– Какая картина сейчас перед вами?
– Ничего не помню… Не могу вспомнить… Не хочу вспоминать!
– Я сейчас просчитаю до пяти, и новая строка вспыхнет в вашем сознании… Один, два, три, четыре, пять…
– «Нечего тебе туда шляться, лучше за детьми следи! Тварь образованная! Шалава!»
– Спасибо, очень хорошо. Повторите «Тварь образованная».
– Тварь образованная.
– Давайте пройдем это еще раз.
– Шалава, тварь образованная.
– Повторите несколько раз, пока вам не станет легче.
– Шалава, тварь образованная, шалава, тварь образованная, шалава, тварь образованная, шалава, тварь образованная, шалава, тварь образованная, в очках… Кажется, уходит…
– Пройдите это еще раз… Спасибо! Следующая картина… У вас есть соник, то есть звук? Что вы слышите?
– Лы, е, ны, и… «Ленин»… Умница, Маринка! (Счастливая улыбка на лице студентки.)
– О, вижу положительную реакцию. Кто это?
– Витька, мой отчим. Он меня любит.
– Вы в его валентности? Вы чувствуете, что вы – это он? Переключайтесь на свою валентность. Идем дальше… Следующая картинка!
– «Маринка – колбаса, крысиная коса, белобрысая сопля! Дай за сопли три рубля!»
– Кто это?
– Это Жан, цыганенок. Он меня дразнит.
– Остановимся в этом месте. Повторите несколько раз.
– Маринка – колбаса, крысиная коса! Крысиная коса! Крысиная коса, крысиная коса, крысиная коса, крысиная коса, крысиная коса…
***
В Мурмыше имелось три большие улицы – Ленина, Коммунистическая и, естественно, Железнодорожная. Бараки там были налеплены один за другим, точно вороньи гнезда на облюбованной черной стаей березе. Жили в поселке весело, дружно. Гулять – так всем вместе, драться – так до смерти, ненавидеть – так до последнего вздоха!
Жизнь без свары как еда без соли – ни вкуса, ни запаха. Горластая Верка очень любила поцапаться с соседями по бараку. Ни пьющий муж, ни трое детей не утишили ее деятельного нрава. Причина для ссоры находилась всегда. То Петьки на супружница Клавдюха развесит свое белье во дворе, так что не пройти, то девки ее, лазая в дровяном сарае, свалят чужие дрова, то сам Петька, обмывая получку, направится подрывать молодую августовскую картошку, да с пьяных глаз нароет не со своей половины, а с жалейковской, да еще и добрую половину кустов поломает нетвердой ногой. Потом в ответ на эти бесчинства жалейковские куры выклюют огурцы соседей, и тогда Петькина мать, баба Катя, со злости переломит одной из них хребет, а потом, испугавшись содеянного, сварит злодейку себе на ужин, тайком ощипав ее в сарае, а перья зарыв поздней ночью во дворе. А то соседский хряк забежит на жалейковские грядки да с перепугу потопчет всю огородину. Но во всех домашних сварах мама Вера неизменно имела перевес. Общая стена, разделявшая барак на две равные части, того и гляди, грозила обвалиться под ее жизненным напором.
– Выселю, выселю вас, Шуруповых, – лютовала она. – В райком буду жаловаться! В Самару поеду, до самого высокого начальства дойду, вы меня знаете!
И тогда, испугавшись ее угроз, соседка Клавдюха предпочла податься в края южные, отдаленные. Возможно, она бы отправилась еще дальше, куда-нибудь в другое полушарие, ибо понимала, что земной шар слишком мал для того, чтобы ужиться на нем с мамой Верой, однако пришлось ей довольствоваться сравнительно близким Краснодаром.
Сжив с глаз долой зловредную соседку, Верка на время затихла в томительном бездействии. Однако вскоре она вспомнила, что имеется у нее еще один застарелый враг – Лидия Ивановна. А тут еще Маринка повадилась бегать к учительше в дом… Ну вся в отца, паскудница! Того тянуло к соседке, будто там медом намазано, и эта туда же… Нашла себе подружку, хромоногую дурочку! Тогда Верка направила свою неуемную жизненную энергию в новое русло – на борьбу с ненавистной учительшей.
