Есть пила «Дружба», а есть и пила «Любовь», и она куда страшнее, ибо первая уязвляет дерево, вторая же – самое сердце человеческое.

Наевшись, напившись и наслушавшись новостей в трактире, маркграф Миканор, Соитьями Славный, со своими спутниками расположились ночевать в сарае, по-простому, на соломе. Миканор и Деряба дали друг другу на сон грядущий крепкое слово, что не станут предпринимать ночью никаких диверсий, потому что и без того от мужиков можно теперь ожидать всякого. Деряба от нечего делать принялся подначивать маркграфа: дескать, не обломится ему тут ничего, поскольку даже староста запер своих дочерей в погреб.

– Погреб – это пустяки, – сказал маркграф и мечтательно потянулся всеми косточками и хрящиками. – Всяко запирали. И на семь замков, и за бронзовой дверью.

С этими словами он добыл из переметной сумы струнный инструмент и перебрал тонкими пальцами по грифу.

– О! – оживился Деряба. – «Нейтральную полосу» знаешь?

Но маркграфу эта песня была незнакома, как, впрочем, и все остальные, предложенные капитаном. Вместо этого он тоненько-тоненько затянул:

Ноты из инструмента вылетали тоже довольно противные.

– Нормальный голос, – похвалил Деряба. – Типа Валерия Леонтьева.

Маркграф спел еще несколько ксив такого же любострастного содержания, и Деряба почувствовал, как что-то шевелится. Шевелилось непосредственно под ним, под соломой, под землей. Капитан вскочил и в слабом сиянии зеленой свечи увидел, что из соломы торчит чья-то рука.

– Я же говорил, – пожал плечами маркграф и еще сильнее ударил по струнам.

К руке присоединилась другая; солома полетела в стороны, и над земляным полом показалась чумазая, но симпатичная рожица, а потом и ее хозяйка в целом.

– Подруги есть? – по привычке спросил проснувшийся от шума Шмурло. Первая из дочерей старосты уже обнимала перепачканными в земле руками поющего маркграфа, а две другие выбирались из подкопа. Сестрица отпихивала их от Миканора ногами, и бедные девушки были вынуждены удовольствоваться капитаном и полковником, найдя, что они тоже ничего себе на крайний случай.

– И вот так всю жизнь, – объявил маркграф, увлекаемый своей избранницей за дощатую перегородку. Но и там сиятельный повеса не оставил своих музыкальных упражнений. Голос его, равно как и содержание песен, оказал на военнослужащих и их случайных подруг необыкновенное и желаемое воздействие.

Подобно Виктору Панкратовичу, Шмурло и Деряба смогли лично убедиться, что женщину в Замирье можно уговорить только добром, что и было сделано и по мере сил повторено.

Песня не кончалась.

– До сих пор голосит, идол, – пожаловался утомленный Шмурло, но как раз тут песня и смолкла. Подруга Дерябы стала щипать капитана и уговаривать его хотя бы посмотреть одним глазком на прославленные действия маркграфа. Деряба долго ворчал, потом сдался, пробил мизинцем дырку в доске и посмотрел.

– Струна лопнула, новую натягивает, – объяснил он своей старостиной дочке и щелкнул ее по носику.

...Путь от деревни до деревни был неблизкий. Приходилось ночевать и в лесу, и в поле. Один раз среди бела дня на маленький отряд налетели вовсе уж нехорошие существа с человеческими туловищами и головами, но при стрекозиных крыльях и шести шипастых лапах. Особенно страшными были их лица – совсем как у людей, только глаза огромные и бессмысленные. Атакуя, твари издавали низкое гудение. Маркграф прикрывался сверху мечом, а Деряба колол своим страшным копьем. Шмурло сперва боялся, но потом тоже приладился бить нападавших дубиной по всем местам. Три зверя подыхали на дороге, остальные с воем умчались прочь.

– Странно, – сказал маркграф. – Что это они прямо на тракте охотятся? Осмелели или от голода?

Деряба сказал, что спросит у своей ванессы, когда она в очередной раз прилетит. Малютка почему-то привязалась к капитану и за дорогу уже несколько раз выручала всю группу, указывая родники и самые вкусные растения.

В следующей деревне их встретили холодно и накормили весьма скудно.

– Самим жрать нечего. Эх, как мы десять-то лет назад бродячих святых-то встречали!

Разумеется, речь шла о Рыле с Гидролизным. Шмурло заикнулся было, что это никакие не святые, но мужики так на него глянули, что полковник госбезопасности заткнулся.

