Mayday» от французского «m’aidez» — «помогите мне». В эфир выходят только с этими сигналами. Остальные станции морской подвижной службы молчат. Молчат и слушают. Это называется Международный период молчания, который строго соблюдают все судовые радисты мира.

Предосторожности такие далеко не лишни. Хоть меньше, но море и в наши дни продолжает собирать трагическую жатву. Например, в 1960 году в морях, океанах погибло 114 судов, в 1961 — 78. В среднем, ежегодно находит смерть в волнах около 200 000 человек. Цифры эти далеко не точны, так как статистика учитывает лишь суда свыше пятисот тонн водоизмещением. Сколько гибнет мелких рыбачьих судов, различных парусников, джонок, моторных катеров и им подобных, не считал никто. Без вести пропали с начала нынешнего столетия более 1200 кораблей. Их судьба неизвестна.

Выйдя в Атлантику, мы услышали сигнал бедствия, вскоре довелось и увидеть аварийное судно. Массивный, тысяч на восемь-десять тонн, английский танкер. Был он милях в трех от нас, в положении его чувствовалось что-то непривычное, я сразу не мог понять что. Увидев над мостиком сигнал — два черных шара: «Меня дрейфует. Потерял управление», догадался, в чем дело. Танкер не двигался вперед. Его развернуло лагом, бортом к волне и медленно несло в пустыню океана. Зыбь неторопливо валяла его с борта на борт. Странное впечатление производил он, тысячетонный, став игрушкой волн и ветра. Что случилось на англичанине, мы так и не узнали. На вопрос, не нужна ли помощь, коротко ответил: «Нет».

Для современного горожанина, привыкшего относиться к природе несколько свысока, непривычно, даже как-то обидно чувствовать зависимость свою от ветра, тумана, циклонов и антициклонов. Мы решительно не замечаем такие пустяки, как форма вечерних облаков. В море отзываются давным-давно забытые струны души, начинаешь сознавать себя иным, чем всегда, более собранным и глубоким. А может, это присущая нашему человеку серьезность перед лицом опасности, о которой говорил еще Лев Толстой.

Так или иначе, рассуждения о погоде, которые считаются на берегу признаком абсолютного бестемья для бесед, в море полны содержания и интереса. Что сегодня барометр? Принята ли метеосводка? Какой силы ветер? Куда завернул ближайший циклон? Особенно тревожила «Жанетта». Каждый год метеорологи составляют список женских имен, по нему, соблюдая определенную последовательность, нарекают ураганы — что-то вроде метеосвятцев. Незадолго до нашего появления в Бискайском заливе бушевала «Ирэн». За ней следовала «Жанетта». Попади мы в ее объятия, «Горизонту» пришлось бы туго. Шел он в балласте, без груза, высокие борта парусили, снося с курса, больше обычного подвергалось судно качке. Рандеву с «Жанеттой» не предвещало ничего хорошего и все облегченно вздохнули, когда ураган расшвырял силу свою где-то над побережьем Франции. Вопреки всем прогнозам и предположениям, «Горизонт» проскочил между «Ирэн» и «Жанеттой», испытав только мертвую зыбь.

Сутки сменяются сутками, лаг отмечает пройденные мили. Немало их оставлено за кормой «Горизонта» в этом рейсе: темные, без всякого оттенка зимние воды Понта Эвксинского, названного в наши дни Черным морем; зеленовато-синее Эгейское море; серо-синее Мраморное; ласковое, аквамариновое Средиземное и густо-синие могучие валы Атлантического океана. День похож на день, ночь на ночь, каждые сутки повторяют друг друга и все-таки неповторимы в своем однообразии. Размеренный ритм имеет свои трудности и свои привлекательные стороны. Специфика морского быта налагает определенный отпечаток на характер моряка. От него требуется то, что береговому не так уж важно, порой — безразлично. На заводе, в конторе, колхозе мы связаны с коллективом больше или меньше — по желанию, склонностям натуры. Можно вне цеха вообще не знаться с товарищами по труду.

На море — иное. Экипаж судна живет одной семьей, слабости, недостатки, тем более достоинства каждого видны, как на ладони, их не скроешь. Рыбаки, команды экспедиционных судов, китобои месяцами не встречаются со свежими людьми. Сохранить в такой обстановке ровные взаимоотношения, избежать дрязг, склок, мелочных обид далеко не просто. Для моряка очень важно уметь ладить товарищами по плаваниям.

Иногда встречается представление о моряке, как об этаком «братишке» в широченных штанах, с веревочными нервами, пудовыми кулаками, куриным мозгом, любителе выпить, «дать травлю». Конечно, на судах бывают всякие, но «братишек» среди настоящих «маринаров», «моряков летучей рыбы» не найти. Если парень авралит в кабаке, рвет на себе рубаху, демонстрируя полосатый тельник, можете не сомневаться, что он, в лучшем случае, с какой-нибудь баржи-водолея, а то и просто припортовый паразит.

Штурман, механик, электрик, радист — инженеры, как правило, с высшим образованием, интеллигенты в полном смысле слова. Матросы, мотористы — работники высокой квалификации. Это создает стиль, который и может быть назван настоящим морским. Даже в обычном обращении моряков между собой культивируется тщательная, я бы сказал, слегка утрированная вежливость. Моряк не позволит себе явиться в кают-компанию небрежно одетым, в робе. Если за столом сидит капитан или старший штурман, то прежде, чем войти или выйти, надо спросить их разрешения. Формальность, конечно, ведь лишить человека пищи никто не имеет права, но подчеркивается уважение к старшему. Чисто одетым, выбритым велит морская традиция являться к рулю. Хорошего матроса всегда видно по его костюму на рулевой вахте.

Еще больше, чем внешние, примечательны внутренние качества души. Сухих, черствых, эгоистов море не любит. Если они и попадут случайно на борт судна, то недолго выдерживают тяжелую и опасную работу, огромную ответственность, кочевую долю. Остаются те, кто беззаветно любит море, и море любит их. Море разговаривает с ними языком соленого ветра, дрожащих красок утренней зари, алых закатов и вечно бегущих облаков. Облака над морем огромны, чисты, величавы, как мечта. Как мечта, они ясны и невесомы — вечно устремленные, никогда не останавливающиеся, влекущие за собой.

Добрые облака сопутствовали «Горизонту» при переходе через Бискайский залив, но чем дальше к северу, тем погода начала портиться. Суровые воды известного всем морякам штормового района остались позади, мы прошли пеленг острова Уэссан, когда появились первые признаки тумана.

Моряки предпочитают шторм туману. Ураган яростен, беспощаден, однако честен. Он, не таясь, обрушивается на судно, схватывается с моряком грудь о грудь. От урагана не ждешь предательства.

Туман тих, спокоен, коварен. Он обволакивает все вокруг непроницаемой пеленой, сквозь которую не проникнет самый острый взор. Где-то в белой мгле голосят встречные корабли, готовые вот-вот выскочить перед вами. Инерция велика, остановиться сразу нельзя. Секунды могут оказаться спасительными или гибельными. В тумане капитан сутками не сходит с мостика; напрягает слух и зрение впередсмотрящий на баке; судно сбавляет ход, подавая непрерывные сигналы гудком или тифоном.

Особенно опасен туман на такой большой морской дороге, как Ла-Манш. Пролив Па-де-Кале самый оживленный в мире, в среднем по нему ежедневно проходит 750 кораблей и судов.

С каждой милей приближения к английским берегам попутчиков и встречных у «Горизонта» становилось больше. Как в гигантскую воронку, они втягивались в Пролив — так коротко зовут моряки всего мира Ла-Манш Танкеры, сухогрузы, «рысаки», ферри-боты, перевозящие поезда, автомобили, людей из Британии на материк и обратно. Чуть в стороне от фарватера медленно двигались рыбачьи дрифтеры, двойники знаменитой «Лютеции», на борту которой происходит действие фильма «Если парни всего мира». Встречным «Горизонту» курсом прошел советский «трамп» — огромный, низко осевший под тяжестью груза.

