– Что вы видите?
– Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, едет поезд… «Кто много терпит в земной жизни, тот удостоится блаженства в бытии загробном…»
– У вас есть соник, звук? Что вы слышите?
– Я должна зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги, зарабатывать деньги, зарабатывать…
– Мы стерли эту грамму, не надо к ней больше возвращаться.
– Надо зарабатывать деньги…
***
Опять подошло время отправлять почтовый перевод, а Маринка еще не собрала сумму, которую сама себе назначила для посылки. И это ее расстраивало. Деньги, предназначенные к отправке, хранились в садовом домике, под расшатанной гибкой половицей. Вряд ли дачные воры догадаются обчистить подобную развалюху!
Встретившись в конце бесконечного дня в тамбуре электрички, Феофилакт сочувственно выслушал девушку и произнес назидательно:
– Бог посылает беды, испытуя тебя. Не усомнишься ли ты в Его бесконечной благости? Не восстанешь ли? Любит Он тебя, оттого и беды шлет.
А что, кого Он не любит, того Он не испытует? Что, у того бед не бывает? – неожиданно взъерепенилась Маринка, вытирая внезапно набухшие слезы. – Знаешь ли, тогда я согласна, чтобы Он меня не любил! Нет у меня больше сил такую любовь выносить!
Феофилакт нахмурился. Что-то сегодня он казался не слишком боек на язык. Грустным был, неречистым.
– Зато кто много терпел в жизни земной, тот удостоится райского блаженства в жизни загробной, – нехотя буркнул заученное.
– Нужно мне ваше загробное блаженство! – фыркнула Маринка. – Может, никакого рая-то и нет? Чего же тогда всю жизнь мучиться да еще и любить свои мучения?
Феофилакт почесал затылок, но ввязываться в богословский спор отчего-то не стал.
– У меня тоже дела хреновые, – признался мрачно.
Оказалось, что утром его поймали братки из стояковской крыши и потребовали платить за работу в электричках – «как все платят». И никакие ссылки на то, что он лицо духовное и обязан отчет держать только перед Богом (в том числе и финансовый), проповеднику не помогли. Святому человеку пригрозили, что в случае неуплаты его поставят «на ножи» и «скинут» с ветки.
– Заломили мне платить столько же, сколько нищим! Нет, ты представляешь! – жаловался Феофилакт. – Как будто я для себя стараюсь, на свой карман! Не понимают, что я должен еще приходскому священнику за рекомендательные ксивы отстегивать! Вот гады!
Он был такой расстроенный, несчастный… Тусклая бороденка жалобно дрожала, длинные волосы, собранные на затылке хвостом, свисали печальными сосульками, а нижняя губа обиженно поджалась, как у ребенка. Маринку вдруг захлестнула волна внезапной, нерассуждающей нежности. Феофилакт так ее поддерживал, когда ей плохо было, и советом помогал, и книжки давал, и добрым словом к жизни возвращал…
– Бедненький! – Маринка смущенно опустила свою руку на его ладонь. И когда он сжал ее с неожиданной ласковой силой, не испугалась, не отняла дрожащие пальцы.
Некоторое время они помолчали, сидя по-прежнему рука в руке.
Потом Феофилакт заметил тонким голосом, жалобно:
– Целый день на ногах, во рту даже маковой росинки не было. Голова кружится.
– Пойдем ко мне? – предложила Маринка, не ожидая от себя такой отваги. – Я тебя покормлю…
– Пойдем! – покорно согласился Феофилакт, глядя потухшими очами в пол…
Они спустились с платформы, зашагали по узкой тропинке, протоптанной наискосок через цветущий луг.
Пока Феофилакт брызгал водой в рукомойнике, Маринка подняла заветную половицу над тайником. После недавнего приключения со шпаной она нашила с изнанки рабочей кофты специальный потайной кармашек для денег. Вынув дневную небогатую выручку, девушка быстро сунула купюры под половицу и притопнула ее ногой сверху.
В дверях за спиной возвышался Феофилакт с тоскующим взором.
– Ой, да тут у тебя просто царские палаты, – заметил он печальным голосом, в котором теплилась мировая скорбь, – по сравнению с моей каморкой…
– С кельей? – спросила Маринка.
– Ну да, – отозвался он неохотно.
Маринка разогрела на буржуйке нехитрую еду, быстро накрыла на стол. Положила гостю полную тарелку, себе оставила чуть-чуть. Не хотелось ей есть отчего-то…
– Кушай, – сказала ласково и застыла, подперев кулаком щеку. В этот миг ей хотелось погладить по голове бедного Феофилакта, как будто он был не святым человеком и ее духовным учителем, а обыкновенным юношей, обиженным и ранимым. Примерно такие же чувства она, кажется, испытывала в свое время к приснопамятному Игореше…
Феофилакт умял тарелку, осоловел, глаза его сыто заблестели.
