В замке Синей Бороды не пугали Аннушку многочисленные нетопыри – она отважно гоняла их алебардой и тем сеяла среди рукокрылых тварей ужас, а тут поди ж ты – подвел её обычный девичий страх в самый неподходящий момент, когда войско маленького дофина брало город Реймс.

Французские рыцари устремились в атаку со своей предводительницей на челе. Анна решительно подняла забрало, чтобы её боевые призывы слышало войско освободителей.

– Монжуа Сен-Дени! – кричала она, как научил её старый сенешаль. Он скакал по правую руку Орлеанской девы, а по левую размахивал мечом маркиз Депардье, чей нос напоминал руль небольшой бригантины.

Защитники города, с бору по сосенке набранные кондотьеры да ополчение Инквизиции, с трепетом глядели на приближавшуюся к ним стальную лавину.

За дни, проведённые в боях и походах, Аннушка Амелькина привыкла и к тяжёлым доспехам, и к запаху конского пота, и к воплям раненых, и к торжественным победным пирам, и к солдатской ругани (та не шла ни в какое сравнение с батюшкиной), и к оружию. Специально для неё лучшие мастера изготовили железное коромысло, ничем не отличавшееся от родного, привычного, – только стальные крюки на концах были побольше размером да остро заточенные. С их помощью девушка навострилась выдёргивать вражеских всадников из сёдел по двое зараз.

Она и сейчас хотела проделать свой боевой приём, но вдруг откуда-то сверху в лицо ей устремилось нечто белое, громко хлопающее крыльями и нестерпимо воняющее.

– Сдавайся, дрянь! – пропищало оно.

Внука Святого девушка видела только на картинках и потому оторопела. Она бросила верное коромысло и вскинула руки к шлему. Шипастые перчатки впились в жалкое тельце, но нетопырь вдруг с необыкновенной силой рванул вверх. Анна не удержалась в седле и свалилась в сторону. Ни сенешаль, ни маркиз не успели её поддержать, а вот вороная кобыла, напуганная белой тварью не меньше всадницы, понесла с удвоенной скоростью. Шлем Орлеанской девы запрыгал по кочкам, стремена же были весьма надёжные…

– Дева убита! Наша Жанна убита! – кричали отважнейшие из отважнейших и в беспорядке поворачивали коней…

… – Очухалась, еретичка! – сказал кто-то жирным голосом.

Анна открыла глаза и сразу успокоилась: такие добрые, лучистые, всепонимающие и всепрощающие глаза устремили на неё свой ясный и ласковый взор.

Толстенький старичок в чёрной рясе, украшенной лишь золотой головой быка на золотой же цепи, сидел у её ложа. Чисто выбритое личико старичка лоснилось, из-под красной шапочки торчали седые кудри.

– Успокойся, я лишь пришёл подготовить тебя к аутодафе, – сказал старичок.

– К свадьбе, что ли? – задушенным голосом спросила Аннушка. – Я в серале у басурманского султана?

– К счастью, нет, – улыбнулся толстячок. – Это не гнусное обиталище погрязшего в пороке восточного владыки, где несчастные пленницы, утопая в розовом масле и шербете, с ужасом дожидаются дня, когда растленный тиран соизволит обратить на них своё нечистое внимание. Здесь всего лишь гостеприимные подвалы кесарской Инквизиции, а я – простой Великий Инквизитор Фома Торквемада… Покайся во всех совершённых тобой преступлениях, и тогда ты спокойно, с достоинством сможешь взойти навстречу всеочищающему пламени Преисподней, где чёрные и рогатые слуги Кесаря нашего примут тебя на благословенные вилы и багры, проведут к сковородам, на которых так заманчиво шкворчит вожделенное кипящее масло… В противном случае тебя ждут вечная скука и тоска среди однообразных облаков под заунывное пение бесполых пернатых существ! Ничто не сравнится с этой мукой!

Аннушка соображала – хоть и с трудом.

– Нет, – сказала она. – Я не хочу на сковородку… Я не цыплёнок… Да ты, старый, никак меня курицей обозвал?! Тебе стыдно должно быть!

Фома Торквемада выпучил ясные глаза:

– Стыдно? А это как?

– А вот я тебе объясню!

Девушка дёрнулась, чтобы объяснить, но не вышло, поскольку тело её было привязано к ложу кожаными ремнями. Комната была просторная, с низким потолком, на котором изображались и сковородки, и багры, и сами рогатые, и много ещё чего плохого. К стене привинчена была медная бычья голова с выпученными бельмами. Ещё в комнате стоял почерневший от времени простой деревянный стол, украшенный снежно-белыми салфетками. На салфетках лежали различные инструменты: клещи, тиски, буравы, кузнечные мехи, крючья, киянки. Посреди стола возвышался нарядный женский сапожок – почему-то непарный.

«Вот это я влипла! – подумала девушка. – Инквизиция! У нас ей детей пугают! И мы сами крепостных стращали: платите подати вовремя, не то придут к нам в Ерусланию инквизиторы, так барские батоги вы будете с благодарностью вспоминать: свои мучители слаще иноземных! Только ведь я их законам неподвластна!»

