Услышав рапорт Ильяшина по телефону, Костырев обрадовался:

— Молодец! Не зря целую неделю потерял. Возвращайся в Москву, ты мне нужен здесь. А про Жмурова мы сообщим в Армавир.

Ильяшин без сожаления распрощался с колыбелью тульских самоваров и пистолетов Макарова — с тихим городом Тулой, сонно мигавшим ему подслеповатыми огнями домов, выстроенных вдоль железнодорожного полотна. Поезд мчался, ритмично постукивая на рельсах, свежий упругий воздух, напоенный запахом нагретой травы, влетал в раскрытые окна вагона и ласково овевал лицо Ильяшина. Задремавшему милиционеру казалось, что мягкая женская рука ласково перебирает волосы у него на макушке и гладит лоб. Ему снились синие глаза Лили Анцуповой…

— Значит, Жмуров теперь стал Альбертом Топазовым, — пробормотал Костырев, изучая отчет о командировке. — Письмо, естественно, до востребования. Что ж, вышлем ориентировку в Армавир, пусть прочешут город.

— Может, я сам, а? — спросил Ильяшин. У него из рук уплывала голубая мечта — лично задержать особо опасного преступника.

— Незачем, — спокойно ответил Костырев. — И здесь работы полно.

Но розыск в Армавире не затянулся. Жмурова поймали на почте, куда он пришел получать корреспонденцию. Расслабленный южным приветливым солнцем, ласковым ветром, дышавшим степным полынным жаром, южным изобилием, Жмуров забыл об осторожности, которую воспитал в себе, находясь в бегах.

Он вошел в прохладное здание почты, по которому с монотонным жужжанием летали ошалевшие от пекла черные мухи, протянул свой новенький паспорт и приветливо улыбнулся молоденькой девушке, сидевшей за конторкой.

— Мне должно быть письмо. Посмотри, красавица, — весело сказал он и прищурился, глядя на солнце, яростно светившее сквозь купы шелковицы, вокруг которой лиловыми пятнами расплывались раздавленные ягоды.

Он смотрел в окно на загорелых детей, палками рубивших заросли бурьяна, и ему казалось, что вся напряженная трудная жизнь позади, впереди только спокойные дни, полные покоя, отдыха и благодействия.

Жмуров не видел, как девушка, открыв его паспорт, увидела запоминающуюся фамилию и, чуть приподнявшись над стулом, растерянно посмотрела на невзрачного молодого человека, который со скучающим видом сидел около кабинки для междугородных переговоров.

Молодой человек, поймав ее взгляд, подобрался, пружинисто вскочил, подошел к Жмурову, стоявшему к нему спиной, и, ткнув ему в бок табельным оружием, официально сказал:

— Пройдемте, гражданин…

Жмуров, все еще натужно улыбаясь, медленно повернулся к нему, уже группируясь для удара и прыжка, но, увидев на окнах почты железные решетки, а в дверях внезапно выросшие массивные фигуры в гражданской одежде, вспомнив о маленьком гладком браунинге, который он оставил под матрацем в комнате хозяйки, махнул рукой и безропотно позволил застегнуть на себе наручники. Он понимал, что его партия проиграна…

Жмурова доставили в Москву через три дня. Признавая заслуги старлея в розыске, Костырев сказал:

— Ну что, Костя, он твой. Отдаю его тебе. Допрашивай, делай с ним что хочешь, только добудь показания.

Костя был доволен. При встрече он гордо, сверху вниз, оглядел маленькую Анцупову и заметил:

— Ну все, дело Шиловской, считай, закрыто.

— С чего это вдруг? — удивилась Лиля.

— Завтра Жмурова допрашиваю, а на следующей неделе оформляем документы, и все, до суда.

— Ты думаешь, он так тебе и выложит все до последнего. Ему мокрое дело на себя вешать не захочется. И не рассчитывай.

— Не бойся, я его раскручу. Да я его характер вот как чувствую, ведь столько времени пас!