Деревня была малолюдной, баронский замок давно разорили и разграбили повстанцы. Подковать маркграфского коня было снова некому: здешний кузнец тоже ковал-ковал Счастия Ключи, а потом его опять вызвали в столицу ковать какой-то особый щит. Правда, кузнец до столицы не дошел...

– Мы бы и вас повесили, – чистосердечно говорил здешний староста, – да из-за этого красавца нам бабы потом никакого житья не дадут...

Маркграф этим нисколько не смущался и спрашивал, нет ли здесь неподалеку работорговцев. «Дались ему эти работорговцы?» – удивлялся Деряба.

– Да нужны для одного дела, – отмахивался маркграф, но и ему было не по себе. – Что же мы так долго шли? Ведь до темофейских баронов всего-то полдня ходу было, – объяснял он. – А баронесса и того быстрей прибегала...

Здешние женщины не подвели: напихали маркграфу в переметные сумы вина и лакомств – лесные корешки путешественникам изрядно надоели.

До третьей деревни и третьего замка добирались они, судя по часам полковника, две недели. Маркграф уже окончательно отказался что-либо понимать, а капитан с полковником и не пытались. Объяснения ванессы Дерябу не устраивали.

Замок состоял из одной-единственной башни, зато очень большой и высокой. Вокруг не было ни стен, ни крепостного рва.

– Литягам стены ни к чему, – пояснил Миканор. – Но это их замок, точно, я сколько раз во-он в то окошко лазил, только тут, похоже, давно уже не живут...

Но маленько-то жили: несколько оборванцев напали на путников у входа в башню, хотя поживиться у них было вроде бы и нечем. Оборванцы размахивали дубинками до тех пор, пока Деряба не показал на одном из них чрезвычайно секретный, даже в Японии мало кому известный удар «генкий-кацура», и оборванец выжил исключительно чудом. Оборванцы сдались и попросили поесть.

Накормленные из милости разбойнички рассказали, что поселились возле башни сразу же после Большой Голодухи, когда вся округа вымерла. Только это давным-давно было, при Гортопе Тридцать Девятом. Король сей вдруг распорядился враз выкопать из земли все дары ее и сложить их в большие амбары, чтобы потом на телегах и с песнями везти в столицу. Ослушаться крестьяне не посмели, поскольку из столицы были присланы на этот счет особые отряды. Во главе же каждого отряда стоял свой, деревенский кузнец, а кузнецы в сельском хозяйстве сроду ничего не понимали, хотя старались.

Разумеется, все выкопанное и собранное в три дня сгнило в амбарах, а все съедобные растения в лесах тоже от страха перед грядущим голодом повырвали и поели. Тут голод и грянул. Кузнецов, конечно, повесили, изготовлять оружие стало некому, чем немедленно и воспользовался коварный король Аронакса Скопидар Пятнадцатый, грызи его хопуга.

– Мы же их всегда били! – вскричал маркграф.

– Так наш король им первый дань придумал платить, вот они и обнаглели. Это сразу после Баронской Погибели случилось, – сказал разбойничек. – Я и сам, надо вам знать, баронет, только ничего о тогдашней жизни не помню.

Маркграф побледнел.

– Понятно, – сказал он наконец. – Значит, опять пришлось Эндустану время раскрутить...

– Ну-ка, ну-ка, – оживился Деряба. – Я тут и сам замечаю, что со временем ерунда какая-то получается.

Маркграф, поминутно ссылаясь на свою малую ученость («Сами понимаете, мне ведь с младых ногтей ни минуточки покою не было»), объяснил, что в трудную минуту Верховный Маг Листорана может ради спасения любезного отечества прибегнуть к крайнему средству: раскрутить как следует время, чтобы сорвать все планы злокозненного врага.

– Гончарный круг видели? Примерно так и у нас. Середка вращается еле-еле, а края так и мелькают, так и мелькают! В Макуххе, может, всего-то неделя прошла, а в провинциях уже и дети состарились. Но бывает и хуже...

И Миканор рассказал, что во время приснопамятного похода на Снегопур листоранское войско двигалось вперед так скоро и неодолимо, что время за ним не поспевало и сам маркграф, воротившись со славой (его выдающиеся способности помогли пехоте форсировать крепостной ров), застал в замке собственного деда бесштанным маркграфенком, но потом местные маги наладили все как надо...

