1
Не успела Варвара выйти, как явился Херувим. По-другому не назовёшь. Хрупкий, с фиолетовыми глазами, розовыми щёчками, налившимися красным цветом губами и пушистыми волосами, он словно с небес спустился. Откуда в мусорном бачке ангелы?
– Ты хто такой будешь? – спросил ангел.
Алесь замотал головой. Не послышалось «хто», и выражение не ангельское – «такой будешь»!
– Будешь мне жопу лизать, будешь жить! Что в молчанку играешь? Представляйся.
Голос – тонкий, как у ребёнка.
– Сколько вам лет? – спросил неожиданно для себя Алесь.
– Вопросы в этом заведении задаю я. Профессия, болевые точки, сберкнижка?
Немедленно сбежать… пока Варвара не вернулась, и бежать без остановки, пока не кончится дыхание.
Алесь не был трусом – ночью спокойно шёл через лес или кладбище, не пасовал перед хулиганами, а сейчас внизу живота словно льдом прожгло – ни шагу шагнуть, ни слова сказать.
– Видал когда, что с мусором каток делает, ась? Зубастыми гусеницами по плотной плите проедет – пыль! А от человека что останется, ась? Сколько исчезает без следа, был и нету! Землёй присыплем. А тут и следующая груда мусора на ту землю. И следующая! Никакие менты не найдут. Со мной не шути, прыщ. Мы и голубые кровя пускаем. В штаны напустил? То-то же! Я и без тебя узнаю болевые точки. Детишек имеешь, ась? Мне отстёгивать будешь треть от куска. Варька-то тебе хорошо отвалит, наслышан. Мои условия: Варьке в ухо про меня не петь, треть от куска мне. И будешь жить. У меня вот здесь, – он сжал гладкий розовый кулачок, – все наши работнички. Только Варька того не знает. И не тебе спеть ей об этом песню, иначе, небось, запомнил, – пластиночка!
Как влетел ветром, так и вылетел – бесплотный. Не ангел, дьявол, принявший ангельское обличье.
Чуть не всю пачку салфеток прижал к лицу Алесь. С него текло. Рубаха и брюки насквозь промокли.
Опустился на стул.
Бежать отсюда, пока не вернулась Варвара. На другой конец города, в другой город.
До и после.
У него их несколько – «до» и «после».
Первое «до» – пока была жива бабушка. «Аленький цветочек», «Незнакомка», «…Золотая рыбка» – Алесь всех впускал внутрь, и сказки со стихами жили в нём бабушкиным голосом: являли красоту, спасали добрых, нейтрализовали злых.
После бабушкиной смерти – «средние века» с инквизицией: обиды и одиночество, нравоучения отца и притворство домработниц. При отце они сюсюкали с ним, а без отца смотрели телевизор, болтали по телефону и приглашали ухажёров отведать элитной икорки с ветчинкой. Все были молоды и смазливы, все иногородние и, исчезая, прихватывали материны тряпки для себя, отцовские – для своих ухажёров. Алесь не любил лубочных душещипательных сериалов, вызывавших эйфорию у домработниц, и отсиживался в своей комнате: перебирал книжки, что читала ему бабушка, обнимал мишек и собак, которых она укладывала к нему в кровать по очереди – чтобы не обидеть никого.
Лиза принялась читать ему бабушкины стихи. Стихи – мост через пропасть с одиночеством и «средними веками» от жизни благодаря бабушке к жизни благодаря Лизе.
У Лизы такие же глаза, как у бабушки, как у Грифа.
Сырым мешком повис Алесь на стуле.
Что случилось с ним – почему он ушёл от Лизы? Варвара права: не пережил унижения – кормить Лизу и Грифа не может. Но ведь и раньше приносил копейки, и это его не смущало. Они скромно ели, скромно одевались.
О деньгах не думали.
Это сын.
«Болевые точки».
Могло быть две «болевых точки»: сын и Лиза. Есть одна.
С его молчаливого протеста Лиза не родила сына.
Она делала аборт поздно. И врач попался неудачный: ни сына, ни возможности родить.
Алесь пришёл к её гинекологу через год.
