Земляные работы начались как водится — с оркестром и под энтузиазм. Даже санитары, получившие, естественно, должности десятников, сотников, учетчиков, нормировщиков, инженеров по социалистическому соревнованию, потеряли свой важный вид, потели, крякали, пели про радость молодую, невозможную, эхали и ухали, притопывали, прихлопывали и вообще были в самых первых рядах. Васичкин и Тыртычный, так те даже увлеклись настолько, что подхватили носилки с грунтом и поперли их было на верхние этажи, но их санитарные организмы вовремя отреагировали жесточайшими трудовыми схватками, так что пришлось их отхаживать.

Стоит ли описывать ход работ? Наверное, не стоит, хотя бы потому, что в литературе эти описания не интересны ни потомкам, ни современникам. Что бы ни утверждали специально поставленные люди. Даже «Труды и дни» Гесиода читают лишь специалисты. Ну не про труд литература, хоть ты убейся! Она все больше про результаты.

И результаты, прах их побери, не замедлили сказаться.

Откопал его — конечно, дуракам счастье — Тихон Гренадеров, одиноко работавший в своем углублении. По глупости он первым делом погнул штыковую лопату, а потом и вовсе сломал. Сходил наверх и заменил. Когда история с лопатой повторилась четыре раза, санитар-завхозу это не понравилось и он лично спустился вниз посмотреть, каким образом наша молодая смена Гренадеров угробляет казенный инвентарь. Минуты не прошло, как санитар вылетел из раскопа со страшным криком:

— Чугунная шапочка! Чугунная шапочка!

Вот оно что! Оказывается, даже у санитаров, этих последовательных материалистов, были в ходу свои мифы, легенды и суеверия. Нам они, конечно, недоступны из-за режимных соображений, но можно предположить, что эта самая чугунная шапочка играла в санитарской символике какую-то зловещую роль. Слух об этом враз облетел этажи, и все санитары, резко ослабив бдительность, забились в одну маленькую каптерочку на втором этаже, а их глава Павел Янович Залубко накрепко закрылся в туалете и посредством губ имитировал, что находится там по большому делу. Пользуясь сокрытием санитаров, масоны Агрессор и Тетерин распоясались окончательно и стащили целый ящик консервов «Козлы в натуре» и бутылку «Истинно-русской».

Минут пять, как бы не больше, в Заведении царила анархия. На стенах появилось штук несколько стенгазет вредного содержания и сомнительного направления, а по трансляции самым наглым образом начала вещать божественная радиостанция путем распевания песни:

Передача называлась «Христос и юность», и вел ее некий Александр Сергеевич с Филиппин.

Каково было слушать такое Кузьме-то Никитичу! Открытым-то текстом! Ишь, что несут, сосуды диавольские! Скоро умрешь! Завыли сирены, загорелись экраны. Кузьма Никитич был необыкновенно подобран и жевал меньше обычного. Друбецкой-заде напрасно держал в руках белоснежный рушник для отирания слюны начальства.

— …протяжении вот уже некоторого времени… ослабление надзорно-карательных функций… лично товарищ Залубко проявил половинчатость и недостаточную… (при этих словах Павел Янович бросил притворяться у себя в туалете и чистосердечно предался медвежьей болезни)…так называемая чугунная шапочка… это неправда… является головным убором головной группы народного контроля… увеличение добычи чугуна… всерьез задуматься над кадровой политикой… Погибнешь ты, дева! Погибнешь ты, дева!! Погибнешь ты, дева!!! В день свадьбы своей!!!!

Последние слова в прозе были особенно страшными. Штаны с лампасами Залубке пришлось бросить в туалете, благо рубаха была длинная. Ругаясь, он взломал дверь каптерочки и вытащил оттуда своих подчиненных, не удивившись даже, как они все там полтораста поместились. Санитары быстро разогнали обитателей по палатам, сорвали и мгновенно отрецензировали стенные газеты, напинали замешкавшимся из-за дележа масонам, не заметив при этом краденых консервов, но в раскоп к Тихону лезть никто пока не решался. Бесштанный Залубко, продолжая матюкаться, взашей толкнул туда двоих. Оказывается, Тихон не терял времени, копал прямо могучими руками. Санитаров опять-таки вынесло наверх и снова с криком:

— Чугунноя личико! Чугунноя личико!

А чугунное-то личико санитарам, оказывается, было вообще нож вострый! Вторая волна паники была еще более губительной. Обитатели ведать не ведали, что всяких чугунных деталей нужно так бояться, поэтому отважно повылазали и с интересом наблюдали, как санитары прячутся в самые неподходящие места. Жаднющие масоны ринулись за новыми консервами, но на этот раз, видно, не обломилось — вернулись, ругательски ругая друг друга за неуклюжесть и предвзятость. Залубко без штанов убежал на кухню и глубоко зарылся там в кучу кирзовой крупы.

Снова запановали анархия и вседозволенность, выразившиеся в выпуске рукописного журнала «За здорово живешь», где ставилась под сомнение необходимость Дней активного голодания, практиковавшихся в Заведении дважды в неделю. Радио по многочисленным просьбам трудящихся исполнило композицию вокально-инструментального ансамбля «Битлз» под управлением Александрова «Революция номер девять».