– Я постелю тебе на топчане, – предложила Маринка, пряча смущенные глаза. – Там на веранде есть топчан, по летнему времени сейчас совсем тепло…
Но, вместо ответа, Феофилакт внезапно притянул девушку к себе и с силой прижался щекочущей бородой к ее ошеломленному лицу. А потом мягкие губы в прорези волнистой бородки отыскали пухлый податливый рот, впились в него жадно, – и весь окружающий мир заволокся синим ночным туманом, истончился, поблек, как будто отказываясь существовать вне этой сладкой обморочной немой маеты, имя которой угадывалось без слов – любовь…
Его губы шептали что-то сбивчиво и бессвязно, не то ища оправдания себе, не то оправдывая ее.
– Тебе ведь нельзя, – растерянно шепнула девушка, тая от мучительной нежности. Но он уже нес ее на узкую кроватку, на сопревшие покрывала, пахнущие мышами и тоскливым запахом сушеной луковицы…
А потом они лежали друг подле друга – два тела, наружно разъединенных, но внутренне еще слитых, и Маринка рассказывала ему всю свою жизнь до донышка, до самого последнего тоскливого дня…
Она описывала ему цветущие степи вокруг Мурмыша – колышущую блеклыми цветами равнину, что привольно расстилается до самого Рифея ровным, без единой морщинки полотном, пересказывала ночную перепалку диспетчеров по громкой связи на станции, эхо их голосов, которое рождалось и гасло, заплутав между сонными бараками, живописала пряничный запах цветущих садов и парной дух весенней земли, карстовые озера, полные ледяной подземной воды, их топкие берега в зарослях камыша, выводок гусей, шествующий единым строем на водные процедуры…
Она рассказывала, как весело становилось в поселке, когда у кого-то играли свадьбу или рождались дети или кто-то праздновал день рождения. Ставили столы во дворе, как набивались плотно в барак, так что скамейки приходилось ставить даже в сенях, пили, обнимались, чокались, танцевали под магнитофон или старомодную гармошку, ухая от неожиданно привалившей радости жизни, потом дрались, неумело и неохотно, беззлобно махая кулаками. Восторженно визжали дети, кидаясь врассыпную от нетвердо стоявших на ногах драчунов. Вскоре один из забияк, обессилев от избытка впечатлений и полноты творящейся с ним жизни, уже не мог подняться, да так и оставался лежать до утра между огуречной теплицей и стройными рядами картофельных гряд, широко раскинув руки, будто обнимая все небо и все, что было в вышине зримого и незримого, – тонкий огрызок месяца на небосклоне, соляные игольчатые звезды, фиолетовую бездонную глубь – и самого Бога, если он там, конечно, был…
…Промчался скорый поезд, выбрасывая вперед себя снопы света, словно автоматная очередь прогремели вагоны по рельсам. Пока Маринка рассказывала, Феофилакт тихонько задремал, и она тоже привалилась щекой к его плечу, покоясь рядом с ним доверчиво и счастливо. Как покоилась когда-то рядом с Игорешей в короткие минуты невозвратного девичьего счастья…
Проснулась Маринка на рассвете от прохлады и оттого, что рядом никого не было. Спустила ноги с постели, кутаясь в сопревшее ватное одеяло, поежилась. За окном серел мышастый рассвет, негромкий дождь облизывал шершавым языком тусклое оконное стекло, задумчиво барабанил пальцами по рассохлым рамам.
– Эй! – позвала робко. Думала, что Феофилакт, чтобы не стеснять ее на узкой кроватке, ушел на топчан. Прокралась на веранду, выглянула наружу – никого.
Опять забралась под одеяло. Не спалось. Может, он переживает случившееся сегодня ночью? Ведь он же инок, святой человек, ему, кажется, нельзя… Ну этого… С женщиной быть… Что теперь будет! Это она, Маринка, его соблазнила! Надо было сказать «нет» – ему же во благо, чтобы потом не терзало его бесплодное отчаяние.
Ворочаясь без сна, Маринка все кляла себя, терзала напрасными укорами. В голову лезли дурацкие мысли. А вдруг Феофилакт пошел на станцию и бросился с горя под поезд? А вдруг… Девушка представила окровавленное тело в черной рясе на рельсах (закрыты прекрасные очи, бородка задралась в небо, белы мертвенные губы, еще хранящие вкус преступных поцелуев) – и аж зашлась нервной дрожью от ужаса. Вскочила с постели, стала лихорадочно одеваться.
Вылетела из домика, чуть не забыв запереть дверь.
На станции – тихо, пустынно. Две смутные фигуры в дождевиках едва виднеются на платформе. Печальная собака обследует урну, вяло помахивая хвостом. Мокро блестят рельсы в тусклом рассветном мареве, лениво моросит дождик. Никого.
Весь день Маринка проработала как в тумане. Все мерещился ей Феофилакт, все еще чувствовала она на своей коже щекотание его мягких усов, вспоминала сладкие поцелуи…
После обеда отправилась она в Косино на оптовый рынок за орешками к пиву и там встретила старую знакомую Катьку. Та недавно тоже переняла стахановский метод своей ученицы и, кроме шоколада, стала приторговывать и орешками, и солеными палочками к пиву. А еще в кармане у нее всегда лежали две сушеные воблы – на случай, если кто спросит.
