Едва переступив порог, еще в прихожей уловил знакомый кисловатый запах перегара. «Батюшка пожаловали», — безошибочно определил я, приготовившись к худшему. Отношения с родственниками вступили в очередную фазу обострения.

Иришка, подперев щеку рукой, скучала за кухонным столом. Напротив нее, неохотно ковыряя вилкой в тарелке и плотоядно косясь на шкафчик, где, как ему было доподлинно известно, всегда хранилась дежурная выпивка, сидел мой батяня.

В последнее время отношения у нас были напряженные. Батя крепко выпивал, при этом не считая, впрочем, что чрезмерно злоупотребляет таким ценным изобретением химической науки, как сорокапроцентный этиловый спирт. Скучно ему было жить на пенсии, и он разнообразил томительное течение закатных дней общением с окрестными алкоголиками. Те слетались к нему, как мухи на мед.

— Как дела, отец? — спросил я с наигранной веселостью.

— Ничего, Сашок, ничего. Какие дела мои стариковские, — с наигранной грустью ответил батя. — День да ночь — сутки прочь. Телевизор посмотрю да спать лягу. А больше и занятий у меня нет. Только вот когда разве к сыночку загляну, на внучков полюбуюсь, с невесткой поговорю за жизнь…

— А как здоровье?

— Да какое здоровье, Сашок, в моем возрасте… Да еще с нашей городской экологией. Слышал, вчера по телевизору передавали? Опять в районе Волгоградского проспекта СО в полтора раза выше нормы. — Отец горестно покачал головой, как будто превышение концентрации угарного газа больно ударило именно по его организму. Тем более, что жил в диаметрально противоположном конце города, в Строгине.

— Если плохо себя чувствуешь, может, стоит лечь в больницу на обследование? Я оплачу, — предложил я, наперед зная, что отец откажется. Все его сетования на здоровье и превышение угарного газа вели к одной, излюбленной теме.

— Какие больницы… Не доверяю я врачам, ты ж знаешь. Залечат насмерть, охнуть не успеешь. Я вот что, сынок, надумал… Очень уж угнетает меня городская жизнь. Воздуху почти не осталось вокруг, зелени тоже. Мне по старости лет смотреть на это никаких сил нет. Хочу перед смертью надышаться чистым кислородом всласть. Хочу свой огородик, яблоньки, цветочки и все такое окучивать…

Томительная пауза повисла в воздухе.

— Предлагают мне добрые люди хорошенький домик во Владимирской области. Речка, лес, грибы-ягоды. И доплата хорошая. Очень уж для меня этот вариант соблазнителен…

— А для меня — нет, — жестко произнес я.

— Ты, Сашка, потому что дурак круглый. Старика отца не уважаешь! А старику отцу много ли на старости лет надо? Только бы огородик, яблоньки, цветочки, воздух свежий… Доплату, опять же, послушай, какую предлагают…

— Даже и не начинай, отец… Я же знаю, чем такие истории обычно кончаются. Доплату ты благополучно пропьешь, а дом во Владимирской области окажется каким-нибудь дровяным сараем, непригодным для жизни. Это в лучшем случае. А в худшем — прикончат тебя вообще и следов потом не отыщется.

— Ну ладно, не хочешь — не надо. Только твой старик отец не глупее тебя, между прочим, и жизнь наизусть знает!

Он заерзал на стуле и продолжил с обидой в голосе:

— Между прочим, меня многие уважают, не то что ты. И сами меня к себе зовут, чтобы пообщаться. И друг у меня один есть очень хороший. Просто замечательный друг…

Я насторожился. Что-то он до сих пор никаких друзей не упоминал. Что это за друг такой объявился?

— Интеллигентный человек, как и я. Хотя на целине не был, не воевал за урожай… Только ему жить негде. А так он человек хороший, душевный. Общаемся мы с ним, как интеллигентный человек с другим интеллигентным человеком. Общность душ у нас…

— Выпивка у вас общая, — пробормотал я, но отец не расслышал, в последнее время он стал туговат на уши.

