Двадцатое марта. Хотя температура воздуха и днем не поднимается выше минус двадцати, солнце заметно пригревает. На припеке, на южных склонах холмов, показались черные пятна первых пропарин: снег в этих местах не растаял, а испарился, минуя жидкое состояние.

Островитяне рады недавно появившемуся светилу. На завалинке полярной станции, сняв рубашки, однако в валенках и ватных штанах с утра сидят и загорают, болтая о том, о сем, полярники. Блаженно жмурятся, растянувшись на снегу, собаки. В такую погоду с удовольствием принимают солнечные ванны и лемминги. Всюду вокруг поселка показались на поверхности снега их норки.

Лемминг. Фото автора.

Сегодня наш первый маршрут на вездеходе на восток острова. В машину, несмотря на более чем скромную вместимость ее кузова, набилось полно людей. Здесь и вся наша экспедиция, и просто наблюдатели — свободные от вахт полярники. Здесь же бочка с бензином, киноаппаратура, какие-то ящики, поверх них — коробки с петардами и дымовыми шашками. Погрузочно-посадочная сутолока, и вездеход трогается. Он пробегает по льду лагуны, карабкается на крутой коренной берег, а затем долго пляшет на плотных, будто окаменевших, застругах. Тяжело прыгая по снежным барханам, с размаху ударяясь о них, вездеход оставляет на снежной поверхности лишь едва заметные отпечатки гусеничных траков. Путь длится час, другой, третий; люди и предметы успели найти свои места, в кузове стало относительно свободно. И вот, наконец, остановка. Мы в верховьях Снежной, на заранее намеченном «перспективном» участке.

Дальше по двое или поодиночке, захватив на всякий случай карабины или ракетницы, сунув в карманы две-три петарды, расходимся по распадкам. Вооружившись карабином и петардами, я отправляюсь один. Вдали постепенно затихают человеческие голоса, скрип шагов, и воцаряется какая-то особая, звенящая тишина; кажется даже, что стук сердца и шум собственного дыхания отзываются окрест многократным эхом. Как и на побережье, здесь совсем по-весеннему припекает солнце. Идти в меховой одежде тяжело и жарко. То и дело приходится протирать запотевшие очки-светофильтры, а сняв их, невольно жмуришься, защищаясь от потока слепящего света, источаемого солнцем и снегом. Пересекаю несколько увалов, спускаюсь на дно глубокого каньона и… неожиданно для себя натыкаюсь на берлогу.

Продух в снегу выдает еще не вскрытую берлогу. Фото автора.

Это убежище еще не вскрыто медведицей, я мог и не заметить его, тем более что берлога устроена у подножия склона и вход в нее сверху и с боков прикрыт козырьком снежного надува. Чело берлоги, отдушину диаметром немногим более кулака, легко принять за торчащий из-под надува камень. Однако следы дыхания медведицы и медвежат, запечатлевшиеся на сине-белой снежной стенке яркими желтыми разводами, выдают отсюда, снизу, их убежище. Присмотревшись, начинаю различать и иней, осевший по краям отдушины, и свисающие с козырька небольшие сосульки. Сомнений нет: где-то здесь, совсем рядом, быть может прямо подо мной, лежит с малышами «матуха», как называют медведиц местные охотники. (В начале мая мне пришлось быть здесь еще раз, и я действительно увидел берлогу, хотя и покинутую семейством, но еще хорошо сохранившуюся). Медведица, конечно, слышит человеческие шаги и вряд ли рада моему появлению.

Медведица с медвежатами уже покинула эту берлогу. Фото автора.

Позже мы на опыте убедились, что к жилой берлоге, даже вплотную, может без всякого для себя риска, подходить и невооруженный человек. Худшее, что его ожидает, — он увидит на мгновение показавшуюся из-под снега голову зверя и услышит его недовольный голос. Но сейчас рука невольно потянулась к висящему за спиной карабину. С оружием наготове, ступая как можно легче (перспектива провалиться в убежище медведицы мне не показалась заманчивой), отхожу на несколько шагов, открываю планшет и наношу на карту первую найденную берлогу.

Можно идти дальше. Оглядываюсь по сторонам и невдалеке на увале замечаю одного из своих спутников. Он лежит на снегу, распластавшись, сняв шапку, и, заглядывая поверх заструга, по-видимому, с любопытством за чем-то наблюдает. Вскоре и я лежу рядом с ним и оказываюсь очевидцем интересного зрелища. На противоположном, освещенном солнцем склоне большим округлым пятном чернеет вскрытая берлога. Перед входом в нее хорошо выделяется на гладкой поверхности надува куча снежных комьев, виднеется несколько ямок или пещер, явно выкопанных живыми существами. Сняв шапку, я еще больше вытягиваю шею и замечаю на дне оврага обитателей жилища — медведицу с двумя медвежатами. Мать, топчась на одном месте, что-то разыскивает под снегом, временами погружаясь в яму с головой (как потом выяснилось, ее привлекали здесь, за неимением лучшей еды, чахлые стволики ползучих ив). Малыши, хотя и небольшого роста, но уже бойкие и юркие, то суются к матери в яму, то затевают игру: один за другим карабкаются вверх по крутому склону, а затем с увлечением скатываются вниз на животах.

