Психологические опыты успешно продолжались, но теперь уже на работе. Ведь с недавних пор в моем характере обозначились некоторые странности, а Алина еще ничего о них не знала. Она должна привыкнуть к этим странностям, принять их как должное и перестать обращать на них внимание.
Разобиженная моим хроническим невниманием, девушка уже давно вела себя как капризный ребенок. Она надувала губки, в ответ на мои замечания фыркала, нарочито громко кокетничала по телефону с безвестными, вероятно, воображаемыми типами, не желая даже при моем появлении прерывать сего одухотворенного занятия. Поскольку я был ее непосредственным начальником, призванным разделять и властвовать жесткой рукой, то такое нахальное небрежение имело, очевидно, свою далеко идущую цель.
Дело в том, что нас с Алиной связывали отношения того особого рода, которые возникают при тесном сотрудничестве приятного мужчины в возрасте, еще отличном от престарелого, и юной девицы, под завязку напичканной любовными романами. Подобные отношения возникают, когда упомянутый мужчина и упомянутая девица вынуждены в силу производственной необходимости проводить ежедневно несколько часов бок о бок и задерживаться после рабочего дня для составления совершенно неотложных бумаг.
Даже в нашу циничную эпоху, качнувшуюся от оголтелого романтизма в сторону сугубо практическую, между начальником и его секретарем (в данном случае — секретаршей) порой устанавливаются отношения того особого рода, которые трудно наблюдать в обыденной жизни, далекой от специфики офисноканцелярской работы.
Эти особые отношения, испытанные мной лично на собственном примере (не знаю, печальном или радостном), заключаются в следующем. Женская, подчиненная половина по роду своих служебных обязанностей вынуждена ухаживать за зашивающимся в цейтноте и безоружным перед женскими чарами начальником: заваривать кофе, предупреждать о посетителях, напоминать о важных деловых встречах, снимать пылинку с рукава его пиджака, сдувать пушинку с оного же — и т. д. и т. п. Постепенно между ними начинают устанавливаться интимные, незаметные стороннему глазу отношения. Эти двое понимают друг друга лучше, чем кто-либо, они связаны незримой круговой порукой, они объединяются против врагов. Они вступают в сговор относительно нежелательных лиц и действий. Тихие зимние вечера они коротают, склонившись голова к голове над неотложной бумагой, которая в девять часов утра должна начать безостановочное движение по инстанции.
В процессе исполнения своих несложных, но хлопотливых обязанностей девушка, естественно, начинает проникаться нежными материнскими чувствами к боссу. Она переполняется тревожной заботой по отношению к объекту и субъекту своей жизнедеятельности — к обожаемому начальнику. И вот она уже с готовностью вспархивает со стула при его появлении, светит ему навстречу счастливо растворенными глазами, а в его отсутствие торопливо выхватывает из ящика стола (так римские легионеры подымали щит для обороны от варварских полчищ) крошечное зеркальце, чтобы немедленно убедиться в неуязвимости своего внешнего облика и, воспользовавшись временной передышкой, навести лоск.
Она не спит ночами, обдумывая прибавление к своему гардеробу слишком дорогой для ее тощей зарплаты, но совершенно потрясающей кофточки, в которой ее женская прелесть повысится не менее чем на восемь с половиной процентов и достигнет, наконец, необходимой поражающей силы. Голос ее, и без того достаточно нежный, теперь приобретает совершенно кошачьи, мурлыкающие интонации, она с таким придыханием произносит в трубку самое обыкновенное «алло», что абонент на том конце провода теряет сознание от его невыразимой обольстительности.
Она делает намеки подругам относительно своих особых отношений с патроном, она ревнует его к жене, впрочем пока не требуя немедленной расправы над ней. Душными летними и тягучими осенними днями она грезит о нем прямо на рабочем месте. Малейшее поручение при этом принимает характер вселенской важности, становится знаком особого доверительного отношения. В этих условиях даже обыкновенная чашка кофе приобретает смысл подвига, совершаемого во имя великой любви.
