На войне
Восточная Пруссия – Литва
1914–1915 гг.
I. Мобилизация
1914 год. Июль месяц. Мирная лагерная жизнь 27‑й пехотной дивизии (близ станции Подбродзе Виленской губернии) шла своим размеренным темпом, по расписанию, утвержденному начальством. Вставали в пять часов утра, потому что в шесть часов стреляющая часть уже должна открыть огонь по своим учебным мишеням, а до стрельбища полчаса ходу.
Вообще, тогда занятия были продолжительные и тяжелые и на полигоне, и в окрестностях местечка Подбродзе, в песках под жгучими лучами солнца или под дождем, безотменно.
Хорошо обученная, любимая генералом Ренненкампфом, 27‑я пехотная дивизия высоко стояла как по стрельбе, так и по строевым успехам.
В субботу, 12 июля, 106‑й Уфимский полк стрелял на полигоне с шести часов утра до двенадцати часов дня. Я тогда командовал 16‑й ротой. Желание Государя Императора, чтобы войска стреляли «отлично», обратилось в строгое требование Командующего войсками (генерала Ренненкампфа) округа выбивать на стрельбе много «сверхотличного». Роты, выбивавшие сверхотличную оценку, расхваливались, и их ротные командиры выдвигались по службе, а соревнование в стрельбе между ротами, вообще, поддерживало энергию и дух не только офицеров, но и солдат.
На стрельбище, несмотря иногда на страшную жару, время летело быстро. Успех или неуспех роты при подсчете попавших в мишени пуль самим командиром полка, любимым нами полковником Константином Константиновичем Отрыганьевым (стрельба шла «смотровым» порядком), его похвала или строгое замечание взвинчивали нервы офицеров. Чисто физическое утомление чувствовалось только после окончания стрельбы, когда нужно было возвращаться с ротой со стрельбища в лагерь.
Там нужно сходить в хозяйственную часть полка, получить деньги, письма, посылки в роты; затем – обед в полковом офицерском собрании и после обеда – короткий, прямо мертвецкий сон. В четыре часа вечера уже опять нужно учить роту в поле – очередные по расписанию занятия – до шести-семи часов вечера (а если таковых нет, то ночное учение с одиннадцати часов до двух-трех часов ночи). Вечером, до сна, нужно прочитать приказ по полку, сделать по нему необходимые распоряжения по роте для занятий следующего дня и, наконец, самому поужинать. Раньше одиннадцати часов вечера трудно было лечь спать, а утром с пяти-шести часов уже опять на ногах.
А зимние занятия? Они бывали еще утомительнее, потому что приходилось нести их не только на воздухе, но и в душной казарме; вкладывать всю душу для обучения молодых солдат, чтобы из простого деревенского неповоротливого, умственно слаборазвитого парня сделать воина-бойца, защитника своей Родины.
Зимой обыкновенно было очень много занятий и с ротой, от восьми до двенадцати часов, и офицерских тактических занятий, от часа до трех часов, а после занятий (от трех до шести часов) в ротах нужно вечером, от семи часов иногда до десяти часов вечера, выслушать лекцию офицера Генерального штаба в гарнизонном собрании; так что часто офицеру для своих личных дел не оставалось времени!
Да, как глубоко неправы были разные гг. социалисты, называя тогда нас, офицеров, «дармоедами»! Эти «просветители» народа, пролагавшие путь большевизму, забывали, что почти все новобранцы, взятые из темной, совершенно неграмотной среды, возвращались с военной службы не только грамотными, но и сознательными патриотами, любящими свою Родину!
Эти солдаты на войне с первых же боев доказали на деле всю любовь к Родине, храбро сражаясь и умирая за нее! Я говорю здесь о кадровых солдатах, наших воспитанниках и учениках, а не о той фабричной массе, которую просвещали своей агитацией на погибель России господа социалисты и К°… Но продолжаю…
В субботу, 12 июля, вечер я закончил в своем лагерном офицерском собрании. Была репетиция любительского спектакля. Участвовали, под моим режиссерством, полковые дамы, барышни и офицеры. Ставил я «Медведя» и «Предложение» Чехова. Репетиция прошла оживленно, после репетиции очень весело поужинали, и часов в двенадцать ночи проводили мы нашу добрейшую мать-командиршу с дочерьми до ее барака. Крепко заснул я у себя только в первом часу ночи.
Рано утром, часов в пять, раздался громкий стук в двери и крик моего вестового: «Ваше высокоблагородие! Вставайте! Тревога!» И действительно, отчаянные, резкие звуки дежурного горниста неслись по всему лагерю, слышались беготня и крики солдат в разных направлениях.
Я быстро оделся и на бегу к своей роте успел узнать от полкового адъютанта, что дивизия, по телеграмме Военного Министра, должна к завтрашнему утру быть в месте своей штаб-квартиры, то есть в Вильне.
Кем-то оброненное роковое слово «война» начало передаваться из уст в уста, волнуя каким-то особенным, острым, и радостным и, вместе, жутким чувством наши сердца…
Не больше как через десять минут с момента «тревоги» полк уже стоял, готовый к выступлению. Командир полка поздоровался. Команда: «Смирно! Под знамя слушай на караул!» Блеснули шашки и штыки…
Раздались торжественные и красивые звуки музыки… Полк замер: вдали показалось свышевековое (сотый юбилей полк отпраздновал в 1911 году) знамя, плавно заколыхалось перед рядами полка и стало на свое место впереди знаменной роты…
Сколько раз за свою долгую военную службу я всегда с особым наслаждением любил переживать этот чудный момент отдания чести полковому знамени! Мысленно перед моим взором проносились картины славных боев, где это знамя в течение ста лет водило полк к победам и славе! Невольно задумался я теперь, глядя на него: осенит ли оно полк новыми победами? Или…
Но вот слышится команда старого командира: «К ноге», «На молитву! Шапки долой!» Молчаливая или шепотом произносимая молитва, мелькание крестного знамения двух тысяч рук солдат и офицеров. «Накройсь!», «Полк на плечо!», «Шагом марш!» И под веселые звуки своего полкового марша полк двинулся в путь!
Помню встревоженные лица и личики полковых дам и барышень, выскочивших прямо с постели провожать свой полк. Хорошенькие дочери подполковника Пархоменко наивно кричали мне: «Александр Арефьевич, а как же наш спектакль?! Когда же следующая репетиция?» Я со смехом крикнул им: «На фронте!» Хотя я сам не отдавал себе отчета, почему я так пошутил? Ведь никто еще точно не знал, будет ли война, и, быть может, просто дивизия вызывается в Вильно ввиду каких-нибудь беспорядков, железнодорожной забастовки и т. п.
Переход из лагеря в Вильно, более пятидесяти верст в один день, был очень тяжелый даже для такого втянутого в марши и крайне выносливого полка, как наш полк, тем более что днем стояла сильная жара. Быстро двигаясь и сделав один большой привал на пару часов, полк с рассветом 14 июля уже входил в Вильно, в свои казармы на Снипишках.
Здесь узнали, что весь огромный гарнизон Вильно прибыл из мест своих лагерей. Потом, значительно позднее, узнал я, что это невероятно быстрое сосредоточение всех гарнизонов пограничных округов России произвело в Германии огромное впечатление. Ведь в это время происходил обмен телеграммами между императорами двух огромных монархий.
В Вильне уже распространились слухи, что будет война, но мало кто этому верил, и жизнь шумного большого города шла своим темпом.
15 июля была получена телеграмма начать подготовительную мобилизацию, то есть выполнять домашние работы для настоящей мобилизации. От раннего утра до позднего вечера мы работали в полковой канцелярии, цейхгаузах и у себя в ротах. Наконец, 17 июля, поздно вечером, получена была в полку телеграмма начать мобилизацию, первый день считать 31 июля.
Командир полка полковник К. К. Отрыганьев собрал всех офицеров, врачей и чиновников в канцелярии, прочитал телеграмму, роздал нам всем мобилизационные пакеты и, сказав горячую речь о честном выполнении всеми своих обязанностей, поздравил с походом.
Помню вдохновенное выражение его мужественного лица… Торжественные звуки оркестра: «Боже, Царя храни!» Крики: «Ура!» Прощание офицеров 2‑го батальона, получившего особое назначение и отправлявшегося на фронт сейчас же (в город Мариамполь).
С получением Высочайшего манифеста о войне с Германией в городе начались патриотические манифестации. Несмотря на национальное и религиозное различия населения, взрыв негодования против Германии, объявившей войну России, был общий. Это доказывали манифестации и шествия по городу с национальными русскими флагами, в которых принимали участие все слои населения.
Война! Сколько раз за время своей службы задумывался я над этим словом! Война – экзамен для каждого офицера, поверка всех военных знаний, приобретенных им за время своей службы.
Но война с таким серьезным противником, как Германия, об армии которой мы столько прослушали лекций наших офицеров Генерального штаба, а о последнем немецком строевом уставе делал сообщение в полковом собрании я сам. «Вперед на врага, во что бы то ни стало!» – красной нитью идет через всю вторую часть этого устава («Наступление»). Правда, русская армия более ста лет не дралась с немцами, после того, как она взяла Берлин, но те же немцы разбили французскую армию и в Версале продиктовали свой мир!
«Главное, – думал я, – не опозориться, не осрамиться со своей ротой, а умереть – все равно – суждено только один раз, и ведь так красиво умереть за Родину на поле брани! „Нет больше сея любви, как душу свою положить за други своя“, – ведь именно эта евангельская фраза самого Иисуса Христа была написана на стене в моей 16‑й роте, вокруг киота с ротным образом! А на этом образе изображен был Святой Первомученик архидиакон Стефан, убитый разъяренной толпой язычников за свою проповедь о Христе и, значит, первый положивший душу свою за самого Христа!»
Все эти мысли волновали меня в те дни и во время работ по мобилизации, и по вечерам, когда в городе встречал я шумные манифестации, и дома у себя в редкие часы отдыха.
Мобилизация шла гладко и спокойно. Полностью прибыли на пополнение, до рядов военного времени, запасные солдаты, пополнился конский состав. Каждая рота стала выглядеть, как батальон. Много прибыло сверх штата запасных унтер-офицеров и большинство заслуженных, часто с георгиевскими крестами и медалями за Японскую войну. Как было досадно ставить этих героев старших унтер-офицеров на отделения вместо взводов, а младших унтер-офицеров старшими в звене, а то и просто рядовыми за неимением вакансий!
Кроме того, благодаря необдуманной организации, с объявлением войны должны были идти и пошли в бой полностью все кадровые унтер-офицеры, люди опытные, прекрасно знающие свое дело обучения молодых солдат. И горько вспоминать, что весь этот цвет русской армии, все эти храбрые маленькие начальники погибли в первых же боях.
Конечно, еще более жаль было кадровых офицеров, особенно ротных командиров и младших офицеров, которые являлись ближайшими воспитателями и учителями армии. Они выступили с начала войны буквально все (по четыре-пять человек на роту) и в первые же месяцы войны были перебиты, тяжело ранены или попали в плен. И очень, очень скоро, уже с начала 1915 г., армия стала пополняться на фронте и в тылу не настоящими офицерами, а прапорщиками, то есть молодежью, совершенно неопытною в военном деле, а главное, по своему духу, в большинстве случаев, противниками всего военного; кроме того, некоторые из них были заражены теоретической утопией социализма и, конечно, разлагающе действовали на психику солдат.
Не та организация была у немцев. В первых боях и далее у них участвовали только четверть всех кадровых офицеров и унтер-офицеров, а три четверти в строю были запасные. Остальные три четверти кадровых офицеров и унтер-офицеров несли дома трудную работу по подготовке частей к бою.
Славные загорелые лица запасных, прибывших в мою роту, мне нравились. Большинство из них были трезвые, опрятные хлебопашцы, а не фабричные заводские, тронутые пропагандой и кабацкой «культурой». Ознакомиться со всеми ими так близко, как знал я своих солдат, не было теперь возможности. Настроение у солдат было бодрое. Более скучно и задумчиво вели себя еврейчики.
Со своей 16‑й ротой я сжился очень хорошо, командовав ею уже пятый год. На войну рота шла в составе двухсот сорока нижних чинов при трех младших офицерах: поручик Кульдвер, поручик Бадзен и подпоручик Врублевский. Все трое прекрасные строевые офицеры. Фельдфебель был сверхсрочной службы подпрапорщик Нагулевич – необыкновенной расторопности.
На должности взводных командиров в роте были: один сверхсрочный подпрапорщик Карпенко (1‑й взвод), старшие унтер-офицеры: Афанасьев (2‑й взвод), Калинин (3‑й взвод) и Комаров (4‑й взвод); все – мои воспитанники с момента поступления их в роту; поэтому и я их отлично знал, и они мои служебные требования понимали быстро; а требования, предъявляемые в то время начальством к ротным командирам относительно подготовки роты к бою, были очень велики.
Командующим округа был тогда генерал-адъютант Ренненкампф – «желтая опасность», как его прозвали офицеры: он носил желтые лампасы и мундир Забайкальского казачьего войска, пожалованный ему за боевые отличия; ну а «опасным» он был вследствие своего крутого характера.
Еще будучи нашим корпусным командиром, он высоко поднял боевую подготовку 3‑го армейского корпуса: постоянными маневрами, пробными мобилизациями, кавалерийскими состязаниями, боевой стрельбой с маневрированием даже в морозы, состязаниями в походном движении и т. п., причем войска всегда видели его среди себя на коне, несмотря ни на какую погоду, красивым, «лихим», простым в обращении! Заканчивая состязания между ротами на наступление, генерал Ренненкампф отличившегося командира роты называл «королем наступления», а командира, рота которого выбивала наибольший процент сверх «отличного» – «королем стрельбы»!
Сколько проделано было в лагерное и зимнее время таких «наступлений» и «оборон» и днем, и ночью, и на учениях, и на смотрах против обозначенного противника! Сколько раз моя рота стреляла по мишеням в близкой к бою обстановке, и стреляла почти всегда «отлично», а последние три года подряд «отлично», а таких рот в полку было только три! «И вот, – думал я, – предстоит теперь последний „смотр“ в настоящем бою с могучим противником!» Бодро и весело, как-то особенно старательно распоряжались во время мобилизации, исполняли мои приказания и вообще вели себя мои унтер-офицеры, все эти мои любимые из любимых солдат, мною поставленные маленькие начальники, в огромном значении коих на войне я крепко убедился в первых же боях.
Вот, наконец, последний день мобилизации.
Полк, более 3 500 штыков, с развернутым полковым знаменем, в составе четырех батальонов четырехротного состава каждый, при пулеметной команде (восемь пулеметов), роте службы связи и полковом оркестре, выстроился на Снипишской площади «покоем» для напутственного «на брань» молебна.
Люди в полном походном снаряжении, вещевые мешки солдат с полной выкладкой, патронные сумки, полные патронов, кроме ротных патронных двуколок.
Состав офицеров полный, то есть семьдесят пять человек. Командиры батальонов и рот – верхом.
Не могу забыть, как в это время явился на службу из отставки славный поручик Н. Н. Нечаев, пулеметчик, ушедший из полка год тому назад вследствие потери одного глаза, совершенно выбитого от взрыва ракеты (несчастный случай). Разрешение одноглазому офицеру вступить в ряды родного полка было дано не сразу, а по особому ходатайству командира полка. Каким огнем любви к родине горел этот выдающийся офицер, впоследствии во время боев сражавшийся и умерший настоящим героем! Вечная ему память!
В это же время подал прошение на Высочайшее имя о принятии его вновь на службу в полк отставной полковник А. Н. Соловьев, прослуживший в нашем полку непрерывно тридцать шесть лет! Он прибыл на фронт уже в конце 1914 года.
Командный состав полка, выступившего на войну, был следующий:
Командир полка, всеми нами любимый и глубокоуважаемый полковник Константин Константинович Отрыганьев.
Командир 1‑го батальона – георгиевский кавалер, участник Японской войны – подполковник Борзинский.
Командир 2‑го батальона – подполковник Сацукевич.
Командир 3‑го батальона – подполковник Симоненко, георгиевский кавалер Японской войны.
Командир 4‑го батальона – подполковник Красиков, переведенный из 105‑го Оренбургского полка.
Начальник хозяйственной части – подполковник Войцеховский.
Подполковники Байков и Гензель – при штабе корпуса.
Полковой адъютант – штабс-капитан Цихоцкий.
Командиры рот:
1‑й – капитан Епикацеро.
2‑й – капитан Пясецкий.
3‑й – капитан Кемпинский.
4‑й – капитан Комарницкий.
5‑й – капитан Пузиновский.
6‑й – капитан Гарныш.
7‑й – капитан Серебренников.
8‑й – капитан Костомаров.
9‑й – капитан Трипецкий.
10‑й – капитан Цитович.
11‑й – штабс-капитан Баллод.
12‑й – капитан Соловьев.
13‑й – капитан Барыборов.
14‑й – штабс-капитан Сазонов.
15‑й – капитан Гедвилло.
16‑й – капитан Успенский.
Пулеметной команды – штабс-капитан Страшевич.
Нестроевой роты – штабс-капитан Приходько.
Проводить полк на войну и помолиться за него явились все семьи и знакомые офицеров, сверхсрочных подпрапорщиков и унтер-офицеров и много народу. На аналое положен принесенный из полковой церкви большой позолоченный образ Святого Великомученика Димитрия Солунского, покровителя 106‑го Уфимского полка и образ Уфимской Божией Матери в ризе, чудной работы из жемчуга, поднесенный нашему полку от города Уфы в день сотого юбилея.
Полковой священник, заслуженный протоиерей отец Василий Васильевич Нименский уже облачился.
Командир полка поздоровался с полком. Команда: «На молитву – шапки долой, певчие перед полк», – и начался молебен.
Много повода для толков и суеверий дало случайное падение полкового образа с аналоя во время молебна, причем разбилось стекло киота. Недобрая примета, в действительности, на войне оказалась для полка роковой!..
Прекрасное слово о мужестве и небоязни смерти произнес наш полковой священник, всеми уважаемый пастырь. При целовании креста он всех офицеров и солдат окропил освященной водой.
Затем горячее слово командира полка, напомнившего о присяге, о любви к царю и Родине, «ура», оркестр играет «Боже, царя храни»! У многих на глазах слезы в эту торжественную минуту. Сейчас же после молебна полк двинулся к вокзалу.
Прощание с семьей. Жена благословила меня и повесила на шею образок Остробрамской Божией Матери, зашитый в ладанке. Я глубоко верю, что с молитвой я спасен был во многих боях. Помню слезы ее и моих трех детей: двух сыновей – кадетов Полоцкого корпуса (каникулы еще не окончились, и они были дома) и дочери – гимназистки пятого класса Виленской Мариинской гимназии. Как тяжело было с ними расставаться! В последний раз я благословил их, поцеловал жену и дочь, вскочил на коня и догнал роту. Мальчики мои провожали меня до самого вокзала, идя рядом со мной и с ротой. Я ехал верхом на Янусе – полукровке.
В образцовом порядке совершилась посадка полка в вагоны: ведь столько раз учили мы роты этому в мирное время!
Последнее прощание, последний свисток кондуктора, как эхо – отклик паровоза и… прощай, Вильна – красивая столица Литвы! Прощай, славный город Гедимина, где прошла почти вся моя жизнь: детство, юность и мужество!.. Как в калейдоскопе промелькнули воспоминания: детства, ученья, юнкерства, производства в офицеры, мои увлечения сценой, женщинами, любовь, женитьба, семья, дети… служба…
Что-то дальше будет?! И колеса под вагоном мерно выстукивали, словно повторяя вслух мои мысли: «Что-то будет? что-то будет?» Проехали станцию Ораны, где всегда в буфете можно было скушать необыкновенно вкусные пирожки, а сейчас на этой станции стояли три воинских поезда, ожидая своей очереди отправления, и к буфету трудно было добраться. Из Оран свернули на станцию Артиллерийскую и далее на станцию Симно, куда прибыли 25 июля.
Окрестности Симно были пунктом средоточения всей 27‑й дивизии; авангард же (105‑й полк) уже занимал в это время город Кальварию, а части кавалерии двинуты были на германскую границу.
Симно – небольшое местечко с красивым озером. Здесь полк выгрузился и расположился по хатам и сараям, причем сейчас же было к западу выслано сторожевое охранение: усиленные заставы и дозоры.
II. Первый бой – Сталупенен
Усиленное патрулирование в сторону немецкой границы продолжилось, но о противнике сведений не поступало, и полк простоял здесь неделю. Эта неделя не пропала даром. Мы усиленно, с утра до вечера, занимались со своими ротами рассыпным строем и полевой службой. Крайне необходимо было «подравнять» боевую подготовку запасных под своих кадровых. А особенно «приналечь» на стрелковые боевые упражнения (с учебными патронами), как наиболее приближающиеся к боевой обстановке, а также на обучение штыковому бою с преодолением препятствий и т. п.
Наконец получен был приказ 1‑й армии: 1 августа начать наступление к немецкой границе, не ожидая концентрации и даже окончания мобилизации некоторых частей, как, например, нашей тяжелой артиллерии, потому-то в первых боях она у нас и не участвовала. Объяснялась такая спешка тем, что в это время на западном фронте немцы обрушились на французов; последние просили нас скорее отвлечь на себя силы немцев.
Таким образом, наша дивизия двумя походными колоннами, с раннего утра 1 августа, двинулась через Кальварию в район южнее Вержболово. Шли три дня, делая по 25–30 верст в день. Конечно, для запасных солдат, отвыкших от походов, путь этот был тяжелый, тем более что, придя на ночлег, многим приходилось не спать, а идти в сторожевое охранение: заставы, посты и дозоры.
Помню эти тревожные ночи, когда, зорко вглядываясь в ночную даль, нервно ожидаешь противника. Мои унтер-офицеры и солдаты шутками и смехом поддерживали бодрость запасных. Поверяя этими ночами свои посты и заставы, я ни разу не находил спящих: все понимали (хотя о противнике точных сведений еще не было) серьезность обстановки.
Наконец, 3 августа, вечером, мы подошли к германской границе и в первый раз услыхали справа, вдали, орудийную канонаду: это наша кавалерия вела бой с немцами у Вержболово. Полк остановился.
Поздно вечером получен был первый боевой приказ: 3‑му корпусу четвертого утром, с рассветом, вторгнуться в Пруссию, на юг от Сталупенена. Нашей 27‑й дивизии приказано взять местечки Герритен и Допенен. В частности – нашему полку взять Герритен.
Поздно вечером, часу в одиннадцатом, мы, офицеры 4‑го батальона, собрались в одной хате и читали этот приказ, отмечая у себя в полевых книжках и на картах направление для атаки каждой роте; роты в это время отдыхали, многие, быть может, последним сном, набирая сил для грозного утра! Настроение у нас, офицеров, было приподнятое, бодрое.
Помню в эту ночь шутки убитого на другой день штабс-капитана Михаила Константиновича Попова. Участник и герой Японской войны, русский всей душою, всегда веселый и остроумный, он органически ненавидел немцев; всегда возмущался их засильем в русской армии, особенно на ее верхах.
Вспоминается по этому поводу случай на смотру в 105‑м пехотном Оренбургском полку, когда на вопрос инспектора пехоты генерала Зарубаева: «Кто у тебя начальники?» – солдат начал называть следующие фамилии: «Командующий округом – генерал фон Фрезе. Корпусной командир – генерал Ренненкампф. Начальник дивизии – генерал-лейтенант Флейшер. Командир бригады – генерал-майор фон Торклус», – и когда солдат сказал: «Командир полка – полковник Российский», – то генерал воскликнул: «Слава Богу, хоть один есть российский!»
Штабс-капитан Попов не стеснялся где только можно ругать немцев, даже в присутствии командира полка из немцев полковника Беймельбурга. Во время тактических занятий, когда в полковом офицерском собрании собирались все офицеры, он в присутствии того же полковника Беймельбурга читал заранее вырезанные им из «Нового времени» сатирические стихи на немцев или полные сарказма статьи против немцев талантливого Меньшикова. Конечно, это ему не прощалось: Беймельбург не аттестовывал его для командования ротой, несмотря на то, что это был заслуженный офицер, отличившийся в боях с японцами.
Придя в нашу хату, «Мишель» шутя начал пророчествовать, что сулит война каждому из нас. Капитану Барыборову сказал, чтобы тот не ел сейчас так много (тот аппетитно ужинал), потому что, если ранят в живот и желудок переполнен пищей – смерть неминуема! Барыборов засмеялся, но есть перестал. Одному капитану сказал, что будет генералом и т. д. А когда мы спросили его, что даст война ему, он серьезно сказал: «Деревянный крест, потому что в Японскую войну я не получил его».
Действительно, всего через семь-восемь часов он был первым из офицеров полка убит в бою! Капитан Барыборов был ранен в живот, но выжил. Остальные предсказания его не сбылись, да и не помню их всех.
Некоторые из нас обменялись своими домашними адресами, чтобы скорей дать знать родным офицера в случае смерти последнего. Несмотря на утомление, мало кто из нас спал в эту ночь.
4 августа в четыре часа утра полк поднялся и в полутьме построился в походную колонну. Высланы вперед походные заставы и дозоры. 27‑я дивизия двинулась в направлении Будветчен, Герритен и Допенен двумя колоннами: правая – наш 106‑й полк, левая – 105‑й полк, справа – боковой авангард – 107‑й полк с половиной всей артиллерии дивизии; 108‑й полк шел сзади в резерве, за левым флангом. Соседняя справа 25‑я дивизия держала направление на Сталупенен, а соседняя слева (по заданию) 40‑я дивизия застряла где-то сзади далеко, что заставляло сильно беспокоиться штаб дивизии, находившийся в это время в деревне Матлавке.
В таком порядке дивизия переходила границу. Мелькнули пестрые пограничные столбы с двуглавыми русскими и, далее, с одноглавыми немецкими орлами.
Солнце давно поднялось, было часов девять утра. На малом привале офицеры закусывали чем Бог послал; шутили, что уже идут усиленные суточные деньги, так как границу перешли, Россия уже позади.
Солдаты наши с изумлением смотрели на немецкие уютные крестьянские усадьбы с черепичными крышами и красивые шоссе, везде обсаженные фруктовыми деревьями. Удивлялись, что висят фрукты и никто их не трогает! Жителей нигде не было видно, ни одного человека.
И вот, когда наш полк стал спускаться в долину и подходить к деревне Платен, тишина сразу огласилась немецкими орудийными выстрелами, в воздухе над рядами нашего полка начала рваться немецкая шрапнель, а далеко позади и «чемоданы», как мы прозвали снаряды тяжелой артиллерии.
Полк быстро стал переходить из походного движения в боевое. 3‑й батальон выслал цепи и быстро продолжал движение вперед. 1‑й, 2‑й и 4‑й батальоны не трогались и стали в резерве. Артиллерия выехала на позицию и открыла огонь, пулеметы тоже. Бой начался.
А утро было такое прекрасное! Яркое солнце, ясное, безоблачное небо, пестрые цветы на лугах, сонное жужжание осы, высокая рожь с васильками, среди которой очутился наш батальон и… режущие звуки шрапнели, свист и вой гранат, звуки летящих пуль, такие ласковые, певучие, тонкие: «ти‑и, ти‑и…» (а ведь главные потери в бою от них!), «таканье» пулеметов и потрясающие всю окрестность взрывы «чемоданов»! Какой контраст!!!
В этот момент среди полка явился со святым крестом и Евангелием наш полковой священник – престарелый о. Василий Васильевич Нименский. Спешно, спешно прикладывались к святыням православные воины, и каждого он окроплял святой водой, напутствуя ободряющими словами. Ушедшие же вперед цепи он издали осенил святым крестом. Это была невыразимая картина!
Между прочим, в конце боя 4 августа о. Нименский со своим церковником в темноте сбились с дороги, попали в Сталупенен, здесь переночевали, но наутро были захвачены немецким разъездом в плен.
Позднее, уже в 1922 году, этот почтенный старый протоиерей не побоялся в Петербурге выступать на политических состязаниях о вере с безбожниками-коммунистами (тогда еще большевики это допускали) и, обладая громадной научно-духовной эрудицией и ораторским талантом, громил большевиков с полным успехом. О дальнейшей его судьбе не знаю.
Продолжаю.
Приказание – «4‑му батальону перейти в наступление левее 3‑го батальона». Я рассыпал свою роту в цепь, правее меня – цепи 13‑й и 14‑й рот, 15‑я рота – в резерве.
И вот, как только мы поднялись на гору с тремя соснами и наши цепи открыли огонь по немецким окопам на опушке, немцы засыпали нас ружейным и пулеметным огнем. Здесь произошло внезапное замешательство: упал на самой горе раненный в живот командир 13‑й роты капитан Барыборов; послышались стоны и крики еще нескольких раненых солдат. 13‑я рота заколебалась, залегла на самой вершине горы, а главное, почти прекратила огонь… и вот, в это время является заместитель выбывшего из строя командира роты, штабс-капитан М. К. Попов.
Как сейчас вижу: выходит «Мишель» вперед перед ротой, берет ружье у ближайшего солдата и громко кричит: «Что вы, братцы, чего испугались? Немца?! Да он сам вас боится! Стреляйте, не прячьтесь! Смелее! Смотрите, вот как надо бить его!» Прикладывается, прицеливается и стреляет стоя. Вся рота как один открывает огонь! И в этот момент немецкие пули поражают героя, и штабс-капитан Попов, держа ружье наизготовку, падает навзничь как подкошенный. Какая красивая и завидная смерть! Вечная ему память!
Командир батальона подполковник Красиков командует: «Роты, вперед», – и цепи, несмотря на сильный огонь, по нашим командам: «Цепи, вперед, бегом», – быстро двигаются вперед, словно на учении, даже не окапываясь на остановках.
Вспоминаю мое личное впечатление и самочувствие в этот первый момент боевого крещения. Враг не виден, но огонь его ужасен: сверху сыплются осколки рвущейся шрапнели, с каким-то особенным блеянием звучащие в воздухе (подполковник Соловьев по этому звуку прозвал их «козодуями»), нежные, жалобные звуки летящих и больше всего разящих пуль, свист и вой гранат, разрывающихся при ударе с особенным треском! Огромные фонтаны земли, камней, песку и дыма от взрыва «чемоданов», крики и стоны раненых, корчи и агония умирающих…
И вот чувство ужаса и страха смерти невольно овладело мною! Мысленно я прощался с жизнью и исступленно молил Бога (вот когда ярко вспыхнула вера!), если на то Божья воля – сразу отнять мою жизнь, чтобы не мучиться тяжелораненым…
Но вот мы перебежали на новую позицию… Нужно скорее открыть огонь, указать взводным цели и напомнить о прицеле, пополнить патроны и т. д. Значит, предаваться страху некогда, да и чисто эгоистическая мысль, что вот, я остался жив – так Богу угодно, – поддерживает мою бодрость…
Направление, согласно заданию, я дал своей роте на левую опушку деревни Герритен, но у самого Герритена большие проволочные заграждения, волчьи ямы и даже рвы, наполненные водой, остановили нас… Очевидно, немцы, ожидая нас, хорошо приготовились. Много здесь потеряли мы убитыми и ранеными, пока преодолели эти препятствия: ножниц для резки проволоки было в ротах мало.
Но, вообще, наше быстрое продвижение вперед к этим проволочным заграждениям, а главное – фланговое движение и огонь цепей Троицкого полка, заставили немцев бросить свои окопы у Герритена, и наши цепи, преследуя отступающего противника огнем, ворвались в Герритен. Здесь завязался уличный бой. Немцы, не выдержав штыкового боя уфимцев, очищали дома и улички селения. Фланговый огонь троицких цепей, наступавших с юга в обхват Герритена, довершил наш успех, и Герритен был взят нашим полком.
Как полагается, пробежав селение до его западной, холмистой, опушки, мы залегли и открыли огонь по отступающим немцам. Я оглянулся назад. Как приятно было сознавать этот первый успех захвата позиции врага! В двенадцать часов тридцать минут было послано донесение о взятии Герритена.
Командир 4‑го батальона дает ротам направление вдоль шоссе, для движения далее. Сам подполковник Красиков, скомандовав: «4‑й батальон, вперед», – выходит открыто на шоссе среди своего батальона, но в это время немецкая пуля ранит его в ногу. Сделав тут же, при помощи санитара, скорую перевязку, он не оставляет строя до конца боя.
Немцы в это время особенно усилили огонь своей артиллерии. При нашем дальнейшем наступлении их артиллерия начала стрелять японскими «шимозами», начиненными ужасно противными удушливыми газами с дымом серо-зеленого цвета. В дальнейших боях этих «шимоз» мы не видели.
В это именно время произошла катастрофа со 105‑м Оренбургским полком, наступавшим левее нас на Будветчен. Овладевши Будветченом, а также Сансейченом, доб лестный командир 105‑го полка – полковник Комаров, не имея впереди себя противника, изменил под большим углом направление своего наступления, с целью помочь нашему полку овладеть Герритеном. Этим воспользовались немцы.
Они знали (благодаря своей прекрасной разведке), а полковник Комаров не знал (по вине штаба корпуса), что наша 40‑я, соседняя слева, дивизия опоздала на целый переход (двадцать вест), и, таким образом, образовалась пустота. Сюда немцы и двинули, во фланг и тыл 105‑му полку, отряд из полка пехоты с пятью батареями и двумя эскадронами.
Первое движение этого отряда полковник Комаров принял за движение нашей, долженствующей здесь быть, 40‑й дивизии; так именно он и сказал своему адъютанту на его доклад о движении немцев. «Какие немцы, что вы?! Это же наша 40‑я дивизия!» Но когда немцы открыли огонь из своих орудий и пулеметов в тыл и фланг, 105‑й полк дрогнул и под страшным близким огнем начал беспорядочно отступать. Командир полка успел крикнуть: «Знамя! Знамя! Спасайте знамя!» – и сам пал, пронзенный пулями пулемета. Знамя успели вынести, но большая часть полка была окружена немцами, потеряв все пулеметы (восемь), и попала в плен.
Необходимо здесь упомянуть следующий факт. Ввиду спешности – в трехдневный срок – мобилизации, 105‑й Оренбургский полк при выступлении получил пополнение местными запасными из города Вильно, то есть получил две с половиной тысячи еврейчиков. Командир полка перед выступлением подал рапорт, что его полк благодаря этому сделался небоеспособным, и действительно, эти еврейчики почти все сдались в плен во время упомянутой катастрофы. Четырнадцать офицеров было убитых, еще более раненых и попавших в плен.
Катастрофа со 105‑м полком имела бы роковые последствия для исхода всей Сталупененской операции, потому что паника быстро отступавших оренбургцев начала передаваться по всей линии наступления, цепи дрогнули и, под натиском немцев, местами уже начали отступать, но начальник 27‑й пехотной дивизии генерал-лейтенант Адариди быстро локализировал этот неуспех: приказано было 108‑му Саратовскому полку, стоявшему в резерве у деревни Пемилаукен, восстановить положение левого крыла, а артиллерии сосредоточить огонь против артиллерии противника.
Наши батареи засыпали здесь немцев еще до подхода цепей 108‑го полка. Знакомые звуки наших летящих гранат: «Ту‑у! ту‑у! ту‑у!» – как-то особенно радостно щекотали слух, и солдаты моей роты весело заговорили: «Дай, дай им, матушка! Держись теперь, немцы!»
