Это лето началось с неприятности, которую мы тогда восприняли, как целое несчастье. Ещё бы, — пропал наш ручной пеликан, наш Бабурик! Без него сразу как-то опустело всё вокруг дома. Соседи-сотрудники тоже загоревали, — все ведь привыкли к Бабурику и гордились им, как достопримечательностью нашего заповедника.

Но куда же всё-таки исчез пеликан? Этого никто не знал. Пропал он ночью либо очень рано утром, так как с вечера все видели Бабурика возле дома, на его обычном месте, а на следующий день пеликана уже не было. Некоторые предполагали, что он присоединился к пролетавшей над островом стае диких пеликанов и залетел с ними куда-нибудь очень далеко. Пришла, мол, ему пора подыскать себе подругу-пеликаниху, обзавестись своим гнездом да и выводить птенцов, как и полагается всякой порядочной птице. С таким мнением можно было бы и согласиться, но сейчас уже начало июля, и пеликанам поздновато думать о гнёздах, — у них давно вылупились птенцы. Как бы там ни произошло, но Бабурик пропал, и ни на острове, ни на воде его больше никто не видел, а он ведь не маленькая птичка, — можно издалека заметить, даже и мёртвого!

Не знаю, как долго мы вспоминали бы о пропавшем Бабурике и утешали себя надеждой, что вот-вот он снова появится на острове и усядется на своём привычном месте посреди двора, если бы не пришло к нам второе горе. И было оно для меня настоящим, непоправимым горем.

Началось всё попросту. Наш рыбный промысел не стал справляться с планом добычи рыбы. По каким причинам это происходило, я не разбирался, но знал, что в местной газете уже два раза писали о «невыполнении», о «прорыве» и, как водится, ругали промысловое начальство. Довелось мне побывать на собрании рыбаков, где обсуждался вопрос, как поправить дело с ловом рыбы. Дед Лука тоже пришёл на это собрание и молча сидел в уголке, насупив свои седые брови. Я всё ждал, что он вот-вот заговорит и что-нибудь посоветует рыбакам, но старик так и просидел до конца, не проронив ни слова. Однако я понял, — мой приятель что-то крепко обдумывает.

На другой день дед Лука, никого не спросясь, взял да и собрал со всего острова прежних своих сотоварищей, таких же как и он, живших на покое старых рыбаков, и держал перед ними речь. После этого старики пришли всем скопом к директору рыбопромысла и заявили:

— Хозяин! Давай-ка нам большой неводник с двойной снастью. Нас тут, в аккурат, на две бригады собралось: одна на берегу будет снасти обихаживать, а другая — в море, с неводами. Хватит нам по хатам сидеть, не время сейчас отдыхать-то!

Директор было отшучиваться начал, — пока, мол, и без вас обойдёмся; но старики расходились не на шутку:

— Ты что, али не знаешь, кто мы такие?

— Как не знать! Лихие вы были ловцы когда-то, да сейчас-то под силу ли будет работа?

— А это не твоя забота, — кричат старики, — давай неводник! А коли план не будем выполнять, тогда и взыскивай!

Добились своего старые рыбаки, получили и парусник, и невода. Потом два дня хлопотали на пристани у своего хозяйства — переделывали что-то по-своему. На третий день, ещё до света, отплыла в море стариковская ватага, а когда через сутки стала возвращаться на остров, то на пристани собрался народ. Многим было интересно, — каким уловом подарил стариков «на почин» батюшка Каспий?

Неводник, под полным парусом, вполветра, бежит к пристани. Вот уже близко. Люди вытягивают шеи, заглядывают через борт и вдруг все замахали шапками, закричали:

— Ай да старички! Молодцы, — не подкачали!

Парусник в полную меру загружен отборной рыбой. На корме у руля стоит без шапки дед Лука, хмурится. Подвёл неводник к причалу, без толчка, без суеты, — как по ниточке! Сошёл на пристань дед, поздоровался с народом и говорит:

— Это вы напрасно нас старичками обзываете! Мы и не старики вовсе, а ветераны!

— Ура ветеранам! — закричали в толпе. Так и стали с того дня называть эту новую бригаду ловцов «бригадой ветеранов».

По началу всё было хорошо. Рыбаки-ветераны неизменно возвращались с богатым уловом, и скоро на мачте их парусника заалел почётный шёлковый вымпел. Но однажды стариковский неводник, вдали от берегов, повстречался с крепким штормом. Старые ловцы знали, что делать. Зарифили парус, крепко всё увязали смолёными канатами и, встав каждый на своё место, непроглядной ночью направились к острову. Как часто бывает при шторме, — пошёл назойливый, секучий дождь. Дед Лука всю ночь простоял у руля в одной рубахе, не захотел старый и плащ надевать. «Зачем, — говорит, — кутаться в летнюю-то теплынь!»

