Товарищ заведующий международным отделом ЦК КПСС! Первый секретарь Листоранского краевого комитета партии Востромырдин Виктор Панкратович приступил к исполнению своих обязанностей!
Виктор Панкратович стоял навытяжку перед мнимым начальством и подробно рассказывал о том, как устроился на новом месте, какие многочисленные трудности встретил и как намеревается данные трудности преодолеть. «Плевать, – думал он. – Язык не отсохнет, шея не переломится, а блюсти себя никогда не помешает». Наконец-то на Гортопе Тридцать Девятом был более или менее нормальный костюм.
Проводя большую часть жизни на фоне черно-белой природы, жители Замирья, даже самые бедные, одевались подчеркнуто пестро, поэтому найти подходящий материал было нелегко. Попадалось, правда, что-то вроде черного коверкота, но канцлер уперся: «Государь, у нас в черное рядится только тот, кто на Синей неделе с тещей посчитаться решил, люди еще чего подумают...» Все остальные ткани были такие яркие, словно красили их не в феодальном Листоране, а в самой что ни на есть постиндустриальной Японии. В некрашеной же холстине щеголяли одни рабы да разбойники с больших дорог – так легче прятаться. Пришлось вызвать ткачей и красильщиков и долго-долго им объяснять, что нужен строгий темно-серый цвет. Красильщики с ткачами постарались, но задачу поняли не до конца: ихний темно-серый все равно получился вызывающе ярким, да еще с золотой нитью, образующей всякие легкомысленные узоры. Виктор Панкратович вздохнул и согласился: в конце концов, и национальным традициям дань, и приличие соблюдено.
Лацканы у пиджака вышли широченные, по моде пятидесятых годов, и по той же моде портной напихал в плечи такое количество ваты, что и без того монументальная фигура Востромырдина стала совсем квадратной. Брюки по своей ширине стремились к привычным здесь шароварам; к тому же испортили не одну их пару, пытаясь загладить складки: никаких утюгов в Листоране не знали и знать не хотели («Мыслимое ли дело, государь, такую тяжесть – да жене в руки? Лучше сразу в омут головой!»). Впрочем, жилет не вызывал никаких нареканий и затруднений – просто короткий камзол без рукавов, и все дела. Рубашка и галстук напоминали о курортном сезоне, но выглядели все-таки неплохо. Тяжело было с обувью: здешние сапожники еще не дошли до идеи левого и правого ботинка, тачали на некую абстрактную ногу вообще, а дальше сам разнашивай.
Решил тряхнуть стариной и лично король: проходя действительную службу в армии, он, как и многие, навострился мастерить всякие дембельские штучки из латуни. Конфисковав у одной из придворных дам брошь с эмалью подходящей расцветки, Виктор Панкратович, высунув язык от усердия, выпилил из нее некое подобие депутатского значка, коим украсил пиджак.
Некоторое время король сомневался, поймут ли в международном отделе его рапорт на чужом языке, но потом решил, что иначе его бы и не послали и должны еще теперь приплачивать за знание языка, так положено.
От костюма перешли к интерьеру. Задано уж было работы и краснодеревщикам, чтобы соорудили стол просторный, со множеством ящиков и без финтифлюшек, а то они сначала приволокли такое раззолоченное чудовище, за которым в Кремле договоры о дружбе и добрососедстве подписывают, а это попахивает личной нескромностью. Кресло сгодилось местное, только чехлом задрапировали, чтобы скрыть фаллическую символику. Краснодеревщики были ребята ушлые и сообразительные. Они даже выточили по эскизу Виктора Панкратовича несколько телефонов, да так умело, что у них и трубки поднимались, и диски вращались, а в некоторых так даже и голоса раздавались – правда, это было, увы, не московское руководство, а какая-то местная нечисть.