– Ты сегодня Феофилакта не видела? – стыдясь, спросила ее Маринка. Ей казалось, что уже вся железная дорога от Москвы до самого Ташкента знает про ее любовь, про ее грех.
Но Катька только отрицательно качнула головой и деловито осведомилась:
– Слыхала? Говорят, скоро нашу лавочку прикроют.
– Как прикроют? – оторопела Маринка.
– А так! Всех заставят работать на хозяина. Чтобы и товар у него брать, и все такое… И будто он сам будет все отношения с ментами да с контролерами строить, чтоб больше никого не трогали. Вот не знаю, хорошо ли это или плохо… – раздумчиво пробормотала Катька.
– И я не знаю, – вежливо поддакнула Маринка. Только не до того ей было сейчас, мучила ее тревога за возлюбленного, тяготила, корежила болью внутренности…
В «стояке» Феофилакта не было. Маринка еще раз скаталась до Шатуры и обратно – никто его не видел. К ночи в тоске вернулась домой, нехотя поужинала остатками вчерашнего пиршества.
Вспомнила досадливо, только одной половиной мозга, про деньги, про то, что нужно завтра их переслать.
Достала из кармашка дневную выручку, приподняла половицу.
Под половицей было пусто…
Маринка не поверила своим собственным глазам. Наморщила лоб, припоминая, куда она могла запрятать деньги.
Никуда не могла! Некуда ей было прятать деньги, кроме как под половицу!
Может, мыши съели? Нет, обрывки остались бы.
Или домик садовый ограбили дачные воры? Но откуда воры проведали про тайничок под полом?
На самом деле Маринка уже все поняла, все осознала и лишь затравленно искала доказательства того, что это сделал кто угодно, только не Феофилакт. Святой человек, духовник, проповедник, не стяжатель…
Девушка села на кровать, опустила руки на колени. Конечно, у него сейчас трудности… На него крыша наехала… Он должен срочно отдать деньги, а то они его «скинут» с электрички.
Пусть он взял, пусть… Он, наверное, думал потом вернуть всю сумму, незаметно положить ее в тайник при удобном случае. Не знал, бедненький, что деньги ей нужны, чтобы срочно отправить родне.
Вот и книжку Соловьева забыл у нее…
Господи, сколько там денег-то было, силилась припомнить Маринка. И неожиданно для себя бурно расплакалась, утирая слезы тыльной стороной ладони. За что это ей, Господи? За что?
***
Витька-пятновыводитель встретился ей в Раменском. Он выглядел взъерошенным, нервным, суетливым, напоминая мокрого воробья, неудачливого участника птичьей драки за крошку хлеба.
Маринка хотела у него спросить, не видел ли он Феофилакта, но Пятновыводитель опередил ее своей новостью:
– Слыхала, Чалый всех собирает?
– Зачем?
– Собрание будет, «стрелка». Это насчет новых порядков. Ты сама-то что об этом думаешь?
– Не знаю, – пожала плечами Маринка. Не до того ей было сейчас.
– Знаешь, а я, наверное, уйду на другое направление. Мне это все не нравится Пока я сам себе хозяин, жить можно, а ну как на счетчик поставят? Очень мне надо вкалывать на чужого дядю! У меня дома семеро по лавкам!
«Стрелка» была назначена на мертвое, обеденное время, когда в электричках долгий перерыв и работы нет.
На дальней пустынной платформе собралась жидкая кучка торговцев. Отдельно в стороне возвышались три широкоплечих низколобых типа, с ними хозяин, Илюха Чалый. В руках он вертел мобильный телефон, изредка прикладывал его к уху и сквозь зубы сплевывал на перрон.
– С начальником милиции стоит, – шепнула Маринке всезнающая Катька. – А рядом с ним – новый «смотрящий» на нашей линии. Теперь он будет с нас выручку собирать и руководить нами. К Чалому теперь и не подходи – смотри, какой гордый! Фу-ты ну-ты, ножки гнуты!
Торговцы возбужденно шушукались, настороженно посматривая на начальство. Хорошего ждать не приходилось.
– Ну что? Все прибыли? – между тем произнес Чалый. – Начинаем. Теперь у нас порядки меняются. Ясно? Теперь будет так. Составляете списки, кто хочет и дальше торговать. Мне подаете на утверждение. Теперь платить будете не сто, а триста в месяц. И никаких!
Торговцы возмущенно загудели, загомонили.
– Ша! – властным жестом оборвал гул хозяин. – Объясняю конкретно. За это каждому будет выдано разрешение на торговлю. С милицией мы договоримся… Уже договорились, да? – Он повернул голову на бычьей шее в сторону начальника милиции.
Тот молча кивнул:
– И с чужими ментами договоримся. С течением времени. И с контролерами тоже. С конкурентами мы уже все решили. Почти. Теперь такое дело… Товар теперь будете брать только у меня, в моей оптовой палатке, под залог паспорта. Ясно?
Возмущенный гул захлестнул зычный голос Чалого.
– Ша! Я еще не все сказал. Вам же лучше, дурни, не надо свои бабки в дело вкладывать, а цены у меня будут божеские. За это каждый получит красивую ксиву с печатью и голограммой. Если кто к вам подвалит с вопросом – отмазка железная, я работаю на фирму разбирайся с хозяином.