– Бабоньки, – жаловалась она товаркам на улице, – мужа моего сманила и сгубила, а теперь за дочку принялась, змея подколодная! Приманивает ее пряниками да конфетами, книжками в глаза тычет… Ох, дождусь скоро я, горемычная… Сгубит она мою девоньку Мариночку, самую любимую доченьку мою!
Соседки сочувственно кивали и, затаив дыхание, ожидали развития событий.
Несмотря на утверждение матери, Маринка вовсе не была самой любимой дочкой. Скорее уж она была нянькой и вечным громоотводом в доме. Была б Веркина воля, ни за что не отдала бы она старшую дочку в школу! Вообще, зачем девчонке наука? Все равно, не успев доучиться, выскочит замуж, забрюхатеет, а там уж совсем другая наука пойдет, семейная… Трудности ее многолики, познаваемы лишь со временем, с опытом: как у мужа получку изъять, чтоб не пропил, да как на его тяжелый кулак своим глазом не упасть, да как детей родить и воспитать, да как со свекрухой полаяться, чтоб во власть ее не войти и, даже наоборот, окоротить ее. Да как щи сварить, да как огород выполоть, да как дырки на штанах ребятишкам заштопать… А этому в школе не больно-то учат!
Да и кому учить-то? Этой очкухе Лидии Ивановне, что ли? И чему такая шкидла научить может? Как недоделков рожать да чужих мужей на сторону сманивать?
Как на грех, росла Маринка понятливой и на диво способной к наукам. Будто вправду в своего родного отца Леньку пошла, или кто он там был ей на самом деле… Читать научилась в четыре года, сама. Буквы ей Лидия Ивановна показала. Не то чтобы специально показала, а так, подсмотрела Маринка, как учительша своей Тане кубики с алфавитом называет, да так все их незаметно и выучила. Только складывать слоги у нее не очень-то получалось пока.
Повел ее как-то отчим с собой в депо. А там жестяной Ильич в проволочной кепке на заборе висит, на ветру гремит, вдаль смотрит ржавыми глазами. Под ногами у него надпись – пять блеклых букв, еще с прошлогодних майских праздников не крашены.
– Па, что написано? – залюбопытствовала девчонка, талдыча под нос: – Лы, е – «ле», ньг и – «ни». Лы, е, ны, и, ны… «Ленин», что ли?
– Умница, Маринка, – похвалил отчим удивленно. – А там что? Читай! – ткнул пальцем в черную вывеску кирпичного здания.
– Ды, е, пы, о… «Депо»!
Так и пошло. «Хы, лы, е, бы» – «хлеб», «пы, о, чы, ты, а» – «почта». И то, что на заборе соседские мальчишки писали, враз стало ясно… «Бы, лы, я, ды» – прилежно читала Маринка, хвастая перед матерью, но сразу же получила подзатыльник и была отправлена нянчиться с годовалой Ленкой.
После рождения младшего брата стало Маринке еще тяжелее. Теперь на ней, кроме Ленки, был еще и крикливый горластый младенец, вечно страдавший животом от обжорства. Из-за него в школу она пошла на год позже, и хотя на уроках все схватывала быстро, с полуслова, но успехами в учебе не блистала – домашние задания приходилось готовить на скорую руку, примостившись на краешке кухонного стола, отвлекаясь то на Валькин заполошный рев, то на Ленкины ябеды.
Затыкая уши пальцами, Маринка супила белесые пушистые брови, трясла одуванчиковой головой, однако напрасно: заливистый крик брага вторгался в чудесный мир таблицы умножения, перебранка матери с отчимом ударяла по безударным гласным, а пушкинское «Мороз и солнце – день чудесный» неизменно превращалось в оттепельную мряку за окном, в промозглую тоскливую мглу.
Учителя удивлялись неровности ее школьных успехов. И только Лидия Ивановна неизменно относилась к ней с тайной боязливой добротой.
