Баблумян Ашот Аршакович деньги в принципе презирал. Его товарищи тратили заработанное скупо, расчетливо, с прицелом на детей и внуков. Где-то далеко, в горном селении Котлонадзор, вырастали потихоньку новые дома, покупались нужные практичные вещи.
Ашот же Аршакович после каждого строительного сезона совершал поездку в город Москву, но не по «Вандам» да «Ядранам» бегал, не мужское это дело. Ашот Аршакович поселялся в одной и той же хорошей гостинице, делал несколько телефонных звонков и ждал назначенного по договоренности времени. Время, наконец, приходило. Ашот Аршакович направлялся в ресторан Центрального Дома литераторов, куда его пускали безо всяких, и долго, основательно наливался там пивом.
Налившись под завязку, быстрым шагом переходил дорогу к зданию турецкого посольства, дожидался условного сигнала, расстегивал брюки и долго, со вкусом поливал ограду означенного суверенного и экстерриториального здания. Вы можете спросить, куда же смотрела непременная в таких случаях милиция. А в сторону она смотрела! Потому что на оплату этого смотрения в сторону как раз и уходила львиная доля бригадирского заработка. Перепадало кое-что и оскверненным туркам. Стражи порядка считали Ашота Аршаковича безвредным чудаком, а если он за свою безвредную чудаковатость еще и приплачивает, так тем лучше. Человек, знающий историю только по нашим учебникам, мог бы сурово осудить Баблумяна, а у меня язык не поворачивается.
Ашот Аршакович и был всему виной. Сразу после скандала с загробным письмецом бригада прибыла для возведения очередного этажа. Этажи, как мы помним, считать и нумеровать было строжайше запрещено из соображений режимности и секретности. Кроме того, по количеству этажей можно было легко определить количество строительных сезонов и усомниться в некоторых официальных данных.
Так что этаж был неизвестно какой, но находился он на такой немыслимой высоте, что вершина здания, возносившегося уже не законами сопромата, а исключительно мастерством каменщиков, отчетливо приобрела качательные движения. К тому же мастера не только справедливо опасались за свои жизни, но и видели, что этажи-то не заселяются, а загораживаются мусором и мумиями, на которых верующему человеку и глядеть-то грех. А бесполезная работа для специалиста в высшей степени оскорбительная.
После того, как очередной кирпич, не выдержав качки, соскользнул со своего свежего цементного ложа и полетел в прекрасное далеко, Ашот Аршакович не выдержал, приказал шабашить, спустился вниз и потребовал аудиенции у Кузьмы Никитича. Не прошло и некоторого времени, как аудиенция была получена. Кузьма Никитич полагал, что бригадир потребует какой-нибудь неслыханной надбавки за высотность и собирался, покобенившись для солидности, кое-что подкинуть. Но Ашот Аршакович только и сказал, что он-то, Ашот Аршакович, является мастером-варцетом, а вот кто такой Кузьма Никитич, должны еще органы разобраться.
От такой неслыханной дерзости Кузьма Никитич потерял было и без того не шибко щедрый дар речи, побагровел, вплотную приблизился к состоянию, именуемому в народе «кондратием», но совладал с организмом и дал негодяю-шабашнику гневную отповедь. Присутствующие при отповеди начальники и санитары рассказывали потом с благоговением, что речь Кузьмы Никитича, не в пример ежедневным словесным огрызкам в эфире, была на редкость связной и стройной. Правда, в качестве связки употреблялись известные русские непечатные титулы. Как только один из этих титулов по неосторожности коснулся мирно доживающей век в селе Котлонадзор Анаис Грачиковны Баблумян, ее сын Ашот сложил свои страшные пальцы в страшный же кулак.
Герой-санитар Локомотищев, наспех обученный приемам, как он думал, японской борьбы «мицубиси», кинулся было между кулаком Баблумяна и ухом Кузьмы Никитича на перехват, но только усугубил ситуацию. От удара Баблумяна голова санитара врезалась именно в намеченное ухо и произвела разрушения куда большие, нежели мог достичь собственно кулак. Кузьма Никитич кулем повалился на ковер.
Санитары приготовились стереть бригадира с лица земли, но тут в кабинет ворвались остальные каменщики, вооруженные кто чем. Некоторое время стороны изучали друг друга, причем Павел Янович Залубко, как глава санитарной службы, дико визжал от страха перед ответственностью. Санитары вслух жалели, что нет уже во главе их зверя и садиста Нафика Героева, тому ведь черт был не брат. Единственный среди них орел Локомотищев, совершив свой вредительский подвиг, на большее не был способен. Среди санитаров участились судороги и припадки, как перед всякой баталией.
Рыча и огрызаясь, враждующие стороны спустились во двор, предоставив Кузьму Никитича попечениям медиков. Но и во дворе никто к боевым действиям не приступил. Обитатели приникли к окнам и подбадривали стороны патриотическими либо провокационными выкриками. Наконец Ашот Аршакович сказал, что, мол, пусть подавятся своими деньгами, а их, каменщиков, ноги здесь больше не будет. После чего бригада покинула Заведение, миновав Стальные ворота тем же таинственным и секретным способом, как и прибывала, оставив после себя тоску, недоумение и нарождающуюся анархию, потому что шум в кабинете слышали многие.
