1

– Я была готова быть доброй дочерью, – повторила Варвара, – готова была им ноги мыть.

– Варежка, Алесь понимает. Успокойся.

Варвара смотрит на Алеся.

– Мы сняли комнату. Но мы должны были платить за неё и что-то жрать. А засветиться, пойти в официальные места со «здрасьте» не могли: Коляша сразу бы в армию загребли. Да и авантюризм взыграл. Мне нравилось то, что Коляш наказывает богачей и помогает несчастным. Правда, теперь мы должны были собрать денег на жизнь с ребёнком. Признаться, мне понравилось обирать квартиры, – вздохнула Варвара. – Входишь в рай: паркеты, джакузи, ковры по щиколотку, дорогие картины. За наш с Коляшей счёт жиреют! Что там в холодильниках! А тряпки… Потеряли мы бдительность. Что я видела? Бутылки, селёдку с луком, материно нестираное, вонючее тряпьё дотаскивала после неё. А тут – королева. Прыг в джакузи! Тряпку какую хочу напялю. Коляш сперва торопил, сердился… потом и сам… ко мне в джакузи… со мной за стол. Не жизнь – пир.

– Как же вы не боялись, что кто-нибудь придёт?

– А чего бояться? Мы же выслеживали, прослушивали, знали: на курорте.

– Сигнализация же…

Варвара засмеялась.

– Коляш по ней спец – отрубал. Иногда и ночевать оставались. Захотели пожить, как люди живут.

– Варежка, ну хватит. Дальше всё ясно.

– Вот и не ясно. В одну из наших праздничных таких ночей я стала рассказывать ему, какой у нас с ним будет сын. Хоть и сама ещё в девчонках ходила, а уж как хотела я сынка от него! Такого же – под два метра, с его рожей лица! Чтоб все родинки и все веснушки нарисовались на личности сына, «личность»-то – слово Коляша! И принялась я уговаривать своего сына: «Хватай, сынок, папкину расцветку и папкину фактуру. Не забудь ямочку! Улыбаться будешь с утра до ночи, радость дарить девчонкам!»

– Хватит, Варя! – попросил Алесь.

Она вздрогнула.

– Значит, дальше поедем без «Родриговны»? – Она по-собачьи вцепилась в него взглядом и щекочет нутро. – Нет, не хватит, муженёк, потому что это моя главная история. Без этой истории ничего не понять.

– Варежка! – позвал Коляш, пытаясь оборотить её собачий взгляд на себя. Он втянул голову в плечи и сейчас вовсе не казался успешным и всемогущим.

– И до тебя дойдёт эта история, потерпи. Ты, небось, не знаешь, что значит в твоей утробе дитя от любимого поселилось и по клеточке растёт. Ты, небось, не понимаешь, что сделал надо мной.

– А что тогда было делать? – в отчаянии закричал Коляш. – Тебя на какой срок осудили?!

– Ну и что? И что? Да если бы ты не бухнулся на колени прямо в зале суда да не стал бы упрашивать меня прилюдно, родила бы я сынка, и вышла бы мне сейчас жизнь совсем другая – человеческая. – Варвара снова вцепилась жалким взглядом в Алеся. – Слушай, муженёк, наше с ним кино, наш сериал. Значит, гуляем мы в том разукрашенном дворце (люблю я это слово!), едим королевскую еду, распиваем изысканные вина, а он возьми и приди.

– Кто это «он»?

– Да старикашка кудрявый! А мы с Коляшей планы строим на всю будущую жизнь: себе сами такой дворец выстроим, денег уже собрали густо, запрятали в надёжном месте. А как свой рай оборудуем, вместе пойдём учиться: десятилетку экстерном, а потом вместе в бизнес. И примемся мы честно жить со своим сыном – в раю и сытости. Возбудились мы с ним, совсем бдительность потеряли. Первые порции барахла сплавили в своё потаённое место да вернулись – донежиться и догулять. А тут старикашка. И, если бы он посторонился да пропустил нас… а он одной рукой за косяк двери ухватился, а другой – мобильник открывает. Я и толкнула его, чтобы выскочить нам! А он возьми да стукнись головой об угол… – Варвара замолчала.