— Но у тебя же нет улик на него.

— Ну ты даешь! А пистолет! А перстень!

— Подумаешь, скажет, пистолет купил. И перстень. А Жало вообще в первый раз видит.

— А ворсинки от его рубашки на пеньюаре Шиловской! А отпечаток пальца на кухонной двери!

— Таких рубашек миллион штук. А отпечаток… Ну так он же там жил! Пришел встретиться с тещей.

И вообще, знаешь, как это называется? — прищурив синие глаза, так что они превратились в узкие щелочки, задорно сказала Анцупова. — Это значит повесить дело на невинного человека!

— Да уж конечно, невинный! Чуть не убил охранника в колонии, а туда же невинный! — иронически ухмыльнулся Ильяшин.

Они разошлись, взаимно недовольные друг другом. Ильяшин столько времени мечтал заполучить беглеца, и вот теперь, когда его цель достигнута, какая-то пигалица уверяет его, что он зря старался, и вообще Жмуров оказывается невинным агнцем, которого нехорошие милиционеры ведут на заклание.

«А вдруг он действительно не признается? — размышлял Ильяшин. — Конечно, это будет не так уж катастрофично, но как она будет надо мной хихикать! Слава Богу, Жмурова не нужно будет отпускать с извинениями. Даже если он не признается, то все равно поедет досиживать свой срок плюс три за побег, но какое это будет поражение для меня! А я ее еще хотел на выходные пригласить в парк Горького на американские горки, а она…»

И Костя, раззадоренный низкой оценкой его успехов, ничего так не желал, как доказать заносчивой девчонке свое превосходство перед ней, маленькой сыщицей, неспособной взять на аркан такого крупного зверя, как особо опасный преступник Витек Жмуров.

Жмурова доставили на допрос августовским солнечным утром. Еще стояло лето, но недавние холода, внезапно хлынувшие на Среднерусскую равнину из полярных широт, уже опалили деревья арктическим дыханием, нанеся легкую желтизну на сочную зелень канадских кленов.

Ожидая, когда приведут Жмурова, Ильяшин планировал допрос. Сначала надо завести беседу о второстепенных вещах, о том, почему Жмуров оказался в Армавире, где скрывался, а потом уже перейти на его гастроли в Москве. В напряженных размышлениях Костя потирал лоб, поперек которого прорезалась глубокая вертикальная складка.

Набрасывая список вопросов, Ильяшин так глубоко ушел в себя, что, когда резкий звонок телефона грянул в тиши кабинета, он подпрыгнул на стуле, как внезапно разбуженный человек.

Звонил дежурный, капитан Любимов.

— Слушай, Ильяшин, тут к Костыреву какой-то человек прорывается. Говорит, что по делу Шиловской.

— Его вызывали?

— Говорит, нет.

— Репортер какой-нибудь. Если репортер, гони его в шею, а если нет… Сейчас некогда, пусть позвонит позже, лучше завтра. Костырев сейчас занят, а мне Жмурова привезут на допрос. Как его фамилия?

— Алтухов, что ли…

Досадливо морщась от того, что его отвлекают от дел праздношатающиеся посетители, Ильяшин вдруг забормотал, что-то усиленно припоминая: «Алтухов, Алтухов… Кто-то у нас проходил с такой фамилией… Не помню! — решительно остановился он и махнул рукой: — Бог с ним, потом всплывет».

Он опять сел за свой стол и стал набрасывать на бумаге план допроса. Несколько минут Ильяшин добросовестно писал, но какая-то назойливая мысль копошилась у него в подсознании. Он остановился, бросил ручку, достал список жильцов дома Шиловской. Но такой фамилии в списке не значилось.

«Ба! — он вдруг хлопнул себя по лбу. — Какой же я болван! Это он! И я его упустил!» Ильяшин стал звонить дежурному:

— Слышь, Любимов, не ушел еще Алтухов? — закричал он в телефонную трубку. Сердце его напряженно колотилось в груди, отдаваясь толчками в горле.