– Это нереально – по триста платить! – выступил вперед Пятновыводитель. – У меня дома пять голодных ртов!
Его поддержал дружный гул.
– Ша, я сказал! У тебя проблемы? У меня тоже проблемы! – перебил его хозяин. – Не нравится – уходи на другую линию. Там будут другие порядки. А нет – оставайся здесь.
– А сезон летний кончится, как я смогу с мороженого триста платить? – выступила крикливая Светка с густо зачерненными глазами.
– Не надо ля-ля! Мороженое во все сезоны идет! И штоб мне без базара. Конкретно говорю. Бабки будете отдавать смотрящему восьмого числа текущего месяца. Ясно всем?
Торговцы еще немного погомонили и обреченно выстроились в очередь записываться. А куда было деваться? И Маринка тоже встала вместе со всеми, плохо соображая, правильно делает или нет.
В очереди она шепнула грустно матерившейся Светке:
– Ты не видела Феофилакта? Я ему книжку должна отдать…
Светка длинно и путано выругалась, так что смысл сказанного остался неясным даже ей самой, и мрачно буркнула: «Не знаю».
Зато «отверточник» (он торговал отвертками) дядя Слава с готовностью обернулся к ней:
– А он с нашей линии ушел!
– Как ушел?
– Сказал, больно поборы на Казанке большие, хотел податься на Белку… Да я недавно его там видел. Там вроде в пользу церкви можно пока бесплатно собирать. Пока!
Маринка не чуяла под собой земли от растерянности.
А когда настала ее очередь, Илюха покровительственно ухмыльнулся:
– Ну что, белобрысая, записывать тебя? Какая красавица, ух! Как бы не увел тебя от меня какой-нибудь пригородный жених, а?
И многозначительно усмехнулся.
***
Новые порядки оказались куда хуже старых. Прибыль получалась меньше, чем раньше, ведь у Илюхи цены на товар были еще те. Первое время милиция торговцев действительно не трогала, а потом опять все началось по-старому.
Маринку на перегоне опять поймали ее старинные недруги, мутноглазый с напарником.
– Пошли поболтаем, – говорят.
Девушка им разрешение с голограммой показывает, объясняет, что работает на фирму, а те – ни в какую.
– Так это ты нашему начальнику платишь, а не нам, – объяснил мутноглазый, кривясь в усмешке. – А нам тоже нужно кушать.
– Делиться надо, – поддакнул напарник.
Маринка платить отказалась и этим чуть не сделала себе хуже. Ее завели в какую-то гнусную каморку, и мутноглазый с усмешкой произнес:
– Деньгами не даешь, так мы натурой возьмем… – и принялся демонстративно расстегивать брюки.
Маринка знала, что некоторые из торговок, жалея денег, расплачивались с милицией «натурой». Та же самая Катька не раз делилась с ней с пьяным смешком:
– Деньги мне самой нужны. А вот то, что этим тварям нужно, – мне оно на фиг? Мужа у меня нет, для кого свое сокровище беречь? Пусть радуются, пока у них одно место не отвалится.
Сейчас глядела она в пустые, полные какой-то жуткой бесовской мути глаза, и с ее губ чуть не сорвались Катькины бесстыжие слова.
Зачем ей это сокровище нужно? Мелькнул в ее памяти Феофилакт и растворился в небытии, как призрак…
Чужими непослушными руками Маринка медленно отогнула кармашек рабочей кофты, вынула оттуда деньги.
– На, подавись! – с размаху швырнула мятые купюры в ненавистное лицо.
И сразу же получила удар кулаком в скулу за такое наглое поведение. В голове мгновенно помутилось, окружающий мир пошел сиреневой рябью, задрожали контуры зарешеченного окна, за которым истерически билась в стекло желтая от первых заморозков кленовая ветка…
***
Настала осень, похолодало. К сентябрю в садовом товариществе дачники вымерли как класс, Маринка осталась совсем одна.
Теперь она ходила на работу как на каторгу. Тарабанила свой заученный текст без выражения, без огонька. И вообще, ей не хотелось ни работать, ни возвращаться домой, ни жить вообще. Выручка упала.
– Уйду я, наверное, – пожаловалась она как-то Катьке.
Та удивленно блеснула на нее подсиненными глазами:
– Куда, солнце мое?
– На Белорусскую ветку пойду, на Белку. Там, говорят, поборов меньше. И вообще…
Катька неодобрительно помотала головой, но ничего не сказала.
А Чалый все шутил, морща свой жирный, низко нависший над глазницами лоб:
– Ну что, белобрысая, нравится тебе у меня работать?
Маринка отмалчивалась, зло посверкивая глазами.
Ленка, сестренка пятнадцатилетняя, в кои веки письмо удосужилась прислать. Письмо пришло на почтамт, до востребования. Писала сестра следующее: «С бабкой жить сил моих больше нет. В город сбегу, хоть куда, только бы отсюдова подальше. Может, мне к тебе рвануть, будем вместе работать? И вот еще что. Пришли денег, а то мне надо новую куртку на зиму и сапожки. Я оборванкой хожу, уже весь Мурмыш надо мной смеется. Вышлешь, ладно? У Ваньки твоего уже два зуба во рту. А так – все. Ленка». Маринка свернула письмо и засунула его подальше, так, чтобы не скоро найти.