— Человек он хороший, только жить ему совсем негде… Во Владимирской области жить он не может, потому как там простора для души никакой нет. Хочу, Сашка, я его на своей приватизированной половине прописать. Потому как человек хороший и ко мне уважение завсегда проявляет…

— Только через мой труп! — торопливо перебил я. — Собственность у нас совместная, так что тебе мое разрешение требуется для прописки, я его не даю. Если, батя, всех твоих собутыльников прописывать, половина района в одной квартире обитать будет, — все, кроме тебя, потому что друзья тебя быстро оттуда выкинут. Несмотря на совместную выпивку.

Отец понял, что его очередной ход не удался, и с обидой проговорил:

— Я, сынок мой, пью потому, что имею право пить. Это право я всей своей жизнью выстрадал. Я, между прочим, целину подымал в тысяча девятьсот пятьдесят-каком-то году. И я ее не для того подымал, чтобы мой единокровный сын меня потом куском хлеба попрекал.

— Я тебя, батя, куском хлеба не попрекаю. Стаканом водки — да. Но не куском хлеба.

— Ну ладно, ладно, Сашка. Денег не даешь на домик в деревне — не надо. Лучше свою приватизированную половину отдай. Тебе-то она зачем? У тебя вон какие хоромы! — Отец обвел дрожащей рукой воздух. — А меня, может, насмерть давит городская атмосфера. Меня, может, лес, поле и ручеек привлекают перед законной кончиной бытия. Может, меня дивный лесной дух пьянит. Меня, может, земля зовет!

— Водка тебя зовет, отец, — жестко оборвал я. — И давай больше не будем. Для твоего же блага отказываюсь.

— Что ты знаешь, что такое благо для меня? Я, может, лучше разбираюсь, что для меня благо, а что — не благо… Не-ет! — Отец поднял свой заскорузлый палец и выразительно потряс им в воздухе. — Ты меня с панталыку не сбивай. Я, может, здоровье потерял на целине в одна тысяча девятьсот-не-помню-каком году. Я, может, вот этими руками строил твое, сынок, благополучие. Выкормил, выпоил, выучил тебя не для того, чтоб ты нынче запрещал своему старику отцу цветочками наслаждаться! — Отец совсем раздухарился. Его глаза грозно сверкали, на долю секунды он опять превратился в того грозного отца, который вызывал во мне священный ужас, поджидая с ремнем в руке после школы, уже оповещенный о несвоевременно полученной двойке.

Иришка между тем засуетилась возле стола:

— Папа, может, вы еще кушать хотите? Курочки, может быть, еще съешьте кусочек? Возьмите грудку, пожалуйста.

Отец сердито нахохлился. Он был похож на капризного ребенка, которому отказали в покупке игрушечного автомобиля.

— Нет уж, — гордо произнес он. — Не надо мне из ваших рук ничего. Не нуждаюсь я больше в ваших благодеяниях. Раз сын мой не уважает меня… Презирает насущные нужды старика отца, который вспоил, вскормил, взлелеял свою кровиночку, не покладая рук…

Он гордо прошествовал в прихожую и стал одеваться.

В этот момент из детской вылетел Пашка с автоматом наперевес и с восторгом заорал:

— Дед, ты что, уже уходишь? Ну, пока! Командос, к бою! — заревел он радостно. Затем юный наемник безжалостно расстрелял оторопевшего деда и скрылся в комнате, поливая воображаемым ружейным огнем все и вся на своем пути.

Дед обиделся еще пуще.

— Вот и внучок туда же, — дребезжащим от обиды голосом произнес он, наматывая на горло мохнатый шарф, мой новогодний подарок. — Не уважают меня… Оружием грозят… Ну, тогда прощайте на сем.

Уходя, он нарочито громко хлопнул дверью.