— Какой Алтухов? А, тот… Да ушел уж, минут десять прошло…

Расстроенный Ильяшин опустился на стул. Ну вот, опять невезуха! Надо же, рыбка сама плыла ему в руки, а он поленился поймать ее!

«Впрочем, зачем нам теперь этот неизвестный Алтухов, когда у нас есть Жмуров», — успокаивая себя, рассуждал Ильяшин.

Раздался отдаленный грохот шагов по коридору, и в кабинет ввели Жмурова. Он вошел с заложенными за спину руками, глядя угрюмыми глазами из-под нависших бровей. У Витька был вид ожесточившегося человека, ежесекундно готового к обороне. Впрочем, он немного отъелся на вольных хлебах и теперь мало напоминал того затравленного опасного зверя, вызывавшего подозрения всех постовых милиционеров. Ильяшин показался ему безусым пацаном, посаженным только для того, чтобы делать неприятности лично ему, Жмурову.

— Проходи, садись, — любезно предложил Ильяшин.

Зыркнув на него, Витек свободно раскинулся на стуле, расставив свои массивные ноги, обтянутые, как внезапно подумал Костя, брюками бывшего мужа Маринки Опалихиной. Он равнодушно принял предложение закурить, смело взял из пачки несколько сигарет и положил их во внутренний карман мятого пыльного пиджака.

Витек хорошо знал повадки следователей, немало повидал их он на своем веку. Сначала они всегда были вежливы, угощали сигаретами и обещали всяческое содействие, а потом начинали кричать матом, орать так, что слюна брызгала изо рта, как у бешеных собак. Они могли повалить его на пол и пинать, как будто он был не человеком, а подзаборным никудышным псом, за которого никто не взыщет. Поэтому Жмуров решил молчать. Пусть повертится этот щенок с погонами, которые дают ему такую власть над ним, Жмуровым, пусть попробует нажать на него. Не обломится ему ничего!

Взмокший от напряжения Ильяшин бился понапрасну уже часа два. Жмуров играл в молчанку, всем своим видом демонстрируя неистребимое презрение и ненависть к ментам, и, чтобы не вызывать ненужную ярость, отделывался односложным «да», «нет», «не знаю».

— Что ты делал в Москве?

Молчание.

— У кого жил?

Ответа нет.

— Откуда у тебя браунинг?

— Купил.

— Где? Когда?

Молчание.

— Браунинг принадлежал актрисе Шиловской, которую нашли убитой в тот день, когда тебя видели в Москве. Расскажи, что ты делал в квартире Шиловской.

— Не знаю, кто такая.

Ильяшин чувствовал, как закипавший гнев начал постепенно вытесняться сознанием собственного бессилия, и перед ним уже маячила бездонная пропасть провала.

Оставив Жмурова в кабинете, он выскочил в коридор отдышаться. Единственный человек, которого ему удалось отыскать, была Лиля Анцупова. Обозрев взъерошенный вид коллеги, она ревниво поинтересовалась, как дела.

— Погано, — ответил Ильяшин, вытирая лицо платком. — Это ты все накаркала. Жмуров ничего не знает, ничего не помнит. Молчит.

Показывая, что так она и предполагала, Лиля улыбнулась и сказала с умным видом:

— Налицо формирование защитной доминанты подследственного лица и выбор пассивной защитной тактики. Механизм противодействия формирует защитную направленность психической деятельности обвиняемого и одновременно повышенную чувствительность ко всему, что охраняется сложившимися защитными позициями.

