Леня мучительно размышлял о трагических судьбах ребят, сохранившихся в его памяти красивыми и веселыми шалопаями, «золотой молодежью». Они всегда вызывали чуть ли не болезненное чувство зависти у ребят попроще, не таких удачливых, обеспеченных, беззаботных, как гремевшая на весь институт компания. Что же с ними случилось? Почему целая серия вроде бы независимых друг от друга смертей и неудач скосила почти весь их неразлучный коллектив?
То, что Муромцев разбился, само по себе не удивило Леню, когда он увидел в холле главного корпуса института его портрет, обвитый траурной лентой, и пучок незатейливых цветов под ним. Муромцев всегда гонял на папенькином автомобиле так, что гаишники столбенели от подобной наглости. Несложно было ему залететь с такой бесшабашностью на тот свет. Но Кормулев? Он был всегда спокоен и уравновешен, как удав после обеда. Из их экспансивной группки он один внушал ощущение порядочности и надежности. Странно, что с такой уравновешенной психикой он стал травиться таблетками. Здесь что-то другое…
Леня прошелся по комнате. Неотвязная мысль не давала ему покоя и передышки, влекла к себе, притягивала как магнит, ставила перед ним вопросы, на которые пока у него не было ответов.
— Здесь чувствуется какая-то закономерность, — вслух рассуждал он, и ему самому становилось странно, что в разговоре с Женькой он не почувствовал этого. — Что это мог быть за наркотик? Предположим, с маковой соломкой они бы не стали возиться, да и не похожи они на опустившихся потребителей этой дури. Сигаретки? Героин, кокаин? Колеса?
Теряясь в догадках, Леня перебирал в памяти все то, что слышал когда-либо о наркотиках, но сведения эти были скудны и отрывисты.
— Постой, постой, — опять заговорил он сам с собой. — Что там Женька говорил о розовых бумажках, которые они покупали у кудрявого Славы? В бумажки было что-то завернуто? Может, это были пакетики с наркотой?
Вопросов было гораздо больше, чем ответов. Одно Леня понимал совершенно ясно, скорее даже чувствовал подсознанием подобно тому, как дикий зверь чувствует издалека пьянящий запах добычи или запах опасности: здесь что-то есть.
«Не стоит ли мне этим заняться? Хотя бы не ради денег…» Лишь только Леня ощутил влекущий его запах чего-то криминального, недоступного и загадочного, он уже не мог оставаться в стороне. Этот запах действовал на него совершенно особым образом, он привязывал его невидимой, но сверхпрочной ниткой к чему-то непонятному и заставлял, перебирая нить, идти куда-то, забыв об опасности, о личной жизни и даже о близящейся свадьбе.
«Попробую начать, — после долгих раздумий принял он решение, чтобы наконец отвязаться от сотни вопросов, созревающих в голове и распирающих мозг, как забродившее варенье. — Сперва надо попытаться найти Славу кудрявого и Мелешко, а потом уже решать, было ли там что-то криминальное или это только цепь роковых случайностей».
Леня отправился в родной институт с букетом в руках, чтобы в деканате, где его должны были помнить, поскольку еще недавно его фамилия украшала список студентов, разузнать, кто такой Слава кудрявый и где его можно найти.
В деканате на вопрос о кудрявом Славе с неизвестной фамилией секретарь недоуменно пожала плечами.
— Он выпустился или еще учится? — спросила пожилая женщина, помнившая в лицо многих студентов. — Может быть, с другого факультета?
«Васюхин, кажется, говорил, что он был на пятом, когда мы были на третьем. Значит, он должен закончить институт», — вспомнил Леня и сказал:
— Кажется, выпускался в прошлом году. Может быть, можно посмотреть списки защитившихся дипломников?
В списках оказалось целых три Славы. Который из них был кудрявый, оставалось загадкой. На всякий случай Леня списал адреса всех Слав — выбирать было из чего. Оставался единственный способ — пройтись по адресам с каким-нибудь дурацким предлогом и опытным путем выявить того, кто ему нужен.