И в следующих боях усиленный огонь своей артиллерии, независимо от результатов его, всегда поднимал настроение пехоты, а молчание наших пушек прямо подавляло дух ее.
С холма у Допенена мне видно было, как красиво, торжественно, словно на параде, двигались цепи 108‑го Саратовского полка, сначала шагом, потом перебежками, вступили в общую линию нашего наступления. Это было уже часов в пять-шесть вечера.
Скоро огонь с обеих сторон по всей линии усилился, немцы особенно упорно «долбили» своей артиллерией отдельные здания – усадьбы и сараи, за которыми по старой маневренной привычке старались накапливаться и укрываться некоторые наши группы. Конечно, здесь несли они огромные потери от точного прицельного огня немецких батарей по этим зданиям; ранения увеличивались от массы осколков и камней, летящих во все стороны при разрушении этих построек, пока они не загорались от огня гранат. Увеличивалось число убитых и раненых в открытом поле.
Как сейчас вижу фигуру командира роты, капитана 99‑го Ивангородского полка, раненного в грудь, плечо и бедро. Кровь сочилась у него по всему френчу, его перевязывал ротный санитар индивидуальным пакетиком! Когда, не выдержав страшного огня, кучка ивангородцев начала отходить, капитан поднялся во весь рост со страшной раной на груди – весь окровавленный – и со сверкающими глазами закричал своим солдатам: «Куда? Ошалели! Где противник? Вон где! Ивангородцы, вперед!»
Один вид и жест этого героя, показывающего окровавленной рукой в сторону немцев, заставил сконфуженных солдат остановиться и повернуться в сторону противника!
При начавшемся беспорядке и отходе некоторых цепей: нашего полка, соседних: 99‑го Ивангородского и 100‑го Островского, среди цепей неожиданно появился командир 100‑го Островского полка полковник Зарин. При помощи ближайших офицеров ему удалось остановить начавшееся отступление, указав этим ротам новую позицию, фронтом к северо-западу, и приказав на этой позиции укрепиться – окопаться.
Быстро вырыты были здесь окопы, и неожиданно наступивший с севера во фланг нам противник, силою не менее батальона, в сомкнутом строю, был встречен нами сильным ружейным огнем и отбит. Очевидно, это была частная попытка немцев развить свой успех, причем при отходе немцев к северу слышны были команды и какой-то красиво звучащий сигнал (на рожке).
Именно здесь, когда совершенно стемнело, свои отходившие цепи были приняты за немцев и открыт был по ним огонь, который с трудом удалось нам остановить. Крики, ругань: «Свои! Свои! Черти, не стреляйте!» – не сразу были услышаны. По счастью, благодаря темноте и нервной стрельбе никто не пострадал.
Врачебная помощь в первом нашем бою оказалась очень слабой; перевязочные пункты были далеко, санитаров с носилками для переноски раненых совершенно не было видно.
Не могу забыть некоторых тяжело раненных вблизи меня офицеров и солдат с разорванными внутренностями или перебитыми ногами, страшно кричавшими и стонавшими. Так, один молоденький солдат, когда я во время перебежки добежал до него, корчась в агонии, кричал: «Мама, мама!» Другой, тяжело раненный в живот (все кишки у него вылезли), вперил в меня свой страшный взгляд и почему-то хрипел одно слово: «Товарищ! Товарищ!» Никогда не забуду я этих предсмертных криков!
Стемнело. Наше продвижение вперед прекратилось, и огонь со стороны Герритена затих. Кругом горели деревни Платен, Будветчен, Пельшлаукен и отдельные немецкие усадьбы, зажженные артиллерийским огнем, а вдали видно было зарево в стороне Эйдкунена.
Итак, с таким трудом взятый нами Герритен мы оставили, но и немцы прекратили бой.
Разбросанные по полю цепи начали в темноте собираться в роты, батальоны и полки и отходить несколько назад.
Когда части 13‑й, 14‑й и 16‑й рот под моей, как старшего, командой отходили к полку, в темноте издали послышался крик: «Братцы, помогите, спасите, сюда!» Я задержался, послал унтер-офицера узнать, в чем дело.
Оказалось, что это кричал артиллерийский прапорщик (я забыл его фамилию) 1‑й батареи 27‑й артиллерийской бригады, прося помочь вывезти три орудия, застрявшие здесь на первой позиции во время боя, в то время когда остальные орудия батареи переехали на вторую позицию; прислуга и наводчики (кроме одного наводчика, фейерверкера) и лошади были перебиты и ранены; прикрытие – пехотная рота, вероятно, ушла с батареей вперед.
Прапорщик страшно волновался, чтобы орудия не были захвачены немцами: ведь почти на его глазах разыгралась неожиданная, отдельная атака наших рот во фланг немцами, уже после прекращения общего боя.
Я остановил роты, и мы все, усталые и изнуренные, вытащили на шоссе и прокатили на руках три орудия и зарядные ящики версты полторы, пока не сдали их приехавшему с запасными лошадьми и ездовыми артиллерийскому офицеру. Офицер этот, конечно, горячо благодарил нас, записал для доклада своему начальству фамилии всех офицеров, руководивших увозом с поля боя оставленных орудий.
Идя к штабу полка, мы догнали наших раненых и в их числе помогли дойти раненому подполковнику Красикову: оставаясь все время при своем батальоне только с легкой перевязкой, он теперь уже не мог сам идти. По дороге мы оживленно-нервно обменивались впечатлениями первого боя.
Потери полка, сравнительно, были небольшие: так, например, у меня в роте из солдат убитых было шесть человек, раненых двенадцать, но без вести пропавших двадцать два. Так как в наши роты влились сейчас приставшие солдаты других полков и даже дивизий (особенно Ивангородского полка), то, вероятно, и наши солдаты в темноте пристали к другим полкам, что впоследствии и подтвердилось, когда они вернулись в свои части; но были и такие «вояки», которые в панике прямо бежали с поля боя и, очутившись далеко в тылу, верст за десять, эти герои рассказывали в обозах всякие небылицы, особенно о гибели офицеров и тех рот, откуда они сами бежали!
Из офицеров убит один штабс-капитан Попов и пять человек раненых, большинство – легко.
Всех нас занимал вопрос: что делают немцы? Где они? И что будет с наступлением утра?
Собрав и устроив на ночлег в ближайших сараях роты, накормив солдат из походных кухонь, сами мы заснули в каком-то дырявом сарайчике на грязной соломе. Не было физических сил ночью бродить и выбирать лучший ночлег.
Все мы были страшно нервно потрясены пережитыми впечатлениями боя. Я сказал – заснули, но это был не сон, а кошмар-бред ужасами боя. Во сне мы вскакивали и кричали, как полоумные… продолжая видеть пережитое… Только с рассветом я заснул настоящим сном.
Сторожевое охранение в ту ночь нес 108‑й Саратовский полк, как наименее пострадавший в бою.
III. Гумбиненский бой
Утром 5 августа, часу в восьмом, поднялись роты; выяснялись потери вчерашнего боя. Командир полка обходил роты и опрашивал командиров батальонов и рот о подробностях боя на разных участках полка, о потерях убитыми и ранеными.
Сам раненый, командир 4‑го батальона подполковник Красиков еще был при батальоне и только по настоянию командира полка, узнавшего от врача о серьезности его ранения, сдал командование 4‑м батальоном капитану Гедвилло, командиру 15‑й роты, и был эвакуирован в полевой госпиталь.
Этот храбрый офицер впоследствии был в боях еще раз ранен и затем убит. Вечная ему память!
Продолжаю: подполковник Красиков доложил командиру об отбитии атаки немцев в конце боя и о вывозе трех орудий с поля боя. Полковник Отрыганьев благодарил и хвалил роты за первые молодецкие действия в бою. Как приятно было выслушать эту похвалу из уст любимого командира! Я видел, как сияли лица солдат моей роты и особенно подпрапорщиков и унтер-офицеров. После ухода командира полка шутки и буйное веселье все время до выступления царили в роте.
Но высшее начальство, оказалось, было сильно недовольно исходом боя. Был получен приказ командующего Первой армией генерала Ренненкампфа с угрозой предать полевому суду тех командиров полков, кои не удержали уже занятые в бою позиции, если сегодня же не овладеют ими снова.
Приказ командира корпуса генерала Епанчина определенно указывал начать немедленно наступление и взять Герритен, Допенен – Будветчен.
Итак, после обеда 27‑я дивизия двинулась вперед со всеми мерами охранения. Каково же было наше общее изумление и радость, когда при продвижении вперед мимо мест вчерашнего боя мы противника не нашли! Прошли все местечки, в том числе и Герритен, – немцы пропали!
Мы видели на поле еще не убранные трупы убитых, наших и немцев. Особенно ужасное зрелище представлял участок к югу от местечка Иогельна, где вчера разыгралась катастрофа со 105‑м полком! Убитые лежали вперемешку, и русские, и немцы. Здесь же лежали убитые офицеры 105‑го полка во главе со своим храбрым несчастным командиром! Несчастный благодаря вине высшего начальства – штаба корпуса, который – это точно установлено – мог и не дал знать, что 40‑я дивизия отстала, и тогда полковник Комаров не принял бы немцев за русских на нашем левом фланге…
Кто знает?.. Быть может, тогда гораздо выгоднее для нас окончился бы этот первый бой?
Между прочим, убитый полковник Комаров лежал без сапог. Значит, уже появились проклятые «шакалы», которые под прикрытием ночи грабили убитых!
Когда мы проходили Герритен, кто-то заметил на одном ветвистом густом дереве привязанное высоко кресло; оказывается, здесь 4 августа сидел во время боя наблюдатель и корректировал стрельбу артиллерии, как нам сообщил немецкий пленный унтер-офицер.
Жителей в местечках и усадьбах совершенно не было, но видно было, что они бежали недавно. В домах мы заставали еще теплую плиту, еще не остывшее жаркое, неоконченную на швейной машине работу; гуляющих около домов лошадей, коров, свиней и много домашней птицы, которая и попадала тогда в ротный котел!
Вообще, во время первого нашего наступления в Восточную Пруссию, помимо сытного, обильного в то время казенного довольствия солдаты питались гусями, индюками и свининой в разных видах!
Между прочим, в походе до первого боя, многие (из запасных) солдаты моей роты, как доложил мне фельдфебель, легкомысленно растеряли свой шанцевый инструмент, и в первом же бою за это некоторые из них и поплатились, когда на остановках цепи нечем было вырыть себе укрытие… И вот теперь, после Сталупененского боя, на походе, я увидел, что все солдаты несут не только малые, но и большие, тяжелые, для полевых работ, лопаты, забранные в немецких усадьбах!
6 августа 27‑я дивизия продвигалась вперед без боя. Только вечером была перестрелка нашей разведки с немцами; сторожевые аванпосты их были обнаружены на реке Роминтен. Итак, немцы после Сталупененского боя отскочили за реку Роминтен.
Когда мы пришли в деревню Ентзунен, устроились по сараям на ночлег роты. Зная, что скоро предстоит бой, мы, ротные командиры, отправились в штаб полка сдать казначею казенные деньги, какие были у нас на руках.
Вспоминаю в этот вечер своего друга капитана Трипецкого, командира 9‑й роты. Это был опытный командир роты и в то же время страстный любитель музыки и выдающийся скрипач. Подружились мы с ним в годы молодости, и дружба началась на почве любви к искусству. Когда я устраивал в полку (стоянка была в глухом местечке Олита Виленской губернии) любительские спектакли и литературно-музыкальные вечера, Митя Трипецкий с большим успехом выступал, играя на скрипке. Мы жили тогда на одной квартире, и я всегда, как зачарованный, слушал его бесподобную игру. Потом мы расстались. Я перешел в другой полк, спасаясь от Олиты, и вернулся в полк, когда он уже стоял в Вильно. Митя женился по любви на вдове с двумя дочерьми-подростками, которых полюбил, как родных. Наша дружба возобновилась.
Печальный и грустный шел он теперь со мной из штаба полка к ротам. Совсем стемнело. Вдали, где-то далеко, слышалась канонада и стояло огромное зарево от пожара: немцы-жители сами поджигали дома, чтобы зарево пожара указывало их армии путь нашего наступления. Митя Трипецкий с волнением говорил мне, что ничего хорошего для нас из этой войны не выйдет. «Немцы победят, а меня, – сказал он, – убьют!» Я старался его успокоить, но ничто не помогало… Очевидно, предчувствие близкой смерти его не обманывало!
Когда он написал в тот вечер последнее письмо своей жене, он попросил и меня дописать ей несколько строк привета. «Это будет ей приятно», – говорил он. Я написал.
Когда его супруга получила это письмо, Мити уже не было в живых!
20 августа рано утром (еще не рассвело) полк был поднят с ночлега в местечке Ентзунен. Получен боевой приказ штаба дивизии: противник сосредоточивается на западном берегу реки Роминтен; дивизии приказано занять позицию для боя на линии Матишкемен – Варшлеген – Соденен (около города Гумбинена). В первую линию назначены наш 106‑й, 108‑й полки и сборный (после Сталупененского боя) батальон 105‑го полка, со всей артиллерией, а 107‑й полк в дивизионном резерве у имения Рудбарчен. Соседи: слева – 40‑я и справа – 25‑я дивизии.
К 7 часам утра наша дивизия была уже на указанной позиции.
И вот, только что наш полк подошел к местечку Матишкемен, как немцы открыли артиллерийский огонь: и шрапнель, и гранаты начали рваться над полком.
Заметно было, что на этот раз уже с самого начала боя у нас было больше хладнокровия и выдержки, чем в начале первого крещения огнем при Сталупенене.
Быстро артиллерия выехала на позицию, выбрав наблюдательные пункты; пулеметы заняли хорошие, с большим обстрелом, места; полетели наши артиллерийские снаряды и пулеметные струи к немцам! Наш полк в передовой линии успел быстро занять позицию между Матишкемен и Варшлеген, окопаться и открыть свой меткий огонь. Немецкие чемоданы летели в сторону штаба дивизии. Слышно было по сильной канонаде, что и наши соседи, 25‑я и 40‑я дивизии, тоже ведут бой.
Вообще, это был встречный бой. Характер самого боя здесь был несколько иной, чем под Сталупененом.
Здесь немцы не могли стрелять с заранее точно измеренных расстояний по русской пехоте и артиллерии, как под Сталупененом, где у них была безошибочная стрельба «по квадратам», начерченным на бумаге у корректора стрельбы (как нам сообщил один пленный немецкий унтер-офицер из поляков). И немецкая артиллерия в начале Гумбиненского боя с дальних расстояний стреляла не метко.
В этом бою немцы (17‑й генерала Макензена корпус и 1‑й корпус из Кенигсберга), как и мы, сначала наступали цепями, но, хотя и на дальнем расстоянии, наш ружейный и пулеметный огонь косил их поднимавшиеся для перебежки цепи и группы. Особенно отличилась здесь наша пулеметная команда, прямо не дававшая своим метким огнем немецким пулеметам держать планомерный огонь, и нанесла немцам в этом бою большие потери. Начальник команды штабс-капитан Страшевич за этот бой произведен был в капитаны.
В самом начале боя, при наступлении, у нас был тяжело ранен пулею в колено командир 3‑го батальона подполковник Симоненко, Георгиевский кавалер Японской войны. Он сейчас же написал приказание своему заместителю, командиру 9‑й роты капитану Трипецкому, вступить в командование батальоном. Солдат связи от 9‑й роты, бывший при нем, под огнем понес эту записку и вручил капитану Трипецкому, и вот, когда последний поднялся, чтобы направиться к месту командира батальона (при резервной роте), бризантный снаряд разорвался прямо на груди Мити Трипецкого, и он сразу пал мертвый! Предчувствие смерти его не обмануло!..
Почти в это же время убит в цепи, во время атаки, командир 1‑й роты капитан Д. П. Епикацеро: большой осколок шрапнели вонзился ему между глаз, тоже – мгновенная смерть! Вечная им обоим память! Это были честные рыцари-офицеры!
Из молодежи пострадали в этом бою человек пять, в том числе младший офицер моей роты поручик Бадзен, раненный в ногу, когда со своей полуротой сделал в цепи перебежку, успев занять очень важную позицию, причем до конца боя остался в строю. Прекрасный строевой офицер в бою оправдал лестное о нем мнение всех офицеров и поддержал боевую честь моей роты.
При наступлении, в наших же окопах, убит на своем наблюдательном пункте 27‑й артиллерийской бригады командир батареи подполковник П. П. Шилов. Уже с Гумбиненского боя и дальше связь между пехотой и артиллерией и корректирование артиллерийского огня крепко были налажены присутствием среди самых наших цепей таких артиллеристов-наблюдателей, как убитый доблестный командир батареи подполковник Шилов. Геройскую смерть нашел он в рядах родного, вырастившего его полка, потому что отец его (покойный полковник П. Н. Шилов) был коренной уфимец, прослуживший в нашем полку непрерывно более тридцати лет!
До девяти часов утра бой шел с переменным успехом, но в девять часов немцы особенно яростно стали атаковать наш полк; соседняя дивизия (25‑я) на этот раз немного опоздала с занятием своей позиции, хотя ее артиллерия уже открыла огонь. Казалось, вот-вот немцы ворвутся клином в промежуток двух дивизий, но боевая 25‑я дивизия скоро перешла сама в атаку, местами доводя бой до штыков, и немцы опять свои главные силы направили на нашу 27‑ю дивизию.
Тогда, чтобы поддержать передовую линию, начальник 27‑й дивизии генерал-лейтенант Адариди двигает вперед дивизионный резерв – 107‑й пехотный Троицкий полк, и сам со своим штабом переходит близко в район боя, в рощу около Матишкемен, где рвалась и шрапнель, и «чемодан», а иногда жужжали и пули.
Начальника штаба дивизии Генерального штаба полковник Радус-Зенкович здесь организовал связь, при помощи десяти полевых телефонов, со всеми полками, с соседними дивизиями и со штабом корпуса, что имело громадное значение для управления и исхода боя.
Приблизительно в это время, как потом показывали пленные офицеры, явился сюда к немцам сам командир 17‑го корпуса – знаменитый впоследствии генерал-фельдмаршал Макензен и, «искусству вопреки, наперекор стихиям», вместо атаки цепями двинул свои войска сомкнутым строем, непрерывными колоннами, причем развевались знамена и играла музыка! Их артиллерия в это время развила ураганный огонь.
Не могу забыть этого неожиданного и опасного момента! Генерал Макензен хотел подействовать на психику противника: несмотря на огромные потери, сразу запугать – ошеломить его воображение и могучим ударом опрокинуть врага!
Но наша дивизия не растерялась: открыт был такой точный и планомерный огонь по всей линии – а цель была такая большая! – что немцы, понеся огромные потери, остановились и залегли. Хорошо поработали здесь и наши пулеметы, и наша артиллерия! Бой продолжался.
В двенадцать часов и в два часа немцы пытались опять таким же открытым штурмом опрокинуть наши полки, но и на этот раз это им не удалось, несмотря на полное презрение к смерти храбрых сынов Германии. Много полегло их здесь во время этих открытых (в сомкнутом строю колоннами!) атак!
Как совместить, что эти же мужественные воины в бою под Гумбиненом опозорили себя нечеловеческим зверским преступлением: во время одной из атак они поставили в первые ряды своих атакующих горсть несчастных русских пленных, безоружных… пока они не были все расстреляны!..
Менее успешно в это время шел бой у 25‑й дивизии; некоторые ее части уже были немцами оттеснены, особенно сосед наш на правом фланге, 100‑й пехотный Островский полк. И опять явилась угроза нашему полку. Передние немецкие линии были уже шагах в семистах и ближе… Некоторые наши роты стреляли уже с постоянным прицелом. Казалось, бой дошел до своего высшего напряжения!.. Сердце дрожало: кто устоит? А ум подсказывал: кто первый начнет отступать – тот погиб!..
В два часа тридцать минут немецкий артиллерийский дивизион (двенадцать орудий), желая поддержать свою пехоту, совершенно открыто выезжает на всем видимую позицию, в тысяче шагов от 108‑го полка, и открывает огонь. Но наши батареи, увидав такую, на редкость открытую, цель, засыпали ее таким ураганным огнем, что храбрый дивизион сейчас же был расстрелян, и двенадцать орудий стали нашими трофеями!
Таким образом, до 3½ часа дня наша дивизия не уступила ни одной пяди земли немцам, несмотря на их яростные атаки. Вот что значит в бою «отличная стрельба»! Вот где пригодились и оправдали себя стрелковые труды и упражнения в мирное время… Здесь можно было, словами генерала Ренненкампфа, назвать всю нашу 27‑ю дивизию с ее артиллерией «королем стрельбы»!
И вот, наконец, часу в четвертом немцы не выдержали нашего огня, который по мере сближения становился все более метким, дрогнули и… начали отступать! Начатое планомерно, под прикрытием огня своей артиллерии, отступление по всему фронту, с развитием нашего ураганного огня артиллерии, пулеметов и пехоты, это отступление перешло в панику и местами – целыми частями – в бегство! С наших наблюдательных пунктов можно было видеть потрясающую картину, как от нашего огня целыми рядами падали, словно подкошенные, бегущие вдоль шоссе и канав при нем немцы! Как бежали они в беспорядке, бросая по дороге свое оружие… Моментально пропала вся их железная дисциплина!
А что было бы, если бы мы дрогнули и начали отступать? – задал я себе вопрос и мысленно представил себе весь ужас положения отступающего! Радостью и гордостью наполнилось сердце, прямо ликование написано было на всех наших измученных ужасами боя лицах! Мы победили! И кого – немцев!
Неотступно мы преследовали огнем врага, артиллерия продолжала косить их отступающие колонны. Уже отдан был начальником дивизии приказ двинуться вперед для дальнего преследования…
Но в это время по приказу свыше движение было приостановлено «ввиду общей обстановки», и остатки противника постепенно скрылись из наших глаз.
В этом бою наш полк взял 4 орудия и 8 зарядных ящиков, 6 пулеметов, 900 винтовок и около 500 пленных, а трофеи всей 27‑й пехотной дивизии выразились в 15 орудиях, 25 зарядных ящиках, 13 пулеметах, свыше 3 000 ружей и более 1 000 пленных.
В общем, Макензеновский корпус потерял в Гумбиненском бою более восьми тысяч человек.
Но не это важно. Важно то, что наша победа под Гумбиненом имела огромные последствия и влияние на весь ход войны. Поражение сильного, из отборных войск (например, части 1‑го армейского корпуса Кенигсбергского гарнизона, состав которого по качеству войск считался наравне с гвардией), Макензеновского корпуса, паническое бегство его от Гумбинена до фортов Кенигсберга, – произвело потрясающее впечатление на все население Восточной Пруссии!
Нужно сказать, что главным элементом населения в Пруссии были помещики – все бывшие военные, начиная от высоких рангов: личных генерал-адъютантов и любимцев самого императора Вильгельма (их роскошные имения-дворцы я сам видел при дальнейшем наступлении) и кончая бывшими фельдфебелями. Вся Восточная Пруссия считалась поэтому передовым, крепким авангардом, и жители, как мы узнали потом, и мысли не допускали, чтобы кайзер позволил русским захватить эту «жемчужину в его короне»!
А когда узнали о приказе командующего немецкой армией генерала Притвица «всей армии отступить за реку Вислу», то есть оставить совершенно Восточную Пруссию в руках русских, – началось повальное бегство всех этих богатых и знатных семейств; все дороги в Берлин были забиты этими беженцами!
В Берлине, при помощи печати своих знатных мужей, личных друзей и любимцев кайзера, они произвели настоящую «революцию» возмущения и ропота. Так, например, известный немецкий писатель Hermann Gierl писал тогда («Der Schutz des Ostens»): «К каким результатам приведет приказ генерала Притвица отступить за Вислу, трудно даже и представить. Пруссией овладеет русская власть и после этого – открытый путь через Силезию на Берлин! Война может быть проиграна…»
И вот результат всего этого: нарушение тщательно разработанного немецким Большим генеральным штабом (генерала Мольтке) плана войны в первые же дни, именно – снятие с французского фронта на Майне двух сильных корпусов и отдельной кавалерийской дивизии для спасения Восточной Пруссии! Сняты эти корпуса с главного, решающего исход боя с французами на Марне крыла, и… Париж был спасен! Это признали французские военные авторитеты и сами немцы во главе с генералом Людендорфом.
Начальник дивизии генерал Адариди объезжал полки и поздравлял с победой. Настроение было восторженное. При встрече со мной генерал крикнул: «С победой, капитан!» И добавил тут же: «С настоящей победой!» «Не сомнительной, как под Сталупененом», – подумал я. «Взаимно поздравляю, Ваше Превосходительство!» – ответил я любимому начальнику дивизии.
Кроме официальной службы, мне пришлось узнать ближе генерала Адариди во время последней полевой поездки в мае месяце, где я был тоже командирован среди других подполковников и капитанов. С удовольствием вспоминаю эту учебную поездку, особенно самого руководителя по решению офицерами задач в поле – генерала Адариди. Строгий по службе, вне службы это был обаятельный, простой и милый собеседник, в чем мне пришлось убедиться, когда иногда мы оставались с ним вдвоем по утрам (я заведовал хозяйством, то есть довольствием всех офицеров на этой полевой поездке), не всегда выезжая в поле.
Радовались победе генералы, командиры полков и офицеры; радовались не менее и солдаты, как только смерть перестала смотреть в очи… Шутки, смех и неистощимые рассказы из разных эпизодов счастливо окончившегося боя все время звучали среди офицеров и солдат!
Несмотря на утомление, я и офицеры одной батареи поехали верхом смотреть бывшее поле битвы. Какие картины мы здесь увидали! Общий фон поля – это словно огромный лист липкой бумаги («смерть мухам»), усеянный трупами тысячи мух, но… это были не ничтожные мухи, а защитники своей родины и в большинстве цветущая молодежь! В каких только позах не настигла их смерть!
Вот и геройский артиллерийский дивизион, расстрелянный ураганным огнем русской артиллерии. Издали некоторых из убитых офицеров и канониров его можно принять за живых, так выразительны их остекленевшие взоры и застывшие жесты и позы.
Вот молодой офицер с поднятой саблей, запрокинутой головой и открытым, кричащим ртом (вероятно, команду), с глазами, устремленными в небо, застыл у самого орудия! Вот солдат, совершенно как живой, наполовину вставил снаряд в орудие и с не отнятыми от него руками, стоя на коленях, вперил глаза свои с каким-то особым удивлением вверх, словно спрашивает: «В чем дело?!» – и т. д. Эти фигуры издали казались живыми, но когда мы подошли ближе, то увидели, что у офицера три четверти головы сзади были оторваны и осталась буквально одна маска, а у солдата выбит был весь живот. Очевидно, смерть была моментальная и безболезненная, поэтому и сохранилось такое живое выражение на их лицах.
Вот батарея, расстрелянная на самом выезде на позицию в полной запряжке, не успевшая не только открыть огонь, но и остановиться: все убитые люди и лошади дружно лежат вместе на своих местах, а солдаты лежат даже верхом на лошадях или поблизости их.
Лошади! Бедные животные! Чем они виноваты во всей этой катастрофе, случившейся между людьми?!
Верст на пять-шесть протянулось то страшное поле смерти; особенно много было, целыми рядами и колоннами, убитых немцев на разных шоссе, идущих от поля боя, и в канавах вдоль них – путь бегства после поражения! Ужасное впечатление производили оторванные ноги, руки и другие части тела, валявшиеся поблизости. Санитары подбирали раненых немцев; наши раненые, лежавшие ближе к госпиталю, вероятно уже все были отправлены на перевязочные пункты.
Но какое озлобление было у немцев против своих победителей! Когда некоторые из наших офицеров помогали санитарам разыскивать еще не умерших раненых немцев, неожиданно посыпались выстрелы! Оказывается, стрелял раненый немец-офицер, выпустив из маузера всю обойму! Одной пулей был ранен в руку подпоручик Самойлович, а другой пулей задет в плечо подпоручик Прокоп. Обе раны были легкие. Возмущенный Самойлович вынул свой револьвер и хотел тут же пристрелить немца, но… пожалел раненого «лежачего» врага, почти лишившегося после этой стрельбы сознания, и только совершенно обезоружил его.
Пленных отправляли в штаб корпуса в Олиту – офицеров отдельно. Некоторых из пленных офицеров успели накормить и напоить вином и чаем в офицерском буфете. Большинство немецких офицеров держали себя напыщенно; некоторые вслух говорили, что Германию победить нельзя, немцы непобедимы! Смешно было слушать это из уст пленного немца и после поражения их Макензеновского корпуса!
Поздно вечером, когда мы ложились спать, узнали, что на завтра назначена первая – после перехода через границу 14 августа – дневка, то есть день отдыха. Первый раз подошел к нам обоз второго разряда, и явились к нам наши денщики.
Как сейчас вижу своего Ивана. Это был славный скромный юноша, преданный мне всей душой, что и доказал он не раз во время войны.
Я помню, какой радостью сиял он после каждого крупного боя, когда, вопреки всяким тыловым слухам о моей смерти, он находил меня живым!
В те редкие случаи на войне, когда обоз второго разряда и денщики прибывали к нам, какими он окружал меня заботами о моем питании, сне, белье, обуви и т. д.!
Когда же готовились мы к бою и обозу второго разряда приказывалось уезжать от нас, когда я, передав Ивану все свои домашние поручения, прощался с ним, он каждый раз плакал, как ребенок, и целовал мне руки, чем приводил меня в немалое смущение. Итак, мы с удовольствием переодели свежее белье, почувствовав на время какую-то умиротворенность, и легли спать в эту ночь на 8 августа в своих походных кроватях. Но… заснуть я все равно не мог: запах мертвечины, карболки, йодоформу и т. п. наполнял весь воздух, нигде от него нельзя было избавиться, а с ним и от навязчивых, больных, бредовых идей – отголосков ужасов боя… предсмертных криков и стонов!..
Дело в том, что на второй половине хаты, где мы ночевали, лежали и громко стонали трое очень тяжело раненных немцев-офицеров, которых не успели свезти днем, и наш младший зауряд-врач, из студентов, все время старался помочь им. Я узнал от него, что немцы эти выжить не могут, что этой ночью умрут… Невольно ставил себя в их положение, жалел их… мучился всю ночь сам и заснул опять только с рассветом. Утром узнал, что рядом лежат два покойника, третий немец еще жив.
В этот день, 8‑го, я ничего не мог есть; казалось, вся пища пропахла трупами и йодоформом.
Утром, как только проснулся, быстро оделся, помылся и, буквально, бежал из этого места ночлега. Я спешил на похороны наших, убитых в бою, офицеров и солдат и, особенно, моего друга Мити Трипецкого. Какое же горе для меня было услышать, что их ночью отвезли в штаб дивизии и уже сегодня рано утром всех похоронили на сельском кладбище местечка Матишкемен!
Я верхом поехал на это кладбище. Как сейчас вижу срезанные снарядами кресты, деревья и часть разрушенной ограды этого места вечного покоя! И его не пощадила война!
Солдат похоронили в одной братской могиле под большим крестом. Близко, при входе на кладбище, нашел я свеженасыпанные офицерские могилы с небольшими сосновыми крестами. На одном из них прочитал надпись: «106‑го пех. Уфимского полка капитан Дмитрий Тимофеевич Трипецкий, убит в бою 7 августа 1914 г.» Слезы полились у меня неудержимо, скорбью сжалось мое сердце… Я опустился на колени перед этой могилой, где мирно спит мой друг! Бедный Митя! Как скоро ты отвоевал! Как не хотел ты умирать! Скоро ли мы с тобой теперь увидимся?! Прощай, милый друг! Я припал к его кресту и долго-долго плакал, пока мой конь, гулявший рядом, не толкнул меня… и не вернул к действительности! Я разыскал могилы и других полковых товарищей. Между прочим, нашел и могилу командира 1‑й роты капитана Дмитрия Павловича Епикацеро… Вспомнил утренний рассказ командира нестроевой роты капитана Приходько, что когда уложили Дмитрия Павловича в гроб, хотели вынуть тот огромный кусок шрапнели, что вонзился у него в лоб между глаз, но не смогли и похоронили с этим орудием его смерти на лбу! Отпевал всех убитых священник 107‑го пехотного Троицкого полка, он же и благочинный 27‑й дивизии, потому что наш батюшка уже в это время был у немцев в плену.
Грустный ехал я из Матишкеменского кладбища по направлению к штабу полка. Везде кругом были следы от вчерашнего боя. Разрушенные, еще дымящиеся после пожара пустые здания, срезанные телеграфные столбы и деревья, изрешеченные пулями стены зданий, зиявшие пустотой выбитые рамы и двери, дыры от снарядов, а местами следы запекшейся крови, грязная вата, марля… и везде, везде одуряющий запах трупа и дезинфекции!..
Когда я подъехал к штабу полка, некоторые офицеры уже обедали за наскоро сколоченными тут же, в поле, длинными столами. Я сел за стол.
Но что это творится в природе?! Солнце потускнело, потемнело, и все в поднебесной стало до жути серым, землистым!.. Оказывается, это было солнечное затмение 21/8 августа 1914 года. На меня в этот момент оно произвело гнетущее впечатление. Казалось, сама природа возмущалась этой братоубийственной бойней и оделась в траур сумерек и печали!
Но вот солнце постепенно начало открывать свой ясный, веселый лик! Вся природа – поля, леса, сады – осветилась и ожила… Захотелось шума, веселья, песен! И действительно, скоро под влиянием яркого солнца, выпитого вина и веселых, победных речей молодых офицеров на душе стало легче!
Пришла телеграмма о пожаловании Государем Императором ста процентов наград на наш полк за победу у Гумбинена, и стало еще веселее! Я получил на шею красивый крест Св. Станислава второй степени с мечами. Все награды наши были тут же спрыснуты!
Но странно… как только вернулся я в свою хату, приподнятое настроение сейчас же упало: здесь было уже три покойника; третий немецкий офицер только что скончался, и я застал картину перевозки их трупов для похорон. «Memento mori», – опять ясно звучало в моем мозгу…
Когда санитарная повозка с красным крестиком увозила их вдаль, я невольно задумался о судьбе этих трех немецких офицеров. Все трое молодые; у всех, вероятно, есть невесты, а быть может, и жены, матери, сестры…
Как все эти женщины плакали бы сейчас, если бы видели их умершими! И как долго они будут жить с представлением о них как о живых героях, защитниках родины, пока дойдет до них весть о их смерти!..
Бедная жена Мити Трипецкого сейчас уже узнала о его смерти! Известная картина: денщик привозит вещи и походную кровать убитого офицера… Какое горе и ужас вызывает это в каждой такой, осиротелой, семье! Вот его вещи, а его самого уже нет и не будет! «Он убит», – докладывает со слезами денщик и, как честный солдат, точно и аккуратно все имущество своего барина сдаст семье.
И вот, во время горя и отчаяния оплакивающих его смерть вдовы и детей, приносят с почты запоздалое письмо еще живого Мити! Такое ласковое, милое письмо, со всеми самыми мелкими житейскими интересами и вопросами, письмо – полное жизни!.. Я потом узнал, что жена Мити чуть с ума не сошла в этот момент! Она всех стала уверять, что это ошибка, что он жив… что убит кто-то другой, а не Митя… «Вот он пишет… он жив, я прочитаю вам письмо его!»
Какой ужас! И пока она не убедилась, что Мити нет на свете, черствые люди смеялись и называли ее сумасшедшею…
Но довольно о смерти! Довольно грусти и печали! Полк наш двигается вперед, вся 1‑я армия, опрокидывая немецкие небольшие разведочные части, проходит через города и местечки и усадьбы вглубь Восточной Пруссии.