— Ты что, издеваешься? — раздраженно спросил Ильяшин, вытирая пот со лба. — Ты мне что, лекцию по основам психологии следственной деятельности читаешь? Я к тебе как к другу, а ты…

— И я к тебе так же, — улыбнулась Лиля. — Вспомни изречение Козьмы Пруткова: «Зри в корень». Я ж тебе объясняю: повышенная чувствительность у него. Только она под маской равнодушия и цинизма. Вспомни: поведение насильственно-корыстных преступников, к коим относится Жмуров, обусловлено ригидными установочными механизмами и некритичностью в целом. А эти качества делают их неспособными для длительного, методически и тактически продуманного сопротивления следователю. Все его сопротивление закончится аффективной вспышкой. Он действует необдуманно, импульсивно, и достаточно одной верно рассчитанной фразы, чтобы сломить его защитную доминанту.

— Боже, какая ты у нас умная! — ехидно произнес Ильяшин. — Красивыми фразами и я могу бросаться. Ты конкретно скажи, что делать. Два часа бьюсь уже как рыба об лед.

— Даю рецепт, записывай. Найди у него больную тему и надави на нее. Увидишь, что он растает у тебя в руках, как сливочное мороженое.

— Какая у него может быть больная тема? — спросил Ильяшин, тяжело отдуваясь.

— Ну, не знаю. Деньги, женщины, тяга к воле, самолюбие… Ищи сам. Я бы нашла, хотя меня и не посылают ловить особо опасных преступников… Помнишь, в числе вещей, изъятых у Жмурова при задержании, есть письмо некоего Редькина? На нем стоит штемпель с мартовской датой. В апреле Жмуров бежал. Не из-за этого ли письма он сорвался? Намекни ему на то, о чем там говорится.

После перерыва допрос возобновился. Жмуров сидел на стуле равнодушный и уже совершенно успокоившийся. Он убедился, что желторотый птенец, прыгавший вокруг него, не способен ни на что другое, как с глупым видом переваривать его, Витька, запирательские ответы. «Помурыжит еще чуток, выдохнется и отправит обратно в камеру. В камере все ж лучше, чем на зоне вкалывать, как папа Карло». И, приготовившись к многочасовому молчанию, Жмуров спокойно закинул ногу на ногу, как будто находился в ресторане.

— Да, совсем забыл тебе сказать, — как бы вскользь заметил Ильяшин. — Привет тебе большой.

— От кого? — равнодушно осведомился Жмуров.

— Из женской колонии, которая находится в городе Можайске, подруга твоя передает, Людмила Тюрина…

По тому, как напряглось лицо Жмурова, как заходили желваки на его скулах, Ильяшин понял, что он наступил на то самое больное место, которое ему советовала нащупать Лиля.

— Просила сказать, что ее перевели из Мордовии и, может быть, выпустят месяцев через восемь за хорошее поведение и высокие производственные показатели….

Жмуров метнул на него быстрый изучающий взгляд. Этот взгляд означал, что он взволнован, он пытается понять, чего хочет милиционер и зачем ему это говорит. А Ильяшин занялся работой, создававшей видимость дела, — перекладывал с места на место бумажки на столе и исподтишка следил за реакцией Жмурова.

Тот заерзал на стуле. Затянувшееся молчание тяготило его. Неужели то, что сказал лейтенант, правда?

— Подпиши вот здесь и здесь, — сказал Ильяшин, протягивая ему протокол допроса.

Жмуров застыл с ручкой в руке, тупо глядя перед собой.

Что значит подпиши? Это означает, что допрос заканчивается и он сейчас отправится в камеру. Он уйдет, так и не узнав, правду ли сказал мент про его бывшую подругу Людку. Неужели она все еще в заключении?

— Подписал? Давай сюда, — сказал Ильяшин, видя задумчивость Жмурова.

— Гражданин начальник!

— Ну, — бросил Ильяшин, забирая протокол.

— А что, Людка сидит еще, что ли?

— Сидит, конечно, а ты думал, что она тоже подстрелила охранника и в бега ударилась? В Армавир, за тобой?

— Мне говорили, что она в Москве, — растерянно пробормотал Витек.

— Наврали тебе, Жмуров… Ты что, из-за этого в бега ушел?

