Лука рыдал.
Слёзы катились по румяным ланитам, перси сотрясались, сажа с ресниц размазывалась по лицу.
Несчастный, вглядываясь в зеркальце, вдруг понял, что давно уже не любуется работящей возлюбленной, а любуется уже исключительно собой и озабочен единственно своей внешностью.
«У меня уже и мозги бабьи делаются», – обречённо понял он.
Вот почему рыдал атаман.
К счастью, его никто уже не слышал – спутники спали, набираясь сил перед завтрашней дорогой, только привязанный к дубу синьор Джанфранко задумчиво кружил вокруг ствола, не пытаясь освободиться.
Они даже не побоялись развести костёр на открытом месте. А чего бояться? Коли и подойдут лихие люди, так от лихости их ничего не останется, когда узрят тело в окровавленной одежде и с корчагой вместо головы.
– Подойди, – еле слышно просвистела корчага.
Атаман, всхлипывая, приблизился.
– О чем плачешь, девочка? – спросил итальянец.
– Я не девочка… – чистосердечно признался Лука.
– Ах, вот в чём дело! – странно прозвучал смех мудреца. – Не беда. Не ты первая, не ты последняя, аморе – страшная сила… Только не проси меня вытравить плод – я и без того достаточно зла натворил… Ничего страшного, коли младенец родится чёрным…
От гнева мозги атамана обрели утраченное было мужество.
– Говори, да не заговаривайся! Мужик я, не хуже прочих! И Тиритомбе нипочём бы не поддался: он ведь мне боевой товарищ, хоть и лелеет преступную надежду. Дышло ему тележное в самые эмпиреи, а не тело моё белое!
– Бедняжка, ты обезумела от пережитого, – ласково молвил мудрец. – На рассвете я соберу в поле соответствующие травы, и ты снова станешь прежней весёлой Анитой…
– Я не Анюта, – буркнул атаман. – Меня Лукой кличут… И ещё неизвестно, кто обезумел…
Он сел у ног итальянца и рассказал ему всё – начиная с неудачного похода в разбойники…
…Есть сказочка про весёлый горшок на ярмарке: всякий, кто брал его в руки, начинал безудержно хохотать. А вот хохочущего горшка никто пока не видел, кроме бедного Луки. Ведь мало не раскололся горшок-то!
Просмеявшись, волшебник сказал:
– Жаль, что не слышал твоего повествования славный мой земляк Джанни Бокаччо. Уж он из этого сочинил бы такую новеллу, что всем попам сделалось бы тошно! Ну и учудила же мона Лукреция! Всё-таки она первоклассная ведьма, что ни говори! Ну да утешься. Я тебе помогу. Хрящик мы позаимствуем из твоего же носа: ведь красота в разбойнике не главное. Кожу для мошонки бережно срежем опять же с твоего же зада, а за тестикулы сойдёт пара желудей от нашего гостеприимного дерева… О, это будет триумфом хирургии!
– Ты мне чего предлагаешь, глиняная твоя голова? – подскочил атаман.
– Не тревожься, ты ничего даже не почувствуешь, усыплённый маковым молочком. Я отделю твою прекрасную грудь от тела столь аккуратно, что не останется и следа, а на её место мы вживим курчавые волосы…
– Нет, так я не согласен. Мне бабушка иное обещала…
– Так она же обычная ведьма! Она на тебя наложила примитивное заклятие с помощью особого отвара. Я же, как подлинный учёный, не признаю никаких чар, а надеюсь лишь на свою верную руку и свободную мысль! Завтра же и приступим!
Лука схватился за низ живота. Нет уж, лучше честная журавушка, чем какие-то жёлуди с носовым хрящиком! И с журавушкой половина народу живёт!
– Нет, я лучше кротко упаду бабушке в ноги. Тем более что она сказала: мол, когда совсем припечёт…
– И припекало? – заботливо спросил мудрец.
– Сто раз! – вздохнул Радищев.
– Значит, припекало, да не совсем, – вздохнул Джанфранко. – Ладно, не отчаивайся и терпи. Всё равно после такой операции тебе пришлось бы отлёживаться всё лето, а нам следует спешить. Боюсь, как бы Синяя Борода не навредил той девушке…
– Да кто он такой?
– Моё изделие, – тоскливо свистнул горшок. – Синяя Борода есть гомункул, только механический. Я, бамбина, на какое-то время отвлёкся от миросотворения, которое мне порядком поднадоело, и затеялся построить для детей такой городок, в котором жили бы персонажи разных сказок, но все подряд весёлые и добрые, в отличие от своих прототипов. К сожалению, проклятый Чезаре Борджа снова пристал со своими дурацкими выдумками, и я успел воздвигнуть только замок Синей Бороды. Бедный автомат, видимо, совсем разладился от сырости… До меня доходили ужасные слухи… Да что автомат! Весь этот несчастный мир у нас на глазах разрушается! И он похоронит нас под своими обломками… Может, это и к лучшему…
В неверном свете костра Лука увидел, как по глазурованному боку корчаги катится то ли слеза, то ли предутренняя роса.