Правда, иногда, в грустную минуту, в дни влажной циклонической атаки на среднерусский климат, она грустит, отвечает односложно, опускает печальные ресницы, и ее порозовевшие веки говорят о неминуемости отчаянных слез.
Однако горе тому, кто попадется на приманку ее нежной услужливости! Он угодит в шелковые, искусно сплетенные из интриг и недомолвок сети и запутается в ласковых тенетах — навсегда! Но еще большее горе тому храбрецу, кто решится разорвать эти приятные путы! Отныне по жизни его будут сопровождать маленькие, практически не наказуемые неприятности, причина и источник которых угадываются легко, но его нельзя доказать. Неотложные встречи срываются по вашей — и только вашей! — вине. Строго настроенному к вам директору кто-то предусмотрительно сообщит о вашем нелицеприятном замечании в его адрес (неосторожно выболтанное известной особе в момент высших откровений). При этом вся контора будет откровенно подхихикивать над вами, откуда-то вызнав, что во сне вы художественно храпите на мотив музыкальной фразы «Ревэ та стогнэ Днипр широкый».
И пусть ваша чашка, вымытая в унитазе, или кофе, в который предварительно плюнули, станут самой страшной местью вашей Пенелопы. Ведь она способна на куда более страшную вендетту!
Она способна разрушить вашу карьеру, вашу жизнь. Она может разбить ваше семейное благополучие, рассорить с друзьями, растоптать вашу личность и в конце концов, измотав вас, как собака мотает и мусолит добытый в схватке тапок, женить на себе, окончательно поработив и подчинив своей железной воле — или же выбросить прочь, как ненужную тряпку.
А чья вина? Да ничья, думается мне. Просто когда-то весенний вечер был так тих и тепел, тополя шептали упоительные глупости о быстротечности счастья, ее волосы были так близко от вашей щеки и так томительно пахло от них тонким арбузным ароматом новомодных духов… И никто в этом не виноват!
Нет, позвольте, виновато в этом руководство, кто же еще? А зачем оно понаставило в офисе мягких диванов, провалившись в которые так трудно вновь подняться на ослабевшие ноги? Зачем оно наваливает на своих сотрудников горы работы, которую они вынуждены выполнять уже после шести часов, когда в здании так тихо и так темно, что, кажется, весь мир провалился в тартарары? И потом, зачем оно организовывает для своих сотрудников вечеринки без семьи в загородных домах отдыха или летние прогулки на теплоходе для поднятия корпоративного духа? Кто виноват, что эти прогулки поднимают что угодно, только не корпоративный дух, и потом еще добрые несколько месяцев приходится расхлебывать далеко идущие (если их вовремя не остановить) последствия?
Короче, моя вина в возникших отношениях с Алиной была минимальна. Практически неразличима. Ее вообще не было!
Теперь эти отношения неумолимо стремились к критической черте, за которой следует полный разрыв, скандал в благородном семействе, тихое полюбовное расставание или торжественное соединение под марш Мендельсона — в зависимости от темпераментов и отваги воюющих сторон.
Но ведь мужчина просит у женщины руку и сердце, только когда не может заполучить ее тело…
Однако сказать Алине правду о своих чувствах я все не решался. Ведь правда — это изобретение маньяка: колет глаза и режет ухо. Куда лучше действовать иносказательно.
Поэтому планируемая мной демонстрация была призвана убить двух зайцев. Проверить, как воспримет Алина болезнь своего начальника, и несколько расхолодить наши недавно еще столь теплые отношения, ныне миновавшие розовый этап и грозившие войной.
Попытка первая. Берется трубка телефона. Будничным голосом говорится, как ни в чем не бывало:
— Наташа, отпечатайте мне копии договоров по «Форест трейд маркет».
Потрясенное молчание на том конце провода. Ошеломленный голос:
— Александр Юрьевич, что-о-о вы сказали?
— Наташа, это срочно!
Трубка небрежно швыряется на рычаг. Опыт проведен. Результаты реакции станут известны через считанные секунды.
Томительная пауза — полминуты на обдумывание. Недовольное жужжание принтера за стеной. Грохот задвигаемого ящика стола: проверка внешнего облика на боеспособность пройдена на отлично! Еще через секунду стройная фигурка возникает на пороге кабинета с требуемой копией договора в руке — для прикрытия.
