1

Зачем открывать глаза?

Вот Лиза, чуть руку протяни: плывёт в светящейся воде. Никогда не связывает косы, только на сцене – к роли. Косы тоже плывут. Они – его чуткая связь с Лизой. Касаясь их, Алесь в ауру её вступает. Золотисто-голубая. В Коктебеле каждое утро они с Лизой рождались заново – сразу вдвоём. Море, горы, все цвета радуги, расплёснутые в воде и небе. Чуть звенящая в небе музыка:

Голос Гумилёва, голос Волошина, Лизин голос… Ну же, проявись запах воды и Лизина аура… зазвучи музыка Коктебельского мира и в это утро.

Лиза, плыви рядом! Не исчезай. Плыви.

Он не будет открывать глаза. Не будет вставать. И никогда не расстанется с Лизой.

Надо встать. Квартиру купила Варвара. Квартиру надо отработать. И вещи, и еду – Варвара приносит ему готовую.

Теперь день – слоёный пирог.

Полигон с горами мусора, нищими приезжими из ближнего зарубежья, сортирующими отходы, с их времянками-жилищами и любопытными бледными детьми; пункты, прессующие пластик, бумагу; грохочущие заводы, перерабатывающие их и металлы; заглядывающие ему в глаза юркие безликие мужички; Херувим-Геннадий, зам и правая рука Варвары, сидящий на бумажной пороховой бочке, лихо, как пасьянс, раз в день раскидывающий перед Алесем денежные документы…

Попав в кабинет Херувима, Алесь становится кроликом, которого сейчас заглотнёт удав.

Одетая в коричневое секретарша, по имени Вася, без возраста, с вытравленными волосами, завязанными по-старушечьи на затылке, запуганной сутулостью, смотрящая лишь в свои бумаги, напоминает жертву в пыточной камере.

Херувим приказывает: «Подать начальству вердикт под номером 5 (11, 13)», «подать отчёт о вчерашних рейсах»… И секретарша дрожащими пальцами из нужной папки мгновенно вытягивает бумагу или стремительно бегает по клавишам, чтобы допечатать отчёт.

Почему, переступив порог кабинета Херувима, залитого светом дня или электричества, возникает ассоциация с пыточной камерой? Почему секретаршу зовут Васей? Чем она так напугана? Почему не бежит отсюда, а покорно и моментально выполняет приказы Херувима?

Он и сам бежал бы прочь, если бы одной из его главных обязанностей не являлась эта: проверять приход и расход за прошлый день.

Бумаги у Херувима всегда в порядке, но вся плоть ярко освещённой комнаты словно молью протравлена: пробита прорехами лжи. Ну и что толку смотреть бумаги? Ежу ясно: не здесь – в ровных аккуратных рядах цифр – причина прорех. Куколки моли пробуждаются к жизни на полигонах и заводах – там, где бегают заискивающие безликие человечки. В них – та же суета страха, что в Васе.

И вдруг сегодня, глядя на Васю, понимает: а ведь все они подобраны и поставлены Херувимом.

Как и всегда, концы с концами во всех бумагах сведены!

Злым приказом заставляет себя Алесь выбраться из оцепенения, охватывающего его при Херувиме, и, глядя в невинные, точно нарисованные фиолетовые глаза Херувима, нарушает обет молчания:

– Это настоящее имя – Вася?

На мгновение Херувим прикрывает глаза и хмыкает. Когда снова открывает, в них столько презрения, что Алесь невольно втягивает голову в плечи – таким ничтожным ощущает себя! Но оказывается: презрение не к нему.

– Баба – не человек, баба – насекомое. А раз уж используешь её, пусть на этот период походит в мужиках.

Алесь попятился из кабинета. Херувим засмеялся. И его дребезжащий смех привёл в себя и остановил Алеся.

Стоп. Хватит. Выпрямиться, расправить плечи. Ну же…

И Алесь откинул голову и заставил себя смотреть в смеющиеся глаза Херувима.