Над столом положено было висеть непременному портрету, и вот тут-то король принял муки-мученические. Он приказал искать повсюду живописца со справкой, что имеет право изображать вождей. Искали крепко, троих даже замучили совсем, домогаясь неведомой справки, так что пришлось вмешаться самому Виктору Панкратовичу и, не пожалев денег, выписать из-за границы гениального, судя по расценкам, мастера. Гениальный-то он был гениальный, но, подобно великому Эль Греко, страдал каким-то дефектом зрения, и Владимир Ильич, срисованный с партбилета, получился у него еще страшнее того, что красуется на Доме культуры шахтеров Ирша-Бородинского разреза. «Ладно, – махнул рукой Востромырдин. – В Улан-Баторе тоже стоит – чистый монгол. Может, они по телевизору и не разглядят, что глаза фиолетовые и без зрачков».
Со вторым портретом было еще тошнее, потому что на словах и в Мире-то зарубежному человеку невозможно толком объяснить, как выглядит Юрий Владимирович Андропов, если нет под рукой фотографии.
Виктор Панкратович призвал на подмогу канцлера и начальника стражи: разговаривать с представителями творческой интеллигенции ему всегда было нелегко, если под рукой не оказывалось Авнюкова или идеологини Чучеловой. Художник был худой, с безумными глазами, он то и дело доставал из-за пазухи золотой гребешок, расчесывал надвое синюю бороду, а потом прокладывал в голове прямой пробор, после чего извлекал из гребешка зазевавшихся насекомых и отпускал по-хорошему. Начальник стражи выразительно показывал мастеру кисти кинжал с кастетом, канцлеру же приходилось удерживать вояку, напоминая ему о затраченных на художника суммах.
– Ну вот ты представь, – говорил живописцу Востромырдин. – Он с четырнадцатого года. В партии с двадцати пяти лет. Окончил техникум водного транспорта...
– О-о-о! – завыл художник и со страшной быстротой стал изображать на картоне бушующее море.
– Он в очках, – продолжал между тем Виктор Панкратович. – В тридцать восьмом – сороковом годах – первый секретарь Ярославского обкома ВЛКСМ. Представляешь теперь?
Художник действительно был великолепный, с буйным воображением, как у Босха, но и он не мог себе представить, что в городе Ярославле существует обком комсомола.
– Экая же ты бестолочь, – огорчился Виктор Панкратович. – Вы, что ли, все, художники, такие? Или ты абстракцию рисуешь? Я вам сколько раз говорил – смелее изображайте трудовой подвиг нефтяников и гидростроителей, а вы что малюете? Опять голых баб?
Художник заискивающе улыбнулся, сделал несколько росчерков и протянул королю лист бумаги, на котором и вправду было ню.
– Потом он был вторым секретарем Петрозаводского горкома партии, потом в Карело-Финской ССР, а после его взяли в аппарат ЦК, соображаешь?
Художник быстро-быстро закивал, еще быстрее того заработал и представил Виктору Панкратовичу довольно странный рисунок: двуглавая змея с рогами изо всех сил давит человек пять, причем у каждого вместо пальцев ножи.
– Разве так выглядит аппарат? – укоризненно сказал король, а рисунок-то на всякий случай разорвал на мелкие клочки. Художник заплакал. – Обидчивые какие! – воскликнул Востромырдин. – Но слушай дальше. Взгляд у него строгий, да и понятно – сколько лет органы возглавлял...
Тубарет кашлянул.
– Мы тут все мужчины, государь, – пробасил он. – Да только слово это нехорошее, не при женщинах будь сказано. Ты не обижайся, так этикет требует: не нами заведено, не нами и кончится... Да чего там возглавлять? Бывает, конечно, что человек вместо головы этим местом думает, но это по молодости, а потом проходит...
– Ты на что намекаешь? – нахмурился король и объяснил, что представляют из себя органы государственной безопасности.