На очередной выдаче товара Чалый предупредил ее сухо:
– Уезжаю на два дня, бери впрок.
– Не дотащу! – подняла девушка тяжелую сумку.
– Ничего, ты у нас молодая, справишься, – осклабился хозяин. – Красивая к тому же, любой за радость сочтет помочь.
– Накладную на товар давай, – напомнила Маринка, не отвечая на заигрывания. Пустого зубоскальства она не любила.
Без накладной на работу не выйдешь. Без накладной, если милиция привяжется, сотней не отделаешься, по-крупному загремишь…
– Да я тебе ее в верхнюю коробку сунул.
– Точно? – Маринка одной рукой приоткрыла крышку коробки с шоколадом. Там смутно белел сложенный вдвое листок. – Ладно…
– Заглядывай почаще! – Хозяин сально блеснул ей вслед хитрыми глазками.
Ответом ему были удаляющиеся шаги…
Маринка тащилась по проходу вагона с тяжелой ношей. Предпраздничные дни, народу полно, а еще сумка, которая всем мешает пройти… Пассажиры ругаются, Маринка только бледнеет от их брани и беззвучно шевелит губами в ответ, отводя душу.
Вот сучий черт этот Чалый! Привязался, леший: бери да бери. Когда она без фирмы работала, со своим товаром, куда как легче было. Возьмешь на один раз, чтоб не тяжело было, и ходишь как кум королю…
Озабоченная затяжной борьбой с пудовой поклажей, Маринка не заметила, как в конце вагона появились ее извечные враги: мутноглазый и напарник.
– А, Мариночка! – Напарник расплылся в приветственной улыбке. – Давно не виделись – соскучился.
– Ну, пойдем-ка с нами! – Мутноглазый обрадовался не менее своего приятеля. – Ты сегодня никак с полным багажом?
– Ребята, я… Я ведь платила вам недавно, – пыталась было протестовать Маринка. – Давайте, ребята, по-хорошему разойдемся, а?
– Может, и разойдемся, – туманно пообещал мутноглазый и приглашающим жестом распахнул дверь в тамбур: – Прошу, мадам!
Маринка со слезами на глазах вышла, волоча за собой тяжеленную сумку.
В линейном отделе события сначала развивались по обычному сценарию. Маринка уже надеялась отделаться небольшим вспомоществованием (после недавнего избиения она была готова выложить и больше, только чтобы ее не трогали).
– А почему это у вас, гражданка Жалейко Марина Леонидовна, столько шоколада? – развернул разрешение на торговлю мутноглазый, точно видел его в первый раз.
– Взяла сразу на несколько дней, чтобы потом не бегать.
– Да? Очень странно, – улыбнулся милиционер. – А может, вы его украли, а?
– На фирме я его взяла, у хозяина, – оправдывалась девушка, чуя, что здесь что-то не то. Обычно разговор в отделении быстро заканчивался сакраментальной фразой «Нужно делиться», а теперь… И все так вежливо, с мерзкой щенячьей улыбочкой. – Накладная у меня есть, не сомневайтесь.
– Покажите!
Сердце тревожно тукнуло: официально обращаются, на «вы» да по имени-отчеству… Что-то здесь не так! Девушка сунула руку в коробку, вытащила сложенную пополам бумагу. И застыла изумленно.
Это была не накладная! Это был плохо отпечатанный листок с рекламой дешевой косметики. Накладной не было.
– Должна быть! – в отчаянии выкрикнула Маринка.
Она перерыла коробку, но напрасно. Милиционеры хладнокровно ждали конца поисков.
Когда девушка безнадежно опустила руки, мутноглазый величественно заметил:
– Итак, гражданка Жалейко, накладной у вас нет, товарного чека из магазина, подтверждающего покупку, тоже нет. Значит, можно сделать вывод, что товар добыт вами нечестным, а возможно даже, и преступным путем.
– Я… Я… – залепетала Маринка. – Но вы же знаете…
Ее не слушали.
Дальнейшее напоминало кошмарный сон. У нее отобрали товар и разрешение на торговлю, заперли в клетку.
– Будем оформлять дело в суд, – буднично предупредил мутноглазый, доставая толстую кипу бланков.
– Ребята, я… Я заплачу! Сколько скажете! – напрасно взывала Маринка из клетки, но мутноглазый хозяин положения деловито водил пером по бумаге, не слыша ее призывов и обещаний.
Через несколько часов ей еле-еле удалось умолить своих мучителей позволить ей один звонок, но телефон лишь заученно талдычил в ухо: «Абонент не отвечает или недоступен». Уехав из города, Чалый, видно, отключил свой мобильный телефон…
Ее отпустили только через сутки, без товара, без денег, без документов…
Вскоре вернулся Чалый из поездки. Маринка прибежала к нему в слезах, поведала, что случилось.