– Что же ты пришёл работать в компанию бабы, ась?

Мгновение ещё остывал след смеха, но вот пухлые губы сомкнулись, зрачки сузились, Херувим показал Алесю на дверь: иди прочь!

Алесь попятился на негнущихся ногах. Дверь захлопнулась, а он всё стоял. Что-то сейчас произошло. Обычному анализу не поддаётся.

Херувим считает Варвару по характеру мужиком, или не по своей воле пришёл в эту компанию, а кто-то поставил его, чтобы он сыграл здесь свою роль? Какую? Зловещий холод распирает нутро: какая тайна тут? Похоже, не Варвара, Херувим – хозяин компании, только Варвара этого не знает. Чья он рука? Может, того «фраера», что помог Варваре создать компанию и кому она, похоже, доверяет? И почему так запугана секретарша Вася? Какую власть над ней имеет Херувим?

– Жду тебя пятнадцать минут!

Алесь вздрогнул. Он уже в своём кабинете. И Варвара сидит сбоку от его стола с раскрытой тетрадью.

К сегодняшнему дню он задал ей сочинение «“Тройка” в “Мёртвых душах” Гоголя». С темами у него прореха. Косноязычие дилетанта. И с методикой – тоже. Принцип работы Алесь избрал простой. Спросил у Варвары, что помнит она из программы школы. Оказалось, довольно много. Тут и «Муму» Тургенева, и рассказы Чехова, и «Евгений Онегин», и «Мёртвые души». Вот и начал с того, что она помнит. Просит ещё раз прочитать и написать сочинение.

Темы выуживает из своей памяти: какие задавали ему.

Не владычица морская, как называл он Варвару до сегодняшнего дня, школьница притулилась у его стола.

– Первый урок – литература. Пожалуйста, – говорит Варвара. – Читай стихи.

Из суженных зрачков Херувима сейчас прогремит выстрел.

– Тебя стихам научила Лиза?

Он вздрогнул. И в ту же минуту – избавлением от Херувима – голос Лизы:

Он повторяет за Лизой строчки Заболоцкого, как ребёнок за матерью повторяет первые слова. И смотрит в Лизино лицо и очищается от ощущений неполноценности и лжи.

– говорит он Лизе словами Фета.

И тут же их с Лизой любимый Пастернак:

– Стоп! Хватит!

Алесь мотает головой, как конь, которого хлещут по морде.

– Ты о чём это? – возбуждается Варвара. – Что ты узнал? Почему «смертью», почему кровь пустили?

Варвара не школьница. Варвара понимает то, что вырвалось из него предчувствием. И он – без передышки, без воздуха повторяет за Лизой, успокаивая Варвару:

Читай, Лиза, ещё! Не замолкай! Спаси от Херувима!

А его трясёт за плечи Варвара:

– Выйди из своего столбняка! Говори немедленно, что ты узнал, что понял, почему ты в такой панике?

Слоёный пирог – его день. Край – кромка перед пропастью. И переход с одного края на другой! Для этого нужен мост, который не рухнет под тобой.

– Кто такой твой Фраер? Я хочу познакомиться с ним.

Варвара выпускает его плечи и ошарашенно смотрит на него.

– Зачем?

На этот вопрос он ответить не может. Херувим – человек Фраера или здесь вопреки Фраеру – сокрушить Варвару? Варвара говорила: Фраер для неё создал этот бизнес. Но тогда кто поставил рядом с Варварой Херувима? Интуиция не срабатывает. Алесь хочет увидеть мифического уголовника своими глазами и понять…

– Зачем тебе Фраер? – повторяет свой вопрос Варвара и вдруг тихо говорит: – Он был первым моим… – и молчит, глядя беспомощно в окно.

Теперь Алесь во все глаза смотрит на Варвару.