Все это пестрое зрелище то раскрывалось перед нами, то исчезало, задернутое пологом тумана. Тогда море из светло-зеленого обретало грифельный цвет, солнце еле пробивалось, бросая тусклые блики на палубу и надстройки, «Горизонт» начинал гудеть невеселым голосом, пода-пая встречным весть о себе.

Через десяток-другой минут солнце опять брало верх над туманной хмурью, улыбалось море. Вдалеке, размытые туманом виднелись рыжие берега Англии. Церковные шпили, полосатые башни маяков, скалистые обрывы еле проглядывались через окуляры бинокля — далекая, проходящая мимо жизнь.

На траверзе Дувра туман сгустился. Приходилось непрерывно подавать сигналы, временами уменьшать ход до самого малого, особенно ночью. Локатор не выключался, на баке сменяли друг друга впередсмотрящие, то и дело звучал тревожный голос: «Судно справа на носу!», «Слышу судно слева!» Нам наперерез вдруг выскочил западногерманский военный танкер и сразу юркнул обратно в туман. На экране локатора мы видели, как он присоединился к трем световым точкам — неизвестным кораблям, и быстро ушел курсом на зюйд-ост.

Начавшись в Па-де-Кале, туман не отпускал «Горизонт» до конца рейса, до Ростока.

Некая счастливая звезда решительно взяла «Горизонт» под свое покровительство. Не только Бискай, но и Северное море, столь же грозное штормовой зимней порою, преподнесло нам штилевую погоду. Впрочем, радости в этом было мало, шторм разогнал бы туман.

Ветер не приходил.

«Горизонт» двигался гораздо медленнее, чем мог, а когда подплыли с запада к мысу Скаген, пришлось стать на якорь.

Туман был настолько плотен, что казался осязаемым. Временами он давил на плечи, возбуждал желание встряхнуться, разорвать руками постылую белую занавесь. У меня больные глаза, и я сперва на их счет относил тягостное ощущение от тумана, но, приглядевшись к товарищам, понял, что в той или иной мере чувство это присуще каждому.

Не радовала и ледовая обстановка. Радио сообщило, что Балтийское море вплоть до Ленинграда забито льдом. «Капитану Кравцу. Ледовая обстановка датских проливах от Скагена до Трелледорта тяжелая, — радировал начальник морской инспекции Балтийского пароходства. — Проводку осуществляет ледокол «Капитан Воронин», с которым вам надлежит установить связь. Кильский канал блокирован льдом. Мекленбургской бухте обстановка тяжелая, ледоколов этом районе не имеем».

Ледового подкрепления обшивки у «Горизонта» нет, шансы пробиться самостоятельно ничтожны. Оставалось надеяться, что где-то остались разводья, что ветер отнесет лед в одну сторону, освободив достаточное пространство чистой воды, что подойдут на помощь «Капитан Воронин» и другой ледокол, находящийся в этом районе, — «Вьюга».

Впрочем, предстоящие трудности и опасности никого не тревожили. «Глаза пугают, руки делают», — говорит морская пословица. Все это обычные морские будни.

Когда стали на якорь, каждый занялся своим делом; вечером, кончив дела, — своим досугом. По телевизору смотрели датский спортивный фильм. Шахматисты углубились в очередной гамбит. Вокруг первого помощника капитана Саркиса Карапетовича Саркисова собрался кружок — послушать рассказы бывалого военного моряка. Из чьей-то каюты доносилась тихая, чуть печальная песенка:

Она как нельзя лучше рассказывала о нашем плавании, Полторы недели тому назад мы ходили по солнечным улицам Триполи, прозрачный ветер играл узорчатыми кронами пальм. Теперь — туман, тяжелая стального цвета вода, впереди — лед.

Около полуночи вахтенный сообщил: «Вижу судно, идет на нас». Скоро в тумане показались мутные огни СРТ — средний рыболовный траулер, неторопливо приблизился к замершему без движения «Горизонту», обошел вокруг, стал в полукабельтове.

Замигал клотиковый огонь.

«Я иду с севера. Возьмите меня с собой через пролив».

Нелегок морской труд, но, пожалуй, самый тяжелый кусок хлеба у рыбаков Северной Атлантики. В тяжелую пору штормовых зим они уходят на промысел — месяцы без берега, норд-ост жжет лицо, ледяные брызги хлещут как удар бича из раскаленной проволоки, не успеешь просохнуть после вахты, как пора опять подниматься палубу под удары безжалостных волн, зазеваешься — смоет за борт. Семибалльный шторм считается вполне удовлетворительной погодой. Конечно, с каждым годом суда становятся надежнее и удобнее, орудия лова — совершеннее. Но море остается прежним, сладить с ним доступно только сильным и отважным.

Попросивший нас о помощи траулер, очевидно, кончил путину, возвращался на базу в Калининград. Маленький, самостоятельно идти в лед он не мог, ждать тоже нельзя — питьевая вода и топливо на исходе, да и домой скорее хочется.

«Хорошо, — ответил «Горизонт». — Но я буду стоять до утра».

«Благодарю».

Утром траулер двинулся за нами, лишь через сутки затерялся где-то в тумане.

Пролив Каттегат, куда вошел «Горизонт», обогнув мыс Скаген, велик, ширина его от тридцати до восьмидесяти миль. А моряку простора нет, судам доступны два узких фарватера, один ближе к восточному берегу, другой — к западному. Средняя часть Каттегата занята островами, скалами, банками, далеко уходят в море подводные косы. Малейшая ошибка в счислении пути обойдется дорого. Опасность усугубляют мины — в военные годы Балтика Пыла забросана ими. Конечно, тралили море не раз. Но «Предупреждения мореплавателям» настойчиво требуют придерживаться рекомендованных курсов, ни в коем случае не выходить за бровку фарватера. Отдельные донные мины, обнаруженные, но не вытраленные, нанесены на карту.

Прошло почти полвека после первой мировой войны, около двадцати лет — со времени второй, а минная опасность все еще тревожит мореплавателя. В 1914—18 годах, по официальным данным, было установлено около 240 000 морских мин, во второй мировой войне цифра эта превзойдена почти вдвое. Когда наступил мир, 1900 тральщиков три года очищали проливы, общей протяженностью около 200 000 километров. Работа проделана огромная, но сказать, что угроза исчезла, нельзя. Рассуждая теоретически, «кораблиная смерть», как зовут мины моряки, теряет свои «минные свойства спустя несколько лет. Однако известны случаи, когда поставленные в русско-японскую войну мины были губительны еще в тридцатых годах.

«Предупреждения мореплавателям» и лоция говорят о минной опасности, а туман и лед не хотят считаться ни с чем. В тумане легко ^сбиться с курса и выйти за пределы фарватера; ледяные поля могут сжать судно и понести, куда им заблагорассудится, не думая ни о фарватерах, ни о минной опасности. Так, кстати, с «Горизонтом» позже и случилось.

Настоящий лед ждал нас впереди. В Каттегате навстречу попадались отдельные небольшие льдины. На фоне густо-зеленой воды они были особенно белыми, с голубоватой подсветкой снизу. Разрезанные надвое форштевнем «Горизонта», с громким шорохом терлись о борт. Шорох льдин так же волнителен сердцу, как посвист ветра и грохот прибоя. Кто по-настоящему услышал его, никогда не останется равнодушен к зову дальних походов. В историю мореплавания других народов, например, испанцев, португальцев, англичан, вошли тропики. Русских издавна кликал Север. На кочах и ладьях, «на полуношник» — северо-восток и «стрик севера к полуношнику» — отплывали наши предки в неведомые страны, видели незнаемые острова и архипелаги, через салмы-проливы попадали в новые моря, где раньше не бывал никто. Имена Дежнева, братьей Лаптевых, Челюскина, Беринга, Литке, Седова и сотен соратников их так же вечны в истории, как свершенные ими подвиги.

Туман был неровным. К проливу Зунд, датскому порту Хельсингёр, где находится лоцманская станция, «Горизонт» приблизился при хорошей видимости.