– Растяпа! – хмуро отозвался хозяин. – Сама накладную посеяла – сама и отвечай. Я-то здесь при чем?
– Не сеяла я! – убеждала его Маринка. – Ты мне вместо накладной рекламу в коробку сунул!
Хозяин выразительно хмыкнул на нее и заметил холодно:
– Вот что, подруга, сама вляпалась – сама и выкручивайся. Товар конфисковали, а он, между прочим, денег стоит. Тысячу долларов! Эту сумму ты теперь будешь отрабатывать. Пока не отработаешь сполна, я тебе паспорт не отдам, будешь вкалывать на меня. Ясно?
Яснее некуда… С низко опущенной головой Маринка вышла из хозяйского контейнера и при выходе наткнулась на пьяненького дядю Славу-отверточника, который колобродил среди бела дня непонятно с какой радости.
– Эй, Маринка! – задорно крикнул он. – Как жизнь молодая?
Он, покачиваясь, пританцовывал на месте, а из кармана у него торчала сильно початая бутылка белоголовки.
– Смотри-ка, что я прибомбил! – Отверточник принялся непослушными руками расстегивать сумку, вытащил оттуда что-то черное. – Рясу мне свою Феофилакт продал. Ухожу, говорит, с железки на вольные хлеба. А то народ нынче богохульный пошел, подают мало, неохотно. Я и разрешение церковное выторговал у него по дешевке…
Покачиваясь, дядя Слава напялил на себя рясу и задребезжал противным, ерническим голоском:
– Преобразился еси на горе, Христе Боже… Черт! – Он длинно и замысловато выругался. – В рукавах запутался… Ну что, похож?
Не ответив, девушка побрела восвояси.
Она ехала в Перово, где располагался линейный отдел милиции. В голове ее зрел решительный план. Она вернет товар Чалому, заберет у него документы и уйдет от него навсегда. Пойдет на «Белку», там, говорят, лучше. Во что бы то ни стало, даже если для этого ей прикажут расплачиваться натурой, она заберет товар и…
В отделении оказался только один напарник. Девушка обрадовалась. Он казался ей не таким жестоким, как его мутноглазый приятель.
Но милиционер лишь сочувственно присвистнул, услышав ее жалостливую историю. А потом бдительно оглянулся по сторонам и произнес:
– Пойдем-ка на свежий воздух.
Там, стараясь не глядеть девушке в глаза, он объяснил:
– Это твой хозяин попросил нас линию почистить… А товар мы ему еще вчера отдали весь, подчистую.
– Я догадалась, – зло прищурилась Маринка, покусывая губы. – Чалый знал, что я хочу от него уйти, вот и решил меня к себе привязать. Да только у него ничего не выйдет! Пойдем, ты сам ему все расскажешь!
Напарник выразительно крутанул пальцем у виска и ухмыльнулся:
– Ты что, меня за дурака держишь?
– Но ведь я теперь ему кучу денег должна! – взмолилась Маринка.
– Твои проблемы, – пожал плечами милиционер.
Оставался последний шаг, на который девушка никак не могла решиться… Наконец она прищурилась, острым язычком плотоядно облизала губы (движением, некогда подсмотренным у задержанной во время облавы проститутки с Тверской), проворковала многообещающе:
– Может, все-таки договоримся, а?
– Иди ты! – смущенно хохотнул милиционер и добавил очень серьезно: – Правда не могу. Честно.
***
Маринка печально брела по перрону. На душе было муторно-гнусно, точно внутри у нее нагадила свора дворовых невоспитанных кошек. Ее мутило и от смоляного запаха дороги, и от мусора, гонимого перронным гулливым ветром, и от суетливой, вечно спешащей толпы москвичей, и от бетонных коробок далеких домов, и от осенней промозглой мороси – от всего, от всего, от всего!
Подумалось неожиданно с щемящей грустью: вот бы бросить все да сесть в поезд. К утру она была бы уже в родных местах. Увидела бы сына, обняла бы его, прижала бы к себе изо всех сил – и осталась бы с ним навсегда, никуда больше не двинувшись, ни за что!
Маринка спустилась в метро (за все время своей пригородно-столичнои жизни она каталась на нем едва ли раза три), села в вагон и поехала куда глаза глядят. Услышав знакомое название станции, вышла на поверхность, огляделась – и узнала зубчатые стены Кремля, кокетливые луковки Покровского собора, плывшую ей навстречу в осенней дождливой дымке Тверскую…
Точно попутным ветром занесло ее сюда…
– Видно, одна дорога мне, – прошептала девушка, вглядываясь в серую штриховку дождя. – Видно, делать нечего…
Не могла она, как мечталось, махнуть на все рукой и сорваться домой. Вспомнила, что нужно кормить троих детей, вспомнила скупое на ласку письмо сестренки – и надумала остаться. Решение пришло само собой, и, чтобы попроситься в развеселую «бригаду» одной из местных «мамочек», оставалось только дождаться вечера.
А пока девушка двинулась вдоль улицы. Ей все равно было, куда идти, лишь бы ветер дул в спину…
Скамейки Тверского бульвара стояли мокрые, пустые; гранитная крошка влажно хрупала под ногами, как разгрызаемое яблоко. Маринка привалилась лопатками к спинке скамейки, спрятала лицо от ветра, опустила усталые веки.
