Разочарование было полным.

Змей располагался не в громадной зале, как мечталось, а в довольно тесной комнатёнке, заставленной всякими столами, увешанной полками, с огромной алхимической печью-атанором. На столах стояли грязные стеклянные сосуды самой разнообразной формы. Воняло в комнатёнке хоть и не человеческими отходами, но всё равно нестерпимо. Да и жара там стояла несусветная: от растопленной, несмотря на тёплую погоду, печки.

Голова у змея была всего одна, да и та человечья. И ноги у него были человечьи, и руки, и всё прочее, скрываемое белой некогда хламидой, расшитой незнакомыми, но всё равно страшными символами.

А вот голова змея показалась Луке довольно-таки знакомой.

Один раз он её уже видел. На том самом куске чумазого пергамента, который развернул перед ним на опушке разбойничьего леса злодей Микелотто. Голова была не простая, а золотая: ведь Кесарь Римский обещал за неё кардинальскую шапку и кое-что ещё, о чём не говорят.

Засаленные седые кудри окружали высоченный голый лоб, пересечённый тремя глубокими морщинами. Гордый нос, подобный клюву плотоядной птицы, стремился вырваться из бледно-жёлтого лица. Но у самого основания нос строго стерегли два глаза – маленьких, пронзительно-чёрных и близко посаженных.

Под носом помещались жидкие серые усы, не прикрывающие тонких злобных губ. Скошенный подбородок кое-как прикрывала негустая борода неопределённого цвета.

– Здравствуйте, маэстро Джанфранко да Чертальдо, – произнёс Лука и низко, по-еруслански, поклонился. – Вас-то нам и надо!

Тиритомба попытался что-то спросить, но атаман вовремя наступил поэту на ногу.

Маэстро оглядел пришедших, и вдруг его взгляд как-то внезапно помутился.

– Садитесь, я вам рад, – сказал он. – Отбросьте всякий страх и чувствуйте себя свободно. Я разрешаю вам. Вы знаете, на днях я королем был избран всенародно…

– Вы не король, маэстро! – воскликнул Радищев. – Но выше всякого короля: ведь вы творец нашего мира!

– Ах да, – сказал маэстро. – В самом деле. Как я мог забыть. Но вы действительно садитесь…

Ничевок, испуганно дотоле молчавший, тотчас свалил всё, что помещалось на ближайшей скамейке, на пол и первым уселся, поддёрнув рубаху.

– Меня послал к вам дон Агилера, – продолжал атаман. – От вас, сказал он, многое зависит…

– А, этот безумный моряк… – махнул рукой Джанфранко. – Не следовало вам его слушать, синьорита…

– Синьорита Анна, – сказал Лука. – А это мои спутники – великий ерусланский поэт Тиритомба и отважный отрок Ничевок…

От вторичной похвалы Ничевок обнаглел и сказал:

– Дед, а куда ты Змея-то дел?

– Змея? Какого змея? Здесь не было никакого змея. Я живу один. Совсем один. Добрые поселяне иногда снабжают меня пищей и всем необходимым для работы. Но умоляю вас, не говорите ничего этому зверю Чезаре! Он прикажет отрезать мне голову и узнает от неё то, чего знать ему не положено…

– Мы ничего ему не скажем, маэстро, – заверил учёного Радищев и сел рядом с Ничевоком, предварительно сняв со спины проклятый мешок. Арап тоже свалил свою ношу на пол с видимым облегчением, но устроился на всякий случай поближе к выходу.

– Деда, а портков у тебя лишних не найдётся? – поинтересовался беспорточный отрок.

– Портков… – глубоко задумался маэстро. – Что такое портки?

– Портки – это штаны! – перевёл Тиритомба. – В смысле – браке, – добавил он на латыни.

Атаман дёрнул Ничевока за колтун.

– Куда ты лезешь, сопля? Тут судьбы мира решаются! – прошипел он. – Успеешь ещё в штанах набегаться!

– Деда, скажи девке, чтобы не дралась, – привычно заныл малец.

