1
Вчера Варвара принесла на завтрак блины с яблоками.
Алесь пытался восстать против её подношений – гуляшей и рассольников, сырников и куриных котлет, но Варвара отрезала: «Ты мне муж».
«Фиктивный», – перебил он.
«Не лезу же я к тебе в постель?! И в твою хату жить не переезжаю. А уж жрать принести… уж ты подвинься… в этом моя обязанность. Ты мне, я тебе».
«И чего же я тебе?» – возразил он.
«Здрасьте, ваше величество! Ты со мной оформил отношения. Я, можно сказать, первый раз замуж пришла».
«Фиктивно», – снова прервал он её и замолчал – так зависимо и так благодарно смотрела она на него!
А заговорила грубовато:
«Чего с тебя смоется-то, коли я по-своему поблагодарю тебя? Накормлю, обстираю, уберу. Тебе не в убыток, мне – в удовольствие».
«Тебе настоящую семью надо успеть построить, детей народить».
Ничего не сказала Варвара, выскочила из квартиры, хлопнула дверью.
И он смирился. Ну, носит и носит. Ну, моет раковину с туалетом и моет. Он лишь грязное бельё спешит сам сунуть в стиральную машину – нечего ей мараться! И рубашки сам в чистку сдаёт.
Блинчики с яблоками в одну минуту исчезли. Сегодня, Варвара сказала, первая его получка.
И не наработал ещё на неё, а зарплата – вот! Всю её он вручит Варваре.
Лизе бы хоть сколько-нибудь! Но деньги не его. Пока не рассчитается с Варварой за партнёрство, Лизе помогать не сможет.
В кабинете возле телефона – голубой конверт с вензелем «В. и компания». Открыл и ахнул. Да он никогда столько не держал в руках! Тем более доллары это!
Не успел удивиться сумме, вошёл Херувим, аккуратно прикрыл за собой дверь, кошачьим шагом прокрался по ковру, сел в кресло.
– Ну, отсчитал мою долю?
Блинчики словно в камни превратились – под их тяжестью Алесь осел в кресло.
– Хочешь, вместе посчитаем для верности? Я возьму только то, что мне причитается. – И Херувим потянулся к конверту рукой.
Розовая, детская, эта рука явно никогда никакой работы не справляла. На ней – обрубленный мизинец.
– Чего уставился? Это мои университеты. Меня ведь тоже чему-то учили. – Он осклабился. – Качественно научили, урок выучил. Сделал выводы. Или меня, или я. Выбрал: я! Усёк?
Лишь вошёл Херувим, поползли по спине ледяные змеи пота, щиплют.
У Юрия Олеши когда-то прочитал: «В жизни моей, по существу говоря, было удивительное обстоятельство только то, что я жил… главное, что я каждую минуту жил».
Он жил с мига встречи с Лизой. Ни до не жил, ни сейчас не живёт. И больше «жить» не получится. Так чего же он дрожит кроликом под взглядом удава?
Не сметь дрожать! Прекратить праздновать труса!
Прежде всего – стряхнуть с себя струи постыдного пота. И он вздрогнул спиной, и свёл вместе лопатки, и выпрямился. И своей рукой прихлопнул конверт с деньгами. И сцепился с взглядом Херувима.
Тот убрал руку.
– Если над вами издевались, если вас унижали… – Алесь оборвал себя.
Хотел сказать, что у Херувима нет права издеваться, унижать других. Хотел сказать: здесь нет ни одного его доллара, все должен отдать Варваре. А если бы деньги были его?!
Зачем вообще разговаривать с Херувимом?
Херувим убьёт его? Пусть. И так не живёт. Ни Лизы, ни сына.
– Брезгуешь разговаривать, стерилизованный интеллигентик? Ошибочку совершаешь. Я люблю душевно поговорить. Даёшь или не даёшь мою долю?
Алесь услышал звон колоколов.
С Лизой и Грифом поехали гулять в лес. Тропа вела через деревню и через взгорок мимо церкви. Ступили на опушку золотистого осеннего утра. И в этот миг зазвонили колокола. Глаза Грифа. Глаза Лизы – в них пляшут отсветы бардовых, жёлтых листьев.
Причём тут Херувим?
Ещё мгновение Алесь смотрит в слепящее Лизино лицо, ладонями ощущает горячую шерсть Грифа, слышит колокольный звон. И встаёт. Крепко зажав в руке конверт, идёт мимо Херувима к двери.
– Стой! – стегнул его голос, таким тоном Херувим говорит с Васей. – Я сказал: стой!
Алесь выходит из своего кабинета. И колокольный звон, и Лизин взгляд ведут его к Варваре.
