Женщина–вамп по фамилии Крысанова оказалась типичной пенсионеркой. К таким обычно прилагается собачка Чапа, сопливый внук и альбом, полный сентиментальных семейных снимков. Она никогда не изменяла своей мешковатой авоське, в которой растоптанные тапочки соседствовали с мятыми помидорами. После занятий за ней приезжала черная бюрократическая «Волга» с правительственными номерами и неприметным шофером за рулем.
Зачем этой клуше понадобился шейп–клуб, было непонятно, скорее ей требовалась срочная реанимация в барокамере. Я видела, как она выполняла упражнения: с трудом разгибала подагрические колени, ворочала головой, пуча глаза от натуги, со свистом выдыхала воздух. В начале и в конце занятий тренерша измеряла своей подопечной давление.
Ее муж работал в Фонде федерального имущества, одно время числился представителем президента в каком–то из федеральных округов. В его биографии были и темные места: скандал со взяткой пять лет назад, афера с залоговым аукционом, подозрение в лоббировании интересов крупной компании, впрочем недоказанное… Тесные связи с истеблишментом страны.
Пока я раздумывала, зачем мне может пригодиться Крысанов, в сумке истерично заверещал телефон. Я резко схватила трубку, как будто хотела заткнуть ей рот.
Знакомый голос звучал глухо, как бы издалека.
— Все идет по плану, — ответила я. — Информация дошла… Конечно, они отреагируют: долг «Траст–банку» для них чуть ли не единственный способ заполучить компанию. И самый верный.
Голос в трубке еще обволакивал меня поучительными интонациями, на которые я отвечала с ученическим смирением:
— Да, Галактионов добросовестно выполняет все инструкции, информация выглядит так, будто поступила из первых рук… Нет, Ромшин ни о чем не догадывается. И те, на кого он работает, тоже…
После почтительной паузы, подпуская сдержанного счастья в слова:
— До свидания, Август Львович, буду держать вас в курсе. Обязательно!
Шейп–клуб — прекрасное место для тайных конфиденций. Эльза Генриховна — воплощенная любезность. Она напоминает мне мое собственное будущее лет эдак через тридцать, когда стеснительность постепенно переродится в сдержанность, сдержанность — в холодность, холодность — в сухость, а затем и в черствость. Возможно, мои грядущие подчиненные, если они, конечно, когда–нибудь будут, тоже станут звать меня Рыбьей Костью, ненавидеть, бояться. Уважать.
— Спасибо, — тускло произнесла Есенская, возвращая мне пачку фотографий. — Ваши снимки имели грандиозной успех. Посланные по почте, они внесли ошеломление в стан противника.
Кому именно они понравились, не сообщила. Понятное дело, не тому, кто на них изображен!
— Дорого вам обошлись эти фотографии? — поинтересовалась директриса.
Я назвала сумму — круглую сумму с тремя нулями. Может быть, я перегнула, но совсем немного: для игры, в которой фигурируют астрономические числа, это пустяк, капля из океана нефтедолларов…
Железная Леди в уважительном удивлении приподняла бровь — самый ее краешек, облысевшее крыло, нависшее над желтоватым виском с росчерком фиолетово пульсирующей жилки.
— Ничего, мы спишем эти деньги как расходы по рекламе… Ромшин рассказывал вам о встрече?
— Нет, он не любит афишировать свои промахи. Думаю, первоначально он планировал придержать информацию, чтобы при случае использовать ее в собственных целях, но под напором обстоятельств… — Бестрепетная рука легла на конверт. — Ему оставалось только выложить все!
— Вы так уверенно говорите об этом…
Вместо ответа я развернула газету — обычную городскую газету, далекую как от экономики, так и от политики.
— Вот… На четвертой странице, сверху… «Открытие дома престарелых в Электростальском районе… Присутствовали Якушев, Фукис и другие…» Между прочим, Якушев никогда не посещает подобных мероприятий, для этого он слишком занят и не слишком сентиментален. Да и Фукис тоже, кстати… Они использовали мероприятие как повод для знакомства и деловых переговоров.
В заметке фамилии Якушева и Фукиса стояли рядом, обведенные красным карандашом, словно соединенные неразрывной нитью — кровавой, пульсирующей, напряженной.
— Да, — произнесла Эльза задумчиво. — Кажется, они действительно решили скооперироваться… Что ж, есть надежда, что нашему клиенту удастся избавиться от долгов компании по хорошей цене!.. Кстати, а она действительно Михайлова?