Жмуров молча кивнул, мрачно глядя на свои огромные заскорузлые руки, процедил сквозь зубы:

— И я из-за этого письма человека убил… Под вышку себя подвел…

Ильяшин, ловя момент, вытащил новый бланк протокола и приготовился.

— Какого человека? Когда?

Побагровев шеей, Жмуров внезапно вскочил, перегнулся через стол, схватил Ильяшина за рубашку и заорал, дыша ему в лицо тухлым запахом прокуренного рта:

— Ах ты, сука, это все подходцы твои! Ничего ты из меня не выжмешь, мент поганый! Я твои приемы знаю!

У Кости на секунду пресеклось дыхание, но он умело вывернулся из цепких рук Жмурова и точным ударом в солнечное сплетение посадил его обратно на стул. Второй удар по основанию черепа пресек новую попытку сопротивления. Пока Жмуров хрипел, борясь с чернотой в глазах, Ильяшин навис над ним и угрожающе произнес:

— А ну, давай говори все, не то сейчас вызову сержанта, и так тебя отметелим, что весь черный станешь. Кого убил? Когда?

Ловя синюшными губами воздух, Жмуров прохрипел:

— Когда с зоны бежал…

— Кого? Ну?

— Охраннику в живот целую очередь пустил. Человека загубил.

— Это я и без тебя знаю. Еще кого?

— Все.

— Врешь, Жмуров, врешь как сивый мерин! Говори, кого еще убил!

Жмуров откинул голову назад, как будто вот-вот должен был упасть в обморок.

— Святой истинный крест, его только, — просипел он. — Больше никого на мне нет.

— Жив твой солдатик, — разочарованно и зло бросил Ильяшин. — Хотя худо ему, должно быть, пришлось, но жив он остался.

Судорожно вдыхая ртом воздух, Жмуров удивленно вскинул желтые, в мелкую коричневую крапинку глаза.

— Как жив?

— А вот так. Ты его только ранил. Ну, кого ты там еще убил?

— Никого я больше не убивал, начальник! — почти закричал Жмуров. — А та баба, с которой я колечко снял, так она уже мертвая была…

— Какая баба? Где? Когда?

Жмуров замолчал.

Ильяшин привстал над столом и четко, раздельно сказал:

— Ты, Жмуров, напрасно запираешься. Ну, дадут тебе за побег и за то, что охранника ранил, лет шесть. И все. А за хорошее поведение и за добровольную помощь суду скостили бы. А так смотри, объясняю на пальцах: за день до убийства этой, как ты выразился, бабы тебя видели во дворе. Это запротоколировано и приобщено к делу. Это раз. Два: в день убийства тебя видели в пельменной, откуда ты исчез точно во время, когда умерла Шиловская, та баба, как ты выразился. Три — перстень. Таких колечек всего две или три штуки в мире. Стоят они пару десятков тысяч долларов. Это колечко ты продал пареньку на Казанском вокзале, он опознает тебя из миллиона. Четыре. То, что, пожалуй, перетянет и колечко, и показания свидетелей, — браунинг. Он принадлежал убитой, и на нем твои отпечатки пальцев. Я уже не говорю о таких мелочах, как твои следочки, оставленные в квартире, ворсинки с твоей рубашки на одежде убитой. Ну что?

Жмуров, низко опустив голову, растирал шею. Ильяшин продолжал:

— Ты что, думаешь, что суд поверит, что все эти вещдоки куплены на вокзале, а следы оставлены, когда ты навещал тещу? Нет, Жмуров, не поверит. А за запирательства твои, к побегу и прочим художествам, за убийство Шиловской, за незаконное хранение оружия и еще пару статей, которые можно при желании наскрести, добавит тебе еще минимум пятнадцать лет.

Жмуров сидел будто окаменелый.

