– Грамма стерта. Как ваша головная боль, ушла?
– Не знаю, может быть… Очень хочется спать.
– Продолжаем. Дайте мне картинку! Один, два, три, четыре…
– Домой, я хочу домой! (Студентка бормочет.) Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы, едет поезд запоздалый, из последнего вагона…
– Дайте мне картинку!
– Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы…
– Дайте картинку!
– Едет поезд запоздалый… Едет.
***
Деваться было некуда, кроме как на вокзал. На вокзале – тепло и уютно, там царит до боли знакомый, родной железнодорожный запах. Там все привычное, изведанное с детства: поезда, вагоны, рельсы, разветвленная сетка железнодорожных ниток, тонкие свистки маневровых тепловозов… Все как в Мурмыше – и все другое. Железная дорога – государство в государстве, вокзал – ее столица. Это особая область существования, в которой люди четко делятся на две равные части – прибывающие и отправляющиеся. И все они называются одинаково – пассажиры. А властвуют над ними полубоги-полулюди, гиганты в человечьем обличье: кондукторы, проводники вагонов дальнего следования, багажные носильщики и прочий служилый люд.
В гремящем немолчным шумом зале ожидания Маринка устало опустилась на скамейку. В ноги она приткнула сумку с вещами, которую забрала из камеры, чтобы даром не платить за хранение. На последнюю мелочь купила в буфете черствую «пятикопеечную» булку, из тех, что в школе выдавали на завтрак, и теперь смаковала ее по кусочку, чтоб на дольше хватило.
Напротив нее скучал мужчина в длиннополом пальто, прикрываясь газетой. Святое семейство с тремя маленькими детьми дремало возле него, обняв во сне пухлые баулы.
Девушке внезапно взгрустнулось. Как там ее сынок Ванюшка? Ему вчера только два месяца исполнилось… Как Ленка и Валька? Справляется ли с голосистой оравой бабка Нюра? Вот уже две недели Маринка мотается из города в город, а все без толку, еще не заработала ни копейки… С голоду дети, конечно, не помрут, в деревне какая-никакая еда всегда найдется. К тому же весна уже не за горами, а там крапива пойдет, лебеда… Суп из майской крапивы очень хорош… А потом зацветут яблони над речкой Китимкой, на ветках нальются сладким соком румяные плоды…
От дремотного душного тепла глаза постепенно слипались, после бессонной ночи и пережитого волнения клонило в сон. А мужчина с газетой все косился на нее, не решаясь заговорить, все посматривал любопытным взглядом, шуршал бумажным листом…
Когда Маринка проснулась, то спросонья даже не поняла, где находится. Кругом шум, гам, народищу уйма, все снуют, торопятся, галдят, сумки за собой волочат. Кто на полу дрыхнет вповалку, кто бутерброд гложет, кто капризных детей воспитывает ладонью и собственным примером.
Девушка поднялась, расправляя онемелое тело, потерла глаза, зевнула, осторожно прикрыв рот рукой. Мужчина напротив уже ушел. На сиденье осталась свернутая в несколько раз газета. На смятом листе летел в далекое никуда стремительный поезд, сияли в свете огней огромные алчные буквы: «Требуется!»
Маринка жадно схватила газету. «Требуется персонал для работы на железной дороге» и телефон.
Вот она, удача! – обрадовалась девушка. Конечно, незачем ей, провинциалке, соваться в город, где она никого не знает. Там ее мигом в оборот возьмут, «обуют». А на «железке» не обманут, думалось ей. А если проводницей или билетным кассиром устроиться, то очень даже хорошо. И форма, и поесть можно, и левые деньги бывают… Проводницей было бы здорово между Самарой и Москвой ездить… «Требуется персонал» – видно, фирма солидная, иначе бы написали прямо, мол, уборщица нужна.
Телефон ответил сразу, как будто ее звонка ждали с нетерпением.
– Да, требуется!.. Да, местная прописка не нужна! – приветливо отозвался женский голос. – Записываю вас на собеседование…
Собеседование было назначено на вечер. На Ярославском вокзале девушку должен был встретить представитель фирмы.
Остаток времени Маринка яростно чистилась, подкрашивалась – короче, наводила марафет, мечтая только об одном: чтобы ее взяли на работу. Любую! За любые деньги! Она все стерпит, она все сможет, все выдержит! Она докажет, что лучше ее никто не может трудиться!
Офис престижной фирмы на поверку оказался обыкновенным ржавым контейнером на запасных путях Ярославского вокзала, а представитель фирмы – ражим детиной в форме вокзального грузчика.
– Мы организуем продажу товаров народного потребления в пригородных электричках, – поведал ей мордатый мужчина с бдительными крошечными глазками. Он сидел на ящиках с карандашом и вихрастым блокнотом в руке. – Если хочешь работать, можешь приступать хоть сейчас. Прописка твоя мне не нужна. Прописка – это твоя проблема. Менты поймают – заплатишь штраф, и дело с концом.
Маринка поежилась.