Я с полуслова поняла, о ком речь.
— На все сто процентов!
Шла по коридору, точно по подиуму — с гордо поднятой головой, с улыбкой горгоны на устах. Но, завидев за поворотом коридора обтерханный пиджак Терехина с мелкой россыпью перхоти по ватно–вздыбленным плечам, благоразумно избавилась от заносчивой маски. Напустила на себя озабоченный деловитый вид. Улыбнулась вместо приветствия, гуттаперчево согнув спину, — как всегда.
— Слыхала новость? — осведомился Терехин.
Он всегда так начинает, когда хочет разузнать у собеседника что–то важное. Вот и теперь…
— Что–то Игорек сегодня бледный…
Молчу — может, отвяжется?
Нет, Терехин семенит рядом, не желая отвязываться.
— Говорят, он поссорился с Леди Ди! — выпаливает внезапно, блестя сорочьими глазами. — Кстати, сегодня он обедал один, я видел.
— Ну, может, у нее сегодня деловая встреча?
— Никакой встречи! Якушева пришла в кафе позже, под ручку с Чигасовым. Я специально битый час пил пиво напротив входа и все видел. Это правда, что они решили разбежаться?
Молчу. У Терехина как будто язык свербит, отчего новости сыплются из него без моей поощрительной помощи.
— А недавно я видел его с одной девицей в магазине…
— Возможно, это его сестра, — быстро предположила я.
— Ну конечно!.. Знаешь, при поцелуях взасос трудно сохранять формально–родственные отношения. Короче… — Терехин сделал умелую паузу в предвкушении развязки. Понизил голос. Чуть наклонил вперед корпус, напирая ватным плечом.
Мы застыли под прицелом глаз любопытных сотрудников.
— Он ей изменяет, этой Якушевой! — торжествующе выпалил Терехин. — А она проведала об этом. В общем, свадьбе не бывать… Ромшин отъявленный дурак, коли променял Леди Ди на какую–то малолетку!
Что делать? Своей фантазией поддержать гаснущий костер Большой Сплетни или одним ударом навсегда потушить ее чадный огонь? Или оставить на разживу пару угольков, из которых потом при желании можно разжечь новое пламя всепожирающего злословия?
— Между прочим, у этой малолетки, как ты выразился, папа миллионер, — тускло заметила я.
Терехин отшатнулся, как будто ему ткнули в лицо горящей головней.
— Правда? — сглотнул завистливый ком в горле. — Везет же этому Ромшину! А ты откуда знаешь? Это он тебе сказал?
— Работа у меня такая, — прищурилась я.
Вместе с обиженной интонацией мои слова можно было расценить как пароксизм злобной ревности. Надеюсь, Терехин именно так их и расценил.
— Слушай, кто такой Михайлов? — без обиняков спросил Ромшин, покончив с дружескими приветствиями, которые в его исполнении имели явный садистский привкус.
Он выглядел растерянным. Кажется, ему не по себе — значит, сегодня он не станет томить меня своими кавалерскими ухаживаниями, намеками, мимолетными ласками, призванными не столько напомнить о наших былых отношениях, сколько обеспечить их потенциальное возобновление.
«Это твой будущий тесть», — чуть было не ответила я, но сдержалась. Вместо этого протянула, подпустив в голос наивности:
— Не знаю…
— Ну, Михайлов, один из акционеров «Стандард Ойл», чуть ли не самый крупный… Кажется, ты должна знать! Ты ведь составляла отчет!
«Ну, если уж ты сам об этом не догадывался…» — мысленно фыркнула я, но, заметив бдительный взгляд, требовательно тыкавшийся в дно моих зрачков, заученно пробормотала, припоминая собственный отчет:
— Ах да… Кажется, помню… Владелец инвестиционной фирмы «Альянс». 58 лет, женат, имеет дочь Алену…
— Точно Алену, а не Лену? — встрепенулся Ромшин.
— А какая разница? Алена, Лена… Инвестиционный фонд Михайлова владеет двенадцатью процентами акций «Стандард Ойл».
— Откуда тебе известно про его семейное положение?