Леня уже развернулся, чтобы уйти, как вдруг вторая женщина, ведавшая прогулами, пропусками и допусками на занятия, неожиданно произнесла:
— Маш, а помнишь, еще какого-то Славу отчислили прямо перед дипломом? Как же его фамилия, не могу припомнить, а ты не знаешь? Ну, история еще какая-то была, ее еще все старались замять перед выборами ректора.
— Да-да-да, — вскинулась пожилая Маша, мучительно наморщив лоб. — Действительно, это было чуть ли не в прошлом году. Но все тогда так быстро произошло, что мы и не знаем почти ничего…
— А фамилия? Фамилия как? — У Лени забилось сердце, он почувствовал, что цепляется за что-то важное.
— Сейчас и фамилию выясним.
Через пять минут в карман была положена бумага с адресом Вячеслава Черняка, отчисленного из института в связи с академической задолженностью.
— По-моему, задолженность ему просто организовали… — вспоминала Маша. — А вообще-то вопрос с ним решали на довольно высоком уровне, а нам только декан отмашку давал…
— Ну что, что с ним было? Что-нибудь такое?..
— Чуть ли не уголовщина, но мы точно не знаем, слухи ходили самые противоречивые, но это же слухи…
Теперь Леня уже почти не сомневался, что это тот самый Слава, который ему нужен, даже не важно, кудрявый он или нет. Этот Слава мог быть причиной всех тех трагических случаев, которые произошли с друзьями Муромцева. От него тянулась та самая бесцветная ниточка, которая указывала путь расследования.
До Черняка было довольно далеко тащиться; как оказалось, жил он в подмосковном Одинцове, и поэтому Соколовский для начала решил навестить Наташку Мелешко. Ее из-за фамилии и из-за действительно миловидной внешности на курсе называли Милашкой. Леня ее прекрасно помнил. Это была невысокая хрупкая девушка, непрерывно смеявшаяся по самому ничтожному поводу, поэтому про нее говорили: «Нашей Милашке стоит пальчик показать, как она уже хохочет».
В компанию Муромцева она попала не то чтобы случайно, но как-то запоздало, уже на ее закате, прямо перед тем, как погиб сам Муромцев. Попала благодаря тому, что была милашкой, благодаря смешливости и тому, что у нее был легкий, как воздушный шарик, характер и довольно пустая голова. Она не задумывалась, как, почему и зачем, она просто смеялась и порхала там, куда ее заносили обстоятельства, легкомысленная, как бабочка-однодневка.
Теперь, когда Леня ехал к ней домой, он даже не придумывал предлог для встречи, надеясь, что из Милашки можно будет все легко вытянуть. Вопрос состоял в том, что нужно из нее вытянуть?
Дверь открыла мать Милашки.
— Я к Наташе, она дома?
— У нее голова болит, она не может выйти, — сказала седая женщина через цепочку и попыталась закрыть дверь. Но Леня ловко всунул ногу в щель, улыбнулся как можно доброжелательнее и извиняющимся тоном произнес:
— Простите, мне действительно нужно ее видеть, от этого зависит жизнь человека.
— Сейчас спрошу.
Через минуту из квартиры вышла почти совершенно незнакомая Лене девушка с головой, замотанной толстым пуховым платком, и заплывшими глазами. Усталым голосом она буркнула:
— Чего тебе?
Леня смотрел и не узнавал Милашку. От ее былой миловидности остались жалкие воспоминания. Она выглядела измученной, как будто ее изнутри подтачивала какая-то болезнь. Глаза были мутные, заплывшие, жалкие, как у бездомной собаки, с губ, когда-то всегда готовых к смеху, стерлась вечная радостная улыбка, желтая кожа придавала ей какой-то старообразный болезненный вид.
— Мне нужно с тобой поговорить. Ты меня помнишь? Я Соколовский.
Они прошли в маленькую грязную квартирку, заставленную поломанными стульями, забитую вытертыми коврами и всяким ненужным хламом.
— Расскажи мне, что случилось с вашей компашкой? — попросил Леня.
Милашка, держась за голову и морщась от боли, пожала плечами:
— Ничего не случилось. Так, как-то расползлись все, разъехались, а я болею, ни о ком ничего не знаю.