– А что нужно делать? – спросила она. – Я никогда этим…
– Покажем, научим, поможем… Чем хочешь работать? Книгами? Мороженым? Шоколадом? А то можно еще всяким китайским барахлом, тоже выгодно…
– Мне бы книгами, – робко объяснила Маринка, шалея от счастья: ее берут на работу! – Я читать люблю.
Мордатый хмыкнул на ее слова:
– Читать тебе теперь не придется… А платить будешь с доходов мне лично или моему кассиру. Я беру не много, сотню в месяц. Другие хозяева снимают со своих работяг и полторы, и больше. А Махо так вообще берет две. Решай сама. Ты, я вижу, в этом деле новичок – так это ничего. Приставлю тебя на первых порах к своему человеку, он тебя всем премудростям научит…
– А зарплата? – робко заикнулась Маринка.
– Сколько заработаешь, все твое! – развел руками мордатый. – Главное, плати мне вовремя, а остальное – твой навар. Поняла?
Маринка поняла далеко не все, но на всякий случай кивнула. Множество вопросов крутилось у нее в голове: а где брать товар, на каких электричках ездить и, вообще, что делать-то надо?
– Пруня! – крикнул мордатый куда-то в глубь контейнера, за завалы ящиков. – Отведи новенькую к Катьке, скажи, чтобы обкатала ее…
Затем хозяин вновь обратился к девушке:
– Если менты тебя на вокзале остановят, цепляться начнут, скажи, что ты «стояковская», на Илью работаешь. Илья – это я, чтоб ты знала.
– Очень приятно, – пробормотала Маринка, хотя ничего особо приятного в этом знакомстве не было.
– Ну, решилась? – И, не дождавшись ответа, Илья мотнул головой в сторону выхода: – Ступай!
***
«Свой человек» Катька оказалась дородной хохлушкой в необъятных штанах с начесом и в теплом полупальто такого сиротского вида, словно оно только что сменило своего юбилейного сотого хозяина.
Бывалая Катька критически оглядела новенькую и заметила:
– Сапоги хиловаты. Промокнешь – это раз, замерзнешь – это два. Как пить дать! Ну, да это твое дело…
Пока женщины шли по перрону, груженные сумками, она поучала юную напарницу:
– Рожу, главное, надо иметь не наглую, говорить вежливо. Москвичи хамья не любят, они сами – хамье. А также гости столицы… Кто из тамбура проходит при посадке, пропусти вежливо. Если что – извинись. И в душу не лезь, на жалость не дави, этого в электричках не любят. Для жалости другие по вагонам ходят, безногие там, слепые… Которые «поможите, люди добрые, ми сами не местные, подайте на пятый цветной телевизор»… А нам жалости не полагается. У нас другой конек: наш товар самый качественный и дешевый, а чужого нам не надо.
Маринка кивала на ходу, стараясь запомнить получше. Без стеснения эксплуатируя новенькую, Катька доверху нагрузила ее коробками с шоколадом.
– Не скандаль, даже если обсчитают. Лучше свои бабки отдай и уходи, а не то ментов из поездного сопровождения вызовут – разбирайся с ними потом… Тебе это надо? Им раз в десять больше заплатишь. И не переживай, ты свои деньги наверстаешь. А сама клювом не щелкай: некоторые мужики очень любят покупки делать под хмельком, с них можно и побольше под шумок содрать. Но учти, тебе на этой линии придется часто ездить, народ тебя вскорости станет в лицо узнавать, и если претензии пойдут… На Илюху не рассчитывай – он тебя с поезда скинет и не поморщится.
– Как «скинет»? – обомлела Маринка, мигом представив картину, как она летит по насыпи кувырком.
– Ну, жаргон это такой, – усмехнулась Катька. – То есть перестанет тебе свою крышу давать, исключит из бригады.
В это время насморочный гулкий голос возвестил об отправлении электрички до Шатуры.
– Ой, наша! – взвизгнула Катька и быстро затрусила по перрону в сторону зеленой гусеницы, застывшей на пути под дебаркадером.
Едва торговки заскочили в тамбур последнего вагона, как двери со змеиным шипением затворились и поезд медленно тронулся.
Катька достала из коробки шоколадку, раздвинула двери из тамбура и торжественно подняла яркую плитку над головой. Набрала полную грудь воздуха и начала:
– Добрый день, граждане пассажиры! Желаю вам приятного пути и удачи в личной жизни. Вашему вниманию предлагается шоколад фабрики «Рот фронт» по цене три тысячи за плитку, за четыре плитки – десять тысяч. Это значительно дешевле, чем в московских магазинах и на рынках. Шоколад качественный, приготовлен из высокосортных какао-бобов с добавлением тертого миндального ореха! – Отбарабанив заученный текст, продавщица медленно двинулась по проходу.
Кто-то полез за кошельком в карман, кто-то в истуканской неподвижности продолжал любоваться промышленным пейзажем за окном. Шоколадки брали не то чтобы неохотно, но как-то вяло. На вагон удалось продать всего три плитки.
– Ничего, скоро народ с работы хлынет, торговля бойчей пойдет, – пообещала Катька, – потому как пассажир пойдет голодный. Ведь в Москве все дорого, а в электричке, глядишь, соблазнятся и купят, чтобы голод зажевать! Ты, главное, не куксись, гляди веселей! Если народ больно хмурый, развесели, пошути… Вот смотри, как я сейчас…
В следующем вагоне Катька преобразилась. Заломила на одно ухо вязаную беретку, подбоченилась и стала сразу же похожа на подгулявшую на свадьбе разбитную веселуху.