IV. Движение к Кенигсбергу
Немцы после Гумбиненского поражения отскочили далеко на запад, не задержавшись даже на такой выгодной позиции, как Ангерапская, где потом, зимой, они совершенно приостановили наше второе наступление на Пруссию.
Отступление их войск от Гумбинена носило характер совершенного бегства, как сообщили нам местные литовцы и пленные из поляков. Занимая новые области Восточной Пруссии, какое довольство, достаток и даже богатство видели мы здесь во всем на каждом шагу! Каждая усадьба простого крестьянина снабжена десятком земледельческих орудий, телефоном, электричеством, велосипедами, газетой. Везде водопровод и канализация! А какие «дворцы» для скота: с электричеством, с асфальтовым полом, бассейнами проточной воды и т. д. На полях нет и кусочка невозделанной земли. Сараи и погреба битком набиты «впрок» всякой снедью и припасами! В чуланах и погребах сундуки с огромными запасами одежды и белья! Чего немцам было еще надо?! Зачем кайзер и его правительство захотели искать лучшего?!
Вот, наконец, при дальнейшем нашем продвижении вглубь Пруссии, от Инстербурга стали попадаться навстречу огромные фуры с беженцами; их направляли наши коменданты к границам России. Старики, женщины, дети сидели в этих фурах, сзади шел привязанный скот, как то: коровы, телята, лошади. На возах этих – всевозможный домашний скарб, даже мебель! Несчастные жители! Что переживали они в это время!
Я, например, видел, как около Клейн-Шонау немецкий цеппелин сбросил в лагерь таких беженских повозок три бомбы, приняв их, по-видимому, за русский артиллерийский парк. Сколько было убито и переранено стариков, женщин и детей! В ужасе, ища защиты и врачебной помощи, они прибегали к нам, своим врагам, и мы всей душой им помогали, чем могли. В этом случае забывалась вражда и особенно сильно сказывалось чувство простого сострадания к ближнему.
С 22 августа походным порядком (в составе Первой армии) наша дивизия двигается между Инстербургом и Даркеменом, пересекши Ангерапскую позицию в направлении на город Алленбург. В один день полку пришлось идти в боковом (к северу) авангарде, причем я со своей ротой и полусотней казаков шел в боковой заставе. Когда мы проходили мимо Астравишкенского леса, из опушки его открыт был беспорядочный ружейный огонь, ранивший, однако, у меня четырех человек. Не прерывая движения, я приказал полусотне рассыпаться и атаковать опушку леса. Огонь скоро прекратился, и противник скрылся в глубь леса. Казачки захватили в плен двух немцев – егерей лесного корпуса, что-то вроде охотников, но вооружены они были и ружьями, и маузерами.
В двенадцать часов дня был большой привал главных сил и бокового авангарда. Я тоже сделал привал, своей заставе и полусотне казаков, как раз вблизи большого имения. Мы с подъесаулом зашли в это имение.
Чудный дворец, окруженный роскошным парком! Громадные ворота с гербом владельца – какого-то генерал-адъютанта кайзера, сейчас – командира кавалерийского корпуса на войне, как я потом узнал. Ковры из роскошных цветов обрамляли парадный подъезд и вестибюль-веранду с мраморными колоннами и балюстрадой.
Из приемной мы пошли в огромный зал-столовую и остолбенели от удивления! Громадный длинный стол, персон на сто, был накрыт и сервирован всевозможными закусками и блюдами, и ассортиментом разных вин и водок, вазами с цветами и т. д. Но видно было, что обед был еще не кончен, когда неожиданная весть о поражении и отступлении Макензеновского корпуса пришла сюда… Произошло повальное бегство от этого стола, из этого замка хозяев и гостей, всех до одного! На многих тарелках лежали взятые яства, почти нетронутые, и вино в бокалах, не выпитое…
За залом следовал огромный роскошный салон с двумя белыми концертными роялями: один из них был раскрыт с развернутой на нем сонатой Бетховена… Далее блестела паркетом анфилада роскошных комнат, но мы туда не пошли. Я только обратил внимание на огромную, чудной работы серебряную группу всадников («атака кавалерии»), стоявшую на столе в углу зала под стеклом. Надпись гласила, что это подарок офицеров разных полков N-ской кавалерийской дивизии своему начальнику. Где-то он теперь? Чует ли, что скоро от его замка останутся лишь развалины?!
Случилось следующее.
В тот же день вечером, когда начальник русской 3‑й кавалерийской дивизии, генерал-лейтенант (фамилия его, кажется, Бельгард), на террасе с мраморными колоннами читал своим командирам полков приказ о дальнейшем движении дивизии, неожиданно из одного окна прозвучал револьверный выстрел и начальник дивизии пал мертвый, пораженный пулею в сердце!..
Бросились искать убийцу, обыскали весь дворец, все погреба, сараи и чердаки… Убийца пропал!..
Командиры полков уехали к своим частям, а… ночью огромное зарево осветило всю окрестность!.. Говорили, что это казаки, из мести за смерть любимого начальника, совершенно разрушили и сожгли это имение.
В данном случае это была месть, но, вообще, меня поражала эта удивительная страсть казаков к разрушению.
Часто, бывало, входишь в немецкую усадьбу, и если раньше побывали здесь казаки, то находишь ужасные следы разрушения: разбитые двери, окна и зеркала, пианино, буфеты, разорванные картины на стенах, пропоротые пиками диваны, кресла, даже постели!
Беззаветная удаль и храбрость казаков, вроде Крючкова, прославившегося в первой стычке с немецкой разведкой: один против десяти немцев! И рядом – казаки-хулиганы, «храбрость» которых в разрушении имущества мирных жителей!
Итак, опрокидывая небольшие части немецкой разведки, 27‑я дивизия достигла реки Алле.
14 августа в пять часов вечера наш полк вступал в Алленбург, старинный городок с семисотлетней кирхой и узкими улицами, совершенно оставленный жителями. Здесь, на станции железной дороги, нашли мы огромные склады консервов, особенно много сгущенного молока, каковое и было роздано во все роты и команды. Между прочим, осмотрели мы здесь унтер-офицерский клуб местного пехотного полка. Прекрасное помещение и обстановка, богатая библиотека, всевозможные пособия для решения тактических задач, хорошие стенные карты, портреты кайзера и разные батальные картины в красивых рамах. Вообще, видна забота о своих унтер-офицерах.
Авангард дивизии, 107‑й Троицкий полк, ушел вперед. Наш 4‑й батальон выставил сторожевое охранение на западной опушке города. Когда ночью я поверял свои полевые караулы и заставы, я невольно залюбовался средневековой архитектурой домов с узкими уличками и светотенями от яркой луны. Особенное впечатление производила маленькая, но стильная, вымощенная плитами площадь со своей высокой старинной кирхой, длинным каменным бассейном для воды, памятником какому-то герою и двумя вековыми аллеями каштанов, кленов и лип. Эта площадь напомнила мне декорацию из «Фауста». Но вместо дивной музыки Гуно где-то вдали послышались отдельные выстрелы, и мимо меня промчался казачий разъезд с донесением, совершенно нарушив ночную тишину этого средневекового городка.
С 15 августа 1‑я армия продвигается с небольшими стычками своих авангардов с немецкими арьергардами до линии дальних фортов Кенигсберга – Лабиау, Тапиау, Домнау и Прейсиш-Эйлау. Здесь армия, несмотря на слабое сопротивление немцев, остановила свое дальнейшее продвижение вперед по приказу командующего северо-западным фронтом генерала Жилинского, ввиду общей обстановки.
Шли местные бои, но немцы оказывали упорное сопротивление, кое-где переходя даже в наступление. Очевидно, они собирались с силами, чтобы по всей линии перейти в наступление.
Население здесь оставалось на местах, и даже на наших глазах немцы исполняли свои полевые работы. При проходе нашего полка через одно местечко меня неприятно поразили шутки и критические замечания мирных жителей, следивших за нами с ироническими улыбками, словно это не на войне, а в мирной обстановке, на маневрах проходит свой полк куда-то на ученье. Так же спокойно глядел на нас толстый немец, сидевший развалившись, с сигарой в зубах, на машине-сенокосилке, запряженной парой породистых лошадей.
В один из этих дней полк занимал позицию около Клейн-Шонау (Klein-Schonau); немцы атаковали нас, подвезя сильную артиллерию, бой шел целый день до вечера. Немцы отошли. Много было убитых и раненых, которых увозили в полевые госпиталя.
В этот вечер, часу в восьмом, я со своей ротой назначен был в сторожевое охранение по северо-западной опушке леса Фришин у деревни Бебер-Свальде. От места боя у местечка Клейн-Шонау до этой деревни (путь шел лесом, вдоль железной дороги от Фридланда на Тапиау) расстояние было более десяти километров. Страшно изнуренная целодневным боем у Шонау, моя рота скоро идти не могла, и мы пришли к месту сторожевого охранения только в одиннадцать часов вечера, а пока я связался телефоном с соседней ротой 108‑го полка (правее меня) и расставил свои караулы и заставы, было далеко за полночь.
Днем в этом месте шел бой (район 108‑го Саратовского полка), и сейчас все увеличивавшееся зарево зажженной артиллерийским огнем усадьбы начало освещать и наши, только что вырытые, окопы, которые могли быть обнаружены немцами; поэтому, несмотря на сильное утомление, пришлось перенестись в тень, на самую опушку леса, и снова окапываться ввиду близкого противника.
В этой тяжелой обстановке, когда совершенно надорваны были наши физические силы – в дневном бою, десятикилометровом переходе, занятии участков охранения и копании окопов, – я особенно оценил своих помощников – подпрапорщиков и унтер-офицеров. Офицеров в моей роте уже в это время не было: поручик Кульдвер был прикомандирован к штабу полка (помощником адъютанта), подпоручик Врублевский временно командирован в штаб корпуса за пополнением полка запасными, а подпоручик Бадзен, раненный в бою 7 августа под Гумбиненом, еще лежал в госпитале. Обязанности офицеров исполняли мои кадровые унтер-офицеры, и только благодаря им в эту ночь все полевые посты, караулы и заставы точно заняли указанные мною места и окопались, вполне приготовясь, в случае появления противника, встретить его. Чувство долга и присяги и старая дисциплина преодолевали все!
Наконец, чтобы отдохнуть, я прилег в темноте на целую кучу брошенных немецких шинелей и ранцев. Голову положил на что-то твердое, как мне показалось – немецкий ранец, и сейчас же стал засыпать. И вот, слышу сквозь сон, как дежурный телефонист говорит мне: «Ваше высокоблагородие! Ведь вы легли на убитого немца!.. Пожалуйте лучше сюда, к нам в окоп, к телефону». Я поднял голову и, действительно, при свете электрического фонарика увидел труп убитого немецкого солдата, на спине которого лежала моя голова!..
Но нервы за время всех боев уже так были притуплены, утомление от трех почти бессонных перед этим ночей так было велико, что я, как только лег на новое мес то, сейчас же крепко заснул под охраной двух бодрых, выспавшихся днем телефонистов. По счастью, в эту ночь немцы нас здесь не побеспокоили. Рано утром по телефону получил приказание снять сторожевое охранение и присоединиться к полку.
Когда совсем рассвело, я увидал необыкновенно красивую местность, где мы провели эту ночь.
Совсем близко – небольшое озеро, как в зеркале, отражало опушку багряного, в ярких осенних тонах леса и крайние домики усадьбы, утопавшие в свежей еще зелени сада. Около домиков, ближе к нашим окопам, красивая клумба с цветами, но здесь же, на клумбе, среди роскошных махровых астр, нежных белых георгинов и поздних роз и прямо под навесом спелых, лопающихся от сока яблок и груш лежал убитый во вчерашнем бою белокурый молодой немец-солдат…
Остекленевший взор его устремлен был в небо, на груди его огромное пятно запекшейся крови… а на траве и цветах около него – слезы обильной росы!
Дали еще тонули в молочных облаках тумана, но на востоке уже горело зарево восходящего солнца и пробуждало во мне радость жизни.
Я быстро собрал роту и двинулся к полку. Телефонисты, весело перекликаясь, вслед за нами спешно снимали и накатывали на катушки проволоку полевого телефона.
V. Оборона моста под городом Алленбургом
5 сентября утром командир полка полковник Отрыганьев вызвал меня в штаб полка (Клейн-Шонау) и сказал мне, что, согласно секретному приказу дивизии, должна быть назначена от полка одна рота для выполнения особо важной задачи, и он назначает меня. В мое распоряжение будут назначены: пулеметная команда, команда разведчиков и взвод артиллерии. Подробности я получу в штабе дивизии от начальника штаба, полковника Радус-Зенковича, куда я завтра, 6 сентября, должен прибыть с ротой к 9 часам утра, ротную кухню взять с собой. Для пополнения роты, взамен убитых и раненых, командир полка обещал прислать запасных солдат.
Это назначение приятно польстило моему самолюбию, и я мысленно давал себе слово оправдать доверие любимого командира.
Рано утром поднял я свою роту, уже привыкшую к неожиданным походам, – сам верхом, – повел ее кратчайшей дорогой к штабу дивизии. Конь мой Янус, с которым я не расставался во все время кампании, был очень горячий. Никогда я не пользовался ни стеком, ни шпорами, а только шенкелями, чтобы подбодрить его, но на этот раз, видя по часам, что я могу опоздать, я поспешил вперед, все прибавляя рыси и, наконец, нервничая, в первый раз хлестнул его стеком, чтобы скакать в карьер. Янус взвизгнул и помчался.
Ровно в девять часов я был возле штаба дивизии, и вот здесь, когда я привязывал Януса к забору, он так крепко укусил меня в спину, что я вскрикнул от боли. Лошадь запомнила незаслуженную обиду и отомстила мне. Мне стало досадно и стыдно!..
Начальник штаба дивизии Генерального штаба полковник Радус-Зенкович рассказал мне, в чем заключается задача, и передал секретный приказ начальника 27‑й дивизии от 22 августа 1914 года за номером 24. На маленький отряд под моей командой: рота, сзади – батарея, команда разведчиков, пулеметная команда и команда сапер, возлагается оборона моста через реку Алле у города Алленбурга после отхода всей Первой армии на восток. Приказывается оборонять этот мост до наступления превышающих сил противника, после чего, отходя, мост этот взорвать. В приказе указывались тыловые пути для отхода колонн Первой армии на восток и последние пункты уже за немецкой границей, в Литве.
Прочитав этот приказ, начальник штаба на словах передал мне, что ввиду того, что настоящий каменный Алленбургский мост был немцами взорван, нужно принять меры к укреплению деревянного моста (построенного русскими саперами) и подъездных путей к нему для прохода через мост всей Первой армии и особенно тяжелой артиллерии. Для обороны моста в мое распоряжение, кроме моей роты, назначены: 1‑я батарея 27‑й артиллерийской бригады (подполковник Аноев), команда разведчиков 107‑го полка (поручик Зубович), пулеметная команда 106‑го полка (штабс-капитан Страшевич), подрывная команда 3‑го саперного батальона (штабс-капитан фон Фиттингоф) и команда телефонистов 106‑го полка.
Во время боя я непосредственно подчиняюсь командиру 107‑го полка полковнику Орловскому, впереди боевого участка которого расположен мост. Связь держать со штабом дивизии. 1‑я армия пройдет через мост на этих днях. Указаны тыловые пути отхода ее из Пруссии далеко на восток.
Получив этот приказ, я поехал навстречу подходившей роте и с нею направился к городу Алленбургу. По дороге я еще раз внимательно перечитал этот приказ, и мое сердце тревожно сжалось, когда я нашел строки о предстоящем отступлении Первой армии. Что случилось там, на фронте? Ведь нигде наша армия не разбита, везде сдерживаем немцев. Почему же мы бросаем Восточную Пруссию?..
Я не подозревал, что в это время немцы, спасая свою Восточную Пруссию, сняли и привезли с французского фронта, с Марны, два свежих корпуса и кавалерийскую дивизию и, нанеся 15–16 августа поражение Второй Самсоновской армии, собирались обрушиться на нашу Первую армию.
Не доходя города Алленбурга, я расположил роту в сараях деревни Шиллен при самой реке, у моста. Три быка (устоя) и настилка каменного моста, взорванного немцами при отступлении, лежали в реке, поэтому рядом был выстроен нашими саперами довольно основательный мост; наша 1‑я армия при наступлении в Восточную Пруссию прошла не по одному этому мосту, а и по мостам выше Алленбурга у местечка Лейссиенена и у Вехлау (где железная дорога). Теперь же эти мосты по стратегическим соображениям были оба взорваны, и почти вся армия должна идти обратно по единственному Алленбургскому деревянному мосту.
Совместно с прибывшим ко мне саперным офицером мы наметили план работ по укреплению моста и сооружению второго подъездного пути к мосту, специально для артиллерии. Моя рота под руководством сапер сейчас же приступила к работам. Не могу не отметить смелость и находчивость одного рядового еврейчика по установке козел в глубокой и быстрой реке, причем он едва не утонул.
Укрепив мост дополнительными «козлами», балками и новой настилкой, я распорядился его минировать, то есть сделать все необходимые приготовления к взрыву моста после нашего отступления.
Затем я, собрав всех взводных командиров, наметил на высоте, впереди моста, линию окопов для обороны, по обе стороны шоссе от Алленбурга на Клейн-Эйгелау; фланговые окопы давали перекрестный огонь, а окоп внизу обстреливал подход к мосту вдоль реки.
Когда вырыты были все эти окопы и ходы сообщения, я приказал измерить расстояние до ясно видимых рубежей и предметов. Между прочим, я распорядился вырыть один ход сообщения из окопов к мосту, вернее – к ручью, впадавшему в реку Алле. Ручей этот скрывался в прибрежных густых камышах, могущих служить хорошим прикрытием в случае отхода роты из окопов к мосту. На вышке сеновала я устроил наблюдательный пункт с большим кругозором. Все эти работы заняли у нас полных два дня…
24 августа я обратил внимание на высокую полукаменную мельницу на горке у деревни Триммау впереди моста, могущую служить немцам прекрасным пристрелочным пунктом. Я решил взорвать ее и поручил это саперному офицеру. Подложили под основание ее динамит и пироксилин. Сильные взрывы смутили покой некоторых артиллерийских парков и полевых госпиталей. Прискакали оттуда к мосту испуганные офицеры и врачи верхом, спрашивая: где немцы? Почему стреляет наша артиллерия? Я успокоил их, рассказав, в чем дело.
Между прочим, в этот день я получил приглашение на обед в близрасположенный артиллерийский парк. Милая компания молодежи, причем только сам командир парка был кадровый офицер – штабс-капитан, а остальные чины – прапорщики – мобилизованные студенты. Обед был, взамен спиртных напитков, с русским квасом, очень вкусный и сытный. Настроение молодежи было веселое и победное. Много, хотя и шутя, говорили о скором посещении Кенигсберга, о красоте этого города, открытки с видами которого офицеры достали в Алленбурге.
Никто из них еще не подозревал о «тыловых путях»…
Но вот, только что подали сладкое, как командиру парка вручил приехавший ординарец пакет. Я видел, как дрогнуло и побледнело лицо штабс-капитана. Он отпустил ординарца и приказал всем чинам не расходиться. Все насторожились. Затрещал телефон – вызывали из штаба артиллерийской бригады командира парка: приказ об отходе в тыл в первую очередь касался госпиталей и парков…
Когда командир парка сообщил об отходе назад, некоторое смущение было заметно у всех. Недоуменный вопрос: «Что случилось?» – отражался на всех лицах. Через пару часов парк уже выполнял свой тыловой путь!
На фронте, на линии кенигсбергских восточных фортов, в это время шли непрерывные стычки с немцами; много оттуда провозили раненых, направляя их из полевых госпиталей в тыл, в Россию, и наша армия, под натиском свежих немецких корпусов, наконец начала планомерное отступление. Днем шли бои на занятых позициях, а с наступлением темноты, под прикрытием гвардейской и армейской кавалерии, продолжался отход.
Для связи тыловых частей и учреждений с фронтом у меня в Шаллене был промежуточный казачий пост из трех человек. Эти донские казачки, приезжая ко мне каждый день с фронта, сообщали разные новости о происшедших за день стычках, часто сильно преувеличивая наши успехи.
Однажды вернулись на ночь только двое, ведя за собой лошадь третьего. Я спросил: «Где третий?» И вот, со слезами на глазах, бородатый донец рассказал: «Сегодня Бог наказал Макарушкина за то, что вчера он снял с убитого в бою немца золотое кольцо… Шрапнель угодила Макарушкину в голову, и он пал убитый недалеко от того немца, у которого он снял кольцо, а я ему еще вчера говорил: не тронь покойника, не бери кольцо, Бог накажет! Так оно и вышло!»
Началось отступление Первой армии. По ночам (25 и 26 августа) непрерывно, но со строгим соблюдением дистанций, в полном порядке, неторопливо проходили пехота, артиллерия и небольшие части кавалерии. Проходили полки (со знаменами в чехлах), со знакомыми офицерами, проходили разные штабы корпусов, дивизий, бригад. Тяжелые пушки сворачивали перед мостом на построенный для них моей ротой из подручного материала подъездной путь. Деревянный мост немного сгибался под грузом тяжелой артиллерии, и я сначала очень волновался в эти моменты, опасаясь катастрофы, но потом успокоился, особенно когда вся тяжелая артиллерия уже прошла через мост.
В эти дни я много беседовал со своей ротой, подготовляя солдат к честному выполнению возложенной на роту боевой задачи: оборонять мост для прикрытия отхода своих войск. Я еще сам ясно не представлял себе, как удастся мне выполнить эту задачу? Надолго ли смогу задержать врага? Но я верил, что отлично стреляющая рота, уже закаленная в прежних боях и стычках с немцами, не дрогнет и не поддастся панике. Мне вспомнилось тогда, как одна рота сибирского стрелкового полка, в бою под Сандепу с японцами, своим метким огнем остановила наступление целого полка. С другой стороны, я глубоко верил только в помощь Божию.
В это время фельдфебель мой разыскал где-то в городе оставленную немцами пекарню и там три-четыре мешка белой муки крупчатки. Мобилизованные булочники-хлебопеки начали печь вкусные булки, и я угощал ими проходивших знакомых офицеров. Целую корзину таких булок послал я в штаб дивизии и в свой полк, потому что уже скоро месяц, как армия белого хлеба и булок не видела. Из штаба дивизии мне прислали в ответ корзину, наполненную фруктами, и большой графин с хорошим квасом.
Когда через мой мост проезжал штаб дивизии, начальник дивизии генерал Адариди, благодаря за булки, посмеялся: «Вы и здесь продолжаете кормить нас вкусными вещами, как на полевой поездке в мае».
Командир полка полковник Отрыганьев, проезжая мимо моих окопов, напомнил мне обратить внимание на подступы к позиции. Это было очень ценное указание любимого начальника.
Я утром проехал верхом в сторону противника и оттуда наметил возможные подступы к моему мосту. На правом моем фланге одним из этих подступов являлась околица местечка Егерсдорф и самой деревни Шаллен, а на левом – узкая лощина, покрытая кустарником, где река Алле делает колено у Альтгоф. Это было очень важно, и я, так сказать, дополнил свой проект обороны моста.
Ввиду немецкого шпионажа и скрытых немцами телефонов (наша разведка ловила их в погребах брошенных усадьб, а шпионов находила в возах с сеном или соломой), все предмостные здания, жилые и нежилые, были мною тщательно осмотрены.
После этого я еще раз обошел и осмотрел все расположение своей роты в окопах и ниши для патронных ящиков; причем заботу о питании роты патронами возложил на фельдфебеля подпрапорщика Нагулевича.
Между прочим, заметил, что взводные командиры расстояния до определенных рубежей и местных предметов заботливо нанесли на дощечки-указатели, вкопанные на видных местах в каждом окопе. Перевязочный пункт по моему указанию устроен был ротным фельдшером у самой реки в погребе.
И вот, к вечеру 26 августа, под натиском немцев, прошли через мост к городу Алленбургу последние части Первой армии. Артиллерийская канонада, целый день гремевшая на юг от нашего фронта, затихла. По ту сторону моста оставалось только сторожевое охранение нашей 27‑й дивизии – два батальона 106‑го и 108‑го полков и небольшие части кавалерии. Наконец, в сумерки, последними прошли и эти части, и за мостом остался только я со своей ротой.
Начальник сторожевого охранения, подполковник нашего полка Г. М. Борзинский, проходя мимо меня через мост, пошутил:
– Ну, Александр Арефьевич, и дадут же вам немцы – мигом сметут вас!
– Не пугайте, Григорий Михайлович, – сказал я, – вот лучше поторопите штаб, чтобы скорее прибыла пулеметная команда.
– А вы не знаете, что это отменено штабом дивизии, чтобы пулеметы не попали в руки немцев… вот почему я и говорю: «Зададут вам немцы перцу!»
У меня неприятно сжалось сердце, хотя я старался и виду не показать, что расстроен.
Действительно, пулеметов мне так и не дали, а очень жаль… Скоро прибыла команда телефонистов нашего полка и соединила меня со штабом дивизии, а также с 107‑м Троицким полком и первой батареей 27‑й артиллерийской бригады, составлявшей арьергард дивизии. 25‑я и 27‑я дивизии при этом отступлении составляли арьергард Первой армии.
Уже совершенно стемнело, когда прибыла команда разведчиков 107‑го полка во главе с поручиком Зубовичем. Я сейчас же выслал их вперед для разведки о противнике – двумя партиями в сторону Клейн-Энгелау и деревни Гундау.
Было часов девять вечера, когда я услышал перестрелку нашей разведки с немцами в направлении Клейн-Энгелау и получил первое донесение от поручика Зубовича, что немецкая разведка – партия самокатчиков – столкнулась с нашей у ручья (без названия) и после перестрелки скрылась за местечком. Поручик Зубович остался у моста через ручей, где пересечение трех шоссе. У него убитых двое и раненых шесть человек. Я приказал поручику Зубовичу вернуться со своей командой в окопы к роте. Четырех тяжелораненых отправил в тыл. На намеченные мною заранее места впереди и на фланги выслал секреты.
Было тихо. В стороне противника изредка слышны были звуки колес, быть может, передвижение артиллерии или обоза.
Недалеко от моих окопов было пересечение трех шоссе, на Шаллен, Гундау и Альтгоф. Я приказал спилить и повалить здесь поперек шоссе три огромных дерева, чтобы немцы не могли сразу подкатить на грузовиках с орудием или пулеметом к моим окопам.
Совсем стемнело. Рота в это время в окопах ужинала: фельдфебель подпрапорщик Нагулевич по своей инициативе привез из 107‑го полка походную кухню с супом, и, таким образом, люди перед боем были накормлены. Команда разведчиков поужинала в своем полку еще до прибытия ко мне. Кухню отправили назад, за мост.
И вот, думал я, подходит важный момент. Какое-то особенное чувство овладело мной; хотелось подвига! Я знал, что теперь смотрят на меня и мою роту все, кто прошел через мост: родной полк, начальство и 107‑й полк, составлявший арьергард дивизии и расположенный сзади меня на западной опушке города Алленбурга. Но я не знал, долго ли мне удастся с этой горсточкой любимых моих солдат оборонять мост и задержать противника, ведь немцы могут в один миг смести роту! Я начал горячо молиться Всемогущему Богу. У меня была с собой маленькая иконочка Казанской Божией Матери, которой благословил меня мой младший сын кадет Валентин, когда я с ним расставался. А ему этот образок подарил Великий Князь Константин Константинович – главный начальник всех военно-учебных заведений – во время посещения им Полоцкого кадетского корпуса. Я со слезами просил Божию Матерь «покрыть нас Своим Покровом». И странно… после этой горячей молитвы я стал совершенно спокоен, всецело положившись на волю Божию.
Из бесед с моими взводными командирами я вынес впечатление, что люди хорошо подготовлены и вполне сознают предстоящую задачу. Все четверо сказали мне, что они ручаются за своих людей: «не трусы и все стреляют отлично», но беспокоятся за прибывших накануне запасных солдат. Курьезно, что начальство прислало это пополнение в полк совершенно без ружей! Рассуждало тыловое начальство так: «После Гумбиненского боя полки взяли тысячи немецких ружей и некоторое количество к ним патронов, значит – этими ружьями можно вооружить присланных без ружей запасных». Но начальство забыло, что, во-первых, Гумбинен остался далеко позади вместе со складом отнятых у немцев ружей (около восьми тысяч); во-вторых, к немецким ружьям нужны и патроны, а их было мало, и в-третьих, солдаты, как кадровые, так и запасные, обучались стрелять из русских, а не из немецких винтовок и т. д.
Грустную и немного смешную картину представляли из себя эти «дяди» – бородачи, в большинстве случаев многосемейные пахари, отвыкшие от строя. Я накануне, когда их прислали ко мне, долго и усиленно просил свое начальство лучше убрать их – безоружных из роты, назначенной для важной боевой задачи, если нельзя их вооружить. Но ничего из этого не вышло.
В три с половиной часа утра один из высланных вперед секретов дал мне знать, что в направлении Клейн-Энгелау слышно движение войск, но куда они направляются, за темнотой не видно.
Часа в четыре утра, когда стало рассветать и все было окутано густым речным белым туманом, со стороны противника ясно послышалось цоканье подков лошади приближающегося по шоссе всадника. Я приказал постараться снять его, не стреляя, живым, чтобы звуком выстрела не выдать немцам нашего расположения. Но вышло иначе.
Не различая за густым туманом наших окопов, немец спокойно въехал в самую середину их (окопы вырыты были по обе стороны шоссе), увидал, куда он заехал… издал звук «ах» и сразу повернул коня, наклонив голову. Но в этот момент пуля кого-то из не вытерпевших наших солдат поразила его, и скоро он свалился с коня, а конь помчался в туманную даль…
Мне в окоп солдаты принесли каску убитого и маузер. Это был первый наш трофей! При рассмотрении найденной на убитом служебной книжки оказалось, что это был немецкий полевой жандарм.
Рассвет увеличивался. Лежащие вдали от речного тумана высоты и холмы стали яснее обрисовываться… Вдруг на одной из этих высот, на шоссе, показалась густая колонна пехоты, впереди ее ехали три всадника. Я приказал открыть огонь. Расстояние до этой высоты было точно измерено, и рота буквально смела эту колонну своим метким и частым огнем. Немцы в беспорядке бросились бежать во все стороны, очевидно не давая себе отчета, откуда посыпались тучи пуль!
Как важен был для роты, чисто психологически, этот первый успех! Нервное напряжение от томительного выжидания противника сменилось у солдат прямо буйной радостью!..
Рассвело. Я взобрался на вышку сеновала над моим окопом и не отрывался от бинокля. Скоро я увидел, что немцы, около двух батальонов пехоты, наступают цепями и сзади колоннами (очевидно, третий батальон в резерве).
Сейчас же по телефону я сообщил командиру 1‑й батареи подполковнику Аноеву, прося его открыть огонь по колоннам противника. «Корректировать огонь, – сказал я, – будем отсюда».
И вот, «затукали» и завыли очередями наши гранаты и шрапнели, летя через наши головы в сторону немцев. Мой наблюдатель, вольноопределяющийся Наумченко, с биноклем у глаз, сверху кричал мне о месте разрыва наших снарядов, я передавал это по телефону подполковнику Аноеву: «Правее! Еще правее!» или: «Ниже!», «Выше!», «Еще выше!», «Так хорошо!», «Еще! Еще!». Рота в это время держала точный прицельный огонь.
Таким образом, передние немецкие цепи были нами быстро рассеяны. Остановились и залегли и резервы их.
Но в бинокль видно было, что они рассыпали новые цепи и открыли по нам огонь. Жалобно засвистали немецкие пули и «затакал» их пулемет, но пули летали беспорядочно, выше наших окопов, а пулеметные струи с визгом и стуком, как горох, ударялись левее нас в каменную стену соседнего, на холме, дома мельника, где я до этого боя провел несколько дней.
Вскоре открыла огонь сначала полевая артиллерия противника, нащупывая наши окопы, а затем и тяжелая, сосредоточив огонь по мосту и по западной опушке города. Шрапнели все чаще стали разрываться над самыми нашими окопами. Появились раненые. По ходам сообщения они переползали к перевязочному пункту. Первым убитым в роте пулею в лоб (моментальная смерть!) был ефрейтор Афанасьев, родной брат старшего унтер-офицера Афанасьева.
Часов в десять утра, под прикрытием огня своей артиллерии, немцы густыми цепями и колоннами поднялись и перешли в наступление, но рота и команда разведчиков открыли по ним такой убийственный огонь пачками, с точно измеренного расстояния, что немцы, понеся огромные потери, опять залегли.
В это время у меня случилось крайне неприятное замешательство с доставкой патронов.
Обеспечение роты патронами было возложено, как я уже упомянул, на фельдфебеля Нагулевича. Когда рота развила частый и даже пачечный огонь, запасы патронов в нишах окопов быстро израсходовались. Уже после первой атаки немцев из всех четырех взводов ко мне стали присылать донесения, что половина патронов израсходована, а к концу второй атаки, что патроны кончаются. 107‑й полк на мои просьбы по телефону скорее прислать двуколку с патронами отвечал, что уже выслана была двуколка, но при самом выезде, перед окопами, ездовой убит, а лошадь ранена.
Мои люди, которых я посылал к этой застрявшей двуколке с патронами, не возвращались… Потом узнал я, что двое из них по дороге были убиты, а один пропал без вести…
Взволнованный этой неудачей, я просил 107‑й полк выслать другую двуколку. Кто-то по телефону оттуда обещал «сделать распоряжение». Я нетерпеливо ждал и страшно волновался за исход обороны. Немцы в это время усилили свой огонь, а рота стреляла редко, и патроны все не прибывали…
Потеряв терпение и боясь, что из-за этого вся оборона моста может «провалиться», я накинулся на своего фельдфебеля, грозя расстрелять его, если он сейчас же не наладит доставку патронов из 107‑го полка. И вот, старый служака сам бежит через мост к западной опушке города, где был 107‑й полк.
Там, как мне потом рассказывали троицкие офицеры, упал на колени перед командиром батальона капитаном Мартынцом и умолял дать скорее патронную двуколку, иначе рота погибнет! Капитан Мартынец приказал заменить убитую лошадь, а двуколку с патронами дать фельдфебелю Нагулевичу. Таким образом он, лично правя лошадью, привез патроны через мост, под сильным огнем противника. Я расцеловал его за этот подвиг!
Быстро пополнены были запасы патронов во всех взводах, и рота возобновила сильный огонь по атакующему противнику.
Цепи противника пытались обойти наш правый фланг, где деревня, но я сейчас же давал знать об этом подполковнику Аноеву, и его батарея своим огнем выбивала их каждый раз оттуда! Вскоре дома здесь горели… Вместо меня на вышке сеновала корректировал теперь огонь батареи поручик Зубович.
Труднее выбить немцев было на левом фланге, в глубокой лощине с кустарниками, недоступной нашему обстрелу. Вот именно здесь, выдвинутый вперед своим гнездом, пулемет мог бы защитить мост от обхода. Я еще раз пожалел, что не дали мне пулеметов. 8‑я рота 107‑го полка по моей просьбе (по телефону) одним взводом обстреливала эту лощину, но это была стрельба на очень большое расстояние, более двух тысяч шагов.