Шмурло удивлялся тому, с какой легкостью воспринимает маркграф такие важные политические события.

Деряба предложил переночевать в замке, но оборванцы во главе с сомнительным баронетом наотрез отказались: башня могучего Литяги и при жизни-то пользовалась весьма дурной репутацией, а теперь туда и вовсе соваться не стоит. В башне зачастую пропадали люди, а некоторые пропали совсем. По ночам оттуда раздаются несвойственные добрым листоранцам звуки и такие же песни на незнакомых языках.

– Ерунда собачья, – подытожил Деряба и крепким пинком распахнул тяжеленные двери, ведущие в башню. Ванесса осталась сидеть у него на плече, и людям стало неудобно бояться, они двинулись следом.

Внутри, ко всеобщему удивлению, было светло, поскольку верхняя смотровая площадка была, оказывается, сделана из какого-то прозрачного материала и, несмотря на многолетнюю грязь и пыль, солнечные лучи все же проникали сюда. Под ногами расстилались серые от пыли ковры с длинным ворсом, от пола до потолка по стенам вилась спиралью деревянная галерея, на которой размещались дощатые пристройки и комнатки. Ворс на коврах давно истлел, и каждый шаг отпечатывался в нем, словно в снегу. Маркграф сразу же начал чихать и выбежал наружу. Он не успел как следует прочихаться, когда капитан позвал его назад.

– А ты ртом дыши, – посоветовал он. – Вот, погляди-ка сюда, узнаешь?

Гобелен, висевший над камином, был свеж и ярок, словно новенький. Ни одной пылинки на него не село. Изображены на нем были два великана в ярко-оранжевой одежде и таких же касках. Лица великанов были исполнены достоинства и покоя. Между ними на небольшом троне сидел крепкий мужчина с патологически длинными усами. Великаны положили свои громадные ладони ему на голову, как бы благословляя. В свободных от благословения руках один из гигантов держал прозрачную бутылку с прозрачным же содержимым, другой – дымящуюся сигарету.

– Узнаешь? – спросил Деряба.

Маркграф благоговейно снял шлем.

– Это же творцы всего сущего – божественные братья Шишел и Мышел! – воскликнул он. – А вот первый барон Литяга тут совершенно не к делу изображен. Самозванец! Ведь все же знают, что не ему, а нашему родоначальнику Шишел и Мышел предложили стать третьим, потому что род Миканоров наиболее знатен в Листоране...

– Это Рыло и Гидролизный, которые тебе латы чинили! – сказал Деряба.

Миканор застыл с разинутым ртом.

– И в самом деле, – произнес он наконец. – Горе мне, как же я сразу не догадался, что это не просто бродяги! Сказано же в священных книгах, что Шишел и Мышел непременно пройдут по Замирью, устремляясь к началу времен...

– Накрылось наше преследование, – заключил Шмурло. – Теперь начальство по головке не погладит...

– Да не в том дело, – досадливо отмахнулся маркграф. – Я вот у них денег попросить не догадался – такая досада! Есть у братьев такая щербатая монетка, с которой сколько сдачи ни сдавай – все мало будет! Тогда бы мне и вас не пришлось... – Тут Миканор прикусил язык и огляделся.

– Что не пришлось? – насторожился Деряба.

– Да нанимать не пришлось, – нашелся маркграф. – Я бы тогда от всех рогоносцев честь честью откупился и все сызнова начал!

Деряба все еще не расставался с мыслью переночевать в башне. С этой целью он мобилизовал трясущихся от страха оборванцев во главе с баронетом на уборку помещения.

Уборка заняла почти целый день, поскольку в башне все было такое ветхое и хрупкое, что на галерею, например, даже и не пытались подняться – источенные червем ступени крошились под ногами, и все это хозяйство могло запросто рухнуть на голову.

Деряба надзирал за уборкой, а Шмурло мелькал тут и там, вербуя среди оборванцев агентуру. Оборванцы были жадные, кругом перед всеми виноватые и на вербовку шли охотно, удивляясь лишь присваиваемым псевдонимам – Иванов, Аптекарь, Караганда...

Оперативная деятельность полковника была прервана криком Дерябы:

– Гляди-ка, газета!

В самом деле, расчищая камин от золы, один из оборванцев обнаружил обгоревший кусок пергамента.

– Так она самодельная, – обиделся капитан, разглядев все как следует. – А на вид вроде как настоящая... Да, это не фотографии, а рисунки... Полкан, гляди, это же Мырдик наш тут с кем-то обнимается!