– Набегай, честной народ, раскрывай пошире рот! У нас рот-фронтовский шоколад, каждый угощенью рад! По три тыщи за плитку – никакого убытку! А кто берет четыре штуки, тот дает десятку… Ой, рифму забыла! – неожиданно воскликнула продавщица, щербато улыбаясь, – и народ купился на ее шутку, заулыбался в ответ. Кто-то выкрикнул, смеясь, окончание стишка – «в руки». Потеплели лица в вагоне, поползли по губам слабые улыбки.
После такой рекламы торговля пошла живее. Зазвенела мелочь, запорхали мятые рубли, перелетая из рук в руки, захрустел разворачиваемый шоколад.
Еще два вагона прочесали – и ноша Маринки стала легче. Но потом, в четвертом вагоне, как заколодило: народ ничего не берет, сытые пассажиры морды к окну воротят, Катькины прибаутки слушать не желают.
Маринкина напарница помрачнела, нахмурилась, что-то заподозрила. Вдруг застыла в тамбуре, как вкопанная, и кивнула подбородком на цветастый фантик на полу.
– «Заяц» здесь был, сердцем чую! Это он наши вагоны пробил, прошел перед нами с нашим товаром. То-то я гляжу, народ уже сладкого наелся… Ну, сейчас я ему покажу! – рассвирепела Катька и стремительно помчалась по вагону, расталкивая пассажиров.
Маринка ничего не понимала: кто такой «заяц»? Безбилетный пассажир? Как он мог «пробить» вагоны? Но, не рассуждая, поспешила за товаркой вдогонку.
– Сейчас перегон большой, – объясняла Катька, задыхаясь на бегу. – Если на предыдущей станции он не слез, то мы его прижмем…
Пробежав три или четыре вагона, они услышали тоненький звонкий голосок, радостно вещавший во всю ивановскую: «Три тыщи за плитку – никакого убытку! А кто берет четыре штуки, тот дает десятку… Ой, рифму забыл!»
– Мой текст спер! – осатанела Катька.
Услышав за спиной дружный топот, шестнадцатилетний мальчишка с коробкой в руках испуганно оглянулся. Мгновенно поняв, откуда ветер дует, «заяц» со всех ног помчался по проходу.
– Стой, гаденыш! – бушевала «шоколадница».
Мальчишка скользнул в загаженный переход между тамбурами и затаился за тяжелой громыхающей дверью. Вместо того чтобы позорно бежать, он применил военную хитрость: с размаху пнул ногой створку двери, так что железная махина пребольно стукнула по носу жаждавшую возмездия Катьку. «Шоколадница» на секунду остановилась, ослепленная болью, но, очнувшись, с утроенной энергией яростно рванула вперед.
«Зайца» они поймали в самом последнем вагоне, в тот удачный момент, когда поезд уже замедлял ход перед станцией, подрагивая на стыках пересекающихся рельсов.
– Попался, гаденыш! – злорадно усмехнулась Катька. – Будешь знать, как в моих поездах башлять, сволочь! – Вцепившись мальчишке в волосы, она немилосердно рванула на себя вихры.
Шоколадки растерянно посыпались на заплеванный, в потеках мочи пол. Грубые сапоги безжалостно топтали нежный товар.
Но парнишка оказался тоже не промах. Он так яростно лягался, что несколько раз заехал Маринке по коленке. Однако победа все же осталась за женским полом. Наглого «зайца» Катька выбросила на перрон, отняв товар, да еще погрозила ему вслед кулаком.
Двери зашипели, поезд тронулся. Парнишка стоял на перроне, размазывая по лицу грязные слезы, и обиженно матерился.
– Вот гад! – уже вполне миролюбиво произнесла торговка, подбирая рассыпанные плитки. – Он уже давно по моим вагонам ползал, только я его никак поймать не могла.
Она пересчитала пустые коробки в отнятой сумке и негодующе присвистнула:
– Ничего себе расторговался! Эх, зря я его отпустила… Надо было с него выручку всю стрясти, чтоб неповадно было. Вот хитрый змееныш попался! Ни под кого ложиться не хочет, никому не платит. Думает, раз он малолетний, его пожалеют. Где урвет, где по-ужиному проскользнет… Но сколько веревочка ни вейся, все равно конец один! Не я, так его другие изловили бы, физиономию начистили. Знаешь, с такими «частниками» трудней всего бороться! Изгадят всю электричку, несколько часов рабочего времени из-за них потеряешь, а самих ищи-свищи, как ветра в поле… Ты бомбишь, бомбишь, а весь навар – ему.
Поезд медленно подтягивался к станции.
