…А потом пошли неизбежные урочные дожди. А как же? Иначе откуда быть урожаю? И в календарь заглядывать не надо…
Сафьяновые сапожки атаман решил приберечь, разулся, связал ушки голенищ бечёвкой и перекинул через плечо.
Страннику Амвонию дождь был привычен, он бодро перебирал босыми ногами, как по сухой городской мостовой.
Обоз с наблюдателями безнадёжно отстал. Время от времени Рахит-бек приносил оттуда вести – в том числе и призывные, от фрау Карлы.
Но Тиритомба к тому времени уже решительно ни на что не годился. Он глухо кашлял, сморкался и смело проклинал красавицу-атамана, словно это Лука сам лично заключал нелепейшее пари с Кесарем.
В первой же попавшейся деревне они забежали в пустой амбар, хозяин которого милосердно оставил в углу кучку прошлогодней соломы. Богодул тут же, по привычке к богоискательству, её переворошил.
– Я крыс боюсь и мышей, – предупредил арап.
– Не бойся – нас охраняют! – сказал брат Амвоний и указал на икону, установленную над дверью.
Охрана и вправду была самая надёжная.
На иконе изображались святые братья Усатий и Полосатий, заслуженно считавшиеся заступниками всех земледельцев и хлеботорговцев. С ними никакие грызуны ужиться не могли.
Брат Амвоний охотно растолковывал изображённое:
– За праведную жизнь и подвижничество Тот, Кто Всегда Думает О Нас, наградил братьев девятью жизнями. А вот и девять клейм по краям, изображающие их девять мученических смертей…
Действительно, Усатию и Полосатию сильно не везло. То их загоняли собаки на высокое дерево, где братья и помирали с голоду. То поселяне топили своих заступников в реке, облыжно обвинив в краже сметаны и сливок. То их в какой-то европейской стране сжигали на костре как пособников местной ведьмы. То уже в Истанбуле султан приказывал зашить их в мешок вместе с любимой женой-изменщицей, а мешок – бросить в пролив Босфор. То какой-то колдун, ища средство стать невидимым, варил их в котле – надеялся обрести заветную косточку. То парижский лекарь-изувер вздумал испробовать на беднягах изобретённую им панацею.
Остальные смерти были на совести своих, ерусланских, скорняков, которые потом выдавали покрашенные шкурки братьев за беличьи…
Атаман и поэт пригорюнились, невольно сравнивая мученичество Усатия и Полосатия со своими невзгодами.
– Снова и снова убеждаюсь, – сказал Радищев, – что на благодарность народную нечего и надеяться. Брат Амвоний, а что же – после смерти Усатий и Полосатий тоже угодили в преисподнюю?
Богодул даже растерялся.
– Нет, наверное, – сказал он неуверенно. – Для таких, как они, должно существовать другое место, только мы пока ещё не знаем – какое… Видимо, там, где в реках сливок плещется форель…
– Ничего-то вы не знаете, – вздохнул атаман. – Может быть, и в самом деле принять нам ватиканскую веру, где всё ясно и понятно – вот тебе Папа в гробу, вот тебе Кесарь-Сын на престоле, а вот и Внук Святой в ночном небе?
– Нет, – уверенно заявил брат Амвоний. – Лучше вера неясная и забытая, зато истинная. У нас, прекрасная отроковица, есть хотя бы надежда обрести её, а у бедных ватиканцев и такой нет.
– Нашёл бедных…
Тиритомба же думал совсем о другом. Из носа у него капало. А о зонтах образованные ерусланцы знали только по сочинению Марко Поло.
– И почему это во всех странах у людей под ногами почва, а у нас – непролазная грязь? Почему Тот, Кто Всегда Думает О Нас, не подумал о такой малости?
– А это для того, сынок, чтобы мы его побыстрее нашли…
Развести огонь было никак нельзя: поселяне тут же расправились бы с путниками, как с Усатием и Полосатием.
– Отвернитесь, – потребовал атаман. – Я переоденусь.
Богодул отвернулся честно, а Тиритомба – не очень.
– А где зеркальце? – спохватился Лука. – Ну-ка, встань, пиит позорный! Я знаю – ты в него подглядывал!
Тиритомба, сопя и смущаясь, вернул красавице драгоценное стекло.
– Как ещё не раздавил! – возмущался Лука. – Насмотрелся? Теперь беги к своей немецкой красавице, пусть она тебя утешает…
Тут атаман с лёгким недоумением понял, что ревнует поэта.