— Так что ждет тебя дальняя дорога на остров Огненный, на пожизненное заключение. А там, ты знаешь, Жмуров, не то что в зоне. Там только клетка два на два и такой же, как и ты, осатанелый от сидения напарник. И выход на оправку два раза в сутки. И ни прогулок, ни передач, ни писем, никаких известий с воли. Все, Жмуров, ты умер, и даже могилы твоей никто не узнает! А если тебе вышку дадут, благодари Бога за такую милость, за избавление. Там, на Огненном, люди волком по ночам кричат, смерти просят не допросятся. А тебе ее преподнесут на блюдечке с голубой каемочкой — значит, пожалеют тебя, дурака. Что, нравится такая перспектива? А? Что молчишь, Жмуров? Отвечай!

Но тот только ниже опускал голову, так, что не видно было искаженного гримасой лица. Потом он вцепился руками в волосы и стал медленно раскачиваться в ужасе от нарисованной картины.

— Так что лучше говори, Жмуров. Чем больше ты скажешь, тем лучше будет это для тебя же. Суд учтет твое чистосердечное признание и помощь следствию. Это я тебе обещаю.

Жмуров поднял на Ильяшина почерневшее оскаленное лицо и яростно проревел:

— Да не убивал я ее, не убивал!

Ильяшин недоуменно пожал плечами и спокойно уселся на стул, ожидая дальнейшего развития событий. «Вот она, аффективная вспышка», — подумал он, вспомнив слова Лили. Теперь от него уже мало что зависит. Теперь или Жмуров заговорит, или будет молчать как рыба. Ильяшин холодно спросил, нажимая на кнопку магнитофона:

— Итак. Что ты делал в квартире Шиловской?

— Я Людку искал. И мамашу ее, — хмуро выдавил Жмуров. — Хотел их поучить за то, что Людку из колонии вытащили, а меня, как волка позорного, гнить там бросили. Да я ту бабу в жизни своей не видел, и не нужна она мне, — сбивчиво, захлебываясь слюной и словами, говорил Жмуров. — Когда я в комнату вошел, она уже мертвая лежала, в крови. А тот парень после выстрела заорал, как будто ему горло перерезали, и убежал. Я тогда подумал еще, что сматываться надо, дело-то мокрое, да жадность меня заела. Снял я перстень и пушку подобрал — все равно, думаю, меня в Москве через пару часов не будет.

— Погоди, погоди, какой парень? — посерьезнел Ильяшин.

— А я откуда знаю какой? — ответил вопросом Жмуров. — Спорили они о чем-то, кричали — слышал. Но видеть его — не видел. Как он смылся, я колечко снял и ушел черным ходом.

— Так, постой, давай все по порядку, — серьезно сказал Ильяшин, быстро строча по бумаге. — Итак, ты приехал в Москву, чтобы отомстить своей подруге Людмиле Тюриной и ее матери. Так?

— Так, — согласно кивнул Жмуров.

— Так, хорошо. Утром двадцать шестого июня что ты делал, рассказывай по порядку.

— Чего рассказывать, я ж все выложил, как было. Ну, пошамал в пельменной и решил домой наведаться.

— Во сколько это было?

— Да не помню я. И часов у меня нет. Ближе к обеду, что ли. Ну, дальше… С парадного хода решил не ходить, там во дворе тетки с нашего подъезда стояли, они быстро раззвонили бы, что меня видели, ну, я и решил с черного хода. Поднялся на этаж, постучал, не открывают. Ну и… — Жмуров замялся. — Ну, решил я войти. Я ж там жил столько лет, все замки наизусть знаю. Черный ход, он с кухни небольшим засовом только закрывается. У меня всегда в подъезде за батареей спрятана была железяка изогнутая. Если ее вставить в щель, можно засов отодвинуть. Я всегда так раньше домой заходил, когда ключи забывал или поздно возвращался…

— Итак, ты вскрыл дверь и вошел в квартиру. Тебя никто не заметил?