– Все, сходим! – скомандовала Катька. – Сейчас состав на боковую ветку идет, на «кривую» по-нашему. Там народу мало ездит, одни дачники, да и тех с гулькин нос. Там только время потеряешь. Я на «кривой» не люблю работать. Через двадцать минут будет электричка обратно в город. Как раз на «стояке» (на Казанском вокзале) будем, когда народ с работы по домам разъезжаться начнет, самое кассовое время. Вот тут уж золотое дно! Но та электричка, в 18.05, запомни, роднуля, только моя! Ты на ней мне с шоколадками лучше не попадайся, я ее единолично «бомблю»!
– А как же?.. – вопросительно начала Маринка, но Катька ее грозно перебила:
– А так! Если будешь, как я, в ней шоколадом торговать, Илюхе нажалуюсь или сама меры приму. Какие? Потом узнаешь! А вообще, между прочим, все поезда уже давно поделены между хозяевами. Ты думаешь, Илюха один такой на Казанке да на Ярике умный? Хозяев на трех вокзалах несколько, и у всех полный боекомплект: «пищевики», «товарники», «книжники»… Книжками тебе торговать не советую. Навару мало, да и тяжело таскать. Бери лучше мороженое, оно в сезон очень хорошо идет. Газеты тоже всегда нарасхват…
Женщины перешли по путям на противоположный перрон и прислонились к холодному, мерзлому парапету.
– А как же я узнаю, на какой электричке можно работать? – спросила Маринка.
– Илюха тебе сам назначит. А самостоятельности не надо. Еще нарвешься на бригады с «Электрухи», то есть с «Электрозаводской», или из Люберец… Знаешь, те еще типусы! Могут товар отобрать, попортить или руки порезать, так что работать не сможешь. Лучше не связывайся!
Стоя на пронизывающем ветру, они пропустили две полупустые «ближние» электрички. Ждали особо выгодную, «дальнюю», которая едет долго, народу в ней прорва, и торговля идет хорошо.
Пока стояли, Маринка уже начала замерзать в своих сапожках на рыбьем меху.
– А ты где живешь-то? – полюбопытствовала Катька, чувствуя себя вполне комфортно на морозе в штанах с начесом и видавшем виды ватнике.
– Пока нигде.
– А где ночуешь?
– На вокзале, – улыбнулась Маринка. – А ничего, теть Кать! Я не привереда. Мне бы, главное, работать начать, а потом уж я как-нибудь…
– Чего в Москву-то подалась – не спрашиваю. Заработать, видно, хочешь. А откуда сама?
– Из Мурмыша. Слыхали? У нас железнодорожная станция большая, второе место занимает в мире. Да я бы не поехала, но мне деньги очень нужны. Трое детей у меня.
Катька удивленно присвистнула.
– Ничего себе! Вижу, ты из молодых, да ранних.
Маринка махнула рукой: что говорить… И спросила:
– Я все поняла, теть Кать. Как торговать поняла, кому деньги отдавать… Только мне вот что неясно – где товар брать?
– Как – где? – усмехнулась Катька. – Где дешевле! В том-то и радость: товар-то твой, а не хозяйский, и над тобой никто не стоит с командой, почем брать. В этом, знаешь ли, большая выгода скрывается. Можно и 35, и 40 процентов наварить, ежели умело действовать.
– Значит, я должна сама купить товар? На свои деньги? – оторопела Маринка.
– Можешь купить на деньги президента, если он тебе даст, – съехидничала Катька. Но, заметив обмершее лицо новенькой, сочувственно спросила: – Что, на мели?
– Не то слово! – горестно прошептала девушка. Ее мечта рушилась, едва получив такую выстраданную путевку в жизнь.
Катька задумчиво почесала рукавицей мясистую переносицу. В ней происходила внутренняя борьба: сочувствие к новенькой боролось с опасением заполучить на свою голову удачливую конкурентку.
– Вообще-то Илюха такого не любит, – задумчиво произнесла она, – но, может, тебе удастся его уломать. Да и я, так и быть, словечко за тебя замолвлю… Оставишь паспорт в залог, возьмешь товар, а с выручки уж как-нибудь раскрутишься. Наш Илья вообще-то мужик добрый… Только сволочь очень большая.
***
– «Набегай, честной народ, раскрывай пошире рот! Рот-фронтовский шоколад, каждый угощенью рад! По три тыщи за плитку – никакого убытку!..»
– Это ваша картинка? Что вы видите? Один, два, три, четыре, пять. Дайте мне фразу, пожалуйста!
– Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы… Едет поезд запоздалый… Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы…
***
Так Маринка стала работать на «железке». Взяла под залог у Илюхи несколько коробок с шоколадом с обещанием за неделю отработать.
– Смотри, если с товаром удерешь, я тебя из-под земли достану! – пригрозил хозяин на всякий случай. – У меня все бандиты куплены. И не только на Ярике и на Казанке, но и на Курке , на Белке , на Киче , да и на других направлениях…
***
Целую неделю без продыха, от зари до зари вкалывала Маринка на самых невыгодных электричках. Но товар в конце концов «отбила» и даже вошла в небольшие барыши. Торговала она шоколадками, товаром всегда актуальным и не тяжелым, коробки брала оптом на «Ярике».
Брали у нее охотно – выглядела девушка скромно, с достоинством, не нагличала, не обсчитывала, текст свой проговаривала четко, но при этом не орала на весь вагон, так, что закладывало уши. И еще – всегда указывала срок хранения продукта, что вызывало доверие у покупателей.