– Жена не знает, что я здесь, – выдавил он. – Почему не беременеет? Я не предохраняюсь.
Вот тут крашеная вульгарная блондинка с яркими губами бантиком и сказала: «Детей у неё больше не будет, неудачный аборт».
Тот вечер он провёл в тире. Первый раз в жизни держал в руке оружие и стрелял, снова и снова. Он расстреливал себя. А саднящая боль не проходила.
Тир – начало сегодняшнего мокрого и жалкого – «после». От того вечера до этого позорного страха – мост. Хотя прошла уже пара лет.
Он дарил Лизе цветы. Он ходил на все премьеры, в которой ей всегда доставалась роль неудачницы.
Сейчас – вдруг – услышал Лизину старуху: «Был у меня сын, нету сына». Голос старухи так отчётлив, что Алесь вскакивает. «Был у меня сын, нету сына…» – шепчет, гремит голос старухи, голос Лизы.
– Ты чего? Что с тобой?
Что это за женщина? Что общего у него с ней?
Общее – Херувим.
– Простудился, что ль, вчера? У тебя озноб?! – озабоченно спрашивает женщина. – Садись-ка скорее, я тебя чаем напою. – Она берёт чайник, выходит, а он никак не может понять, как здесь оказался.
«Был у меня сын…»
– Ну вот, быстро закипит. Почему не сказал, что у тебя сын? – Не понимая, смотрит Алесь на Варвару. Приливает кровь к сердцу и голове. – Я бы сказала – похож.
Сын?!
Варвара заваривает чай в розовом чайнике, разливает по розовым чашкам. Садится напротив.
– Пей скорее, эко тебя бьёт. Вот медок есть.
Блюдце уже полно, а Варвара зачерпывает ещё ложку.
И вдруг плачет.
«Ты что?» – хочет спросить. И сам понимает: с ней произошло то, что когда-то с ним, когда он увидел Лизу.
Варварины слёзы – мост между ним и Варварой. Варвара попала в тот мир – Лизин, бабушкин, почувствовала… поняла.
Осторожно снял с её щеки слезу. И стал пить чай.
Кроме Херувима, есть Варвара. Она нуждается в защите.
Как можно её защитить?
Остывает чай. Варвара плачет.
Он никогда не был трусом. Но как бороться с убийцей и садистом, для которого все средства уничтожения непокорных хороши?! Попадёшь в разряд жертв, а Варваре не поможешь.
Бежать.
Но вот… Варвара плачет.
– Купила тебе пять смен белья, рубашки, свитер, брюки, – говорит сквозь слёзы и вынимает голубой толстый пуловер. – Пей, пока горячий. И мёду поешь!
Алесь пьёт чай с мёдом.
2
Не успела женщина выйти, в дверях появились Пётр с директором детского дома и мама.
– Они за Жорой. – Мамины растерянные глаза.
– Вы должны вернуть мальчика в детский дом, – скрипучий голос директора.
Обеими руками Жора ухватился за шею Грифа и жалобно уставился на неё.
– Не надо паники, Лиза. Ведь мы хотим соблюсти законность? – Пётр взял её за локоть и повёл из передней в спальню, усадил на неубранную кровать. – Лиза, у меня один друг, и этот друг много лет любит вас. Как вы думаете, могу я причинить моему другу, то есть вам, неприятность или боль? Чтобы только справки собрать, понадобится месяц, а может, и больше: о браке, о состоянии здоровья всех вас – вы ведь в заявлении напишете, что родители живут с вами и будут участвовать в воспитании детей, так? Каждый должен пройти осмотр терапевта, нарколога, венеролога, психиатра и прочее. Сколько всё это времени возьмёт, подумайте! А ещё нужно закончить специальные курсы. Вы же учились в театральном, а не в педагогическом, так? Без курсов детский дом вам не открыть. Курсы, по-моему, двухмесячные. Теперь денежный вопрос. Доход каждого члена семьи не должен быть ниже прожиточного минимума, иначе никто вам детей не доверит.
– А как же ссуда? – растерянно перебила Лиза.