— Ты куда? — удивилась Иришка, но я только бросил «сейчас вернусь» и выскользнул вслед за отцом.

Во дворе мела поземка. Черная стариковская фигура в вихрастой шапке маячила далеко впереди. Ей навстречу из-за угла дома вышла другая фигура, более масштабная. Две фигуры остановились, заговорщически сблизившись.

Отец размахивал руками, словно оправдываясь, а его собеседник мрачно слушал. Потом фигуры сообща завернули за угол, и мятущийся в темноте снег скрыл их из глаз.

Это был, наверное, тот самый перекупщик, который подначивал старика на продажу квартиры. Ничего, вот закончу свои дела с Кешей и тогда разберусь с ним по-свойски. Только вот как с отцом быть? Больным он себя не считает, лечиться не желает. Жить с нами тоже не хочет, потому что в этом случае придется ему навсегда отказаться от возлюбленного напитка.

— Саша, — нерешительно начала жена, когда я вернулся, — если отец просит, может быть, лучше уступить ему?

— Ты соображаешь, что говоришь? — вспылил я. — Ты что, газеты не читаешь, не знаешь, чем такие дела заканчиваются? Потом стариков находят где-нибудь в лесу, присыпанными снежком, а в их квартирах поселяются шумные азербайджанские семьи с выводками горластых детей.

— Но, может быть, в деревне ему действительно будет лучше…

— Я лучше знаю, что лучше для него, а что нет, — оборвал безапелляционно. — И давай не будем!

Итогом разговора стала мучительная головная боль и бессонница до рассвета. Я до утра ворочался в постели, комом взбивая горячие простыни. Иришка же спала как невинный младенец, чей мозг не отягощен еще ни единой мыслью. Во сне она улыбалась каким-то приятным, необременительным снам.

Хорошо ей! А у меня проблем море и планов громадье. У меня — запутанные отношения с одной половиной мира и отвратительные с другой. Но ничего, скоро всему этому придет конец, подумал я, постепенно засыпая, Кеша меня выручит. Скоро я начну совершенно новую жизнь, и он поможет мне ее начать.

Мне снится удивительно приятный сон. Сначала синие и розовые пятна причудливо перемешиваются, как на полотнах Кандинского, сопрягаются в разноцветные узоры, а потом вдруг распадаются, рассасываются, истончаются, приоткрывая ровную гладь изумрудно-голубого моря, хрустальный купол небес и медные стволы соснового леса на обрывистых кручах гор. Крючковатые корни цепляются за осыпи рыжеватой породы, шелковистый песок пересыпается белым золотом в ладонях, а размеренный шум прибоя звучит дивной музыкой, вечной, как мир. Вечной, как несбыточная мечта.

В густой прибрежной зелени, за фигурной оградой, за живой изгородью мирта белеет игрушечный домик, лукаво выглядывая из густых зарослей криптомерий. В чисто промытых стеклах отражается распахнутое небо, скользят легкомысленные барашки облаков и голубеет лазурная даль. По блестящей глади призрачным миражом летит к берегу стремительная яхта, оставляя за кормой белые буруны пены.

Я полулежу в шезлонге, благосклонно взирая сквозь темные очки на литое море у подножия утеса. Раскрытая книга покоится рядом, ветер лениво перебирает страницы. Прибрежное шоссе, трусливо вильнув на горном склоне, скатывается в распадок, мне отлично виден его замысловатый изгиб. Редкие машины, торопливо выскакивая из-за изумрудной завесы, резко блеснут лобовым стеклом на солнце — и тут же ныряют в прорву тропического леса.

Слабый шелест песка под легкими женскими шагами.

— Приехал отец, — слышен голос Иришки. — Он хочет с тобой поговорить. Я прикажу подать ленч на террасу.

Я лениво поднимаюсь из своего одинокого убежища и, увязая по щиколотку в песке, неторопливо бреду к дому. На подъездной аллее виден черный «БМВ» с откидным верхом, машина отца.