Хельсингёр стоит в самой узкой части пролива Зунд на западной стороне. Был он морской крепостью, откуда удалые викинги налетали на проплывающие мимо корабли. Воинственное прошлое ушло, нынче Хельсингёр одни из главных портов, конечно, после Копенгагена, купеческой Дании. Есть в нем судостроительные, стекольные, кирпичные, пивные заводы. Паром связывает Хельсингёр со шведским городом Хельсинборг.

Через двадцать минут паромного пути окажешься за границей, паромы огромные, очень комфортабельные и вместительные.

Пока присадистый, пыхающий дымком бот с бело-красным флагом на гафеле подходил к борту и лоцман по штормтрапу поднимался на «Горизонт», я рассматривал берег. Город, как город, ребристые силуэты кранов в порту, черепичные крыши, шпили кирок, торчащие, как острая кость в глотке неба.

Одно здание показалось мне знакомым: мрачный силуэт замка Кронборг на фоне белесых зимних туч. Я узнаю его высокие глухие стены, башенки частоколом, узкие окна, подозрительно глядящие на морскую зыбь. Я никогда не был в этих краях, но вот возник странный голос памяти, зыбкий, как отражение в зеркале пруда. Я готов был рассердиться на себя за пустые фантазии, как вдруг вспомнил: ведь Хельсингёр — это Эльсинор, в замке Кронборг жил Гамлет Принц Датский. «Быть иль не быть, вот в чем вопрос» звучит столетия; не сходит с подмостков всех театров мира задумчивый юноша в темном плаще. Я не знаю, существовал ли в средневековой Дании королевский сын Гамлет, действительно ли он обитал в этом городе и этом замке. Какое это имеет значение! Пусть он действительно жил и отжил свое, когда-то, где-то похоронен, дела его быстро забылись. Английский комедиант и сочинитель пьес Вильям Шекспир сделал для этого принца то, что не могут сделать короли с их властью, военачальники с их могуществом, банкиры с их богатством. Вильям Шекспир подарил бессмертие обычному захудалому принцу. Такова сила искусства.

Несколько лет назад я был в Балаклаве — маленькой тихой бухточке на крымском берегу. Причалы здешней гавани низкие, и потому бухточка похожа на чашу, до краев налитую густой лазоревой водой. Балаклава сильно пострадала во время войны, старых домов и старожилов почти не осталось. Давным-давно нет тех, кто был здесь в начале нынешнего века. Они умерли, дети, внуки, дети внуков их разбрелись по широкому миру, навеки забыв маленькую бухточку, до краев наполненную морем, как бокал с вином, поднесенный щедрым хозяином. Время безвозвратно стерло память о реальных людях, время бессильно перед теми, на кого упал взгляд узких татарских глаз Александра Ивановича Куприна. «Листригоны», герои повести его, также знакомы нам, как соседи по квартире. Мы пили вино с Юрой Паратино, благодушествовали за чашкой кофе у Ивана Юрьича, выезжали на запретный лов, любовались светящимся ночным морем. Биение трепещущих человеческих сердец отдается в нашем сердце, все, чем радостна человеческая жизнь, приносит нам гений.

Чехов и Левитан, Толстой и Репин, Горький и Нестеров, Шевченко и Стефаник, Золя и Дега, Кустодиев и Торо, Конрад и Хемингуэй и многие-многие другие сделали радостнее наши дни, щедрее нашу душу. Какую же радость дает написанный Фальком «Портрет Михдада Рефатова», где человек представлен в виде комбинации разорванных геометрических фигур? Или, с позволения сказать, «картина» Сальвадора Дали «Экскременты на белых камнях»? Проникнутые желанием во что бы то ни стало соригинальничать абстракционистские творения Пикассо? Слабоумное бормотание, которое выдавал за стихи бизнесмен от искусства Бурлюк? «Антироманы» и «антифильмы» Натали Саррот и ей подобных? Человек может быть безумно счастлив, отдавая себя людям, или до нищеты беден, пригребая все к своему «я». На одном литературном вечере послали записку: «Почему в президиуме так много седых поэтов?» Развеселый балбес, сочинивший ее, не желая, сказал правду. Поэты рано седеют. Ведь, перефразируя известное изречение Гейне, все трещины мира проходит через их сердце. Горестный вопрос «Быть иль не быть?» отзывается в чувствах наших, хотя бесконечно далек Ш нас Датский Принц и его эпоха. Темный силуэт замка Кронборг на туманном заснеженном берегу дорог мне, чужеземцу, который никогда раньше не был здесь и вряд ли когда-нибудь будет снова. Очертания Кронборга тают за кормой «Горизонта», оставляя тихую радость: ведь я стал богаче чувствами, чем был час назад.

А туман опять сгущается. На мостике, рядом с капитаном, стоит лоцман мистер М. — среднего роста, плотный, с молодым лицом и взглядом, хотя лет ему явно за пятьдесят. Из-под плаща на лацкане традиционного для моряка темно-синего костюма выглядывает знак Общества королевских лоцманов Дании. Петр Петрович и мистер М. изредка перебрасываются короткими фразами на английском языке. А больше всматриваются и вслушиваются в туман.

Усилия их напрасны. Белый коридор по обоим бортам «Горизонта» узок и непроницаем. На экране локатора куда то и дело заглядывают лоцман, капитан, вахтенный помощник, а за ними и я, видны десятки светящихся точек — судов, которые так же ощупью пробираются сквозь туман, как мы. Совсем рядом Копенгаген, до злости обидно, что так и не увидишь его. Справа, слева, спереди, сзади откликаются сигналами на наш сигнал.

И вот тут чуть не произошло то, что могло произойти в любую минуту нашего пятнадцатидневного плавания в тумане.

Резкий звон рынды на баке, голос впередсмотрящего: «Судно прямо по носу!» А оно — вот. Черный корпус рудовоза возник и тотчас растаял. Встречный прошел так близко, что взбурленная винтом его волна звонко шлепнулась о борт «Горизонта». На этот раз авария нас миновала. Нет скрежета стали о сталь, плеска врывающейся в пробоину воды, человеческих криков. Все спокойно.

— Капитан, — голос лоцмана чуть прерывается, как от одышки. — Надо отойти от фарватера и стать на якорь, пока не ослабнет туман. Иначе я снимаю с себя всякую ответственность.

Кравец устало кивнул. Больше недели он почти не спит, по восемнадцать часов подряд не сходит с мостика, похудел, оброс. В Ла-Манше был случай, когда ему пришлось по зову помощника выскочить на мостик прямо из ванны, кое-как одевшись, не успев смыть мыло с волос. Еду капитану приносят в рулевую рубку.

Сейчас Кравец понимал, что всякому риску есть предел.

Как только «Горизонт» отдал якорь, капитан сразу ушел к себе — урвать час-другой для сна. Расположился на отдых и лоцман, объяснив, что предыдущая ночь была для него очень трудной.

Спустившись в кают-компанию, я скуки ради включил телевизор. Транслировался балет.

Принято считать язык танца интернациональным. Содержание этого балета осталось для меня таким же загадочным, как смысл негромко произносимых женщиной-диктором шведских фраз.

Сперва на экране были Он и Она в классических трико и пачках. Медленно двигались под печальные голоса скрипок. Без всякого логического перехода Она стала служанкой матросского кабачка, лихо виляя бедрами, разносила пиво. Он, Арлекин, из дальнего угла с тоской следил за любимой. Вслед за сценой в кабачке началась совершенно невообразимое: смутные тени лазили по вертикальным конструкциям, напоминающим строительные леса, изгибались девушки в откровенных костюмах, скелеты со светящимися глазницами «оторвали», как выражались когда-то в Одессе, пляску в ритме польки-бабочки. И снова Он и Она в современной гимнастической одежде, где-то на дюнах, под холодным ветром судьбы.

Сзади меня кто-то крякнул. Я оглянулся. Наверно, мистеру М. не спалось, и он покинул лоцманскую каюту.

— Ну, — сказал я. — Как вам это нравится?

Лоцман пожал плечами, полез в карман за сигаретой.

— Откровенно говоря, совсем не нравится. Но ведь кто-то занимается этим и платит за это деньги… Не только в нашей стране — и в других…

Как тогда, в Триполи, мысль моя улетает далеко-далеко. Вот я уже не в кают-компании судна, стоящего на якоре и тумане, а бреду по улице с человеком, который исполнен «сверхмодных» взглядов.