Варвара кричит в трубку:
– Я тебе заморожу, так твою мать! Даю двадцать четыре часа на решение проекта! – Увидев его, бросает трубку на рычаг. – Ну, выскочило… – И сердито: – Совсем ты меня стерилизовал.
Слово Херувима. В одну кучу их обоих!
Кладёт на Варварин стол конверт с деньгами. Недоумевая, она достаёт деньги, пересчитывает.
– Не поняла.
– За партнёрство, квартиру, тряпьё, еду. Начинаю отдавать долг.
Секунда тишины, и она орёт:
– Что за самоуправство?! Ты пахал!
Он облегчённо вздыхает: пот на спине сразу высох.
– Спасибо за блины. – Алесь дышит, как в тёплой воде, купается в крике Варвары, и снова невесом живот.
– Ты спятил?! Без бабок… ни книг, ни кино! О Лизе не сходи с ума. От твоего имени кой-чего послала. Сейчас ей везут.
Он опускается в кресло – под звон колоколов.
– Чего уставился? С ума не съехала. Уж очень она у тебя тощая! И пацан на ветру звенит. Отъесться надо. И одеться, небось… – бодро нанизывает слово на слово Варвара. – Свитер с юбкой обтёрханные. Не модница она у тебя, нет!
«Она у тебя» обожгло. Не случайно, дважды сказала.
Вошёл Аполлон.
– Ты стучаться когда-нибудь научишься? – заорала Варвара. – Какой вид мне выдаёшь, чего рожу кривишь? Я тебе где быть велела? – И тут же миролюбиво и покорно: – Чего явился, ну?
Аполлон на него не глядит, тяжёлой походкой идёт к Варваре, беспечно сидящей в кресле, подносит к её лицу кулак, чуть не такой же величины, как её лицо.
– Это видела, сука? Ещё раз не пустишь к себе, убью!
Варвара захохотала. Аполлон отшатнулся. С разинутым ртом смотрит на неё.
Так заразительно смеётся Варвара, что и Алесь невольно улыбнулся.
Но вот она проглотила смех, как подавилась. Со скрежетом отъехала от стола, встала с кресла. Мимо Аполлона прошла к окну.
– Пока отставки тебе нету. У меня месячные, ясно? Спать хотела, с тобой делать было нечего.
– А с кем есть? С ним, что ли? Его принимала? – Он кинулся к ней, ухватил за плечо.
Она, не обернувшись, скинула Аполлонову руку.
– Эх, приняла бы его с дорогой душой, только он ко мне ну никогда не придёт! Ясно? – Варвара повернулась к Аполлону, упёрла руки в боки. – Орать на меня не смей, недоумок! Отставка тебе может выйти никак не из-за него, а из-за твоей тупости. Через три дня милости прошу. Что там с ездками на завод? Почему вчера только две? Где ещё две?
– Ты что вздумала – контролировать меня? – взревел было Аполлон и тут же буркнул: – Сломался. Чинился у Тёмыча. – Не прибавив ни слова, вышел из кабинета, изо всех сил саданув дверью.
С Аполлоном сложились странные отношения. Аполлон, как и приказала Варвара, сдувает с него пылинки. Распахнув перед ним дверь мусоровоза, как старику, помогает влезть на сиденье, хотя никаких проблем с этим нет: Алесь лёгок, спортивен, и ничего не стоит ему подтянуться на руках. Усадив его, Аполлон на колени кладёт ему бутылку с водой и бутерброд. И всю дорогу развлекает: то включает радио, то травит анекдоты, то про зону рассказывает, то учит, как с бабами обращаться. «В напарниках у меня был один умелец, про физиологию болтал. Как разложить бабу, поворот найти, какие места ошешивать, какие точки давить. Начнёт баба извиваться, сознание начнёт терять от охоты до тебя. У Варьки все точки знаю. Горит она под моими пальцами. Так-то, муженёк!» «Хошь научу, как машину выбирать?» – И начинает разглагольствовать в другой раз об иномарках.
Первое время Алесь только слушал. А потом стал вопросы задавать и жадно впитывал в себя чужую судьбу: про беспризорное детство, про родителей, которые одну науку знали – пороть, про школу – как возвышался над всеми молчащим моргающим столбом – ни задачи решить, ни двух слов связать – одна стыдоба! Получался разговор. Как-то стало жалко Аполлона, сказал ему: «Не ревнуй и не злись: твоя – Варвара!» – «Ну…» – пробурчал Аполлон.
Какая муха его сегодня укусила? Без «здрасьте» и без «куда поедем?» и вошёл и вышел.
Очнулся Алесь от тишины. Варвара вроде с лица спала.