— Привет, бездельник! — Отец поднимается мне навстречу из плетеного кресла — седой, загорелый, мускулистый. — Все нежишься на пляже, вместо того чтобы заниматься делом?

— Дела не убегут, — отвечаю я, ответно сверкнув белозубой улыбкой. — А вот время…

Отец дружески хлопает меня по плечу. Мы располагаемся на террасе, откуда открывается чудный вид на залив. Кружевная тень платанов колышется вместе с порывами морского бриза. Слабо шевелится занавеска на окне.

— Как Павел? — интересуется отец. — Он сейчас в Гарварде?

— Да, у него экзамены, — отвечаю я. — А Леночка скоро приедет из колледжа на каникулы.

Мы неторопливо беседуем о семейных новостях, потягивая свежеотжатый апельсиновый сок. Затем я интересуюсь мимоходом:

— Как бизнес, отец?

— Чудесно, сынок, дела на подъеме. И все благодаря тебе. Если бы ты тогда не заставил меня…

— Не стоит благодарности, отец. — Я лениво машу рукой.

Сразу после ленча отец уезжает в город (в какой именно, хоть убейте, пока не знаю), а я скрываюсь в библиотеке, затерянной в прохладных глубинах дома. Старинный том с облупившейся позолотой на корешке приветливо распахивает страницы.

— Дорогой, я еду по магазинам, — сообщает жена. — Надо подыскать Леночке подарок на день рождения.

— Она так мечтала о яхте… Пожалуй, я попрошу фирму выслать каталог.

— Дорогой, неужели мы можем себе это позволить?

Я небрежно киваю и погружаюсь в чтение. Слышен хруст гравия, тихий рокот автомобиля, выезжающего с территории виллы. Теперь я один в доме. Не считая прислуги.

Набираю номер телефона. Он начинает с семерки. Это международный код России. Только эта семерка еще связывает меня с моей холодной родиной, где сейчас снег, слякоть, разводы соли на машинах и предновогодняя суматоха.

— Привет, — улыбаюсь на знакомое «алло».

— А, Саша, — отвечает трубка, — давно не слышал твоего голоса. Я все сделал, как договаривались…

— Да, я знаю, Кеша, спасибо, — благодарю его будничным голосом. — Деньги пришли вовремя… Ну а как дела вообще?

— Понемногу. Все благополучно.

— Знаешь, мне нужна сумма на непредвиденные расходы.

— Да, конечно, это можно устроить. Легко!

— Это не опасно? Никто ничего не заподозрит?

— Нет, что ты! Я немедленно переведу на счет, сколько скажешь.

— Ну и ладушки, — улыбаюсь я. — Привет Валюшке!

— Привет супруге и детям.

— Приезжай к нам в отпуск всей семьей, давно не виделись.

— Непременно приедем. Наверное, у вас сейчас жарко?

— Не сказал бы. Всего двадцать семь. Иногда я даже мерзну.

— А у нас минус двадцать, — завистливо произносит он.

С потусторонней улыбкой на устах я нажимаю «отбой».

Как я все здорово придумал! Каждый день деньги незаметно капают на мой счет. Нет, не капают — текут тонкой струйкой. Их поступление обеспечивает мой московский сотрудник, известный всем окружающим под именем Рыбасова Александра Юрьевича. В свою очередь он с готовностью оказывает мне услуги и несказанно рад, что обрел такую непыльную, необременительную жизнь и верный заработок. Он благодарен мне, а я благодарен ему за то, что он избавил меня от ежедневной рутины, от утомительной обязанности зарабатывать на хлеб насущный.

Но не только на благодарности строятся наши отношения. Вовсе не благодарность является прочной основой нашего взаимовыгодного сотрудничества. Наш договор зиждится не на эфемерных, трудно исчислимых в долларовом эквиваленте понятиях, таких как признательность и дружба. Она основывается на точном расчете и (со стороны Кеши) на страхе.