— И про Кормулева не знаешь? Милашка, как всем было известно, была пассией Кормулева и его неизменной спутницей, хвостиком во всех мероприятиях.
Вдруг по ее щекам поползли к подбородку блестящие дорожки слез, она еще несколько мгновений смотрела на гостя потемневшими от влаги глазами, а потом закрыла лицо руками с резко обозначенными на них голубыми набухшими жилками и так отчаянно замотала головой, что платок сполз с головы и соломенные жидкие немытые волосы расползлись по плечам. Она исступленно заголосила:
— Я ничего не знаю, я ничего не знаю, что вы хотите от меня, я ничего не знаю, оставьте меня, я ничего не знаю!..
— Послушай, послушай… — растерявшийся Леня гладил ее по сгорбленной спине. — Успокойся. Расскажи мне все, и тебе будет легче.
Пришлось плеснуть в стакан воды и вливать ее в сжатый до крови рот, стуча краем об истерически стиснутые зубы. Но Милашка не успокаивалась, она исступленно мотала головой и вскрикивала, приходя даже в какое-то неистовство от собственных слез. У нее началась форменная истерика.
Сквозь всхлипывания и подвывания она что-то бормотала, что-то вроде «никогда», «не виновата», а потом сползла в изнеможении на пол и, скорчившись, как человеческий зародыш в материнской утробе, стала выть. Леня усиленно пытался ее поднять и успокоить, задавал какие-то пустячные, не относящиеся к делу вопросы, но все было бесполезно.
«Она невменяемая», — понял он. Он понял также, что ему сегодня от нее ничего не добиться, и сказал:
— Ты отдохни, ладно? А я завтра еще раз зайду, хорошо?
Постепенно Милашка угомонилась, ее глаза стали сонно слипаться, тело расслабилось. Леня перетащил ее на диван и, убедившись в том, что она затихла, осторожно вышел из квартиры.
Приехав в Одинцово, сыщик долго искал дом, в котором жил Черняк. В своих поисках он наткнулся на содружество сидевших на скамеечке старушек, наслаждавшихся солнечным весенним днем, и решил для начала поспрашивать их. Старушки все знают, всем интересуются, от их всевидящего ока не скроется ни одно правонарушение, и на них можно надеяться, как на один из самых легкодоступных и достоверных источников информации.
— Здравствуйте, бабушки, ну и погода сегодня! — приступил к допросу Леня. — Не подскажете, дом номер сто двадцать далеко еще?
— Эвон дом-то, — певуче проговорила смуглая женщина. — А квартиру тебе какую надо-то?
— Квартира восемьдесят девять, — сказал Леня и увидел, как старушки насторожились и даже немного отодвинулись от него. — Знаете?
— Да как не знать! Кого это там тебе надобно?
— Черняка Славу, кудрявый, кажется, такой.
— Кудрявый был, теперь бритый… Знаем мы твоего Славу, уголовник, только что освободился.
— Как освободился? Откуда?
— Оттуда. Отсидел на зоне за наркотики, да его по амнистии выпустили. Ходит тута бритый весь, морда — во какая! — сухонькая бабка изобразила уголовную морду. — Ты что же, тоже из его дружков?
— Не, — сказал свободно Леня. — Я из милиции. Проверить, как он приспосабливается к честной жизни.
— Честная жизнь!.. Опять к нему всякие личности по ночам шляются. Выселить его надо, товарищ милиционер, поубивает он тут всех, — наперебой заговорили женщины, подступая к нему.
— Хорошо, гражданочки, милиция над этим подумает, — пятясь, пообещал псевдомилиционер и пошел искать восемьдесят девятую квартиру.
На звонок долго никто не реагировал, но потом почернел «глазок» — за ним кто-то стоял, — и в дверном проеме появился парень с коротким ежиком отрастающих волос на голове и с розовым шрамом на шее. Его обнаженный торс украшали многочисленные синие татуировки, а над левым соском была изображена корона и стояла надпись «лорд».
— Ну? — грозно спросил он.