Сидеть бы так вечно, только бы никто не трогал, не будил. Погрузиться бы в блаженную, бездумную дремоту – навсегда, навсегда!
Глаза слипались, голова мягко кружилась, окоченевшие ноги больше не чувствовались…
– Девушка, вам плохо? – послышался рядом участливый голос.
Голос был такой настойчивый, такой сильный… Он выталкивал Маринку из блаженного ничегонедуманья, звал обратно в серый пугающий мир, тащил ее из черного омута забвения…
– Что с вами? Вы слышите меня?
Рядом прозвучал другой голос, более низкий – мужской:
– Она замерзла. Нужно ей немедленно помочь!
Маринка удивленно разлепила смазанные сонным медом веки и увидела юношу и девушку, участливо склонившихся над ней.
– Она открыла глаза! Ну наконец-то! – защебетали странные молодые люди. – Вы слышите нас? Вам нужно согреться. Пойдемте в тепло. Как вы себя чувствуете? Головокружение? Тошнота? Слабость?
Первый шаг дался с трудом. В кофейне Маринка обхватила обеими руками горячую чашку и улыбнулась йочти счастливо:
– Спасибо, мне хорошо.
Она блаженно сияла потусторонней улыбкой. Какие добрые, заботливые ребята! Примерно такого же возраста, как она, но такие серьезные…
– А вы кто? – спросила она, все еще улыбаясь.
– Мы работники Гуманитарного Центра имени Дэна Гобарда, – ответила девушка с готовностью. – Меня зовут Оля, а его – Вадим.
– Очень приятно, – серьезно кивнул юноша.
– Мы занимались тестированием около метро, пока не увидели вас.
– Ой, я вас отвлекла от работы, – испугалась Маринка. – Спасибо, мне уже хорошо. Большое спасибо!
– Нет, мы не можем вас бросить, пока не окажем вам помощь. Я вижу, у вас очень большие проблемы.
Может, им просто не хотелось снова выходить на промерзший ноябрьский бульвар?
– Да, у меня очень большие проблемы, – понурилась девушка, – такие большие проблемы, что просто не хочется жить.
– Налицо падение первой динамики, выживание через самого себя, – непонятно заметила Оля, адресуясь своему товарищу. – Угрожающее состояние.
– Это видно даже без теста, – согласился приятель.
– Вам нужно обязательно прийти в наш Центр! – Оля повернула к Маринке серьезное милое лицо.
– Зачем, – слабо сопротивлялась девушка. – Что это изменит?
– Это жизненно необходимо! – заверил ее Вадим. – Сейчас мы вас протестируем. Итак, первый вопрос: имя, фамилия, отчество… Возраст… «Делаете ли вы необдуманные замечания или обвинения, о которых потом жалеете?»
Это было похоже на забавную игру. Маринка оживилась. Ее лицо раскраснелось от тепла, глаза заблестели. Она даже стала беззаботно болтать ногой под стулом. Ей было так хорошо с новыми знакомыми – молодые люди казались такими внимательными и милыми…
– «Остаетесь ли вы спокойны в то время, когда другие начинают терять терпение?» «Рассматриваете ли вы расписание движения поездов, телефонные справочники, словари просто для удовольствия?» – между тем спрашивал ее Вадим, серьезно хмуря высокий чистый лоб. – «Намереваетесь ли вы иметь двоих или меньше детей в семье, даже если состояние вашего здоровья и уровень доходов позволят вам иметь больше детей?»
– У меня уже трое детей, – растерялась тестируемая. – Я не знаю, как отвечать!
– Запишем, что нет…
Через несколько минут, что-то подсчитав на бумаге, юноша произнес:
– Это ужасно! Я впервые встречаю такой запущенный случай! Выживаемость близка к нулю, энергия – тоже, стабильность отрицательна, зато депрессия – восемьдесят баллов! Вы сами чувствуете, что с вами не все Е порядке? – строго, как учитель, спросил он.
– Да, вы правы… – Маринка растерянно улыбнулась. – В последнее время мне кажется, что весь мир ополчился против меня.
– Нет, Марина. – Оля осуждающе покачала головой. – Проблема не в окружающем мире, а в вас самой, и вы должны это понять. Понимаете, если не улучшить параметры вашего теста, со временем вы будете выживать все хуже и хуже. Чтобы этого не случилось, вы должны научиться противостоять злу и уметь увеличить собой количество светлой энергии во Вселенной. Эту энергию мы зовем тэтой.
– Тэтой? – переспросила Маринка.
– Да, радость и счастье – вот что такое тэта. Человек своей жизнью призван увеличить количество тэты в мире. Вы думаете, что человек создан лишь для того, чтобы родиться, есть-пить несколько лет, а потом умереть в муках? Нет, человек создан как бессмертный всемогущий тэтан, мощный дух, способный изменить мир.
Это было как раз то, о чем так часто думалось по ночам! Маринка завороженно слушала пылкую речь, и ей казалось, что в эти минуты крошечный краешек огромной светлой истины на миг приоткрылся ей.
