Они довезли маму до Москвы. И довели до квартиры, и уложили спать в гостиной. И мама улыбалась, глядя на Юлю с цветастой подушки.
— Я буду жить?! — не то спросила, не то сказала мама, засыпая.
— Ты будешь жить! — едва слышно подтвердила Юля.
В эту ночь Юля не могла уснуть.
Она слышала: операции на сердце опасны, прямо на столе человек может умереть.
— Спи, Юленька, утро вечера мудренее, найдём врача, — раздался в ночи бессонный голос Аркадия.
Она спросила:
— Мама будет жить? Скажи.
— Мы с тобой сделаем всё, чтобы она жила. У меня нет знакомых хирургов, но у Игоря, кажется, есть. Спи, Юленька, тебе нужно много сил. На двоих. — Аркадий обнял её.
В его тепле она уснула, и снилось ей поле со спелой пшеницей. Ветер клонил тяжёлые, налитые колосья то в одну, то в другую сторону, и менялся цвет поля — от золотистого до густо-тёмного.
Когда она проснулась, Аркадия дома не было, лежала записка — «Позвоню, как только найду врача. На работу сегодня не ходи, побудь с мамой!»
И вот они с мамой пьют чай. Мама бледна и задыхается, но всё равно чудо случилось — она не лежит умирая, а сидит перед ней и пьёт чай.
— Юша, когда ты была маленькая, ты вот так же склоняла голову чуть набок, как сейчас, когда хотела что-то спросить. Что ты хочешь спросить?
— Я хочу спросить, как прошло твоё детство? Ты никогда не рассказывала.
— Я родилась в 1953 году. Отец занимал высокий пост, и мы жили хорошо. У нас было три больших комнаты, пианино, каждое лето курорт. Родители много работали, и после уроков со мной сидела бабушка, мамина мама. Учила меня музыке и поведению в обществе, водила на фигурное катание. — Мама говорит медленно, с трудом переводит дыхание, но, когда Юля спрашивает «Может, тебе тяжело говорить…», просит: — Пожалуйста, потерпи, я… в час… по чайной ложке.
Юля кивает, пусть мама еле ворочает языком, но она говорит, и она улыбается!
— Бабушка закончила Тимирязевскую академию в Москве. Когда вышла замуж, переехала с мужем в Кишинёв. Работать по специальности не смогла. Но у них с дедом была дача, и в своём саду, на своём огороде бабушка учила меня любить землю, понимать деревья и овощи, цветы и орехи. Я ждала лета, хотела скорее к ним, хотя и в городе моя жизнь была интересная — я много читала, занималась в четырёх кружках. — Мама помолчала, собираясь с силами, подышала и продолжала так же медленно: — Не могу сказать, что родители одаривали меня теплом и любовью — они почти не бывали дома, а когда бывали, на меня мало обращали внимания и постоянно ссорились. Кричали на весь дом, я удивляюсь, почему не прибегали соседи. Наглядевшись на их скандалы, я дала себе слово — всё терпеть, но скандалов не допускать.
— Поэтому ты и заболела: все обиды, все раздражения складывала в своё сердце! А их набралось много.
— Наверное, это так, — улыбнулась мама. — Но, я думаю, нет семьи, в которой не возникают обиды, непонимания и раздражения.
Зазвонил телефон.
— Юленька, доброе утро. — Аркадий словно долго бежал, говорил возбуждённо и быстро. — У Игоря хирурга не оказалось, но здесь Генри, и он предлагает… впрочем, он сам тебе скажет, что предлагает.
— Юлия, здравствуй! Я много думал о тебе. Аркадий сказал, мама тяжело больна. Случай. Совпадение. Бывает раз в сто лет. В посольстве заболел сотрудник, везти его в Америку было нельзя, из Америки доставили аппаратуру в одну из клиник, прилетел хирург, сделал операцию. Совпадение. Хочешь, я поговорю?
— Хочу. Спасибо, Генри. Очень хочу. А платить надо будет много?