Ночевала она первое время на вокзале, но потом Катька подсказала ей, где можно недорого снять жилье.
– Сейчас ранняя весна, дачу возле станции снять легко – и дешево, и на работу опять же удобно ездить.
«Дачу» – это было слишком громко сказано. Летний домик у самой полосы отчуждения, в огородном товариществе, дощатый, продуваемый всеми ветрами, с чадящей печкой-буржуйкой и колодцем во дворе, с отхожим местом на задах заброшенного огорода, с протекающей крышей… Но какое дело до роскоши городского жилья тому, кто всю жизнь привык скитаться по баракам да по общежитиям?
После вокзальной неприкаянности садовый домик, который каждые пять-семь минут опасно содрогался от проходящих на скорости составов, показался раем. По ночам, просыпаясь в полутьме от тонкого свистка подходящей к платформе электрички или от рева скорого поезда, летящего на всех парах в неведомое далеко, Маринка счастливо улыбалась, ежась под тремя сопревшими одеялами и старым тулупом. Эти звуки напоминали ей родной Мурмыш, их барак возле вилки раздваивающихся путей… По утрам вода в умывальнике покрывалась тонкой коркой льда, выла мартовская метель за окном, вокруг не было ни души, но все это было не важно… Главное – у нее теперь есть пристанище, есть работа… Вот заработает она кучу денег и вернется домой, увидит своего мальчика, прижмется губами к его лобику в редких курчавых завитках, как у вероломного Игореши, и…
Предательская слезинка катилась по щеке, холодя кожу, глаза влажно блестели в зыбком мареве станционных фонарей, сеющих луноподобный свет… И с потусторонней улыбкой на устах Маринка засыпала, убаюканная перестуком колес за окном и грохотом проходящего состава – когда-нибудь все будет хорошо, все будет очень хорошо…
На исходе первого месяца ей наконец удалось отослать в деревню первые деньги. Относя предназначенные к отправке купюры на почту, она так гордилась собой! Сынишка ее пока не понимает, как для него старается мать, но зато Ленка и Валька по достоинству оценят заботу старшей сестры.
Маринка, счастливо улыбаясь, входила в хмурый утренний вагон ранней электрички.
– Доброе утро, граждане пассажиры, – начинала она светлым, доброжелательным голосом, голосом «Радионяни» и «Пионерской зорьки». – Желаю вам приятного пути и удачного рабочего дня!
– Да пошла ты! – мрачно отзывался на ее приветствие обтерханный мужичок в старой кроличьей шапке, надвинутой на самые брови. – Орет на весь вагон, спать мешает…
– Развелось спекулянтов, – ворчала скандальная старуха в пуховом платке, с подбитым глазом. – Прохода не дают, кровопивцы…
К обеденному времени вялые лица постепенно просыпались, торговля разгоралась, достигая своего пика к вечеру. Домой девушка возвращалась около полуночи, сонная, с гудящими ногами и чугунной головой. Наскоро ужинала и, дрожа от холода, забиралась в промерзшую постель. Работала она без выходных. А зачем ей выходные? На что их тратить? На кого? В воскресенье она позволяла себе только лишний часок понежиться в постели да с работы вернуться пораньше. Зевая, грела на печке воду, мылась, стирала, убирала свои дощатые хоромы.
Постепенно ей даже начала нравиться такая работа. Вскоре Маринка заметила, что шоколадки у нее покупают в основном девушки-сладкоежки да пенсионеры для внучат, тогда как мужчины остаются не охваченными ее торговым энтузиазмом. Они лениво цедят пиво в вагоне, а на шоколад косятся с равнодушным пренебрежением. Задумалась Маринка и стала на «Ярике» брать оптом еще и соленые орешки. Торговля ее пошла совсем бойко.
Вскоре она узнала многих своих коллег из Илюхиной бригады – и Витьку-пятновыводителя (он торговал пятновыводителем китайского производства, дешевым и совершенно бесполезным, который брал на «Башне» – китайском рынке у гостиницы «Севастополь»), и Сережу-книжника, и Лейлу-газетчицу, и мороженщиц тетю Иру и тетю Свету, а уж наставница молодежи Катька ей вообще за родную маму была.
Дружба с товарищами по бригаде была делом необходимым и нужным. Кто, как не коллега, собрат по несчастью, шепнет тебе, где зверствует ментовская облава, оповестит, какую электричку бригада с «Электрухи» себе забрала, расскажет про результаты недавней «стрелки» хозяина с крышей. Только благодаря взаимовыручке товарищей Маринке удавалось безбедно существовать до поры до времени.
Однако не надолго задержалась удача в ее бизнесе… Вскоре неприятности посыпались одна за другой.
С поездными контролерами у торговцев вопрос решался просто – покупай билет в оба конца и катайся сколько хочешь. А вот с милицией девушке пока сталкиваться не приходилось.