– А-а, так бы и сказал! – захохотал Тубарет и на радостях отвесил художнику добрую затрещину. – Ты про тайную стражу толкуешь! Точно, кличут их у нас этим словом, только они крепко обижаются: простолюдинам язык вырезают, да и приличному человеку напакостить могут... Мы ихнего начальника, графа Ливорверта, тебе еще не представили, он сейчас в Альбумине с ересью борется: там какие-то дураки до паровой машины додумались. Вот когда приедет...
– А когда приедет, – строго сказал король, – передайте ему, чтобы не смел подниматься над партией... Ну да я вам потом объясню.
– Так, так, повелитель, – закивал канцлер Калидор. – Я тебя все равно понял. Нет, мы ему много воли не даем – так, зарезать кого-нибудь...
– Так он, может, у вас и ленинские нормы нарушает? – забеспокоился Виктор Панкратович.
Канцлер и Тубарет удивились таким странным ограничениям, и король с тоской подумал, что дел тут – неподнятая целина, что придется начинать с самого начала, с самого детства на Волге или даже с дружбы великой и трогательной, плодом которой стал известный призрак, или еще раньше, с восстания Спартака (при том Востромырдину припомнился фильм «Клеопатра»), с происхождения семьи, религии и частной собственности, а под рукой ни литературы, ни пособий, ни квалифицированных лекторов...
Канцлер, как бы устыдясь незнания ленинских норм, перевел разговор на предыдущую тему:
– Ты бы не мучился с ним, пожалел себя, государь. На то есть особое средство, его как раз художники употребляют, оттого и странные такие. Это растение, закадычный корешок называется. Он его заложит за кадык и уснет, а во сне увидит Мир и, проснувшись, все в точности воспроизведет. Может, и этого твоего желанного узрит – не знаю, кто уж он тебе, что так переживаешь...
– Да? Переживаешь? Семидесятилетие его скоро, а у меня тут еще конь не валялся! Ни наглядности, ни отчетности... Ладно, пусть идет, корешок свой употребляет, но чтобы к...
А к какому сроку? Виктор Панкратович впервые задумался над вопросом летосчисления. Совпадает, не совпадает... У мусульман вроде вообще пятнадцатый век... Да что же я тут творю? До сих пор из дворца носу не казал, на местах не бываю, оперативных сводок не получаю...
– Как это понимать? – напустился Виктор Панкратович на канцлера. Тот забоялся, затряс полузеленой бородой, потом, когда король разъяснил причину своего недовольства, облегченно вздохнул.
– Так ты же, государь, и не требовал. На то у нас Неписаный Закон имеется.
И трижды хлопнул в ладоши. Не мешкая два силача принесли очень солидных размеров книгу в кожаном переплете с металлическими накладками. На переплете золотом вытеснен герб – все та же рыба с ножом в зубах. Плотные страницы были чисты.
Король вопросительно взглянул на канцлера.
Калидор кивнул:
– По страничке-то пальчиком, пальчиком води, твое Величество. Сперва справа налево, потом слева направо. Потом опять справа налево, потом опять слева направо. Пока не начитаешься вдоволь.
Виктор Панкратович хмыкнул, но послушался и стал водить по пергаменту пальцем, вроде как малограмотный. Под пальцем, точно, стали возникать значки, косые, кривые, но понятные. Король не без интереса прочитал о том, что барон Поромон Скетальский велел с утра пораньше выпороть старшего сына, осмелившегося прилюдно примерить отцовский студер, что в полдень у озера Тардык хуторянин Боля наблюдал схватку двух гавриков за сферы влияния (причем победил, как обычно, синенький, а розовенький околел да изошел дымом), что в городке Темофея странствующие актеры сманили уйти с собой жену, дочь и тещу местного мясника, что на базаре в Фелорете жвирцы шли по пять, а батули, наоборот, по десять, что...
В конце концов король замучился читать.
– Вы мне что подсунули? Не знаете, что материал надо систематизировать, выделить наиболее существенное? Что, самому некогда было заняться, Калидорыч? Или штатов не хватает? Я что, все это один читать должен?