— Я не знаю. Я должен поговорить. Подожди минуту, Аркадий хочет что-то сказать.
— Юленька, о деньгах не думай.
Операцию назначили на завтра — американский хирург спешил вернуться в Америку. Приказал немедленно привезти маму, чтобы сделать анализы и подготовить к операции.
Аркадий примчался за мамой. Сказал, что оперировать её хирург будет в той же клинике, что и американца, ассистировать ему будут русские врачи.
Ночь Юля почти не спала. Рано утром они с Аркадием уже сидели в закутке холла перед операционной.
— Ты иди, — попросила Юля мужа. — У тебя дела, ты сам сказал: операция продлится не меньше пяти часов: Со мной Толстой, я буду читать. Не волнуйся.
— Тебе вредно сидеть пять часов на одном месте.
— А что я делаю в бухгалтерии? Сижу не пять, а восемь, ровно восемь.
— Это очень плохо, это мы изменим. Давай так договоримся, я съезжу по делам, а потом приеду за тобой и свезу тебя пообедать.
— Я не хочу.
— Сейчас не хочешь, но нужно кормить ребёнка. Жди меня. Постараюсь поскорее!
Юля открыла книгу.
«Войну и мир» она знала чуть не наизусть. Давид Мироныч многие куски читал сам — своим тонким, так и не сломавшимся во взрослость голосом, и она запомнила его интонации, его акценты. И, едва сейчас открылась страница сцены Пьера и Каратаева, этот голос зазвучал: «Червь капусту гложет, а сам первее её погибает».
Платона Каратаева Давид Мироныч считал главным героем романа. «Из своего опыта, ребята, скажу, снизу, из «грязи» и из массы начинается Вселенная. Говорят, тот же состав — в человеке и в звезде, только перетасован по-разному. — Давид Мироныч вдруг, как мальчишка, улыбнулся. — Большинство считает: Платон Каратаев — умничанье Толстого-философа, с его непротивлением зла насилию. Для меня же — это возможность выжить в сложной ситуации. Мне рассуждения Каратаева очень близки. Нужно принимать жизнь такой, какая она есть, и радоваться ей, и хорошо относиться к людям, и уметь жить миром…»
Далеко не всё из того, о чём говорил Давид Мироныч тогда, Юля поняла. И сейчас не понимает, о каком составе говорил Давид Мироныч? И какая связь между грязью, массой и Вселенной? И вообще при чём тут «грязь» и «Вселенная»? О натуральной грязи, что из земли, говорил учитель или о нравственной, порождённой людьми? И как это теория Платона Каратаева связана с Вечностью?
— Здравствуй, Юлия! У нас тебя звали бы Джулия. Но мне нравится и «Юлия». Даже не знаю, какое имя красивее — Юлия или Джулия. Я принёс тебе поесть. — Генри положил на книжку красивый пакет из супермаркета.
— Спасибо, я не хочу.
— Пожалуйста, Юлия, посмотри, что я тебе принёс. Это фрукты, орехи и seafood.
— Что значит это слово? — спросила Юля, но тут же сообразила — «морская еда».
— Креветки и крабы в салате, — уточнил Генри.
— Неудобно… зачем ты? Я не могу есть твою еду. Ты и так сделал для меня…
— Во-первых, — прервал Юлю Генри, — ещё не сделал, подожди конца операции. А во-вторых, это уже твоя еда, она у тебя на коленях.
Генри сел рядом и осторожно вытянул из-под пакета с едой раскрытую книгу, пробежал страницу.
— О, Платон Каратаев! Великий человек, но совсем непонятный нам. Каждый американец прежде всего индивидуалист и совсем не хочет сливаться с массой, любить всех подряд, всем всё отдавать и всем всё прощать…
Юля никак не может сосредоточиться на словах Генри, хотя он говорит именно о том, о чём она только что думала. И на своих мыслях сосредоточиться не может: маме разрезали грудь и сейчас что-то делают с её сердцем. Одно неосторожное движение…
— Не думай, Юлия, об операции, — тут же уловил её состояние Генри. — Ты не помогаешь, ты мешаешь. Хирург сделает всё так, как надо. Он знаменитый в Америке, у него не было неудач. Поговори со мной. Русские люди тоже живут каждый индивидуально, но, я чувствую, они как-то связаны друг с другом, они совсем другие, чем американцы, я чувствую защиту, идущую от них. Платон Каратаев, может быть, прав, только я не могу понять его. Ты понимаешь?