Ведь одним не вовремя сказанным словом я могу разрушить его идиллическую жизнь. Я могу поведать всем, каким образом некий Иннокентий Иванович Стрельцов превратился в того, кем он сейчас формально является. Я могу раскрыть тайну его необременительных и почти не опасных махинаций с деньгами одной большой компании. Такой большой и такой богатой компании, что тонкий долларовый ручеек, утекающий за рубеж, не замечается ею, как не замечает хозяйка, когда вездесущие мыши тайно поворовывают сделанные на зиму гигантские запасы крупы.

У меня есть в офшорной зоне небольшой бизнес, которым управляет отец. Это тот самый запасной выход, который следует оставлять даже в абсолютно верных делах. Меня боготворит жена, обожают дети, уважает родитель. Правда, все друзья и знакомые остались в моей прежней, московской жизни, но я совсем не жалею о них. В жизни часто приходится чем-то жертвовать.

— Дорогой…

Кажется, это вернулась из города жена. Но почему она так требовательно трясет меня за плечо?

— Пора вставать, уже семь часов…

Я как ошпаренный вскакиваю на постели.

Семь часов. За окном фиолетовеет предрассветная темень, пора на работу.

Какой дивный, какой упоительный сон. Увы, только сон…

Совещание у Деревяшкина едва закончилось, когда на пороге кабинета возникла Алина.

— Вам звонил некий Арсеньев, — сказала она с вопросительной интонацией, которая свидетельствовала о ее разыгравшемся любопытстве.

— Он оставил телефон?.. Соедини.

Девушка умоляюще взглянула на меня своими подведенными черным глазами, как будто я уязвил ее в самое сердце, и выпорхнула за дверь. Она любит знать, кто мне звонит и по какому поводу. Любая мало-мальская тайна в моей жизни будит в ней древний инстинкт следопыта, добытчика запретных знаний.

— Нам все-таки пришлось командировать сотрудника в Сыктывкар, — брюзгливым голосом, как будто его владелец изо всех сил сдерживал раздражение, проговорил сыщик. — На письменный запрос органы внутренних дел ответили, что указанный вами человек в городе не проживает. Мы проверили все районы Коми-Пермяцкого округа, все исправительно-трудовые учреждения — глухо.

— Как это понимать? — не понял я.

— Понимать это надо так. Стрельцов Иннокентий Иванович никогда не проживал на территории округа, постоянно или временно, не отбывал наказания в ИТУ. По крайней мере, под этой фамилией. Находился ли он в городе без прописки или временной регистрации, однозначно утверждать невозможно. Мы проверили всех Стрельцовых, проверили всех Иннокентиев Ивановичей — даже приблизительно похожих людей нами не обнаружено.

Хорошие ли это были сведения или плохие, я еще не понимал. С одной стороны, если Кеша не сидел и не был осужден — это хорошо. Но это значит, что он наврал мне насчет Сыктывкара, — и это плохо.

— И вот что еще интересно, странная история… Не знаю, заинтересует это вас или нет…

— Что именно?

— Сотрудник, командированный в Сыктывкар… Он утверждает, что… — Молчание на том конце провода.

— Что он утверждает?

— Вам лучше лично поговорить с ним. И тогда вы примете решение, стоит ли продолжать расследование и в каком направлении.

— А нельзя ли сразу?

— Я дам ему ваш номер, он перезвонит… — Связь оборвалась.

Я недовольно поморщился. Что за интригующие подходцы у этих сыскарей! Или это их методы выжимать из клиентов деньги? Крайне заинтригованный и крайне раздраженный, я опустил трубку.

Кеша сидел на кухне, нахохлившийся и какой-то невыспавшийся. В углах рта залегли печальные тени, а непокорный ежик волос на макушке ожесточенно топорщился.

— Ну, как успехи? — по-хозяйски спросил я, входя на кухню. — Как продвигается изучение английского?