– Ты… ты… ты – рентген, что ли? Хочешь сказать: или Фраер мог меня предать, или… чтобы я не доверяла… – Она покосилась в сторону бухгалтерии. – Ты хочешь…

– Я ничего не хочу! – закричал он. – Я ничего тебе не говорил, это ты играешь в рентген. Это ты лезешь в подтексты и оккультные процессы. Хватит. Читай сочинение. Будем разбираться. Не предавал тебя твой Фраер. Думаю, и для него, и для тебя первая любовь…

– Замолчи! – Варвара отступала от него медленно и, лишь когда села на своё место, опустила на колени руки, поднятые в мольбе. – ««Тройка» – единственное живое в «Мёртвых душах» – о чувствах человека, остальное – об уродах», – громко, перекрикивая их молчание, начала читать Варвара своё сочинение.

2

Когда Лиза открыла глаза, Гоги неловко сидел на стуле около кровати, а на его ногах лежал Гриф. Гоги, видно, спал, но почувствовал её взгляд и открыл глаза. И Гриф смотрит на неё. В окне – солнце.

Нарочно устроила спальню в этой комнате – чтобы встречаться с солнцем, как только оно встаёт. Сегодня оно зимнее, бледное, словно замороженное, но это – солнце!

– Выспалась? – спросил Гоги.

Попыталась приподняться, не смогла оторвать голову от подушки.

– Вы всю ночь так и сидите? – спросила растерянно. – Совсем не спали. – И вдруг сморщилась от жалости к нему и чувства вины перед ним – выпустила все шипы, а он заботится о ней. Преодолевая боль в голове, стала оправдываться: – Простите, что ушла из театра. Простите, что вкрутила вас во всё это… Я всегда вас боялась: заорёте на меня, что не так иду, не так говорю, не так смотрю…

Он прервал её:

– Я не орал. На всех орал, на тебя не орал. Тебя это не удивляло?

– Удивляло. Вчера меня избили, отняли пальто с шапкой. И, когда я лежала, замерзая, на снегу и снег засыпал меня, я вдруг услышала ваше «Пью за тебя». Зачем вы мучили меня столько лет? Вы убили мою веру в себя. Человеку надо вовремя говорить, что он чего-то стоит! – Вместо оправдания получается обвинение, и Лиза меняет тон: – Мне так хотелось прожить много разных жизней!

– Если можешь, прости меня. Я виноват перед тобой. Но, поверь, ни одной достойной тебя роли не было. А говорить просто слова и не дарить роли я не мог. Я всегда приходил на репетицию раньше, чтобы встретить тебя: когда ты войдёшь. И лишь ты входила…

– Я люблю Алеся! – прервала она Гоги.

– Нет! – ничуть не огорчился он. – Ты любила его восхищение тобой, его опьянение тобой. Да, он тебя любил, не спорю. Но ты вела его… как мать.

– Нет же! Я только помогала ему вылезти наружу из его нутра, – спорит она и с Гоги, и с родителями. – Он очень богатый… – Обрывает фразу и тихо говорит: – Что-то случилось, может, я вырезала его вместе с сыном…

Гоги молчит. Чего-то ждёт. И она добавляет:

– Странно, что я вам всё это говорю. Это не значит…

– Я знаю. Спасибо тебе. Не надо ничего объяснять. – Гоги встал и вышел из спальни.

А она, наконец, смогла сесть. Осторожно сняла с себя Гогино пальто и удивлённо осмотрела себя: как это получилось, что она спала одетая, если, придя домой, принимала ванну?

Гоги стоял у окна в гостиной.

– Вы, наверное, голодный!

– Я очень голодный, – сказал он, не поворачиваясь. – И если вы…

– У меня есть гречневая каша.

Гоги ел медленно, аккуратно, подолгу жевал, что совсем не вязалось с его привычными импульсивностью и страстностью.