– В каком государстве вы живёте? Думаете, вам её хватит? Кстати, как вы будете отдавать её с бешеными процентами? Ещё нужна выписка из протокола опекунского совета. А знаете, когда его представитель найдёт время исследовать ваши жилищные условия, доложит начальству, и вам дадут разрешение? Не знаете. Ребёнок не кошка. Его должны передать вам официально. Что из перечисленного мною у вас имеется в наличии? Пожалуйста, не смотрите так своими глазищами! Не убьют же там вашего Жору! До него теперь и пальцем не дотронутся.
– А Зина?
– Зина отстранена от работы. Пока не найдут человека, заменяет опытная нянечка. Она же будет спать в комнате с Жорой и теми детьми, которые его били. И последнее: никто не разрешит вам открыть семейный детский дом с одним ребёнком, вы должны подыскать ещё минимум четырёх.
– Где?!
– Это уже следующий вопрос. Хотите сами отвезти Жору или передадите директору? Кстати, Гоги говорил, вы официально замужем. Можем оформить вашего мужа наравне с вами во главе детского дома.
Она мотнула головой. Казалось, скажет слово и упадёт замертво: силы вытекают с каждой минутой сегодняшнего дня.
– Что означает ваше движение? Муж не захочет работать с вами, или вы официально не замужем?
Она кивнула.
– И что же делать? Матери-одиночке без какого бы то ни было дохода никто не доверит детей.
– Не хочу! – раздался истошный крик.
Оба кинулись на него.
Гриф сидел перед директором, оскалившись, Жора, вцепившись в шею Грифа, кричал: «Не пойду!», «Не буду!», «Не хочу!»
Лиза с трудом оторвала Жору от Грифа, взяла на руки.
– Я просил вас ни о чём не говорить с ребёнком без меня! – сердито сказал Пётр директору.
– А что мне было делать? Пёс уселся на дороге, в кухню не пустил. Так и стоять столбом? Распустили!
– Вы не изучали психологию детей?!
Лиза принесла Жору в спальню, положила на кровать, и, наконец, к ней вернулся дар речи. Она повторила ему всё, что сказал Пётр: и о справках, и о врачах, и о курсах, и о нянечке, которая будет вместо Зины спать в его спальне.
– Ты ведь веришь мне, мой Мальчик? Я постараюсь как можно скорее оформить все документы. Без них никто мне тебя не отдаст. И я должна найти ещё четырёх-пятерых детей. Не разрешат открыть мой «Дом семьи» только с тобой одним. Не бойся, тебя никто больше не обидит, ты под моей защитой!
Жора смотрел на неё больными глазами.
– Ты должен поверить мне!
– Т-тебя заберёт твой дядька в театр и не разрешит, – прошептал он.
Она прервала его:
– Я не вещь, которую можно забрать. И я хочу с тобой играть, бегать, читать тебе книжки, вместе будем сочинять истории. Мы расстаёмся совсем ненадолго. А ты пока приглядись к ребятам: может, захочешь кого-нибудь взять себе в братья или в сёстры?
Время шло. Она сидела одна в спальне. Мальчика от неё увели. Родители заспешили в свои жизни.
Руки держала на животе. Память живота. В нём совсем недолго жил её сын. Но он жил! Он останавливал день рвотой и головокружением. Он требовал еды, и она ела, как ест двухметровый мужик, целый день занимающийся тяжёлой физической работой. Он гнал её спать. Он любил гулять и притаивался, довольный, когда она бежала по скверу или шла в магазин. Так и видит его личико – сын жмурится и улыбается. Он рос в ней, и она ощущала каждую новую клетку, созидавшую его. Уснуть могла, лишь когда положит руки на живот, – чтобы согреть его и помочь ему расти. Перед сном обязательно говорила с ним, рассказывала о своём дне, расспрашивала о самочувствии и желала спокойной ночи.