Её пирожное не тронуто и кофе остыл, начала она вилкой крошить пирожное. Крошит и крошит.

– Варя, Варя! – зовёт её Алесь. – Ты убила его?

– Нет, не убила. – Коляш гладит бесхозную Варварину руку. – Если бы убила, до сих пор не вышла бы. Мне много меньше, чем ей, дали, только за воровство.

– Вы ведь всё-таки убежали тогда?! – словно торопит Алесь повернуть «сериал» в другую сторону.

– Да нет. Успел старикашка нажать клавишу с милицией. У них, богатых, знаешь, как: всё схвачено, одна кнопка, и адрес в распоряжении милиции!

– Ты сам сейчас богатый… – вырвалось у Алеся. – Почему – «у них»?

– Вот я и говорю. Первое дело – запрограммировать нужные номера: милиции, дома. Не успели убежать. Квартира – на четырнадцатом этаже, внизу нас уже поджидали. На суде выяснилось: старик раз в три дня приходил цветы поливать и почту из ящика в квартиру приносить.

Теперь и Коляш замолчал.

Алесь вбирал в себя каждый звук ресторана – разноголосого говора, музыки и взглядом метался с лица на лицо, но собрать выражения лиц Варвары и Коляша не мог. Над их столом расплылось такое уныние, что он не выдержал и залпом хватанул и коньяк, и Варварин кофе, и снова налил себе коньяку. Его крутило, как в машине, когда он удирал с Варварой из Дворца от Херувима. Подкатывалась тошнота. Он уже знал: сегодняшний их разговор – окончательный разрыв с Лизой, никогда не сможет он бросить Варвару, обмякшей курицей повисшую в пространстве одиночества. Он уже сам провидел её трагическую судьбу. Осудили на долгий срок шестнадцатилетнюю девочку. И Коляш, который хорошо знал по рассказам босса Кузи и других, что такое зона, от лютого страха за Варвару перед всем судом (шанса увидеться наедине у них не было) умолял её сделать аборт. Принца видела в Коляше Варвара, всей своей бессмертной сутью, изголодавшейся за жизнь по человеческой доброте, больше себя любила его – ничего и никого, кроме него, в её жизни хорошего не было. Красивыми словами «большая любовь» не сказать ничего. Только в нём – жизнь, и в её испуганном сыне, притаившемся в её утробе, – уже больше двух месяцев было его веку!

Господи! Да что же это… У Алеся ходуном ходит всё внутри. Ещё рюмка коньяку, ещё. Своим нутром он чувствует Варвару. Девочка с ошарашенными глазами и косами, как у Лизы, – волнистые волосы Коляш заплетал ей в косы! И сейчас она такая… – крошки вместо пирожного… – её судьба.

– Ты понимаешь… – заговорил было Коляш.

Алесь поднял обе руки:

– Пожалуйста, не надо!

Ещё оставался в нём путь к отступлению – спиной попятиться от них обоих и бежать скорее прочь. Но как побежишь, если перед ним два заблудившихся в пространстве пустоты человека.

Коляш до сих пор любит ту маленькую девочку и видит до сих пор не эту пышную крашеную продавщицу, а ту – хрупкую, трепещущую, с сыном в утробе.

Остановить мгновение… до старикашки.

– Почему ты не женишься на Варе сейчас?

– Я женат.

– А зачем он мне?

Лиза вошла неслышно и села рядом с Алесем с другой стороны. Он – посередине между Варварой и Лизой. Обе они потеряли своих сыновей. Но разница в том, что Николай за Варвару испугался: как она выносит ребёнка и что будет с ней, когда сына у неё отнимут, а Лиза потеряла их сына по его вине!

Алесь вздрогнул.

Да, конечно, так и есть.

Ни слова не сказал он Лизе в тот день, когда она решилась признаться, что беременна. Его молчание для Лизы прозвучало как приказ: сделай аборт, если любишь, я не готов!

Не он ушёл от Лизы, она – когда потеряла сына. Вместе с сыном из неё выдрали и его. Подсознательно он это чувствовал. Потому и ушёл. Подумаешь, не дают зарплату. Вагоны пошёл бы разгружать. Ещё что-нибудь придумал бы.