Лишь летом наступали дни относительного затишья. Не было ни уроков, ни школы, можно было целый день носиться в зарослях татарника, ломать черемуху, объедаться ее черными, костяными, вяжущими рот ягодами… Порой Ленка с Валькой заиграются во дворе, а Маринка шасть – и опять с дурочкой, разбирает тряпочки, и словно нет ей, заразе, никакого дела До родных брата с сестрой.
– Вот возьми, почитай, очень интересная. – Лидия Ивановна протягивает девочке книжку.
«Айвенго», – завороженно читает Маринка. Вот бы убежать, спрятаться в зарослях берегового тальника, скрыться от всего мира, исчезнуть и самозабвенно погрузиться в чудесные страницы, пахнущие необыкновенным книжным запахом. Вот бы навсегда уйти в тот волшебный мир, где добро всегда побеждает зло, где женщины все, как на подбор, прекрасные принцессы, а мужчины – отважные рыцари…
– А я мамке скажу, что ты у учительши книжку взяла! – вредничает Ленка. Настороженным рыже-зеленым глазом она косится на оттопыренный карман сестры – нет ли там конфет? А зачем еще ходить в дом к учительше, если не за конфетами? Не за книжкой же!
Но конфет у Маринки на этот раз нет, и Ленка обиженно морщит нос: мамке скажу. Несмышленыш Валька тоже с ней заодно. Еще не понимает ничего, но уже морщит губенки, собираясь реветь, со своей обычной присказкой: «Ись хочу!»
Однако старшая сестра знает, как развлечь малышню.
– Хотите, покажу кое-что интересное? Ленка завороженно восклицает: «Хочу!» «Хосю!» – поддакивает братец.
– Пошли в малинник!
И вся компания дружно отправляется в экспедицию. Колючие стебли усыпаны пупырчатыми зелеными ягодами и невзрачными белыми цветами, вокруг них с маслянистым гудением вьются пчелы.
– Оса, боюсь! – на всякий случай ноет Ленка, опасливо пятясь.
– Юсь! – вторит ей братец и тоже кривится в бесслезном плаче. А потом на всякий случай добавляет, чтобы, не дай бог, не забыли: – Ись хосю!
Но Маринка приказывает брату: «Снимай штаны!» – сама помогает ему одной рукой.
– Ну, садись здесь, делай по-большому.
Валька послушно опускается на корточки.
Ему выполнить просьбу сестры – раз плюнуть. Ему в принципе все равно, куда делать свои дела – в штанишки или на землю в малиннике, и он заинтересованно тужится. Ленка заинтересованно наблюдает за покрасневшим от надсады лицом брата.
– Все! – торжественно возвещает Валька, натягивая штаны.
– А теперь смотрите! – Маринка берет сухую щепку и ворошит пахучую кучку. Белые червяки испуганно расползаются в стороны, виснут, цепляясь за край щепки, испуганно сокращают кольчатые белые тела. – Это глисты.
– Ой! – Ленка с уважением смотрит на брата. – Вот это да! А у меня такие есть?
– У тебя нет, – авторитетно объясняет Маринка. – Они есть только у Вальки и Вильмы.
Валька тоже берет щепочку. Он постоянно хочет есть, у него постоянно набитый, тугой, как барабан, сосущий живот. Но сейчас он забыл о еде и самозабвенно изучает червяков.
Книжка и связанное с ней преступление надежно забыто.
Мимо малинника по запасному пути неторопливо грохочет электровоз, машинист в сером картузе свысока взирает на малышню у подножия насыпи.
– «Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы, едет поезд запоздалый!» – кричит ему Ленка, махая рукой. – Маринка, как там дальше?
Это старшая сестра научила ее смешной детской игре – прыгать по рельсам на одной ноге и приговаривать вслух считалку.
– «Из последнего вагона сыплется горох… Пришли куры – поклевали, пришли гуси – пощипали, пришел дворник – все подмел. Поставил стул, поставил стол и стал писать: я купил жене и дочке… Трик-трик точки! Разноцветные чулочки… Трик-трик точки! Поставил печать и отправил получать!» – Маринка легонько шлепает брата по заднюшке, тот довольно хохочет.
– Ельсы, ельсы! – повторяет Валька за сестрой. – Еде поед ападалы!