Шмурло подошел и взял у товарища пергамент.

– «Листоранская правда», – прочитал он заголовок и даже не удивился своему неожиданному умению. К сожалению, датировку номера он так и не смог определить, но Виктора Панкратовича на рисунке узнал сразу. Первый секретарь Краснодольского крайкома в плохо сшитом костюме и ботинках со шпорами обнимал и целовал какого-то на редкость неприятного типа, пузатого и волосатого, обряженного в белую хламиду.

Подпись под рисунком гласила: «Его Величество дорогой товарищ король Гортоп Тридцать Девятый приветствует на листоранской земле руководителя дружественного племени кирибеев, перекочевавшего в Листоран с визитом доброй воли.

Фото А. Мусаэльяна и В. Песова».

Маркграф заглянул через плечо полковника и разразился проклятиями:

– Так он, оказывается, еще и кочевников на нашу голову призвал. Изменник!

– Не забывайся, гражданин Миканор! – осадил его Шмурло. – А то ведь мы тоже кое-что припомнить можем! Дочка-то старосты – она небось несовершеннолетняя?

И продолжил чтение вслух:

– «Желанным гостем на прилавках Макуххи стала брошюра товарища В. П. Востромырдина «Листоранское ускорение», посвященная проблемам индустриализации края. Глубокий анализ, подлинно комплексный подход ко всем вопросам, с которыми приходится сталкиваться краевой партийной организации, отличают эту работу. Коммунисты края давно знают Виктора Панкратовича как убежденного ленинца, последовательного проводника решений Центрального Комитета, крупного партийного руководителя, лидера и застрельщика всех новых дел, чуткого и отзывчивого старшего товарища, подлинного короля партийного строительства. Чтения брошюры «Листоранское ускорение» состоятся во всех трудовых коллективах столицы и на местах.

Ю. Жуков, политический обозреватель».

Капитан Деряба давно уже отупел от чудес, виденных по дороге, от всех этих голяков и человекоподобных насекомых, от рассказов привязавшейся ванессы, от третьих глаз и пятых ног, от съедобных веток и ядовитых камней, от кипящих озер и сквернословящих птиц, от великанских следов ботинок, которые оставляли за собой чудесные слесаря, от мыслящего тростника, от синих младенцев с длинными клыками, от ночных завываний и подземных шорохов – от всего такого чужого, опасного и непонятного. Ему бы впору обрадоваться, услышав такие знакомые словосочетания и обороты, но в голове билась одна-единственная мысль: «Ну вот, и сюда уже добрались...»

А Шмурло продолжал:

– «Когда развеялся религиозный дурман.

Долгие годы в Кировском районе Макуххи стоял и действовал храм так называемого бога Могуту. Долгие годы его сотрудникам удавалось морочить головы населению, извлекая из этого немалую прибыль. Наконец терпение наиболее сознательных трудящихся истощилось, и они сигнализировали в Королевский Комитет по делам религий и культов о том, что в этом храме под видом богослужений ведется неприкрытая религиозная пропаганда. Решением Королевского Совета депутатов трудящихся оплот мракобесия был закрыт, а окопавшиеся там ставленники темных сил направлены на стройки народного хозяйства. Сейчас бывший храм готов гостеприимно распахнуть двери урожаю нынешнего года. Рабкор Вэ Овчаренко.

Собаке – собачья смерть.

Сотрудники листоранского комитета государственной безопасности установили, что главнокомандующий великий герцог Тубарет Асрамический в течение долгого времени получал...» Эх, черт, дальше сгорело! Значит, действует здесь комитет, значит, нам туда как раз и надо!

– Ай да Мырдик! – сказал Деряба. – Вот развернулся! Надо же! Придется и впрямь в столицу двигать.

– Что ты, Степан! – испугался маркграф, Соитьями Славный. – Это же очень старая летопись, там же сейчас... Эй, что нынче из столицы слышно?

– Ничего не слышно, – отозвался баронет, – говорят даже, что никакой столицы вовсе нет и короля нет, да и королевства тоже. Там сейчас территория Аронакса, а здешними землями даже кирибеи побрезговали. Разве что забредут когда работорговцы какие-нибудь...

– Ага! – возрадовался маркграф и, отведя баронета в сторонку, стал с ним шептаться.

– Ух ты! – восхитился и Шмурло, но совсем по другому поводу. – Тут и стихи есть, народное творчество лауреата Госпремии... «Былина о партии» называется...