Во втором часу дня немцы почему-то сразу прекратили ружейный огонь, их артиллерия тоже замолчала. В наших окопах послышались громкие разговоры и даже смех. Огонь почти прекратился. Но что это?! Я вижу в бинокль, что противник густыми цепями и сзади колоннами двигается на нас шагом, выкинув впереди огромный белый флаг, и в передних цепях мелькают белые платки. Кто-то из моих солдат глупо крикнул: «Они сдаются!» Но я успел крикнуть в окопы: «Пачки, начинай!» – и бросился к телефону, прося батарею открыть огонь. Поручик Зубович корректировал этот огонь. Передние цепи с белыми платками упали и за ними идущие цепи были буквально скошены, и немцы, усеяв все поле впереди окопов убитыми и ранеными, остановились – залегли… Исчезли белые флаги… и даже огонь они открыли не сразу. Некоторые убитые лежали, а раненые корчились в шагах трехстах-двухстах от наших окопов…
Какую бурю восторга вызвал этот успех в роте! Какие шутки и смех послышались из уст солдат! Особенно во втором взводе старшего унтер-офицера Афанасьева. Этот богатырь – косая сажень в плечах – особенно умел держать в руках свой взвод.
Во время боя, когда тяжелые снаряды начали разрушать окопы и появилось много убитых и раненых, испуганные запасные «дяди» бородачи начали охать и плакать, как дети, а некоторые из них стали удирать и поползли из своего окопа по ходу сообщения… Двое из них приползли ко мне в окоп… Когда увидали меня, стали прямо рыдать!.. «Ваше высокоблагородие! Ослобоните нас, увольте! Какие мы воители! У меня четверо детей! Ослобоните нас!» Сначала я бросился на них с револьвером, но потом опомнился. Я пристыдил их, напомнил о присяге, указав на молодых летами солдат, почти детей, мужественно сражавшихся.
Грустно и досадно было видеть эту картину! Я приказал им вернуться на свое место и горнисту сопровождать их…
Командиру второго взвода старшему унтер-офицеру Афанасьеву я послал записку, укоряя его за беспорядок во взводе. И вот, как потом рассказали мне люди его взвода, Афанасьев, прочитав мою записку, освирепел! Кинулся к одному из этих храбрецов. «Почему ты, борода, прячешься, ползаешь, срамишь весь взвод перед ротным командиром, а не стреляешь в немцев, с… с…?»
«Да я не вижу их, господин взводный!»
«Ах, не видишь?..» – закричал Афанасьев и тут же высоко поднял его на своих могучих руках над окопом! Немецкие пули быстро засвистали близко… близко…
«Теперь видишь?!»
«Вижу, вижу, господин взводный», – отчаянно завопил «бородач» и сейчас же стал стрелять не только он, но и другие запасные, у которых были винтовки, взятые у раненых и убитых солдат. Полная дисциплина водворилась во взводе! Да, с такими чудо-богатырями, как унтер-офицер Афанасьев, можно на войне чудеса творить!
С трех до пяти часов дня противник возобновлял яростные атаки, доходя почти до наших проволочных заграждений, но все атаки были ротой отбиты. Потери немцев увеличивались. Мы стреляли уже с постоянным прицелом.
Насколько силен был наш огонь на таком близком расстоянии, доказывает огромное количество расстрелянных в этом бою патронов (десять патронных двуколок: две своего и восемь 107‑го полка); деревянные ствольные накладки коробились от раскаленных стволов ружей!
В это время поручик Зубович заметил в бинокль движение немецких колонн к северо-востоку, во фланг 25‑й дивизии. Я сейчас же сообщил об этом первой батарее, и она очень удачно обстреляла эти колонны, совершенно остановив их движение к 99‑му Ивангородскому полку.
Около пяти часов дня появился над нами немецкий аэроплан, стал кружиться и выбрасывать высоко над нами в синем воздухе какие-то серые змейки, яблочки и тому подобные условные знаки, очевидно указывая места расположения наших окопов, моста и нашей артиллерии. И действительно, скоро немцы сосредоточили на нас весь свой огонь. Я стал бояться за мост: «чемоданы» разрывались все ближе и ближе к нему!
В это время из мостового караула прибежал ко мне саперный унтер-офицер и доложил, что провода из камеры для взрыва моста прерваны снарядами и, таким образом, взорвать мост при отходе будет нельзя. Я потребовал к себе штабс-капитана Фиттингофа, но унтер-офицер доложил, что он куда-то ушел из мостового окопа… Мысль об измене на мгновенье мелькнула у меня в голове («Фиттингоф – немец!» Все мы тогда, в начале войны, заражены были этим подозрением), но я ее отбросил, сообразив, что штабс-капитан Фиттингоф, вероятно, первый заметил порчу проводов и лично принимает меры к исправлению, что потом и подтвердилось.
Но все-таки я заволновался. В приказе начальника дивизии мне определенно сказано, уходя, взорвать мост. Боясь ответственности, я по телефону донес начальнику штаба дивизии полковнику Радус-Зенковичу, что мост взорвать нельзя. После доклада начальнику дивизии об этом полковник Радус-Зенкович лично по телефону успокоил меня, сказав, что при отходе роты мост будет разрушен огнем нашей артиллерии…
Во время этих переговоров мне случайно пришлось подслушать разговоры штабных офицеров. По адресу моей роты была сказана фраза: «А эта уфимская рота, конечно, обречена в жертву»… Произнесено это было самым благодушным и веселым тоном, а в этот момент у меня творился ад! Окопы снарядами немецкой тяжелой артиллерии совершенно разрушались; земля тряслась от взрыва «чемоданов»; дым от загоравшихся вблизи сараев застилал глаза; пули жалобно-ласково пищали и пели уже над самыми окопами, а сверху посыпал нас дождь осколков и больших «козодуев» шрапнели!.. Число убитых и раненых увеличивалось. Крики и стоны тяжелораненых стояли в воздухе… Но почему-то на этот раз они не вызывали у меня сострадания, а только раздражали. Так, например, один солдатик-татарин приполз ко мне в окоп и, видно, сильно мучился от своего ранения: пуля попала ему в спину и застряла где-то около самого позвоночника; он визжал и плакал от боли, как ребенок, но я не только равнодушно, но даже с какой-то досадой смотрел на него, как на какую-то помеху, и думал лишь о том, как бы еще дольше не пускать немцев на мост… Сердце мое ожесточилось, и вот, словно в наказание мне за это, разрывается вблизи бризантный снаряд и контузит меня воздухом в правую половину головы… В глазах потемнело, в ушах – звон… Я упал и на мгновение потерял сознание…
Когда очнулся, первая мысль была, что все потеряно, бой проигран, мы окружены немцами и отрезаны. Сейчас – плен… Я подло струсил, но… осмотрелся, пришел в себя и вижу: около меня возится поручик Зубович, прикладывая к моей голове компресс, а фельдшер дает выпить какое-то лекарство. Стало рвать желчью, но после рвоты я сразу почувствовал себя лучше. Поручик Зубович, вероятно чтобы ободрить меня, говорит:
– А наша артиллерия прямо чудеса творит, в бинокль видно, что все колонны немцев, направлявшиеся к 25‑й дивизии, повернули сейчас на запад и скрылись.
– Ну, а мы как? Немцы сметут нас? – спрашиваю я мрачно, с тревогой.
– А вот, – отвечает Зубович, – только что я подслушал по телефону разговор штаба дивизии со 107‑м полком и голос начальника дивизии: «А что, неужели Успенский все еще держится?!»
Как только услышал я про эту фразу, какую радость и удовлетворение я почувствовал! Исчезло малодушие, я совершенно воспрял духом! Я бодро встал и проверил наличие людей и количество патронов во всех взводах.
Благодаря усиленному огню немцев уже налаженная доставка патронов из 107‑го полка опять затруднялась.
Чтобы пополнить потери роты (особенно пострадал второй взвод унтер-офицера Афанасьева), я стал просить поддержки у командира 107‑го полка, и он уже приказал выслать в мое распоряжение одну роту, но в это время от огня немецкой артиллерии загорелись у меня близлежащие здания и сараи, а главное, тяжелым снарядом сорвало вышку сеновала вместе с наблюдателем на землю, нас всех оглушило. «Убит, убит!» – закричали солдаты… Но вот из-за столба дыма, пыли, сломанных досок и осколков появляется вольноопределяющийся. Солдаты с хохотом закричали:
– Жив, жив!
– Жив, курилка! – ответил он. – Ваше высокоблагородие, немцы накапливаются справа у деревни и вдоль по реке пробираются к нам.
Я бросился к телефону, но в этот момент взрывом другого тяжелого снаряда разбивает весь окоп, где был телефон, засыпаются землей оба телефониста, а главное, разбивается сам аппарат, и, таким образом, связь со 107‑м полком и 1‑й батареей – порвана! Не успел я опомниться, как из мостового караула прибегает подчасок и кричит мне:
– Ваше высокородие, цепь противника пробирается сзади нас по берегу реки к мосту!
– Скорей откройте там огонь! – кричу я и в эту минуту быстро решаю прекратить оборону и отойти за мост, чтобы не очутиться без патронов, отрезанным от моста и от своих, и не попасть таким образом с ротой в плен к немцам.
План отступления у меня был обдуман заранее.
Я приказал первому взводу подпрапорщика Карпенко и мостовому караулу у реки, оставаясь в окопах, прикрывать огнем отход роты. Затем, воспользовавшись дымовой завесой от загоревшихся вблизи домиков и сараев, рота (три взвода) и команда разведчиков по ходам сообщения и вдоль тростников у ручья, под сильным огнем артиллерии переходит через мост…
Редкие пули летели к нам со стороны реки, где немцы по берегу пробирались к мосту, но сильного ружейного огня и общей атаки для преследования нас (как я ожидал и чего опасался) не произошло. Рота накапливанием постепенно собралась на заранее намеченный и укрытый от огня сборный пункт, недалеко от окопов 107‑го полка.
Было часов семь вечера. Каждый взвод привел или принес с собой своих раненых.
Пока я выслушивал подробные доклады взводных командиров о действиях и о потерях в каждом взводе, благополучно прибыл и первый взвод во главе со своим героем-командиром подпрапорщиком Карпенко.
Теперь только, после доклада и расспроса людей первого взвода, я понял, почему немцы совершенно не преследовали нас. Оказалось следующее.
Немцы, узнав о совершенном прекращении огня из наших окопов и видя горящие здания позади них, по-видимому решили, что русские ушли и окопы пустые, и двинулись вперед к мосту огромной беспорядочной толпой.
Карпенко, подпустив их совершенно близко, открыл со своим взводом в упор им сильный пачечный огонь, и вся эта толпа, как скошенная, полегла, а отчасти разбежалась. Продержав еще несколько времени огонь, подпрапорщик Карпенко благополучно отошел со своим взводом, потеряв несколько человек на мосту от флангового огня немцев, пробиравшихся все ближе, вдоль реки, к мосту. Мостовой караул у реки тоже снялся и присоединился к его взводу, как мною было приказано ему ранее.
Собрав, таким образом, всю роту, я в горячих словах поблагодарил и роту, и команду разведчиков 107‑го полка за самоотверженность и храбрость, расцеловался с поручиком Зубовичем и наконец добрался с ними до окопов 107‑го полка благополучно; а была опасность, чтобы троицкие в начавшейся темноте не открыли огонь по нам, приняв нас за немцев, что в первых боях и бывало (как, например, в конце Сталупененского боя).
Не могу я сейчас забыть, как восторженно встретил нас 107‑й полк: фуражки летели вверх, офицеры и солдаты кричали нам из своих окопов: «Уфимцы, ура! Уфимцы, молодцы! Шестнадцатая, ура!» Это была лучшая для нас награда! Измученные, землисто-зеленые, похудевшие за эти сутки лица и воспаленно-горящие глаза моих солдат и особенно унтер-офицеров прямо преобразились от этой неожиданной похвалы троицких – ближайших свидетелей нашего боя с немцами!
И действительно, все перипетии боя за мостом им были известны, потому что связь со штабом дивизии и с первой батареей 27‑й артиллерийской бригады поддерживалась через 107‑й полк.
В частности, ближайшими посредниками и свидетелями обороны моста были: участники этого боя командир первой батареи 27‑й артиллерийской бригады подполковник Аноев (получивший за этот бой чин полковника); 107‑го полка: начальник команды разведчиков поручик Зубович, получивший за этот бой георгиевское золотое оружие; командир второго батальона капитан Мартынец, поручик Хмелевский, поручик Александров, командир восьмой роты штабс-капитан (фамилию его забыл) и штаба дивизии: поручик Лапекин и штабс-капитан (фамилию тоже забыл).
Как только рота влезла в солидные окопы 107‑го полка, я по телефону сделал доклад командиру 107‑го полка о ходе боя, о геройских действиях команды разведчиков во главе с поручиком Зубовичем, о потерях и о том, что делается у немцев.
Потери моей роты выразились в восемнадцати убитых, двадцати восьми раненых и одиннадцати без вести пропавших. По докладу обо всем этом начальнику дивизии сейчас же последовал приказ 27 августа (ст. ст.) вечером: моста не разрушать, с рассветом 107‑му Троицкому полку перейти в наступление, 106‑му полку поддержать это наступление. Но приказ этот, ввиду общей обстановки, был заменен новым приказом: всей Первой армии продолжать отход на восток!
Стало темнеть. Артиллерийский огонь с обеих сторон не прекращался. Троицкие офицеры в своих окопах напоили меня чаем из «термоса». Чисто физически я «отошел», стало на душе легче, спокойнее. Чувствовалась удовлетворенность от всего пережитого и даже тихая радость от выполненного долга… Я отдыхал душой… Зарево близкого пожара освещало окопы…
Громкие раскаты смеха солдат привлекли мое внимание. На лужайке, около окопов, паслись молодые козел и коза и старый козел. Какой-то шутник-солдат завязал старому козлу платком глаза, чтобы он не мешал молодому козлу ухаживать за козочкой. Старый козел «вслепую» старался мешать им и делал при этом уморительные и неудачные прыжки. Солдаты, как дети, забавлялись этим зрелищем и неудержимо хохотали, совершенно забыв всякую опасность от разрывающихся кругом снарядов. Таков русский солдат!
VI. Отступление
Под свист летящих и грохот разрывающихся снарядов немецкой артиллерии возвращался я в темноте со своей ротой к полку. Небольшую часть пути пришлось пройти через город Алленбург. Какое ужасное впечатление производит артиллерийский огонь в городе, да еще в темноте!
С каким треском и гулом среди узких улиц и дворов разрываются «чемоданы», гранаты и шрапнель и каким диким аккомпанементом этих разрывов служит непрерывный грохот и звон падающих и рассыпающихся каменных стен и оконных стекол, причем через пустые отверстия рам и дверей вырывается красными языками огонь горящей внутри обстановки!.. Впечатление усиливается от окружающей темноты и полного отсутствия в городе и домах людей…
Средневековый тихий городок горел во многих местах. Семисотлетняя кирха в этом бою немецким огнем была разрушена, ее высокая стильная колокольня рухнула: немцы предполагали, что здесь наш наблюдательный пункт. Вообще город Алленбург сильно пострадал исключительно от немецких снарядов.
Уже была ночь, когда я с ротою достиг окопов своего полка. Артиллерийский огонь прекратился. Страшно усталые, измученные и потрясенные боем, мы все мечтали сейчас об отдыхе и сне!..
И как же велико было наше разочарование, когда мы застали наш полк, спешно снимающийся с позиции для следования в дальнейший «тыловой путь»!
Кратко доложив командиру полка о ходе боя за Алленбургским мостом и о потерях, я со своей ротой вступил на свое место в походной колонне.
И вот началось настоящее отступление!
Немцы, сняв с Марны, с французского фронта, для спасения Восточной Пруссии два свежих корпуса и отдельную кавалерийскую дивизию, разгромили Вторую Самсоновскую армию (генерал Самсонов застрелился) и теперь обрушились на нашу Первую армию: обойдя ее со стороны Мазурских озер, они главный удар нанесли в бою у Лыка того же 27 августа. Вот почему наша дивизия, составлявшая арьергард, должна была 27 августа отступить, чтобы не быть совершенно отрезанной.
За эту великую войну я дважды пережил этот ужас и позорный – не скрываю – страх перед преследующим врагом! Ведь я лично видел в бою под Гумбиненом отступление немцев – Макензеновского корпуса! Я знал, какие ужасные потери несет отступающий и убитыми, и ранеными, и взятыми в плен… и я чувствовал, что подлое, мелкое чувство страха перед преследователем овладело всеми нами, начиная с высших начальников и кончая последним обозным рядовым!
Чем дольше длилось это преследование, чем ближе настигал нас враг, тем сильнее проявлялся этот страх: старые, дисциплинированные части не шли, а почти бежали не только по шоссе и дорогам, а часто и прямо без дорог!.. Это был необыкновенный по быстроте и непрерывности (день и ночь) марш!
Казалось, вот уже ушли от артиллерийского огня, от разрывающихся «чемоданов» и шрапнели противника, и на время чувство спокойствия внедрялось в нас, но… вот опять над нами кружатся немецкие аэропланы, бросаются с них бомбы и откуда-то с флангов летит и рвется над нами шрапнель и гранаты и «такает» немецкий пулемет, поливая нас пулями. Это – немцы на грузовиках быстро подвозят несколько легких орудий и пулеметов, открывая огонь, и производят у нас не столько потерь, сколько паники!
Пока развертывается и высылает назад цепи пехотный арьергард, пока выезжает на позицию наша артиллерия, немецкие грузовики с орудиями быстро скрываются, чтобы выскочить и загородить дорогу отступающим войскам где-нибудь в другом удобном месте.
Все те города и местечки Восточной Пруссии, мимо которых при наступлении шли мы целых три недели, промелькнули теперь в течение двух-трех дней! Так мы быстро отступали!
На одном указателе дорог, среди перекрестка, немцы уже успели повысить плакат-карикатуру: от размаха огромного немецкого сапога с чудовищной шпорой летит в пропасть наш генерал Ренненкампф. Было и досадно и стыдно видеть это!
Погода пасмурная, все время дует сильный ветер. На душе тоже пасмурно… При минутной остановке у Тракененского конного завода, сирена-ветрометр жалобно воет нам: слышится в ее звуках не то похоронное пение, не то безотчетный плач детей…
За три дня с 29 августа по 1 сентября наш полк пережил этот кошмарный, отступательный марш на протяжении ста двадцати километров и от фортов Кенигсберга докатился до Литвы (до реки Неман)!
Наша дивизия шла в арьергарде, но особенно крупных арьергардных боев вести не пришлось. Не знаю, чем объяснить, но немцы дали возможность почти всей Первой армии, что касается строевого состава, уйти благополучно; но зато в их руки попало большое количество обозов и всяких складов, в том числе и целый арсенал тех немецких ружей, кои взяты были нами в бою под Гумбиненом.
Когда наша дивизия проходила через Эйдкунен, огромный наш склад с продуктами еще не был вывезен: горы мясных и молочных консервов, сахару, рису, какао и тому подобных припасов, заготовленных для наших госпиталей, достались немцам.
Помню бой под Гросс-Колпакеном (северо-восточнее Даркемена), где немцы особенно насели на наш полк, шедший в арьергарде. Обороняясь, полк успел укрепиться в солидно вырытых окопах, на берегу речки, впадающей в реку Ангерап. Немецкие цепи встречены были сильным огнем наших пулеметов и ружей. Бой затянулся до вечера, когда от артиллерийского огня горели все близлежащие усадьбы…
Немцы первые начали отходить, но и мы спешно свернулись и тоже стали уходить вместо того, чтобы преследовать врага! Все действия казались сумбурными, противными и тактике и стратегии! Почти все, и начальники, и подчиненные, в это кошмарное время стали нервными; пример тому – инцидент с капитаном Кемпинским (впоследствии застрелившимся). Командир полка сделал ему замечание, что после боя у Гросс-Колпакена его третья рота отходила в беспорядке…
Капитан Кемпинский схватился за револьвер и с криком: «Значит – я трус, я – трус?!» – тут же хотел застрелиться… Насилу его успокоили ближайшие офицеры и сам командир полка.
В бою под Гросс-Колпакеном погиб доблестный командир 107‑го Троицкого полка полковник Трусевич. От разрыва гранаты взлетевший ком земли ударил его в ногу и пробил сапог: получилась кровавая ссадина на ноге. Казалось, такой пустяк! Но от засорения ссадины землей произошло заражение крови, так называемый «столбняк» – страшная болезнь, и полковник Трусевич в ужасных мучениях (конвульсии, когда человек сгибается в кольцо) скончался, оплаканный своим полком. Похоронен был в Вильно.
Так как в это время уже обошли левый фланг нашей Первой армии с юга, то от Гросс-Колпакена полк изменил маршрут к северу на Сталупенен – Эйдкунен. К Сталупенену мы подходили темной ночью. Почему-то ожидали здесь найти немцев, шли со всеми мерами охранения.
Огромное зарево горящего города встретило нас. Я со своей ротой шел в головной заставе и первый въехал в город. Жуткое впечатление от горящих среди темной ночи домов целой улицы, треска падающих головешек и полного отсутствия людей!
Только сзади одного горящего дома, на высоком крыльце, с изумлением заметил я сидящую седую старуху-немку. Ее трагически-мрачную фигуру временами освещал отблеск пожара… «Что она переживает? – думал я. – Где ее семья? Почему она осталась? Что будет делать старая женщина, одна на пепелище пожара?..» И я невольно перенесся мыслью в Вильно, к своим. И моей семье война может грозить такими же переживаниями! Долго ли будем мы отступать? Ведь вот уже и граница скоро, а «тыловой» путь все ведет нас дальше и дальше, туда, на свою землю!
Осторожно, почти «перебежками», проходил полк вдоль этой узкой улицы Сталупенена, под летящими горящими головешками и искрами огня, чтобы выйти к мосту через речку.
Вот перешли мы границу. Опять мелькнули мне в глаза неизменно стоящие столбы с немецкими и русскими гербами…
Только когда подошли мы к реке Шешупе, преследование наконец прекратилось; даже перестали мы слышать ненавистное нам жужжание немецких аэропланов.
Переправа через реку Шешупе (понтонный мост) в большом количестве собравшихся здесь войск очень затянулась. Например, нашему полку в ожидании своей очереди пришлось простоять в открытом поле, под сильным ветром и дождем, шесть часов. Я в одном кителе (свою шинель, при отходе, я забыл в окопе за Алленбургским мостом) сильно промок и озяб и старался согреться около своего коня Януса.
Перейдя через Шешупе, укрепились на его правом, высоком, берегу, недалеко от деревни Бартники, построив здесь солидные окопы, местами с двухъярусной обороной. Кругозор отсюда был великолепный, а главное – обстрел в сторону противника – очень хороший.
Простуда на переправе через Шешупе и, в особенности, контузия сказались у меня в виде тупой головной боли и повышенной температуры. По ночам я бредил, голова болела, и все время меня тошнило! Старший полковой врач отправил меня в ближайший полевой госпиталь в местечко Олиту. Пролежав там с неделю, я, перед отправлением на фронт, с разрешения начальника госпиталя съездил в Вильно повидаться с семьей. Возвращался я на фронт вместе с командиром 4‑го батальона подполковником Красиковым, тоже выздоровевшим после своего ранения.
VII. Второе наступление в восточную Пруссию
За время моей болезни немцы, преследуя Первую армию, успели местами проникнуть довольно далеко в Литву, почти до Гродно. Это была с их стороны грандиозная и рискованная демонстрация, с целью отвлечь внимание и силы русских от Варшавского фронта. Но они натолкнулись здесь на энергичный отпор со стороны Десятой и нашей Первой армий. Генералы Флуг и Ренненкампф искусными маневрами и упорными боями заставили немцев уйти, а местами почти бежать обратно в Восточную Пруссию. Бои эти проходили в течение сентября и октября.
Вспоминается тот прекрасный сентябрьский солнечный день, когда мы с подполковником Красиковым подъехали на подводе к линии фронта. Издали видно было, как красиво в синем небе в виде светлых облачков рвались снаряды. Мы явились в окоп командира полка. Приветливо, с улыбкой встретил он нас: «А я думал, что вы дольше будете лечиться! Ну, что в Вильно?» Я передал ему письмо и посылку от его семьи. Узнал про успешное продвижение опять к границе после удачного боя под Красно, где отличились наш и 105‑й полки. В полку уже многими ротами командовали младшие офицеры, взамен убитых или раненых ротных командиров. Теперь наступление приостановлено, и идет «окопная война».
В сумерки пробрался я в окопы своего батальона и моей роты. Роте я привез много табаку, чему чрезвычайно обрадовались мои солдаты, курившие, за отсутствием махорки, просто траву. Когда наступала полная тишина, солдаты вылезали из окопов размяться, «оправиться» и т. д. Окопы немцев были очень близко. Обидно было, что у нас строжайше запрещено было разводить в окопах огонь, в то время как у немцев мы видели и огни, и дым.
Словно по взаимному соглашению, с темнотой совершенно прекращался ружейный и артиллерийский огонь. Слышно было, как к немцам подъезжали полевые кухни.
Окопы наши были самого примитивного устройства, местами на болоте, так как окопались там, где немцы остановили наше наступление.
Временно командовавший моей ротой младший офицер 15‑й роты подпоручик Жук рассказал мне обо всех новостях в полку, о последних боях, о наградах и т. д. Фельдфебель Нагулевич доложил мне подробно о службе роты за мое двухнедельное отсутствие, об убитых и раненых. Оказалось, по счастью, что все унтер-офицеры были живы и налицо, кроме подпрапорщика Карпенко, командированного в штаб корпуса за запасными, и вольноопределяющегося Наумченко, командированного в школу прапорщиков: уже чувствовался недостаток в кадровых офицерах и принимались меры к замещению их.
Утро было пасмурное. Наша полевая артиллерия первая открыла огонь по висевшей высоко за немецкими окопами «колбасе» – аэростату с корзинкой, где сидел корректор-наблюдатель, дававший знать своим о малейшем нашем движении. Видно было, как близ этой «колбасы» на фоне темной тучи красиво вспыхивали ватные облачка нашей шрапнели. Немцы в ответ посылали «чемоданы».
Я никогда в жизни не забуду впечатления от разрыва этих «чемоданов». Сидишь себе в этом грязном, холодном окопе. Слышишь где-то у немцев тупой звук далекого выстрела, потом ухо улавливает звук приближающегося снаряда, режущий воздух, и хрипящий звук «хрр‑о‑о…» где-то высоко в небе, все увеличивающийся, ближе, ближе и все ниже!.. На мгновение этот звук замирает… с ним вместе замирает наш слух и наше дыхание… и затем: «тра‑а‑ах!» – взрыв! Трясется земля! Дух захватывает от сотрясения воздуха! Видишь огромный столб земли, дыма и огня, высоко поднявшийся к небу, разрушивший все, что было живого и неживого на месте взрыва…
Впечатление от рук, ног и прочих частей человеческого тела, разбросанных после взрыва этого снаряда – невыносимо для человека, оставшегося в живых. Душу раздирающие крики и стоны тяжело раненных снарядом людей завершают его страшный эффект!
Правда, бывали случаи, когда разрывом «чемодана», попавшего в окоп, никто не был убит, а только потом находили иногда несколько людей, засыпанных землей, с почерневшими лицами, причем из земли торчали только руки и ноги… Их быстро откапывали и приводили в чувство. Но вообще, моральное влияние на психику бойцов от этих разрывов было очень сильное!
Вспоминается по этому поводу один эпизод. Штабс-капитан нашего полка А. И. так боялся этих разрывов, что иногда падал в обморок. Один раз, на ночлеге в хате, где он спал, стукнули дверью. Приняв этот стук за разрыв «чемодана», штабс-капитан как безумный вскочил с кровати и опрометью выбежал из хаты и только на дворе, увидев денщиков, мирно поджаривавших себе на ужин у костра индюка, опомнился.
Но недаром он так боялся. Вероятно, у него было роковое предчувствие, и он погиб именно от «чемодана»!
Уже в декабре месяце. в одно морозное раннее утро, когда еще не открыт был огонь, неожиданно откуда-то с фланга немецких окопов раздался одинокий выстрел, прилетел «чемодан» и буквально разорвался на несчастном штабс-капитане.
Он в этот момент, высунувшись из своего окопа, кричал – «разносил» за что-то одного солдата! Все мы были поражены этой смертью!
Роковое предчувствие сбылось!
Как было обидно, что немцы могли нас прямо «засыпать» своими снарядами, а у нас в первых же боях с ними не только не было тяжелой артиллерии, но и легкая – полевая – все время «экономила» снаряды.
Вообще, громадное огневое превосходство было на стороне немцев именно благодаря их более многочисленной артиллерии. Вот почему мы проигрывали бои в Восточной Пруссии под Узда и Бишофсбургом (13/26–15/28 августа) и, особенно, в бою под Сольдау 15/28 августа.
В этих боях, как теперь стало известно и по немецким источникам, у немцев участвовало число батарей в несколько раз более, чем у нас, например, в бою у Бишофсбурга на наши восемь батарей – сорок немецких, а в бою под Сольдау на наши шесть батарей – тридцать девять немецких!
Началась «окопная» война. До сих пор мы вели наступательные бои против немцев, стараясь скорее вытеснить их из нашей территории. Немцы, упорно сопротивляясь, наконец остановили наше наступление. И та, и другая сторона на месте боя (наша дивизия у местечка Капсодзе, недалеко от границы) окопались, зарылись в землю.
Какое это унижение для воина, зарыться в землю! Какая подавленность духа от сознания, что ты обратился в крота!..
Приказы свыше продолжать наступление «тихой сапой»… мало воодушевляют. Малейшее наше продвижение вперед ночью, при помощи выкопанных окопов, сейчас же замечалось немцами…
Вновь вырытые окопы с переползшими туда русскими с рассветом буквально засыпались немецкой артиллерией на таком близком расстоянии, с большими для нас потерями.
Каждый вечер, с темнотой, посылали мы к немецким окопам разведку. Уже было выяснено, что у немцев двойные окопы: в передних окопах ночью только полевые караулы по пять-шесть человек от роты и пулеметы, а сзади в окопах – полки. Видна забота о сохранении сил для боя! У нас же – все впереди, все в напряжении – почти никаких резервов – нет заботы о сбережении сил.
Напрягаю память и не могу отличить день от дня этого сиденья в окопах, так однообразно оно было! Подавленность духа вследствие огневого превосходства немецкой артиллерии и чувство плена… Чуть высунулся – свистит пуля, да еще разрывная, вопреки всякой Женевской конвенции, подписанной немцами! Эта пуля издает двойной звук: от удара и от разрыва, а рана от нее ужасная! Наши солдаты, обозленные этим, потихоньку от начальства начали спиливать острую пулю, чтобы тупым концом наносилось большее ранение!
На одну «очередь» нашей батареи немцы отвечают десятью: шрапнелью и гранатой по нашим окопам, а «чемоданами» по резервам и штабам. Но иногда тяжелый снаряд попадал и к нам. Мы научились сразу по звуку узнавать «чемодан», летящий к нам, а не в резервы. Какой бы крепости блиндажи мы ни строили для своей защиты, «чемодан» все пробивал, и воронка после него годилась для помещения двадцати-тридцати человек! Но зато какой восторг и смех вызывал у солдат «чемодан», если он, ударяясь, «чмокал». Это значило, что он почему-то не разорвался, попав, например, в болото.
Иногда немцы, буквально засыпав нас снарядами, выходили из окопов и начинали наступление, но каждый раз мы своим огнем, ружейным и пулеметным (патронов для пехоты тогда еще не жалели), их отбивали…
С наступлением ночи огонь прекращался, и мы тут же, недалеко от окопов, хоронили своих убитых. Невысокий холм – братская могила, общая для всех убитых за день, и деревянный, а иногда и можжевеловый крест над ней! Из резерва прибывал ночью батюшка с церковником и отпевал их в каждом батальоне.
Тихая ночь покрывала все! Кротко мерцающие звезды, иногда луна, освещали эту скорбную картину! Пение «со святыми упокой раб твоих», «их же имена Ты, Господи, веси» (потому что не всегда роты успевали дать знать батюшке эти имена) грустно разносилось в темноте… Каждый из нас, кто слышал это пение, думал: быть может, завтра и моя очередь?..
В начале октября вернулись в роту мои младшие офицеры: из госпиталя поручик Бадзен и из командировки – подпоручик Врублевский.
И вот, наконец, по соображениям начальства «свыше», 17 октября последовал приказ нашей дивизии в ночь на 18 октября перейти в наступление, в частности нашему полку дана задача: взять впередилежащее имение Капсодзе, занятое немцами.
Нужно сказать, что наши окопы от немецких разделяла речка, протекавшая среди болота. По ночам уже были заморозки, но все-таки это болото и глубокие на нем колодцы – «ямы» – не замерзали.
Получив этот приказ, полк засветло выслал вперед офицерскую разведку, наметить пути наступления к имению Капсодзе в этом болоте.
Ночью в 2½ часа полк, соблюдая тишину, вышел из окопов, построился в штурмовую колонну: 4‑й и 3‑й батальоны впереди, в 4‑м батальоне головная рота – моя, 16‑я. 2‑й и 1‑й батальоны во второй линии.
Начальником всей штурмовой колонны полка назначен был георгиевский кавалер, командир 1‑го батальона подполковник Борзинский. В приказе было сказано начать наступление всей дивизии ровно в три часа ночи. Устно передано было, что по сигналу ракетой наша артиллерия предварительно откроет усиленный огонь для подготовки этого штурма. 4‑му батальону, как головному, приказано держать связь направо со 107‑м Троицким полком.
Около трех часов ночи явился из штаба дивизии подполковник Борзинский. Проверили часы – остается десять минут до трех, а соседа справа – 107‑го полка – нет! Послали туда ординарца. Наконец – три часа, а никакой ракеты нет! Десять минут четвертого, а наша артиллерия – ни звука! Наконец явился посланный из 107‑го полка и доложил, что полк застрял, потому что командир штурмовой колонны подполковник N. (фамилию его забыл) среди болота попал в окошко и утонул! Полк же скоро выступит. Подполковник Борзинский по телефону узнает от командира полка, что подготовка атаки артиллерийским огнем отставлена, дабы ночной штурм явился для немцев неожиданностью.
Команда шепотом: «На молитву, шапки долой!» Все молчаливо молятся. «Шагом марш!» Темная-темная ночь! Проводники-разведчики идут впереди, указывая дорогу. Тихо… только шуршит мерзлая трава под тысячами ног… Все команды передаются шепотом. Строгий приказ – не открывать огня до самого штыкового удара – напоминается всем ротам.
Вдруг – близко-близко одиночный выстрел, и с жалобным тонким звуком пролетела куда-то пуля! Эх! Это немецкий секрет, лежавший около наших окопов, успел выстрелить, очевидно желая дать знать своим об опасности. И действительно, сейчас же тревожно забегали лучи немецких прожекторов, нащупывая врага… а затем «затакал» и их пулемет, но пули летали высоко куда-то назад…
Инстинктивно все увеличиваем шаг, и слава Богу! Только что спустились вниз по откосу к ручью, как немцы сразу открыли сильный огонь из многих пулеметов и из ружей залпами… Забухали и их пушки… Сзади во второй линии 1‑го и 2‑го батальонов послышались крики раненых… Рой ружейных и струи пулеметных пуль пронизывали ночной воздух своим жужжанием и воем над самыми нашими головами… Жуткое чувство страха, и опасения, что еще немного ниже возьмут немцы траекторию, и смерть начнет косить свои жертвы и в наших рядах…
Мы спускаемся все ниже к речке… опасность миновала… Проходим выше пояса вброд речку… Режущий холод пронизывает все тело от ледяной воды с запахом гнили и навоза… Потом мы узнали, что в эту речку немцы по ночам сбрасывали трупы убитых в ночных стычках русских разведчиков… Несколько таких разлагающихся трупов роты 3‑го батальона нашли у самой речки. Долго-долго потом пахла моя шинель этим трупным запахом.