— Вы ничего не понимаете, — объясняет он. — Пора узости мысли прошла, нечего пренебрегать вкусами 3апада. Довольно разговоров о «низкопоклонстве», «нашем приоритете», — последние слова произносит довольно-таки ядовито.

Мы долго спорили тогда и разошлись недовольные друг другом.

— Ну, да, — отвечаю лоцману, который успел достать сигарету из кармана и неторопливо разминает ее пальцами. — Кто платит, тот заказывает музыку.

— Впрочем, мне все равно. Искусство не моя специальность. В нем тумана больше, чем за иллюминатором этого судна. — Мистер М. закуривает, и мы погружаемся в молчание.

Стеклянный квадрат иллюминатора побледнел. Туман стал реже.

Наверху, на капитанском мостике, послышались голоса. Лоцман потушил недокуренную сигарету и вышел из кают-компании. Я последовал его примеру. В коридоре встретился «чиф» — старший штурман, и сообщил, что сейчас снимаемся с якоря: пришел ветер и убил туман. Жизнь моряков проходит в тесном общении с ветром, волнами, дождем, и это отразилось на языке. Говорят: «ветер убился», то есть стих. «Работает течение». «Туман ушел». «Дождь убил ветер». Погода, безличная и безразличная для горожанина, моряку друг или враг. Сейчас ветер помог нам. Его шквалистые удары немного разогнали туман.

Вира якорь — «Горизонт» снова двинулся вперед.

А двигаться ему становилось все труднее. Лед уплотнялся, делался сплошным при выходе из Зунда. Отдельные льдины припаивались друг к другу, объединялись в ледяные поля. Кое-где преграждали путь торосы и ропаки. Большие белые пространства смыкались, не оставляя между собой дорожек разводий. Когда стемнело, включили прожекторы. Шел снег — время от времени. Белые мухи порхали в синеватом электрическом луче.

Я отправился на бак. Впередсмотрящий — матрос первого класса Владимир Дмитриев, нахохлившись, глядел в мутно-белую даль, стараясь найти лазейку между полями. Внизу слышался непрерывный шорох, хруст, кряхтение. Наткнувшись на особенно прочную льдину, «Горизонт» упирался в нее носом, начинал трястись, крениться. Было такое впечатление, будто теплоход волочат по булыжной мостовой.

Милях в пяти виднелись огни судна, которое тоже пробивалось курсом на зюйд.

— Дальше — хуже, — коротко сказал капитан, когда я вернулся на мостик. — Пока что надо сдавать лоцмана.

У выхода из пролива Зунд (или у входа, если плыть с юга) есть маленький искусственно сооруженный островок Дрогден. На нем маяк того же названия, сигнальная станция, которая предупреждает об опасности, дает сведения о льдах, положении плавучих маяков и прочем, нужном мореходам. Есть также спасательная станция и лоцманская, куда мы должны доставить нашего мистера М., в чьих услугах «Горизонт» больше не нуждался.

В обычной обстановке со станции высылают бот, который и снимает лоцмана с корабля. Мореплавателей предупреждают: «Вследствие наличия сильных течений и опасности аварий подходить близко к маяку Дрогден и к светящим буям не рекомендуется», — написано в лоции проливов Каттегат, Бельты и Зунд. Там же сказано, что в одной миле направлением на 154 градуса от маяка Дрогден лежит донная мина.

Дрогден выплывал перед нами, как театральная декорация, окутанный туманом, украшенный огнями маяка. Зеленый глазок вспыхивал и гас, как бы подманивая «Горизонт». Прожекторы уперлись в светло-серое пространство между нами и маяком, обшарили его. Всюду — лед.

Когда теплоход оказался в кабельтове от маяка, лоцман прокричал что-то на датском или шведском языке в мегафон. С маяка ответили. Обернувшись к капитану, мистер М. пояснил, что островок давно отрезан от внешнего мира льдом, провиант доставляют на вертолете, лоцманские боты («бота — по-морскому) ушли, а если бы и не ушли, все равно приблизиться к «Горизонту» маленькому судну сейчас невозможно.

Все это капитан сообразил и сам. Придется искать другое место для высадки лоцмана.

С большим трудом, маневрируя во льду, «Горизонт» обогнул Дрогден, постарался лечь на прежний курс. Положение осложнилось. Прежде, чем идти к своей цели в Росток, надо отыскать датскую или, на худой конец, шведскую гавань, не забитую льдом, вызвать бот, ссадить нашего невольного пленника.

Впрочем, на «пленника» мистер М. не походил, чувствовал себя превосходно.

— С удовольствием пойду на вашем прекрасном судне в Росток, — шутливым тоном, давая понять, что говорит серьезно, заявил он. — Давненько не бывал там.

Поделившись своими планами, мистер М. лег спать и отведенной ему каюте, храня безоблачное настроение человека, который подремывает на мягкой койке в то время, когда командировочные «капают» ему в карман. Свое дело он сделал — провел судно через Зунд, ключи от будущего вручил капитану. Что все будет «о'кей», не сомневался.

Однако покой, которому лоцман предался с такой непосредственностью, был скоро нарушен.

Расстаться с Дрогденом оказалось непросто.

«Горизонт» попал в фарватер с битым льдом. Через полмили густое крошево начало паковаться — становиться льдинами, невысокими торосами. Теплоход опять стал. А лед, который до сих пор только играл с нами, показал свое могущество всерьез. Заработало течение, о котором предупреждает лоция. Медленно и неотвратимо огромная сила начала отжимать теплоход обратно к острову, Судно перестало слушаться руля. Машина работала на полную мощность и не могла сдвинуть «Горизонт».

Пять кабельтовых, четыре, три.

Нас несло на Дрогден.

С маяка заметили, что судно дрейфует. Над островком взметнулся нервный, воющий звук сирены. Он сразу напомнил военные годы. В довершение сходства к низким, набухшим дождем и снегом тучам взлетела ракета. Под ее безжалостным зеленовато-белым, светом тени мгновенно выпрыгнули из закоулков, где прятались, заполонили судно. Хлопнув, ракета начала падать, и они, послушные, быстро съеживались, как щупальца невиданных морских чудищ.

На палубу выскочил лоцман. Кроме брюк, на нем была только нижняя сорочка, натянуть подтяжки он забыл и они болтались по обеим сторонам тощего стариковского зада. Сжав челюсти — на скулах выступили желваки, старый моряк не отрывал взгляда от островка, на который глупая сила тащила «Горизонт».

Авария казалась неминуемой. Сейчас теплоход прижмет к Дрогдену, раздавит о железобетонную твердь. Осталось не больше двадцати метров — камень добросить можно.

В довершение всего звякнул сигнал из машинного отделения. Надо остановить главный двигатель. Льдом забило кингстоны, плохо поступает вода, машина перегрелась. Пора дать ей отдохнуть хотя бы минут с десять, иначе может случиться большая беда. Откажут механизмы, «Горизонт» превратится в беспомощную стальную коробку.

Расстояние между островком и дрейфующим судном продолжало сокращаться, правда, медленнее. Повинуясь своим прихотям, лед ослабил давление. Впереди затемнело что-то, похожее на разводье. Обдумывать и колебаться не оставалось времени. Капитан скомандовал: «Полный вперед!» Поступить иначе, несмотря на предупреждение механиков, он не мог. Он верил, что специалисты, отличию знающие дело, сумеют подчинить себе двигатель, менее выносливый, чем люди.

«Горизонт», как пришпоренная лошадь, рванулся и полминуты спустя был вне опасности. Все молча смотрели туда, где неторопливо уходил в темноту Дрогден.

Лоцман обратил внимание на свой костюм. Не говоря ни слова, повернулся и ушел в каюту — досыпать. Больше, но его предположениям, ничего с «Горизонтом» случиться не могло. Разве вступит в игру донная мина, о которой предупреждает лоция, — караулит «кораблиная смерть» где-то рядом. Но это такой ничтожный шанс, что думать о нем нелепо.