Про шпалы он вообще опускает. «Шпалы» – трудное слово.
На обратном пути к дому Вальку рвет какой-то зеленой водой, и он опять начинает ныть: «Ись хочу!»
Чтобы брат на время забыл про еду, Маринка предлагает новую забаву: «Пошли цыган смотреть!»
Через улицу в окружении одноэтажных бревенчатых развалюх, за дощатым забором – каменный дом цыганского барона, с башенками, с машинами у ворот, с хлопающим на ветру бельем. Цыгане поселились в этих местах недавно, лет десять назад. Сначала их все боялись, но потом ничего, привыкли. Такие же люди, как и другие. Думали, что они будут воровать все, что плохо лежит, а они ничего, смирные оказались. Главное, управу на них легко можно найти. Не угодят чем-нибудь – не скандаль и не жалобись, иди на прием к барону, выкладывай свои иеремиады. Тот мигом вернет похищенное и виновника без наказания не оставит. Коли ведро оцинкованное со двора свели – через секунду получишь обратно такое же, цыганята груши в палисаднике обтрясли – вот тебе, пожалуйста, бриллиантовый, целая корзина из нашего сада, кушай!
Цыганский барон – мужчина пожилой, дородный. Весь Мурмыш зовет его Ян Иванович, а как на самом деле его имя, не знает никто. Одет он богато, даже летом, в самую жару – в красивых сапогах со скошенными каблуками. У него «Жигули», «копейка», предмет всеобщей зависти поселковых мужчин, и мотоцикл «Иж» с коляской во дворе. Жена барона (местная баронесса) много старше его – старая, седая, с крючковатым носом, с богатыми золотыми цацками в ушах и на шее. Говорят, что барон живет с любовницей, собственной племянницей, но это только домыслы, точно не знает никто. Поселковые почти не общаются с цыганами, вот и приходится им довольствоваться собственными фантазиями. В доме барона полно женщин, молодых и старых. Все с грудными младенцами, все в золоте, все в цветастых юбках – крикливые, горластые. Но едва хозяйка на них прикрикнет – мгновенно смолкает шум-гам, затихают свары, а уж если сам хозяин фон-барон огненный взор бросит – в доме воцаряется тишина, как на небе, и даже младенцы не осмеливаются пискнуть.
Вечером цыгане-мужчины собираются в кружок, беседуют во дворе, обсуждая дела. Говорят между собой на незнакомом языке, красивом и звучном. Иногда они уезжают куда-то, их не бывает дома ночь, а то и две. Говорят, ездят воровать с завода запчасти для машин, а потом их сбывают с рук на самарском рынке. Но опять же точно никто ничего не знает. Начальник мурмышской милиции – первейший друг барона, на праздниках вместе гуляют. А деповских обывателей барон не очень-то уважает – что ему какие-то работяги!
– У него в доме все золотое, все с драгоценными камнями, ест он с золотых тарелок серебряными вилками, парчовыми одеялами укрывается, – рассказывает Маринка, глаза ее восторженно сверкают. – А еще цыгане воруют маленьких детей, таких, как Валька, и едят их по ночам, когда никто не видит…
Валька хочет зарыдать, но молчит, потому что боится. А вдруг на крик выскочит цыганский барон и потащит его в дом на заклание?
За те несколько лет, что цыгане живут в Мурмыше, они скупили все частные дома в округе и вплотную подобрались к баракам. Они бы и сами бараки скупить не прочь, но те, слава богу, не частные, а деповские. Цыгане-мужчины нигде не работают, числятся пастухами или конюхами в соседней Осиповке, в колхозе. Цыганки все, как на подбор, многодетные матери, даже самые юные, лет пятнадцати. Рано утром галдящей толпой они вываливаются из дома – идут на работу. Их работа – ходить по электричкам с грудничками, предлагать гадание, обирать пьяных и при случае тянуть все, что плохо лежит. Они любят приставать к простачкам из дальних деревень, узнавая «по глазам», где те прячут деньги. Возвращаются с добычей поздно вечером. Если добычи мало – беда! Мужья, их хозяева и повелители, ласково учат своих благоверных кулаком, проповедуя любовь к ударному труду на благо семьи.