Между тем по всем этажам и рекреациям стал сочиться слух, что Тихон Гренадеров сдуру откопал склад боеприпасов. Обитатели кинулись в раскоп за сувенирами. Залубко чуть не задохнулся в кирзе и вовремя выполз: Кузьма Никитич снова мобилизовался на всех экранах.

— …нет никаких оснований… не превышает ровно нескольких миллибэр в час… достойные сожаления… с чужого голоса… не более, чем чугунная головка в шапочке из аналогичного материала… навозну кучу разрывая… и персонально Павла Яновича… Как во чистом поле! Да на том просторе!! Два сокола ясных!!! Вели разговоры!!!!

Шалва Евсеевич нарком Потрошилов первым ошибочно догадался, что именно откопал Тихон. Сердце его забилось, он смело бросился вниз и организовал там дружную работу, по привычке разбив обитателей на пятерки и надеясь вскорости узреть дорогое лицо.

Видя, что обитателям никакого вреда от чугунного ужаса не происходит, санитары понемногу поднабрались мужества, стали даже покрикивать и поторапливать. Лопаты оказались в руках у всех, и очень скоро двор украсился котлованом, посреди которого…

Нет, не этого ожидал Шалва Евсеевич. Памятник, конечно, имел место, но не тому. Это была конная статуя. Всаднику, судя по всему, торопиться было некуда. Голову всадника украшала пресловутая чугунная спортивная шапочка с иностранной надписью «Оклахома-сити». Торс его был одет в гимнастерку, поверх которой небрежно была наброшена римская тога. Нижняя часть всадника носила персидские шальвары, причем литье весьма искусно передавало особенности восточного орнамента. Ноги были босиком, но со шпорами. Лицо всадника выражало то ли вовсе ничего, то ли очень сложную гамму чувств. При желании можно было найти в нем и уверенность в единожды принятом решении, и непримиримость ко всякого рода отклонениям от веками выработанных норм, и глубокую заботу о самых широких слоях населения, и подспудную связь с этими самыми слоями, и надежную охрану материнства и детства, и судьбоносную прозорливость, и готовность в любую минуту дать отпор самому грозному агрессору — для этого дела всадник приготовил хорошую колотушку с шипами. В общем, много чего можно найти.

Мы же, например, находим уже два века в лице Медного всадника и ум, и благородство, и ярость, и величие — потому что боимся признаться себе и особенно другим в том, что ничего в этом лице нет, кроме тупой, тяжелой пучеглазой злобы и ненависти ко всему, что совершается не по его воле, ненависти к нам, таким маленьким, задирающим головы, живущим мелкими интересами и страстями…

Этот всадник был чугунный, зато конь вполне живой. Он еле заметно переминался с ноги на ногу, из его ноздрей вились еле заметные струйки пара. Но дядя Саня заметил, хоть и не удивился — чугуняка на то чугуняка, чтобы живое давить. Удивился он только незнакомой породе — все стати арабские, а масть золотисто-бронзовая, как у низкорослых бурятских лошадок.

Конь попирал копытами не какую-нибудь там жалкую змею, а все семь смертных грехов зараз; грехи изображались аллегорически в виде семи небольших, но очень противных фигурок.

Далее следовал цилиндрический постамент, не больно-то высокий. Референт Друбецкой-заде уже успел прикрепить к постаменту табличку «Охраняется государством». Но и без таблички здесь писанины хватало. Только буквы были и не русские, и не латинские, и не арабские, а так.

Ученые люди сразу стали всяк по своему толковать надпись на постаменте. Но Друбецкой-заде живо пресек это дело. Он хорошо помнил, как перед войной загремел отцовский приятель-египтолог. Этот египтолог взялся переводить с редкого папируса песню строителей пирамиды Хеопса, и получилось вот что примерно:

В этом усмотрели намек на очень популярную песню, написанную расстрелянным кулацким поэтом. И пропал египтолог. Так что лучше от греха подальше ничего не расшифровывать, покуда не придут указания. И указания пришли:

— …представляет собой замечательный памятник… достояние всего прогрессивного… таятся несметные сокровища… долг перед человечеством… усилим углубление… обязательство обогатить шедеврами… А на мою могилку! Да никто не придет!! Только раннею весною!!! Соловей пропоет!!!!

Умные люди поняли так: находка находкой, а копать придется и дальше.

Ночью, после отбоя, Заведение гудело. Самые разные планы насчет статуи строил народ. Самые отчаянные на словах предлагали чугуняку стащить и через невидимого вахтера Иннокентия Блатных и его задушевного друга Бокассу продать сумасшедшему японскому миллионеру; коня же употребить в пищу. Вольнодумцам не давала покою надпись — может быть, чугунный-то как раз и основал Заведение? Мистики впали в состояние сатори и городили уже черт знает что. Санитары, мучимые своими секретными суевериями, тайно рыдали. Тут они как в воду глядели.