— Хреново, — откровенно и мрачно отрубил Кеша. — И вообще, зачем мне это все надо?

У него было явно депрессивное настроение, и мне захотелось его немного подбодрить.

— Ничего, еще немного осталось, несколько недель и…

— И что, хренакнем сразу в дамки? — Строптивец вызывающе фыркнул в лицо своему гуманному воспитателю, а потом мрачно окунул голову в плечи и отвернулся к окну.

За мутным, исполосованным дождями стеклом маячили расплывчатые тени мокрых деревьев, в свете фонаря сеялся снег, темные люди, ссутулив плечи, скользили в темноте. Невдалеке глухо рокотало Садовое кольцо с его нескончаемыми пробками.

— Цельный день ветер воет да мокрятина с неба сыплется, — с тоской в голосе промолвил Кеша. — И так всегда! Чуть мороз вдарит, чуть под ногами земля покрепчает — опять ветер задует, опять развезет, какой-то грязи вместо снега насыплет… Одна мокрота в этой вашей Москве, а не зима. То ли дело у нас, на Севере…

— А что у вас? Разве оттепелей не бывает?

Кеша презрительно дернул плечом:

— Ну уж, не бывает. У нас такие оттепели бывают, что только держись! А морозы какие зимой стоят! Воздух такой студеный, аж горло ломит, если вдохнешь, и пар из глотки столбом, как из трубы котельной. Ночью идешь — вокруг луны розовым от мороза обведено, звезды круглые, с ладонь величиной, и висят низко, прямо схватить можно, если на цыпочки встать. А снег как хрупает под ногой! Идешь — а он ать-два, ать-два, как колокольцы маленькие звенят! Упругий снег, как подушка, хоть ложись да отдыхай. А то как задует вьюговей, так три дня света белого не видно — все метет да метет… А тут… Одна грязь да мразь.

Недовольство московским гнилым климатом Кеша сопроводил звучным прицельным плевком в помойное ведро.

Клавдия Митрофановна, дремавшая у плиты, неожиданно встрепенулась, раскрыла щелочки глаз, опушенные редкими пепельными ресничками, и печально промолвила:

— Внешний наш человек ежедневно тлеет, а внутренний со дня на день обновляется. Ибо кратковременное легкое наше страдание производит в безмерном избытке вечную славу.

После этого узкие губы сомкнулись, а ожившие было на лице морщины вновь залегли глубоко и спокойно.

Расшифровывать многосмысленный ребус было лень. Если у моего дублера сегодня такое слезливое настроение, хорошо бы воспользоваться им и побольше разузнать о прежней его жизни. Не больно-то был разговорчив он насчет своей биографии. Одним словом, темная лошадка…

— А что, Кеша, ты и родился в Сыктывкаре?

Мой собеседник как-то недовольно дернул плечом и увел разговор в сторону:

— Клавдия Митрофановна правильно сейчас сказала: тлеет внешний человек. Прямо шкурой чувствую, как тлеет. Я тоже тлею. Может, скоро вообще дотла дотлею. Вас всех только внешний человек и интересует. Где родился, когда женился да сколько зарабатываешь… А внутреннее, внутреннее постигать когда?

На кухню, деловито плюхая шлепанцами, прошествовал сонный сосед Колян в растянутой голубой майке, из которой вываливалось плотное шерстяное брюхо, и брякнул на плиту кастрюлю со вчерашним супом. Он слышал окончание разговора и ухмыльнулся во всю глотку.

— Знаю я, чего это Кешка бесится, — густым басом пророкотал он, почесывая пальцем под мышкой. — Валька его вчера бортанула. К мужу Нисхату опять ушла. Сказала, мол, незаконными отношениями не желает довольствоваться.

— Что ты брешешь! — взвился Кеша, вскочив с колченогого стула, так что тот от резкого движения завалился на спину.

— Твоя мать брехала, когда под лавкою лежала!