Но Джанфранко да Чертальдо его уже не слышал. Проблема портков, казалось, заняла его всецело. Маэстро подошёл к поместительному сундуку, кряхтя, откинул крышку и, кое-как согнувшись, стал рыться в глубинах.

– Я поклялся отныне творить только добро! – пояснил он, разогнувшись.

В руках седовласого маэстро действительно оказались штаны – вернее, обтягивающее трико – наполовину красное, наполовину жёлтое. И с огромным гульфиком.

– Немного великоваты, – сказал Джанфранко. – Но в гульфик можно положить для солидности апельсин, как поступал один мой французский знакомец…

Ничевок напялил штаны, будто век их носил.

– Теперь апельсин давай! – потребовал он.

Джанфранко да Чертальдо улыбнулся, взмахнул рукой – и в ней оказался огромный басурманский плод, да такой яркий, что стало даже светлее…

Ничевок схватил апельсин и потащил его в рот. Нежная, но по-прежнему сильная ручка Луки остановила наглеца.

– Во-первых, его очистить надо, – сказал атаман. – Во-вторых, положи его, как велено, в гульфик…

Внезапная зависть охватила Луку. У всех людей штаны, даже у этого поганца, а он, Новый Фантомас…

– Ну, теперь ты совсем как студент Сорбонны! – похвалил он разочарованного мальца. – Нынче все девки твои будут…

– С тебя и начну, – пообещал маленький наглец. – Хотя, по совести, надо было бы сперва сеструху опозорить…

Лука поощрил его затрещиной. Это что за жизнь такая в девичестве – и неоснащённый недоросток туда же метит!

– Не бейте его, добрая синьорита! – воскликнул добрый маэстро. – Бедный бамбино ещё не понимает разницы между добром и злом. И виноват в этом я, я и никто другой. Чёрная зависть к несчастным да Винчи и Буонаротти привела мой гений на службу к Зверю… И я остался один! Один среди злодеев и гомункулов! Не обижайтесь, дона Анна, но ведь все вы – не более чем порождения моего воспалённого разума…

– Неправда ваша, – сказал Лука. – Я, например, э-э… родилась от честного отца и честной матери. Так что мы никакие не гомункулы.

– Гомункулов мы знаем, – важно сказал Ничевок и потрепал себя по апельсину. – Это которые к мальцам лезут, пряники сулят… А сами ка-ак… Девка, не дерись!

А Тиритомба ничего не сказал, поскольку не помнил своих чёрных родителей. Вдруг он и впрямь натуральный гомункул, только его в атаноре передержали?

– А что, прекрасная синьорита, – сказал маэстро, – всё ли ещё существует в Париже прославленная Сорбонна?

– Сорбонна-то существует, – вздохнул атаман. – Вот Франции больше нет. Есть кардинальство под началом некоего Кошона… И Бургундии нет, и Фландрии, и Германии… Всю Европу объединил Кесарь, теперь вот до нас добирается…

Джанфранко да Чертальдо обхватил руками свою величественную плешивую голову.

– Что я наделал, безумец! – воскликнул он. – Да и того, что замыслил, не сумел исполнить до конца! Видела ли ты, бамбина, как срезанная верхушка арбуза плавает в бочке с водой?

– При чём тут арбуз? – вытаращился Лука.

– Именно так и выглядит сейчас мир, в котором мы находимся, – вздохнул Джанфранко. – Всё, что говорил вам спятивший Агилера, – правда…

– Мне он вовсе не показался спятившим, – сказал атаман. – Чудил он не больше любого старика… А где же остальной арбуз?

– О, бамбина, да ты проницательна! Я вот тоже думаю – где он? Куда подевался Новый Свет? Где Южная Земля, где Ледяной Материк? Отчего Северный Полюс оказался в Риме?

– Это мы должны у тебя спросить, – сказал атаман со всей возможной суровостью.