И Варвара ушла от Коляша, когда вырезала из себя его сына. Но Коляш не был виноват, он хотел их ребёнка! И до сих пор надеется: они будут вместе. Если бы Варвара согласилась, он тут же развёлся бы.

Над столом витают ощущения каждого из них.

Что же они все наделали над своей жизнью?

– Почему ты женился на другой? – лезет в печёнки прошлого Алесь.

Выпитые рюмки крутят его, как при высокой температуре, размывают тактичность и приличия, лица вокруг, звуки. Он бесцеремонен и наступателен, ему необходимо вломиться в самую гущу чужой боли, потому что эта боль – его собственная.

Как ни странно, Коляш разрешает делать это.

– Ты мне веришь? – спрашивает тихо. – Чувствую, веришь. Для меня существовала только Варежка. Когда вышел на волю в гущу Перестройки, естественно, забрал из тайника все наши деньги. Решил так: устроюсь на какую-нибудь фирму, одновременно закончу школу и бизнес-курсы, а когда Варежка выйдет… деньги на первый вклад в дело будут! Собственно говоря, комнату помог снять босс Кузя – недалеко от него. Привёл он меня в двухкомнатную квартиру к матери с дочерью. Дочери за двадцать, честным трудом зарабатывает копейки, замуж никто не берёт. Ты помни, брат, только Варежка, я – монах, полный монах, ничего, кроме хозяйки, в ней не вижу. Однажды снится мне сон: Варежка ко мне пришла, обнимает, целует, милует, как раньше. В общем, просыпаюсь в своей постели от того, что кончаю. Но ведь я с ней был, с Варежкой! В ту ночь Варежка смотрела на меня и ласкала меня. И я такой счастливый, что снова она со мной. Оказалось, дочка по совету матери ко мне в постель прилезла. Мне же, дураку, в голову не пришло, что от баб замок нужен! А потом и повесила на шею: беременна. Не женился я, нет, пока не родила она близнецов, на меня похожих.

Варвара встала и, пошатываясь, пошла к выходу.

– Подожди! – Алесь кинулся к ней, захлебнувшийся её болью, заступил дорогу. – Ты куда?

Тугими верёвками, сродни той, которой перетянула себе глотку Вася-Аня, он связан с этой женщиной, он отвечает за неё. К замёрзшей собаке, к голодному ребёнку, к тощей старухе… такое отношение у него к этой женщине. Кажется, называется это чувство жалостью. Ребёнка накормить и погладить по голове, собаку привести в свой дом, старушку терпеливо выслушать: всю историю её жизни.

В эти минуты, в этом сотрясаемом музыкой, бесцеремонными разговорами, страстями ресторане он превращается из мальчика в мужчину. Вот когда истаивает его инфантильность, продиктовавшая ему молчание в тот час, когда Лиза решилась сказать ему об их сыне! Обеими руками он начинает гладить Варварину шапочку – живые русые волосы, лезущие снова жить!

– Прости меня, Варя, я не рассказал тебе: я вынул Аню из петли. До сих пор…

– Я хочу в уборную. – Варвара отводит его руки. – Я сейчас вернусь. Я очень хочу в уборную. А ты иди к Лизе. Я отпускаю тебя. Я сейчас поняла: нельзя тянуть одеяло на себя, если тебя не любят! Не люблю же я больше Коляша! И ничего с этим сделать нельзя! И тебя не хочу насильно. Работать работай, всё останется, как договорились, а жить иди к Лизе, развод я оформлю!

Он засмеялся. Пьяно, громко.

Что развеселило его так? Всё в его жизни трещит по швам. И Варвара хочет в уборную.

– Ты что? – удивилась Варвара.

– Как всё похоже… – пьяно лепечет он. – И Лиза, как ты – Коляша, вырезала меня вместе с сыном. Понимаешь? Ты понимаешь. Это необратимо. Вот же Коляш… и я… мы оба вырезаны. Нас нету.

Коляш стоит рядом и кладёт руку на его плечо, и плечо жжёт.

– Я, наконец, тоже понял.

Варвара кинулась в уборную.

А плечо жжёт. И Алесь не может повернуться к Коляшу, хотя больше всего ему необходимо повернуться к нему, к единственному мужику в своей жизни, которого он хочет называть своим другом, братом. У него никогда не было ни друга, ни брата. Да и родителей, как и у Коляша, тоже фактически не было. «Ханжи они, понимаешь?!»