— Вот! — Это звучит даже хлеще, чем «На, подавись!». Внимательный взгляд исподлобья. Яркий росчерк помады на лице, красноватое пятно на щеке — нервы, нервы!
— Спасибо, Наташа, — произносится будничным, даже невыразительным тоном. — Вы свободны.
Она не в силах уйти, обуреваемая желанием вцепиться в ненавистную физиономию напротив (которая еще недавно проходила по разряду «самых любимых на свете!»).
— Это все, — произношу мимоходом. И еще через секунду добавляю: — Наташа.
— Да? — с омерзительной холодностью осведомляется она.
Наживка сработала. Имеет место быть попытка ревности к Наташе, той самой хорошенькой мышке с кукольным лицом из бухгалтерии. Видно, мой повышенный интерес к ней — не секрет для Алины. Она добавляет с сарказмом, в котором слишком звучат чувства глубоко оскорбленной женщины:
— Может быть, еще что-нибудь нужно, Александр Юрьевич? Чашечку кофе? Или шнурки погладить?
Озабоченный взгляд с трудом отрывается от бумаг, а в голосе звучит бархатный упрек:
— Не понимаю, Наташа, почему вы уже второй раз подряд называете меня чужим именем? Кажется, за время нашей совместной работы у меня вы могли бы запомнить, что меня зовут Иннокентий Иванович.
— ??? — Ее молчание оглушительней громового раската.
— Может быть, вам стоит записать в ежедневнике мое имя? Запишите на память: Иннокентий Иванович Стрельцов. Спасибо.
Она недоумевает. Растеряна. Обескуражена. Не знает, то ли я сознательно издеваюсь над ней, то ли… валяю ваньку, так сказать.
Она решается сменить тактику. С кошачьей грацией приближается ко мне, присаживается боком на ручку кресла. Быстрые отполированные ноготки пробираются к вороту рубашки, означая начало игры, так хорошо знакомой и мне и ей, такой популярной во всем мире…
— Саша… Ты что, а?
Мой недоуменный, даже испуганный взгляд, инстинктивное желание отпрянуть от ставшей слишком опасной близости потрясают ее.
— Наталья, что с вами? Вы в своем уме?!
Она вскакивает как ужаленная и гневно топает острым каблучком, будто собираясь им продырявить мне голову.
— Ты что, издеваешься надо мной? — Она бы закричала во все горло, если бы была уверена, что ее крик останется услышанным только мной.
— Наталья, опомнитесь! — Укоризненный взгляд, убеждающий голос, сочувствие. — Вы себя плохо чувствуете? Может быть, вам лучше отправиться домой? Вы, наверное, так много работали в последнее время… Аудиторская проверка вас доконала…
— Ты что? — На полуслове споткнувшись о мой участливый взгляд, точно о камень, она немеет. На секунду перестает владеть ситуацией. На секунду у нее даже мелькает шальная мысль, не спятила ли она, считая, что ее зовут Алиной, а не Натальей, но предательская мыслишка сразу же отступает, и ей на смену приходит куда более рациональное заключение: нет, это ее собеседник спятил.
Девушка опять подкрадывается ко мне и пытается игривым движением взъерошить волосы на затылке, — как всегда, в самые интимные минуты. Я вскакиваю с потрясенным видом и, отбежав к стене, начинаю лихорадочно приглаживать расстроенную прическу.
— Слушай, — произносит она холодно, пытаясь скрыть свое бешенство. — Как ты можешь так вести себя! И это после того, что между нами было…
— А что было? — испуганно шепчу, пятясь от нее, как рак.
— Как что! А в доме отдыха — разве не помнишь? И потом, на теплоходе… И потом, в кабинете… Ты же клялся, обещал…
— Вы ошибаетесь, Наталья. Вы себя плохо чувствуете. Думаю, вам лучше пойти домой. Я вас отпускаю. До конца недели можете отдыхать.