Жители Мурмыша не признают за цыганами никаких магических свойств и с ироническим недоверием относятся к дешевой романтике цыганского табора, привитой советскому человеку фильмом «Табор уходит в небо». То ли цыгане с тех пор сильно испортились, рассуждают они, то ли мурмышские цыгане совсем на тех, киношных, не похожи. Не поют, не танцуют, а больше воруют. И гадают плохо.
К цыганкам гадать в поселке не ходят. Однажды какая-то особо любопытная бабенка пару раз отважилась ручку позолотить, да пришла разочарованная – наврали ей там с три короба, ничего из предсказанного не сбылось. Не обломилось ей ни сундуков с богатствами, ни великой любви, ни бубнового валета с машиной. А чего вранье-то слушать?
Вот и не ходят мурмышане на гадание к цыганкам, дедовскими способами пробавляются. А то все больше газеты читают, последнюю страничку, где карикатуры печатают и прогноз погоды…
Цыганята посещают ту школу, где учится Маринка. Правда, учителя сомневаются, что их удастся выучить хоть чему-нибудь. Цыганята плохо успевают по всем предметам, кроме арифметики. Арифметика у них идет блестяще, но только при особом, не описанном ни в каких педагогических рекомендациях, подходе.
– «У Васи было три яблока. Миша дал другу еще одно яблоко, – читает учительница задачку. – Сколько всего яблок у Васи?» Жан?
Цыганенок Жан тупо молчит, переминаясь с ноги на ногу, исподтишка пуляет бумажным катышком прямо в Маринкины пушистые волосы.
Тогда учительница читает задачку еще и еще раз. Потом поочередно загибает мальчишеские пальцы с траурной каемкой под ногтями, разъясняя задачку.
– Ну, понял? Сколько яблок?
– Шесть, – выдавливает Жан. – Или семь…
Учительница громко вздыхает:
– Хорошо, изменим немного условие задачи… Жан, у тебя есть три рубля, Коля тебе дал еще один рубль. Сколько у тебя…
– Четыре рубля! – счастливо блестя глазами, выпаливает Жан. И получает свою законную пятерку.
Лет в тринадцать цыганских парней женят – и с учебой покончено навсегда. Про девчонок даже говорить не приходится. Для них учеба считается не только излишней, но даже и вредной, и каждый год районные власти с трудом договариваются с бароном, чтобы тот все же отправлял детей в школу…
Внезапно туча чернявых пацанят налетает из переулка на барачных чужаков.
– Эй, Маринка, колбаса, ты крысиная коса, белобрысая сопля, дай за сопли три рубля! – звенят обидные стишки.
Верховодит шпаной одноклассник Маринки Жан. Это долговязый одиннадцатилетний парнишка в драной розовой рубашке, с босыми, черными от смолистой грязи, твердыми, как подметка, пятками. Он первый заводила на улице, инициатор всех пакостей и каверз.
– А ты подзаборный подкидыш! – обиженно вскидывается Маринка. В поселке говорят, что мать Жана давным-давно сбежала в другой табор, бросив детей.
Чужакам нет пощады! Жан опасно группируется, напрягает цыплячьи мускулы на руках – вот-вот бросится в драку. Маринка далеко отставляет острые кулачки, грозно хмурит светлые брови, по-боксерски переминаясь с ноги на ногу. Она готова грудью защитить брата и сестру.
Однако, вместо того чтобы драться, Жан, накопив во рту слюны, харкает изо всех сил. Плевок летит как стремительная ракета. Он пролетает мимо Маринки и запутывается в редких волосах Ленки. Девчонка испуганно скулит от обиды. Второй плевок достается Вальке, и тот, на секунду ослепленный, взвывает испуганной сиреной.
Уж этого Маринка стерпеть не может! Она бросается на Жана, и, сцепившись, они летят в пыль, мутузя друг друга под ребра злыми кулаками. Валька громко воет от страха за сестру. Ленка предпочитает рыдать молча. Цыганята оживленно толпятся вокруг и азартно подбадривают драчунов звонкими выкриками.