«Надо спешить, – решил он. – Пока я совсем не того… Девушка ведь тоже живой человек!»
– Ладно уж, держи зеркальце вот так – я гляну…
Но маленькое стёклышко не могло, конечно, в полной мере отразить красоту Луки Радищева в новом, уже зелёном, сарафане.
– Можно постучаться в барскую усадьбу, – предложил поэт. – Там наверняка есть даже французский трельяж…
– А потом спалить ту усадьбу вместе с благородным сладострастником, – сварливо сказал атаман. – Ладно Кучердаевка – это сугубо личное дело. Но не могу же я разорять всех подряд! Какой же я после этого буду народный заступник?
– Да ты и так народу не заступник, – вздохнул арап, но, увидев грозные прекрасные очи, тут же уточнил: – Ты заступница…
Он смотал с головы тюрбан и принялся его выжимать. Павлинье перо из украшения стало посмешищем.
– Худо, что нет у нас карты, – сказал Радищев. – Идём-бредём, а далеко ли до границы – так и не знаем…
– Теперь ты отвернись, – потребовал поэт. – Я портки сушить буду…
Из тюрбана он соорудил нечто вроде набедренной повязки и занялся портками. Восточные туфли без задников поэт давно и безнадёжно утратил в грязи.
– А ведь так и так все дороги ведут в Рим, – сказал брат Амвоний. – Не бойся, мимо не проскочим… Но согреться сейчас согреемся – я тут прихватил у одних…
С этими словами богодул достал глиняную баклажку.
Лука выпить отказался наотрез, хотя и очень хотелось. Но теперь он опасался даже Тиритомбы. Ишь как глазищами-то сверкает! Только бы не вздумал душещипательные вирши читать: можно и не устоять слабой девушке противу подлинной-то поэзии…
– Я тут решил обратиться к суровой и презренной прозе, – сказал арап, словно бы прочитав мысли атамана. – Путевые заметки. Батюшки, тетрадка-то как не размокла! Это же чудо!
– Читай! – приказал Лука. – Всё равно жрать нечего…
– Маленько денег осталось, – сказал богодул. – Я бы сбегал в деревню, чего-нибудь купил… Хотя много ли весной купишь?
– Иди, – разрешил Радищев. – Только не притащи кого-нибудь за собой! А я пока послушаю, что наш верный паж нацарапал…
– Я дело знаю, – обиделся брат Амвоний и вышел в дождь.
Свет в амбаре был скудный, и арап с трудом разбирал каракули, оставленные свинцовым карандашом.
– Та-ак… Тут нечитаемо… И тут… Ага! «Я оглянулся окрест. Всё было мрак и вихорь. Враги обступали нас со всех сторон. Хищные руки их тянулись к сокровищам атамана. Его прекрасные золотые волосы разметались во все стороны…»
– Подай-ка гребень! – кстати вспомнил Радищев и, охая, начал расчёсывать свои прекрасные золотые волосы. – Да ты читай, читай!
– «Грудь Нового Фантомаса высоко вздымалась, – робко продолжил арап. – Очи метали молнии. Подобен молнии в его нежной ручке был и кинжал – изделье бранного Востока. Почуяв роковой огонь, злодеи попятились и стали храпеть и дико водить очами. Одежда атамана пришла в беспорядок, открывая взору самые превосходные прелести, какие случалось только видеть смертному…» Кхе-кхе… М-да. «Я тоже не плошал. Ятаган в моей верной руке производил в рядах разбойников неисчислимые опустошения. Мы ступали по залу, утопая по самые колени во вражеской крови. Напрасно взывали злодеи к нашему милосердию, а некоторые даже прибегали к злословью. Оно им не помогло. Когда, наконец, последний из них издал предсмертный стон, мы вложили мечи в ножны. Величие осенило нас своим крылом. Мы помолчали.
Тотчас к ногам нашим бросились добрые поселяне, истово благодаря за чудесное избавление от вечной ерусланской опасности. Они добром вручали нам то, что грабители тщились отнять у них силою, – жареных поросят, копчёные гусиные полотки, простой грубый мужицкий хлеб и хлебное же вино в крынках и ендовах…»
– Нет, – сказал атаман. – Хватит. Про еду пропускай.
– А у меня дальше и нету ничего, – развёл руками Тиритомба.