Совершенно мокрые, в хлюпающих водою сапогах, двигаемся мы вперед, несмотря на ураганный огонь над нашими головами. Все потери убитыми и ранеными несет вторая линия, не успевшая спуститься к речке.
Но вот и у нас начинается подъем местности вверх от речки, и сейчас же и у нас убитые и раненые… Крики и стоны тяжелораненых резко нарушают дисциплину молчаливой атаки…
Немцы взяли нас под перекрестный огонь: пулеметы их расположены подковой… Наше наступление окончательно остановлено!.. А казалось – цель, то есть их окопы, уже так близко! Неожиданность штурма пропала совершенно…
Ясно слышны их тревожные голоса и команды…
Мы залегли за невысокими кучами собранного для поля удобрения, так как окопаться в мерзлой земле очень трудно. Пули летят уже совершенно низко, нельзя и головы высунуть, но все-таки они летят выше и дальше, туда, где резервы.
Случайно за одной мерзлой кучей очутились вместе: полковник Борзинский, я и офицеры 15‑й роты. Набежав потом сзади, поручик Бадзен повалился на нас с хохотом: «А я всех вас давишь!»
«Где же троицкие?» – спрашиваю я полковника Борзинского. – Правый наш фланг открыт, почему наша артиллерия не отвечает на их огонь?»
Полковник Борзинский ругается, что прервана телефонная связь со штабом дивизии, а главное – вся неожиданность атаки пропала: немцы встречают нас «во всеоружии», и скоро начнет рассветать…
Немного спустя полковнику Борзинскому удается связаться со штабом дивизии: оказывается, уже полчаса тому назад отдан приказ прекратить ночную атаку и вернуться в свои окопы. Чувство досады на неудачную и неумелую организацию этого штурма заглушается эгоистической, чисто животной радостью: штурм отставлен… Ужасы штыкового боя в ночной темноте, тревожившие мое воображение, понемногу рассеиваются.
Но за это малодушие судьба сейчас же наказывает: как только мы двинулись «в рассыпную» назад к своим окопам, немцы открыли ураганный огонь, словно угадывая в темноте наше отступление… Опять купанье в вонючей «трупной» речке, но теперь нам было не холодно, а даже «жарко»!.. Главные потери убитыми и ранеными понесли мы буквально «у себя». Очевидно, немецкие пулеметы и ружья заранее были нацелены на линию самых наших окопов. «Скорей бы открыть против них огонь, – мелькает в голове, – чтобы не ринулись они сами на наших плечах в атаку!..»
Но вот, к счастью, заговорила в этот критический момент наша артиллерия, понеслись милые, родные звуки: «ту-у, ту-у»…
Еще одно усилие, и мы – в своих окопах, сейчас же открыли сами ружейный огонь – и пора: совсем рассвело. Таким образом, очутились мы в старой обстановке, и возобновилась «окопная война»!.. Словно никакой ночной атаки и не было, а только пригрезилась она в нашем воображении… Но – нет, это не сон! Вот сколько раненых отправляют в тыл, в полевые госпиталя, а убитые остались лежать там, почти у самых окопов противника… Упокой, Господи, их души!
Мы же, оставшиеся живыми, когда утром затих огонь, переобувались и переодевались, потому что были совершенно мокрые после ночного купанья в вонючей речке. И долго еще пахла моя шинель мертвечиной!..
Только на другой день мы узнали, почему немцы сами не выступили из своих окопов и не преследовали нас. Оказывается, наши пулеметы, заняв ночью один домик и горку вблизи немецких окопов, при попытках немцев выступить из своих окопов для преследования нас, открыли такой убийственный, почти фланговый огонь, что немцы сейчас же спрятались. И только благодаря этому не ворвались они на наших плечах в наши окопы.
Героем этой пулеметной обороны явился пор. П. Н. Нечаев, забравшийся со своим пулеметным взводом во фланг немцам. Спасая наш отход своим огнем, он сам со своими пулеметами едва не попал в плен к немцам, целый день отстреливался и только вечером, с темнотой, вернулся в свои окопы, понеся большие потери убитыми и ранеными пулеметчиками.
Через несколько дней получаем грозный приказ командира корпуса генерала Епанчина (бывший директор Пажеского корпуса). С карандашом в руках, чисто арифметически подсчитав число убитых и раненых в этой не удачной ночной атаке, он нашел это число недостаточным. «Малочисленность убитых и раненых, – говорил приказ, – доказывает, что не было проявлено надлежащей энергии и упорства в этом бою», и он приказывает завтра, 24 октября, с рассветом возобновить наступление и взять во что бы то ни стало позицию Капсодзе. О плохой организации и подготовке ночной атаки 17 октября в приказе не было ни слова.
Невесело стало на душе: если мы не смогли ночным неожиданным штурмом взять Капсодзе, то что же мы сделаем днем?! Немецкая артиллерия и пулеметы своим перекрестным огнем сметут нас, как только мы выйдем из окопов и ступим в это болото. На нашу же артиллерию с ее «экономией снарядов» стало мало надежды. Прямо зеленые (а не бледные) бродили мы с поручиком Бадзеном ночью по окопам, зорко оглядываясь в немецкую сторону. Не хотелось говорить, сон улетел… Мое мрачное настроение еще увеличивалось от полученного в тот день от жены письма, с извещением об опасной болезни (воспаление легких) моего младшего сына Валентина. Мой денщик Иван под сильным артиллерийским огнем в этот день пробрался из обоза второго разряда ко мне в окоп (за пятнадцать верст!) с этим печальным известием. Полное отчаяние овладело мною! Я не мог в ту ночь даже и молиться. Я был почти уверен, что этот бой будет проигран.
Роте и даже унтер-офицерам я нарочно ничего не говорил о предстоящей атаке; пусть хоть они выспятся, думал я.
В эту ночь, не выдержав нервного напряжения от ожидания этой атаки, застрелился у себя в окопе командир 3‑й роты капитан Кемпинский.
В бинокль видел я у немцев обыкновенные костры и на фоне их редкие фигурки часовых.
Перед рассветом 24 октября подняли мы роты. Объяснили им задачу. Серьезно и пытливо смотрели на меня глаза моих унтер-офицеров. Чуть рассвело, мы выслали вперед разведку, чтобы вслед за ней начать наступление. Я не отрывал глаз от бинокля.
Но что это у немцев?! Необыкновенное явление: галки и вороны садятся на самые их окопы! Неужели ушли?! И вот, смотрю и глазам своим не верю: разведчики моей роты первые дошли до немецких окопов, вскочили, пляшут на окопах и на штыках машут мне фуражками! Я бросился к телефону и донес, что окопы немцами оставлены и что я сам с ротой двигаюсь вперед! За моей ротой двинулись и другие роты… Когда мы подошли к их проволочным заграждениям, то увидали много уже разложившихся трупов наших солдат и нескольких офицеров, убитых в ночной атаке (17 октября) имения Капсодзе. Они лежали в разных позах, все уже без ружей, отобранных у мертвецов немцами. Лежали совершенно близко от их окопов, причем некоторые убитые повисли на самых проволочных заграждениях… Страшные гримасы их сильно тронутых разложением лиц производили ужасное впечатление! Воздух насыщен был трупным запахом. Я подумал: какие невыразимые мучения претерпели эти герои, первыми бросившиеся на окопы врага в ночной атаке, пока смерть не прекратила их страдания! Ведь вполне возможно, что немцы подобрали ночью только близлежавших и стонавших раненых. Но почему они не сняли и не похоронили трупы вот этих мертвецов, висящих и запутавшихся в колючей проволоке у самых окопов?! Вероятно, для устрашения нас, живых…
Итак, мы двигаемся вперед. Немцы отступили! Какая это была радость, перейти опять границу и перенести бои на их территорию. Я жадно глотал воздух, гарцуя на своем Янусе впереди роты.
Тяжелое состояние нудного окопного сиденья под снарядами сменилось приятным сознанием наступления и свободы!.. Это было чувство непередаваемой радости. Между прочим, когда мы подходили к бывшим немецким окопам, издали увидали на самой дороге лежащего здесь без движения нашего солдата. Все мы думали и сожалели, что это – убитый. Но когда рота к нему приблизилась, «убитый» вдруг поднялся и, шатаясь во все стороны, начал плясать и петь! Он был совершенно пьян.
Оказалось, это был солдат из разведки. В немецких окопах он набрел на целую бутылку с крепким «шнапсом»… Обрадовавшись такой находке, он ее всю выпил и сразу опьянел! Вся рота хохотала, что приняли пьяного за мертвого.
В имении N., где был у немцев штаб корпуса, мы нашли целый склад подарков, одежды и вкусных продуктов, присланных из «фатерланда» для офицеров и солдат… В этом же имении мы нашли в одной хате смертельно раненную красивую молодую девушку-литвинку. Старик-отец рассказал нам следующее: немецкий унтер-офицер из отряда у Капсодзе все время добивался ее любви и вот, потерпев неудачу, в последний момент, когда его рота ночью уже уходила, прибежал в хату к его дочери и с руганью выстрелил в нее!
Скорбная картина умирающей, такой молодой и красивой, девушки взволновала нас всех!
Родители ее горько плакали, умоляя нашего полкового врача спасти ее, но, по словам доктора, надежды было мало. Пуля застряла вблизи сердца. Девушку эту в сопровождении ее отца и фельдшера отправили в полевой лазарет.
Двинулись дальше на Герритен. С чувством особой гордости смотрю на пограничные столбы; вот и горка с тремя соснами, свидетельницами нашего первого боя под Сталупененом. Казалось, что здесь ничего не изменилось. Только вместо цветущего лета стоит глубокая осень. А сколько пережито, перечувствовано за это короткое время! Как часто радость боевых успехов сменялась унынием и малодушием от наших ошибок и потерь!
Ведь только сегодня утром мы, уфимцы, ожидали поражения у Капсодзе, и вот, все опасения рассеялись… Кто же выручил нас?! Оказалось, 25‑я дивизия сделала прорыв, дело дошло до штыкового боя, которого немцы вообще не выдерживали, и они очистили нашу территорию. Мы их преследуем.
VIII. Бой 25 октября у Герритена. Ангерапская позиция
24 октября с раннего утра наша дивизия, перейдя границу, двигается вперед в Восточную Пруссию со всеми мерами охранения. Не доходя Сталупенена – остановились на ночлег. Наш 4‑й батальон, шедший в полковом авангарде, в ночь на 25 октября исполняет сторожевое охране ние. И караулы, и заставы окопались на случай боя.
Темная ночь. Впереди сияет электричеством Сталупенен. Слышен гул поездов. Мы решаем вопрос: что это – привоз или отвоз войск? У меня мелькает мысль: «А что, если бы сейчас наша артиллерия засыпала снарядами этот узел сообщения германской армии, эту станцию, полную войск?!» Но наше начальство лучше знает, что здесь у немцев делается и что нужно делать нам!
Наутро наша дивизия двинулась походной колонной в направлении на Сталупенен. Нам казалось, что повторяется наш победный Гумбиненский марш. В усадьбах и деревнях на нашем пути совершенно пусто… Очевидно, немцы продолжают отступать дальше, думал я. И вот, неожиданно над нашей колонной загремела шрапнель и гранаты. Противником открыт с двух сторон перекрестный огонь. Полк быстро стал разворачиваться для боя: 1‑й, 2‑й и 3‑й батальоны – в боевую часть, 4‑й батальон – в резерв. Моя рота назначена в прикрытие артиллерии. Вообще, пока дивизия и ее артиллерия заняли свою позицию и открыли огонь, потери убитыми и ранеными были уже большие. Но, несмотря на это, полки нашей дивизии, испытанные в прежних боях, не растерялись, перешли в боевой порядок. Роты быстро окопались, открыли свой меткий огонь, и постепенно бой принял планомерный ход. Наша артиллерия на этот раз не жалела снарядов. Скоро роты стали просить пополнения патронов.
Находясь со своей ротой, как прикрытие, около 5‑й батареи (подполковник Попов), то есть сзади полка, я лично видел, как наши обозные солдаты-ездовые под сильным орудийным и ружейным огнем, нахлестывая лошадей, лихо подвозили патроны к самым окопам. Многие из них при этом были убиты или ранены вместе с лошадьми.
Эти нестроевые, обозные солдаты – незаметные герои – честно исполнили свой долг и обязанности в бою, жертвуя жизнью, вечная им память!
Бой разгорался с переменным успехом, но неожиданно далеко вдали, со стороны Сталупенена, то есть с правого фланга, показались новые силы немцев. Первый заметил в бинокль их появление мой фельдфебель и доложил мне. Увидав, как густые колонны немцев двигаются на наш правый фланг, я быстро сообщил об этом командиру 5‑й батареи подполковнику Попову, а сам со своей ротой сейчас же открыл огонь по новому направлению с разными прицелами (как рекомендуется «Наставлением для стрельбы») – от 1 200 до 1 700 шагов по видимым даже невооруженным глазом густым колоннам противника. В это же время командир 5‑й батареи подполковник А. И. Попов половиной своей батареи занял новую позицию, в стороне на горке, и скоро открыл огонь по ясно видимой цели.
Наш огонь стал наносить немцам огромные потери. В бинокль видел я, как немецкие колонны начали таять и наконец развертываться в цепи, а их артиллерия открыла огонь по нашей 5‑й батарее. В прикрытие орудиям этой батареи я послал от своей роты два взвода под командой поручика Бадзена. Взводы эти начали окапываться уже под огнем немецкой артиллерии.
Таким образом, немцы продолжали наступление не только с фронта, но и с обоих флангов; видимо, мы попали в мешок! Особенно страдала от их артиллерийского огня наша 5‑я батарея. Правда, она нанесла немцам огромные потери, но зато и сама была буквально расстреляна сосредоточенным огнем нескольких немецких батарей – она занимала слишком открытую позицию. Я своими глазами видел, как доблестный командир ее подполковник Александр Иванович Попов до последнего момента лично корректировал огонь, стоя совершенно открыто на батарее, пока не был убит разорвавшимся буквально на нем снарядом!
Батарея скоро умолкла. Жуткое и грустное впечатление производили убитые защитники ее во главе со своим храбрым командиром, лежавшие в разных позах около испорченных орудий. Вечная память героям!
Немецкие цепи, несмотря на меткий огонь нашей пехоты, приближались, охватив нас уже с трех сторон. Казалось, самый воздух завыл и запел от туч пуль, летевших в наши окопы!
Наша артиллерия под превышающим огнем немецкой тяжелой и полевой артиллерии (в этом бою, как я потом узнал из немецких источников, у немцев количество батарей было в шесть раз более нашего!) постепенно замолкала…
Но зато наша пехота продолжала держать свой убийственный огонь, сдерживая цепи немцев почти перед самыми окопами. Наши силы таяли. Убитых и раненых у меня в роте было уже очень много. Особенно пострадала полурота – прикрытие орудий, стрелявших по немцам во фланг. Здесь был вторично и опять в ногу ранен поручик Бадзен. Я отправил его с санитаром на перевязочный пункт.
Между прочим, во время этого боя мне пришлось видеть (в бинокль), как у немцев, почти на самом фронте, где рвались наши снаряды, действовал их полевой госпиталь, устроившийся в огромном сарае. Я своими глазами видел, как самоотверженно работали их санитары под сильным огнем, перенося из разных мест боя на носилках раненых…
Невольно с горечью сравнивал я нашу санитарную помощь – где она?! Почему во время боя мы ее не видим, не чувствуем? Почему наши тяжелораненые обречены или на смерть, или на помощь уже только со стороны… врага?! Так, например, все тяжело раненные в этом бою 25 октября офицеры и солдаты, как потом выяснилось, попали в плен к немцам.
Когда стемнело, немецкие цепи очутились почти у самых наших окопов. Они окопались, не решаясь идти в атаку. Очевидно, потери у них тоже были огромные.
Огонь постепенно затихал, как артиллерийский, так и ружейный. Кругом горели местные усадьбы, кое-где озаряя поле битвы.
Между тем, в это время, как потом я узнал, уже был отдан приказ о нашем отступлении; все оставшиеся целыми орудия были вынесены с позиции на руках, и все полки нашей дивизии, кроме 108‑го Саратовского, прикрывавшего отход, не преследуемые немцами, отошли назад в единственную остававшуюся свободной сторону, к востоку, то есть опять в Россию.
Ожидая атаки немцев на батарею, я приказал роте поправить свои разрушенные окопы и уже давно послал за патронами в 4‑й батальон, но мои посланные почему-то не возвращались! Наконец, очень поздно, из штаба полка явился солдат для связи моей роты и сообщил мне, что весь полк уже снялся с позиции…
Тихо, крадучись, снялись и мы из своих окопов и отошли, ведя с собой своих раненых. Нескоро догнали мы полк в ночной темноте, пока попали на шоссе, по которому отходили наши.
«Почему немцы не преследуют нас?» – с изумлением думал я, ведя остатки своей роты.
Наконец я догнал полк на привале у деревни N. Здесь же был перевязочный пункт в двух-трех домах; около них стояли и подъезжали лазаретные линейки с тяжелоранеными, стонавшими при переносе их из повозок в дом.
Потери полка в этом бою были огромные: в большинстве рот до половины состава и более.
Замечательное совпадение: бой 25 октября происходил опять почти на том же плацдарме, что и бой 4 августа под Сталупененом. Опять больше всего из всей дивизии пострадал 105‑й Оренбургский полк, только что вновь укомплектованный до полного состава после поражения 4 августа под Сталупененом! Еще поразительнее, что так же, как и в первом нашем бою с немцами, в бою 25 октября победителей не оказалось: обе стороны после боя отошли назад! Узнали мы об отступлении немцев только на другой день 26 октября, когда сами мы, по приказу начальника дивизии генерала Адариди, двинулись вновь вперед!
Не помню теперь названий тех местечек и деревень Восточной Пруссии, которые мы проходили, медленно продвигаясь вперед со всеми мерами охранения. Наш полк шел в авангарде. Впереди нас – разведка. Прошли место вчерашнего боя, усеянное трупами, и скоро нащупали арьергард немцев. Ненадолго завязалась артиллерийская перестрелка. Только что полк из резервного порядка перешел в боевой, как немцы ушли. Последовал приказ остановиться у деревни N. для ночлега. 1‑й батальон назначен в сторожевое охранение.
Еще было светло, когда мы, офицеры, целой группой поехали верхом назад, посмотреть близкое отсюда поле вчерашнего боя. Перед моими взорами предстало опять такое же жуткое зрелище, какое я видел 8 августа, после Гумбиненского сражения. Между прочим, здесь мы отыскали среди убитых пять наших офицеров; в одном из окопов нашли трупы восьми наших солдат с колотыми и штыковыми ранами, но тут же поблизости лежали убитые и два немца с такими же ранами. Очевидно, наши герои при наступлении перебежками очутились слишком впереди своих и, защищаясь в бою, были все переколоты! Много трупов убитых, наших и немцев, лежало вперемешку, между окопами. Направление окопов было самое разнообразное, слишком тесно сошлись в этом бою сражавшиеся; но общий характер расположения немецких пехотных окопов и их батарей (в шесть раз более числа наших!) указывал, что в этом бою наша дивизия попала в мешок и только благодаря своему меткому огню, несмотря на громадные потери, не погибла! А враг, понеся огромные потери, тоже отступил с поля боя. Пленных, и вообще трофеев, в этом бою мы не взяли.
В конце октября наш 3‑й армейский корпус перечислен из Первой армии в Десятую. Наш бывший командующий армией генерал Ренненкампф получил армию в Варшавском районе, и нашим командующим Десятой армией был теперь генерал Сиверс (в состав Десятой армии входили, кроме нашего 3‑го корпуса: 20‑й, 25‑й и 3‑й Сибирский).
С 27 октября по 10 ноября мы с боями продвигались вперед, понемногу тесня арьергарды немцев, но на Ангерапской позиции они остановили нашу дивизию после упорного, целый день, боя на линии Грюнвейчен – Плекен – Будветчен – Шуткемен – Кариоткемен. (Для ориентировки рекомендуется карта Восточной Пруссии, масштаб: 1:300 000, лист 55). Некоторые деревни переходили здесь из рук в руки. Уличные бои затянулись до ночи, когда горящие дома своим заревом освещали уже много убитых с обеих сторон. Расположение сторон было неравное; немцы укрепились на заранее подготовленной сильной позиции у реки Ангерап, с богатым обстрелом в нашу сторону, а нам пришлось окопаться ниже и местами даже на болоте, поэтому мы несли большие потери убитыми и ранеными. Особенно невыгодную позицию занял в последнем бою 107‑й Троицкий полк. Один батальон этого полка буквально очутился под немецкими окопами, расстояние до них было от ста пятидесяти до двухсот шагов. Благодаря этому потери, которые нес 107‑й полк на этом участке, были огромные. Новый начальник 27‑й пехотной дивизии генерал-лейтенант Джонсон (назначенный взамен переведенного в штаб Главнокомандующего фронтом генерал-лейтенанта Адариди) разрешил этому батальону отойти назад, на более выгодную позицию, но полк сам, из чувства воинского самолюбия, не захотел сдать немцам эту добытую с таким трудом, хотя и невыгодную позицию и продолжал защищать ее, неся потери… Тогда начальник дивизии приказал этот опасный батальонный участок 107‑го полка держать понедельно, по очереди всем четырем полкам дивизии.
В окопной войне это был самый тяжелый наряд. «Участок смерти» прозвали мы его, потому что каждые сутки убитых здесь было пять-десять человек. Особенно тяжел и опасен был момент смены батальона. Немцы подстерегали этот момент и ночью открывали усиленный огонь по сменяющимся частям. К несчастью, подход к этому участку был не совсем закрытый, в одном месте нужно было перебегать через небольшую горку. Выбирали для смены нарочно разные часы ночью. Особенно трудно было перебежать эту горку при луне… Когда же выпал снег, наши цепи, перебегающие к окопам, стали еще заметнее и каждая смена сопровождалась убитыми и ранеными. Потом уже прислали нам из тыла белые «саваны» – халаты, и мы, надев их на себя, как привидения, мелькали незаметно на фоне снега, перебегая эту горку!
Бывало, дух захватывает от волнения и опасения за роту во время этой перебежки. Иногда малейший неосторожный звук в этот момент навлекал на нас их усиленный огонь. Успокаиваешься только после того, как вся рота влезет в окопы… Это тяжелое, нудное чувство при смене одинаково переживал и батальон, уходящий из «участка смерти». Радость смены отсюда чувствовалась только после благополучной перебежки через горку.
Между прочим, в окопах одной из рот «участка смерти» оказался каменный погреб с железобетонной стенкой, не пробиваемой пулями; немцы все время из пулемета стреляли по этой стенке, и в погребе слышен был веселый звук падающего гороха.
В этом погребе, при смене батальонов одного полка другим, офицеры сходились для сдачи и приема участка. Здесь мы делились впечатлениями окопной войны, новостями на нашем и западном фронтах. Главное, что нас тогда больше всего интересовало и волновало: скоро ли окончится война и кто будет победителем? Мнения были самые разнообразные… Кто-то в этом погребе, посередине, на столбе повесил тетрадь с карандашом, в которую каждый офицер, побывавший на «участке смерти», вносил свои мысли, афоризмы и даже стихи о войне и ее конечном результате… Под влиянием ужасных потерь убитыми и ранеными на этом участке и под впечатлением побед Германии на западном (французском) фронте, настроение большинства офицеров было мрачное. Многие из офицеров считали, что окончательно победят немцы и продиктуют самые тяжелые условия… Только поручик нашего полка И. Н. Нечаев, павший потом в бою смертью храбрых, написал в этой тетради слова Галилея: «А все-таки вертится!» Его предсказание, вложенное в эту знаменитую короткую фразу, сбылось, и, вопреки всем другим предсказаниям, немцы, хотя и не скоро, но все же были побеждены!
Особенно трудно было на «участке смерти» доставать воду. Колодезь-помпа находился на самой линии наших окопов. Воду доставали из него, качая помпу ночью; но немцы, услышав звуки помпы, открывали огонь из пулемета, убивали и ранили качавших воду людей! И вот тогда один наш сметливый солдатик перехитрил немца! Сделав из полена маленький рычажок, прикрепил его к ручке помпы, привязал к рычажку длинную веревку, конец которой протянул к себе в окоп. И вот ночью начал, дергая за веревку, качать-стучать помпой. Немцы сейчас же стали стрелять из пулемета по колодцу под общий хохот наших солдат в окопах… Помпа стучит-качается, немецкий пулемет по ней стреляет, а в русских окопах такой оглушительный хохот, что слышно за пару верст! Наконец немцы догадались, что русские их дурачат, и совершенно перестали стрелять на звук помпы. Так остроумно была обеспечена вода для обитателей этих окопов!
Часто наша разведка ночью встречалась с немецкой в нейтральной полосе между окопами, и тогда начиналась такая перестрелка, что мы, – вероятно, и немцы, – сидя в окопах, принимали эту стрельбу за наступление, открывали сначала ружейный и пулеметный огонь, а потом и артиллерийский… Получался настоящий ночной бой!.. Вспышки от разрыва снарядов, падавших в наши окопы в ночной темноте, были особенно ярки и эффектны. Но вот бегающие лучи немецких прожекторов (у нас их тогда еще не было) освещают все пространство между окопами; к тому же возвращаются уцелевшие разведчики с докладом; обстановка выясняется, и стрельба понемногу утихает. До утра мы все в своих окопах понемногу успокаиваемся, а в нейтральной полосе между окопами лежат те, которые «успокоились» уже навеки!..
Верхом торжества каждого разведчика было захватить пленного немца, за что давался солдатский Георгий, но также хорошо награждались добывшие оружие, снаряжение и т. п.
Немецкая разведка, по крайней мере на участке нашей дивизии, была очень дерзка. Был случай, когда немцы захватили в одной роте пулемет и еще взяли в плен десять солдат! Это случилось в 107‑м Троицком полку. С вечера немецкие разведчики были встречены огнем этой роты и, казалось (как потом мне рассказывал офицер 107‑го полка), были рассеяны… На самом же деле немцы не ушли, а притаились в ямах у самых окопов, и глубокой ночью, когда часовые этой роты, очевидно, задремали, они тихо проникли в пулеметный окоп, закололи схватившегося за револьвер полусонного офицера-прапорщика и четырех солдат и увели в плен десять человек вместе с пулеметом! Все это они проделали в такой тишине и с такой быстротой, что когда эта рота поднялась и открыла огонь, – они уже скрылись в ночной темноте. Скандал получился на всю дивизию! Последовали приказы о предании виновных полевому суду, но и сейчас же нам были присланы с тыла прожекторы и прибыли саперы с материалом для устройства перед окопами настоящих проволочных заграждений.
Между тем настал декабрь месяц, и морозы усиливались. Мы очень страдали в окопах от холода: походных печек нам не присылали; валенок и полушубков на всю роту не хватало. Чтобы согреться, некоторые роты с темнотой, когда прекращался огонь, вылезали с оружием из своих окопов, обеспечив себя высланной вперед разведкой, и заходили греться в хаты впереди окопов, где разводили огонь в плите, ужинали – вернее, обедали – и согревались… Но как только наша разведка впереди сталкивалась с немецкой и начиналась перестрелка, такие роты спешно возвращались в свои холодные окопы.
Благодаря печальному случаю в 107‑м полку, бдительность рот в передовых окопах усилилась! На проволочные заграждения стали вешать самодельные колокольчики, жестяные банки от консервов и т. п., чтобы они своим звуком, при прикосновении к проволоке, выдавали противника.
Наконец прислали нам долгожданные ручные гранаты, и наша разведка стала смелее ночью забираться в тыл немцев, где окопы не были непрерывными, атаковывать отдельные хаты с их караулами и резервами и даже приводить с собой пленных немцев.
Первым организатором этих смелых ночных набегов в нашей дивизии был 108‑го Саратовского полка подполковник Алекс. Никифорович Писчиков, впоследствии убитый в бою, уже в 1915 году.
Кроме «участка смерти», полки по очереди высылали на сутки один батальон на правый фланг нашего 3‑го корпуса для усиления участка, занятого 3‑й кавалерийской дивизией. Это был самый спокойный участок, окопы противника были далеко, и в вырытых здесь окопах даже разрешалось разводить огонь.
Иногда высшее командование меняло позиции между целыми дивизиями (на дивизию здесь приходилось в то время по фронту верст восемь-десять), и иногда, осторожно вылезая ночью из надоевших нам окопов, мы маневрировали, проходя в тылу иногда верст тридцать, для перехода на участок другой дивизии. Я опять садился на своего любимого Януса, который удивительно раздобрел от спокойной жизни и оброс темной, красивой шерстью. Все немецкие селения и усадьбы, где мы проходили, были совершенно пусты, а некоторые местами сожжены и разрушены артиллерийским огнем, и производили на меня грустное впечатление. Еще печальнее становилось на душе при виде брошенной мирной, уютной обстановки в некоторых домах. Вот – гостиная с красивой мебелью, цветами и пианино… Вот – Библия на столе и тут же высокое кожаное кресло, на столе забытые очки… Вот – детские книжки, игрушки и две пустые кроватки… Мирная, тихая жизнь прервана… Какое зло – война!
Во время этих маленьких походов наша полковая семья опять собиралась вместе… После долгой разлуки в окопах мы, офицеры, на этом походе могли во время привалов обмениваться разговорами, впечатлениями, новостями и т. д. На момент даже казалось, что это не война, а обыкновенные зимние маневры… Но вот, гудит над нами немецкий аэроплан; вот около него появляются красивые ватные облачки разрывов снарядов нашей артиллерии… Аэроплан, удирая от них, успевает сбросить над нами две-три бомбы… Опять убитые! Кровь на снегу – крики и стоны раненых! Да, несомненно – это жестокая война, а не мирные маневры!
IX. В дивизионном резерве
5 декабря наш полк попал в дивизионный резерв, расположенный верстах в пяти-шести от линии фронта. Сюда залетали только немецкие «чемоданы», и то редко. Более частыми гостями были аэропланы, с которых немцы сбрасывали бомбы.
В сумерках подъезжал сюда к нам наш обоз первого разряда с солдатскими и офицерской походными кухнями. Здесь солдаты получали горячий обед и ужин прямо из походных кухонь. На фронте же получали только обед и офицеры, и солдаты, когда совершенно стемнеет и прекратится огонь, и подносили в окопы пищу в баках и ведрах, всегда полуостывшую… Привезли офицерские походные чемоданы-кровати и кухню-буфет. В одном доме, при штабе полка, была устроена офицерская столовая, где мы первый раз сели все за стол… Уже мечтали после горячего обеда на ночь помыться, переменить белье и лечь в свои походные кровати, как наше «сибаритство» было прервано. Получен приказ начальника дивизии: полку утром выступить в направлении Даркемен и занять позицию южнее левого фланга нашего 3‑го корпуса в районе 20‑го корпуса, где ожидается атака и прорыв немцев и откуда сейчас чуть слышно доносилась канонада.
Командир полка приказал всем батальонным и ротным командирам собраться в штабе полка к шести часам вечера для получения подробной диспозиции для предстоящего наступления и боя, а до этого получить в хозяйственной части и раздать офицерам и солдатам письма из России.
Было четыре часа вечера, когда я и командир 15‑й роты штабс-капитан Л. И. Кириллов отправились отсюда (то есть из офицерской столовой при штабе полка) в хозяйственную часть, в деревню верстах в двух от штаба полка. Подходя к этой деревне по шоссе, мы заметили три сосны на холме у самой деревни, как ориентировочный пункт. В хозяйственной части получили свои и солдатские письма, сдали таковые же, написанные в окопах для отправления в Россию; кроме того, ввиду предстоящего боя, сдали казначею на хранение бывшие у нас на руках казенные деньги (авансы) и, узнав все тыловые новости от хозяйственных чинов, отправились обратно в штаб полка.
Была лунная ночь, морозило сильнее. Выходя из деревни, мы отыскали своим взором три сосны – как нам показалось, те самые три сосны, что замечены были нами при входе в деревню… Увлеченные разговором, оживленно делясь между собой полученными в письмах из дому новостями, мы быстро подвигались – как нам казалось – к штабу полка… Но вот, я первый удивился, что мы прошли по времени уже не две, а добрых четыре версты, а деревни, где был штаб полка, – не видно. Совершенно незнакомая местность!.. Штабс-капитан Кириллов обратил мое внимание на три сосны, далеко видневшиеся в другой стороне, чем откуда мы пришли. «Ведь вот где наш ориентировочный пункт, – согласился и я. – Идем к этим соснам, Леонид Иванович, чтобы не заблудиться»… И мы пошли. И пошли опять в противоположную сторону от места штаба полка… потому что это были, как мы потом сообразили, совершенно другие три сосны, но тоже на холме и при шоссе!..
Ночью, хотя это была лунная, светлая ночь, местность с этими тремя соснами (а этих холмов с соснами было несколько) казалась нам удивительно однообразною… От этого холма с тремя соснами мы направились опять в сторону полка… Прошли опять верст пять и остановились. Сначала смешно нам стало, что мы, как пошехонцы, в трех соснах заблудились! Но что делать дальше? Кругом тишина, и не видно никаких построек. Решили наконец идти на запад (ориентируясь по компасу), так как штаб полка от этой местности расположен на запад, и нам уже казалось, что мы попали на то шоссе, по которому мы шли в хозяйственную часть… Нервничая и досадуя, мы невольно ускоряли шаги… долго шли и вдруг слышим отдаленные звуки ружейной стрельбы с той стороны, куда мы идем! Линия фронта! Изумленные нашей ошибкой, мы возвращаемся назад. Утомление, досада и отчаяние овладевают нами. Я взглянул на свои часы: скоро полночь! Бродя таким образом, судя по времени, мы сделали не менее двадцати верст! Одеты мы были не для похода, по-окопному: оба в полушубках! Пройдя обратно верст пять на восток, в стороне от шоссе мы заметили вдали усадьбу, и, как нам показалось, там мелькнул огонек. Мы свернули туда. Глубокая лощина, покрытая снегом, и в ней три уютных домика. Штабс-капитан Кириллов предлагает дождаться здесь рассвета, но когда мы подошли к усадьбе ближе, то увидали здесь пустоту и полное разрушение: двери и окна выбиты, мебель внутри домов и на дворе валяется вся разбитая, патронные гильзы и окровавленные, грязные куски марли и ваты на полу и везде отвратительный запах карболки, копоти и еще чего-то нежилого бросился нам в нос… Мы спешно выбрались из этой лощины опять на шоссе. Когда мы оглянулись назад, то заметили, что по лощине скачками бежит от усадьбы в лес огромный волк с его хвостом-поленом… Не его ли феерический блеск глаз приняли мы издали за огонек в этой усадьбе?..
– Хорошо, что мы ушли оттуда, – сказал штабс-капитан Кириллов.