Она знает его дочку. Руся приходила на все премьеры и сидела в первом ряду. Импульсивной, в отца, ей трудно усидеть целое действие на одном месте. Одиннадцати-двенадцатилетняя… под хлопки зрителей она могла и вскочить, перевернуться на одной ножке или замахать руками. В шестнадцать изо всех сил пыталась соответствовать своему особому положению – она дочь известного режиссёра, прописанного в газетах и журналах и в рубрике «Мой театр» телеканала «Культура»! На себе ощущала поклонение ему: «Русенька, сюда, пожалуйста», «Русенька, а не хотите ли пирожного?», «Вот, Русенька, программка». Но усидеть на одном месте и в шестнадцать ей было трудно. Папина энергетика крутила её во все стороны, словно и она должна вобрать в своё видение проявление каждого, реакцию каждого на вершащееся действие. После спектакля обязательно докладывала папочке, в какой сцене внимание ослабевало, а в какой, по её словам, кровь кипела.

Гоги не походит на себя. Какая энергетика, какая властность, какая страстность… склонился низко над чашкой, вертит ложкой, словно сахар размешивает, а сахара не взял. И она кидается на помощь:

– У вас замечательная дочка. Как и вы, горит… – Тут же заткнулась. Штампы – «замечательная», «горит» – сами на себе замкнулись, сами себя угрохали.

– Спасибо, – улыбнулся юродивой улыбкой, чуть повёл головой. – Петя сказал, ты развелась, а для осуществления твоих планов нужен муж. Не трону. Сама если…

Гоги предлагает ей фиктивный брак.

– Приглашаю тебя в планетарий.

– Куда?!

– Я отменил репетицию. И мне полагается отдых…

– Почему в планетарий?

– Там созвездия. Покажу тебе… Если бы не стал режиссёром, стал бы астрономом. Сегодня серенькая зима и день, звёздное небо не видно. Только в планетарии. Мы с тобой оба попали сюда с моего созвездия. Там наша родина. Туда и вернёмся.

Так было лишь однажды, когда она осталась без сына. Очнулась от наркоза, а сквозь неё, как в комнате с распахнутыми окнами, без людей и мебели, гуляет ветер.

Ей всегда казалось: кто-то сверху руководит ею. Она явилась сюда с созвездия?

– Не хочу в планетарий. Боюсь сорваться с нашего шарика, – спешит Лиза откреститься от предполагаемого рождения не на Земле. Она – папина и мамина!

А Гоги упрямится:

– Да ты вовсе не на Шарике родилась. И сейчас это лишь сон. Тебе кажется, что ты здесь. Ты бесплотна, твоя душа свободна и в пространстве! – Он помолчал. Спросил будничным голосом: – Куда хочешь поехать ты?

Почему сон? Она в своей кухне, со своим псом, в своём старом свитере. Реальность.

– На вокзал!

Теперь Гоги удивлённо смотрит на неё. И она спешит опровергнуть его:

– Вот стол. И мы сидим. И столько брошенных детей в нашей стране… только я помогу! Нужно найти ещё четырёх.

Гриф застучал хвостом по полу. «Идём гулять», – зовёт он.

Гоги кладёт руку на голову Грифа. Гриф улыбается.

«Это что же ты врёшь? – голос Гоги из давней репетиции. – Кто же так ищет убежавшего сына? Сидит твой сын готовый на вокзальной лавке и ждёт папочку, так, что ли? Нет, ты помучайся, помозгуй, побегай, поищи его. Эпизод придумал недостоверный».

Сейчас Гоги не говорит ничего. Обеими руками берёт кружку с крепким чаем, лицом прижимается к парку́ от него.

Лиза ёжится. Вот реальность: в доме прохладно. А с тем давним эпизодом Гоги прав: не сидят бродяжки-дети на вокзале и не ждут благодетелей. По рынку, может, шастают. А что на рынке схватишь? Сырую картофелину, морковину… Куда кинется голодный ребёнок?

Гоги всё прячется от неё в парке́ от чая.

Она и так знает, что он хочет сказать: «Твоё призвание – театр. Несчастные дети – ворюжки, лгуны. Крест нести – растить чужих детей». Незнакомый Гоги. Гоги пьёт чай.

– Могу погулять с Грифом. Всю жизнь хотел иметь такую псину. Кажется, у нас с ним начинается роман. – Гоги залпом допивает чай. – А ты пока оденься потеплее.