На шум из баронского дома вылетает носатая цыганка в развевающейся юбке. Несколько подзатыльников, пара ругательств на чужом языке – и клубок распался, Жана за ухо волокут в дом.
Мир восстановлен. Маринка, взяв за руки брата и сестру, избитая, но не побежденная, возвращается домой.
– Ничего, я тебя в школе отлуплю, – утешающе обещает ей Жан, скрываясь за воротами. – Чтоб ты сдохла! Чтоб у тебя нос провалился! Чтоб у тебя…
Новый подзатыльник обрывает поток ругательств…
Окно раскрыто, орет радио – мать уже дома. Маринка тихонько шмыгает в калитку, опасаясь скандала из-за порванного платья. Валька с паровозным ревом «Ись хосю!» бросается вперед, заслышав многообещающий звон посуды на кухне. У него условный рефлекс на грюканье тарелок.
Отчим приходит с работы, как всегда, навеселе… Мать привычно ворчит на него, но мысли ее заняты чем-то другим. Ближе к ночи, когда небо обсыпает звездами, точно коревой сыпью, когда гаснут окна бараков и весь Мурмыш, протяжно позевывая, укладывается спать, Маринка забирается под одеяло и, свернувшись калачиком, блаженно смыкает веки. Правый бок греет костлявая Ленка, в тишине похрапывает аденоидным носом Валька. Только мать ворочается, не может заснуть.
По дальнему пути проходит состав, диспетчеры визгливо переговариваются под звездным небом… В Маринкиной голове толпятся дивные видения: скачет прекрасный принц, увозя свою возлюбленную с одуванчиковыми волосами в голубую даль. Мечты предсонно дрожат и путаются – и вот уже не прекрасный принц, а цыганенок Жан несет ее прочь от сдваивающихся путей, от трясущихся барачных стен, по бриллиантовой Млечной дороге, в небывалую, сказочную жизнь…
В тишине мать шумно расчесывает комариные укусы и протяжно зевает.
– Слышь, Витек, – толкает она мужа локтем в бок.
– Будет дрыхнуть-то… Слышь, что скажу…
– Ну? – сонно откликается тот.
– Вильма скоро опять принесет… И так зверья в доме невпроворот! Надо будет одного кутенка Лариске оставить, она просила, а остальных с «горки» спустить…
Возле бараков проходит железнодорожная горка, с которой расцепщики спускают товарные вагоны, формируя состав. В этих вагонах часто отправляют в путешествие лишнюю домашнюю живность, чтобы не поганиться душегубством. Глядь, через несколько дней обнаружат в какой-нибудь Караганде или Сыктывкаре оголодавшего щенка, согреют, приютят…
– Сделаем, – сонно откликается отчим и тут же погружается в размеренный плавный храп.
А мать все почесывается и вертится в кровати, зло вздыхая на кого-то. Маринка спит.
***
– «Одного оставить, остальных с «горки» спустить…»
– Кто это говорит?
– Мать. Ничего не вижу, темно.
– Может быть, ночь?
– Да… Я не хочу больше! Не хочу! Мне больно! Больно! Отпустите меня, я больше не хочу! Нет! Нет! Нет!
– Ваш крик – положительная реакция, значит, наконец-то мы добрались до очень сильной граммы. Сейчас мы ее раскроем и сотрем.
– Нет, нет, пожалуйста, нет! Умоляю вас!
– Продолжаем!..
– Больно рот! Губы разбухли, болят. Мне больно!
– Что вы слышите?
– «Родной матери врет и не краснеет! Сейчас за враки губы в кровь-то разобью!»
– Повторите, пока не почувствуете облегчение.
– Сейчас за враки губы разобью! Губы разобью! Губы разобью!
– Еще раз, пожалуйста… Ушла боль?
– Да, кажется…
– Что вы чувствуете?
– Что-то мягкое, теплое. Лижет руку. Родька.
– Родька?
– Да, это он…
***
В конце лета Вильма принесла пятерых щенков. Один, последний, сразу же сдох, а остальные получились ничего себе – толстые, лобастые, с тупыми серыми мордочками и короткими лапами, разъезжавшимися в разные стороны.