Всё-таки он выскользнул из-под горячей руки Коляша и встретился с ним взглядом.

– Они обе нас с тобой вырезали, Коляш! – пляшет он пьяным голосом, и так жалко ему себя и Коляша, что не может справиться он с этой жалостью и лезет к Коляшу целоваться. – Ну и как теперь жить, Коляш? Ты скажи! – просит он.

Они смотрят друг на друга.

– Пойдём выпьем, Алесь!

Ирина оказалась рядом, словно сторожила. Коляш попросил:

– Пожалуйста, нам горяченького бы чего-нибудь!

– Сейчас, бегу!

Они выпили ещё коньяку, и теперь оба с жадностью ели котлеты по-киевски, словно не ели несколько суток подряд.

– А как же ты взлетел так высоко?

– Я, Алесь, танк. Я, Алесь, должен был вытянуть из зоны Варежку.

2

Если время словно обмерло, когда ушёл Алесь и забрали в детский дом Жору, то теперь оно несётся светом и звуком. Помимо воли Лиза всё время видит Сириус – с двумя звёздами, летящими друг к другу и связанными нерасторжимо вместе.

Репетиция.

Сцена с Режиссёром. По тексту героиня должна, вырвавшись из терпения, кричать, что он не видит её возможностей, что заморозил её, что он надутый самодур. А кричать не получается, она видит измученную нежность Режиссёра и как бы оправдывается за него перед ним, жалеет его. И он вычёркивает ремарку «кричит» и пишет: «жалеет». Новая трактовка сцены и характера.

Сцена с Комиком.

Анатолию Лиза благодарна за внимание, но уж никак не мужчину видит в нём – дядюшка, отец! А по пьесе она любит Комика. И, как художник, мазками, она пишет его лицо, настроение, мысли – то, что может полюбить. По роли ей нужно смотреть на него по-собачьи, а она отстраняется, как от яркого света, уговаривает его, что он вовсе не комик, что он – трагический актёр. У неё ком в глотке, и никак не может она выплеснуть ту силу, что раздвигает внутри неё пространство вдоха – для него, для этого внешне невзрачного, а на самом деле необычайно красивого человека. Они движутся навстречу друг к другу. Сколько дней она входила в свою героиню – вот тот, чьих рук, чьих слов она ждёт! И под её тихим голосом и словами Комик расправляет плечи и ослепляет её и зрителей радостью – он увидел её!

– Стоп! – суматошно, срываясь, кричит Гоги. – У вас получается взаимная любовь! А вы, Толя, не можете любить Лизу, ни в коем случае не любите. Её любит Режиссёр… её я…

– Люблю, – Анатолий закрывает глаза. – Так люблю… Вы просили помощи с пьесой. Переписывайте пьесу. Пусть Комик любит её, и она его. И пусть Режиссёр, если так ему это нужно, тоже любит. Да, так сложнее.

– А она? – теряется Гоги.

– Она любит меня.

– Тогда, если вы любите её, пусть она полюбит и меня.

Анатолий вдруг горько говорит:

– Она и так любит… жалеет. Жалеет – любит. Лиза, скажите: ведь любит Алина Режиссёра? Разве не может такая женщина полюбить сразу двух, дополняющих друг друга?

А её заклинило. Есть текст. Вот уже сколько дней она живёт на его территории, других чувств и слов допускать нельзя. Школьница она перед Гогиной пьесой, и его робостью, и смелостью, и его масштабностью. И не может справиться с тройным отторжением – сутью школьницы и сутью всемогущей актрисы, проникающей в плоть любого характера, и тем, что над ними с Гоги раскинулось звёздное небо, и у них уже есть общая дочка, и Пётр уже оформляет документы на Жору и других детей, и тем, что Гоги уже спит под одной крышей с ней – в соседней комнате, и вместе они завтракают. Так много сошлось в одном Гоги – отце её детей, уже знающем её плачущей и беспомощной, безудержной и упрямой. Сейчас в ней совершается преобразование, одновременно в ней живут несколько личностей сразу: и та, которую создал Гоги и в которую она полностью погрузилась и глазами которой видит своего любимого Комика, и та, которая идёт наперекор воле драматурга и Режиссёра: конечно, она и Режиссёра любит, создателя её! Именно он, Режиссёр, ломает её жизнь, делает востребованной. И как же можно не любить беспамятно, безрассудно своего создателя, если ты превратилась в часть его, в его бессмертную сущность?! Ломка причиняет ей физическую боль – так, наверное, возвращаются к сознанию пьяницы… из забвения через боль – к жизни.