– Я вашим законам неподвластна! – заявила она. – Я подданная государя царя Всея Великия, Малыя, Белыя и Пушистыя Еруслании! Я буду жаловаться!

– Хоть в Страсбург! – засмеялся Великий Инквизитор. – Поймите, милое дитя, сейчас уже нет в помине никакой Еруслании. Или не будет в ближайшее время. А вы нарушили все мыслимые и немыслимые законы Тёмного Кесаря. Вы подняли великий мятеж, смутив легковерных, легкомысленных и трусливых французов. Ваши солдаты оказывали вооружённое сопротивление римским гарнизонам!

– Да какое сопротивление? – удивилась Аннушка. – Мы просто лупили их в хвост и в гриву: на войне как на войне. А ваши хвалёные кондотьеры уже настолько обленились, что даже мечами-то отмахивались по-бабьи! И вовсе мои французики не трусливые, хоть и думают всё время только об одном, – она зарумянилась. – Но моя невинность была для них залогом победы! Им просто совестно было отступать в присутствии женщины – поэтому они и сметали всё на своём пути!

– Совестно? – возвёл брови Великий Инквизитор. – Да ведь наш Князь-Папа не спит ночей, освобождая несчастное человечество от стыда, совести и тому подобных предрассудков! И я, убогий, неустанно тружусь на том же благородном поприще! Ещё неизвестно, куда бы пришла Европа, отягощённая запретными и тлетворными суевериями! Правда, кое-куда проникают их ядовитые миазмы…

Он некоторое время сидел, задумавшись, потом протянул руку и взял со стола свиток. Потом водрузил на горбатый нос очки, отчего его глаза стали ещё лучистее.

– Впрочем, давайте по порядку, – сказал он и уткнулся в свиток. – Почему ты, дева Иоанна, носила мужское платье?

– Ну вы, месье Фома, и спросили! Вы без штанов-то пробовали на коне скакать? Вы без доспехов-то в битву хаживали? Вы среди грубых мужланов жили?

– Но вы ведь раскаиваетесь, бедное дитя?

– Ни в чем я не раскаиваюсь! Я же не могла их бросить! Они же вбили себе в головы, что я должна спасти прекрасную Францию! А мне жалко, что ли? Ну, конечно, трудно приходилось, слезы по ночам глотала, всё тело горело… Потом-то обвыкла… Разве у вас женщины никогда не переодеваются в мужчин?

– Разве что для интрижки или на карнавале, – сказал Торквемада. – Но при этом они исполняют далеко не мужские обязанности… Вы понимаете, что вы наделали?

– Ничего не наделала, – с достоинством сказала Аннушка. – Лишь то, что велел мне долг.

Великий Инквизитор снова сверился со списком.

– Утверждала ли ты, дева Иоанна, что слышала голоса, приказывавшие тебе поднять мятеж?

– И вы про то же! Конечно, слышала, и всякий человек слышит в голове голоса. У нас они мыслями называются, а у вас? Или вы полагаете, что дядя чужой руководит всеми поступками людей?

Торквемада всплеснул пухлыми ладошками:

– Дядя чужой? Вот как? Наш Кесарь, человечества создатель, Европы объединитель – дядя чужой? Да ведь он всякому смертному должен быть ближе и родней отца и матери! Без него вообще бы ничего не было!

– Чего – ничего?

– Да нашего мира! – закричал старичок. – Кесарь взял на себя всю ответственность, облегчил ваше сознание от ненужных подробностей, отягощающих человека! Он избавил мир от чумы, холеры и непогоды! От неурожаев и чудовищ! Никто не смеет даже умереть без ведома его и без пользы делу! А вы, вместо того, чтобы мирно пребывать себе в счастливом блаженном неведении, противитесь его воле! Вы, твари из пробирки злосчастного ремесленника! Плесень земная!

Когда оскорбляют за компанию со всем человечеством, можно и потерпеть.

Аннушка и стерпела – что на дурака обижаться?

– Месье Фома, – ласково сказала она. – Вы больны. С моим дедом то же самое было в преклонные лета: курицу зарезать – и то с копьём ходил! Вам бы на печку, к старушке под бочок, чтобы внуки старость вашу покоили… А вы девушек пугаете! Только не думается мне, что ваш Кесарь людей от чего-то избавил: в жизни всякого хватает…

– Вот такие, как вы, и погубят мир! – вскричал Великий Инквизитор, и глаза его похолодели, помутнели, потемнели – так что девушка по-настоящему испугалась, но не за себя.

– Водицы испейте, месье Фома! Вам совсем худо!

Но Торквемада уже не слушал её.

– Сначала женщина переодевается мужчиной, – сказал он явно самому себе. – Потом солнце останавливается в небе. Потом проливаются неурочные дожди. Потом выходят из берегов реки и моря. Потом по земле бегут трещины, города и деревни валятся в бездну… Но я на страже! Я всегда на страже! Я и прежде был на страже, только служил не тому, кому надо! Я пёс кесарев!