Но дальнейшие действия партии по изъятию конечностей пожрал, увы, огонь. Поэтому полковник перевернул лист.

– «Вести с полей.

Продолжается поездка государственного канцлера товарища Калидора по местам боевой и трудовой славы. Кукой-макой встретили его труженики Снегопурья, вставшие на трудовую вахту под девизом «70-летию Ю. В. Андропова – 70 ударных смен». Жвирцы в этом году уродились крепкие да ядреные – это сказались результаты правильной агрохимической политики на селе, провозглашенной на запомнившемся многим до самой смерти пленуме по сельскому хозяйству, решительно покончившем с феодальным землевладением и произволом так называемых ванесс, на поверку оказавшихся настоящими вредителями, наносящими непоправимый ущерб озимым, яровым и паровой зяби. Применение на полях инсектицидов вызвало массовый выход из леса недобитых дихотомов, все еще находящихся под влиянием вековых предрассудков. Но сельчане не унывают, и никакие потери не заставят их уже свернуть с избранного пути. Вэ Кожемяко».

– А вместе с Мырдиком у нас никто из журналистов не пропадал? – спросил Деряба. Ванесса у него на плече рыдала от страшных древних новостей.

– Вроде никто, – пожал плечами Шмурло. – Да и зачем? Такого добра везде хватает. А вообще правильно ребята излагают, без экивоков и аллюзий. Тут и фельетончик есть – маркграфа, между прочим, критикуют... «Принуждал к сожительству, используя служебное право первой ночи...»

– Где? – набежал чуткий маркграф.

– Да вот, любуйся – «Дон-Жуан из Миканоровки», только конец оборван...

Миканор, Соитьями Славный, с трудом шевеля губами, стал разбирать написанное.

– Клевета, – решил он наконец. – Напраслина. Пусть бы сперва измерили, а потом уж писали. И насчет принуждения вранье, вы же сами видели...

– Видели, видели, – с удовольствием вспомнил Шмурло. – Так что веди нас в столицу – мы там тебе с опровержением поможем...

– Да какая столица! – в отчаянии вскричал маркграф. – Вам же говорят, что там нынче пустое место! Нет больше могучего Листорана!

И зарыдал – видно, не одна любовь была у него на уме.

Шмурло аккуратно свернул «Листоранскую правду» и спрятал ее за пазуху – пригодится.

Пока не стемнело, полазили по башне в надежде найти что-нибудь полезное. Самой полезной находкой, пожалуй, было сильно выдержанное вино, а одежда вся истлела, кроме кожаных камзолов да таких же коротких штанов.

Решили помыться и постираться колодезной водой, причем Деряба снова подшучивал над маркграфом и даже вспомнил частушку, которой его научили кубинские соратники в Анголе.

Частушка безжалостно высмеивала окопавшихся в штате Флорида контрреволюционеров:

Вином угостили и оборванцев, которые взамен накопали в лесу корешков на закуску. Оборванцы жаловались, что корешков становится все меньше, поскольку ванесс почти всех истребили ядом и растения остались без присмотра. Сопровождавшая Дерябу прекрасная бабочка немедленно снялась с плеча и полетела хлопотать о природе.

– Хорошая девка, – сказал капитан вслед ванессе. – Я ее, пожалуй, с собой заберу. Выйду в отставку, женюсь, заведу огород, а она у нас главным агрономом будет...

Шмурло вздохнул: слишком уж много знал капитан Деряба, чтобы ему вот так спокойно в отставку уйти.

– На ванессе, что ли, женишься? – спросил маркграф.

– Извращенец, – ответил Деряба. – Я с одной девушкой давно переписываюсь. Певица Лариса Толстоедова – знаешь?

– Знаю, – сказал Миканор, надевавший кожаные штаны.

Деряба уронил свежепостиранную рубаху в пыль.

– Знаю, – подтвердил маркграф. – Очень мы с ней неплохо время провели в Новом Афоне... Ой, что это я плету? У меня в голове все перепуталось...

Деряба, возобновив левой рукой стирку, правой взял Миканора за душу и принялся ее вытряхивать. Сообразительный Шмурло сразу же приступил к допросу, в ходе которого выяснилось, что ненасытный маркграф, когда ему надоедали местные красавицы, делал, оказывается, вылазки в Мир, причем как раз через знаменитую Новоафонскую пещеру. Вылазки свои он подгадывал к курортному сезону, раздевал обычно какого-нибудь пьяного и покорял сердца в его костюме. Женщины наши его крепко уважали и называли Гивико, а что это такое, он, маркграф, и до сих пор не знает, зато знает массу ласковых русских и грузинских слов. Обнаружилось даже, что у них со Шмурлом имеется масса общих знакомых – и Клавдия Гуговна, и Ксюша Оберемок, и Натэла Никитична, не говоря уже об Анжеле Титовне...