Постепенно-постепенно мы отплыли далеко от Дрогдена, чуть не ставшего для «Горизонта» роковым.

Не все отделались так легко. Спустя неделю получил серьезные повреждения большой танкер, прижатый к островку, как «Горизонт», но не сумевший выскользнуть.

К исходу ночи наш теплоход снова засел во льду. На этот раз прочно. Но опасности его не подстерегали. На счастье, сравнительно недалеко оказался «Капитан Воронин». Он помог выбраться к чистой воде.

Серым вьюжным днем мы отдали якорь у шведского порта Треллеборг. Подняли красно-белый флаг, вызывая лоцманский бот. Возле нас было еще несколько судов, пережидающих штормовую погоду, которая успела разгуляться с утра. Белый, как бы обрубленный с кормы и с носа паром, из тех, что непрерывно курсируют между Швецией и Данией, жался к кромке льда, опасаясь двинуться в путь. Пошарпанный французский пароходишко отчаянно мотало порывами шквалистого ветра.

Ждать бот пришлось долго. Мы видели, как один вышел из гавани, не смог преодолеть лед, вернулся, его сменил другой. Благополучно добрался к нам, взял мистера М. Наш невольный пассажир на прощание приветливо помахал рукой.

Теперь «Горизонт» мог идти своим курсом — на Росток.

Однако всем событиям нашего рейса еще не суждено было кончиться. Радист поймал «SOS». Два судна столкнулись во льду, вернее, их столкнул лед, — получили серьезные повреждения: нос сухогруза угодил в борт танкера, пробил его, пострадал и сам. Обеих бедолаг держит на плаву лед. Если он разойдется, будет плохо, и они просят помощи, пока положение не ухудшилось.

Пошли на «SOS».

Опять началась неравная борьба со стихией. Труднее всего переносил ее сам «Горизонт», не приспособленный к таким передрягам. Он не рассчитан на плавание в высоких широтах, лед для него труднопроходим. То и дело встречались льдины, от ударов о которые форштевень звенел, судно останавливалось. Отрабатывали задний ход, искали другую лазейку, слабое место противника.

Когда «Горизонт» был в шестнадцати милях от места аварии, сообщили, что к терпящим бедствие пробились шведские спасательные суда, выполняют необходимые работы.

В последнее утро туман ослабел. Стало видно вокруг миль на пять и зрелище было невеселое: лед, ни одного разводья. И лед крепко схватил «Горизонт». Вторично, как несколько суток назад, после Дрогдена, своими силами теплоход освободиться не мог. Но помощь была близка. Скованный «Горизонт» простоял не больше двух-трех часов, как подошла «Вьюга» — сильный, прочный ледокол советской постройки. Любо-дорого было смотреть, как молодецки крушила она льдины.

Скоро показались трубы, крыши Варнемюнде — города, стоящего в устье реки Варнов. Порт Росток в нескольких милях выше по течению. Там окончится наш рейс.

 

VI. В гавани

Была когда-то морская песня:

Где гавань нашего сердца и нашей судьбы? Моряк всегда в пути. Остановить его может только авария. Присужденный к покою, он теряет счастье, проводит долгие дни, глядя, как появляются из бескрайней шири, как уходят и даль дымы кораблей; ночью снятся ему штормовые закаты.

Но прибытие в гавань для моряка — праздник. После долгого моря по-особому воспринимаются силуэты домов на берегу и сами дома, люди на набережной, городской пейзаж, необычный и волнующий.

Наш теплоход начал подниматься вверх по течению реки Варнов, минуя Варнемюнде, к Ростоку.

Был воскресный день. По дамбе, ограждающей вход в реку, прогуливались горожане. Завидев судно под советским флагом, многие приветливо махали рукой. Доброе слово нужно каждому, особенно ценит его путник. Когда мчится поезд, когда проходит судно, не забудьте послать им привет. Как всякое хорошее дело, это нужно не только им, но и вам.

С правого борта «Горизонта» видны были цеха, стапели, слева тянулись маленькие причалы рыбаков, спортсменов, судов портового флота. На берегу выстроились уютные коттеджи, длинные порядки особняков предместья. Их становилось все больше, ряд переходил в улицу, пока не начался Росток — порт назначения и конец нашего пути.

Вокруг «Горизонта» захлопотали буксиры — энергичные, тупоносые, вертлявые. Они забегали то справа, то слева, с сердитым сопением толкая борт «Горизонта», завозили кормовой швартов; яростно бурля винтами, стремились погасить инерцию шеститысячетонного судна. Особенно экзотичен был буксир под названием «Эльба». Собственно, не столько буксир, сколько его капитан, неимоверно толстый, в нахлобученной на лоб морской фуражке, с добродушно-веселым лицом «положительного» шкипера из пиратских романов. Несмотря на необъятные габариты, двигался он легко и быстро.

«Горизонт» втиснулся между сухогрузом «Хороль», пришедшим с Дальнего Востока, и «Зенитом», однотипным с нами учебным судном Ленинградского высшего инженерного морского училища. Раздалась традиционная команда: «На буксире! Стоп работать!» — означающая, что рейс окончен, судно крепко пришвартовано к берегу.

Подведена еще одна черта под событиями нашей жизни, мы пришли, куда стремились. Можно возразить: а не все ли равно? Моряк, дескать, равнодушен к новым местам, новым впечатлениям — столько приходит, столько проходит их в непрерывной смене стран, портов, морей. Сегодня задыхаешься от жары под тропиками, через месяц сечет лицо снежный шторм — все четыре стороны света открыты, небеса обеих полушарий знакомы.

Все это гораздо сложнее, чем кажется постороннему наблюдателю. Беспокойная душа землепроходцев, раздвинувших Россию на полсвета, «беглых людишек», казаков, всех, кто от родной Твери да Рязани, смелый и сирым, убогий и могущественный, добирался в Аляску и рубил избу на берегу Мексиканского залива, живет в каждом моряке, иначе не будет он настоящим моряком, а всего лишь работником водного транспорта. Рядовой матрос рядового торгового судна, хотя и не может порой отдать себе отчет в ощущениях своих, чувствует и думает то же, что чувствовал и думал Колумб, когда с мачты каравеллы крикнули: «Земля!» И не надо делать наших людей «простыми» — словечко это одно время прочно вошло в моду.

Прибытие в порт — еще одна перевернутая стран той волнующей книги, что не устаем мы листать всю жизнь. Остались позади испытания и трудности, память отсеивает все мелкое и наносное, душа открыта новым впечатлениям, новым радостям и новым беспокойствам.

Волнения рейса остались позади, а забыть их оказалось не так просто. Мы стояли, прочно пришвартованные стальными тросами к причалам Ростока, когда утром капитан явился к завтраку несколько смущенный. Сам над собой посмеиваясь, рассказал, в чем дело. Первую ночь после прихода спал спокойно. Во вторую вдруг проснулся. Прислушался. Было тихо. Машина не работала. За иллюминатором светились яркие огни. Сразу мелькнула мысль: «Беда! С кем-то столкнулись, помощник не успел меня вызвать!» Как был, в одних трусиках, выскочил из каюты, бегом кинулся вверх по трапу. В штурманской рубке темно, пустынно. И только теперь капитан по-настоящему пришел в себя, вспомнил, что «Горизонт» стоит в надежной гавани, никакой туман ему не страшен, вокруг — освещенные цехи судоремонтно-судостроительной верфи «Нептун», где работа не прекращается ни днем, ни ночью.

Не торопясь вернулся к себе, лег в уютную, теплую постель.

Заснуть почему-то не мог, лежал, думал. Сразу же после прихода на борт явились представители верфи, чтобы обсудить, в каких ремонтных работах нуждается судно.

«Горизонт» был построен здесь, на верфи «Нептун», год тому назад и теперь вернулся к своей «колыбели» для гарантийного ремонта. Годовая проверка показала отличные качества судна, созданного советскими проектировщиками и немецкими специалистами. За двенадцать месяцев «Горизонт» побывал под разными широтами, начиная от Южной Атлантики и кончая льдами Северного моря, боролся и со штормами, и с мертвой зыбью, и с туманом. Машина, навигационное снаряжение, внутреннее оборудование его показали себя с самой лучшей стороны. Советское учебное судно посетило десятки наших и иностранных портов, везде вызывая внимание и лестные отзывы.