Ее губы прыгают. Она не знает, что лучше: то ли зарыдать, то ли раскричаться, то ли молча уйти.
Как умная женщина, она выбирает последнее.
Приложив ухо к двери, я слышу ее приглушенный хлипкой перегородкой голос. Она советуется по телефону с подругой:
— Слушай, с ним что-то не то… Называет меня Натальей. Нет, ты представляешь? На полном серьезе! Обращается ко мне на «вы». И это после того, что между нами было!
Трубка в ответ возмущенно журчит.
— А себя называет Иннокентием Ивановичем, фамилию не помню. Кажется, он того…
Трубка сомневается. Она настроена скептически и убеждает свою собеседницу, что ее просто дурят.
— Нет, ты бы видела его взгляд! Он даже покраснел, когда я к нему подошла. Нет, ты представляешь?!
Ай да я, ай да сукин сын! Так мастерски изобразить смущение!
— Слушай, я читала про такое в одном романе… Там герой закрутил с одной, а потом забыл, что у нее от него ребенок. А потом ребенок вырос, рассказал все своему отцу, и тот, рыдая, прозрел на старости лет. Так бывает. Эта болезнь — амнезия. И этот тоже такой! Ну абсолютно не помнит, как мы с ним… Но ведь я не могу ждать двадцать лет!
Трубка не верит и настаивает на злостной симуляции.
— Нет, правда… Он такой странный, я никогда его таким не видела. Мне ли его не знать! И потом, разве я не говорила тебе, он посещает психиатра? Ну, психоаналитика, какая разница… Значит, у него с мозгами точно не все в порядке. О господи, только психа мне не хватало! А что, если он совсем озвереет и кинется на меня с ножом?
Трубка объясняет своей абонентке необходимую тактику по выведению меня на чистую воду и обрывает разговор.
Дальше все идет как по маслу. Алина делает вид, что принимает игру. Она зовет меня Иннокентием Ивановичем, отзывается на Наталью и всячески демонстрирует разверзшуюся между нами пропасть — оскорбительную для нее и спасительную для меня.
Так проходит день. Вечером она задерживается, хотя срочной работы нет, в надежде, что я предложу ее подвезти домой, а там…
Но я не предлагаю.
— До свидания, Наталья, — церемонно раскланиваюсь в дверях и добавляю несколько смущенно: — Надеюсь, завтра вы будете чувствовать себя гораздо лучше.
Девушка потрясенно молчит.
На девять утра запланировано совещание у Дерева. Алина, как обычно, наводит марафет перед началом работы. За три с половиной минуты до назначенного времени я ураганом врываюсь в кабинет, хватаю со стола бумаги и произношу интимным, обычно принятым между нами тоном:
— Я к боссу… Алина, приготовь пока бутерброды и чай. Я чертовски голоден, не успел позавтракать.
Девушка застывает с открытым ртом, а я быстро смешиваюсь с толпой коллег в коридоре. Сейчас начнется адская головомойка. Деревяшкин любит потоптаться на костях невинно убиенных сотрудников.
«Так-с, — говорит внимательный взгляд Алины, буравя мою спину, а тщательно подведенные глаза хищно щурятся. — Значит, перестал придуриваться, голубчик!»
Она хватается за трубку телефона, чтобы доложить подруге обстановку на фронтах и диспозицию сторон.
День проходит как в тумане, он длится бесконечно долго, ковыляет, как инвалид на культях. Алина дуется на меня, демонстрируя арктическую холодность и северно-ледовитое обаяние. Я же щебечу и рассыпаюсь в комплиментах, делая вид, что не понимаю ее надутого вида.
— Чем занимаешься сегодня вечером? — спрашиваю для затравки.
Алина открывает было рот, как рыба, чтобы выпалить, что вечер у нее совершенно свободен, но спохватывается, вспомнив о своем решении проучить меня, и демонстративно замолкает.
Я делаю вид, что встревожен ее холодностью. Я не нахожу себе места. Я бросаю на нее заискивающие взгляды и обожающе гляжу на чеканный профиль. Она холодна как лед. Независима. Молчалива. Но исполнительна, как и положено секретарше.