Много дней прошло после молчаливого разговора с Алесем, прежде чем решилась пойти к врачу. Она ждала. Тогда ещё Алесь был больше ею, чем сын. Нестандартный, праздничный мальчик, на руках возносящий её на седьмой этаж, и через пять лет трепетно касающийся её, замирающий под её взглядом и словами. Из плоти и духа, чуткий камертон её души. А сын, ещё незнакомый, таился внутри. И она, чтобы не огорчать Алеся, вырезала сына. А в миг выхода из наркоза прежде всего ощутила пустоту. Эта пустота из живота поднялась к груди – не только сына, и праздничного Алеся в ней больше не было: горячей кровью сына вытекла из неё и часть её чувства к Алесю. Смотрела в белый потолок палаты и отстранённо следила за тем, что теперь являлось ею. Такая богатая ещё утром, такая наполненная… сейчас пуста. И как же теперь жить ей такой лёгкой – сдует с Шарика! Алесь не заметил, что она и его вырезала: так же приносил цветы, так же возносил на седьмой этаж, так же осторожно касался волос и шеи.
Когда внесла в дом замёрзшего Мальчика, показалось: изнутри заполнилась новой плотью. И дни с Мальчиком снова проявились красками, лицами, многоголосьем звуков.
Сейчас – тишина.
Немедленно разрушить её. Бежать из дома прочь.
На улице падал снег. Она шла, задрав к нему лицо. Снег – единственный собеседник, друг, нежно касается её.
– Деньги, мобильник, живо!
Не поняла, как оказалась на снегу без пальто и шапки.
Хотела повернуть голову в сторону убегающих людей, но тупая боль не позволила. Попыталась встать, не смогла. Удары нанесены точно – в голову и поясницу.
– Слава богу, жива, доченька! – Над ней пожилое, в морщинах лицо. – Я сейчас… вызову милицию.
Лишь тут ощутила холод.
Снег – снизу, снег – сверху. Свитер продуваем. И – низкий, споткнувшийся сразу голос Гоги: «Пью за тебя!»
– Сейчас, доченька, они приедут. А ты поднимайся. Развелось бандитов, на улицу не выйдешь. – Женщина сняла с себя шаль, набросила на её плечи.
Тёплая машина, отделение, протокол.
Парней описать Лиза не смогла, не видела их, но далеко убежать они явно не могли, тем более заметные с женским тяжёлым пальто в руках – не успели же за полчаса продать!
Воров поймали. Протокол она подписала и была доставлена на машине домой с шубой и мобильником. Вроде всё в порядке. А что-то с ней случилось. Не боль в голове и спине…
Горячая ванна, чай, музыка, Гриф, лижущий руки и чуть скулящий… ничто не может вывести из странного состояния прострации. Это она, её тело, голова… а осознать себя не получается.
Единственное чувство – унижение. Не то, что бандиты избили её и отняли одежду, а то, что с уходом Алеся она оказалась бесхозной и беспомощной. «Не состоялась как актриса» – много шире фраза, чем услышалась в час ухода Алеся. Не состоялась как человек тоже: не смогла защитить сына. И жизнь у неё не состоялась.
Звонит телефон, она не берёт трубку.
Родители, Гоги, Пётр, Регина… волнуются. А её больше нет. Вместо неё – «не состоялась». Вместо неё – пустота. Она – живот, из которого вырвали сына и вместе с ним всю жизнь.
На звонок в дверь пошла – еле перебирала ногами.
– Что случилось? Кто избил тебя?
Гоги подхватил её на руки, как Алесь, и понёс в спальню. Уложил на место Мальчика, укрыл своим пальто, сел рядом. Вопросов больше не задавал, обе руки положил на её лицо и так держал.
– Попробуй уснуть, – попросил и стал гладить поперёк лба, сверху вниз, к носу. – Когда я болел, мама так гладила. Сейчас уснёшь. И всё пройдёт.
И она задремала.
Зазвонил телефон. Гоги пошёл в коридор, поднял трубку, тихо сказал:
– Она спит, всё в порядке.
Не успел отключиться, снова телефон зазвонил.
– Петь, её избили, она должна спать. Останусь с ней. Всё завтра.
Сквозь плеск в ушах слышала голос Гоги и плыла с Алесем в солнечной воде Коктебеля. Вот сейчас снова зазвучат стихи Волошина, вспыхнут краски его акварелей. Она плывёт на боку к горизонту, чувствуя за спиной Алеся, вместе с солнцем они с Алесем вплывают в голубое небо.