— Нет, чего там, я ж не хотел шуметь, чтобы соседи не паниковали. Ну-у, слышу, голоса какие-то. Я думал, Людка, значит, с хахалем своим новым бранится. Ну, думаю, щас я их застукаю. Да так застукаю, что век помнить будут… Только я выйти с кухни хотел, как заметил, что все в квартире уже по-другому. Все как в заграничном фильме, все новое, сверкает. Я удивился сначала, думаю, на какие шиши это Людка так разошлась. А потом слышу, будто голос не Людкин вовсе, а вроде как чужой. Тут меня сомнение взяло. Ну, пока они спорили, я решил в кладовке спрятаться. Надумал я разведать сначала все по-тихому, а потом уж и показаться. Сижу, слышу, что спорят, чем дальше, тем больше. Баба так уже совсем на визг сорвалась. Не, думаю, это не Людка. От Людки я такого писка отродясь не слышал. Она, если что, зубы сцепит и только лыбится, мол, ты бей, а мне совсем не больно.

— А этот человек ее бил?

— Может, и не бил, это я так, к слову сказал… Ну, цапались они, а потом слышу, бабахнуло что-то, как будто выстрелили. Думаю, ну и дела тут нынче творятся! И без меня им не скучно. После выстрела она вскрикнула как-то по-дурному и замолчала. Тихо было секунд десять, так что я решил выйти, посмотреть, чем дело кончилось. Тут парень этот как запричитает, ну точно как баба, только голос мужской, как закричит: «Врача, скорее!» — и вон из квартиры. Я слышал, как он по парадному подъезду каблуками вниз застучал.

Ну, мне странно стало, мол, что за дела такие творятся. Думал я, что, может, жиличку какую пустили к себе временно, а она со своим полюбовником отношения выясняет. Ну, вышел. Все тихо, иду по своей квартире, не узнаю ее. Ну, прямо гостиница какая-то! Входную дверь прикрыл, чтобы соседи не зашли узнать, отчего все нараспашку. В спальню заглянул и округовел прямо: лежит баба на ковре полураздетая, из виска кровь течет и смотрит на меня, не шевелится.

Я думаю, надо отсюда когти рвать, ни к чему, чтобы меня застукали с ней, но вдруг вижу, прямо в глаз камень светит — у нее на пальце был. Меня как бес попутал, я перстень стал у нее с руки скручивать, а он не снимается. Я и так, и сяк, весь вспотел даже, пока с ним возился. Снял, значит… Думаю, раз Людки здесь нет, то больше искать ее незачем. Может, у хахаля своего живет теперь. Ну, раз так, думаю, надо еще что полезное прибрать к рукам. Гляжу, пистолет рядом с ней валяется. Маленький такой. Думаю, игрушка совсем детская, однако же пригодиться может в трудную минуту. Сунул я его в карман и решил еще по хате пошарить, но тут слышу, кто-то к входной двери подошел, позвонил, топчется, войти хочет. Я тогда шмыг на кухню, выскочил черным ходом, задвижку за собой закрыл, и все. Главное, от такой истории сразу расхотелось мне Людку искать. Я перстень продал быстренько и в Тулу вернулся. Собрал свои манатки и на юг рванул, счастливую долю искать. Да вот нашел ее, свою долю — решетку под потолком да нары…

Жмуров замолчал, выжидательно глядя на Ильяшина. Наконец тот оторвался от созерцания и, нахмурясь, спросил:

— Значит, ты парня этого, который с убитой спорил, не видел?

— Не-а, — отрицательно покачал головой Жмуров. — Только слышал, как они лаялись.

— Ну, голос-то хоть какой у него был? Молодой, старый?

— Не, не молодой. И не старый. Обыкновенный.

— Может, очень высокий или низкий? Может, картавил он или буквы не выговаривал?

— Вроде бы все выговаривал. — Жмуров недоуменно пожал плечами. — Я ж не слушал его. Мне главное было узнать, Людка то была с ним или нет. Только говорил он странно.

— Как?