Юля стала вспоминать, как жило их село. Считалось, что, несмотря на перестройку, колхоз остался, но она не слышала, чтобы кто-то что-то там делал. Все — по своим хозяйствам.
— Помочь можно, Юлия, в том случае, когда что-то от тебя зависит, а от тебя сейчас совсем ничего не зависит.
Генри сидел рядом, и от него исходила доброта, как от Аркадия. Словно Генри его брат-близнец. Он очень похож на Аркадия. Словно у них общая кровь.
— Мне ближе Болконский. Он всё в небо смотрел, будто под ногами одна грязь, а жизнь и Вечность — там.
Юля вздрогнула. Генри подслушал её мысли.
— Птицы летят в небе, — восторженно продолжал Генри. — Ты замечала, как они летят? Крылья распахнут… Интересно, у них есть строгий порядок или никакой системы нет?
— Хватит, Генри, пожалуйста!
— Что случилось? Я тебя расстроил? Я тебе о себе рассказываю. Я тебя так отвлекаю. Ты что плачешь? Что же теперь делать? Тебе совсем неинтересно слушать обо мне?!
Юле очень хотелось сказать ему «мы с тобой всё понимаем одинаково»… но это значило — разрешить и себе, и ему быть вместе…
Генри открыл пакет и вынул из него банан.
— Пожалуйста, поешь, сразу станет легче. Ты слишком волнуешься.
— О птицах я так же, как ты… И о Каратаеве… только что думала… И ты… — о том же… — всё-таки призналась она. — Мой учитель сказал: «Снизу, из грязи, из массы начинается Вселенная». Как ты это понимаешь?
— Не понимаю, — удивлённо сказал Генри.
— Но ты произносишь те же слова…
Юля не хотела смотреть на него — и так его лицо всегда перед ней.
— Ты сейчас говорил: Болконский не смотрит вниз, ты сказал — «грязь». Для Болконского грязь — простой народ. Помнишь, когда летит снаряд, все валятся на землю, а Болконский остаётся стоять — он не может упасть на землю вместе со всеми. Так же, как не может войти в тот же пруд, что и солдаты. Ну, конечно же, это просто. «Грязь» — это почва, это то, из чего рождается огород, сад, это еда деревьев, растений. Конечно, именно так. «Масса» — это люди. Так? Люди живут, потому что едят рождённое в грязи. Грязь и люди — одно целое, так? Мой учитель много лет провёл в лагерях и был как Платон Каратаев — частью всех, со всеми. Для всех нас, живущих на Земле, наша Земля — Вселенная. А вообще что такое Вселенная, если наша Земля — лишь одна её часть?
— Я не знаю, — сказал Генри. — Почему ты на меня не смотришь, Юлия? Я тебе неприятен? Ты избегаешь меня.
Банан пришёлся кстати — ребёнок уже изо всех сил сосал её изнутри. Она не поела утром.
Генри, «масса», «грязь», Платон Каратаев — фон. А перед ней — операционный стол. Она никогда не видела его и представила как большой, узкий, обеденный. И — открыто сердце её матери.
Какая связь «грязи» и «массы» с операцией, с мамой? Может быть, та, что много людей участвует в спасении мамы? Но они не масса, они — индивидуумы и индивидуалисты, как говорит Генри.
— Ты, Аркадий, я, врач — разве не масса? — осторожно спросила Юля, сама понимая: она говорит явно не то.
Генри вынул из пакета пластмассовую коробку, вилку в полиэтилене.
— Пожалуйста, поешь.
Она послушно стала есть.