– Именно, государь! Именно! Это же Неписаный Закон, в нем все написано, что за день в державе произошло и случилось, а держава наша немалая! Ежели этот Закон кто другой вместо короля возьмет, то, хоть весь палец исшоркай, ничего не прочтет... А как же? Тут и секретные сведения среди прочих попасться могут, чужой глаз ни к чему. Только законный владыка Листорана вправе знать, что делал намедни любой из его подданных, где что растет, кто помер или родился, откуда что взялось...
Виктор Панкратович глядел на канцлера тяжелым взглядом.
– Если кто из баронов умыслит худое, – торопливо расписывал достоинства книги канцлер, – то государь может преступный замысел упредить, злоумышленника же покарать... Все они тут, у тебя под рукой!
– А сколько времени понадобится, чтобы прочитать дневной отчет? – спросил король.
Калидор прикинул, загибая пальцы:
– Дней за десять, пожалуй, управишься. Если, конечно, отвар травы-неспалихи употреблять...
– А время-то тем временем дальше уйдет! Нельзя ли, чтобы только самое главное писалось да покороче? – А кто может наверняка сказать, что самое главное? – печально спросил Калидор. – Нет, Неписаный Закон листоранские короли завели давным-давно, как бы не сам Эмелий и завел, то есть у Рыбы выпросил по своему хотению...
– Дурак ваш Эмелий, – сказал король, подумал, потом добавил: – И не лечится.
– Не тревожься, государь. Ты и без Закона, своей мыслью все просквозишь! Сколько веков уж прошло, а ты с ходу догадался про Эмелия-то. А это ведь тайна!
– Тайна! – рассерчал Виктор Панкратович. – Тогда почему книга не прошнурована, не опечатана, выдается не под расписку? Знаешь, что за это полагается?
Канцлер задрожал.
Король крепко хлопнул рукой по книге:
– В общем, за халатное отношение к секретной документации ставлю тебе на вид.
Канцлер лихорадочно принялся ощупывать себя, явно ожидая каких-то зловещих перемен в организме после неслыханного королевского наказания. Внезапно его худые плечи сгорбились, словно бы под неподъемным грузом, фиолетовые глаза налились кровью, он застонал, закряхтел, из ушей заструился дым. Бедный старик опустился на четвереньки.
«Вот-те нате, – подумал Виктор Панкратович. – Сейчас превратится, чего доброго, в какого-нибудь гаврика, а мне нынче кадрами разбрасываться ни к чему – только-только начали вроде срабатываться... Да, тут со словами-то надо поосторожнее...»
– Но, принимая во внимание преклонный возраст и отличные производственные характеристики, – поспешно сказал король, – ранее наложенное взыскание снимается...
Калидор очень резво привстал и выпрямился.
– Благодарю тебя, милосердный владыка!
– А ты, Тубаретыч, – обратился король к начальнику стражи, – обеспечь надлежащее хранение, разработай систему допусков, а то ведь ты меня знаешь!
Начальник стражи согнулся в поклоне, соображая, как бы ему половчее устроить систему допусков.
– Первый отдел организовать надо, – подсказал Виктор Панкратович. – Посади туда ветерана ненадежнее, из старой гвардии – есть, поди, такие?
– Даже один участник битвы при Шершавой Заводи имеется! – похвастал Тубарет Асрамический.
– Вот видишь, а ты говоришь...
– Только, знаешь ли, государь, – сказал начальник стражи, – ветерану этому и доселе чудится, что славная битва не кончилась: рубит мебель, посуду бьет, слуг кусает. Мы его в особом помещении держим на цепи.
Виктор Панкратович задумался.
– А-а, тогда отставить. Беречь старика надо, мало у нас таких. Вы ему вот что, пенсию увеличьте...