— У нас так один кореш на зоне разговаривал. Как будто у него язык обрезан. Нечетко, как каша во рту. Я и понять не мог, что он кричал, скорее догадался.

— Если тебе предъявят запись его голоса, опознаешь?

— Давай попробую, — с готовностью согласился Жмуров.

— Погоди, мне еще предъявлять нечего. — Ильяшин озабоченно потер рукой лоб. — Ты не слышал, он угрожал ей? Требовал от нее что-то?

— Да не разбирал я их споры.

— Звук выстрела был приглушенный или ясный?

— Обыкновенный.

— Ты говорил, что женщина вскрикнула. Это произошло сразу после выстрела или одновременно с ним?

— Ну, секунд пять прошло.

— Через какое время мужчина ушел?

— Ну, через минуту-две, может.

— Он искал что-нибудь? Ходил по квартире? Рылся в шкафах?

— Вроде нет. Тихо было.

— Ты уверен, что слышал только один выстрел? — для проформы спросил Ильяшин.

— Обижаешь, начальник…

Ильяшин вздохнул и сжал пальцами глаза. Под веками поплыли зеленые расплывчатые круги. От напряжения голова налилась свинцовой тяжестью, и боль в висках, пульсируя, мешала думать.

Низкое солнце заглядывало прямо в окна, и на крашеном полу лежали ровные квадраты солнечного света. Вспомнив о времени, Ильяшин взглянул на часы. Было уже почти шесть. Он сразу ощутил тянущее чувство голода под ложечкой. «Пора заканчивать, — подумал он. — Правда то, что Жмуров говорил, или неправда, но в главном, в том, что он был у Шиловской, он признался, а второстепенные детали можно дожать потом».

— Так что, гражданин начальник, — спросил Жмуров, — что мне за это будет?

— То, что я обещал. Только за побег и за охранника. Подпиши.

Не глядя, Жмуров поставил хвостатую закорючку, которая должна была обозначать его подпись и, привычно заложив руки за спину, поднялся. Вошел розовощекий сержант, порядком истомленный долгим ожиданием, и увел Жмурова.

Устало брякнувшись в кресло, Ильяшин налил себе в стакан воды из графина и выпил ее жадными крупными глотками. Потом он сел, подпер голову руками и задумался.

Только оставшись в одиночестве, он мог задать себе вопросы, на обдумывание которых у него не оставалось времени в течение допроса. В разговоре со Жмуровым он действовал больше по наитию и не мог оценивать достоверность его рассказа.

«Врал Жмуров или рассказывал правду? Сомнение постепенно разрушало и подмывало уверенность в его честности, как река подмывает высокий обрывистый берег. Очень уж все, рассказанное Жмуровым, выглядело странно. А что, если он придумал неизвестного мужчину и его ссору с убитой, чтобы сбить следствие с толку? А что, если он, прокравшись через черный ход на кухню, был обнаружен там Шиловской и расправился с ней, чтобы она его не выдала?

Но если верить части рассказа Жмурова, то почему бы не поверить и всему рассказу в целом? Что, если все происходило действительно так, как он сообщил? Такой сюжетец нарочно не закрутишь, да и Жмуров не выглядит человеком, который способен на сложные фантазии. Если бы уж он врал, он соврал бы правдоподобнее. Например, что вошел в квартиру, увидел уже труп хозяйки, испугавшись, снял перстень и смылся, и никакого таинственного человека не видел. Так было бы проще.

Но если бы Жмуров придумал еще одно действующее лицо, чтобы выкрутиться, — продолжал размышлять Ильяшин, — он наделил бы его правдоподобными характерными приметами. Ну, сказал бы, что он лысый, усатый, без одной ноги, со шрамом на лице, косит. Нет, то, что Жмуров не дал примет, выглядит так, как будто он говорил правду. Неубедительную, но правду.

Да, — вздохнул Ильяшин, — пациент скорее жив, чем мертв!..»