Случись это лет пятнадцать-двадцать назад, — ничего бы и не было. Железный организм рыбака привык ко всякому — и к холоду, и к сырости, и к натужной работе. Но на этот раз подвели деда Луку его древние годы. Простудился он и тяжело заболел. Как раз в это время мне было нужно поехать в город, по служебным делам, дней на десять. Перед отъездом я зашёл в больницу навестить старого друга. Дед лежал на койке сильно изменившийся. На его пожелтевшем лице лежала печать страдания, и было в нём что-то новое, необычное, повеявшее на меня безнадёжной тоской. Старик не терял сознания. Он узнал меня, поманил пальцем поближе и проговорил глухим, ослабевшим голосом:

— Прощай, сынок! Больше не увидимся. Смёртушка моя подходит!

Я начал было утешать, подбадривать старика, но и сам упал духом. Грудь стеснила нестерпимая скорбь, и затуманилось в глазах от непрошенных слёз.

Уходя из больницы, я спросил врача, — есть ли надежда на выздоровление деда. Доктор ответил нехотя, растягивая слова:

— Надежды мало. Двухстороннее воспаление лёгких… в семьдесят шесть лет… это, знаете ли… того!

Живя в городе, я не получал никаких известий с острова Рыбачьего и думал: «Значит, там всё благополучно!» Но… оказалось не так. Вернувшись домой, я узнал, что дед Лука умер через два дня после моего отъезда. Об этом мне послали телеграмму, но она так и не попала ко мне в руки, — видно, перепутали адрес.

Ина проводила меня на кладбище и показала тихую могилку. На ней, вместо памятника, лежит большой старый якорь, окрашенный в красный цвет. Мы с дочерью нарвали белых полевых цветов, сплели венок и обвили им красный якорь на дедовой Могиле.

Потянулись длинные летние дни, то тихие и томительно-жаркие, то овеянные бодрящей свежестью моряны. Всё было как обычно. Только один дед Лука не приходил и никогда уже больше не придёт к нашему вечернему чаю, за простым столиком, под кущей старого инжира. Не видно было посреди нашего двора и огромной белорозовой птицы — добродушного, степенного Бабурика.

За привычной работой незаметно проходило время, и вот… пора уже встречать наших осенних крылатых гостей — гусей, уток, лебедей, фламинго. Пора готовиться и к зимним наблюдениям на безлюдных заповедных островках, в заросших камышами устьях болотистых речек. Однако проводить эти зимние наблюдения нам здесь больше не пришлось.

Меня снова вызвали в город к начальству и огорошили неожиданным приказом. Предписывалось мне распроститься со своим островом, с Каспием, с Кавказом и переезжать на новое место работы. Сначала я обиделся: как же это так? Или я плохо работать стал, или ещё чем не угодил, что меня спроваживают отсюда? Потом понял и перестал возражать.

Далеко — в украинской степи, под самым Крымом — есть знаменитый заповедник-зоопарк. Много там разных животных, да не каких-нибудь, а диковинных! Антилопы, зебры, бизоны, олени, страусы — со всех концов земли, из разных стран собраны там звери и птицы, и с ними ведётся очень интересная работа. Животных-чужестранцев там постепенно приучают к нашему климату, к нашей природе, чтобы они могли жить и размножаться в украинских степях так же, как у себя на родине — в африканских саваннах или в индийских джунглях. Полезных диких животных в этом зоопарке понемногу превращают в домашних, делают их ещё более полезными. Но… там недавно гремела война. По заповедным ковыльным степям рыскали вражеские танки, а фашистские офицеры тешились тем, что расстреливали в зоопарке драгоценных редкостных животных, уничтожали плоды долголетнего труда наших учёных и звероводов. Нетрудно представить, как много нужно неудержимого труда, чтобы всё там восстановить, привести в порядок и продолжать дальше интересные и важные опыты. Вот за этим-то меня туда и посылают, и мне не то, что обижаться, а наоборот, гордиться нужно. Так я и объяснил всё своим семейным, когда вернулся на остров.

Я терпеть не могу домашние вещи упаковывать. Покуда они стоят и лежат на своих местах в квартире, — кажется, что их и немного совсем, а как начнёшь всё собирать да укладывать, — голова кругом пойдёт, откуда что и берётся.

Забивая ящики и увязывая корзины, я поглядывал в окна. Там нежно голубел залив. Вдали маячили горы, покрытые причудливым, полусказочным лесом. В душе поднималась грусть… Эх! Прощай, прощай, чудесный край!

Соседки-знакомые заходили к нам поглазеть на наши сборы. Одна из них — тётя Тоня — показывала на Ваську, слонявшегося среди вещей, и спрашивала:

— Что ж, и его с собой повезёте?

— А как же? Обязательно повезём!

— Ну, уж это вовсе напрасно!

— А почему?

— Да так. Не полагается с собой кошек возить — примета плохая!