– Что с вами, Варвара Родриговна? – спросил нерешительно и почувствовал: не надо было спрашивать!
– Нет у меня месячных. Рвота у меня от него. Что-то переиначилось – словно нутро мне поменяли. Рвота тут… – ткнула себя в горло. – Чувствую: убьёт он меня!
Вот когда от страха дыхание пропало.
– Запала я на тебя…
«Нет!», «Молчи, Варвара!»
Бежать прочь.
А вместо этого на коленки перед ней бухнулся.
– Не надо, Варвара Родриговна, пожалуйста, не надо. Он же любит вас! Да я вам всю жизнь служить буду!
Побежала из кабинета она.
2
Звенит звонок. Лиза сама бежит открывать.
– Риша, я истерзала его. Скажи ему… генетика не причём… на весах – помочь, чтобы не один был.
– Ты что-нибудь понимаешь? – Гоги берёт из Регининых рук сумку с пельменями, помогает ей снять шубу, идёт в кухню.
– А что понимать? Тот, кого она возьмёт, перестанет быть один, от неё получит любовь. Лиз, дай кастрюлю и услышь: ты – большая актриса. Это тоже на чаше весов. Смотри, я чиркаю спичкой, видишь, огонь горит? Ты – на сцене. Знаешь, о чём пьеса? Режиссёры видят в главной героине лишь характерную актрису, готовы смеяться над каждой её репликой и расхватывают её на эпизоды. А один… Гоги… видит в ней актрису трагическую и даёт ей главную роль, даёт возможность полностью реализоваться. О Раневской пьеса.
Лиза садится, во все глаза смотрит на Регину.
Закипает вода. Регина солит её, вскрывает один пакет пельменей, второй.
– Ну и…? – торопит Лиза Регину.
А та молчит.
– У меня сейчас обуглится щека! – поворачивается Лиза к Гоги. – Зачем вы так смотрите на меня?
– Я мальчик перед тобой… Все эти годы… Ты не читала мне, а я знаю: в тебе – строчки всех моих поэтов. Слышу твой голос: «Быть может, прежде губ родился шёпот и в бездревесности кружилися листы…», «Февраль. Достать чернил и плакать…». Во мне тоже вместо крови строчки.
– Замолчите.
– Это он специально для тебя, Лиза, написал пьесу, – голос Регины в звенящей паузе. – Это первая его пьеса. А ты не идёшь в театр. Разве это справедливо?
– Замолчи! – просит Лиза и кладёт руки на живот.
Регинино – «это», «это»…
– Не из-за меня ты осталась без ребёнка… – не говорит Гоги, а она слышит: он так думает. – Я не виноват и в том, что для тебя не было роли, я искал. И я не ушёл от тебя.
Звенит звонок.
Гоги тяжело встаёт и, как старик, идёт открывать.
Возвращается с жёлтым большим конвертом, протягивает Лизе. Машинально Лиза открывает.
Доллары?! Какая-то ошибка.
Гоги вытягивает из конверта лист бумаги. На большом листе две строчки крупным машинописным шрифтом.
– «Лиза, посылаю тебе твою долю, – читает Гоги. – много зарабатываю. Ты очень хорошая актриса. Прости меня за всё. Алесь».
Булькают пельмени в кастрюле.
– И сколько мы будем молчать? Кажется, к нам едет ревизор… – Регина выкладывает на тарелки пельмени. – Где вилки, Лиза? – И кричит: – Ты слышала, что я тебе сказала: Гоги сам для тебя написал пьесу?! Для тебя. Алеся нет, он ушёл.
– Он не ушёл, – говорит Гоги. Всё ещё стоит, как стоял, когда читал письмо. – Алесь любит Лизу. Он не может от неё уйти. И, если Лиза хочет, мы вернём его.
– Он женат на другой женщине, – вырывается у Лизы. – Она подобрала его замерзающим на скамье, как я Жору.
– Лиза, ты – на сцене! – кричит Регина, словно Лиза от неё далеко. – Горит огонь, Лиза. Ты же видишь… Одну секунду побудь сама в себе, ну же, нырни в себя. Мы с тобой, – шепчет Регина. – Ты же видишь. Есть роль – для тебя. Есть Гоги – для тебя. И я. Есть сотни, тысячи людей, которых ты подожжёшь, Лиза! – Регинин шёпот бьёт по барабанным перепонкам.
И тишина.
Регина уже сидит за столом и ест пельмени.
– Ребята, ешьте, пока горячие.
– Предлагаю компромисс, Лиза. – Гоги, наконец, садится, аккуратно засовывает листок бумаги обратно в конверт. – Рина права, давай сначала поедим. – Он медленно жуёт, словно совсем не хочет есть, а он очень хочет есть.
