1

…Чем это он меня? Тростью, что ли? Вон какой у неё набалдашник был здоровый… Вот тебе и Марк Твен. Меня что, теперь всегда по башке будут бить?

Он и сейчас сидел, опершись подбородком на трость, расставив локти и колени, – но видел я только силуэт. Зато он мою заросшую диким волосом физиономию наблюдал прекрасно, потому что свет фонаря, низко подвешенного под потолком, бил мне в лицо.

– Вы очнулись, милейший? – прозвучал хорошо поставленный голос, лекторский или актёрский.

Я выдохнул что-то непонятное. Вокруг было ознобно, и сыро, и воняло гнилой картошкой. Рот у меня был заклеен липкой лентой, руки и ноги связаны ею же. И сидел я прямо на полу, прислонённый к холодной бетонной стене.

– Вот и прекрасно, – сказал Марк Твен. – Предателей должно казнить в полном сознании, дабы прочувствовали они вину перед своим народом и своей землёй…

– Их, блядей, по жилочкам надо растаскивать, – сказал высокий старческий голос. – Без суда и следствия. Миндальничаете вы с ними, Фауст Иванович. Нам что, сведения от него нужны? Не нужно нам от него никаких сведений…

– К порядку, полковник! – воскликнул бывший Марк Твен. – Реплики потом. Действительно, милейший, нас, по большому счёту, не интересует даже ваше подлинное имя, равно как и позорный путь изменника и провокатора. Наверняка это будет трогательная история спившегося непризнанного поэта, или актёра, или бывшего комсомольского активиста, за химэйскую подачку согласившегося заманивать наивных соплеменников в адское жерло рабства и страданий. Вы думали, что янтарный чвель оградит вас от гнева народного? Надеялись, что всякий русский дом будет наивно распахивать перед вами двери, а в любом ресторане вас совершенно безвозмездно станут кормить и, главное, поить как новоявленного апостола Благой Вести? Полагали, что безмозглая публика будет всегда и везде внимать вашим корявым виршам и полузабытым монологам из арсенала декадентской драматургии?

Я и сам неволей заслушался – говорил Фауст Иванович как по писаному, давно не доводилось мне слышать от людей правильной русской речи – правда, не без риторических штампов, но об этом ли сейчас думать? Я опять попал в сумасшедший дом, и нету Серёжи Панина, чтобы постращать пациентов и санитаров…

– Нет! – страстно выкрикнул Фауст Иванович и выбросил трость в моём направлении. – Не вышло у ваших хозяев!

– Не вышло! – подхватили остальные, скрытые во мраке подвала.

– Не все потеряли голову, – продолжал Фауст Иванович. – Не все поддались соблазну. Есть ещё настоящие люди! Есть те, кто понимает подлинные цели так называемой эвакуации! Не блудные дети мы для ваших хозяев и не младшие братья, а семя бунтарей и ослушников, сбросивших цепи и выбравших свободу! Смерть химэйским извергам!

– Смерть! – подтвердили остальные.

То сикхи, то психи… То Светозар Богданович, то Фауст Иванович… Куда я попал? Они что, всерьёз или на ролевых играх зациклились? Вроде бы не тот возраст…

– Хрюли с ним базарить, начальник? – прохрипел кто-то. – Нас-то за Советскую власть агитировать не надо, а ему по барабану твоя пропаганда… То ли на свежака нам сучару гасить?

– Вы недооцениваете роль ритуала, уважаемый Колбаса, – мягко сказал Фауст Иванович. – Уж вам ли не знать, как важна традиция – будь то обычная правилка на зоне, будь то святая народная расправа. Нет, предатель должен сперва осознать уготованную ему участь, прочувствовать свою вину – тогда он с лёгким сердцем уйдёт, понимая, что другого искупления нет и быть не может… Горик, предоставь изменнику последнее слово!

Из тьмы возник давешний дурачок, контуженый коматоз, он наклонился ко мне и резко сорвал с лица ленту скотча.

Я предполагал, что это больно, но чтобы вместе с губами!

– Разорётся – сами виноваты будете, – пробурчал Горик и отошёл назад в черноту.

– Я всё ещё продолжаю верить в человеческое достоинство, – с грустью сказал благородный предводитель судилища. – Поэты обычно умирают молча или с плохими стихами на устах…

– Вы что, тронулись? – сказал я почти беззвучно. – Я никакой не Достигший. Не мой это чвель. Я вообще сто лет в тайге просидел, ничего не понимаю… Какой Химэй? Откуда он взялся? Нет никакого Химэя…

Дружный смех был мне ответом.

– С понтом он не в теме, – сказал невидимый Колбаса. – Чвель не мой… А елдак у тебя свой? А ухи у тебя свои?

– Безнадёжно. – Фауст Иванович встал. – Или вы надеетесь, что мы сдадим вас правоохранительным органам как нигилиста? Но мы не обслуживаем антинародную власть и не сотрудничаем с нею. Полковник, у вас всё готово?

– Так точно, – доложил полковник. – С шильцем и мыльцем.

– Это зря, – сказал Колбаса. – Пусть бы подольше подёргался…

Ещё один фонарь вспыхнул где-то сбоку, и я увидел на стене тень петли – как на обложке дешёвого детектива.

Сутки не прошли, а меня уж опять подводят под высшую меру! И табуретку притащили… Самое время слагать дзисэй… Хорошо было обречённым самураям – им давали нож вакидзаси и над душой никто не стоял… Кроме друга-кайсяку с острой катаной… Но нет друга – ни с катаной, ни с ассегаем. Сейчас бы мне вакидзаси и свободные руки. Они же совсем старики. Один молодой, и то хилый какой-то, дёрганый… Ага, есть – «Лист кленовый чуть-чуть в темноте покружился – и на воду пал»… Что символизирует краткость человеческой жизни…

Но вместо того чтобы произнести благородный дзисэй, пусть и самопальный, я самым что ни на есть плебейским образом заблажил:

– Караул! Спасите! Хулиганы зрения лишают! Шакалы скрипучие, фофаны кулундинские! Ложкомойники нарьянмарские! Гумозники!