– На вокзал не поедем! – говорит она виновато.

– Куда скажешь, туда и поедем. Можно навестить Жору. Купим на всю группу яблок или мандаринов.

Хлопает дверь.

Звонит телефон. Голос ей не даётся.

– Ты плачешь, доченька? Что случилось? Мы с мамой приедем к тебе!

– Нет, папа. Гоги пошёл гулять с Грифом. Он взял день отгула. Мы с ним поедем в планетарий.

– Куда?!

Она молчит. Новое слово её задушит сейчас. Может, и впрямь она здесь – с созвездия?

– Доченька, поплачь, станет легче. Я, к сожалению, не умею. А женщинам легче. Планетарий – это очень хорошо. Вечером мы с мамой забежим.

Вернулся Гоги, а она всё сидела в коридоре возле тумбочки с телефоном.

И Гоги сел рядом на пол и взял её обе руки в свои. И Гриф сел рядом, уткнулся в её колени.

Конечно, самое главное в жизни – наконец увидеть звезду, с которой они с Гоги прилетели на Землю.

– Есть созвездие Большого Пса, – словно слышит её Гоги. – Оно ниже и левее Ориона. А самая яркая звезда в нём – Сириус.

– Так мы – с Сириуса? – повторила она красивое слово.

Гоги погладил её по голове, а потом взял в руки её косы и держал их в обеих руках, как когда-то Алесь.

– Может быть. А может быть, мы – с Млечного Пути. Во сне я иногда возвращаюсь туда. Я бесплотен и не могу сгореть. Огонь – моя питательная среда, я наполняюсь им на своей планете.

– Поэтому всё видите не так, как другие, поэтому такие спектакли…

– Скажи мне «ты»…

Она высвободила из его рук косы.

– Ну что, едем смотреть наше созвездие? – просит она.

– Тебя увидел первый раз во сне – на своей планете, и, когда ты вошла ко мне в кабинет… – Он встал. А Гриф мягкими губами взял её руку. – Нет, в планетарий не поедем… – улыбнулся Гоги. – Сегодня мы поедем к Жоре. Ты ведь хочешь увидеть его, да?

Жора сидел в углу зала и смотрел картинки в книге. Увидев её и Гоги, с места не сдвинулся, издалека смотрел – неотрывно.

– Ребята, тётя с дядей принесли вам мандарины и печенье, – говорит директор. – После обеда разделите поровну. Тётя с дядей хотят посмотреть, в какие игры вы играете. У вас сейчас должен быть концерт самодеятельности, я правильно осведомлён?

Маленькая худенькая девочка топчется в углу зала и вдруг под своё спешащее «та-та-та-та-та» оттуда начинает танцевать, медленно передвигаясь к ним. Рядом с ней оказывается мальчик, синюшный и грустный. Он явно танцевать не умеет, но жадно смотрит, как взмахивает тонкими руками девочка, как она вскидывает тонкие ноги, и пытается повторить её движения.

– Молодец, Катюша, молодец, Володя, – кричит им полная женщина в платке и подпевает Кате.

К Лизе с Гоги подбегает тощая длинная девочка, загораживая Катю с Володей, хватает Лизу за руку и резко дёргает вниз.

– А вы чьи родители?

– Мои! – В секунду Жора очутился около девочки, со всей силы отшвырнул её от Лизы. – Мои!

Девочка встала с ковра, снова подошла к Лизе.

– Тебе дочка тоже нужна, – сказала требовательно и притопнула ногой.

Первое чувство – отодвинуть девочку и снова следить за спешащими к ней в танце Катей и Володей, но Лиза не может отвести взгляда от серых бесстрашных наглых глаз, гипнотизирующих её.

– Ты меня вместе с Гогой возьми. Я умею накрывать на стол и стирать.

– Нет! – истошно кричит Жора. – Нет. Это моя мама. Только моя.