– Каждый может и должен стремиться стать тэтаном.
– Но как?
Есть методики. Этому можно и нужно научиться. Самый великий мыслитель человечества Дэн Гобард первым открыл эту истину и тем самым навсегда осчастливил людей. Он создал науку сенсологию , которая призвана дать счастье и смысл жизни каждому индивидууму.
– Дэн Гобард! – воскликнула Маринка, услышав знакомое имя. – На нашей Казанской ветке Коля-книжник продавал какую-то «Сенсологию». Но потом, правда, он куда-то исчез и…
– Вот видите, вы уже слышали кое-что о сенсологии. «Сенсология – современная наука душевного здоровья» Гобарда – это величайшая книга человечества, она даже более грандиозна, чем Библия. Потому что Библия лишь констатирует, что человек мелок и несчастлив, а «Сенсология» учит, как это преодолеть.
– Ну да, – Маринка недоверчиво хмыкнула, – что-то не верится. Сдается мне, если уж с колыбели удачи нет, то надеяться больше не на что!
– Вы так думаете? – вздернула брови Оля. – Вот посмотрите на Вадима!
Маринка перевела внимательный взгляд. Юноша был при полном параде: аккуратные волосы, красивое тонкое лицо с правильными чертами, тонкие очки, галстук – он был похож на мальчика из благополучной семьи, на учительского сыночка или на преуспевающего клерка из банка. Наверняка ему неизвестно, что такое ночевать в садовом домике и питаться только один раз в день… Что такое изнурительно работать сутками, чтобы выслать полученные крохи семье, что такое жить без надежды когда-либо вырваться из вонючей засасывающей трясины…
– Между прочим, я был беспризорником, – без тени смущения поведал Вадим. – Ночевал на вокзалах, побирался, иногда воровал. Но теперь я сенсолог, у меня есть цель в жизни, высокая, благородная цель. Я знаю, всегда есть надежда вырваться из вонючей засасывающей трясины, подняться из болота к сверкающим вершинам духа. И главное, знаю, как это сделать!
– Как? – потрясенно замерев, спросила Маринка.
– Очень просто. Приходите в Гуманитарный Центр Дэна Гобарда.
– Приду! Я обязательно приду!
***
– Повторите эту фразу еще раз.
– Я должна зарабатывать деньги, я должна зарабатывать деньги, должна зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги, деньги, деньги, деньги, деньги…
– Вы действительно слышите эту фразу?
– Не знаю. Может быть, уже нет…
– Поздравляю вас. Самая сильная грамма у вас стерта. Теперь вы абсолютно чисты. Теперь вы – сенсолог!
Ее обступили дружественные, участливые, счастливые лица.
– Поздравлю вас, Марина, теперь вы абсолютно чисты, теперь вы – сенсолог! Как вы себя чувствуете?
Марина растерянно улыбается. Она измучена, бледна, растерянна. На ее лице залегли тени тяжелых воспоминаний, но светлые блики уже полощутся в глазах и слабая улыбка кривит бледные губы.
– О, нам пришлось нелегко, – делится впечатлениями Вадим, ее «терапевт». – У нее оказалось много очень стойких грамм. Нам пришлось на славу поработать. Не правда ли, Марина?
Девушка слабо улыбается, пожимает протянутые руки.
Как здесь хорошо, в Центре Дэна Гобарда! Светло, тихо, уютно – как в раю… Такие все заботливые, внимательные. Никто и никогда не относился к ней с такой теплотой, как здесь. Здесь ее родной дом, сюда стремится ее измученная, страждущая душа.
До ее появления здесь никого никогда не интересовало, что у нее внутри. Никто никогда не спрашивал, что накипело у нее на душе. А здесь… Здесь все болеют за нее, как будто она самый близкий, самый любимый друг. Как будто важнее ее душевного состояния на свете ничего нет. И она знает, это не притворство – их бескорыстие, их открытость, их всегдашняя готовность помочь. Добрые, внимательные глаза глядят на нее со всех сторон. Ее ввели в круг избранных, ей вернули человеческий облик и самоуважение. Для чего? Для того чтобы вместе со всеми двигаться по трудному, тернистому пути к высокой цели. Продвигаться неслышно, день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Куда? Зачем?
Вперед! «Наша цель – очистить планету!» – возвещает лозунг в аудиторной комнате.
Да, человек достоин лишь такой великой идеи. Только движение к высшей цели придает человеческой жизни единственно возможный смысл.
– Наша цель – очистить планету, – повторяет Марина сквозь внезапно хлынувшие слезы счастья.
Это и ее личная цель. Она счастлива здесь, со своими единомышленниками. Она пойдет на край света, чтобы вместе с товарищами очистить от грязи, мрака, людской злобы и пошлости самые темные, самые неприглядные уголки Вселенной. Чтобы в мире было много тэты, чтобы когда-нибудь самой превратиться в бессмертного духа. И тогда вся планета превратится в цветущий сад, все люди станут счастливыми. Когда-нибудь так будет.
Как завещал великий Гобард. Как учит сенсология.