– Не помню… – с тоской промолвил маэстро. – Негодяй Борджа постоянно меня торопил… А я всего лишь хотел освободить мир от проклятой папской власти! Я мечтал о свободе! Без костров, без Инквизиции! И вот что получилось… Убогая модель! Музыкальная шкатулка! Инсула Мундус! Мирок, подвластный дьяволу, да и дьявол-то ненастоящий…

Старец зарыдал так горько, что даже бесцеремонный Ничевок проникся к нему жалостью, не говоря уже о чувствительных Луке и Тиритомбе.

– Не боись, деда! – покровительственно сказал малец. – Жить можно, особенно у нас, в Большой Змеевке. А вы чего рассопливились, дедушку расстраиваете? Дай-ка я тебе, деда, слёзки вытру…

И, схватив со стола какую-то тряпку, начал отирать слёзы маэстро.

А Луке слёзки никто не отирал, и они катились по его румяным щекам, как недавний весенний ливень.

– Дон Агилера… – сказал атаман, давясь рыданиями, – дон Агилера говорил, что только вы знаете, как исправить мир…

Маэстро поглядел на Луку совершенно бессмысленными глазами.

– Надо уничтожить бессмертного и неуязвимого Чезаре Борджа, – сказал он. – А сие невозможно – слишком щедро его одарил враг рода человеческого… Умереть он может только особым, несвойственным человеку способом… И я, столь же бессмертный, наказан тем, что буду вечно наблюдать это безобразие, не в силах его прекратить…

– Синьор Джанфранко, – впервые подал голос Тиритомба. – Но ведь должно же существовать какое-то заклинание… Я – поэт, а ведь вирши – те же заклинания. Может быть, мне удастся… Только подскажите!

Лицо маэстро исказилось, глаза окончательно помутнели, словно бы подёрнувшись старческими бельмами.

– Заклинание… – повторил он. – Говорят, сова была раньше дочкой пекаря. Вот и узнай после этого, что нас ожидает…

– Маэстро, какая сова? Какой пекарь? – вскинулся поэт.

– Говорят, сова была дочь хлебника, – настаивал на своём Джанфранко да Чертальдо. – Мы знаем, что мы есть, да не знаем, что с нами будет…

– Не знаем, – сказал Радищев. – Потому и спрашиваем тебя, что больше-то некого… Ведь ты должен обладать ясновидением!

– Они говорят, что сова была дочь рыбника. Мы знаем, что мы такое, но не знаем, чем могли бы быть… Да, я совершенно ясно вижу впереди тьму, только тьму и ничего, кроме тьмы!

– Он отвык от людей, – прошептал Тиритомба. – Наши разговоры окончательно помутили ему голову… Наберись терпения, Аннушка…

– Деда, а пожрать-то у тебя есть чего? – вмешался Ничевок. – Мы же тебе, проглоту, много добра перетаскали!

Лука собрался ещё разок проверить колтуны наглеца на прочность, но слова мальчонки произвели на старца неожиданно благотворное действие.

– В самом деле, – опомнился маэстро. – Еда сейчас будет… Говорят, сова была раньше дочерью кухаря. Мы знаем, откуда растут ноги, но не знаем, куда они нас приведут… Скорее всего туда же… Котёл кипит, и я угощу вас настоящими болонскими макарони! Правда, местное вино может вас разочаровать…

– Я не пью! – поспешно выкрикнул атаман.

– Нам больше останется, – улыбнулся Ничевок.

– Бамбино бене, – погладил его по колтунам Джанфранко и направился к печке, где и вправду что-то булькало.

– А бедный богоискатель будет лишь воздуся вдыхать! – раздался у входа голос брата Амвония.

– Он не должен ничего знать про сумку! – ещё раз предупредил поэта Лука. – Так надёжнее… Да ты входи, смиренный брат, присаживайся…

Невдолге появились и макарони, и подливка к ним, и поместительная корчага, издававшая умопомрачительный запах, вмиг перебивший всякую вонь.

А вот мытьём посуды маэстро себя не утруждал.

– Не дерьмо же там было! – утешил спутников Ничевок и живо наполнил свою миску, потом потянулся к корчаге…

– Детям не положено! – рявкнул (вернее – взвизгнул) атаман и шлёпнул кузнецова сына по руке.