Тот день начался как обычно. Она только что «пробила» два вагона. Торговля шла не очень бойко, но в принципе нормально. Вошла в третий – и сразу же испуганно метнулась к тамбуру: заметила серые фигуры в бушлатах с резиновыми дубинками на боку. Из вагона выскочить не смогла – электричка подтягивалась к большой станции, народ толпился в тамбуре, готовился к выходу. Маринка быстро спрятала товар в сумку, встала скромно в сторонке, опустила глаза, будто тоже собиралась выходить. Однако напрасно…
– Ваши документы! – Один из милиционеров, тот, что был пониже, с русой запущенной щетиной на подбородке и мутными после вчерашнего глазами, возвышался перед ней, перекрыв ход. – Тэк-с, регистрации, конечно, нет! – обрадованно заметил он. – Ну, пошли, красавица, в отделение, поговорим…
– Ребята, я… я только…
Обреченно следуя за милиционерами по вагону, Маринка краем уха уловила их обрывистый разговор:
– Она?
– Та самая, белобрысая, как Чалый говорил…
– Долго мы ее пасли… Юркая…
Чалый – это была кличка Илюхи. Маринка навострила уши. Значит, это Илюха «продал» ее ментам? За что, ведь она исправно платит ему подати!
– Ну, красавица? – Мутноглазый развалился на стуле, в голосе его слышалось полное сознание своей силы и уверенность в полнейшей безнаказанности. – Законы нарушаем? На статью 171 нового УК «Несанкционированная торговля в поездах» плюем с колокольни?
– Нет, что вы… Я… я только ехала и… Бестолковое мычание Маринки не произвело особого впечатления на ее стражников.
– Между прочим, по 171-й статье до трех лет лишения свободы или 500 минимальных окладов, – многозначительно заметил мутноглазый, постукивая концом дубинки по столу.
– Нет такой статьи! – отчаянно выкрикнула Маринка. – Я читала!
– Ого, образованная! – ухмыльнулся мент. – А ты знаешь, грамотейка, что Бог велел всем людям делиться?
– Я уже и так делюсь, – дерзко заявила девушка. – С хозяином, Илюхой Чаленко, вы же его знаете. Он же вам платит!
– Мало ли кого мы знаем… А за оскорбления, за намеки, мол, нам кто-то платит, можно и ответить…
Они мучили ее недолго. Ровно до тех пор, пока Маринка не решила расстаться со своей дневной выручкой. Спрятав деньги в карман, мутноглазый оживился.
– Вижу, мы подружимся, – произнес с ухмылкой.
А его напарник добавил вдогонку:
– Через месяцок опять встретимся!
Маринка была ужасно расстроена неприятным инцидентом. Вечером на электричке в 17.38 она встретила Витьку-пятновыводителя и пожаловалась ему на наглость милиционеров. Тот выпучил свои водянистые глазки.
– А чего ты удивляешься? – не понял он. – Дело же ясное! Ты новенькая, вот Чалый на тебя наводку ментам и кинул. Он с тебя взял, сколько ему причитается, а там уж не его забота, как ты с ментами разберешься. Им ведь тоже кушать хочется.
– Но я же Илюхе регулярно плачу! – возмутилась Маринка. – Это он должен проблемы с милицией решать!
– Он платит милиции, чтобы они ему существовать на железке дозволяли, а за каждого из нас он платить не может.
– Ну и дела! – воскликнула Маринка потрясенно.
– Да ты не переживай, – успокоил ее Пятновыводитель. – С нашим линейным отделом договориться можно, нормальные ребята. У них такса твердая, чаще чем раз в месяц приставать не будут. Ну я пошел, а то у меня дело стоит…
У Маринки даже руки опустились, так она расстроилась. Присела на скамейку, пригорюнилась, щеку кулаком печально подперла. Думает, то ли уходить из Илюхиной бригады, то ли дальше терпеть бессловесно. Что это за жизнь, когда и хозяин дерет три шкуры, и менты не отстают? С одной стороны конкуренты подпирают, с другой – пассажиры недовольно ворчат, чуть что по матушке посылают… Задумалась она и в растерянности уехала на «кривую».
– Преобразился еси на горе, Христе Боже, показавый учеником Твоим славу Твою, якоже можаху… Подайте на построение храма и содержание монашествующей братии! – Внезапно в гремучем вагоне раздался пронзительный жалостливый голос. Молодой человек, в черной рясе и потертой скуфейке, с черным, обитым бархатом ящиком на шее, соткался из тамбурного зловонного мрака.
Обойдя немногочисленных пассажиров и каждому пожертвователю поклонившись и перекрестив его троеперстно, святой человек неожиданно присел на скамейку рядом с Маринкой, устало снял с шеи ремень брякнувшего мелочью ящика.
– Что в тоске-печали, дева, пребываешь? – спросил игриво.
Маринка лишь мрачно пожала плечами, отворотив заплаканное лицо к окну.
– А все потому, что божеского в тебе, дщерь моя, мало. Вижу, очи твои пусты, бесовскими мыслями твоя глава полнится, а губы жаждут плотского греха… – Вагонный проповедник был немногим старше Маринки, а говорил гладко, как по писаному, точно перед его глазами витали строки невидимой книги. – Я инок Феофилакт, монастыря Святомученика Варфоломея схимник, хожу в народ, несу слово Божье.