Дело к вечеру. Рабочий день дожимает последние капли своих томительных минут. Легкие пальчики порхают над клавиатурой, не собираясь останавливаться.
Я незаметно подкрадываюсь сбоку.
— Алина, что я такого сделал? — спрашиваю заискивающе. — Почему ты на меня обижаешься?
— Я не обижаюсь, Иннокентий Иванович, — произносит она с невыразимым сарказмом, чуть ли не по складам. Тщательно уложенная головка презрительно вскидывается (этого выяснения отношений она ждала целый день!). — После того, что было вчера, — произносит она в заносчивой запальчивости, — между нами все…
— А что было вчера? — недоумеваю искренне.
— А вы не помните, Иннокентий Иванович? — иронически усмехается она, подчеркивая последние слова.
— Нет, помню… Вчера почти весь день я проторчал у клиента, утрясая договор.
— Нет, это было позавчера! — Длинные ресницы оскорбленно взмывают.
— Золотко… Ты запамятовала, это было вчера, тринадцатого.
Она вне себя. Она поддается на игру — идет в сети доверчиво и расслабленно, как дитя.
— Нет, это было позавчера!!! — кричит она, забыв о намерении вести себя холодно и сдержанно.
— А что тогда было вчера? — Я страдальчески морщу лоб. — Не помню. Какой-то провал в памяти. А я все утро думал, почему вчера было тринадцатое, а сегодня сразу пятнадцатое…
— Потому что вчера было четырнадцатое. И вчера вы… Нет, я не желаю об этом говорить! — Наманикюренные пальчики вновь ложатся на клавиатуру.
— Милая, расскажи… Понимаешь, я чувствую, что со мной происходит что-то странное… Какие-то черные пятна, провалы в памяти…
Секунду золотистые, с черной выпушкой глаза изучают меня придирчиво и строго. И наконец, смягчаются.
Она подробно и обстоятельно рассказывает мне все, как было. В голосе звенит незаслуженная обида. Досада. Недоумение. Легкая озабоченность. И все еще — небольшая толика подозрения.
— Да… — вздыхаю горестно. — Вот так дела…
Сижу печальный, понурый. Повинную голову меч не сечет, и в сердце подопытной особы лампочкой вспыхивает материнская забота. Теперь она смотрит на меня любовно и вместе с тем плотоядно, как изнуренный диетой гурман взирает на обширный кусок истекающего соком мяса, который ему наконец позволили съесть.
— Веришь ли, вдруг накатит, ничего не помню, — жалуюсь я. — Ни кто я, ни что я… Помнишь мои опоздания на прошлой неделе? Вот, это оно… Забыл, где живу, уехал на другой конец города. Дома был огроменный скандал!
Глаза Алины мгновенно загораются практическим любопытством. Она уже раздумывает, как бы ей в ту минуту, когда на меня найдет стих, получить наконец практические дивиденды от нашей давно истончившейся связи.
— Ты уж прости, если что, — винюсь дальше. — Не знаю, что за лихоманка на меня нашла… Короче, когда начну пороть что-то невероятное, просто не обращай внимания.
— Это не заразно? — опасливо интересуется Алина, прикидывая свои шансы на успех.
— Не думаю. В остальном я совершенно нормален.
Отныне недоразумения забыты, мир восстановлен. Вскоре вверх по инстанциям пойдет сплетня о том, что иногда я начинаю заговариваться, но это не опасно. Такая сплетня — моя индульгенция. Небольшая толика безумия только украшает мужчину, как боевой шрам. Но главное — не переборщить.
— Милый, — выдыхает Алина, — я тебя вылечу. Помнишь, когда мы ездили летом на теплоходе, ты перекупался и заболел, а я тебя лечила… Как нам было славно вдвоем! Помнишь?
— Нет, не помню, — отвечаю я с печальным вздохом. — Абсолютно ничего не помню!
Нет, все-таки отличную болезнь я себе придумал!
Вскоре подвернулся официальный вечер в честь семилетия фирмы, где должны были собраться все наши сотрудники плюс самые важные и любимые личности из числа клиентов, налоговой полиции и работающего с нами банка. На этот вечер я очень и очень рассчитывал. Точнее, я рассчитывал на Улялякину.