Колян с наслаждением наблюдал, как на Кешином лице появилось осатанелое выражение, свидетельство крайнего гнева. Очевидно, в предвкушении кардинальной драки у соседа чесались руки: Коле было неприятно лицезреть нежные отношения своей бывшей подруги с новоявленным плейбоем. Подобный адюльтер задевал его мужское самолюбие.

После ухода зачинщика коммунальных баталий Кеша печально осел на стуле и вновь задымил.

— Да брось ты, — произнес я легкомысленным тоном. — Зачем тебе эта тетеха? Когда мы закончим наше дело… Видел картинку у Гургеныча в комнате? — Календарь армянина изображал неестественно грудастую особу типа «мечта идиота», с осиной талией, грудью, напоминавшей два перезрелых арбуза, и зазывной улыбкой профессионалки. — У тебя будет в сто раз лучше!

Кеша недоверчиво фыркнул, но глаза его слегка оживились.

— В Сыктывкаре у меня была одна, — начал было он, но замолчал, одолеваемый воспоминаниями. — Такая вся из себя… Замечательная! Она в гостинице работала… Говорила: Иннокентий, я с вами хоть на край света, вы такой изумительный…

Он внезапно поперхнулся и натужно закашлялся дымом. А потом замолчал, с тоской уставившись в окно.

— Ладно, Кеша, давай работать, — мягко напомнил я.

— Работать… Ты же и из мертвого душу вынешь, живоглот! — Кеша мрачно поплелся в комнату.

После его ухода Клавдия Митрофановна негромко забормотала себе под нос, персонально ни к кому не обращаясь:

— Нужно нам глядеть не на видимое, но на невидимое, ибо видимое временно, а невидимое вечно. Как бы нам и одетым не оказаться нагими…

Это звучало предостережением.

— Алло. А, это опять вы… Ну и как, напечатали мое интервью? Еще нет?! Поторопитесь, уже две недели прошло!

А что это у вас голос такой гнусавый? У вас что, хронический насморк или вы трубку носовым платком закрываете? Ах, насморк…

Вы опять об этом… Ну сколько можно? Что вы все разнюхиваете, что вы все копаете? Вам что, заняться нечем? Вам что, интересно в чужую жизнь по самое никуда влезть? Я вообще не понимаю, с какой это радости вы к нашей семье прицепились…

Какой еще брат? Похожий, как родной брат? Кто на кого похожий?

Я вам, кажется, уже сто раз говорила, что никакого брата у моего мужа нет и не было.

Ах, тот тип, охранник моего мужа… Или телохранитель? Ну такой… Невыразительный, с усиками. Ничего особенного! Даже не помню, как его зовут… Впрочем, Александр звал его Кешей. Ну, понимаете, когда разведчик начинает работу на вражеской территории, ему сочиняют легенду. А мой муж человек занятой, неотложных дел у него прорва, везде нужен глаз да глаз… Ну, этот Кеша был у него вроде как на подхвате. Ничего серьезного: туда сгонять, там подписать, сям отметиться… Короче, все как обычно. Только не справился он. Слабенький в плане деловой хватки оказался, вот и уволился.

Насчет внешнего сходства? Вот еще глупости! Никакого сходства не было, абсолютно разные люди! Сами посудите: мой муж — косая сажень в плечах, крупный мужчина в самом расцвете сил, а этот, как его… Субтильный тип с жидкими волосенками и нечистой кожей. Странно, откуда вы взяли, что они похожи? Просто удивляюсь на вас и хохочу.

Нет, что-то общее в них все же было. Ну, во-первых, возраст — в районе среднего. Кажется, размер ноги, точно не знаю. Цвет волос, пожалуй. И все!

Впрочем, какое сходство может быть, когда один в усах, а другой абсолютно гладкий в области верхней губы? То-то же… Нет, что вы, я бы ни за что их не спутала. Даже темной ночью в темной комнате, крашенной черной краской, и при этом если бы оба при этом были в черном… Нет-нет!