Прошли еще верст пять по шоссе на восток. Досада и отчаяние все больше овладевали нами: ведь рано утром полку назначено выступление, ведь завтра бой, а где мы?! Что подумает про наше исчезновение перед самым боем командир полка?! Наконец мы заметили вдали перекресток трех шоссе. Штабс-капитан Кириллов отправился вперед посмотреть – нет ли там указателя дорог, а я, изнуренный и совершенно мокрый от похода в теплом полушубке, присел на камень, раздумывая, что делать?
И вот в эти минуты моего малодушия и полной беспомощности я внезапно вспомнил о Небесной помощи! Вообще, после первого же боя и дальше на войне я сделался глубоко верующим. Маленький шейный медный образочек Святителя Николая Чудотворца я недавно взял из числа деревенских подарков, присланных моей роте, и надел на себя. Почему-то в этот тяжелый момент моего отчаяния я вспомнил этого Святителя, Покровителя и Спасателя всех путешествующих и заблудившихся и начал горячо, прямо со слезами, молиться и взывать к Нему о помощи!.. И вот вижу, замелькал где-то вдали огонек электрического фонарика. Несомненно, шел какой-то человек. Я вскочил и закричал: «Кто там, стой! Стой! Кто это?» И… о, радость! Это оказался каптенармус 14‑й роты! Он подошел к нам ближе. «Куда идешь?» – спрашиваю я. «К себе в роту несу наушники из хозяйственной части, ваше высокоблагородие». Я чуть не расцеловал его… Подбежал и повеселевший штабс-капитан Кириллов, и мы все трое вернулись в район полка.
Было почти два часа ночи, когда мы с штабс-капитаном Кирилловым вошли в ту хату, где ночевали офицеры 4‑го батальона; прочитали приказ о наступлении и, наконец, легли отдыхать. И вот только теперь я внезапно вспомнил и понял, что Святитель Николай Чудотворец услышал мою горячую молитву! Ведь это он спас нас, заблудившихся, и избавил, быть может, от великих скорбей. Умиленный и благодарный, помолился я Богу и сладко заснул.
В семь часов утра 6 декабря полк выступил из места дивизионного резерва и походным порядком, с мерами охранения, идя все время в тылу вдоль фронта, прибыл к ночи на новую позицию в районе 20‑го армейского корпуса (той же Десятой армии). Здесь мы узнали, что и вся наша 27‑я дивизия с артиллерией, кроме 107‑го Троицкого полка и двух батальонов 105‑го Оренбургского полка, прибыла сюда, заняла позицию вдоль реки Ангерап и вошла в состав 20‑го армейского корпуса. Кроме нашей 27‑й дивизии в состав его входили, южнее нас влево: 29‑я пехотная дивизия генерал-лейтенанта Розеншильд-Паулина, фронтом вдоль реки Ангерап против города Даркемена, дальше – 53‑я пехотная дивизия генерал-лейтенанта Федорова и еще одна – 28‑я пехотная дивизия генерал-лейтенанта Лашкевича. Полки имели тогда по три тысячи штыков, но ввиду отправления многих частей на польский фронт Десятая армия была к этому времени ослаблена настолько, что на каждый полк приходилось не менее четырех-шести верст по фронту (см. карту Восточной Пруссии 1:300 000, лист 55)!
Окопы были не непрерывные, очень слабые, и проволочные заграждения никуда не годные, а главное – позиции наши и здесь шли по открытым, низменным и болотистым, местам. Ходы сообщения между окопами были вырыты неглубоко, местами приходилось прямо ползти по ним, чтобы не быть подстреленными немцами, а углублять замерзшую землю было очень трудно.
Немцы, занимая сильно укрепленную командующую позицию за рекой Ангерап, почти везде могли нас хорошо обстреливать. Поэтому настроение у нас было плохое: сознание, что немцы во всякий момент могут прорвать наш жидкий фронт (почти без всяких резервов), подавляло дух.
Также и здесь, как и на правом фланге Десятой армии, согласно приказу командующего армией, мы должны были продвигаться вперед «тихой сапой»; также по ночам высылались к немецким окопам разведчики, и сборные команды храбрецов пробирались в их тыл, теряя своих убитыми и ранеными и захватывая пленных. Попавшие в плен немецкие поляки откровенно сообщали нам сведения о положении их фронта, о передвижении их войск и т. п.
Наш 4‑й батальон занимал опушку Скроблиненской рощи (к северо-востоку от Катеринкен). Когда немцы открывали по нашим окопам огонь, сильный гул и треск стоял в этой роще от срезаемых снарядами падающих деревьев, а разрывные пули, которыми немцы здесь часто стреляли, попадая в деревья, издавали двойной пистолетный звук. Раны от этих пуль были ужасные!
Жизнь наша в окопах была однообразно-тягостная. Самые тяжелые часы были от десяти утра до сумерек. В это время немцы засыпали нас артиллерийским огнем, не жалея снарядов. Наша артиллерия обидно мало стреляла. Сосед – командир батареи – лично показывал мне приказ командира артиллерийской бригады не тратить более трех снарядов на орудие в сутки, под угрозой смещения с должности!
Однажды наша резервная рота соорудила для себя и своих офицеров новый основательный блиндаж. Ночью спилили большие деревья в Гроссгиренской роще; другой ночью из этих толстых бревен устроили в два ряда настилку-потолок в окоп. Получился, казалось, непробиваемый покров. Между тем немцы заметили эту постройку. Наутро, когда в новом убежище компания офицеров играла в карты, глухо где-то у немцев раздался выстрел, послышался харкающий, режущий воздух звук «чемодана», «хр‑р‑р»… и, все усиливаясь, разорвался он в двадцати шагах сзади за новым окопом, сотрясая землю и оглушив всех своим взрывом!
Офицеры в момент взрыва бросили игру… Но когда узнали, что снаряд разорвался «впустую», то есть никого не убило и не ранило, игру сейчас же продолжили… Но вот летит новый «чемодан»! Офицеры по его звуку слышат, что он направляется опять сюда… Все, бледные, молча оторвались от карт и затаили дыхание… «Трр-ах!» Страшный звук разрыва раздался совсем близко уже впереди: от сотрясения воздуха одна балка и доски обрушились, посыпалась земля, и смрадный дым ворвался в окоп…
Карты брошены, и кто-то из офицеров, выглянув из окопа, закричал: «Господа, мы попали в „вилку“! (то есть между двумя разрывами на одной линии и грозит сию минуту третий разрыв уже у нас…) Скорей отсюда в другие окопы!» Моментально все вскочили, но не успели выбежать, как прилетел третий «чемодан», но разорвался не на новом блиндаже, а в переднем окопе 13‑й роты, в группе солдат. На этот раз снаряд убил двоих, тяжело ранил четверых и человек пять только оглушил и закопал в своей воронке, разметав весь окоп!
Группа этих солдат занималась изучением вновь присланной ручной гранаты. Офицер, объяснявший им способ бросания этой гранаты, каким-то чудом остался жив.
Такие и подобные сему тяжелые моменты от разрыва «чемоданов» приходилось нам почти ежедневно переживать в окопах, сознавая с горечью бессилие нашей артиллерии перед немецкой…
Перед Рождеством – не помню точно даты – получена боевая задача: всем ротам нашего полка перейти ночью через реку Виек на западный ее берег (то есть под самые немецкие окопы) и с рассветом полку атаковать Гросс-Гирен.
Когда стемнело и прекратился огонь, я вместе с подпоручиком Врублевским и всеми взводными командирами спустился к речке Виек, чтобы наметить место переправы. Речка не широкая, но глубокая и быстрая, не успела «стать», то есть замерзнуть. Заметив в одном месте на нашем берегу этой речки высокое дерево, я приказал подпилить его так, чтобы оно, падая, опустилось своим концом на тот берег речки. Так и сделали. Получился готовый остов для моста; к нему приспособили доски – настилку. Я боялся, чтобы при звуке пилы немцы не открыли бы огонь, но, очевидно, немцы привыкли к звукам пилы у нас в роще (где часто ночью мы пилили деревья для блиндажей) и огня не открыли.
Таким образом мы переправились в темноте на тот берег речки. Поднялись там до гребня высоты, откуда уже был обстрел в сторону немецких окопов у Гросс-Гирена; они были здесь очень близко. Я наметил для всех взводов линию их окопов; по указанию подпоручика Врублевского взводные унтер-офицеры сделали «трассировку», то есть начало работы по сооружению взводных окопов. Делали все это с соблюдением тишины и осторожности, выслав вперед секреты.
Когда трассировка окопов была окончена, я приказал подпоручику Врублевскому осторожно, без шуму перевести сюда всю роту. Он направился к роще.
Стояла темная ночь, и у немцев было тихо. Я радовался, что на этот раз немецкие часовые не стреляли ракетками для освещения местности, как это они обыкновенно делали после полуночи, и тогда красивый голубовато-фосфорический свет таких ракеток часто освещал нейтральную полосу между нашими и их окопами.
Вдруг неожиданное зарево близкого пожара на нашей стороне привлекло все мое внимание. Горело где-то сзади, у самых окопов моей роты и близко к роще! Взволнованный этим зрелищем, я испугался, что вся скрытность перемещения роты на новую позицию пропадет даром. Зарево увеличивалось, и если загорится роща, то осветит не только выход роты из окопов, но и новую позицию…
Оставив здесь взводных унтер-офицеров, я сам быстро переправился по дереву через речку и побежал к своим окопам. И что же? Прибежав сюда, я увидал, что горит солома около моего окопа. Пламя было очень большое и далеко освещало всю нашу позицию. Я прежде всего бросился к роте и успел приостановить выход ее из окопов, пока не потушат пожара. Потушили его скоро.
Оказалось, что кто-то из куривших солдат бросил горящую спичку, и вспыхнул огромный стог соломы, только что привезенный для 4‑го батальона из хозяйственной части. Солома была свалена возле самого моего окопа… Ветер раздувал пламя, и огонь перескочил в самый мой окоп, и здесь до моего прихода совершенно сгорели: дощатая обшивка окопа, мой соломенный тюфяк, шинель, валенки, книжки донесений, письма и другие бумаги… Единственно, уцелел только маленький деревянный образочек Казанской иконы Божией Матери, висевший на стене окопа (благословение моего сына Валентина). Святое изображение лишь немного потемнело от огня.
Пожар этот, по счастью, не вызвал со стороны немцев особого внимания и огня.
Как и раньше перед каждым боем, я на этот раз особенно горячо помолился перед дорогим мне, уцелевшим от пожара образком Божией Матери, прося Ее заступления и помощи в предстоящем бою.
В совершенной темноте я и сосед мой, командир 9‑й роты штабс-капитан Млодзинский, повели свои роты на новую позицию к реке Виек. В мое распоряжение даны были два пулемета. Осторожно, по два – по три, перебрались обе роты с двумя пулеметами через импровизированный мост. Взводные встретили свои взводы и, соблюдая тишину, солдаты приступили к работе. Быстро выкопали окопы, сначала для стрельбы лежа… Как ни тихо работали люди, однако немцы, вероятно, услышали и скоро открыли по нас в темноте беспорядочный огонь. Пули летели высоко, не задевая нас. Я приказал огня не открывать, и роты продолжали всю ночь потихоньку углублять свои окопы. Немцы скоро замолчали. К рассвету из новых окопов можно было стрелять уже стоя. Но, вырыв эти окопы, мы не успели их замаскировать, и утром свежевырытая земля резко выделялась на фоне белого снега.
Немцы, увидав так близко наши свежие окопы, открыли по нас сначала только ружейный огонь. Наши роты и пулеметы уже были укрыты и бодро и метко отвечали на огонь противника. Скоро, однако, пришлось нам очень туго, когда их артиллерия на таком близком расстоянии (четыреста-пятьсот шагов) стала стрелять по нас гранатами «на удар» и шрапнелью. У нас появилось много убитых и раненых.
Мы недоумевали, почему наша артиллерия молчит, вместо того чтобы своим огнем подготовить наше наступление на Гросс-Гирен? Но, быть может, опять… «общая обстановка», и атака отставлена?!
Как мучительно висеть на виду у противника, чуть ли не у проволочных его заграждений, представляя из себя великолепную для него цель! Число убитых и раненых в моей и соседней, 9‑й, роте, увеличивалось. Шестью немецкими снарядами подряд, один за другим (очевидно – «очередь»), по моему окопу (он оказался на перекрестке дорог Есзернинкен – Картенинкен – Гросс-Гирен) сразу убило около меня пять человек моей роты, а мой горнист, бывший рядом со мной плечо в плечо, тяжело ранен в грудь и руку. Я уцелел.
Несмотря на потери, наши две роты держали планомерный огонь, не жалея патронов.
Прибывший ко мне из команды связи унтер-офицер установил телефонную связь со штабом полка, и я узнал, что дальнейшее наступление полка задержано немцами, и сейчас идут упорные бои на разных участках полка за переправу через реку Виек.
Таким образом, на этой стороне речки оказались только мы с штабс-капитаном Млодзинским, то есть две роты с двумя пулеметами. Мне приказано во что бы то ни стало держаться на занятой позиции до перехода через речку соседних рот. Фланги у меня были совершенно не обеспечены, местность здесь была пересеченная кустами и оврагами, и я боялся, чтобы немцы нас не обошли и не отрезали. Действительно, мое опасение скоро стало подтверждаться. Часу в двенадцатом из отдельного окопа у глухой узкой лощины на нашем правом фланге мне донесли, что немецкая цепь направляется ко входу в эту лощину со стороны немцев. Я приказал перенести пулеметное гнездо против этой лощины. Скоро оба наши пулемета открыли там огонь по обходящему противнику. Немцы здесь были нами остановлены, но не отбиты. Они залегли и окопались, очевидно, накапливая здесь свои силы.
Слышно было и вправо, и влево, по сильной артиллерийской канонаде и ружейной трескотне, что бой разгорается. Немецкие батареи не умолкали, наши же стреляли очень редко.
Наконец короткий зимний день превратился в сумерки. Мы так и не дождались продвижения вперед на нашу линию других рот полка! Когда немного стих огонь, мы получили приказание командира полка «обеим ротам с пулеметами ночью скрытно отойти на старую позицию у Скроблиненской рощи», что мы и исполнили, приведя с собой всех наших раненых и уничтожив за собой мос тик-переправу через реку Виек.
Потери моей роты, сравнительно с другими ротами, были небольшие. Я с удовольствием вспоминал, что мне удалось вовремя остановить обходное движение немцев по лощине; наконец, я сам уцелел в этом бою прямо чудом! За все это я в душе благодарил Бога. Видно, Царица Небесная вняла моей (накануне боя) молитве!
Потом я узнал, что и в этом бою опять превышающий нас раз в пять-шесть огонь немецкой артиллерии не дал успешно развиться операции, и Гросс-Гирен остался в руках немцев.
Подошло Рождество Христово. Нудная окопная войне продолжалась. Называю «нудная» не только потому, что изводили нас «чемоданы» и другие немецкие «гостинцы», портившие нам нервы, но и что все мы страдали от недостатка сна и от ночных тревог. Спать спокойно могли только с рассветом, когда уже не ждали неожиданного наступления немцев или вылазки их разведки.
Нудной была здесь окопная война еще и потому, что у нас почти не было здесь смены (то есть резервов); не было возможности офицерам и солдатам не только помыться, но и даже вовремя переменить белье. Насекомые уже мучили нас, особенно солдат, а главное – все мы страдали от холода и грязи: печей у нас не было.
Все мы мечтали о том, когда, наконец, и наш полк попадет в корпусной резерв, где можно будет и помыться, и выспаться.
Пока об этом мечтали, у меня в роте нашелся один расторопный ефрейтор (ефрейторскую лычку получивший за удачную разведку), по своей довоенной профессии – печник. Он через фельдфебеля просил моего разрешения устроить баню в одной немецкой усадьбе, расположенной почти на линии наших окопов, но в лощинке, укрытой от взоров противника. Там оказался водопровод и склад кирпичей для устройства очага. Хотя случайные снаряды и могли попасть в этот дом, но я так обрадовался возможности и роте, и самому помыться, что дал свое разрешение. И вот через два дня баня была готова.
В уютной комнате – бывшей столовой – ефрейтор пристроил к камину очаг для согревания воды в большом котле и в углу устроил «каменку» из булыжников для «поддавания» пару, а полки «кутника» для парения изображал опрокинутый ясеневый буфет, на котором можно было даже лежать! Получилась русская баня на немецкой земле!
Как чудесно мы со штабс-капитаном Л. И. Кирилловым (командир 15‑й роты) в этой бане помылись! Как мы смеялись с ним, лежа на опрокинутом буфете-«кутнике»: что будет, если влетит сюда «чемодан»? Куда мы, голые, побежим?! А сам строитель бани в это время «поддавал» нам пару на каменку! Никогда в жизни не мылся я с таким наслаждением, как в этой баньке, почти на самой линии окопов.
Вслед за нами – по одному, по два перемылись почти все офицеры ближайших участков, вся моя рота и даже некоторые офицеры соседнего, 105‑го Оренбургского полка. Топили баню по ночам, а мылись рано утром и рано вечером, когда совершенно стихал огонь. Вообще, эта баня была так кстати перед праздником Рождества Христова и оживила однообразие нашей окопной жизни.
Ни немцы, ни мы не предпринимали ничего решительного. Мы знали по телеграммам Верховного главнокомандующего, что сейчас идут сильные бои на Галицийском фронте и во Франции, куда немцы направили главные свои силы, оставив против нас только сильную артиллерию. Вот почему и у нас постепенно сняли отсюда столько частей, и участки для полков еще более удлинились по фронту.
В это время из России прислали рождественские подарки для полка. Как раз в канун Рождества Христова я распределял полученные подарки для своей роты между взводами. Подарки были очень ценные, потому что это были, преимущественно, теплые вещи для солдат, крайне необходимые в холодных окопах: шерстяное белье, вязаные куртки, фуфайки, теплые чулки и перчатки и тому подобные вещи, большею частью домашней ручной работы; прислано было много и табаку, трубок и кисетов, и разных сластей… Среди подарков вложены были трогательные по своей простоте, ласково-милые письма тех матерей, жен, сестер и невест наших воинов, которые прислали эти подарки – их собственная ручная работа!
Ведь каждое такое рукоделие обвеяно было там, на родине, думами, мечтами, а быть может, и слезами о своем близком и милом воине!
Таким образом поддерживалась связь армии с населением, и это особенно дорого было почувствовать в день Рождества Христова – праздника мира… в обстановке войны!
Солдаты «по секрету» рассказывали, что будто немцы накануне своего Рождества Христова (по новому стилю) просили (написав на выставленном где-то в нейтральной полосе плакате), чтобы мы, накануне и в день Р. X. не стреляли, обещая во время нашего праздника тоже не стрелять. В эти часы утром и вечером у нас и так редко открывался огонь, а в день Р. X. по новому стилю, действительно, почему-то целый день стрельбы не было.
Наступил Святой вечер Сочельника. Завтра наше Рождество Христово. На темном небе зажглась первая рождественская звездочка, за ней – другая, третья… много ярких звезд! Я смотрел на них из своего окопа и переносился мыслью туда, на восток, к своей семье, к России, где сейчас люди молятся в храмах, встречая Великий Праздник мира, потом собираются около рождественской елки… Посмотрел я на запад, к немцам… там было тихо и темно; только изредка вспыхивала голубым светом летящая вверх ракетка немецкого часового, озаряя окрестность, и после каждой такой вспышки мрак становился еще темнее…
Мысль моя и взор обратились опять сюда, к своим окопам, к моим любимым солдатам. Я по ходу сообщения пошел в их окопы, за мной несли рождественские подарки. Придя в окоп, я обошел все взводы и, чтобы люди почувствовали наступивший праздник Рождества Христова, приказал всем взводам стать на молитву и пропеть «Рождество Твое, Христе Боже наш!»
В тихом морозном воздухе, среди немецких полей, где обычно раздавались только выстрелы или стоны и крики раненых, зазвучал Святой Гимн Родившемуся Христу! Взоры наши были обращены к Небу, усыпанному яркими звездами… Русские молились, немцы молчали, вероятно, сильно удивляясь этому пению!
Потом я поздравил взводы с Праздником и роздал подарки из России. Я видел прямо детскую радость, написанную на лицах солдат, от этих подарков. Они почувствовали своей душой, что их там, дома, не забыли и любят…
Ночью, не особенно доверяя обещанию немцев, я выслал к ним усиленную разведку, но ночь прошла спокойно.
Утром 25 декабря я получил от своих взводных командиров письменное поздравление с Праздником Р. X. и пожелания всякого добра в таких теплых и сердечных выражениях, что я был тронут до глубины души… Я почерпнул много энергии и бодрости от этих простых, безыскусственных строк и лишний раз убедился, какая чуткая и нежная душа у русского солдата!
Да, крепка была тогда духовная связь между нами, старыми офицерами, и этими нашими воспитанниками – кадровыми солдатами!
В это время я усиленно хлопотал о скорейшем награждении моих молодцов подпрапорщиков, унтер-офицеров и рядовых за проявленные ими отдельные подвиги храбрости в бою под Алленбургом 27 августа. Почти половину роты я представил к награждению Георгиевскими крестами и медалями. Командир полка и начальники дивизий ходатайство мое поддержали, но в штабе корпуса представление лежало уже третий месяц!
Те немногие мои унтер-офицеры и рядовые, которые были представлены мною к награждению Георгиевскими крестами и медалями за Сталупененский и Гумбиненский бои, получили таковые очень скоро после представления и с гордостью носили теперь орденские ленточки на своих шинелях. Я очень волновался и возмущался задержкой награждения моих героев (проявивших в бою под Алленбургом 27 августа еще больше мужества, чем в других сражениях) еще и вот почему: на одном участке во время смены батальона нашего полка батальоном 107‑го Троицкого полка, офицеры последнего сообщили нашим офицерам, что по моему рапорту о подвигах участников боя под Алленбургом были представлены к наградам и уже получили: 107‑го Троицкого полка поручик Зубович (начальник команды разведчиков) – Георгиевское золотое оружие, командир 2‑го батальона капитан Мартынец – чин подполковника, командир 8‑й роты поручик N. – чин штабс-капитана, командир 1‑й батареи 27‑й артиллерийской бригады подполковник Аноев – чин полковника.
Таким образом, солдаты могли узнать, что офицеры уже получили свои награды за этот бой, а они не получили до сих пор, и неизвестно – получат ли? Получилась несправедливость.
В это же время я получил записку из штаба полка явиться к командиру полка по делам службы. Штаб полка стоял в деревне Ваннагинен, куда я вечером, когда стих огонь, и явился прямо в окоп командира полка.
Командир полка полковник Отрыганьев, любезно встретив меня, сообщил, что вышло недоразумение по поводу представления меня к награждению за оборону моста под Алленбургом. Представление к награде, по его мнению, должен был сделать командир 107‑го полка, на участке которого я дрался, а последний думал, что представление сделал он, командир 106‑го полка, как мой прямой начальник. Теперь же он, узнав от наших офицеров о получении наград за этот бой офицерами 107‑го полка, списался с командиром этого полка и сам сейчас делает представление по команде в Георгиевскую Думу о награждении меня орденом св. Георгия IV степени по двум статьям Статута этого ордена, о чем и счел своим долгом меня известить, чтобы я не обижался.
Я, крайне взволнованный и тронутый этой любезностью и добротой полковника Отрыганьева, поспешил сказать, что я не только не обижался, но до сих пор даже и не думал о такой высокой награде: если удалось задержать за мостом немцев на сутки и этим помочь своей дивизии, то приписываю это – видит Бог – не себе, а мужеству тех кадровых офицеров и особенно солдат, которые были со мной в этом бою, и 1‑й батарее 27‑й артиллерийской бригады. Я попросил командира полка походатайствовать в штабе корпуса о скорейшем награждении нижних чинов. Командир полка обещал.
Дальше опять повторил, что представление меня к награждению Георгиевским крестом опоздало не по его вине, но зато он уверен, что его личное представление к производству за отличие в боях меня и еще трех капитанов в подполковники, уже отправленное в штаб дивизии, пройдет скорее.
Действительно, его предположение не так скоро, но сбылось: четыре командира рот нашего полка: капитан Барыборов, капитан Серебрянников, капитан Костомаров и я за отличия в боях были произведены (со старшинством дня отличия) из капитанов в подполковники.
Высочайший приказ об этом состоялся лишь в 1915 году, июня десятого дня, но мое старшинство в чине подполковника было указано от 26 августа 1914 года – начала Алленбургского боя.
Таким образом, я в то время уже был «тайный» штаб-офицер, хотя продолжал командовать ротой.
Что касается ордена св. Георгия, то представление к этой высокой награде по команде дошло до Георгиевской Думы только в 1916 году, когда я уже был в плену.
Но продолжаю. Наконец и наш полк попал в корпусной резерв, в деревню верстах в двадцати пяти от фронта, вблизи Роминтенской пущи. В этой пуще стоял охотничий замок кайзера, и хотя официально охота была здесь воспрещена, однако некоторые из нас позволили себе это удовольствие и попробовали вкусного жаркого из дикой козы. Вообще, эти десять дней и офицеры, и солдаты хорошо отдохнули.
Командир полка даже разрешил некоторым офицерам, по очереди, на день-два съездить в Вильно к своим семьям. Сам он не позволил себе этого утешения на войне и даже считал неудобным, чтобы его супруга навестила его здесь; а как она хотела приехать сюда повидаться с мужем, словно чувствуя, что больше его уже на этом свете не увидит!
Отпуская офицеров в Вильно, он взял с нас слово, что мы приедем точно к двенадцати часам ночи на 1 января, то есть к встрече Нового года офицерской семьей здесь, в резерве.
Вильно я не узнал. Это уже не был шумный и веселый город с его ресторанами и знаменитым кафешантаном Шумана, славившимся в мирное время своими красивыми женщинами (по-теперешнему, «бар-дамами»), сногсшибательной программой увеселений и роскошным буфетом с небывало высокими ценами.
Кстати здесь вспомнить эпизод в Вильно с японским военным атташе. В самом начале войны, в августе месяце, он приехал в Вильно представиться командующему войсками округа генералу (фамилию не помню). Японца чествовали парадным обедом и после обеда, чтобы развлечь молодого японского майора, повезли… к Шуману!.. Как же был возмущен японец, узнав, куда его привезли! Как ядовито сказал по-русски (прекрасно владел русским языком): «Здесь место Красному Кресту, а не кабаку!» Брошенная им фраза из уст в уста передавалась в Вильно и, действительно, была буквально исполнена: на месте кафешантана Шумана, когда я приехал в Вильно, уже был открыт громадный аптечный склад Красного Креста для всей Первой армии.
Улицы были пустынны и ночью почти не освещались. На вокзале, в общественных клубах и многих частных домах – лазареты Красного Креста. С приходом каждого поезда по всем улицам тянутся печальные шествия – на носилках несут раненых. Ночью это производило особо тягостное впечатление.
Храмы полны молящимися, преимущественно женщинами и стариками – многие из них уже в трауре. Дома я застал жену и дочь, обе были печальные и серьезные. Мальчики были в Полоцке, в своем кадетском корпусе.
Война отразилась на настроении жителей; все стали задумчиво-серьезными, сознавая, что война – Божья гроза и не так скоро окончится, а потребует еще много, много жертв!
За одни сутки мне мало пришлось побыть дома. Супруга командира полка и полковые дамы спешно приготовляли для солдат нашего полка подарки, и мне пришлось хлопотать о сборе и перевозке их на вокзал.
Грустные и печальные провожали меня жена и дочь: это было последнее наше свидание в этой жизни! Как сейчас помню крестившую меня при прощании жену и плачущую дочь; они обе боялись тогда, что меня больше не увидят – слишком много наших офицеров уже было на том свете! Но судьбе угодно было, чтобы я остался жив, а они обе, косвенно, стали жертвами войны: совершенно безвременно обе умерли во время своего тяжкого беженства в Москве!
31 декабря 1914 года было уже часов одиннадцать вечера, когда я, возвращаясь на фронт, выходил из поезда на станции Тольмилькемен в Восточной Пруссии. Поезда здесь ходили только воинские. Жандармы строго следили, чтобы никто из «посторонних» не проникал в район военных действий, но все-таки бывали иногда случаи, что «посторонние», особенно женщины, проникали даже в окопы. Я помню, как жена подполковника 108‑го Саратовского полка А. Н. Писчикова, тоскуя по мужу, (после двух неудачных попыток) в январе 1915 года все же смогла наконец проникнуть до самой боевой линии, и это было последнее их свидание, так как через месяц он был в бою убит.
Начальники станций везде были инженерные офицеры или даже (как, например, на станции Тольмилькемен) унтер-офицеры из мобилизованных железнодорожных чиновников. Надписи на всех немецких станциях были русские.
У вокзала встретил меня «ротный выезд»: мой Янус был запряжен в немецкие сани, взятые в покинутой усадьбе. Конюх сообщил мне все ротные новости за время моего двухдневного отпуска.
Быстро домчались мы по хорошему шоссе до штаба полка. Вылезая из саней, я взглянул на свои часы: было ровно двенадцать часов ночи – встреча Нового года! Я скорее побежал к крыльцу дома, где была устроена офицерская столовая, и… в ужасе остановился! Из полуоткрытых дверей неслось похоронное пение: «Со святыми упокой, Христе, души раб Твоих!» Суеверный страх объял мою душу! Так вот чем встречает меня Новый год: какой скорбной мелодией, каким предзнаменованием! Я вошел в столовую и увидал, что все офицеры, стоя за столом, полным «яств и питий», поют эту надгробную песнь по всем нашим офицерам и солдатам-уфимцам, в бою жизнь свою положившим. Оказывается, сначала были тосты за живых, а теперь вспомнили молитвой и тех, которые «душу свою положили за други своя…»
Когда окончили петь, я, подойдя к командиру полка, отрапортовал о своем прибытии и о присылке подарков полку от полковых дам. Передал ему письмо и посылку от его семьи. Он похвалил меня за аккуратность прибытия из отпуска и пригласил сесть за стол.
Никогда не забуду этого последнего товарищеского ужина нашей тесной уфимской семьи! Недаром доблестный вождь этой семьи, наш любимый командир постарался всех нас собрать в эту ночь, не столько для традиционной встречи Нового года, сколько для объединения нас, для вдохновления на новые подвиги мужества и страданий… Все речи его в эту ночь будили в нас чувства воинского долга и любви к Родине!
Много горячих речей было сказано за этой последней общей трапезой офицеров-уфимцев! Вспоминали разные эпизоды боев, убитых и раненых. Особенно все вспоминали первого нашего убитого в бою – героя штабс-капитана М. К. Попова. Потом, разбившись по отдельным кружкам, долго в дружеской беседе «отводили душу».
На эту встречу Нового года и ужин были приглашены латыши из Риги, представители латышского Красного Креста, привезшие полку подарки. Старший из них был популярный член Государственной Думы, а главное – близкий друг нашего героя-уфимца капитана Баллода (впоследствии – генерал, создатель и главнокомандующий латышской армии).
Ранним утром полк построился «покоем», причем были розданы ротам подарки. Громко, от души кричали «ура» друзьям-латышам за эти подарки!
В это время уже влились в ряды полка запасные солдаты и с ними производились усиленные занятия, пока были в резерве.
X. Отход с Ангерапской позиции (28 января 1915 года) в составе 20‑го корпуса
6 января было у нас в резерве Богослужение, Крещенский парад и водосвятие. Как раз в это время и у немцев в Гумбинене происходил парад по случаю приезда туда кайзера. Вильгельм II побывал в окопах своих войск армии Бейлова, в нашем районе военных действий, совершенно близко от наших окопов, о чем мы тогда и не подозревали!
В это именно время у них уже начал приводиться в исполнение знаменитый план Гинденбурга по освобождению Восточной Пруссии от русских войск; передвигались, перевозились и концентрировались постепенно войска из Западной Германии в Восточную Пруссию. Слухи об этих передвижениях немецких войск усиливались.
Около 20 января, когда мы уже вернулись из резерва на свои позиции, опять в район 20‑го корпуса, наша воздушная разведка определенно доносила о непрерывном движении немецких поездов с войсками со стороны Кенигсберга к Гумбинену, и что все города и местечки к северо-западу от Гумбинена переполнены войсками.
В одно ясное зимнее утро мы сами в бинокль заметили движение немецкой колонны по дороге из Даркемена на Гумбинен. Я помню наше возмущение, когда на донесение об этом движении соседним батареям они не открыли огня… Так строг был «секретный» приказ свыше «беречь снаряды»!
О прибывающих к немцам новых войсках у нас почему-то говорили, что это прибыл Баварский корпус.
На самом деле у немцев в это время происходило следующее.
Всю зиму они готовились нанести нашей армии удар, чтобы совершенно очистить Восточную Пруссию от врага. В конце января перегруппировка немецких сил к новому большому наступлению была закончена и немцы перешли в наступление на правом своем фланге, причем они разбили нашу 57‑ю дивизию, которая ожесточенно защищалась и заняла Иоганенсбург.
Десятая русская армия в это время состояла из четырех корпусов: 3‑го армейского, 3‑го сибирского, 20‑го и 26‑го армейских корпусов. Группировка немецких сил на нашем правом фланге происходила под завесой кавалерии почти незаметно. Немцы сосредоточили на флангах большие силы, состоявшие частью из новых наборов, частью из сборных частей, переброшенных с западного фронта. Всей этой группой четырех армий (Эйхгорн, Бейлов, Фальк, Лицман и отдельных отрядов императора Вильгельма (против Лыка), Бутлера и кавалерии генерала N. командовал генерал Гинденбург (см. схему № 1).
Несмотря на тревожные донесения наших летчиков, у нас все было по-старому, продолжалось «окопное сиденье», новые части к нам не прибывали, число верст на каждый полк по фронту нисколько не уменьшалось… Наоборот, в это время все распоряжения и приказы высшего начальства дышали мирной жизнью казармы: то и дело объявлялось об устройстве нар в окопах, о резке порций, об отхожих местах и т. п. Сведений о том, что делается у противника, к нам в окопы совершенно не поступало; только из штабов доходили слухи, а между тем мы сами, своей недалекой разведкой, узнавали, что немцы что-то готовят на нашем фронте и готовят в широком масштабе… Наконец нам подтвердили это и захваченные в плен два немецких поляка, отправленные нами в штаб корпуса.
Особенно участились в это время полеты к нам немецких аэропланов; они все чаще и смелее забирались к нам в тылы, сбрасывая бомбы на наши штабы, небольшие резервы и артиллерийские парки, а иногда и на наши передовые окопы.
Какое неприятное чувство вызывало у нас появление и звук мотора высоко летящего над нами немецкого аэроплана! Хотя у нас в то время и не было зенитных орудий для стрельбы по аэропланам, и немцы это знали, но все-таки их авиаторы не решались спускаться ниже, и поэтому бросаемые ими с большой высоты в окопы бомбы редко попадали в цель. Гораздо хуже были эти взрывы для тех штабов и парков, которые помещались в домах: убитых и раненых там бывало больше.
Наконец, 26 января дошло до нас официальное сообщение о прорыве немцами левого фланга нашей Десятой армии у города Бяла.
О дальнейших событиях, походах, боях и гибели Уфимского полка и всего 20‑го корпуса я пишу, придерживаясь хронологии полкового дневника боевых действий.