В книге почетных посетителей «Горизонта» таких отзывов много. Вот, например, что написал итальянский адмирал в отставке Бенедетто Понца: «Посещение этого прекрасного корабля произвело на меня большое впечатление».

«Получил огромное удовольствие, особенно потому, что такое прекрасное судно принадлежит социалистическому государству», — пишет Джованни Пеше, соратник бессмертного героя Федора Полетаева, единственный оставшийся в живых из награжденных высшим итальянским военным орденом.

Были с отзывами и забавные случаи. Два иностранных журналиста, закончив экскурсию по «Горизонту», полусмеясь, полусерьезно вздохнули:

— Эх, сегодня ничего не заработаем.

— Почему? — спросил наш моряк, занимавшийся с гостями.

— Шеф поручил разругать советское судно, а ругать нечего. Сколько ни глядели, ни к чему не придерешься.

Так в их газете ни слова о «Горизонте» и не появилось. Правду написать шеф не разрешил, солгать не могли.

Эти парни хоть были откровенны, а один из их коллег попал впросак. Он беседовал с Петром Петровичем в капитанском салоне. Было жарко, однако гость, несмотря на неоднократные предложения чувствовать себя по-домашнему, не снимал просторный суконный пиджак. Время от времени запускал руку под свое явно, неподходящее к температуре и сезону одеяние, шевелил ею.

«Чего он чешется! — подумал Кравец. — Тик нервный, что ли?»

Приглядевшись, капитан уловил определенную закономерность: задав двусмысленный, скорее всего провокационного «подтекста» вопрос, журналист незамедлительно совал руку под пиджак. Когда он откинулся на стуле, капитан увидел на плече незваного гостя тоненький провод. «Эва, — догадался Кравец. — Хорош гусь!»

А вслух сказал:

— Да вы поставьте его на стол, удобнее будет.

— Вы дума… Простите, что поставить? Не понял вас.

— Магнитофон. Я же вижу, как вы под полой то включаете, то выключаете магнитофон.

Не произнеся больше ни слова, «журналист» поднялся и ушел. Попытка записать беседу с советским капитаном, а потом перемонтировать ее в соответствующем духе, не удалась.

Об этом случае Петр Петрович рассказал друзьям с верфи «Нептун», собравшимся в кают-компании «Горизонта». Посмеялись. После короткой разрядки продолжали обсуждать, как вел себя «Горизонт» за год плавания. Каждую деталь ремонтных работ обсуждали с пристрастием, разговор закончился согласно. На судне захозяйничали слесари, сварщики, электрики, такелажники.

Верфь «Нептун» существует около ста лет. Сейчас «Нептун» — современное судостроительное и судоремонтное предприятие, отлично зарекомендовавшее себя на мировом рынке. Из года в год и из месяца в месяц здесь строятся новые и ремонтируются старые суда. «Старые» — относительно. Им, как нашему «Горизонту» и другим, пришедшим сюда из дальних морей, от роду год — два.

На соседнем с нашим причале стоял грузовой теплоход «Повенец», только сошедшее со стапелей судно, начинающее новую серию, так называемое «головное». По его образу и подобию создадут остальные теплоходы серии, объясняя, каковы они, будут говорить: «Типа «Повенец». Для моряка больше ничего не требуется. Достоинства и недостатки головного перейдут к его «систер-шипам». Естественно, что «Повенец» испытывали особенно придирчиво, осматривали особенно дотошно.

И он был великолепен. Закрыв глаза, я и сейчас вижу его от форштевня до кормы и от ватерлинии до клотиков мачт. Судно проходило швартовые испытания: носом уткнулось в выносливый кранец, установленный на причале, машина рокотала, бурлил винт. Так продолжалось час, два, три. Настала ночь, празднично освещенный теплоход жил, работал, проверял свою силу. Декоративными всполохами взлетали огни электросварки — последние доделки, басово рявкал тифон, включались противопожарные устройства и над палубами, надстройками взлетал радужный веер упругих струй.

Мы восхищаемся скульптурой, архитектурным сооружением. А морское судно такое же произведение искусства, плод творческой фантазии художника и вычислений инженера, сплав вдохновения и расчета.

Каждому интеллигентному человеку известен, например, Собор Парижской богоматери. Про клипер «Катти сарк» знают мало. Между тем своей красотой, скоростью, послушностью «Катти сарк» пленяла сердца моряков всего мира. Недаром она сохранена для поколений — с полной оснасткой и оборудованием стоит в одном из портов Англии как памятник отважным морякам и романтическим плаваниям.

Чайные клипера — «выжиматели ветра», были наиболее совершенными парусными судами, непревзойденными и в нашу эпоху. В 1856 году клипер «Джеймс Бейнс», постоянный соперник «Катти сарк», поставил рекорд скорости парусных судов — 21 узел. Рекорд не побит до сих пор даже специальными яхтами, построенными и оснащенными с учетом всех достижений аэродинамики. Чтобы было яснее, вспомним, что крупнейший «рысак» современности нынешний обладатель «Голубой ленты» — приза Атлантики за скорость американский лайнер «Юнайтед Стейтс», построенный в 1953 году, держит скорость до 35,6 узла. Движут «Юнайтед Стейтс» не холщовые паруса, а машины мощностью в 158 000 лошадиных сил. Обычные грузовые суда имеют скорость в 18–20 узлов, не больше «Джеймса Бейнса».

Очень хорошо, что в Москве создан музей торгового флота. Такие должны быть в больших портовых городах — Ленинграде, Риге, Мурманске, Владивостоке. В Одессе морской музей уже создается. Пенсионеры-черноморцы охотно взялись за хорошее дело, нет сомнения, что их примеру последуют балтийцы, тихоокеанцы, североморцы. Весь штат музея, кроме двух-трех технических работников, должен быть на общественных началах, музей может стать одним из популярных просветительско-культурных учреждений города. Он расскажет посетителю, что морское судно, как и станок, дом, экскаватор, как все, созданное человеком, не просто определенная комбинация металлических деталей или кирпичей и железобетонных плит, а плод мысли, творческого взлета и упорного труда. Бывает, что вчерашний школьник с полным безразличием готов поступить или в политехнический или в педагогический вуз — где конкурс меньше. Любая специальность представляется ему одинаково доступной, было бы, дескать, желание и хорошая память. А что запоминать — формулы сопромата или формулировки диамата, значения не имеет. Так и появляются косноязычные адвокаты, педагоги, которые во внеслужебное время увлекаются автоделом, отличные конферансье с дипломом инженера-энергетика.

Мы часто говорим о праве каждого советского человека на образование, в том числе и высшее. Гораздо реже слышим об обязанности оправдать работой то, что дало человеку государство, народ. Ведь учение не цель, а средство к достижению общей нашей великой цели.

И вместе с любовью к знаниям, к учению, надо неразрывно воспитывать любовь к труду, не противопоставляя одно другому.

Было очень радостно видеть, как к отправлению «Повенца» в море на первые ходовые испытания учителя школ привели на причал верфи ребятишек. Я уверен, что у мальчиков и девочек, что проводили в первый рейс океанский корабль, на всю жизнь останется воспоминание об этом дне: суровые, сосредоточенные лица взрослых; истово снятые фуражки, когда в мегафон прозвучала команда: «Отдать швартовы!»; праздничные гудки и сигналы флагами «Счастливого плавания!», которыми остальные суда напутствовали «Повенец». Надо и у нас ввести такую традицию — приглашать школьников на рабочие торжества, будь то спуск на воду корабля или открытие нового магазина. Такие праздники — самые большие праздники.

«Повенец» пробыл на ходовых испытаниях с неделю и выдержал их отлично. Морской торговый флот получит серию хороших, надежных судов.

Безупречно шла работа и на «Горизонте». Дни сменялись днями, заполненными трудом, расписанными по часам, как полагается на морском судне, даже в порту.