Сами подумайте, мой Саша — образованнейший человек, с высшим образованием, а у того типа — незаконченное среднее. Маникюра нет, ногти обкусаны. Нож держит в левой руке. Дезодорантом прыскается не после душа, а до него. При ходьбе прихрамывает. Водочкой, кажется, тоже не брезгует. Какое сходство, что вы?!

Да и зачем моему мужу двойник, объясните на милость? Если даже я, его законная половина, не знаю об этом… Врагов у нас нет, скрываться ему не надо, покушаться на него никто не…

Тот случай? Какой? Ах, тот случай… Это просто ошибка была, я вам уже говорила. Нашелся мой муж в тот же день, точнее, наутро следующего дня. Да, это я звонила накануне в милицию, предупреждала о похищении. Просто сотовый его не отвечал и… Я запаниковала.

А на опознание меня по ошибке вызвали. Не знаю, с какой радости наши хваленые пинкертоны решили, что найденный в овраге бродяжка — это мой Саня… А он просто по делам тогда задержался. На всю ночь.

Вернулся он — вокруг смех, слезы, дети радостно на шее виснут: «Папа, папа, где наши подарки?» Я, конечно, лебедью подстреленной на руки ему пала, не чуя себя от радости, — все как полагается. Толик руку бросился пожимать, папаша прослезился от широты души…

Кто такой Стрельцов и чем он раньше занимался? Не имею ни малейшего представления. Какой-то актеришка, что ли, в Сыктывкаре срывал овации… А может, и нет. Кажется, он скитался по стране, пытался на стройке подрабатывать. Ну вы же знаете Сашу, у него золотое сердце. Приголубил он этого попрошайку. Выучил, ввел в соответствующие круги…

Мы его приняли всей семьей, как родного. Буквально души в нем не чаяли. Дети с удовольствием играли с ним «в лошадки». Папаша о нем очень положительно отзывались. Толик, брат мой родной, даже хотел его с какой-то хорошей девушкой познакомить на предмет брака и создания семейных уз.

Где теперь он? Не имею понятия! Исчез человек, спасибо не сказавши. Даже не попрощавшись. Должно быть, не понравилось ему в Москве, вот и уехал на родину. А что, очень многим приезжим ритм столичной жизни не по душе. У нас ведь здесь как — крутись сам и дай крутиться другому. Не всех такая суматошная жизнь устраивает. Беготня, суетня… Опять же все на нервах, все на нервах!

Я и сама частенько мечтаю о крошечном домике где-то в глуши. Чтобы тихо падал снег, искрились звезды в бархатно-синем небе, серебристый, чисто умытый метелью месяц скользил в вышине, выглядывая из разрывов рваных туч. Чтобы трещали поленья в огне, шебуршили мыши за печкой… Хотя мыши — это лишнее. Ну, вы меня понимаете?

А вообще, скажу я вам, от современных людей не жди благодарности. Ни настолечко!

Хоть этого Стрельцова взять, к примеру. Вытащили человека, можно сказать, из небытия. Выкормили, выпоили, одели во все самое лучшее, на груди пригрели. Работу дали, твердый кусок хлеба плюс масло. А он что? Ни тебе спасибо, ни тебе мерси — фырть в свои Палестины, и поминай как звали. Обидно даже немного. Даже как-то не по себе делается от скверности человеческого облика. От наплевательского отношения к ближним и отсутствия малейших признаков совести. Малейших! Микроскопических! Малипусеньких!

А еще говорят, что нужно любить человечество. Нет, на это у меня решительно недостанет сил. Нет, и даже не просите!

А что касается милиции, так дело уже закрыли. Нет человека — нет проблемы. Впрочем, даже если он вдруг появится, все равно ему никто не поверит. Потому что мой супруг — вот он, в наличности, а ваш Кеша? Призрак, мираж, фантом. Одно сплошное воображение…