– А ключ? Клавикула твоя? – спросил он.
– Ключ… – задумался итальянец. – Ключ, верно, был… К чему же он был? Неужели это осталось в моей отсечённой голове? Нет, вспомнил! Вот он для чего: чтобы всякий, открывший запретную дверь, оказался в надлежащее время в надлежащем месте!
– И что тогда?
– Ну… я не знаю. Возможно, что и этот механизм пострадал от времени… Тогда я уж и не знаю, что делать!
– Так ты же сам всё это учинил! – вскричал во гневе Лука. – С тебя и спрос! Твой и ответ!
Он хотел было сгрести мудреца за грудки, но опомнился – ведь синьор Джанфранко уже ответил головой, а дважды за одну вину не казнят…
– В надлежащее время в надлежащем месте… – тупо повторил Радищев. – Хотел бы я там оказаться – чтобы совсем уж припекло, и бабушка Лукреция пришла мне на помощь, как обещала…
– Узнаю ли я её? – вздохнул горшок.
– Я помогу, – посулил Лука. – А теперь мне отдохнуть надо. Утро вечера мудренее.
– Не знаю, не знаю, – сказал итальянец. – Посмотрим.
…А чего смотреть? Утро выдалось уж такое мудрёное, что и не выскажешь.
Во-первых, солнце, едва показавшись на горизонте и обменявшись с луной Зелёным Лучом, мгновенно взлетело в зенит, и, судя по всему, обосновалось там всерьёз и надолго.
Во-вторых, дуб, к которому привязан был итальянский мудрый синьор, вдруг затрещал и накренился, так что Лука еле успел перерезать верёвку, а то бы Джанфранко искупил свою вину по второму разу.
В-третьих, Тиритомба в ужасе заорал, увидев, как по небу с немыслимой скоростью несётся гусиный косяк, сопровождая свой странный полёт отчаянными криками и устремляясь прямо к светилу.
– Началось, – сказал синьор Джанфранко. – Надо торопиться. А то мы тут совсем как в миланской опере…
– А что в миланской опере? – спросил Лука.
– Так в опере герои вечно поют: «Бежим! Спешим! Погоня близко!» – а сами не трогаются с места по часу и более.
С этими словами он вернулся к рухнувшему дубу и стал внимательно вглядываться в яму, образованную вывороченными корнями.
Лука тоже заглянул. Яма была, казалось, бездонная, из неё доносился приглушённый скрежет, словно между гигантскими мельничными жерновами угодил какой-то особенно твёрдый камешек.
– Слазить, что ли… – в сомнении сказал Джанфранко.
Пробудившиеся от крика поэта панычи только лупали глазами, чем страшно раздражали Луку.
Фрау Карла прижалась к своему кавалеру, который, сохраняя истинно британское спокойствие и не обращая внимания на даму, свободной рукой стал срезать кинжалом надоевшую бороду.
Тут в небе послышался какой-то свист, и все по мановению руки старого Джанфранко укрылись под ветвями упавшего богатыря.
Тотчас же на землю стали со страшной силой падать какие-то мешки – штук десять.
Даже хладнокровный Ничевок ненадолго утратил самообладание, но всё же вылез из укрытия, первым всё понял и закричал:
– Завтраки прилетели!
Потому что павшие мешки и были те самые гуси, что устремились недавно прямёхонько на солнце. Все перья на них обуглились и отваливались вместе с гусиной кожей.
Пахло вкусно, только есть почему-то не хотелось никому, кроме отважного пострелёнка. Покуда спутники приходили в себя, он уже грыз две гусиные ножки, попеременно откусывая то от одной, то от другой без соли. И всю рожу перемазал жиром.
– Вот вам, амичи, и манна небесная – вернее, перепела жареные, – сказал непонятные слова синьор Джанфранко да Чертальдо.
Лука же, не говоря ни слова, взвалил на себя надоевший груз и совсем уж изготовился в путь, но ему не пришлось сделать и шага.
Никто и не понял, поражённый небесными бесчинствами, что мимо пронёсся, тяжело бухая копытами, конь под железным всадником и что никакого Луки, он же Аннушка-Анита, рядом не стало.
Железный всадник ухватил атамана за девичью золотую косу, ловко перекинул поперёк седла и умчал в неизвестную даль.
Там, где стояла невинная девушка с мешком золота, осталось только волшебное зеркальце, безжалостно расколотое тяжёлым копытом.