А вечера? Воскресенья?

Разговор о досуге моряков запомнился надолго. Происходил он с… назовем этого человека хотя бы товарищ Н. Настоящей фамилии я не приведу потому, что впечатления мои субъективны, я не имею права судить в целом о его работе. Да и не исправит товарища Н. никакая критика, поздно меняться, пора уходить. Тем более, пенсионный возраст наступил.

До Двадцатого съезда партии товарищ Н. занимал очень высокий пост. Потом — пониже, потом еще ниже. Нынешнюю должность свою так, как она указана в штатном расписании, он даже называть не хочет, считая ее для себя недостойной. Однако от него зависит еще многое, в том числе и досуг моряков после честной, напряженной работы.

— Город посмотреть? — Товарищ Н. поднял на меня небольшие водянистые глаза. По первому впечатлению они были суровыми, но где-то в глубине таилась грусть и неуверенность. — А чего им, — под «ними» подразумевались мотористы, матросы, механики, штурманы, — по улицам шататься? Вышел, купил, что надо, и иди обратно на судно, отдыхай.

— Да, но… — хотел возразить Петр Петрович.

— В «козла» забить, — продолжал товарищ Н., даже не повернув головы в сторону капитана. — Перетягивание каната тоже занятие хорошее, традиционное, морское, хе, хе, хе…

Двадцать, ну, пусть тридцать лет назад этот человек был рабочим или крестьянским пареньком — компанейским, веселым, умным, его любили, уважали товарищи, отличив среди других, поручив ему ответственное дело. Почему же теперь передо мной сидит холеный барин — до мозга костей, до самой затаенной мысли?! Невеселые думы не оставляли меня. Откуда это? Кто научил его выдержать посетителя четверть минуты перед своим столом, а потом предлагать садиться? У кого подсмотрел он небрежно величавые движения, манеру не замечать собеседника, перебивать других на полуслове? Где услышал, когда позаимствовал презрительное «они» о своих товарищах? Как возникла в сознании трещина, которая разверзлась пропастью, отделив славного паренька-комсомольца от сегодняшнего хама и вельможи?! Мы много думаем и много делаем в области идеологического воспитания. Правильно! Чуждые нам влияния порой принимают самую разнообразную форму, но в любом виде вредят нам.

Может, не стоило бы вспоминать здесь о товарище Н.? Ведь он — явление уходящее, если не ушедшее совсем. «Нетипичен» товарищ Н. для наших дней!.. Нет, — рассказать надо. Спокойно пройти мимо товарища Н. нельзя.

Большинство в торговом флоте составляют люди, чья сознательная жизнь началась в послевоенные годы. Советские моряки достойно представляют свою Родину за ее рубежами. Выросло поколение, для которого определенные нравственные и этические нормы вошли в плоть и кровь, стали чем-то само собою разумеющимся. И только совершенно оторвавшийся от народа барин может думать, что дай только «им» волюшку и «они» сразу ринутся в бар, а оттуда прямехонькой дорожкой еще куда-нибудь. Нет, товарищ Н. и ему подобные! Не страха ради, а за совесть бережет доброе имя своей Родины и свое «простой» советский человек!

Моряки с «Горизонта» посещали достопримечательные места Ростока, встречались с германскими товарищами коллегами, устраивали экскурсии за город.

Мне за время стоянки довелось побывать не только в Ростоке и Варнемюнде, но и в Гюстрове, Бад-Доберане, Гриммине и других городках.

В центре или недалеко от центра любого из этих городков — кладбище. По-весеннему голые деревья не дают тени, желтое солнце блестит на обелисках и надгробиях: «…гвардейского ордена Ленина полка…», «…авиационного, истребительного орденов Красного Знамени, Отечественной войны I степени…», «…танкового корпуса…» Их много — рядовых, сержантов, лейтенантов, полковников, генералов, Ивановых, Сидоренко, Багарадзе, Адамянов, Рабиновичей, Мухамедовых — не хватит одной жизни перечислить все имена. На месте каждого из них мог быть я, вы, наши близкие. Прах могилы не прах забвения, мертвые уходят, возлагая на наши плечи незавершенное ими. Они сделали, что могли, нам нельзя быть спокойными, пока не стих над миром тревожный набат. Желтое солнце согревает мрамор, деревья готовы одеться в весенний наряд. Когда нисходит зеленый вечер, а за ним ночь с тонким серпом месяца в черно-кисейной глубине, это кладбище ничем не отличается от других. Так ли? Не верьте ночи, она обманчива, она затемняет ловушки и сглаживает углы. Свет солнца бывает беспощаден, но всегда честен. Бессильно время перед памятью о героях, нет предела их подвигам. Жизнь идет вперед, годы сменяются годами, а заботливые руки не забывают положить букет цветов у памятника. Первые цветы весны, они по-особому нежны и трогательны. Кто взрастил эти цветы, кто принес их сюда, на могилу воинов?! Их вырастил, их принес сюда Народ.

В парке, что примыкает к кладбищу, звенит ребячий гомон, плавают лебеди в озерце, девушки с прической «полюби меня, Гагарин» жмурятся от солнца. Связь времен не рвется, бесконечен поток жизни.

Солнечному свету трудно проникнуть в извилистые закоулки средневековых кварталов, солнцем залиты новостройки. В центре Ростока высится двенадцатиэтажный красавец, строительство которого было окончено при нас. Это — административное здание, полное света, воздуха, какой-то особой радостной простоты.

Гордость Ростока — новый порт. Сюда приходят со всего мира корабли, день и ночь не знают отдыха портальные краны. Они как бы сошли со страниц научно-фантастической книги — огромные и «ультрасовременные» по своим очертаниям.

Не знает устали новый порт Ростока и продолжает в то же время расти. Знакомый и понятный советскому гостю пейзаж! Все, как у нас, на наших новостройках, на площадках будущих заводов, фабрик, портов: бульдозер гонит перед собой вал земли, с рельс только-только проложенной железнодорожной ветки еще не сошел темный заводской колер, вереницей подъезжают грузовики под ковш экскаватора. Все привычно, все «по-нашему», и люди, которые работают здесь, — свои, близкие, понятные. Их не раз доводилось встречать, не раз беседовать, — пусть не с этими именно, не в том дело, но с их товарищами и подругами, такими же, как они, полными энергии, задора, готовности своими руками строить свое будущее. Понятны их мысли, чувства, стремления, даже написанный по-немецки лозунг — беспокойное полотнище трепещет на ветру, — читаешь без переводчика, хотя немецкому языку научиться не успел. Так и должно быть, так и будет по всей земле — единое «человечье общежитье», люди труда протягивают друг другу руки, строители, пахари, ученые, литераторы — все, чьими усилиями красен мир, родные и нужные.

На верфи «Нептун» спускали со стапелей очередной «фрахтер» — грузовой теплоход для Советского Союза.

Событие, в сущности, для верфи не столь важное — более двухсот фрахтеров ушло отсюда за последние годы в дальние моря. Однако стало оно праздником дружбы народов, интернационального братства. Каждое судно для Советского Союза — искренний подарок германских товарищей.

Церемония праздника назначена на полдень, собираться начали точно к намеченному сроку. Пришли рабочие верфи — аккуратные робы, низко надвинуты лакированные козырьки фуражек. Щеголеватые матросы и мотористы с советских судов — кожаные или зилоновые куртки, синие береты, у простоволосых на макушке задорно торчит светлый хохолок. Сухощавые немки — работницы в комбинезонах, конторские служащие, чертежницы, инженеры в скромных платьях. Наши морячки — как на подбор, статные высокогрудые. Рыбаки в вязаных шапочках. Сияющие золотом нарукавных шевронов штурманы. Шутки, смех, оживленная русско-немецкая речь. Лучшее место, как всегда, отвели детям: на просторной металлической секции будущего судна. Они стояли там, поглядывая на незнакомое зрелище чудесными круглыми глазами. В руках у ребят были красные и синие флажки.