Домашние кошки, Нюся и Серафима, пренебрежительно обнюхали новых членов семьи и тут же потеряли к ним всякий интерес. Свою семейную жизнь они предпочитали устраивать где-то на стороне, подальше от греха и от раскатной горки, и приходили в барак, только чтобы подкормиться.
Дни напролет дети возились со щенками. Вильма, с отвисшими сосцами, полными молока, добродушно следила за своими отпрысками, мудро щуря карие глаза.
В сентябре, когда у Маринки началась школа, у Ленки – садик, а Вальку, предварительно пролечив от глистов убойными дозами декариса, отправили на пятидневку, отчим унес куда-то трех кутят в хозяйственной сумке.
В будке остался один щенок, самый крепкий и красивый. Вильма сначала беспокоилась о судьбе своих пропавших детей, даже пыталась добропорядочно выть за ними, но потом сочла за благо сделать вид, что про них забыла, и утешилась оставшимся сынком по кличке Родион.
Между тем Родька рос любопытным шустрячком. Он исследовал окрестности барака, излазил дровяной сарай, пару раз провалился в подпол, самостоятельно нашел лаз в покосившемся заборе, увитом засохшими по осени плетями вьюнка, и немедленно отправился к соседям знакомиться. Там его и увидела соседская Таня.
Она восторженно замычала, показывая матери на кутенка, заковыляла к нему, сильно припадая на ногу, схватила его и со всей силы прижала к груди, так что Родька жалобно запищал. Лидия Ивановна принесла в блюдце молока. Таня долго смотрела, как щенок лакает молоко розовым бархатным языком, и счастливо мычала, умоляюще глядя на мать.
В доме Лидии Ивановны живность никогда не держали – до того ли было, при больной-то дочери на руках! А тут этот щенок… Лидия Ивановна чуть не плакала, глядя, как дочка возится с ним и глаза ее сверкают ласковым восторгом… Почти как у обыкновенных поселковых детей.
За забором тревожно затявкала Вильма, вспомнив о сыне, и Родька, смешно переваливаясь с лапы на лапу, с трудом волоча по полу отъевшееся брюхо, заковылял домой.
С тех пор Маринка каждый день носила Родьку к дурочке. Вскоре Родька остался у Тани насовсем, получив там алюминиевую миску, подстилку в сенях и вкусный обильный стол.
Замотавшаяся Верка поначалу не заметила пропажи щенка. До подобных ли мелочей женщине, поглощенной стиркой и готовкой на троих детей, увлеченной непрестанной борьбой с запоями мужа?
Однако вскоре Лариска, вечная собутыльница Верки и первейшая сплетница в поселке, сама напомнила подруге об обещании.
– Не знаю, – ответила Маринка на вопрос матери о Родьке и смущенно отвела взгляд. Сердце забилось предательски громко.
– А Маринка его все время на двор к учительше таскала! – встряла ябеда Ленка, злорадно посматривая в сторону сестры.
Нет, ты глянь на нее! – мгновенно вскипела мать, ожидавшая только повода, чтобы вспыхнуть. – Родной матери врет и не краснеет! Сейчас за враки губы в кровь-то разобью! – Она подняла заскорузлую от стирки ладонь и повторила грозно: – Право слово, разобью!.. А ну, иди за ним прямо сейчас, не то я сама пойду. Да так пойду, что этой паскудной очкухе мало не покажется!
Пьяненький отчим Витька слабо запротестовал, пытаясь выразиться в том смысле, что щенков, что ли, им жалко… Пусть Родька остается у дурочки, Вильма еще сколько хочешь принесет. Но поскольку после поллитровки он катастрофически забывал русский язык, то кроме трехэтажной брани трудно было различить что-то в его сбивчивой речи.
– Чтоб без Родьки не возвращалась!
Маринка в одном домашнем платьице выбежала за ворота. Дул ветер, крупчатый снег сек лицо. Рваные тучи скользили по небу, в их разрывах перезрелым яблоком прыгала луна.
Маринка представила, как горестно замычит ее подруга, и ей захотелось застыть на месте, превратиться в ледяной столб, чтобы больше ничего не видеть, не слышать, не ощущать… Никогда, никогда!