– То-то она нас все время каким-то Гивико попрекала! – скрипнул зубами Деряба. – А это вот кто был! Собирайся, сволочь! Хватит нам тут ошиваться!

Но на землю резко пали сумерки, и пришлось развести костер у входа в башню. Решили все же ночевать на воздухе, не рисковать – сматеришься спросонок, тебя и накроет какой-нибудь трухлявой балкой. Оборванцы страшно обиделись, что зря занимались уборкой, ведь они никогда не служили в той же армии, что Деряба. Ворча, они тоже сгрудились вокруг костра, только баронет куда-то подевался.

– Не навел бы кого на нас, – заметил Деряба.

– Да я его это... На разведку отправил, – успокоил маркграф. – Девочки какие-нибудь, то-се...

– Девочки? – с сомнением спросил Деряба, но Миканор уже откупоривал бочонок с вином. Пили из дорогих резных кубков – их тоже решили прихватить с собой. Из леса доносился писк ванессы, дававшей наставления задичавшим травинкам. Девочки все не шли. Оборванцы ругательски ругали окаянного Гортопа Тридцать Девятого за разорение, хотя и признавали, что при нем был порядок.

Шмурло и маркграф состязались, перечисляя на память все рестораны от Трихополя до Сухуми. Деряба молчал: ему страшно хотелось домой, а здешние приключения не казались уже ни забавными, ни привлекательными. Потом он на всякий случай спросил про ангольского колдуна Булумбу – не видели ли здесь такого маленького, черненького, в побрякушках?

Маркграф как раз дошел уже непосредственно до ресторана «Апсны» и сбился.

– Ты, Степан, должно быть, про Черного Карлика говоришь, его к ночи поминать не надо. Когда Шишел и Мышел возводили земной диск, этот Карлик им всяко пакостил, да и до сих пор не унялся. Только у тебя ведь копье из зуба голяка, он к нам подойти побоится.

Деряба обхватил голову руками. Вот наслесарили-то Рыло с Гидролизным!

– Полкан, а с Востромырдиным-то как?

– Плевать мне теперь на Востромырдина, – сказал Шмурло. – Я и так не с пустыми руками вернусь. Пока ты со своей насекомой лясы точил, я тут целую агентурную сеть зарядил по деревням – вот они, расписки-то! Миканор у нас резидент, ему ежегодная путевка на август в санаторий КГБ полагается. Давай-ка, маркграф, звездочки обмоем!

– Путевка – это хорошо, – сказал Миканор. – Иначе никаких денег не хватит – комнату снимать, да и менты все время привязываются...

– Ничего, лейтенант, ты на ментов-то – тьфу! – сказал Шмурло. – Мы ментов-то нынче вот так взяли! – И показал с помощью кулака, как именно чекисты взяли нынче ментов.

Наконец выпили по последней и повалились спать, беспечно доверив оборванцам нести стражу. Шмурло согревал своим телом драгоценные расписки, завернутые в «Листоранскую правду», и думал, как и зачем попал он в эту историю, не зря ли проваландался неизвестно где столько времени, не определят ли его вербовочную деятельность как самоуправство. Но будь что будет, лишь бы ноги унести отсюда!

Капитан же уснул сразу и во сне увидел и себя самого, и полковника, и маркграфа, и слесарей, и Востромырдина, и залитый кровью зал, и горящую цистерну на железнодорожных путях, и каких-то бородатых людей с автоматами – все они находились на огромной белой плоскости, и ползла эта плоскость вместе с ними куда-то вверх, в гору, и раздавался оглушительный треск, и склонялось над ними некое гигантское незнакомое лицо с сигаретой во рту, и как раз от этого лица вроде бы и зависело, быть ли ему, Дерябе, живу или пропасть навсегда в дебрях страшного Замирья, а великанья физиономия ухмылялась и подмигивала – ничего, мол, капитан, прорвешься!

Что же касается свежеиспеченного лейтенанта Миканора, Соитьями Славного, то он в эту ночь вообще не сомкнул глаз, но это вовсе не значило, что баронет привел девочек.