Над толпой, над крышей соседнего цеха, высился корпус корабля, который сегодня станет кораблем. Он был неизмеримо высок и, казалось, прямо над ним плывут неторопливые облака. Там, в вышине, на носовой палубе, стояло пятеро рабочих. Наиболее отличившиеся при постройке теплохода, они завоевали почетное право быть на нем в момент спуска на воду. Вторая их привилегия — спустить с борта доску с названием судна. Ведь сейчас оно, как подобает новорожденному, безымянное, некрещеное.

Гудок возгласил: полдень. На маленькую трибуну, установленную у форштевня, поднялось несколько человек — представители администрации верфи, советские гости. Парторг подошел к микрофону, коротко и душевно поздравил всех с новым производственным успехом. Затем взоры обратились к молодой брюнетке. Робея под сотнями глаз, она произнесла в микрофон что-то смущенное и несмелое.

— Она говорит, что очень тронута и сегодняшний день для нее настоящее происшествие, — перевел мне стоявший рядом рыбак лет семнадцати в резиновых сапогах с раструбами, как дартаньяновские ботфорты. Гордо поглядел на своих товарищей: вот, мол, каков я.

— Ясно. Спасибо. Данке шон.

— О, не стоит благодарностей!

Друзья явно завидовали умению моего соседа говорить по-русски.

А брюнетка, окончив свою недолгую речь, взяла подвешенную на «шкертике» — тонкой веревке, бутылку с шампанским. Наступил решительный момент: бутылку надо разбить с одного удара. Размахнувшись по-женски — подняв руку над головой, брюнетка, что было силы метнула бутылку, подавшись всем туловищем за ней. Бросок получился метким, от форштевня брызнули осколки, перемешанные с шипучей пеной.

В тот же момент сверху, через борт, на высоту клюзов опустили белую доску. Черными четкими буквами на ней было написано: «Пярну». Отныне теплоход имеет имя.

Короткая команда, стук молотов, выбивающих клинья. Тяжеленная махина сперва медленно, затем все быстрее скользнула по слипу. Из-под салазок шел едкий дым. Секунды, и «Пярну», описав под приветственные возгласы короткую дугу, замер на гладкой воде реки. Металлическая коробка стала судном. До выхода в первый рейс еще непочатый край работы: нет у «Пярну» сердца — машин, но главное — он поплыл.

Торжество окончилось. С песней уходили ребята. Немецкие судостроители и русские моряки пожимали друг другу руки. Вокруг брюнетки собрался веселый кружок. Ее поздравляли. Отныне она «крестная мать» теплохода, портрет ее будет висеть в кают-компании, она всегда желанная гостья на «Пярну».

Обычай отмечать спуск судна на воду существует давным-давно. Одно время у нас он забылся, нашлись умники, которые приравняли «крещение» корабля к религиозному обряду. Теперь хороший трудовой праздник снова приобрел права гражданства. Его отмечают на всех советских верфях, «крестной» корабля становится лучшая работница, которой друзья и подруги доверяют эту высокую честь. Портреты «крестной» мне довелось видеть в кают-компаниях, и моряки поддерживают дружбу с нею, с коллективом верфи, где строилось судно. Старый обычай наполнился новым содержанием, помогает воспитывать любовь к своему кораблю, бережение о его добром имени.

Вечером праздник продолжался в припортовом клубе. Состоялось нечто вроде самодеятельного концерта — пели, танцевали, играли на аккордеоне и губной гармошке. Бурю восторга вызвал наш Петр Петрович, который с лихостью настоящего русского моряка сплясал «яблочко». Среди хозяев клуба от одного к другому передавалось, что танцует «сам» капитан. Аплодировали «сестрам Федоровым» из Ростока — четверке девушек, которые пели советские песни. Разошлись под полночь, довольные проведенным временем и друг другом.

Мы, трое с «Горизонта», брели по тихим ночным улицам, направляясь на судно, когда услышали веселую джазовую мелодию. Она доносилась из небольшого двухэтажного дома. Двери широко распахнуты, судя по вывеске, здесь тоже клуб.

Посовещавшись — поздно ведь — все же решили зайти. Глянем, как веселятся.

Мы попали как раз в перерыв между танцами. В большом зале с высоким потолком и эстрадой, на которой расположился джаз, в просторных коридорах собралось сотни полторы юношей и девушек. По краям зала столики с нехитрым угощением: бутылки легкого вина или пива, еще чаще — стакан фруктового сока, лимонад. Девчоночки собирались стайками, хихикали, перешептывались, как бы невзначай, «стреляли» глазами в сторону мальчишек, а те важно беседовали друг с другом, делали вид, что абсолютно игнорируют женский пол. Судя по одежде, манерам, большинство составляли рабочие, студенты, были парни в военной форме. Не обошлось и без стиляг — коротенькие юбчонки, немыслимые прически; у ребят — узенькие штанцы, остроносые туфли, сбрызнутый лаком кок.

Оркестр заиграл вальс — старый немецкий вальс, традиционно сентиментальный, кружились пары — хорошие, молодые, красивые. В вальсовом ритме есть свое особое очарование, недаром остается вальс столько лет любимым танцем.

Потом был фокстрот, потом танго. Потом угловатый детина без пиджака в белой рубашке подошел к джазистам, что-то сказал им.

В зале задергались ритмы твиста.

Что такое твист все знают, не буду повторять известное читателю. Хочется сказать о другом.

Минут через сорок — час соберут свои трубы музыканты, потухнут люстры под высоким потолком, опустеет зал. Юноши и девушки выйдут в весеннюю, чуть туманную ночь.

Они пойдут по безлюдной улице — рука в руке, четко постукивают каблуки, иногда плечо касается плеча. Вокруг — никого, только прошуршит запоздалая машина.

Путь вдвоем незаметен и скоро начнется долгое прощание в густой темноте подъезда или на скамье в парке под раскидистым деревом, которое укрывало не одно поколение. В эти великие минуты рождается чувство, могущее направить или перевернуть жизнь. Каков же сейчас, когда тревожной зарей разгорается первая юношеская любовь, будет молодой человек с той, которая только что вертелась перед ним в похабном танце, может ли он уважать ее? Об этом стоит подумать приверженкам твиста. Девичья скромность и чистота — не пустой звук, относятся к девушке так, как она того заслуживает.

Среди твистерок запомнилась беленькая, со скромной прической, в аккуратном платьице, напоминающем школьную форму. Сколь могла прилежно выделывала она непристойные телодвижения, смотреть на вихляющееся юное тело было попросту стыдно. Мы вышли из зала.

Вскоре были у проходной «Нептуна». Полицейский в зеленой форме подремывал на высоком стуле. Увидев советских моряков, заулыбался, кивнул, пропуская нас.

Верфь жила обычной беспокойной жизнью.

Белый паром для перевозки пассажиров, железнодорожных составов, автомобилей сиял, залитый огнями. Построили его на «Нептуне» по шведскому заказу, заканчивались последние работы перед началом ходовых испытаний. Сквозь зеркальные стекла иллюминаторов были видны каюты, коридоры, бар. В одной из кают пожилой человек в тирольской шляпе убеждал молодого, худощавого. Тот сперва не соглашался, потом быстро-быстро закивал, вынул из кармана отвертку, вышел.

Рядом с паромом был плавучий док, на нем — дальневосточник «Хороль». Вынутый из воды, с обнаженным днищем и бортами, он казался неуклюжим. У «Хороля» меняли гребной винт, негромко переговаривались рабочие, урчал подъемный кран.

«Пярну», героя минувшего дня, подтянули к берегу, но работы на нем еще не начались. Гулкая металлическая коробка пугала своей пустотой.

И пока мы шли через всю верфь мимо цехов и причалов, мимо складов и мастерских, отовсюду доносились человеческие голоса, неуемный рокот механизмов. Они дополняли и украшали друг друга, они сливались в одну волнующую песню труда и счастья.

Вахтенный «Горизонта» стоял задумавшись, глядя в далекое небо, полное умытых звезд. Весной звезды кажутся особенно ласковыми. Весной в Одессе на Приморском бульваре играет музыка, чудесно смеются девушки, а из порта, как всегда, доносятся голоса кораблей, уходящих в далекий путь.

Черное море — Балтика.