И тогда девочка начинает топать и орать, как торговка на базаре:

– Меня возьмёшь! Меня! Я так хочу! – Она топает, как солдат подкованными сапогами.

– Ты опять, Анжела, выступаешь? – Женщина в платке обнимает девочку за плечи. – Идём с тобой печенье делить!

Директор властно берёт Лизу и Гоги под руки и выводит из зала. Захлёбывающийся Жорин плач ударяется в резко захлопнувшуюся дверь.

Лиза прислоняется к двери.

– Блажь, барыня, блажь! – злобно кричит директор. – Играть изволите с детьми!

– Молчать! – осаживает его Гоги. – Не сметь оскорблять!

Он бледен, и губы его дрожат.

Лиза сползает по двери. Сидит, прижавшись к грязно-жёлтому дереву. Никуда она отсюда не пойдёт. Наглые глаза Анжелы и – фоном – бледные лица Кати и Володи, освещённые надеждой. Особенно Катино – с такими же, как у Жоры, – карими, круглыми яркими глазами: к ней, за ней пришли! И робость, не дающая даром подбежать к взрослым, – танцем отрабатывает право подойти. Интуиция мудрости.

– А ну, Катюша, перестань, моя маленькая, плакать! Вот увидишь, за тобой придут! Ты обязательно найдёшь маму! – голос воспитательницы-нянечки. – Гога, оставь Анжелу в покое! Анжела, отпусти Гогу! Вовочка, давай я тебе покажу, как танцевать. Ты уловил… ты хорошо… ну, не плачь, пожалуйста.

И тонкий, на одной ноте крик:

– Она моя мама! Моя!

И скулёж, всхлипывания…

– Психбольница! – Директора трясёт от злости. – Вы мне всех детей довели до истерики!

А ну, прекратите разыгрывать комедию. Поиграли в дочки-матери, и хватит, идите восвояси!

Гоги присаживается рядом с Лизой на корточки, гладит по голове.

– Лиза пойдём! – просит.

А она словно, как бабочка иглой, пришпилена к двери – немая. И Катю она возьмёт! И Володю. Хрупкий, синюшный, а из страха – надежда. Как он старался уловить движения Кати! И какой он тощий!

– Возьмёшь всех, кого выберешь, – чувствует её Гоги. – И Катю, и Володю. И Жору очень скоро мы возьмём домой! Но сейчас, пожалуйста, пойдём!

Гоги так не умеет говорить. И вообще это не Гоги. Голос рвётся, прыгают губы. Робкий мальчик. Чего он так испугался?

Гоги встал, подхватил её под мышки, поставил, осторожно взял за плечи, повёл мимо директора, брызжущего слюной: «вшивые интеллигенты», «сколько времени после вас придётся наводить порядок». Им в спину хлопает дверь группы, и раздаётся пронзительный крик: «А ну, немедленно прекратите истерику! Иначе всех в угол поставлю! Оставлю без компота. Печенья с мандаринами не дам!»

Дома сразу легла.

Ей не тридцать, ей – сто, она до дна выпита.

Звонит телефон. И, словно сквозь вату, голос Гоги:

– Как прошла репетиция, Регина?

И через несколько минут:

– Я погиб, Петь. Безнадёга. Не остановлю. Готовь документы. Приезжать не надо… вечером спектакль. С Лизой будут родители.

Пётр говорил: она должна пройти курсы.

Садится в кровати. Срочно курсы. Срочно документы. Срочно взять детей. Жору скорее домой.

И Володю.

Ладони горят.

Ещё Катю… Как она легко двигалась к ней навстречу!

Только не Анжелу. Анжеле помочь нельзя. Уже в свои пять лет она знает, чего хочет.

Анжела только ребёнок. Анжеле тоже нужна мать.

Лиза села. У неё, наконец, появится имя – мать! Утром она будет кормить своих детей завтраком, отводить в школу и в детский сад, и весь день будет в ней звучать её настоящее имя – мама!