Сердце предательски забилось. Сейчас он выведет меня на чистую воду заодно с Леной–Аленой…
— Из газет, естественно! Я пользовалась публикациями желтой прессы. Сам знаешь, журналисты что не соврут, то придумают…
Судя по дрожащим рукам, Игорь был в состоянии внутренней истерики. Я ни на грамм не верила в его ссору с Леди Ди: когда речь идет о миллионах, главное — расчет и осторожность. Расчетливости Ромшину было не занимать, но осторожности…
На его лице крупно, как в книге для дошкольников, читалось: «горю, тону, погибаю». Отвернувшись к окну, он не отваживался задать вопрос, который зудел и пузырился на его губах.
— Двенадцать процентов акций — целое состояние! — вздохнул он. — Но недавно я проезжал мимо его дачи — по дороге пришлось! — оказалось, обычная советская халупа… Кроме того, у него хрущевка в пригороде, сестра в Ейске…
— Знаешь, богатые люди часто не желают засвечивать свои барыши, — возразила я. — Доброхотов у нас хватает! А халупа может стоить о–го–го сколько, если она расположена в старом дачном месте и если к ней прилагается участок в лесу, да еще и большой площади… Или, например, если она когда–то принадлежала маршалу…
Кажется, Игорь поверил мне — наверное, только потому, что больше жизни желал поверить. Расслабленно распустил узел галстука, расстегнул пуговицу на пиджаке, обмяк в кресле. Потом вспомнил про свою обязанность увлекать и очаровывать меня и решил вернуться к ней — впрочем, без былого донжуанского энтузиазма.
Для затравки спросил:
— Как ты живешь, кстати? Сто лет мы с тобой не общались, я даже соскучился… Думал про тебя весь вчерашний вечер, хотел позвонить, но…
Врет, но врет с уверенным видом! Врет, несмотря на то что мечется меж двух огней — Леди Ди и скромной регистраторшей, которая на аркане тащит его в ЗАГС. Неужели ему третьего огня не хватает?!
Он протянул ко мне руку — я ощутила уверенную мужскую тяжесть на сгибе локтя. Провел пальцем по тыльной стороне ладони — чуть шершавое, слегка царапающее прикосновение встревожило кожу. Но пальцы его при этом заметно дрожали, отчего движение получилось совсем не чувственным, а скорее испуганным, робким…
— Часто вспоминаю твой клюквенный пирог… Наши тихие вечера вдвоем… Думаю, кого и на что я променял…
Кстати, клюквенный пирог (единственное блюдо, которое я умею делать) он всегда считал условно съедобным… И потом, он прекрасно знает, кого и на что променял! Опускаю глаза, как будто прячу стыдливые слезы, на самом деле стараюсь не расхохотаться ему в лицо. Игорь нежно сжимает мою руку.
— Вот так бы сидеть с тобой… Долго… Всю жизнь… — Замолкает на минуту, затем, как бы сбросив с себя бремя мучительных воспоминаний, произносит вполне буднично, деловито: — Кстати, тебе новое поручение: нужно собрать информацию про Крысанова. Это федеральный чиновник, он управляет государственным пакетом «Стандард Ойл»… Любопытная фигура!..
Поднимаюсь, чтобы уйти. Напоследок он бросает мне в спину — похоже, как будто в воздухе со свистом проносится нож, вонзаясь между лопаток:
— Как бы я хотел вернуть все… Все, что было между нами!
И вдруг — на долю секунды, на крошечное с ума сводящее мгновение! — мне кажется, что он не врет. Не играет. Не притворяется. Я почти верю ему, я хочу ему поверить, я готова верить! Хочу броситься ему на шею, разрыдаться — сладко, в голос, истерично, по–бабьи, — а потом остаться рядом с ним, навсегда, навсегда! Неужели он хочет того же?
Нет.
Вечером к квартире надрывается телефон. Бабушка кричит: «Лида, возьми трубку!» — как будто я глухая. Бабушка уже совсем плоха…
Мне удалось договориться с соседкой, чтобы она присматривала за ней, пока я на работе. Милосердие стоит недешево — добрую треть моей не самой большой в мире зарплаты.
Бабушка часто разговаривает сама с собой. Машет перед лицом руками, удивляется, спрашивает о чем–то себя и сама же отвечает. Иногда плачет, порой смеется… Изредка у нее случаются проблески сознания, когда она становится такой, как прежде, — мудрой, всепонимающей, сильной. И тогда уже я рыдаю, пряча лицо в ее теплых ладонях. А она тихо приговаривает, поглаживая меня по голове:
— Ничего, потерпи, как–нибудь образуется…
После облегчительных слез мне действительно кажется, что скоро все образуется наилучшим образом. Но когда?