— Никогда ничего подобного не ела, — призналась с полным ртом.
— Здесь крабы, креветки, селери, рис, яйца…
— Что такое «селери»?
— Растение. Если найду в магазинах, принесу тебе, покажу.
Генри оказался прав. Когда она съела весь салат, исчезли разрезанная мамина грудь, кровоточащие сосуды. Она зевнула.
— Ты, наверное, мало спала?
Она кивнула.
— Ты должна верить, что всё будет хорошо. Американцы не выскажут страха или опасения, даже когда всё очень плохо, они говорят — «всё хорошо». Это помогает. За словом идёт действие — ситуация улучшается. И ты повторяй, пожалуйста: «Всё будет хорошо. Операция проходит удачно». Ну, ты поела, и я пошёл. У меня встреча. Я приду попозже. — Он встал и попросил: — Ты можешь посмотреть на меня?
Она подняла к нему лицо.
— Ты очень особенная, Юлия. Я никогда не видел таких богатых глаз.
— Хватит, Генри, пожалуйста!
Это нужно немедленно прекратить. Она обязана сказать, что — замужем, что любит Аркадия и для Генри может быть только другом. Почему же она не говорит этого?
— Спасибо, Юлия.
— За что?
— За то, что ты посмотрела на меня.
Генри встал и быстрым шагом пошёл к выходу.
Провезли больного в другую операционную. Очень полного, очень бледного.
Громко рыдала такая же полная и такая же бледная женщина, цеплялась за каталку.
Юля закрыла глаза. Подремать хоть десять минут!
— Вы ждёте результата операции? Меня послал хирург.
Юля вскочила, и книжка с пакетом упали на пол.
— Что-о?!
— Вы сядьте. — Женщина села рядом. — Пожалуйста, вы должны быть готовы ко всему. Случай очень запущенный.
— Мама жива?
— Пока жива, — сказала женщина сочувственно. — Но очень сложный случай.
— Если она жива и операция не закончена, почему вы пришли ко мне?
— Американский хирург сказал: мы обязаны извещать родственников о ходе операции, чтобы для них не было неожиданностей. — Женщина положила свою руку на Юлину. — Я не согласна с ним и ни за что не стала бы говорить с родственниками до конца операции, но американский врач потребовал. — Женщина встала и пошла в операционную.
Провезли больного из операционной.
Нет, мама, нет!
Сытость мешала осознать происходящее — словно сквозь вату пришла информация от хирурга.
Ребёнок сладко ел еду, принесённую Генри, сладко рос в ней, казалось, всё так спокойно и так надёжно в мире. Юля встала и стояла, позабыв поднять книжку и пакет, и не знала, что делать.
Мама с секунды на секунду может умереть, не приходя в сознание, не осознав, что не будет растить её ребёнка и что они не увидятся больше, но чувства потери не возникало. Мама стоит на пороге гостиной в своём домашнем платье, улыбается: «Я тоже хочу есть». Мама сидит напротив неё и рассказывает о своём детстве. Из смерти мама выбралась к жизни. Она доехала до хирурга.
Чтобы умереть на операционном столе?
Разрезана грудь. Кровь рвётся из сосудов, сердце бьётся всё реже.
Нет, мама, нет!
Юля склонилась поднять вещи с пола, увидела в пакете воду, залпом выпила, выбросила бутылку и пакет в урну и — бухнулась на колени, как когда-то в её раннем детстве бухалась на колени её бабка, мать отца. «Господи, помоги! — вспомнила она бабкины слова. — Спаси мою маму! Господи, спаси мою маму! Спаси, Господи!» Одни и те же слова исступлённо повторяла, молила Господа, в которого никогда не верила, про которого никогда не думала: «Господи, помоги!»
— Что с тобой, Юленька? — Аркадий легко поднимает её с пола, обнимает и едва слышно шепчет в ухо: «В лесу родилась ёлочка…»
Простые слова, чуть рвущийся голос Аркадия возвращают её к жизни.