– Ну и неси себе дальше! – обозлилась Маринка. Что за жизнь! То менты обирают, то проповедники в душу лезут…
– Чё такая сердитая-то? – неожиданно по-свойски спросил инок, отбросив поучительный тон, точно змеиную шкуру. – Обидел кто? – Он запустил руку в карман брюк, вытащил оттуда две слипшиеся карамельки и щедрым жестом протянул их девушке: – На, грызи.
– Спасибо. – Маринка расстроенно захрустела конфетой.
Они разговорились.
– А меня менты не трогают, – поведал новой приятельнице чернорясый. – Они меня Уголовным кодексом пугают, а я их цитатами из Священного Писания крою. Геенной огненной пригрожу, попугаю раскаленными сковородками и кипящей смолой – и ничего, отпускают. А то давай со мной будешь ходить. Дело, между прочим, не в пример более выгодное, чем твои шоколадки. Опять же, богоугодное…
Маринка впервые за день улыбнулась, обнажив свои острые, беличьи зубки. Ей почему-то нравился этот странный юноша в нелепой одежде.
– А вы правда священник? – наивно спросила она. – А я вообще-то некрещеная. А я вот все думаю в последнее время, зачем вообще жить на этом свете? Вот я торгую, деньги зарабатываю, чтобы родным отослать. А их у меня отнимают. А я после этого еще больше работаю. И зачем? Зачем все это? Лучше, может, сразу сдохнуть? Лечь на рельсы – и нет тебя… И мучений нет. Главное, хоть всю жизнь честно работай, хоть воруй-убивай, – а помрут все одинаково…
– Шатура, выходим, – обронил юный попик, вставая. – Чувствую, дщерь моя, надо нам с тобой подробнее побеседовать. Клокочут в тебе великие вопросы, ищут выхода.
До позднего вечера продолжалась нравоучительная беседа Феофилакта с заблудшей «дщерью». В заплеванном семечками зале ожидания дальней станции они то спорили, чуть не переходя на крик, то успокаивались и начинали тихую задушевную беседу. Новому знакомому Маринка все выложила как на духу: и про Мурмыш, и про мать свою, и про Игорешу… И вроде бы полегчало.
– Вот я думала, в Москву приеду, здесь люди другие, светлые, добрые. А здесь тоже… Мурмыш! Везде Мурмыш! Вся страна – Мурмыш! – с горечью заключила она. – Что делать, куда податься?
– К Богу!.. А ты, вообще, на каких электричках ездишь?
Маринка рассказала.
– Значит, еще встретимся.
На прощание Феофилакт пообещал ей принести душеспасительную книгу и хмуро приказал готовиться к великому таинству крещения. Иначе гореть ей в геенне огненной! Вечно!
Новые знакомцы расстались на «стояке». Феофилакт затрусил на другую электричку, а Маринка отправилась за товаром.
После проникновенной беседы стало легче, ушла куда-то тупая злость и сосущая усталость. Захотелось, чтобы поскорей наступил новый день, захотелось вновь встретить Феофилакта, вновь облегчить душу жалобой, вновь утишить бушующую внутри безысходную тоску.
С того дня «коллеги» стали частенько встречаться «на работе». Однажды Феофилакт вручил ей толстую книжку с «ятями» и опять многозначительно намекнул насчет крещения.
– Да некогда мне! – отшутилась Маринка.
Но книжку взяла и с интересом прочитала. И поразилась.
Как она до сих пор жила? Как живет сейчас? Как живут все, кого она знает? Как звери, в грехе, в грязи душевной, ежесекундно упиваясь ужасными пороками. Кто побогаче – те живут, чтобы наесться до отвала, напиться, нагуляться всласть. А кто победнее – те живут, чтобы только выжить. Вот и она не живет, а выживает…
Через пару дней поведала девушка Феофилакту свои мучительные раздумья. Тот согласно затряс тощей бородкой, книжку забрал, вручил новую.
Высокодуховные встречи продолжались всю весну. И всю весну Маринка глотала поучительные книжки одну за другой. И в электричках читала урывками, как только все вагоны «пробьет», и на конечных станциях, в ожидании следующего поезда, и дома, на сон грядущий, для утишения душевной смуты. И как-то ярче ее жизнь стала, радостней, надежда в ней появилась, что ли. Только надежда на что?
Теперь не с гордостью она посылала родным деньги, а со стыдливым смирением (чтобы левая рука не ведала, что творит правая). И уже собиралась креститься, думая о предстоящем дне как о светлом празднике, после которого вся жизнь пойдет по-другому, светло, красиво, радостно…
Однажды шла она по вагону с дневной выручкой и остатками товара в сумке. Поздно уже было, за окном расплывались синие кляксы деревьев, убегали назад черные тени придорожных поселков, тонули в чернильной темени дома, расцвеченные желтыми искрами фонарей.
– Три тыщи штучка, десять – кучка, в кучке четыре штучки, – оттарабанила весело, чтобы понравиться покупателям.
Но народ в вагоне попался квелый, брал плохо. Компания подростков, что цедила пиво, вольготно развалясь на скамейках, и громко хохотала, стала было задирать девушку. Но та не ответила, прошла побыстрее мимо, опустив голову, – чтобы не связываться.