Тем временем главные медицинские специалисты по ударам головы, стукотолог и волосопед, просветили черепную коробку пораженного Гегемонова неподкупным рентгеновским излучением и с ужасом увидели на экране, что в сознании руководителя вроде Володи произошел в результате сотрясения коренной перелом. Долго не могли определить характер перелома, а это было очень важно: коли открытый — немедленно объявить о том населению, а коли закрытый — воздержаться.
Не имея медицинских вестей, Друбецкой-заде, Залубко и даже масоны втайне друг от друга стали готовиться к перевороту, а для отвода глаз устроили разбирательство дела героя-санитара Локомотищева. Хотели его даже и мумифицировать; по зрелом же размышлении попросту исключили из санитарной службы с испытательным сроком.
Медики наконец-то вывесили закрытый бюллетень, составленный, по их утверждению, на латыни. Там говорилось, что Кузьма Никитич пока еще находится в состоянии политической смерти, но за здоровье его опасаться уже не приходится, все внутренние и внешние органы функционируют нормально. Кузьма Никитич временно пребывает с официальным визитом в глубокой коме, но и оттуда приветствует и поздравляет всех людей доброй воли со своим скорейшим выздоровлением, к чему направлены их повседневные думы и чаяния.
Заговорщики приуныли, с надеждой поглядывая друг на друга: ну-ка да кто насмелится под видом сыновней заботы и преданности задавить Кузьму Никитича подушкой? Каждый, как водится, понадеялся на другого. Обитатели притихли, даже Потрошилов и дядя Саня перестали ругаться и рассказывали Тихону Гренадерову забавные истории про Лицей и Бамлаг.
И вот засветились приветным светом долго молчавшие экраны. Кузьма Никитич сидел в кресле вполоборота, демонстрируя обитателям новенькое, опять-таки японской работы ухо, необыкновенно изящное по дизайну.
— …ваша поддержка… — сказал он. — …в самые критические, можно сказать, переломные… всякие попытки заранее обречены на провал… я не побоюсь этого слова… если можно так выразиться… достойный отпор… я бы сказал… в умах и сердцах… и их наймитам… давно заклеймил… устремлены взоры… Помырай, милая! Помырай, милая!! Помырай, о-хаха!!! Моя чернобрывая!!!!
И уставился в никуда стеклянными глазами. Что-то последнее время в его песенных концовках стала проскальзывать запретная для простых смертных тема.
Друбецкой-заде, явно волнуясь, взял микрофон и сказал, что Кузьма Никитич наиболее плодотворно воспользовался невольной передышкой от неустанных забот о благе обитателей, многое переосмыслил и пришел к новым, не менее историческим, чем предыдущие, решениям. Как следует покопавшись, он нашел в себе мужество признать и заявить, что настало время кардинальных перемен и эпоха коренного перелома в общественном сознании, нашедшем надежный оплот в его, Кузьмы Никитича, голове. Не перечеркивая прошлых достижений и не ставя под сомнение грандиозных завоеваний кузьмизма-никитизма, Кузьма Никитич тем не менее недвусмысленно дает понять, что развиваться теперь следует в прямо противоположном направлении.
На данном историческом этапе движение вверх полностью исчерпало себя, и горе-строители со стороны не могут более удовлетворять возросшему сознанию обитателей Заведения. Будучи в глубокой коме, руководитель вроде Володи ярко увидел там картины собственного босоногого детства, которое, впрочем, было босоногим для всего человечества, ибо не кто иной, как Гегемонов, изобрел обувь. В этой обстановке дружелюбия и конструктивности Кузьма Никитич услышал и громкое материнское слово, этот своеобразный наказ. Сынок, говорила мать, не отрывайся ты от земли, ищи ты в ней свои корни!
Не отрываться, а зарываться! — так должен звучать лозунг сегодняшнего дня. Отныне объем Заведения будет увеличиваться исключительно за счет подвальных помещений, которые предстоит углубить, расширить и поднять их забытое было значение. В ближайшее время будет доставлена партия лопат и других средств малой землеройной механизации, чтобы обитатели в едином порыве в свободное время смогли полнее реализовать себя, целиком отдавшись пафосу творческого созидания.
Шалва Евсеевич слушал и вздыхал, так как сам земляными работами никогда не занимался, а только ходил вокруг них с ружьем. Дядя же Саня Синельников прикидывал, какая будет ежедневная норма по грунтам. Семен Агрессор втайне хлопотал о лопате с моторчиком и поимел-таки ее всего за ящик консервов. Терентий Тетерин, презрев хваленую масонскую солидарность, оборвал в лопатном моторчике нужные проводки и время от времени якобы беспричинно смеялся. Обитатель-поэт Двоерылко приступил к работе над поэмой «Преображенный труд». Все по-прежнему оставались при деле, и делу этому не видать было конца.