«Разве не может такая женщина любить сразу двух, дополняющих друг друга?»

Она молчит и только жадно захватывает в себя чувства стоящих перед ней мужчин. Что здесь сейчас происходит?

– Разве не может такая женщина любить сразу двух, дополняющих друг друга? – тревожно повторяет Анатолий свой вопрос, глядя на Гоги глазами в поллица, истекающими долго скрываемой любовью, и одиночеством, и надеждой?!

А она – под ёлкой прижалась к Алесю, и по ветвям, охраняющим их, хлещет дождь, и бьют световые стрелы.

Дом оказался большой и добротный. Строил новый русский на заре Перестройки, когда никакого полигона здесь ещё не предполагалось. Был чистый воздух из-за щедрого смешанного леса и цветущих разносезонных цветов и кустов, и громадный пустырь, на котором собирались собачники. И дом – не русский. Гостиная – сорок метров – по образцу американской, к ней примыкает большая столовая, а столовая продолжается кухней. Три комнаты внизу, восемь наверху, три туалета, в двух – ванны, в одной – душ. А ещё бассейн и джакузи – роскошь в те годы ещё не слыханная в России. Сад – с русским размахом. Тут и беседка, и домик для детей, и волейбольная площадка, и простор для огорода.

Того, кто выстроил этот дом, по словам соседей, убили: успел пожить здесь всего два года. Жил он так громко и визгливо, что приходилось и в жару закрывать окна. Пили-гуляли до утра, жарили барашков и поросят на улице, приглашали «поп-звёзд». В волейбол не играли – на площадке плясали и дрались. В одной из таких драк хозяину и проломили голову. Вдова продала дом.

Новый хозяин оргий не устраивал, но он любил рэп и рок, и сутками сотрясали посёлок американские и российские модные творения. При новом хозяине пустырь превратили в полигон. И сразу появился запах гниения и разложения. Первые пару лет он терпел – уж очень комфортабелен был тёплый удобный дом, уж очень красивыми рождались яблоки и груши. Но гниль победила – ею запахли фрукты и еда. Хозяева уехали за границу, бросив дом на произвол судьбы.

Лиза начала задыхаться сразу. Ветер гнал запах, как саранчу гонит голод, – захватить всю территорию вокруг и пожрать всё, что можно пожрать. И прежде всего – воздух. Но выхода у Лизы не было. Алесь велел спасти Аню, и она бежала из Москвы с Аней – нежданной и выстраданной дочкой.

Соседи оказались моложавыми – здоровье своё берегли, и силы у них было много. Дом преподнёс им сын-бизнесмен, молодой да ранний: у него уже имелось несколько домов в Подмосковье, два – за границей. Приезжал он к родителям редко. Жениться не женился, а женщин менял. Оставались ли там дети, неизвестно, но сам он был к своим родителям почтителен, регулярно звонил и заранее предупреждал, что приедет, – чтобы приготовили домашние пельмени и блины.

Призвание Семёнычей – домашнее хозяйство и огород. И Ольга, и Александр любят, по их словам, наводить уют в доме и копаться в земле. Выскочили на пенсию сразу, как только подошёл срок, и принялись возводить оранжерею и теплицу. Всё для еды и красоты у них в закрытых стеклянных помещениях, запаха там меньше, чем под открытым небом, и круглый год свои овощи и цветы. Их дом много скромнее, чем Лизин. В него сын вкладывал свои первые шальные деньги – до того, как поездил по заграницам и увидел богатые американские дома. Но Семёнычам и не нужен другой. Всё в нём как положено, всё на месте.