И ещё какую-то матерную хрень я выкрикивал, хоть и понимал, что в этих старых домах (кстати, пленными самураями и построенных) стены толстые, а уж про подвал и говорить нечего. Но ведь опасался же молодой, что я заору. Стоило, значит, опасаться…

Молодой подскочил, наклонился и попытался снова заткнуть мне рот, но я успел боднуть его головой в зубы. Жалко, за плечи схватить не мог…

Тотчас все ветераны на меня накинулись, звеня медалями. Я упал на землю, свернулся эмбрионом и закрыл спутанными руками голову, как Панин учил. Больше всего я боялся, что Марк Твен ещё разок приголубит изменника своим набалдашником. Костыли тоже не подарок…

И тут, в самый, казалось бы, неподходящий момент, я вспомнил, что слышал уже про Фауста Ивановича. Точно! Такое имечко не забудешь! Говорил Дима Сказка, что был у них на юридическом изысканных манер преподаватель римского права, и пошёл он с большим скандалом под суд – то ли за взятку, то ли за растление малолетних… Да! Именно! Растление к джентльмену больше подходит! Всё вспомнил!

– Отцы! – завопил я, извиваясь под несильными и неловкими ударами ветеранских башмаков. – Вы кого слушаете?! Это же петух! Под козлом ходите! Он по шоколадной статье загорал! Конкретный педрила!

Тотчас избиение прекратилось. Меня подняли и снова прислонили к стене. Сработал павлодарский менталитет. Хорошо знать чужие языки!

Оттеснив предводителя, ко мне приблизился лысый одноногий гриб-мухомор на костылях.

– Ты чего, вонь, звякаешь? Кого козлишь, падла?

Это, оказывается, и был Колбаса.

Что ж – say, memory, как выражался старик Набоков, а подробности я и сам накручу…

И накрутил! И год правильно назвал, и подельников припомнил из горкома комсомола – целое голубое гнёздышко у них было…

Фауст Иванович негодовал, махал тростью, но Колбаса властно отстранил его костылём:

– Предъявили тебе, Фауст Иванович! Что скажешь?

– Гнуснейшая клевета! – вскричал джентльмен-дикси. – Я ушёл по собственному желанию в связи с отъездом на зимовку… Станция «Северный полюс»… И вообще…

– Забожись на пидора, что не пидор, – потребовал Колбаса.

– Пидор буду! – совершенно искренне забожился Фауст Иванович и движением большого пальца дал в доказательство зуб.

– Товарищи офицеры, какое это имеет значение? – встрял самый награждённый старичок – тот, что предлагал жилы тянуть.

– Так, – сказал Колбаса. – Помолчи, полковник. Не об том звон. А ты ведь нам не говорил, Фауст Иванович, что учил всяких ментов да прокуроров, как им добрых людей сажать… И про цыганят не рассказывал… Знаю я таких полярников… Нехорошо!

У меня появились кое-какие шансы. Потому что на Павлодарах этот ихний Химэй – понятие абстрактное, вроде коммунизма, а педрила в качестве пахана – очень даже конкретное…

– В конце концов, этой статьи более не существует, значит, и говорить не о чем, – раздражённо сказал джентльмен-дикси. Язык-то у него был хорошо подвешен, а вот мозги…

– Ну-у, не скажи-и… – начал недобрым голосом Колбаса, но тут раздался грохот выстрела и команда:

– Всем к стене! Руки на стену!

 

2

Следующий визит Панина был техническим. Снова люди в комбинезонах таскали из огромного вертолёта ящики и мешки, лазили по Дому Лося с инструментами, возились в подвале и на крыше…

В ответ на безмолвный вопрос Мерлина Лось развёл руками:

– А что я могу сделать? Связать и привезти? Сказала, что ты для неё больше не существуешь. Я и сам уговаривал, и Рашиду подсылал… Нет, и всё. Как ты её умудрился обидеть, ломехуза ты недоделанная?

– Да уж умудрился, – сказал Мерлин.

– А я так за тебя радовался, – сказал Лось.

– Я тоже, – сказал Мерлин.

– И она, – продолжал Панин. – Пока с тобой – красавица, модель и кинозвезда, а вернулась домой, сразу как этот… синий сапог…

– Синий чулок, – уточнил Мерлин.

– Синий сапог-чулок, – кивнул Лось. – Погоди, ведь сапоги-чулки вроде бы чёрные были? На платформе? Откуда же такое выражение?

– Что ты глупости городишь, – с тоской сказал Мерлин.

– А ты того… Не смурей! Хрюли смуреть! Баб на свете знаешь сколько? Туева хуча! На наш век хватит! А вот мы у тебя новое оборудование установим, солнечные батареи поменяем… Корейские, правда, но почти вечные! Обходят корейцы самураев по всем статьям! А знаешь, как Корея объединялась – это целый анекдот…

– Не знаю, – буркнул Мерлин. – И знать не хочу. Нет никакой Кореи…

– Колдун, я ведь за тебя отвечаю… За твоё психическое здоровье… Слушай, подскажи, как новую модель дирижабля назвать? Вот погляди…

Мерлин посмотрел на снимок и сразу сказал:

– «Моби Дик». А вообще, Сохатый, с какой радости тебя так на аппараты легче воздуха потянуло?

Панин нахмурился, обозначив все свои бульдожьи складки, и сказал:

– А камнем падать – знаешь, как страшно!