— Мама будет жить, Юленька, вот увидишь. И будет петь тебе и нашему ребёнку «Ёлочку» и другие детские песенки, вот увидишь! — Аркадий ведёт Юлю к креслу, усаживает. — Сейчас принесу тебе воды.
Что с ней было? Слово «Господи» разрослось, превратилось в яркий свет. Она никогда не ощущала ничего подобного: этот яркий свет залил её, поглотил, втянул в себя. И стало спокойно, страх исчез. Аркадий прав: мама будет жить. Мама выжила. Сейчас к ней придут и скажут: «Операция прошла благополучно».
Аркадий подносит к её губам воду:
— Пей, пожалуйста. Всё будет хорошо, вот увидишь. Ты, наверное, голодная. Пойду, узнаю, сколько ещё будет длиться операция. Посиди с закрытыми глазами, сейчас отпустит. Ты перенервничала! — Он поднимает с пола книжку, кладёт Юле на колени.
Сейчас придёт та женщина, сейчас она скажет. Гос… — но Юля осеклась. Нельзя больше звать Его, просить Его. Да, она почувствовала освобождение от страха, и — спасибо за это.
В эту минуту Юля услышала звонкий голос:
— Перелом. Сердце выдержало. Успокойтесь, пожалуйста. Я поспешила к вам.
Юля открыла глаза.
Свет стоит в холле. Сквозь него, из пелён этого света — лица Аркадия и женщины и почему-то — полной женщины, цеплявшейся за каталку. Не померещилось.
— Большое спасибо! — голос Аркадия. — Я говорил тебе, всё будет хорошо.
Чудо свершилось. Спасибо, Господи!
Она едет на работу. Ей улыбается Игорь. Ей улыбается Митяй. Её семья. Её родные. В их небольшой кухоньке все пьют чай. Ира говорит:
— Хотите, я буду готовить всем? Наварю картошки, гречки, поджарю курицу или мясо. Дешевле выйдет каждому. Надоело есть в кафе и в столовках.
Чай — душистый, горячий, наливает Юлю силой, она окончательно выбирается из страха и с удовольствием смотрит в добрые, коровьи, красивые Ирины глаза.
— Я хочу! — говорит. — Очень хочу. Это будет здорово. Спасибо тебе за чай, Ириша, он очень кстати.
— Игорь, потерпи ещё два-три дня, — просит Аркадий. — Юля побудет с мамой.
— Прости, ты зашиваешься, моя бухгалтерия прибавилась к твоим ежедневным…
— Незаменимая наша! — прерывает Юлю Митяй. — Да уж без тебя полный… аврал, напряженка! — Митяй потягивается, выставив модный джинсово-маечный живот. — Уж Игорь для тебя постарается! И обязательно простит!
Совсем забыла о Митяе, а он, вот он, даже сегодня, даже при Аркадии обшаривает её жадным взглядом. Она поспешно встаёт, идёт к двери.
— Игорь, у меня есть час, хоть что-то успею!
Когда садится за свой стол и включает свой компьютер, неожиданно чувствует: она впадает в собственное место на земле, как гайка впадает в свой паз.
Юлю пустили к маме в реанимацию — по распоряжению американского хирурга.
— Юша! Слава богу, я думала, мне приснилось, а ты в самом деле со мной, — едва слышно говорит мама. А может быть, и не говорит, Юля догадывается, что мама хочет сказать.
— Это ты наконец со мной, мама. И всегда будешь со мной, как раньше. — Юля смачивает маме губы. — Вместе будем растить ребёнка. И ты пойдёшь преподавать! А сейчас спи. Врач сказал, тебе нужно спать. Закрывай глаза, мама, я здесь, с тобой, я помогу тебе. Американский хирург совершил чудо.
Те дни, что мама лежала в клинике, Юля проводила с ней по два часа утром и по два часа вечером. В промежутках они с Аркадием переезжали в новую квартиру, с Асей разбирали коробки. Ездили по магазинам — покупали постельное бельё, цветы в горшочках. Маме купили письменный стол.