Медленный танец, небольшая доза алкоголя, может быть, даже мимолетное признание в любви — все это вкупе поможет мне протоптать тропинку, но не к сердцу прекрасной бухгалтерши, а к неиссякаемому источнику теневых денег, кои брызжут живительной влагой под благотворной сенью подставных счетов.
Ради этого события в зале некоего ресторана средней руки были составлены столы буквой «П», ради этого заказаны декалитры спиртных напитков, доставлены тонны деликатесов, а оркестр полуцыганских музыкантов, призванный повысить градус собравшейся компании до точки кипения, уже сладко завыл сиплыми голосами приторную мелодию типа «Любила-забыла».
Вася конечно же единолично оккупировал свою бухгалтерскую пассию. Одетый в рубашку цвета сырого мяса и пиджак цвета прокуренных легких, он гоголем вышагивал вокруг барышни, петушился, надувал грудь колесом, рассыпался в витиеватых комплиментах и никому не давал приблизиться к предмету своих пылких притязаний. Девушка лишь снисходительно принимала ухаживания, польщенно улыбаясь.
Этот назойливый тип определенно мне мешал! Необходимо было его нейтрализовать. Но как удалить рыжего обалдуя? Запереть в мужском туалете, подперев дверь шваброй? Вызвать к телефону, будто его разыскивает любимая мама? Вернется в два счета и в том и в другом случае.
От табачного дыма и оглушительного завывания цыганской эскадрильи в голове, вместо мозгов, плавала дымовая взвесь. Я накинул на плечи пальто и вышел на улицу, снедаемый раздумьями.
Морозный воздух влился в грудь живительной струей. Окрестные улицы были пустынны, а на площадке у ресторана дружной гурьбой толпились машины сотрудников. Тут же гениальная идея вспышкой осветила мрак ночи.
Я достал из багажника своей машины нож и молоток и любовным взглядом окинул Васькин «фольксваген». Что греха таить, мне всегда нравился его автомобиль. Мне был идейно близок его дизайн, хотя округлые формы задних фонарей и казались несколько спорными в свете последних новаций автомобилестроения.
Проткнуть шины на передних колесах и высадить боковое стекло оказалось делом одной минуты. Я немедленно покинул заливавшуюся истерическим ревом (будто поросенок, которого волокут на заклание) машину и вновь погрузился в кипучее веселье праздника.
Вася единолично нависал над хрупкой девушкой, ритмично дергаясь в танце, как мышь с перекушенным кошкой позвоночником. В этот миг он походил на долговязую скалу, у подножия которой приткнулся утлый челн.
— Можно тебя на минутку? — вежливо прокричал я ему, заглушая цыганский рев музыки.
— Не мешай, старичок, — не очень-то любезно отозвался рыжий оболтус.
— Как хочешь, — я пожал плечами, — только не просись подвезти, когда закроется метро.
Любовь Васи к собственной машине была притчей во языцех. Он мгновенно отлепился от своей пассии и тревожно прорычал:
— Что случилось?
— А, — я легкомысленно махнул рукой, разыгрывая пьяного, — твой «фолькс» заливается соловьем. Кажется, его пытались угнать.
Вася, даже не извинившись, мгновенно отшвырнул в сторону предмет своей высокой страсти и помчался к выходу, высоко вскидывая на бегу петушиные ноги.
Осознав паническое бегство кавалера, Наташа с утробным вздохом опустила грустные коровьи глаза. Музыка, смолкнув на секунду, опять мрачно взвыла; безголосый певец, храбро рифмуя «любовь» и «кровь», жалобно заблеял очередную песню.
— Разрешите пригласить? — произнес я, не теряя драгоценного времени. На допрос важного свидетеля у меня было не более двадцати минут.
Девушка согласно взмахнула твердыми, как пластмассовая щетка, ресницами и доверчиво повисла на мне, закинув руки на плечи.
Когда танец закончился, я разглядел в полутьме танцующего зала посверкивающий ненавистью взгляд Алины.