Здесь не могу не вспомнить странное, прямо чудесное явление (около того времени) блестящего креста на небе. В один зимний поздний вечер, когда солнце давно уже зашло, солдаты обратили мое внимание на необыкновенно яркие темно-красные полосы на северо-восточной части неба. Полосы эти переливались, словно дрожали, вспыхивая еще более ярким красным светом, как это бывает летом после грозы («сполохи») и неожиданно из этих полос определенно образовался яркий крест, посиял багровым светом и исчез! За ним исчезли и полосы. Небо стало опять темным…
Виденье этого креста, да еще в стороне России (замеченное многими на фронте), дало повод говорить, что это значит?! Были разные предсказатели, но большинство объяснило это явление креста на небе будущей нашей победой над немцами: «Сим победиши!» На самом деле это не сбылось: крест – символ спасения, но и вместе – страдания! По крайней мере, нам, уфимцам, и вообще 20‑му корпусу крест этот возвестил тяжкие страдания!
27 января около десяти часов утра по телефону было передано приказание начальника дивизии генерал-лейтенанта Джонсона о готовности обозов к отступлению и о возможности отхода всей Десятой армии с занимаемых позиций. Указаны тыловые пути. О времени отступления указаний нет, но сказано, что надо быть готовым к нему во всякое время, даже и днем.
28 января в двенадцать часов дня новой телефонограммой отменялось отступление. Приказано командиром корпуса генералом Булгаковым «держаться на занимаемых позициях во что бы то ни стало»!
В это время немцы (армия генерала Эйхгорна) вступили в бой с 3‑й кавалерийской дивизией на нашем правом фланге, обошли ее с севера и заставили отступить.
3‑й корпус (генерал Епанчин, бывший директор Пажеского корпуса), не выдержав подхода противника, не известив соседний наш 20‑й корпус, быстро отошел на Вержболово и Ковно, обнажив таким образом правый фланг 20‑го корпуса (схема № 1).
В 4 часа дня последовал новый у нас приказ об отходе с позиций. Благодаря противоречивым приказаниям свыше то об отходе, то об удерживании позиций, получилось в тыловых частях, в особенности в обозах, – замедление с выступлением, почему впоследствии обозы и тормозили отход строевых частей.
Во исполнение приказа об отступлении наш полк должен был, снявшись с Даркеменской позиции, перейти и занять позицию у Тольмилькемена. (Для ориентировки рекомендуется карта Восточной Пруссии, масштаб 1:300 000, листы 55–56.)
Порядок движения с позиции командиром полка был организован таким образом: к девяти часам вечера в деревне Ваннагинен к штабу полка приказано собраться 2‑му и 4‑му батальонам с пулеметами, оставив на позиции для прикрытия отступления от каждого взвода по восемь человек и полевые караулы, при одном офицере на батальон. Это прикрытие держит огонь до тех пор, пока противник не насядет в превосходных силах. Из офицеров остались на позициях подпоручики Попов и Жук и прапорщик Криницын.
3‑й батальон с пулеметами должен был отойти на деревню Даркемен и там ожидать полк. 1‑й батальон, бывший в дивизионном резерве, еще в девять часов утра выступил в деревню Шестокен и поступил в распоряжение командира 108‑го Саратовского полка полковника Белолипецкого – начальника арьергарда.
Немцы, словно догадываясь о нашем намерении отойти с позиции, в сумерки открыли по всему фронту 20‑го корпуса сильный артиллерийский огонь, а в более важных в тактическом отношении пунктах перешли в наступление. Но, встреченные нашим метким ружейным и пулеметным огнем, а в некоторых местах и штыковым боем, были отброшены с огромными потерями. Здесь я говорю о нашей 27‑й дивизии (3‑го полка), что отмечено и немецкой военной печатью того времени (см. книгу «Winterschlacht in Mazuren»).
Как только стемнело, роты снялись со своих позиций под прикрытием огня остающихся частей, собрались в батальоны и двинулись к деревне Ваннагинен.
Немцы продолжали наседать на оставшиеся прикрытия. В этот день они совершенно прорвали фронт 56‑й пехотной дивизии на участке Спуллен – Генкишкен. Положение создавалось весьма тревожное. Нужно было скорее занять тыловую позицию у Тольмилькемен, чтобы немцы не могли на наших плечах ворваться в нее. Крайне неприятные часы и минуты провели мы у Ваннагинена, слыша отголоски боя у Даркемена, пока не прибыл 105‑й пехотный Оренбургский полк. Начальник колонны генерал-майор Беймельбург (наш бывший командир полка), только дождавшись его, повел колонну к Тольмилькемену через Даркемен – Вальдаунабель.
Дорога была невероятно тяжелая. Последние дни шли снежные бураны и нанесли массу снега, образовав «пробки» в шоссейных выемах.
Полотно железной дороги было занесено, и движение поездов прекратилось еще с 26 января. В снежных заносах тонули орудия, повозки. Люди, сами измученные тяжелой дорогой, увязая по колено в рыхлом снегу, тащили и то, и другое по снежным сугробам на собственных плечах. Там, где лошади не могли тащить, выступали на сцену силы человека и побеждали стихию. Борьба была невероятная! Начавшаяся с вечера снежная метель к полночи превратилась в настоящую снежную бурю. Масса песку и снега секла и жгла лица и руки, а ураганный ветер прямо сбивал с ног измучившихся людей, пронизывая их своим ледяным дыханием.
Все это, вместе с сознанием оставления без боя укрепленной позиции, породило тяжелое моральное состояние в течение этой мучительной ночи.
29 января. В Тольмилькемен полк прибыл в семь часов утра и занял указанные в приказе по дивизии позиции 3‑м и 4‑м батальонами, а 1‑й и 2‑й батальоны составили дивизионный резерв, став в деревне Гросс-Повгаллен. Между прочим, моей роте достался отлично устроенный редут с двухъярусной обороной, крытыми ходами сообщения, проволочными заграждениями, помещением для отдыха с железными печками и нарами и даже окнами! Обстрел был великолепный! Как мы мечтали у Даркемена о такой сильной и благоустроенной позиции!
Вправо от нашего полка занимал позицию 108‑й полк, влево – 105‑й полк (два батальона), штаб полка расположился в деревне Повгаллен. В районе этой деревни была расположена и артиллерия. До трех часов дня о противнике ничего не было слышно. В начале четвертого часа дня на фронте 3‑го батальона обнаружена была разведка противника (пешая и конная), но, встреченная ружейным и пулеметным огнем, рассеялась.
С семи часов утра и до четырех часов дня мы, без отдыха, заняты были очисткой окопов от громадных сугробов снега. Офицеры и солдаты после тяжелого ночного похода мечтали, окончив эту работу, отдохнуть в удобных окопах… но около 4½ часов дня был получен приказ о дальнейшем отступлении на Нассавен, где приказано занять позицию фронтом на север, левым флангом у Нассавена (включительно), а правым у Гросс-Кальвейтшен (включительно). С каким сожалением покидали мы, усталые и голодные, Тольмилькеменскую позицию!
В голове шел 105‑й полк с артиллерией, за ним 106‑й полк с артиллерией. Путь следования колонны был намечен генерал-майором Беймельбургом на деревни Гросс-Шакумен – Гросс-Швентишкен – Нассавен. 3‑й батальон составлял арьергард. В 8¾ часа вечера полк двинулся на деревню Шакумен, куда прибыл около 9¾ часов вечера. 105‑й полк и артиллерия уже были на сборном месте. Здесь людям был выдан ужин. Офицеры тоже закусывали из ротного котла, потому что в офицерской походной кухне ничего не варилось за отсутствием продуктов.
Вблизи остановки полка горел большой дом, неизвестно кем подожженный. Сзади, в направлении на Ваннагинен, тоже стояло огромное зарево пожара.
В начале двенадцатого часа ночи полк двинулся по указанной дороге за 105‑м полком. Поход был очень трудный, так как в предыдущую ночь люди сделали тяжелый переход и, проведя весь день в усиленной работе по расчистке позиции от снега, без отдыха пошли далее, в новый, не менее тяжелый переход. Шли всю ночь. Природа, как и накануне, была против нас: метель и настоящий буран – навстречу нам – не прекращались.
30 января. К 9½ часа утра полк прибыл в деревню Нассавен. Указанные приказом начальника дивизии позиции Нассавен – Гросс-Кальвейтшен уже были заняты сторожевым охранением от 2‑го батальона, прибывшего с 1‑й батареей накануне, около семи часов вечера.
Начальником колонны генерал-майором Беймельбургом приказано было занять 105‑му полку позицию у Нассавена, а правее – 2‑му батальону нашего полка, еще правее, до Гросс-Кальвейтшен, – 1‑му батальону, 9‑я и 10‑я роты были назначены в резерв 105‑го полка, а 11‑я и 12‑я роты – в резерв генерал-майора Беймельбурга. 4‑й батальон был назначен в полковой резерв и следовал со штабом полка в деревню Грюнвальде, где и должен был расположиться. Командир полка со штабом поехал вперед, к деревне Грюнвальде. Въехав в Роминтенский лес и проехав по дороге до поворота на деревню Грюнвальде, услышали ружейную перестройку. Зная, что позиция по северной опушке леса до деревни Кальвейтшен (включительно) должна быть занята 1‑м батальоном и желая выяснить обстановку, а также поставить в известность командира 1‑го батальона о приходе полка, командир полка послал поручика Нечаева и подпоручика Курдюмова к полковнику Крикмейеру. Подъехав к опушке леса, офицеры обнаружили сильный кавалерийский разъезд немцев, направлявшийся под прикрытием пехотной цепи в северо-восточном направлении, к опушке леса. Параллельно опушке, по дороге с запада на восток в направлении на Гросс-Кальвейтшен, двигалась колонна противника, имея в голове кавалерию, около пол-эскадрона. Состав и силу колонны точно определить не удалось, так как наши офицеры были замечены кавалерийским разъездом и подверглись ружейному обстрелу. Часть кавалеристов отделилась для преследования.
Тем временем штаб полка прибыл в деревню Грюнвальде, куда прибыли и посланные командиром полка офицеры и доложили о сложившейся обстановке. На севере продолжался редкий огонь, а вскоре послышался огонь и с северо-восточной стороны.
Объезжая деревню, штаб полка продвинулся к восточной части деревни и выехал на горку. Тотчас же огонь с севера и северо-востока усилился, направлен был и по штабу. Дальнейшее наблюдение обнаружило цепи противника в северном и северо-восточном направлениях. 4‑му батальону было послано приказание идти как можно скорее.
Прибывши, 4‑й батальон занял позицию по личному приказанию командира полка, громко командовавшего: «Уфимцы, вперед! 13‑я и 14‑я роты фронтом на северо-восток». Почти одновременно заняли позицию и пулеметы у деревни Грюнвальде: семь пулеметов фронтом на восток, а два пулемета – на запад, на случай обхода. Тотчас же завязалась с обеих сторон сильная пулеметная и ружейная стрельба. Артиллерия наша не успела занять позицию и участия в бою не принимала. Немцы усиленно стреляли из легких гаубиц, но зато наши пулеметы, искусно устроив свои гнезда на двух горках и на чердаке одного дома деревни Грюнвальде, долгое время парализовали намерение немцев окружить нас и наносили им своим огнем огромные потери.
Главным героем пулеметной обороны здесь был начальник пулеметной команды поручик Нечаев. Общее же руководство боем исходило от самого командира полка полковника Отрыганьева, открыто под градом пуль и шрапнели находившегося среди рот 4‑го батальона.
Около 11½ дня командиром 13‑й роты капитаном Блехертом было обнаружено появление противника в юго-западном направлении. Тотчас же приказано было 13‑й роте переменить фронт на юго-запад. Почти одновременно с сим получено было донесение командира 14‑й роты штабс-капитана Олешкевича об обходе противником левого фланга его роты. Для противодействия обходу выдвинута была 15‑я рота. Одновременно с сим послан был к генералу Беймельбургу подпоручик Курдюмов с докладом об обстановке. Вскоре для усиления боевой линии была выдвинута мною полурота под командой подпоручика Врублевского, причем один из этих взводов составил прикрытие пулеметов поручика Нечаева, и, таким образом, в батальонном резерве осталась одна знаменная полурота.
Бой разгорался и принимал для нас все более угрожающий характер. В 12½ часов дня командир 15‑й роты штабс-капитан Кириллов донес, что противник большими силами обходит наш левый фланг. Вскоре получено было такое же донесение от командира 13‑й роты капитана Блехерта об обходе противником нашего правого фланга. Обоим этим командирам рот, ввиду отсутствия резервов, приказано противодействовать обходу всеми имеющимися у них средствами.
Около двух часов тридцати минут дня подпоручик Жук лично доложил командиру полка о движении новой колонны противника с артиллерией и кавалерией по шоссе с севера на Гросс-Кальвейтшен, на юг. Одновременно с сим от всех рот поступили донесения об израсходовании патронов. Такое же донесение поступило и от пулеметной команды. Ввиду такой угрожающей обстановки, не имея возможности, за отсутствием обоза, пополнить патроны, около трех часов дня командир полка отдал приказ об отступлении на Нассавен. В это время немецкие цепи уже пробирались лесом к знаменной полуроте 16‑й роты. Я донес об этом командиру полка. Получив приказание последнего скорее выйти со знаменем из района боя, я для прикрытия отхода рассыпал один взвод в цепь по двум угрожающим направлениям. Патроны у нас еще были, и когда этот взвод открыл частый огонь по быстро наступающим с двух сторон немцам, я с последним знаменным взводом, перебежав лощину, углубился в лес, к западу. Во время этой перебежки по лощине убито шрапнельным и ружейным огнем пять человек и несколько человек ранено. Ранен был в руку с раздроблением плеча сам знаменщик, шедший рядом со мной, и кровью его обрызгано было самое знамя!..
Углубившись сначала в лес (чтобы не нести лишних потерь), я потом взял направление на деревню Нассавен. По дороге здесь догнал нас командир полка со штабом, присоединились к знамени и, укрываясь лощинами от выстрелов противника, благополучно вышли все на шоссе к деревне Нассавен. Здесь же встречен был подпоручик Курдюмов, везший письменный приказ генерал-майора Беймельбурга об отступлении на Нассавен – Шинкулен. Командир полка уехал вперед на позицию ко 2‑му батальону.
В бою под Грюнвальде полк потерял из своего состава, из офицеров: убитым – доблестного командира пулеметной команды поручика Нечаева, и ранеными: командира 13‑й роты капитана Блехерта и младших офицеров подпоручиков Затрапезного, Кострицу и прапорщика Криницына, и захваченного немцами в плен при отступлении штабс-капитана Кириллова, и около двух третей состава нижних чинов убитыми и ранеными во всех четырех ротах 4‑го батальона; так, например, моя рота в бою под Грюнвальде потеряла убитыми и тяжелоранеными, оставшимися на поле боя – девяносто восемь человек, и без вес ти пропавшими (то есть, как потом выяснилось, захваченными во время боя в плен) – двадцать восемь человек. Прибавив сюда тридцать два человека, погибших в бою при отходе роты с Даркеменской позиции, всего выбыло из строя роты сто пятьдесят восемь человек, то есть почти две трети роты, в том числе фельдфебель подпрапорщик Нагулевич и шесть унтер-офицеров! Таким образом, от роты осталось человек сорок-пятьдесят при мне – ротном командире, одном младшем офицере – подпоручике Врублевском, и трех унтер-офицерах (старший унтер-офицер Афанасьев и два запасных); при этом почти половина – раненые или больные!
Скорбью сжималось сердце от таких незаменимых тяжелых потерь любимой роты! Но и другие роты 4‑го батальона пострадали не меньше моей.
Особенно отличилась и пострадала в этом бою под Грюнвальде пулеметная команда: пулеметы ее мужественно работали под страшным огнем противника до конца, до потери убитыми и ранеными всего офицерского состава и наводчиков, и нанесли противнику огромные потери!
Душою обороны здесь был доблестный начальник пулеметной команды – поручик Н. Н. Нечаев, который, смертельно раненный в живот, продолжал командовать и распоряжаться стрельбой, причем на его глазах убиты были лучшие наводчики, заменяемые по его приказанию другими людьми. Чувствуя приближение смерти, он не позволил команде вынести себя, чтобы не прекращать обороны; когда же увидел, что все наводчики убиты и нет больше патронов, приказал отступать, благословляя солдат слабеющей рукой. Когда он скончался, оставшиеся в живых пулеметчики при помощи взвода моей роты (как прикрытия) под сильным огнем противника, неся потери убитыми и ранеными, вынесли все пулеметы, оставив на месте боя только два совершенно разбитых пулемета.
Не надо забывать, что в этом бою, при совершенном отсутствии у нас артиллерии, только благодаря пулеметам поручика Нечаева и его личной исключительной доблести полк не был окружен и уничтожен. Вечная память герою!
Подойдя со знаменем и взводом к деревне Нассавен, я услышал к северо-востоку близкую канонаду и ружейную стрельбу. Войдя в деревню, я полка уже не застал. Полк спешно ушел вперед, и я догнал только хвост 105‑го полка (двухбатальонного состава), также спешившего вперед, к нему я и присоединился, идя сам со знаменщиком. Младшего офицера подпоручика Врублевского я послал на своем коне скорее доложить командиру полка о благополучном прибытии со знаменем.
В это время боевая обстановка изменилась. Противник обошел нашу дивизию с востока в направлении на местечко Вижайны, тогда как он ожидался с запада, и все распоряжения генерал-майора Беймельбурга, таким образом, оказались ненужными. 108‑му Саратовскому полку приказано отбросить противника и прикрывать дальнейший отход дивизии на восток, на деревню Шиткемен. Заняв позицию у озера Виштынец, саратовцы сдерживали наступление немцев с востока; но пехотные колонны противника с артиллерией, замеченные во время боя у Грюнвальде двигающимися с севера на Кальвейтшен, оказались другой, свежей, немецкой дивизией, обрушившейся теперь на наш и 105‑й Оренбургский полки у Нассавена, в то время когда эти части уже снялись с позиции и стянулись в колонну. Артиллерия успела сняться с позиции еще раньше. Таким образом, противник оказался в превышающих силах не только с востока, но и с севера. Шоссе на Шиткемен сильно обстреливалось перекрестным пехотным и артиллерийским огнем противника.
Немцы густыми цепями наступали на наше прикрытие. 1‑я, 2‑я, 7‑я и 8‑я роты нашего полка заняли позиции и частым метким огнем сдерживали атаку немцев. Оба полка у Крагинена, неся потери убитыми и ранеными, успели свернуть на запад, в лес, а эти четыре славные роты, своим огнем задержав немцев, сами почти целиком погибли здесь в неравном бою! Во главе их погиб командир 2‑го батальона, Георгиевский кавалер японской войны подполковник Симоненко.
В то время когда 9‑я и 10‑я роты нашего полка (бывшие на позиции в резерве 105‑го полка) и моя 16‑я рота со знаменем, пройдя мимо Выштинецкого озера, начали втягиваться в лес (при переходе по мостику через ручей), немцы устроили здесь засаду и открыли по нам близкий огонь залпами. Знаменный взвод, окружив знамя, побежал в лес, убитые и раненые падали тут же. В это время скакавший мне навстречу казак крикнул: «Ваше высокоблагородие, немецкая кавалерия!» Действительно, вдали вправо (по нашей руке) на шоссе показался эскадрон немецких кирасир со своими пиками с флюгерами. Одновременно оттуда же «затакал» их пулемет. Наши 9‑я и 10‑я роты застряли в глубоком снегу, но мы все-таки успели открыть вправо по кавалерии огонь. Залпы слева и пулеметный огонь справа продолжались. Видимо, немцы нас окружали, и я, боясь за целость знамени, крикнул тому же казаку 3‑го Донского полка Ивану Захарову: «Стой, привези мне сейчас знамя!» и тут же крикнул знаменщику – унтер-офицеру Романову (из запасных): «Передай мне знамя!» Они быстро исполнили мое приказание, и Захаров привез мне знамя.
Немцы продолжали окружать нас. В этот момент я, при помощи подоспевшего ко мне подпоручика Врублевского и казака Захарова, срезал знамя с древка, спрятал его в своей шинели под подкладку, георгиевские ленты дал на хранение подпоручику Врублевскому, а древко казаку Захарову, вскочил на коня и поскакал вперед, стараясь скорее уйти из огня и догнать полк. Провожавшие нас пули жужжали все реже и реже. Скоро в лесу я догнал свой полк.
О снятии знамени с древка первому доложил я генерал-майору Беймельбургу, а затем и командиру полка. Последний одобрил мои действия и приказал мне хранить знамя непосредственно при себе до наступления более спокойной обстановки.
Стало темнеть. Мы все более углублялись в лес. Выстрелы вдали становились все глуше. Полк остановился, поджидая 105‑й пехотный Оренбургский полк; скоро подошли 9‑я и 10‑я роты, сообщившие, что Оренбургский полк пошел по другой, параллельной, дороге. Пулеметная команда его еще раньше, при отступлении, присоединилась к нашему полку.
Около семи с половиной часов вечера наш полк прибыл к фольварку Неу-Пилькален (в лесу). Совершенно изнемогающим от усталости и бессонницы ротам дали оправиться. Я заметил, что солдаты не шутили и не балагурили, как обыкновенно это бывало на привалах, а большинство сейчас же в снегу при дороге легли и… заснули, так велико было их изнурение!
Все офицеры во главе с генерал-майором Беймельбургом собрались в доме хозяина (немца) фольварка на совещание. По предложению нашего командира полка полковника Отрыганьева решено было идти по лесу сначала на юг, чтобы выйти из возможного обхвата противника, и затем уже повернуть на восток к границе. Взят был проводник-немец, подняли отдыхавшие в темном лесу роты, и полк пошел дальше. Долго блуждали. Наконец на одном перекрестке дорог мы заметили, что проводник повел полк не по той дороге, куда было намечено по карте на совещании. Вдали послышались отдаленные выстрелы. Очевидно, проводник хотел вывести полк на немецкие аванпосты. Пригрозили ему револьвером и, повернув обратно, пришли опять к тому же фольварку Неу-Пилькален. Здесь взяли проводником случайно приходившую женщину-литвинку, и та вывела полк на дорогу к югу на деревню Шиткемен.
Нервы наши были напряжены до невозможности еще с вечера: тяжелым боем с неравным противником, сознанием, что немцы нас окружают, что потеряна связь со штабом дивизии и другими полками; кроме того, чисто физическое изнурение от усталости, бессонницы и голода (полное отсутствие горячей пищи) – давало себя сильно чувствовать!
31 января. Проплутав почти всю ночь по лесу, к восьми с половиной часам утра полк вышел у местечка Шиткемен и перешел границу в районе деревни Правый Ляс. Вид пограничных столбов с русскими гербами приподнял наше настроение. Нам казалось, что мы уже вырвались из огромной петли окружающих нас нескольких немецких дивизий, что мы уже на своей земле, дома… Мы с надеждой и бодростью стали смотреть туда – вперед, к востоку, где были (как мы думали) только наши войска! Но… это был горький самообман, в чем мы скоро и убедились!
Около десяти часов утра, у деревни Буцки, полк остановился на отдых, поджидая 105‑й полк, оторвавшийся в лесу. Предполагалось сделать отдых до двух часов дня, но как раз в это время наша разведка дала знать о появлении значительных сил противника у нас в тылу, и около одиннадцати часов утра полк двигается дальше, на Еленево через Врубель – Бамново – Рудки – Казимировки. Поручик Курдюмов послан отыскать штаб 27‑й дивизии и доложить начальнику дивизии о вчерашнем бое и о дальнейших действиях отряда. Часов в семь вечера полк прибыл в Еленево и расположился на ночлег, выставив во все стороны сторожевое охранение. Местные жители сообщили нам, что немецкие разъезды недавно были здесь и расспрашивали их, не проходили ли здесь русские?..
На мой вопрос о дальнейшем хранении знамени командир полка приказал продолжать хранить знамя мне лично, до прихода полка в Сувалки.
Шел мелкий непрерывный дождь. На душе было невесело. Несмотря на страшную усталость, я в эту ночь заснуть не мог в той хате, где пришлось ночевать, настолько нервы мои были напряжены. Забота о полковом знамени, зашитом у меня в шинели, не давала мне покою. Я снял с себя эту шинель, повесил ее в углу около икон и сам не отходил отсюда. Все те статьи закона, на которых мы, офицеры и солдаты, были воспитаны, о хранении и спасении знамени как полковой святыни и о страшной ответственности, как моральной, так и юридической, за потерю знамени, – неотступно стояли в моем уме. Почему командир не снял с меня этой ответственности вчера, после окончания боя? Почему не охранять знамя караулом, как всегда, а не потайно, одним человеком? Мысленно упрекал я командира полка. Ведь вот сейчас, ночью, когда полное изнурение и глубокий сон объяли весь полк, немцы могут ворваться в эту хату, и что я тогда смогу сделать?! Я нервничал, волновался, хотел опять идти к командиру полка… но в то же время начинал оправдывать распоряжение командира полка, упрекать себя в малодушии и трусости… и так до рассвета в полубреду провел всю эту ночь!
1 февраля. В четыре часа утра наш полк из Еленево двинулся в направлении на Сувалки через Прудзишки – Бялороги. Снежный буран-вьюга сменился оттепелью и дождем. Движение (после хороших немецких шоссе) по размытым деревенским глинистым дорогам, а то и целиной, по болотистым низинам, стало еще тяжелее, но зато скоро налажена была связь со штабом дивизии. В Прудзишках оказался 108‑й Саратовский полк во главе со своим командиром полковником Белолипецким, а в Бялорогах и сам начальник дивизии.
Получен приказ свыше двигаться на Сувалки, занять казармы и отдыхать. Этот приказ приятно подействовал на наше самочувствие: раз отдается такой мирный приказ о занятии казарм и об отдыхе, значит, мы вырвались из охватывающих нас лап противника, и немцы отстали…
Около одиннадцати часов утра полк вошел в Сувалки и расположился в казармах. Здесь присоединился к полку 1‑й батальон. Настроение наше улучшилось. По приказанию командира полка полковое знамя было, в его присутствии, полковым адъютантом штабс-капитаном Цихоцким и мною опять прикреплено к древку, и привязаны ленты.
Мы начали хлопотать о приготовлении горячей пищи для солдат. В городе, оставленном жителями, ничего нельзя было достать, но где-то в усадьбе у одного крестьянина нашли вола. Просили за него большие деньги. Между прочим, для этой покупки полку дал сто рублей генерал-майор Филимонов – командир 27‑й артиллерийской бригады, так как у нас на руках денег не было. Покупка все же не состоялась. Получен приказ командира 20‑го корпуса генерала Булгакова – корпусу оборонять Сувалки, для чего немедленно нашей и другим дивизиям корпуса выступить на указанные в приказе позиции.
Взамен супа (кипяченой воды с говядиной – продуктов не было), купили на эти сто рублей для полка у того же крестьянина сала и разделили его побатальонно солдатам. Таким образом, вместо отдыха и горячего обеда для солдат полк уже в первом часу дня выступил из казарм на свою позицию (на фронт деревни Полюли, высота – пункт у деревни Бялороги), куда и прибыл около шести часов вечера. Когда колонна втягивалась в лес, над нею кружил немецкий аэроплан, а вдали, в направлении к Тартаку, слышалась артиллерийская канонада и сильная ружейная и пулеметная стрельба. В боевую линию назначены были 3‑й и 4‑й батальоны, 4‑й батальон (то есть две сводные роты) занимает позицию от высоты до шоссе, левее высоты – 108‑й Саратовский полк и 3‑й батальон от шоссе до деревни Полюли (включительно), в резерве 1‑й батальон, то есть 3‑я и 4‑я роты. Знамя было передано мною, по приказанию командира полка, из 16‑й роты, назначенной в боевую линию, в 3‑ю роту, оставшуюся в резерве.
Когда мы, уже в темноте, занимали свои участки и рыли окопы, по шоссе на Сувалки мимо нас начался отход 115‑го Вяземского и 116‑го Малоярославского полков. На санях везли много раненых после боя этих полков у деревень Рудка – Тартак – Марьянка. Проходившие мимо нас офицеры-вяземцы сообщили, что немцы в этом районе после тяжелого боя отброшены.
Около девяти часов вечера получен новый приказ свыше об отступлении нашей дивизии обратно к городу Сувалки. Около одиннадцати часов вечера полк в темноте стянулся с позиции и начал отход к городу Сувалки.
2 февраля.
Около часа ночи полк прибыл в Сувалки. Была темная тихая ночь. Дождь прекратился. Долго-долго, чуть ли не до рассвета, формировали на главной улице-шоссе колонну в три ряда. Вся артиллерия и обозы – посередине шоссе, а по обеим сторонам шоссе – пехота вздвоенными рядами. Предполагали, что сейчас же за Сувалками неприятель атакует нас, и такой штурмовой колонной хотели пробиваться, спасая артиллерию и обозы. В таком порядке «тройная колонна» и двинулась с рассветом из Сувалок к югу на Августово. Город был тихий и совершенно пустой; дома – большинство с заколоченными ставнями. Я вспоминал пустоту немецких городов, оставленных жителями. Недоставало только пожара! Настроение у нас было подавленное: все мы боялись, что, напрасно потеряв в Сувалках целые сутки, мы не успеем вырваться из окружающих нас лап немецких дивизий.
Как только вышли из города, пошли нормальным порядком, а не «тройной» колонной, причем наш полк скоро свернул с Августовского шоссе в лес на Юрыздыка – Вальне. Не доходя Вальне, мы услышали впереди сильную орудийную и ружейную стрельбу. Полк остановился. Получен приказ занять дефиле между озерами у деревень Данявске и Копаницы. Целый день прошел в занятии полком этих пунктов и ожидании здесь противника. Но немцы здесь себя не обнаружили.
Проходя и останавливаясь в это время по деревням и усадьбам Сувалькии, я видел страдания бедных литовцев-беженцев. Часто приходилось заставать такую картину: целая семья, состоящая из женщин, стариков и детей, узнав о приходе немцев и слыша гул орудий, спешно снимается с родного, насиженного гнезда. На дворе стоит подвода, и в нее быстро бросают нужные и ненужные пожитки; в самой хате – хаос, все разбросано! Бледные, растерянные лица, суета, крики и беготня старших, плач маленьких детей: «Мамите, вокиечай!» (то есть мамочка – немцы!) Какое сердце не дрогнет при виде этого горя!
Некоторым литовским семьям, вернувшимся к себе домой после ухода немцев из пределов Литвы (в сентябре), теперь приходилось второй раз бросать родную землю и спасаться в беженстве от снарядов, пожаров, а мужчинам и от немецкого плена. Понятен был ужас, написанный на их лицах при слове «вокиечай». Другие же литовские семьи, не пожелавшие покинуть свой родной очаг, укрывались во время боев в заранее вырытых ими окопах, или погребах около своей усадьбы или хаты, или в лесу. Здесь, впроголодь и под постоянным страхом увечья или смерти от взрывающихся снарядов, и проживали они, пока бой не переносился от них дальше.
Среди этих страданий и лишений, а часто и потери всего имущества, не подозревали тогда литовцы, что ровно через три года (тоже 16 февраля н. с. 1918 года) их вожди-патриоты объявят независимую Литовскую Республику и что после признания ее всем миром снова возродится и окрепнет славное государство Литовское!
XI. Бой у Махарце (3 февраля)
3 февраля около двух часов ночи был получен приказ об атаке 108‑м полком деревни Серски-Ляс, занятой немцами (схема № 4). Нашему полку приказано поддержать его энергичной атакой. Роты начали стягиваться из разных участков позиции (дефиле между озерами у Копаницы и Данявске и с дороги на Таболово), и к семи часам утра полк построился в походную колонну. Около 8 часов 15 минут утра полк пришел к опушке леса у деревни Серски-Ляс. 108‑й Саратовский полк уже ждал нас там. Оторвавшиеся от своего полка во время боя в Роминтенской пуще две роты ирбитцев по приказанию командира полка влиты в наш полк в состав 1‑го батальона. Таким образом, 3‑я и 4‑я роты и эти две роты составили уже четырехротный батальон, подчиненный полковнику Крикмейеру (бывший командир роты юнкеров Виленского военного училища, прибывшей в наш полк в конце декабря).
Вскоре последовал приказ начальника отряда полковника Белолипецкого (командир 108‑го полка) обоим полкам атаковать деревни Серски-Ляс и Махарце, занятые немцами (53‑я пехотная дивизия). В боевую линию назначен был 3‑й батальон (полковник Соловьев). В резерве оставались 1‑й батальон полковника Крикмейера и остатки 4‑го батальона под моей командой. 3‑й батальон, продвинувшись к опушке леса, принял боевое расположение, имея в боевой линии 9‑ю, 10‑ю и 11‑ю роты, а 12‑ю в резерве. Две роты ирбитцев – правее 3‑го батальона.
Одновременно, ввиду полученных сведений о движении противника из Августово к деревне Серски-Ляс, начальником отряда приказано было выставить на шоссе, фронтом к Августово, отряд из двух рот при орудии. Отряд этот был сформирован из 12‑й и моей роты и расположен по обеим сторонам шоссе (12‑я рота – капитана Соловьева – левее, а моя правее шоссе), и на самом шоссе поставлено одно орудие 3‑й батареи.
В это время, по личному приказанию командира полка, командиром 3‑й роты поручиком Кульдвером снова было снято с древка полковое знамя. Древко с серебряной Георгиевской скобой было зарыто здесь же, у опушки леса, а знамя вручено было командиром полка на хранение поручику Кульдверу под его личную ответственность на все время до прихода полка в Гродно. Если же полку не суждено будет пробиться к Гродно, то поручику Кульдверу вменялось в обязанность употребить все средства к сохранению знамени.
Саратовцы первые завязали бой. 3‑й батальон выдвинулся вперед и залег в лощине, не доходя отдельного домика у шоссе в западной опушке деревни Серски-Ляс. Наша 3‑я батарея, стоявшая у опушки леса, открыла шрапнельный огонь по деревне Серски-Ляс и вскоре зажгла несколько строений. Немцы ответили артиллерийским огнем по нашей опушке леса. Здесь был ранен поручик Лагутчик, находившийся при командире полка у батареи.
Как только наша батарея начала обстреливать деревню, 3‑й батальон (три роты с четырьмя пулеметами) встал и под сильным ружейным, пулеметным и артиллерийским огнем, без выстрела, двинулся в атаку на деревню. Несмотря на сильный огонь немцев, батальон быстро овладел западной опушкой деревни и их опорным пунктом, и через полчаса деревня Серски-Ляс была уже в наших руках.
В этом славном бою отличились командиры 11‑й и 9‑й рот. Командир 11‑й роты капитан Баллод взял лично пулемет правее шоссе (№ 1116), а командир 9‑й роты – штабс-капитан Млодзинский взял пулемет на самом шоссе за деревней Серски-Ляс (№ 1115). При этом 11‑й ротой капитана Баллода взяты были в плен пять офицеров, два врача, несколько сверхсрочных офицеров и сто тридцать восемь нижних чинов, а 9‑й ротой штабс-капитана Млодзинского два офицера и сто шестьдесят восемь солдат, и иного снаряжения. Всего взято в плен нашим полком в этом бою восемь офицеров и более пятисот человек солдат, а обеими полками – более тысячи человек. Среди офицеров попал в плен немецкий командир полка. Он ехал со своим адъютантом, в сопровождении двух ординарцев, в экипаже из Августово к деревне Серски-Ляс, к своему полку. На шоссе, около деревни, наш полевой караул, сидевший в канаве, увидав едущих немцев, открыл огонь по экипажу и конвою и сразу ранил этого командира полка в грудь. Наши солдаты окружили экипаж, обезоружили и захватили в плен этих двух офицеров, двух ординарцев и солдата-кучера. Нападение было для них таким неожиданным, что они даже не успели взяться за оружие. Немцы никак не ожидали встретить здесь у себя, в тылу своей дивизии, русских.