– Гоги! – позвала она. – Я сейчас… душ… буду готова! Пожалуйста, отвезите меня на курсы. Пожалуйста, не обижайтесь на меня. Спасибо вам за помощь! Теперь я сама. Я выздоровела. Четверо детей уже есть. Я не хочу вас обидеть, не хочу использовать. Спасибо за роль. Но я должна… понимаете? Это оттуда… – она улыбнулась, – с Сириуса! Я должна выполнить то, ради чего попала сюда.

– Подожди, Лиза, пожалуйста! – Он поднял обе руки. – Во-первых, едет Регина с пельменями. Во-вторых, если ты выздоровела, давай поговорим. Ты слышала что-нибудь о генетике?

– Это Регина вам внушила?

– Причём тут Регина? Регина сейчас приедет. Ты видела Анжелу. Не дай бог такую в дом. Да она тебя затопает и застучит и забьёт, она – танк!

– Она – ребёнок, ей можно объяснить.

Гоги устало опустился на кровать.

– Вы ищите слова? – поспешила она помочь ему. – Почему замолчали?

– Чего их искать? Её кровь – эгоизм. Она видит лишь себя. Она из породы тех, кто берёт, интригует и уничтожает соперников, кто провоцирует ссоры и скандалы. Её организм так устроен: она просто не может увидеть или полюбить другого человека, она смотрит только внутрь себя. Это физиология, как цвет глаз. Это генетика.

«А может, просто выживаемость…» – хотела сказать Лиза.

Почему же нужна именно Анжела? Из стального в тёплый изменить её взгляд. Анжела обнимет. Анжела улыбнётся. В этом назначение. Несчастную сделать счастливой. И тогда она перестанет топать, когда что-нибудь захочет. И кричать перестанет.

– Уж не думаешь же ты, что она несчастная и только ты призвана сделать её счастливой.

Лиза вздрогнула.

Гоги сидит в пустом зрительном зале. Со сцены он такой одинокий среди пустых кресел. И голос его:

«Пожалуйста, не ври себе, что ты несчастная. Ну, бросил тебя дурак такую добрую. Он не стоит тебя. Это не он, ты цветы разводишь, это ты кормишь бездомных собак, это твои слова: “Доешь борщ, пока он тёплый”. Только реплика по тексту, а ведь именно в ней, и только в ней – любовь… в ней твоя сила. Он уходит навсегда, а ты его напоследок спешишь накормить. Всю жизнь дурак будет вспоминать эту фразу, этот борщ и жалеть, что потерял тебя. Ну же, улыбнись. Ты – богачка. У тебя цветы, у тебя кастрюля с едой для собак. Ты выйдешь следом за ним на мороз, и к тебе подбегут бездомные собаки, и будут улыбаться тебе и махать хвостами».

Для себя она решила ту сцену по-другому. Представила: Алесь уходит от неё. Какие цветы, какие бездомные собаки… Алесь уходит… только это.

Стала объяснять Гоги, как она понимает, что значит – уходит муж. Жизнь рушится. Есть только «до», «после» нет.

А Гоги встал и пошёл к ней на сцену. Он встал на место её «мужа» и сказал его слова. И смотрел на неё, не мигая. И в его лице не было того, что он уходит, а было то, что он не может уйти, что он вернулся, что он навсегда с ней. Так он смотрел. И она улыбнулась ему. «Ну вот… это то, что надо. Теперь говори: “Доешь борщ, пока он тёплый”».

Сейчас Гоги улыбается ей. Он сидит так прочно на их с Алесем тахте и смотрит на неё так, что ясно: он здесь навсегда.

А она зябнет плечами. Сквозняк гуляет сквозь неё. Алесь никогда не сидел так навсегда на их тахте. Алесь – мальчик. Алесь любил лежать на спине, раскинув руки, словно под солнцем, и смотрел на неё: как она поливает перед сном цветы, и как подбирает его вещи, развешивает их по стульям, и как ложится, и первым движением, прежде чем укрыться, берёт книгу.

Алесь улыбается и смотрит на неё.

Звенит звонок.