– У нас в Чертальдо, – сказал маэстро, – дети пьют вино сызмальства, а сколько славных сыновей дал миру наш городок! Один Бокаччо чего стоит, не говоря уже обо мне. Хотя здешние напитки – да, крепковаты…

– Ну, со знакомством! – воскликнул брат Амвоний и поднял кружку. Его словно бы и не удивило отсутствие в пещере Змея, да оно и понятно: много странствовал, много видел…

Крепковат оказался напиток не только для мальца, но и для поэта с богодулом. К тому же и сам маэстро раскраснелся, развеселился…

«Вернулся в разум!» – обрадовался было Лука. Но не тут-то было.

Джанфранко да Чертальдо поставил кружку и в ужасе воззрился на свои руки.

– Говорят, сова была дочерью киллера, – сказал он. – Ах ты, проклятое пятно! Но кто бы мог подумать, что в старике окажется столько крови!

– А ты выпей ещё, деда! – посоветовал Ничевок. – Глядишь, в голове и прояснится…

Они выпили ещё (а Лука себя тягостно блюл и даже кружку перевернул, утешаясь незнакомой, но вкусной едой) и начали нести обычный застольный вздор, приводить который здесь неуместно. Ничевок охотно делился подробностями личной жизни обитателей Большой Змеевки, богодул спьяну вспомнил всякие застольные присловья, а Радищев совершенно осоловел от еды. Тиритомба же воскликнул:

– Друзья! Тяготы дальней дороги возбудили мой пиитический дар, и я сложил новую басню!

– Сложил – так читай! – потребовал атаман.

Тиритомба вскочил на лавку и простёр правую руку к потолку.

– Работа и Дурак! – объявил он. – Басня.

После общего молчания Лука осторожно сказал:

– Я вроде бы уже слышал подобную басню, только не про Работу и Дурака…

– Дубина вместо критика! – оборвал его вдохновенный арап и сел на лавку. – Не у чужих людей ворую – у себя, любимого!

– Да вы поэт, батенька, и поэт истинный! – дошло наконец до маэстро.

– Хорошая песня, – зевнул осоловелый малец. – Одна правда в ней…

Восхищённый богодул закатил глаза и захлопал в ладоши.

А Джанфранко да Чертальдо встал и подошёл к арапу.

– Говорят, что сова была дочерью Феба, – сказал он. – Вымой руки. Надень ночное платье. Почему ты такой бледный?

Тиритомба оторопел и схватился за лицо, словно надеясь нащупать на нём бледность.

– До сих пор не могу понять, что это за земля Испания, – бормотал спятивший маэстро. – Народные обычаи и этикеты двора совершенно необыкновенны…

– Синьор Джанфранко, – нежно сказал атаман. – Вы не в Испании, каковой, кстати сказать, ныне и не существует. Вы среди друзей. Успокойтесь…

Но учёный не желал успокаиваться:

– Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею…

– Да и мы ничего не имеем! – успокаивал его воркованием Радищев. – Вот мы сейчас ляжем спатеньки, а утречком встанем здоровые-здоровые… Разумные-разумные…

И легко вздёрнул старого за локотки.

Джанфранко да Чертальдо покорно позволил довести себя до лежанки, но и там продолжал нести околесицу:

– Я вице-король Индии! Отдайте мне любимого слона! Говорят, сова была дочерью абрека…

– А всё вирши твои! – злобно бросил атаман поэту. – Они и нормального-то человека могут в безрассудство вогнать…

– Вам, бабам, лишь бы виноватого найти! – парировал поэт.

Странникам пришлось улечься кто где: малорослые Ничевок и Тиритомба устроились на лавках, Лука с богодулом на полу, причём по разные стороны стола.

Мешок с золотом и узел с демонической сумкой Радищев пристроил под голову, обернув лямки мешка вокруг кисти. Хотя куда охотней пошёл бы ночевать на вольный воздух.

«Спи чутко!» – велел он себе – и провалился в сон, как Ничевок в сумку.