Ей отдали самую красивую комнату, с телевизором и пианино. Почему-то пианино оказалось не в гостиной, а в самой изолированной комнате, наверное, кто-то занимался профессионально. Новый письменный стол поставили у окна, у свободной стены — этажерку. Выкладывать на неё мамины книги и чучела Юля не стала.
Когда комнату обустроила, пошла в школу.
Школа — во дворе.
Директором оказался плотный высокий мужчина с блёклыми глазами.
— Биолог?! — спросил он. — Нам нужен химик. Биолог есть.
— Мама — блестящий биолог.
— Когда она может выйти на работу?
— Через две недели.
— Пусть придёт.
— Есть только одна проблема. Она не москвичка.
— Тогда зачем вы меня беспокоите?
— Я беспокою вас потому, что она не только замечательный учитель, но и очень хороший человек. Она красивая и добрая!
Юля не уйдёт отсюда, пока не выбьет из директора согласие.
— Я ничего не могу сделать, даже если бы хотел. Её не утвердят в высших инстанциях.
— Ну и пусть не утверждают.
— А как я буду платить ей? Из своего кармана? Вы, девушка, понимаете, что говорите…
— Пожалуйста, придумайте что-нибудь, это очень важно, она должна работать!
— А вы не можете её прокормить?
— Дело не в «прокормить», дело — в том, что она — человек деятельный, молодой, и в том, что ей очень нужно работать, чтобы быть счастливой.
— Откуда она?
— Из Молдавии.
— Я когда-то жил в Молдавии, моя жена — из Молдавии, — сказал директор. — Пусть зайдёт. Я поговорю с инспектором.
…Генри пришёл в контору, когда Юля заканчивала очередной отчёт. Ира уже уехала домой. Мужчины — на важной встрече, собираются провести какую-то новую финансовую операцию.
— Ну и холодно сегодня!
Кончик носа и щёки у Генри — красные.
— Хочешь чаю?
— Очень.
Юля встала.
— Я слышал, завтра выписываешь маму. — Генри стоял очень близко к ней и смотрел на неё.
Она опустила голову.
— Спасибо, Генри. У меня нет слов, чтобы выразить тебе свою благодарность. Ты спас маму. Всю жизнь буду служить тебе. Только не знаю, смогу ли отблагодарить тебя.
— Ты можешь выйти за меня замуж. Я буду хорошим мужем, буду заботиться о тебе и беречь тебя.
Игра кончилась. Юля пошла из своей бухгалтерии в кухню. Генри за ней. Поставила чайник на огонь.
Яркий свет в кухне, слепящее лицо Генри, с пушистыми ресницами и бровями.
— Спасибо за чай, Юлия! Это хорошая идея. В Америке чай пьют мало, а я люблю. Значит, я немного русский, да? — Он улыбался и смотрел на неё.
Он такой же большой и такой же широкоплечий, как Аркадий. И так же необыкновенно улыбается.
— Ты молчишь. Это хорошо или плохо?
— Генри, я замужем. Я очень сильно замужем, — сказала Юля.
— Нет! Ты шутишь, правда? Ты не можешь быть замужем, ты ждёшь меня. — Лицо скривилось, как у глубоко обиженного ребёнка. — Я знаю его?
Юля кивнула.
— Аркадий?
Юля кивнула.
— Ты любишь его? — с последней надеждой спросил он.
Юля кивнула.
— Конечно, любишь. Такого парня нельзя не любить.
Юля заварила чай в самую большую чашку, положила на блюдце варенье.
— Садись, Генри, пожалуйста!
Он растерянно смотрел на неё.
— Я нравлюсь тебе? — спросил тихо.
— Очень. Ты очень нравишься мне. И если бы не Аркадий…
— Если бы ты встретила меня до Аркадия, ты вышла бы за меня замуж?
Юля кивнула прежде, чем успела сообразить, что попала в ловушку.
— Так, может быть, ты разойдёшься…
— Я встретила его раньше, и я люблю его.