– Нашли чем хвастаться, – хмыкнула Аннушка. – Я поняла: вы вроде старосты деревенского. Старосте всё равно – добрый барин или лютый, а людям при нём всё равно плохо, он их мучит и гнетёт…

Сравнение с деревенским старостой привело Великого Инквизитора в великое же замешательство. Он обхватил голову руками и стал раскачиваться на своём кожаном табурете.

– Ты не могла сама догадаться, – прошипел он. – Ты, тупая самка! Ты не та, за которую себя выдаёшь! Я понял, кто ты! Ведьма! Самая главная изо всех ведьм Европы! Что, мона Лукреция, попались? Как могли вы обмануть своего любимого брата? Он так переживал вашу мнимую смерть! Так тосковал! Будто мало у него было иных, высших забот! Он целый месяц возлагал на себя руки от отчаяния: вешался, топился, вскрывал вены… Но не надейтесь на милость Кесаря, ибо любовь его переродилась в ненависть, и никого он не уничтожит с таким наслаждением, как вас! Надо же – умерла родами! Так мы и поверили!

– Вас этак удар хватит, месье Фома, – сказала Аннушка, сохраняя хладнокровие: всё равно ведь отсюда не убежишь. А с умалишёнными ей в деревне приходилось возиться… – Брат у меня был, старший. Только он был не Кесарь поганый, а лихой воин. Он и голову сложил в бою, с того батюшка и запил…

– Запомни, – Фома Торквемада приблизил своё уже не искажённое благообразием лицо к девушке. – Мне не страшен никакой недуг, ибо даже волос с головы моей не упадёт без воли Тёмного Кесаря! Я, конечно, мог бы уничтожить вас, мона Лукреция, и без ведома моего владыки, и он бы только похвалил меня за это. Но мне нужно ваше признание в преступлениях – кстати, оно уже составлено по всей форме. Недостаёт лишь вашей подписи – ну, не вашей, конечно, а той, чьё имя вы приняли. Французишки не уймутся, пока её не увидят…

– Вот идиот, – с наслаждением произнесла Аннушка. – Лукрецию какую-то придумал. Да на что мне чужое имя, когда и своё хоть куда! И родами я не помру: я девка здоровая! Я хоть десяток нарожаю, лишь бы хорошему человеку! А подпись – подпись ведь и подделать можно!

Великий Инквизитор воздел руки к потолку, на котором заплясала чёрная его тень. Некоторое время он в бессилии потрясал кулачками, потом внезапно успокоился.

– А ведь и правда, – сказал он. – Как это я сразу не догадался? Глупая девчонка – пусть даже ты и не Лукреция. Допустим. Но ты же просто не понимаешь моей миссии, не понимаешь, что такое Инквизиция. Или ты и впрямь не сестра Кесаря? Та-то прекрасно всё понимала. Нам не нужны формальные признания, раскаяния и отречения. Это было бы слишком просто. Нет, нам с Кесарем желательно, чтобы возомнившие о себе гомункулы и люди умирали, чистосердечно признавая все вменённые им вины и проступки. Так было всегда, даже в те далёкие времена, когда… Впрочем, коли ты Лукреция, то и так знаешь, а коли дева Иоанна – то всё равно не поймёшь. Сейчас придут палачи, и ты будешь вопить о пощаде, только не будет тебе пощады… А я буду внимать и наслаждаться… Как раньше… Как всегда…

– А, месье Фома, понятно: вам в молодые годы девки не поддавались! – радостно воскликнула Аннушка. – Вот вы и злитесь. Сами виноваты, упустили время. Стишки надо было читать, подвиги свершать, пряниками угощать, семечками… Одеваться понаряднее – разве мало дур на свете? Я и сама, врать не стану, такая, только вот суженый мой…

– Палач твой суженый! – воскликнул Торквемада и поднялся.

– Да ещё похвалит ли Кесарь? – и девушка неожиданно для себя подмигнула толстячку. – Не обидится ли? Всё-таки сестрица! Не хвост собачий! Да разве ты осмелишься?

Великий Инквизитор застыл, не решаясь сделать шаг.

– Ну, ведьма! – сказал он наконец. – Ладно, оставайся тут. Даже если обернёшься птицей, всё равно не вылетишь на волю. Я доложу, если Кесарь меня примет. Но не было бы тебе хуже!

– Хуже твоей рожи не может и быть, – вздохнула девушка. – А Кесарь, сказывают, пригожий, хоть и злодей.

Дверь в камеру со страшным скрипом отворилась.

– Я не велел… – начал Торквемада, но замолчал.

Вместо палача или стражника в камеру влетел уже знакомый гадкий белый нетопырь, покружился под потолком и уселся на стол. Потом изгоняюще махнул перепончатым крылом.

– Понял, – поклонился Великий Инквизитор и попятился к выходу, не проронив более ни слова.