Слава богу, Таня уже спала… Выслушав сбивчивые объяснения девочки, дрожавшей на пороге в одном ситцевом халатике, Лидии Ивановне ничего не оставалось, как растормошить толстого, сонного от сытости Родьку и вернуть его хозяйке.
– Вот так-то! – удовлетворенно встретила Верка дочь. – И нечего наших мужей да собак сманивать!
Она отправилась на кухню, Родька доверчиво потрусил за ней.
– А ну пошел! – беззлобно прикрикнула Верка, отпихнув ногой. – Пошел на улицу!
Однако после этого происшествия Родька и далее продолжал проявлять свой упорный собачий характер. При всяком удобном случае он таскался в соседский барак через лаз в заборе и подолгу оставался там, предпочитая общество ласковой дурочки тычкам и гомону жалейковского дома.
А подруга Лариска, коей и предназначался щенок, как на грех, уехала со своим хахалем в санаторий на юг и потому Родьку забрать не могла. Но по возвращении она обязательно потребовала бы обещанного щенка, тем более что магарыч за собаку они давно уже пропили.
– Да что же это такое! – возмутилась Верка. – Опять они пса приманивают! Витька, да сделай хоть что-нибудь!
По настоянию принципиальной супруги Витька забил лаз досками. Но напрасно – Родька продолжал таскаться к соседям кругом, через ворота.
Тогда Верка принесла с работы моток проволоки, привязала песика возле будки и удовлетворенно ухмыльнулась, глядя на обескураженную собачью морду.
– Так-то, голубчик! – заявила она. – Посиди-ка, образумься!
Родька несколько дней горестно скулил и отказывался от пищи, а потом невесть как вывернулся с цепи и окончательно сбежал к соседям.
Невыносимо было слушать Верке, как пес заливисто лает за забором, носясь за мячом, как счастливо мычит дурочка, нагло захапавшая чужую собаку… Точно кто ножом проводил по сердцу в эти секунды.
Как раз в это время санэпидемстанция травила в диспетчерской мышей. Гонимые холодом грызуны шли с полей в теплые подвалы, где их гостеприимно поджидала приманка с крысиным ядом. Верка захватила немного белого порошка домой, на всякий случай. И вот теперь он наконец пригодился…
Она наварила густого мясного бульону, всегда действовавшего на Родьку, как валерьянка на котов, и от души сыпанула туда белого порошка. Потом отодрала доску, закрывавшую лаз в заборе, благо держалась она на одном гвозде, и закричала призывно:
– Родька, на! На!
Послышалось знакомое счастливое повизгивание, и подросший пес мгновенно примчался, одурманенный пряным бульонным духом…
Вечером Родька метался по двору, жалобно скуля и задыхаясь от адской боли, раздиравшей внутренности.
В тот день Верка специально вернулась с работы пораньше, чтобы проследить за последствиями своих военных действий. Но от щенячьего жалобного воя ей отчего-то стало не по себе.
Заткнув уши, она заметалась по дому, стараясь работой заглушить странное сосущее чувство глубоко внутри. В сердцах пнула подвернувшуюся под ноги кошку Серафиму, прикрикнула на Вильму, отвесила полновесный подзатыльник Маринке, некстати потребовав показать дневник… Потом выскочила на улицу, на бегу повязывая платок на голову, побежала в ясли и зачем-то забрала Вальку с пятидневки, хотя была только среда и абсолютно никакой надобности в сыне у нее в данный момент не было. Вернувшись, она накормила детей ужином, отсыпала Вильме и кошкам полновесную порцию свежего бульона с хлебом, но без белого порошка…
А Родька все метался по двору, и вой его становился с каждой минутой все глуше и глуше… Это было просто невыносимо, хоть уши затыкай!
А на соседнем дворе происходило следующее.
Ничего не понимавшую Таню Лидия Ивановна увела к знакомым, чтобы та не видела агонии щенка, а сама подхватила как-то внезапно отяжелевшего Родьку на руки и поспешила к ветеринару, что лечил коров от мастита на ферме в трех верстах от Мурмыша.
Домой она вернулась одна.