– Мы забыли поставить чай, а я хочу чаю, – говорит Регина с полным ртом.
Лиза знает, какой компромисс предлагает ей Гоги. Пока готовятся документы, пока она занимается на курсах, она успеет сыграть свою главную роль в Гогином театре.
– Да, я согласна.
Ещё не погас последний звук, а Гоги уже вскочил.
Он стоит над ней. И его слова тают в парке бурлящего чайника:
– Мы с тобой вместе их вырастим. Они будут наши общие дети. Петя сейчас выбивает брошенный дом в близком Подмосковье, всего полчаса на автобусе. Бесплатный. Недалеко от него мусорный полигон и запах… Но запах… лишь когда ветер в ту сторону. Дом – большой, ухоженный. И сад. И огород весной засадим. Недалеко лес. Регина обещает ночевать с детьми.
Вот дом. И сад. И большой стол. И Жора уплетает котлету, а Катя…
– Ешьте же, наконец, пельмени! Они вредные, когда холодные. Ну же!
Регина разливает чай и уютно расползается по стулу и светит всеми невообразимыми расцветками одежды и лица. Тут и салатная блузка, и жёлтая жилетка, и яркие круги на щеках, и малиновые губы, и синим обведённые глаза.
– Ты самая красивая, Регина! – Безуспешно Лиза пытается сдержать слёзы, а они солят чай и пересаливают пельмени, а они смешивают боевые Регинины расцветки в радугу, что слепила глаза, когда из-под ёлки, спрятавшей их от грозы, выбрались с Алесем на опушку.
– Не волнуйся, Лиз, я изменюсь, я понимаю: одеваться надо по-другому, и краситься… Только я всегда хотела, чтобы на меня все смотрели. Я некрасивая, и вся юность…
– Ты – красивая! – кричит Лиза, чуть не в один голос с Гоги. – Ты у нас очень красивая. И все смотрят на тебя. И ты всем нужная.
Звенит звонок.
Гоги снова спешит открыть.
– Где мой сын?
Наверное, папашка оттолкнул Гоги, потому что ворвался в кухню, пыхтя от действия.
– Выгнала?! Я так и знал: проститутка! Куда дела моего Лёсика? На работе говорят: уволился. К телефону подходит мужик, говорит: «Не живёт тут». Любовника завела?!
Гоги сжал плечо папашки.
– Значит так, вы сию же секунду заткнётесь!
Слово не Гогино, но дело не в слове – таким бешеным Лиза не видела Гоги никогда.
И так же ошеломлённо смотрит на Гоги папашка.
Вот когда она увидела истинного Алесиного папашку.
Да он хам только со слабыми, с сильными – трус! Даже присел от страха под Гогиной рукой.
– Слушай, что скажу. Ты сейчас же извинишься перед Лизой за «проститутку» и «любовника», за свой гнусный тон и своё хамство. Думаю, не раз ты оскорблял Лизу. Твой Лёсик сам ушёл из дома. Он фиктивно женился, но любил и любит только Лизу. Сейчас он в порядке, жив, сыт и доволен, получает хорошие деньги. То, что не звонит тебе, это его отношение к тебе. Сюда приходить не смей, звонить не смей.
Гоги стоял в дверях кухни, загораживая выход, и сжирал взглядом съёжившегося и дрожащего папашку.
– Кто вы Лизе? – буркнул папашка.
– Я – главный режиссёр Лизиного театра. А теперь жду твоих извинений. И ещё неизвестно, простит ли тебя Лиза. Ну?!
И папашка, который столько лет презирал и третировал её, и унижал, вдруг завилял хвостом и жалко запел: «прости», «я не хотел», «я всегда тебя, как дочь»…
На этих словах Гоги перехватил папашку за хрустящий воротник рубахи и буквально поволок к выходу.
– Прочь отсюда!
А Гриф, наконец, получил свои – остывшие пельмени и громко зачавкал.
Сначала защекотал едва-едва – на грани живота и груди, и вырвался, и задребезжал, и неудержимо затряс её смех. Освобождением – праздником. И следом засмеялась Регина. Когда Гоги вошёл в кухню, они обе уже хохотали. Какое-то мгновение он смотрел на них недоумённо и тоже захохотал. И был он совсем мальчишкой.
А когда выпили свой чай, попросил:
– Регина, обзвони, пожалуйста, людей. Назначаю читку на десять тридцать утра. Сейчас я бы хотел уехать. Мне нужно поспать хотя бы час перед спектаклем, принять душ.
На Лизу он не смотрел, обе руки погрузил в шерсть Грифа.
– Спасибо, Лиза. Я, кажется, снова жив.