Наши наблюдения прервал зафырчавший вдали мотор вездехода. Едва послышался шум, как медведица насторожилась, осмотрелась, а затем махами бросилась к берлоге. Ее обогнали и первыми исчезли в убежище медвежата. Мать напоследок еще раз оглянулась и будто провалилась под снег, удивительно шустро и ловко втиснув свое большое тело в узкий лаз.

В поселок возвращаемся затемно в хорошем настроении. Расчеты на вездеход, пожалуй, оправдываются: и зимой на этой гористой суше он оказывается неплохим транспортным средством. За день найдены и отмечены на карте три вскрытые жилые берлоги. Все эти убежища были обнаружены дважды: сначала при пешем обходе распадков и увалов, а затем, уже другими наблюдателями, с вездехода. Значит, и при учете берлог с этой машины могут быть получены достаточно точные результаты.

Собачьи упряжки в пути. Фото автора.

Через день, уже на собачьих упряжках (шум мотора и запах бензина могли осложнить работу), в маршрут отправились наши кинооператоры. Им предстояло снять у берлог медвежьи семейства. Однако на этот раз будто злой рок обрушился на Анатолия Александровича и Игоря: неудачи преследовали их одна за другой. Они начались еще на старте, в поселке. На две нарты уже был уложен объемистый багаж путешественников: киноаппаратура и штативы, ящики с пленкой, спальные мешки и палатки, запас продуктов и собачьего корма; Каюрам и пассажирам оставалось лишь захватить какие-то забытые в домах мелочи. И тут-то, воспользовавшись безнадзорностью, одна из упряжек рванулась, плохо державший ее остол (толстая палка с железным наконечником) сдал, и собаки, набирая скорость, помчались по накатанной дороге вниз с пригорка.

Привязанные у домов псы, завидуя, а может быть, сочувствуя беглецам, взвыли разноголосым хором. Наперерез упряжке кинулись люди, но безуспешно. Собаки теперь сами спасались от наступающих на них саней и бежали все быстрее. На крутом повороте сани упали на бок и поволоклись, вздымая снежную пыль, теряя поклажу. Разбросав груз, упряжка продолжала мчаться, не снижая скорости, и вот-вот скрылась бы среди торосов, на припае. Сани, конечно, не выдержали бы ударов о льдины и рассыпались бы на составные части… Однако уже на последних метрах суши нарты зацепились за оттяжку радиомачты, и собаки стали. Ремонт саней под ухмылки собравшихся островитян, новая погрузка, увязка поклажи, к счастью почти не пострадавшей при падении, — и наши путешественники наконец тронулись в путь.

С утра в этот день стояла тихая, солнечная погода, но уже к обеду над вершинами синеющих вдали хребтов повисли белые облачка. Они, казалось бы, не были ничем примечательны, но старожилы посматривали на них настороженно; это были предвестники приближающейся пурги. Действительно, прошло еще немного времени, и струйки снежной пыли потекли с ближайших к поселку увалов. Ветер все крепчал. Ручейки поземки слились в один общий поток. Солнце померкло. За стенами домов загрохотала, застонала пурга. Упряжка встретилась с ней, едва отъехав от поселка на десяток километров. Собаки легли, утомленные борьбой с ветром и снежными вихрями. Пришлось поставить в ближайшем распадке палатку и забраться «пурговать» в спальные мешки.

Путешественники пережидали пургу двое суток. Но и на этом их испытания не кончились. Тронувшись при первой возможности дальше, они попали в новую переделку.

Мерно поскрипывая, сани опять подпрыгивали на застругах, часто семенили по снегу собачьи лапы. Пригревало солнце. Порядком померзнув и помучившись в тесной палатке, не только кинооператоры, но и каюры клевали носами. Нарта Анатолия Александровича отстала. Вдруг собаки, на которых он ехал, резко свернули в сторону и с азартным лаем бросились к берлоге, не замеченной предыдущей упряжкой. То ли от толчка, то ли с перепугу, не сообразив сразу, в чем дело, первым слетел с саней каюр. Нарта помчалась еще быстрее. Анатолий Александрович, пока еще ничего не понимая, лишь крепче ухватился за веревки, прижимая кинокамеру к груди. Он свалился уже у самого входа в берлогу, и на его глазах нарта вслед за собаками исчезла в убежище. Из-под снега послышались рев, визг, и тут же на поверхность стало вылетать все то, что еще недавно было упряжкой. Происшествие длилось секунды. Следующей картиной были валявшиеся обломки нарт, растерзанная поклажа, окровавленные и корчившиеся на снегу собаки… О продолжении маршрута не могло быть и речи. Оставив невдалеке почти весь груз, на уцелевших санях злосчастные путешественники вернулись в поселок.