Леня сделал полуобморочное лицо и зашептал, приближаясь к парню:
— Слав, по старой дружбе, дай одну, любые деньги заплачу, только дай, позарез надо, во как мне худо…
— Иди отсюда, я этим больше не занимаюсь. — И дверь захлопнулась прямо перед носом сыщика.
Соколовский звонил еще и еще, пока наконец потерявший терпение Слава не выскочил, матерясь, и не схватил настырного сыщика за грудки:
— Ты что, не понял, я больше не торгую! Иди отсюда, пока перо тебе не вставил, вали давай.
Леня умоляюще зашептал, стараясь сдерживать себя и не вступать в драку:
— Ну хоть одну, дай одну, розовую, пожалуйста, любые деньги дам. Хоть убей, не уйду.
— Нет у меня, понятно? Не торгую я сейчас, только что освободился. — Леня отлетел к стене, упал на заплеванный пол, поднялся и опять стал требовательно звонить.
Боясь навлечь на себя гнев соседей, максимум, на что мог решиться этот парень, — пару раз дать в челюсть. К такому повороту событий сыщик был морально готов.
Когда дверь в третий раз отворилась, Леня, чуть ли не сползая к ногам хозяина, простонал:
— Ну скажи хотя бы, кто продаст, все мои марафетчики накрылись, никто не торгует розовыми, а мне позарез надо, сам понимаешь. Ну хоть скажи где.
Парень, уставив руки в бока, испытующе поглядел на Леню и наконец выдавил:
— Ладно, езжай в город, розовые сейчас можно купить только на Плешке. Там такой чувак жирный торгует, ты его узнаешь, у него родимое пятно на всю щеку. Только если кому проболтаешься, что это я тебя туда послал, во! — здоровенный кулак был поднесен к самым глазам Лени. — Если еще раз здесь увижу, пеняй на себя. И дорогу сюда забудь.
По лестнице кто-то спускался. Дверь захлопнулась, и Леня облегченно вздохнул: ниточка потихоньку раскручивалась. Уже вечерело. Надо было торопиться. Сыщик поехал на Плешку.
На Плешке он долго бродил, оглядывая тех, кто там постоянно тусовался. К нему тоже приглядывались, видя в нем чужака и опасаясь, что он окажется легавым. Но торговля, несмотря на это, шла довольно активно. То и дело подходили молодые люди стильного вида, мужчины, девушки, потрепанные женщины с богатым прошлым — все, кому надо было скоротать вечер под кайфом.
Здешние завсегдатаи хорошо знали друг друга, и у них были свои установившиеся отношения с продавцами подпольного товара. Кто-то упрашивал продать подешевле, — видно, не хватало денег, но безжалостный продавец не соглашался, отворачивался, отрицательно покачивая головой. Кого-то торговцы встречали радостно — очевидно, это были те, кто щедро платил за услуги. Покупатели отходили с продавцами в сторону, иногда в соседние дворы, в подъезды, даже садились в троллейбусы, и там совершался процесс купли-продажи. Никакого жирного с родимым пятном не было видно. Леня напрасно крутил головой, пытаясь в призрачном свете фонарей разглядеть того, кто ему нужен, но его не было.
Тщедушный мужичонка с бегающими глазками несколько раз проходил мимо стоявшего столбом Соколовского, пока тот наконец не отважился у него спросить:
— Послушай, приятель, а где тут такой жирный мужик с пятном? Что-то его сегодня не видно.
— А, Батон. Его сегодня, да и вчера чего-то не было, может, на днях появится. Купи у меня, — предложил мужичонка.
— А у тебя есть?
— Смотря чего тебе надо.
— Такие розовые бумажки.
— А, не, этого не держу, эта дурь для слишком умных. Это только у Батона бывает, у других даже и не ищи.
— Где еще можно купить, не знаешь?
— Ты чо, дурак? Кто тебе скажет? Сам ищи, — мужчина развернулся и отошел в сторону.
Надо было выжидать, когда появится Батон. Леня пошел прочь, усиленно разрабатывая в голове планы, как ему действовать в случае неудачи на Плешке, где искать. Проблема была в том, что он не знает, что искать и как оно выглядит, кроме того, что это нечто розовое. Он уже по самые уши втянулся в расследование.