— Да, конечно, — сказал Генри и пошёл к выходу.
Мальчишеский ёжик на голове.
— Генри! — позвала она.
Он остановился, повернулся к ней. Снова смотрит на неё.
Она целую жизнь ждала такого, как Генри…
— Выпей, пожалуйста, чаю, — лепечет она. — Не уходи… Прости меня. Ты особенный человек… Ты… — Она заплакала.
— Не плачь, пожалуйста. Я не могу, когда ты плачешь. Пожалуйста. — Он жалобно смотрит на неё.
— Я без тебя не могу… — вырвалось у неё. Но тут же она поправилась: — Я не могу ничего хорошего сделать тебе, любой подарок будет смешной, ты богаче меня.
— Мне не нужны подарки. Мне не нужны благодарности. Мне нужна жена. Я так хотел жениться на русской и навсегда остаться в России!
— Ты найдёшь себе здесь хорошую жену, вот увидишь.
— Нет, Юлия, я могу любить только один раз, и я полюбил тебя. Я очень полюбил тебя. Я не знаю, как жить без тебя. У меня есть дело. У меня есть деньги, я выплатил «лон», но…
— Что это такое? — машинально спросила Юля, вытирая слёзы.
— Я брал у государства взаймы, пока учился. Не хотел зависеть от родителей и не хотел напрягать их. Они ещё были живы тогда. Сейчас я сам, своими деньгами могу оплатить всю свою жизнь. Мне двадцать девять лет, и я хочу детей. Я хочу много детей. И — тебя. Только тебя. Ты права, подарки мне не нужны, потому что у меня есть всё, что мне нужно. А то, что мне не нужно, меня не обрадует, это будет лишнее, я не хочу лишнего. — На полуслове он оборвал себя и вышёл из кухни.
Сначала вился дымок из чашки для Генри. Потом перестал. А она всё стояла на том же месте, смотрела на остывающий чай и плакала.
В первую же минуту их встречи она солгала Генри и лгала все эти месяцы. Почему? Зачем ей это было нужно?
Хотела, чтобы он приходил к ней и с ней разговаривал? Хотела, чтобы смотрел на неё?
Но у неё есть Аркадий. И так же сжимается, а потом оглушает сердце, когда он смотрит на неё.
Зачем ей нужен Генри? Что делает он такое особенное, от чего она никак не хочет отказаться?! Почему не оборвала сразу это издевательство над человеком, а всё глубже затягивала Генри в его чувство, пока он совсем не увяз в нём?
Она взяла чашку с чаем, налитую для Генри, и стала пить чай и за себя, и за Генри. Но чай не помог, чувство потери осталось — она очень хочет иметь такого друга, как Генри. И осталось чувство вины перед Генри.
«Не так ухватился американец?» — вдруг зазвучал голос Митяя.
Слёзы сразу высохли. Юля оглянулась, словно Митяй стоял за спиной.
А почему Митяй не сказал Генри, что она замужем? Сколько угодно было для этого возможностей — Генри часто бывал в конторе. И обедал с ними.
Только сейчас Юля поймала взгляд Митяя — как он смотрел на неё и Генри в те общие встречи.
Да ведь Митяй хотел, чтобы она изменила Аркадию с Генри! Или вообще разошлась с Аркадием?!
Вот это да!
Дура она слепая!
Что же за человек Митяй?
Не надо думать о нём.
Она всё ещё держала в руках пустую чашку и стала по взгляду, по слову перебирать минуты, проведённые с Генри при Митяе. Как Генри смотрит на неё. Что говорит.
Да точно так же смотрит, как смотрит на неё Аркадий, те же самые слова говорит.
Генри и Аркадий — двойники, братья. Они вскормлены одной матерью — русской литературой. Вот почему она так относится к Генри!
Сказать Аркадию о Генри…
Что сказать? Что она любит Генри?
Нет, она любит Аркадия. И любит Генри потому, что любит Аркадия: Генри — то же, что и Аркадий…
Прочь, Митяй, со своей пошлостью! Ты не смеешь близко подходить ни к Генри, ни к Аркадию.