Пётр сам приехал к Семёнычам с просьбой привести в порядок Лизин дом. Не поскупился, потратил свой драгоценный час – рассказал о Гоги и Лизе и о пяти детях-сиротах. Семёнычи решили взять над детским домом шефство. Поставили одно условие: к ним в сад-огород детей не пускать!

Переступив порог своего нового дома, Аня сразу кинулась на второй этаж. Не успели внести вещи, а она уже сбежала вниз с криком:

– Мама, я выбрала нам с тобой комнату с балконом!

– Нет! – воскликнул Гоги.

– Да, да, папа!

Лиза повернулась к Гоги. Он смотрел на Аню с немой мольбой.

– Я хочу с мамой, я боюсь одна.

Гоги открыл было рот что-то сказать, но Лиза приложила палец к губам.

Сразу пришли Семёнычи – одной блёклой масти, краснощёкие, кругленькие, невысокие, принесли наливку, пироги и овощи.

Раздвинули стол, за ним может поместиться двенадцать человек, а уселись за свой первый общий ужин шестеро: Пётр, Семёнычи, Аня, Гоги и Лиза. Безоговорочно, сразу Лиза приняла своих шефов. Нахваливала подношения. Жадно расспрашивала их о теплице и оранжерее, о том, сколько стоит провести подземные трубы и возвести стеклянное сооружение.

Вброд она вступала в новую жизнь:

– Нам тоже нужен огород! Где достаются семена? Сколько стоит возвести забор?

– Какой забор? Есть же!

Лиза стала объяснять, что необходимо сразу со стороны полигона поставить очень высокий забор и вдоль него насадить ёлки. Они разрастутся и станут поглощать запах.

Семёнычи переглянулись.

– Вот тебе и городская! Давай и мы сделаем! – воскликнула Ольга.

– А небо? – спросил Гоги.

– Что «небо»?

– Как мы спасёмся от запаха, если он идёт через небо? Никакой забор не поможет!

– Я знаю! – Аня вскочила. – Смотрите, мы натянем сверху плёнку.

Все засмеялись. На участок в полгектара – сетку?!

– А дышать ты как будешь? Запах и воздух вместе! – Пётр встал. – Ребятки, мне пора. Может быть, найду спонсора! У меня есть тут один на примете. Запишусь к нему на приём. Уж очень высоко мужик забрался – к нефти причастен, а с душой! Он поможет и с амбалом.

– Мама, расскажи мне сказку! – попросила Аня, едва улеглись на матрас на полу, в этой единственной комнате не было кровати. – Мне никто никогда сказок не рассказывал.

Лизе сказки рассказывали по очереди и отец, и мать. Отец – о путешествиях и разных странах, мама – о волшебниках и зверушках. Она не помнила сказок, помнила ощущение праздника – добро всегда побеждает зло, главное – преодолеть в себе страх и слабость. Но уже давно, когда ехала в метро или шла гулять с Грифом, в ней красками и сценами рисовались истории. И сейчас она увидела испуганного ребёнка в заброшенном доме.

– Мальчик родился слабым и много раз умирал. Его плохо кормили, его били, у него не было игрушек и праздников.

Аня выпростала руку из-под своего одеяла и робко дотронулась до Лизиного плеча.

Лиза вздрогнула, продолжала чуть тише:

– Он часто лежал без сил и смотрел в потолок. Он ничего не знал об окружающем мире, кроме злой и грубой тётки, которая кричала ему – «гиря», «хомут на шее», «крест». Спросить, что значат эти слова, было не у кого, и мальчик просто собирал в себя их и в них играл. Они в нём крутились, повторялись и порождали слова другие, неизвестно откуда бравшиеся в нём, – «солнце», «трава», «время». Что-то в нём жило само, мелькали картинки, звучали песни, новые слова рисовали какие-то символы. Всё-таки он начал ходить. Иногда его волокли куда-то, где было много людей, много дыма и много бутылок.

Аня крепче прижалась к Лизе уже не только рукой, и боком.

– Мама, что дальше?

Но Лиза заткнулась. Да, она и не знала, что дальше.

– Я знаю, мама, что дальше, – шепчет Аня. – Он убежал от страшной тётки и нашёл свою маму, да?

«Да», – хочет сказать Лиза, и внутри это «да» звучит, а к Ане никак не прорывается – она сейчас становится матерью.