– Вирши у тебя лучше выходят, – постановил Радищев. – Но ты старайся, старайся, дальше пиши, вместо того чтобы на командира пялиться… Всё-таки заделье…
Неожиданно скоро вернулся богодул. Ни жареных поросят, ни копчёных гусей он не притащил – только простой грубый мужицкий хлеб с колючками остьев.
– А ещё – вот! – похвастался брат Амвоний и протянул Луке пистоль.
– Где взял? – вскинулся Лука. – Прихватил?
– Как можно! Сами отдали! Ведь такую вещь хранить в избе мужичью никак не полагается! А вот и мешочек с пулями, и кремни, и пороху немного…
Лука обрадовался, что ему нашлось мужское занятье, отвлекающее от женской сути. Он, забыв о хлебе насущном, стал любовно чистить оружие, сменил кремень, пропихнул в ствол свинцовый шарик, насыпал на полку порох. На душе стало как-то спокойней.
Теперь можно было и за хлеб приниматься, пока спутники всё не подобрали.
На улице раздалось конское ржание.
– Всё-таки притащил кого-то, – поморщился атаман, взял пистоль и направил его на дверь, взведя курок.
И еле удержался, не надавил на спуск.
За дверью стоял Рахит-бек. Из-за его спины выглядывала довольно противная белокурая головка. Тиритомба ахнул и стал голым задом зарываться в солому.
Лука осторожно, придерживая пальцем, вернул курок на место и спрятал оружие в складках сарафана.
– Фрау Карла, – сказал он. – Вы нарушаете правила договора. Мы ещё не достигли контрольного пункта.
– Вы тоже нарушаль, – сказала фрау Карла. – Я видель ваш ваффе. Но это уже не иметь значение… Майне буби! О, майне кляйне шварце умляут!
– Я болен… – прохрипел Тиритомба, поняв, что от европейской бабы-судьи ни в какой соломе не схоронишься.
А Рахит-бек решительно шагнул к арапу и опустился пред ним на колени.
– Где твой кинжал, ашуг? – спросил он. – Вот грудь моя!
И даже попытался разорвать на себе платье.
Фрау Карла тоже подошла к поэту и рухнула на колени.
– Прости, майн либе! – воскликнула она. – Это бысть сильнее нас!
Лука догадался, в чём дело, и залился задорным девичьим смехом. Брат Амвоний вторил ему басом.
Рахит-бек открыл свою занавеску. В чёрных глазах его стояли слёзы.
– Я не джигит, я шакал! – заревел он. – Я с твой дэвушка…
Окрылённый арап резво вскочил на ноги и принялся поднимать коленопреклонённую парочку.
– О славный Рахит-бек! Не казни себя – ты настоящий джигит, как Аммалат-бек, как Кирджали! Не мы ли поклялись на хлебе и крови в настоящей дружбе? Не мы ли сделались кунаки? Моя девушка – твоя девушка! Бери её – она тебе нужнее! Что я – всего лишь ветреный стихотворец! А вы, сударыня, можете считать себя совершенно свободной от всех клятв и уверений. Настоящая любовь должна быть вольной, как ветер! Прекрасен ваш союз! Благословляю вас на все четыре стороны!
Влюбленные обнялись и зарыдали, потрясённые благородством поэта.
Луку, надо сказать, тоже пробрало. Вот тебе и жгучая арапская ревность!
Фрау Карла позаботилась и об утешении носителя кляйне шварце умляута: хурджин Рахит-бека был битком набит всякой едой и выпивкой. А ещё она связала для Тиритомбы шапочку с ушами на случай ненастья вроде нынешнего.
– А теперь нам цайт возвращаться, – сказала зардевшаяся фрау Карла. – Эти думкопф доненинен ни о чем не догадаться, абер дон Хавьер…
– Абер, абер, – согласился Лука. – Завидую тебе, подружка!
А Рахит-бек, склонившись к уху атамана, прошептал:
– Она мне в самый Ватикан проведёт! Смерть шакалу Микелотто!
Когда восторги влюблённой пары утихли и она покинула амбар, поражённый поэт сказал:
– Возможно ли поверить, чтобы сей дикий сын гор показался ей любезнее нашего ерусланского медведя?
– Однако ж показался, – сказал атаман, хотя тоже несколько обиделся за косолапого. – Зато теперь у нас есть верный союзник в стане врага!
Настоящий воин – он и в сарафане воин.