Не пошлость это, подлость. Урок ей.
Бежать от Митяя.
Как?
Новая квартира — на три стороны света: на восток, юг и запад, и можно ходить за солнцем весь день, от восхода и до заката. Но зимой солнца мало, и оно вообще не каждый день. А всё равно — светло, и в сумерки не нужно зажигать электричество.
Мама восстанавливалась медленно. Подолгу лежала, обложенная книгами. Оказалось, она любит читать сразу несколько авторов. В доме — большая библиотека: Прус, Хемингуэй.
Раньше Юля и Аркадий могли часами сидеть, прижавшись друг к другу, и разговаривать. Детство, юность, потаённые мысли… Теперь ужины и завтраки — общие с мамой. Разговаривают о налогах и коммунальных расходах, постоянно увеличивающихся, о странных новых законах, об убийствах, о коммунистах и демократах.
Оставшись вдвоём в спальне, Аркадий усаживается рядом с ней на тахту, как и раньше, обнимает её, крепко прижимая к себе, чтобы они набрались тепла друг от друга, и спрашивает: «О чём ты сегодня думала?», «Как прошёл твой день?», «Не знаешь, почему Генри не заходит в контору?» Но они оба такие уставшие после целого рабочего дня и после долгого светского ужина, что язык не ворочается. Засыпает Юля сразу и спит беспробудно до звонка будильника.
С появлением мамы в их жизни возникли и другие проблемы. Мама восстала против Аси:
— Ася — прелестный человек, но, сами подумайте, зачем платить большие деньги, когда я здесь? Должна же я что-то делать, не могу же я есть ваш хлеб и быть барыней на вате.
— Что вы, какая «барыня на вате»? — возразил Аркадий. — Прежде всего вы должны восстановить здоровье, чтобы начать полноценно жить. Юленька говорила, вас приглашают в школу. А что такое труд педагога, я знаю — свою мать до позднего вечера не видел! То поход с учениками, то самодеятельность, то ещё что-нибудь…
— Я не смогу преподавать. Во-первых, я не взяла с собой свои книги…
— Я взяла, мама. Целую стопу. Поначалу тебе хватит, а потом Бажен пришлёт. И чучела зверей взяла.
Юля бежит в кладовку и везёт в кухню чемодан.
— Вот. И для них в твоей комнате этажерка, расставляй, как тебе нравится.
Мама смотрит на Юлю с немой благодарностью, говорит нерешительно:
— Во-вторых, меня не возьмут, потому что нет прописки…
— Это проблема. Но Юля сказала, директор просил вас зайти. А как только мы купим квартиру, сразу можно будет оформить прописку.
— А когда мы сможем купить квартиру? — спрашивает Юля.
— Смотря, какой у нас аппетит. Если мы хотим ту, в которой жили раньше, можем купить хоть завтра, она стоит семьдесят четыре тысячи долларов, у нас есть такие деньги. Если же замахнуться на такую, как эта, нужно не меньше, чем сто пятьдесят — сто семьдесят тысяч. Таких денег у меня нет, и нужно подождать несколько месяцев. Вообще мне пора разобраться с деньгами. То, что получается от безналичного бизнеса, — в акциях на счету. Деньги живые — от наших точек — в сейфе, вместе с деньгами Митяя и Игоря. Положить их в банк не могу никак — придётся платить баснословные налоги. До первого апреля я занят по горло, а первого разберусь, сколько у меня наличности, и давай попробуем купить квартиру.
— А не может кто-нибудь другой взять твои деньги из сейфа?
— Не понял вопроса. Нас трое в компании, и все наши деньги вместе. Каждый берёт столько, сколько ему нужно. Ты что так побледнела?
Юля потянулась, встала, сказала:
— Я хочу спать.
Не признаваться же Аркадию в том, что снова, как уже много раз прежде, сжало сердце. Почему? Ведь всё спокойно, все живы. И мама улыбается. И Аркадий улыбается.