Овладев деревней Серски-Ляс, наш Уфимский полк, не задерживаясь, лично вдохновляемый громкой командой командира полка полковника Отрыганьева: «Уфимцы, вперед!» – двинулся на деревню Махарце. Командир хотел скорее развить успех и на плечах отступающих немцев ворваться в Махарце. При этом наступлении, на шоссе, в самых цепях 9‑й и 11‑й рот, полковник Отрыганьев у первого моста на шоссе был ранен шрапнелью в правую ногу с раздроблением колена, от каковой раны скоро и умер в Гольдапском госпитале, уже находясь в плену. Там и похоронен. Вечная ему память! Так погиб наш любимый, доблестный командир полка, образец мужества и терпения, на войне славный рыцарь чести и долга!
Между прочим, при этом наступлении, когда адъютант штабс-капитан Цихоцкий, оберегая его жизнь, стал просить его: «Господин полковник! Поберегите себя, здесь уже цепи», – он ответил: «Если вы боитесь, не идите за мной!» Конечно, адъютант молча последовал за ним.
По выбытии из строя полковника Отрыганьева в командование полком вступил командир 1‑го батальона полковник Крикмейер; в командование 1‑м батальоном – подполковник Гензель, а 4‑м батальоном – я. В это же время был ранен в ногу подпоручик Биретто.
Пройдя болото, полк залег на горке и открыл огонь по наступавшим из деревни Махарце немцам. Их цепи остановились и залегли, открыв огонь. Бой разгорался…
Заметя стремление противника охватить наш правый фланг со стороны озера Сервы, капитан Баллод выслал к озеру полуроту под командой подпрапорщика Гринюка. Когда к немцам подошли их резервы, они поднялись и двинулись в атаку. Местами дело дошло до штыкового боя, которого немцы не выдержали и здесь. В этом бою из револьвера немецким офицером смертельно был ранен в голову подпоручик Шаломицкий. Немецкий офицер тут же был заколот нашим солдатом, бывшим для связи при подпоручике Шаломицком.
Как раз в это время прибыли следовавшие сзади наши пулеметы и заняли позицию у шоссе: два правее, два левее. Пулеметы открыли огонь по наступающим немцам, нанеся им огромные потери. Немцы не выдержали и, очистив позицию, начали перебегать в самую деревню Махарце. Сейчас же они открыли сильный артиллерийский огонь по нашим наступающим цепям и резервам с батареи, стоявшей у опушки юго-восточнее Махарце.
В это время был ранен командующий полком полковник Крикмейер, и в командование полком вступил командир 3‑го батальона полковник Соловьев.
Видя отступающего противника, наш полк под ружейным и особенно сильным артиллерийским огнем немцев двигается вперед и занимает новую позицию, продолжая обстреливать пулеметным, а когда окопались, то и ружейным огнем деревню Махарце.
К этому времени наша артиллерия, переменив позицию, открыла сильный огонь по деревне. К ней вскоре присоединился огонь двух рот Ирбитского полка, занявших позицию в деревне Серски-Ляс.
Одна из немецких батарей, расположенная к юго-востоку от деревни Махарце, будучи обнаружена нашими цепями, подверглась сильному фланговому огню 9‑й роты и пулеметов. Скоро батарея, потеряв свою прислугу, замолчала. Попытка немцев снять орудие с позиции не увенчалась успехом, так как появившиеся передки были также засыпаны нашим сильным огнем, и все ездовые и лошади были перебиты. Таким образом, при атаке деревни Махарце эта батарея была взята как трофей 9‑й ротой под командой штабс-капитана Млодзинского.
Наконец, в начале четвертого часа дня, все боевое расположение полка переходит в атаку и занимает деревню Махарце. В штыковом бою на улицах Махарце взяты в плен пять строевых офицеров и трое санитарных, более пятисот солдат, шесть орудий, два пулемета, иного снаряжения несколько обозных повозок.
Овладев деревней Махарце, полк занимает позицию восточнее деревни и окапывается, продолжая вести ружейный и пулеметный огонь по отступающему к лесу противнику.
Расположение полка было таково: вправо от шоссе были 9‑я, 11‑я, 4‑я роты и части 3‑й роты, еще правее две роты Ирбитского полка. Влево от шоссе расположились перемешавшиеся во время боя части 11‑й, 4‑й и 3‑й рот под командой подпоручика Врублевского и дальше части 108‑го Саратовского полка.
Два пулемета, передвинувшись по опушке леса в направлении шоссе, заняли новую позицию и открыли огонь по правому флангу противника, занимавшего западную опушку леса за деревней Махарце. С наступлением темноты оба эти пулемета вернулись к 9‑й роте и заняли позицию левее шоссе. Части 4‑го батальона и 12‑я рота с одним орудием стояли на шоссе в Августово. Спустя полчаса после занятия деревни Махарце подошли две роты 105‑го полка и заняли участок левее 106‑го полка.
Около пяти часов вечера был получен приказ полковника Белолипецкого о смене 106‑го полка 209‑м полком. В пять часов тридцать минут вечера к деревне Махарце подошел 116‑й полк (полковника Вицнуда). Часам к десяти вечера прибыл для смены полка 209‑й полк, и в двенадцать часов ночи полк, кроме 4‑го батальона под моей командой и 12‑й роты, получивших задачу вместе с орудием (3‑й батареи) отражать противника, в случае наступления его со стороны Августово, был сменен и пошел к деревне Серски-Ляс.
К часу ночи полк прибыл в деревню Серски-Ляс и расположился на ночлег, частью по сараям и чердакам, а частью у костров под открытым небом, потому что вся деревня была переполнена ранеными в бою нашими и немецкими и обратилась в сплошной лазарет! Крики и стоны неслись из многих хат.
Интересно, что врачебную помощь оказывали и немецкие врачи – наши пленные! Своих врачей было у нас очень мало. Так, в нашей дивизии на все три полка – только три врача: в 105‑м Оренбургском – два и в 108‑м Саратовском – один. Остальные или вместе с лазаретами попали в плен, или «успели уехать» с последним поездом из Сувалок.
Ожидая противника со стороны Августово, я с остатками 4‑го батальона и капитан Соловьев со своей 12‑й ротой заняли позиции и окопались по обеим сторонам шоссе из деревни Серски-Ляс. Вперед выслали разведку. Орудие поставили на самом шоссе и так провели всю ночь на 4 февраля. Было морозно, огня не разводили и грелись в окопах на листьях и ветвях. Изредка раздавались отдельные выстрелы из леса, а в общем ночь прошла спокойно.
4 февраля утром, когда рассвело, знакомясь с местностью, мы заметили недалеко, у холма, вправо на опушке леса, как-то странно одиноко торчащее орудие. Подойдя к нему ближе, мы увидели жуткую и печальную картину: у совершенно разбитой пушки лежали в разных позах убитые, и все со штыковыми ранами: командир батареи 28‑й артиллерийской бригады капитан и орудийная прислуга.
Оказалось (как потом я узнал), здесь 2 февраля (то есть накануне нашего боя у Махарце) был бой с немцами одного из наших авангардов (110‑го Камского и 111‑го Донского полков с одной батареей 28‑й артиллерийской бригады). Немцы во время боя из леса с тылу ворвались на батарею и успели заколоть самого командира батареи и пять артиллерийских солдат. Из орудий пострадало и осталось разбитым на месте боя только одно.
Углубясь в этом месте в лес далее, мы набрели еще на трупы убитых: трех солдат 111‑го Донского полка и одного офицера того же полка, лежащего ничком в лесу около шоссе. Это был начальник команды разведчиков 111‑го Донского полка поручик Михаил Алекс. Иванов. Очевидно, все погибли в этом же бою 2 февраля.
Я распорядился всех убитых офицеров и солдат перенести к самому шоссе и здесь на четырнадцатой версте от Августова, где верстовой столб, мы их всех похоронили в общей братской могиле, помолившись за души убиенных. Вечная им память!
Полк с утра занял позицию у деревни Серски-Ляс. Мы продолжали стоять у шоссе на Августово. В три с половиной часа дня наша разведка дала мне знать о наступлении противника со стороны Августова. Я донес об этом командиру полка.
4‑й батальон и 12‑я рота при одном орудии приготовились к обороне против немцев.
Между тем в это время противник повел новое наступление со свежими силами со стороны Глембоки-Брод – Францка на нашу дивизию и полки (113‑й и 114‑й) 29‑й дивизии, и западная часть деревни Махарце опять очутились в руках немцев (см. схему № 4), и мы получаем приказание сняться с позиции и присоединиться к полку. Мы уходим с Августовского шоссе.
Получен приказ командира корпуса: 27‑й дивизии продолжать отход далее на Сухаржечку – Микашевку. Прикрывая отход нашей дивизии, на позиции остается 116‑й Малоярославский полк (полковник Вицнуда).
Ровно в четыре часа дня, под сильным артиллерийским огнем немцев, наш полк втягивается в лес по дороге, огибающей озеро Сервы.
Доблестный 116‑й Малоярославский полк во главе со своим командиром, прикрывая отход нашей дивизии, после упорного боя сам перешел в наступление, выбив немцев из их окопов, и на плечах отступающего врага ворвался в деревню Махарце. Здесь завязался уличный бой, причем малоярославцы штыками выбивали немцев из каждой хаты.
Преследуя врага, полк окончательно овладел всей деревней Махарце и даже продвинулся до деревни Глембоки-Брод.
В этом славном бою Малоярославский полк, сам потеряв два батальона, задержал неприятеля настолько, что все другие полки корпуса смогли присоединиться к общей колонне, причем полк захватил пять орудий, взял из плена двух офицеров и четыреста солдат.
Штабом корпуса приказано всему корпусу двигаться одной колонной на Сервы – Сухаржечку – Микашевку – Рудавку и далее вдоль Августовского канала на Сапоцкин – Гродно.
Пехота, артиллерия, обозы, парки и огромная колонна, более тысячи трехсот человек, пленных немцев направлялись по одной дороге! Шли без всякого порядка, строевые части перемешивались с парками и обозами и часто, произвольно проталкиваясь, опережали друг друга…
Воображаю, с каким удивлением и злорадством смотрели на нас – своих победителей, наши пленные немцы, видя у нас такой беспорядок!
Шли мы усталые, измученные бессонницей, голодные, всю ночь на 5 февраля, утро и день 5 февраля до вечера. Вместе с собой везли на санях и нашего тяжело раненного командира полка.
Как сейчас вижу – двое узких крестьянских саней: на одних лежал бледный, с заострившимися чертами лица наш командир, а на других – толстый немецкий командир полка, тоже раненный. По определению врачей, нашему командиру грозила смерть от заражения крови, если не сделать сейчас же операции.
И вот, чтобы спасти его жизнь, решено было сделать так: обоих раненых командиров, и нашего, и немецкого, в санях при докторе и сигналисте с белым флагом направить в сторону немцев (6 февраля, когда немцы охватили нас уже с трех сторон). Так и сделали. Немцы молча встретили эту печальную процессию: впереди ехал верхом с белым флагом сигналист, играя на рожке марш, за ним верхом же доктор с повязкой Красного креста и двое саней с двумя лежащими ранеными полковниками. Доктор на немецком языке изложил старшему немецкому генералу нашу просьбу: «Пропустите в Россию нашего тяжело раненного командира для скорейшей операции, а взамен примите своего раненого командира». И что же?! Начальник немецкой дивизии в ответ на эту просьбу с усмешкой ответил: «Нет, везите к себе обратно обоих! Все равно вы от нас не уйдете! Вы окружены!»
Доктор привез обоих раненых обратно в район нашего боевого расположения в лесу.
Так и не удалось спасти жизнь нашего доблестного командира полка! Умер он через три дня после этого от заражения крови во время слишком поздней операции, уже в плену у немцев! Но я опередил события. Продолжаю.
5 февраля в четыре часа вечера наша колонна была остановлена немцами пулеметным огнем при выходе из леса у деревни Тартак. Произошло смятение, главным образом в идущих рядом обозах. Развернули боевой порядок. В боевой линии были наш и 108‑й полк, заняв позицию к югу от Тартак. После упорного боя немецкие цепи были отброшены. Противник отступил, но недалеко.
Тихо, уже в темноте, снимались мы с позиции, подбирая своих раненых и втягиваясь опять в лес очень медленно, по направлению к деревням Рудавка – Липины.
Почему-то крепко врезалась мне в память картина: снежная поляна в лесу, морозная ночь, плывущая в облаках луна… Наш полк медленно выстраивает походную колонну. Все команды подаются вполголоса. Ввиду темноты и холода, чтобы перевязать раненых, зажгли костер; на его огонь, чтобы погреться, из темного леса, как призраки, подходят ближайшие офицеры… Пламя костра на мгновение освещает их бледные изнуренные лица. Доктор (младший врач Саратовского полка) перевязывает у костра наиболее тяжело раненных солдат и ругает вовсю вслух свой лазарет, подло «удравший», как он говорит, из Сувалок 30 января с последним поездом. Нет теперь ни лекарств, ни инструментов для самой простой операции… Даже легкораненые обречены на гибель! Мы вполне понимали его возмущение, в нашем полку даже и младшего врача не осталось, а между тем почти все мы больные!
Вот явилась наша разведка. Я слышал доклад офицера начальнику отряда полковнику Белолипецкому, что дорога на Марков мост – Марковце уже занята немцами, значит, мы обойдены уже с трех сторон.
Отдельные выстрелы в лесу все время провожали нашу колонну. Часы были жуткие. Голод, изнурение от бессонницы и усталость отнимали последние силы у офицеров и солдат. Прямо не верится, но многие из нас на ходу спали… При малейшей остановке почти все валились на снег и засыпали нервным сном, вскакивая и иногда спросонок безумно крича… В глазах стоял туман, в голове кошмар… Нам казалось, что мы идем не лесом, а через какой-то большой город с огромными, причудливой архитектуры, домами с балконами и освещенными окнами… Уют, тепло и свет чуялись в этих домах и манили неотразимо к себе нас, голодных и замерзающих… Несчастные лошади страдали от бескормицы и изнурения не меньше нас…
Не забыть мне этой ужасной ночи, когда я, сидя верхом, спал, при остановке сваливался с коня прямо в снег и сейчас же опять засыпал мертвым сном, положив голову на спину какого-нибудь лежащего солдатика… Вот сквозь сон слышу, как говорит мне кто-то из моих солдат: «Ваше высокоблагородие, вы бы приняли ноги-то с дороги, орудия поворачивают назад, чтобы не отдавили», – и, видя, что я не шевелюсь, он нежно берет мои ноги и, стараясь не разбудить меня, кладет меня вдоль дороги… О, русский солдат! Как не любить тебя за твою привязанность к своему офицеру!
6 февраля. Только около двух часов ночи подошли мы к хате лесника, недалеко от деревни Волькуши, сделав в течение десяти часов этой ночи только восемь верст! Немцы кольцом своих все новых прибывающих дивизий окончательно окружили нас, потому что все деревни к юго-западу от Волькуш заняты ими, и разведка дала знать, что дальше двигаться уже нельзя… (схема № 3).
И вот в лесу, в два часа ночи, в хате лесника, под председательством начальника отряда полковника Белолипецкого (командир 108‑го полка) было устроено совещание. На совещание прибыли оставшиеся в живых командиры полков, батарей, батальонов и рот.
Какую странную и редкую картину представлял из себя этот «совет в Филях» сильно переутомленных боями и походами в лесу голодных офицеров! Хата была переполнена настолько, что было трудно повернуться, тем более что на полу, под столом и лавками ранее пришедшие в эту хату на совет офицеры заснули, сильно храпели и стонали во сне… и нельзя было их обвинять за этот неуместный на совете чрезвычайной важности сон, а только с большим трудом разбудить! Вновь прибывшие сами с неимоверным усилием боролись со сном, попав в теплую хату после пронизывающего ночного холода! Маленькая жестяная лампа над столом слабо освещала переполненную офицерами комнату.
Ввиду донесений разъездов и разведки о наступлении противника со стороны Старожинце – Богатыри на Млынск, после докладов пехотных и артиллерийских начальников и всестороннего обсуждения, совещание постановило: с рассветом занять позицию у деревень Млынск и Волькуши и затем, перейдя в наступление, отбросить неприятеля, чтобы пробиться к Гродно!
К этому времени силы наши сильно поредели… После боев у Носсавен, Грюнвальде, Серски-Ляс, Махарце и Тартаки, например, в нашем полку (два с половиной батальона) было в большинстве рот не более сорока человек. Мысль о невозможности пополнить патронные двуколки приводила в отчаяние; питаться людям было нечем; походные кухни, бывшие при некоторых ротах, поделили поровну, но варили в них воду с очень малым количеством сберегаемого масла, без продуктов, а главное без соли, и – ни кусочка хлеба!
Настроение было тяжелое от сознания, что мы окружены… но героическое решение на совете в хате лесника «с боем пробиваться дальше» ободрило всех нас!
Разбудили и подняли колонну людей, спавших на снегу в лесу, и двинулись в четыре часа утра занимать позицию у Волькуши – Млынек (схема № 4).
Уже совсем рассвело, когда мы вышли из лесу. Немцы сейчас же открыли по нам редкий пока огонь из своих батарей со стороны деревни Волькуши. Наш полк занял позицию против этой деревни и по обеим сторонам дороги из деревни Грушки.
Немцы своей пехотой занимали командующие высоты на том, правом берегу реки Волькуши у деревень Волькуши, Богатыри и Бартники.
Не успели мы окопаться, как немецкие пулеметы и пехота открыли по нам огонь. Наши батареи, занявшие высоты глубже в лесу, отвечали немцам редким, но метким огнем. Мы все знали, что это – стрельба последними снарядами! Также и свои роты мы предупредили беречь патроны: патронные двуколки были уже пустые!
Бой разгорался. Скоро, под прикрытием усиленного огня своей артиллерии, наши цепи двигаются вперед, местами переходят вброд через реку Волькуши и выбивают немцев из их окопов. Недавняя победа над немцами у Махарце еще воодушевляла физически совершенно измученных уфимцев!
Но вот со стороны Бартники идут к немцам свежие резервы. Новые немецкие батареи со стороны Марковцы шлют нам во фланг свои гранаты. Наши потери и убитыми и ранеными – ужасны!
Я с остатками 4‑го батальона в начале боя был в резерве, но, когда на нашем левом фланге наши роты стали отступать, я по приказанию командующего полком полковника Соловьева двинулся вперед «перебежками». На первой остановке, на горке с окопами, мои цепи открыли огонь по открыто идущим в атаку немцам; те наши люди, которые уже отступали нам навстречу, мною еще ранее были остановлены; они залегли на нашей линии и тоже открыли огонь по наступающим немцам; последние понесли здесь огромные потери, как от нашего огня, так и особенно от огня наших батарей. Наконец немцы остановились и тоже залегли. В этот момент я был сильно контужен в правое ухо разорвавшимся над головой бризантным снарядом, причем взлетевший от этого взрыва мерзлый ком земли ударил меня по голове (как потом сказали мне видевшие это нижние чины связи), и я потерял сознание…
Пришел я в себя уже на перевязочном пункте 105‑го Оренбургского полка. Были сумерки. Я узнал, что бывшие при мне солдаты для связи (батальонный сигналист Карпович и рядовой Арсеньев) долго поливали мою голову водой из ручья и буквально притащили меня без чувств на перевязочный пункт. Да, если бы не эти мои солдаты, я не жил бы теперь на свете! Здесь, в присутствии командира 105‑го полка полковника Рахнера, старший врач этого полка надворный советник Керсновский промыл и перевязал мне рану на голове и дал лекарство, чтобы прекратить мучительную рвоту. Бой в это время почему-то стих.
Из разговоров на перевязочном пункте я узнал, что, несмотря на огромные потери, прорваться нам не удалось, наши оба полка (105‑й и 106‑й) опять стянулись с невыгодной, у деревни Волькуши, позиции, обстреливаемой с трех сторон немцами. Приказано, ввиду недостатка патронов, занять ночью прежнюю позицию – окопы на опушке леса, и продолжать отход на Марковский мост – Лехновцы, где немцев еще нет.
Я поблагодарил доктора Керсновского за помощь и уже направился к своему батальону, как услышал сзади голос командира 105‑го полка: «Капитан, что же вы не взяли перевязочное свидетельство?» Я вернулся, врач записал меня в свой журнал и выдал мне полевое свидетельство о контузии и ране.
На лесной опушке нашел я в окопах жалкие остатки нашего полка. Настроение у нас, оставшихся в живых, было крайне тяжелое: прорваться у Волькуши – Богатыри нам не удалось, а потери в этом бою мы понесли огромные, в ротах оставалось по тридцать-сорок человек, а главное, патронов почти не было.
Есть нечего. Голод и бессонница отнимали последние наши силы. Весь тот вечер и ночью у меня продолжалась окончательно меня изнурившая рвота. По приказанию командующего полком мне опять сделали перевязку, уже в 108‑м Саратовском полку: у нас не было даже и фельдшера!
Ночью полк уходит на юго-запад, к деревне Лехновцы, которая тоже оказалась занятой противником. 7 февраля, с раннего утра, остатки полка развертываются в боевое расположение у Маркова моста и до двух часов дня ведут оборонительный бой на этой позиции, сдерживая немцев.
С двух часов дня настало затишье, но когда окончательно стемнело, немцы открыли артиллерийский огонь из орудий малого калибра по нашим тылам со стороны деревни Рубцово, именно по деревушке, где были наши перевязочные пункты, Здесь, между прочим, лежали раненые: наш командир полка полковник Отрыганьев, тяжело раненный утром в бою, командир 110‑го Камского полка полковник Рябенко (бывший наш уфимец и герой японской войны), скоро здесь скончавшийся, и другие раненые офицеры полков 20‑го корпуса. В одной хате разорвавшимся здесь снарядом были вторично смертельно ранены уже раненые солдаты! Какая жестокая судьба! В этой же деревушке (забыл ее название) в двух хатах помещались под караулом немецкие офицеры и врачи, взятые нами в плен под Махарцами. Они с трудом скрывали свою радость от приближения «своих».
Из подслушанных у них разговоров мы узнали, что стрельба со стороны Рубцова (с запада) означает, что немцы успели занять Липск, а от местных жителей мы еще утром узнали, что немцы густыми колоннами быстро подвигаются из Сейн к Сопоцкину. В тылу Грушки и Рудавка, после вчерашнего кровавого боя, уже нами оставлены.
Высланная в сторону артиллерийского огня разведка выяснила, что и Рубцово уже занято немцами. Значит, полное окружение!.. (схема № 4).
В это время все приказы и распоряжения штаба корпуса передавались только устно, многое не доходило до нас, младших начальников. Полной ориентировки о нашем положении не было, но по последним тяжелым боям с огромными потерями убитыми и ранеными, а главное, по невозможности пополнить патроны, мы сознавали, что можем вырваться из кольца свежих немецких дивизий только благодаря искусному маневрированию. Мы, например, знали, что начальник 29‑й дивизии генерал-лейтенант Розеншильд-Паулин на последнем совещании у командира корпуса в лесу предложил бросить все обозы, а полковник Белолипецкий (командующий нашей дивизией) предложил, зарыв и побросав в реку замки и панорамы от орудий, бросить артиллерию и пробиваться ночью лесами и оврагами, через немецкое сторожевое охранение у Бартники, но этот план, к сожалению, был отвергнут командиром 20‑го корпуса. Приказано, несмотря на исключительно трудную обстановку, обыкновенным походным порядком идти по одной дороге (!) на Жабицке – Курьянки и прорваться на Гродно (схема № 4). Для этого, предварительно, всем полкам и артиллерии приказано стянуться к фольварку Млынек, откуда двинуться в таком порядке: авангарду, то есть 113‑му, 114‑му и 115‑му полкам в двенадцать часов ночи (на 8 февраля); за авангардом – главным силам, то есть трем полкам нашей 27‑й дивизии под командой полковника Белолипецкого, 116‑му Малоярославскому полку (от него осталось только сорок человек со знаменем!) и 209‑му полку; за ними – артиллерии и паркам (генерал Филимонов). Арьергарду же (начальник штаба 27‑й дивизии полковник Дрейер): 110‑му, 112‑му, 210‑му, 211‑му и 212‑му полкам с их артиллерий – прикрывать отход частей корпуса на фольварк Млынек.
Приказ этот до нас в тот день, когда он писался, не дошел, но именно в таком порядке и двинулся 20‑й корпус (жалкие его остатки) с фольварка Млынек навстречу своей судьбе!
Несмотря на сильное переутомление и солдат, и офицеров от непрерывных, днем и ночью, походов и постоянных боев, при полном отсутствии горячей, да и всякой пищи и крова, ночлегах на снегу, в грязи, с мокрыми одеждой и обувью – чувство долга не покидало наш полк и в этот последний момент тяжелой драмы 20‑го корпуса!
Мысли каждого из нас были сосредоточены на том, как пробиться в Гродно и как спасти полковую святыню – знамя.
Командующий полком полковник Соловьев уже перед самым выступлением полка для прорыва решил для спасения знамени зарыть его тайно в лесу, что и было исполнено ночью им, адъютантом штабс-капитаном Цихоцким, командиром знаменной роты поручиком Кульдвером и двумя знаменосцами. Древко с георгиевскими лентами и скобой было зарыто в лесу еще 3 февраля по приказу командира полка во время боя у Махарце.
В двенадцать часов ночи на 8 февраля наш авангард – 1‑я бригада 29‑й пехотной дивизии под командой своего доблестного командира генерал-майора Российского двинулась из фольварка Млынек. Он удачно изменил свой маршрут, вместо Жабицке – Курьянки на Бартники, и без дорог, оврагами и лесами, бросив коней и повозки, благополучно прошел мимо немцев! 8 февраля утром эта счастливая бригада была уже в Гр од но!
Главные же силы, к сожалению, пошли обыкновенными дорогами на Жабицке. Кольцо немецких дивизий из армий Эйхгорна, Фалка и Лицмана с двух флангов, при преследующей нас сзади армии Белова (схема № 3), в это время уже замкнулось: все дороги, пересекающие шоссе Липск – Сопоцкин на Гродно, были немцами заняты (схема № 4). Таким образом, настал последний роковой час страшной трагедии 20‑го корпуса!
Я помню, как в ночь на 4 февраля остатки нашего полка (сто семьдесят восемь нижних чинов при одиннадцати офицерах) тихо двигались в лесу, в общей колонне главных сил. Отдельные выстрелы с флангов, а иногда с тылу, сопровождали нас. На эти выстрелы уже никто не обращал внимания.
Слабый утренний рассвет осветил бледно-зеленые измученные лица моих солдат. Они в это время на ходу со вниманием слушали рассказ ехавшего рядом старшего унтер-офицера пулеметной команды о последних минутах и геройской смерти его начальника, поручика Н. Н. Нечаева в бою под Грюнвальде (30 января). Смертельно раненный в живот поручик Нечаев, когда солдаты хотели вынести его из огня, не позволил им этого сделать и продолжал распоряжаться… Когда же был получен приказ об отходе, он приказал сначала вынести пулеметы и, умирающий, слабеющей рукой благословил их уходить. «Но мы, – говорил унтер-офицер, – не могли его, умирающего, так оставить – и мы не ушли от него, пока он не скончался на наших глазах». Глаза рассказчика были полны слез!..
Вот и мостик через реку Волькуши у фольварка Млынек. Я вижу командира 27‑й артиллерийской бригады генерала Филимонова, стоящего у мостика. Он поджидает свои батареи. На вопрос последнего проезжающего через мост командира полка: «Как, ваше превосходительство, думаете, пройдем мы здесь или нет?» – генерал в ответ молча осеняет его большим крестным знамением!
Кончается лес… И вот, как только стали видны просветы опушки, сразу застучали немецкие пулеметы; и спереди и с флангов засвистели пулеметные струи, и на разные тона запели ружейные пули. Падают убитые и раненые, но мы продолжаем движение, только теснее смыкаемся в своей полковой колонне.
Опушка леса… и сразу забухали немецкие гаубицы, заскрежетали и завыли, разрываясь в воздухе, шрапнели и гранаты. Быстро-быстро, теряя убитых и раненых, мы переходим в боевое расположение и, выйдя из опушки на большую широкую поляну, окруженную холмами, цепями продолжаем наступление. Огонь немецкой артиллерии и пехоты усиливается, и уже буквально со всех сторон… Кольцо противника все уже сжимается, но вот наша артиллерия заняла позицию на холмах опушки леса, сзади нас, и открыла свой огонь тоже во все стороны! Часть их снарядов летит через наши головы. Мы почти бежим по болотистой равнине с кочками, наивно думая, скорее достигнув впередилежащего леса, вырваться из объятий смерти, но навстречу нам, стреляя на ходу, уже идут немецкие цепи, их пулеметы вырывают у нас целые ряды убитых и раненых, а немецкие батареи с расстояния семьсот шагов, потом четыреста шагов беглым огнем гранатой на удар и, наконец, дождем картечи, встречают наше безумное, без патронов наступление по болоту!.. Все части наши перемешались. Некоторые из нас громко, нервно кричат все время: «Уфимцы, сюда!», «Камские, ко мне!» Как в калейдоскопе, промелькнула где-то в стороне мчавшаяся в атаку сотня казаков (прикрытие штаба корпуса). Видно было, как раненые и убитые казаки и их лошади отставали и падали на землю.
Артиллеристы, когда расстреляны были все снаряды, пристреливали лошадей, бросали в реку Волькуши или в болото замки и панорамы от орудий и присоединялись к нашим цепям, пытаясь, как и мы, прорваться, но уже было поздно: кольцо сжалось! Со штыками наперевес бросились они на нас…
Лично я, барахтаясь по пояс в болоте и теряя последние силы от возобновившейся боли контуженой головы, не успел вынуть револьвер, как немцы вырвали его у меня из рук, окружили нас, офицеров, и отделили от наших нижних чинов.
Подошел немецкий гауптман, лицо его было страшно бледное, он весь дрожал, отдал нам честь и прежде всего потребовал сдать ему наши полевые сумки и карты. Мы отдали. Еще перед атакой эти сумки были опустошены ними от всего, что могло бы пригодиться немцам; мы уничтожили даже дорогие для нас письма с родины!
Маленькая, но трогательная подробность: конюх мой, всегда на войне заботившийся, чтобы вовремя подать мне коня, в эту «последнюю из последних» минуту вынырнул откуда-то с Янусом, подбежал с ним ко мне и наивно доложил: «Ваше высокоблагородие, садитесь, быть может, немцы далеко поведут!» Слово «поведут» оскорбительно отозвалось в моем сознании, но в это время немецкий фельдфебель (должно быть, понимавший по-русски) грубо вырвал у конюха повод и крикнул: «Verboten, das ist unsere Kriegsbeute!» (Нельзя, это наш трофей!)
Тогда конюх обратился ко мне: «Ваше высокоблагородие, попросите немцев, чтобы позволили мне в плену быть с вами!» Немцы на эту просьбу преданного мне простодушного солдата только усмехнулись и грубо отогнали его от офицерской группы.
Последний прощальный взгляд кинул я на солдат-уфимцев, оставшихся в живых, и на моего любимого Януса, на которого уже взобрался толстый немецкий фельдфебель.
Через несколько минут мы присоединились к общей группе попавших в плен офицеров 20‑го корпуса. На опушке леса всех нас встретил окруженный офицерами старший из немецких генералов (кажется, командующий армией) напыщенной речью: «Все возможное в человеческих руках вы, господа, сделали: ведь, несмотря на то, что вы были окружены (руками он показал полный обхват), вы все-таки ринулись в атаку, навстречу смерти! Преклоняюсь, господа русские, перед вашим мужеством!» Он при этом отдал нам честь, держа руку под козырек.
А через несколько дней после этого печального финала трагедии 20‑го корпуса в немецкой ежедневной газете «Schlesische Volkszeitung» от 2 марта н. ст. 1915 года № 117, появилась статья известного военного корреспондента Рольфа Брандта с описанием последнего сражения русского 20‑го корпуса.
Вот она: «В густых августовских лесах, без всякой внешней поддержки шел, оставленный всеми, русский 20‑й корпус, по всем тропинкам и дорогам леса на восток, навстречу судьбе. С юга дорога была заперта вдвойне. С одной стороны – немецкими отрядами, которые преграждали дорогу на Липск; с другой стороны рекою Бобром, прикрываясь которыми 20‑й корпус мог бы быть спасен, но переход этот под огнем противника был немыслим.
Единственная возможность, которая оставалась, это прорваться из Августовской пущи в нескольких местах и прорвать немецкую линию на Сопоцкин – Голынка – Бартники, какою угодно ценой, и тем пробить дорогу на Гродно. Это было героическое решение, к которому пришел генерал Булгаков: спасти свой корпус, хотя и в грезах, для своей армии.
У Волькуши – Сблоевск – Жабицке окруженные русские колонны выступили из опушки леса быстро вперед. Они отбросили свои прежние способы борьбы, как можно больше окапываться, и искали прикрытие в холмистой местности между Волькуши – Бартники – Марковцы – Старожинце. Тогда немецкие пулеметы открыли свой огонь, гаубицы и пушки стреляли на восемьсот метров и под конец на четыреста пятьдесят метров по густым массам, которые после поражения заполнялись новыми колоннами.
Все это избиение, которого не знает военная история, разыгралось на площади в две тысячи метров, так что даже простым глазом можно было видеть, как целые кучи людей оставались лежать и как батальон за батальоном был уничтожаем под треск пулеметов. Под беглым огнем легкой полевой артиллерии новые и новые колонны выступали вперед, все более и более поле усеивалось трупами на этом узкоограниченном участке боя, и немецкий огонь наносил все новые большие потери в колоннах, в их безумной атаке.
После двухчасового беглого огня все действия русского отряда были приведены к полному его поражению. Принесенные в жертву тысячи людей на жертвенник войны были напрасны, так как прорвать немецкое железное кольцо было невозможно, и последняя отчаянная попытка генерала Булгакова прорваться на Гродно – рухнула! Но какая картина представлялась при наблюдении из Волькуш!
Друг на дружке лежало бесчисленное количество трупов, которыми были усеяны впередилежащие высоты, но честь 20‑го корпуса была спасена, и цену этого спасения представляли семь тысяч убитых, которые пали в атаке в один день битвы на пространстве двух километров, найдя здесь геройскую смерть!
Попытка прорваться была полнейшим безумием, но святое безумие – геройство, которое показало русского воина в полном его свете, которого мы знаем со времен Скобелева, времен штурма Плевны, битв на Кавказе и штурма Варшавы!
Русский солдат умеет сражаться очень хорошо, он переносит всякие лишения и способен быть стойким, если даже неминуема при этом и верная смерть!»
Итак, ядовитая, а для некоторых и смертельная «пилюля плена» и встречной речью немецкого генерала, и этой газетной статьей была подслащена…
Далее, в течение семи дней, мы испили до дна горькую чашу «пути в плен», а затем настал и самый плен. Но об этом следующая книга моих воспоминаний.