При этом тётя Тоня вздыхала и складывала губы в трубочку, — довольно-таки противно! Я помалкивал, — боялся, что поругаюсь на прощанье, только сильнее принимался грохотать своим молотком. За кота вступалась Ина. Её глаза округлялись, а голос звенел сердито:

— Наш Васька особенный! Мы уж и корзинку для него приготовили. А в приметы мы не верим, так и знайте!

Тётя Тоня пробовала обидеться на отповедь девочки, но… взглянув на меня, тут же и умолкала. Сердитый у меня был в то время вид.

Сборы кончены. Нас задерживает только ожидаемый приезд нового зоолога, которому я должен передать лабораторию и все свои научные дела. Эта задержка получилась нам на пользу. В скором времени из нашего районного города должен отправиться товарный вагон с книгами. Эти книги ещё во время войны привезли сюда из Крыма, чтобы они не достались врагу. Книги почему-то залежались здесь, и только теперь их возвращали обратно, в свою библиотеку. Мне предложили быть «сопровождающим» при вагоне с книгами, а за это разрешили погрузить с собой и все наши домашние вещи. Мы согласились. Хоть и долго ехать в товарном поезде, зато удобно, — не нужно возиться ни со сдачей багажа, ни с билетами на пересадках. Отпало и ещё одно опасение, которое появилось у меня перед отъездом: удастся ли нам, без скандалов, провезти Ваську? Ведь в пассажирские вагоны с котами не очень-то пускают. А теперь васькино дело — в шляпе; в товарном вагоне можно хоть и слона везти, была бы справка от ветеринаров, что не больной.

Едва уладилось дело насчёт книжного вагона, как приехал и мой заместитель. Оказалось, что это — девушка и совсем ещё молоденькая, только что университет окончила. Я думал: человек ещё не опытный, здешних условий не знает, — справится ли с нашей беспокойной работой? Стал я с девушкой беседовать, советы разные начал давать. Она слушала сначала спокойно, а потом вздёрнула свой остренький носик, стриженой головой тряхнула и говорит:

— Да вы за меня не бойтесь! Я ведь не кисейная, а работать меня научил профессор… — И тут она назвала фамилию учёного, при упоминании о котором мне всегда хочется шапку снять, если она — на тот случай — на голове окажется.

Много дней спустя Митя Саблин сообщал мне в своём письме:

«А наша Руфина Сергеевна на сто процентов боевая дивчина! Как-то ходили мы с ней на «Нырке» к Крестовской косе, а там и прихватил нас норд-вестик. Дело к ночи, катер — вот-вот волной задавит. Я, конечно, возле мотора кручусь, боюсь: как бы свечи не залило, а Руфина румпель держит своими ручонками, и похоже, что… ничего, не дрейфит! Потом слышу — что-то она лепетать стала. Ну, — думаю,— доняло её страхом, наверное, бабушкины молитвы вспоминает! Подползаю к ней, спрашиваю:

— Что, боязно? Ничего, скоро под косу подобьёмся, легче будет!

А она со смехом мне:

— Да что вы! Я нисколечко не боюсь. Буря на море — это так интересно!

— Так чего же вы бормочете?

— А это я стихи вспоминаю, поэта Генриха Гейне. Называются — «Лорелея».

Вот ведь, какая она выдержанная!»

Я знал, что на языке Саблина слово «выдержанная» означает очень высокую похвалу. Через год же я прочёл в одном научном журнале статью Руфины Сергеевны и понял, что она не только смелая, «выдержанная» девушка, но и настоящий учёный. После этого я окончательно успокоился, — свою работу в Каспийском заповеднике я передал в надёжные руки.

Наступил день нашего отъезда. Последний раз сходили мы всей семьёй на могилу деда Луки и положили на неё все осенние цветы, какие нарвали в своём палисаднике. Красный якорь-памятник утонул в разноцветных астрах и хризантемах.

Возвращаясь с кладбища, я долго оглядывался назад, как будто ждал, что вот из вороха цветов медленно поднимется сухая мозолистая рука старого друга и помашет мне на прощанье. Но… мёртвые живут лишь в сердцах наших.

Митя отвозил нас в районный город на нашем любимом «Нырке». Загружённый вещами катер медленно отвалил от пристани. На ней были мои бывшие сотрудники и соседи. Все провожали нас и желали счастливого пути.

В городе Митя помог нам найти грузовик и перевезти багаж на товарную станцию. К вечеру закончилась погрузка библиотеки. Между ящиками, полными книг, оставалось немного свободного места, на котором мы и разместились со своими вещами. Устроили на ящиках постели, соорудили нечто вроде столика, и получилось совсем неплохо. После погрузки нас откатили на запасный путь и поставили у самого морского берега, как будто нарочно, затем, чтобы мы попрощались с Каспием.

Митя уехал только перед самым заходом солнца. Белый корпус «Нырка» долго был виден на фоне темнеющей воды. В море поднимался ветер. Катер, взлетая на волны, размахивал своим длинным вымпелом. Наконец… скрылся из вида и последний наш друг.