В трубке пульсируют женские всхлипы.
— Рита, это ты? — догадываюсь я.
В ответ доносится сложносочиненное:
— Ав–ав–у–а… Я–а–а…
— Где ты? Что случилось?
Из обрывистых, бессвязных воплей понимаю, что стряслось нечто экстраординарное, что Рита застряла в какой–то придорожной забегаловке, говорить не может, а может только скулить в трубку невразумительное: «Ав–ау!»
Узнаю адрес. Вылетаю из дому.
На такси добираюсь до придорожного кафе, полного чернявых таджиков, которые заинтересованно разглядывают окопавшуюся в углу Риту. Рита загородилась сумочкой, эквивалентной месячной зарплате всех таджиков, вместе взятых, и тревожно блестит на них исплаканными глазами.
— Рита! — восклицаю с облегчением.
Она здесь! Она жива! Здорова — если не считать заплывший фиолетовым сиянием глаз.
— Что случи…
— Ав–ау! — Без всякого стеснения, в полный голос.
Ее машина обнаруживается на задворках кафе. Против ожидания без единой царапины или намека на аварию.
Усаживаю Риту на переднее сиденье. Отвожу от лица оборонительную сумочку — рассматриваю синяк.
— Кто тебя так?
— Ав–ау… Сама.
Ну сама так сама…
На время прекратив рыдать, Рита пьет крупными глотками воду, захлебывается, прозрачная струйка сбегает по подбородку, крупные капли, упав на грудь, расплываются по свитеру темными медалями.
Сопли, слюни, слезы.
Постепенно моя подопечная успокаивается. Всхлипывания доносятся все реже, фирменное «ав–ау» — все тише. Шмыгнув в последний раз, Рита по–детски утирает нос рукавом.
Нос красный, мокрый, распухший, губы дрожат, мазок жирной помады алеет на подбородке, потек фиолетовой туши волнисто спускается по щеке.
— Что, наконец, стряслось?
— Он хочет со мной развестись! — взревывает Рита, захлебываясь новой трелью.
— Это он тебя так? — показываю на синяк.
Мотание головой.
— Я с–сама… Упала… Он сказал, что… Он узнал, что я… Мы… А ведь ничего такого между нами не было… Просто…
— Да объясни ты толком!
Она воет. Единственный выход — схватив ее за плечи, потрясти как грушу.
Трясу. Растрепанная голова мотается из стороны в сторону, слипшиеся пряди лупят по щекам. Если она не успокоится, придется влепить ей реанимационную оплеуху.
Но Рита вдруг успокаивается.
— Он узнал, что мы раньше встречались. Я ему объясняла, что ничего такого не было, но он… Разве я виновата, что он ненавидит этого Лернера? Он вообще не в моем вкусе, он толстый!
Постепенно картина проясняется — как будто с нее сорвали маскирующую холст мешковину. Очевидно, Фукису доложили, что его жену засекли на вечеринке с Лернером, вот он и взбеленился. Дальше — синяк, угроза развода, девичья фамилия и прочее…
— Он припомнил, что раньше…
— Что раньше? Объясни толком!
— Я тогда думала, что Лернер на мне женится… Это было лет десять назад! Но я же тогда не знала, что когда–нибудь выйду замуж за Фукиса. Разве я могла тогда предположить?
Действительно! Девушке невозможно предположить, за кем в конце концов она окажется замужем, тем более если кандидаты в женихи выстраиваются в очередь.
— Теперь он думает, что я изменила ему.
Черта с два! Фукис не дурак, чтобы взбелениться из–за измены жены. Верно, он решил, что Лернер через Риту узнает о коммерческих планах своего конкурента. Хотя что ценного может сообщить ему недалекая Рита?
— Все ясно! — обрываю навязший в ушах скулеж. — Значит, план такой: сейчас едем в больницу, получаем справку о побоях. Устраиваем тебя в гостиницу.
— Зачем справку? — спрашивает Рита, сразу прекратив выть.
— Там видно будет, — туманно отвечаю я.
Рита кивает, согласна. Она мне верит.
Я и сама не знаю зачем. Зачем мне Рита, больница, справка, фиолетовый синяк… Зачем?