Прямодушный Тубарет хотел было сказать, что упомянутый ветеран, даром что больной, после той битвы приволок в родовой замок полсотни возов добычи и ни в чем, кроме здравого рассудка, не нуждается, но Калидор подмигнул ему так, что начальник стражи все понял: пенсию эту делить им напополам.
– Мы, старые солдаты, не забудем твоей щедрости, государь! – провозгласил канцлер от чистого сердца.
– И вообще, товарищи, мы чем-то не тем занимаемся, – сказал Виктор Панкратович, обращаясь непосредственно к следящему кристаллу. – Какая-то шумиха, какая-то политическая трескотня... Поменьше слов, побольше настоящего дела. Вот нас тут трое – можем первичную организацию учредить. Разве вы не хотите стоять у ее истоков?
– Хотим, хотим! – обрадовались неизвестно чему Калидор и Тубарет. Оба подозревали, что истоки эти должны уходить непосредственно в королевскую казну.
– У нас особый случай, – продолжал наращивать темпы Востромырдин. – Придется мне самому вам рекомендации давать. Потом уж начнем к людям присматриваться, выбирать достойных, крепить свои ряды.
Виктор Панкратович увлекся, напряг все мышцы памяти и, как по писаному, начал излагать статью «Авторитет коммуниста» из соответствующего словаря-справочника:
– Человек вступил в партию. Что в этот день изменилось в его жизни? Вроде бы ничего особенного не произошло. Завтра, как всегда, включит он свой станок, сядет за руль автомашины или спустится в забой. Займется своим привычным...
– Погоди, государь, – дерзнул Тубарет. – Прости своего верного слугу, но чтобы я, великий герцог, спускался в забой, где одни презренные преступники искупают тяжким трудом свои грехи? За что, государь?
– Да это так, для порядка, – шепотом пояснил Виктор Панкратович. – Какой такой забой, сам понимаешь. Лучше, конечно, когда из самой гущи, но ведь у нас особый случай. И Владимир Ильич из дворян, и Феликс Эдмундович, так что ты не смущайся и не сомневайся. Ну так вот, существуют истины, не требующие доказательств. Одна из таких истин в том, что авторитет коммуниста в коллективе – это хоть никем и не писанная, но тем не менее самая надежная характеристика его деловых и политических качеств, идейной убежденности, моральных принципов. И конечно же, такой авторитет достигается не высотой занимаемого поста и не красивыми речами. На страницах нашего календаря рассказывается...
Фиолетовые глаза канцлера и Тубарета замутились и посоловели. Королевские речи обволакивали их сознание незримой плотной пеленой. А Виктор Панкратович разошелся не на шутку:
– Последовательность и целеустремленность в мыслях и поступках, высокая идейная убежденность, внимание к людям, обостренное чувство нового, единство слова и дела – по этим качествам узнавали и узнают партийца в народе. И смело идут за ним на подвиг в труде, как шли на ратный подвиг в годы суровых испытаний!
Канцлер потряс головой:
– Так ты новый рыцарский орден желаешь учредить, государь? Их у нас, правду сказать, хватает: орден Желтого Ромба, орден Любителей, орден Боевой Клюшки... Но они себе много воли берут, от налогов бегают, устраивают самочинные походы, и в правилах у них тоже так записано: вина помногу не пить, мирные дома не зорить, рыцарское слово твердо, что меч листоранский, и всякое такое. Но сам понимаешь – и пьют, и жителей обижают, и с врагом запросто могут стакнуться... Хм, а ты верно придумал. Такой орден собрать, чтобы все прочие поприжал!
– Это у вас неправильные ордена, незаконные, – сказал Виктор Панкратович. – С феодальным уклоном. Придется их распустить. А пока суд да дело, соберем-ка мы пленум по сельскому хозяйству. Продовольственную-то программу надо выполнять или нет?
Канцлер и начальник стражи вздохнули, переглянулись и сказали, что конечно надо.