Скрывшись от неприятной компании, Маринка присела на лавке, пересчитала выручку. «Негусто, но и на том тебе, Боже, великое спасибо», – прошептала смиренно и тайком перекрестилась. Раскрыла книжку, впилась жадными глазами в текст. Задумалась над прочитанным.
Вот Владимир Соловьев пишет, что человечество когда-нибудь превратится в богочеловечество. А как оно превратится, если ни Бога ни черта не знает и знать не хочет? Вот взять хоть Мурмыш. Там и церкви-то никогда не было. Там вместо церковной возвышенной архитектуры над окрестностями властвует торжественный шпиль заводоуправления, а вместо Бога – водка. Как же народ спасется, если он не знает, чем ему нужно спасаться? По мысли Соловьева, именно «София», душа мира, всечеловеческая мудрость, поднимет тварь земную до Бога. А где народу набраться мудрости? Только одна водка и дает ему мудрость. В Мурмыше – водка, а в Москве – деньги. Везде разные боги.
Да и вообще, неужели так-таки каждый человек когда-нибудь станет богочеловеком? И этот сидящий напротив нее алкоголик с сизым носом? И безбровая старушенция, алчно поглядывающая на ничейную бутылку в проходе? И размалеванная девица в юбке, длина которой опровергает последние жидкие сомнения в характере ее профессии? И Игореша? И Чалый? И Мутноглазый с Напарником? И грубая Катька? И Витька-пятновыводитель? И даже она, Маринка? Все они станут богочеловеками? Что-то не верится!
Решила девушка поделиться своими сомнениями с Феофилактом. Вспомнила его редкую бородку, светлые усы – и неожиданно зарделась. Поймала себя на том, что думает о нем не столько как о своем духовнике, сколько как о мужчине. Отмела грешные мысли – решила, что это ее дьявол соблазняет. Проговорила в уме молитву об очищении от греховных помыслов и избавлении от змея искусительного. И засомневалась тут же в существовании вышеупомянутого змея… Какой змей может быть, если хуже змея человека его кровные сородичи грызут?
– Ой, конечная! – спохватилась поздно. Пора выходить. Подхватила сумки, побежала в тамбур.
Дружная компания уже перекочевала туда из соседнего вагона. Горланя, парни ввалились в узкое пространство прохода, запалили сигареты.
– А, вот она! – воскликнул один из приятелей с глумливой радостью. – Эй, белобрысая, дай шоколадку!
– Три тысячи, – тихо ответила Маринка, оглядываясь в поисках путей отступления.
Но шпана уже обступила ее со всех сторон. Со всех сторон ее теснили омерзительные рожи, пивной кислый запах распространялся из гогочущих ртов. Их было пятеро или шестеро… Главарь – невысокий парень в красно-белом шарфе, наглый, уверенный.
– А ты дай бесплатно! – наступал он, бесстыже скалясь. Точно чувствовал свою силу и безнаказанность в стае.
– Ребята, пустите, а? – жалобно промычала Маринка. – Мне выходить.
– Гони шоколадку, тогда отпустим, – усмехнулся главный, прижимая девушку в углу.
Маринка беспомощно оглянулась. В вагоне – только три старушки, пьяненький дед с рюкзаком да еще несколько боязливых пассажиров. Никто не придет ей на помощь, никто не хочет связываться со шпаной. Ведь эти подонки и пырнуть могут…
Пришлось отдать только что открытую пачку. Лучше потерять часть, чем все.
– Ого, вкусненько! – Шоколадка исчезла в смрадной чавкающей пасти. – А что у тебя еще есть?
Жадные руки вырвали матерчатую сумку.
– Что пристали к девушке, а ну, отпустите! – вступился было пожилой мужчина у окна.
– Ты чё, мужик, поговорить хочешь? Пошли, выйдем! – Главарь вызывающе опустил руку в карман, будто собираясь вытащить нож.
Защитник нехотя отвернулся к окну, смущенно бормоча что-то насчет бандитов, безобразий и «куда милиция смотрит».
– Ребят, пустите, а? – еще раз жалобно выдавила из себя Маринка. – Я спешу.
– А мы нет! А ну, пошли в тамбур.
В тамбуре ее вновь прислонили к дверям. Поезд гремел на переезде, сбивчиво отстукивая колесами сердечный ритм.
– Выворачивай карманы!
– Гони все!
– Чё-то мало, всего тридцатка!
– Ребя, у нее в лифчике бабки припрятаны!
Маринка сопротивлялась, когда холодные жадные руки лезли за пазуху, но против пятерых поделать ничего не могла и только жалобно скулила, сгибаясь пополам.
Электричка замедлила ход, остановилась. Двери с шипением растворились.
– Патруль ментов! – выкрикнул парнишка, который стоял на стреме. – Тикаем!
Мазурики отшвырнули свою жертву и гурьбой вывалились на перрон.
Маринка осталась в тамбуре, испуганная, ограбленная. Исчезла дневная выручка, исчез товар. Только книжку философа Владимира Соловьева грабители не тронули. Зачем она им, в самом деле?