…Дождавшись окончания пурги, я поднялся на одну из ближайших к поселку гор, сел на камень и осмотрелся. Ветер совсем стих, но солнце смутно проглядывало сквозь дымку неярким малиновым диском. Где-то слышался крик ворона, единственного на острове пернатого зимовщика. Из-под снега почти у моих ног блеснули бусинки-глаза. После долгих колебаний копытный лемминг выбрался наружу, прокатился пушистым светло-серым шариком и скрылся в соседней норке.

Один из дальних склонов сплошь заснежен, на поверхности его угадываются гряды заструг, желоба, недавно промытые поземкой. На фоне снега виднеется какое-то темное пятнышко. Бинокль превращает его в нечто более конкретное: медведицу с двумя медвежатами. Звери идут довольно быстро, деловито, не меняя направления. Мать впереди, малыши один за другим сзади. Семья держит путь к ближайшему участку побережья. Дальше, почти на границе суши и припая, бинокль открывает еще одну семью; третья показывается на гребне хребта. Видимо, начался массовый уход медведиц с острова на льды, а раз так — наступило лучшее время для поисков и учета медвежьих берлог.

Палаточный городок экспедиции. Фото автора.

Ранним утром двадцать восьмого марта вездеход вышел в свой следующий маршрут. На этот раз нам предстояло обследовать центральную часть острова, достигнуть горы Китовой, где, по рассказам, ложится много медведиц, наметить место будущего летнего лагеря у горы Тундровой. Вновь сутолока с посадкой и погрузкой, теснота в кузове на первых километрах пути, пока люди и вещи не нашли своих мест… Теперь с нами нет праздных зрителей, но груза прибавилось: поскольку маршрут продлится дня два-три, захватили не одну, а две бочки с горючим, спальные мешки, оленьи шкуры, запас продуктов.

Горные хребты перед поселком труднопроходимы, поэтому решаем пересечь их западнее, от бухты Сомнительной.

Без происшествий минуем равнинную часть пути, взбираемся на перевал, и перед нами открывается величественная панорама горной страны. К востоку тянутся громады Центральных гор. Венчают их тающие вершинами в мглистом небе самые высокие на острове пики Советский и Берри. Впереди, на севере, виднеется гора Маяк, дальше — гора Первая. На западе, действительно похожие на стадо спящих исполинов, громоздятся кряжи Мамонтовых гор. Строго и даже мрачно величие этих гор. Куда ни взглянешь, склоны почти бесснежны и подчас чуть ли не до самых вершин покрыты пологими каменными россыпями. Здесь нет мест, пригодных для устройства берлог. Разве что самые невзыскательные из медведиц ложатся в хилых наносах, белеющих кое-где в распадках и речных долинах.

Но жизнь в этой горной пустыне все-таки теплится. На рыхлом снегу, укрывшемся от ветра среди заструг и камней, начинают попадаться отпечатки широких, похожих по форме на полумесяц оленьих копыт, а вскоре показывается и оленье стадо. Оно сгрудилось в низине и, как периной, окутано густым облаком пара. Виднеется только часть стада, ближайшая к вездеходу, и, тем не менее, бросается в глаза, что олени непрерывно топчутся на месте, с краев протискиваются внутрь стада, где, конечно, теплее (мороз сегодня около сорока).

Наиболее крупное стадо диких северных оленей обитает в СССР обитает на полуострове

Вперемежку с оленьими кое-где видны и песцовые следы. Вряд ли это случайно. Разбивая копытами плотный снег и добираясь до растительности, олени, вероятно, раскапывают подснежные жилища леммингов, облегчая песцам охоту на зверьков.

Яркие пятна накипных лишайников, красных, рыжеватых, желтых, местами расцветили отвесные утесы. Необычно смотрятся эти «цветники». Они, презревшие морозы и пургу, воспринимаются сейчас как символ самой жизни, вечной и всепобеждающей.

Последний перевал — и открывается обширная равнина тундры Академии. На горизонте вновь показывается скованное льдами море. Конечная цель маршрута близка.

На таких склонах чаще всего встречаются берлоги. Фото автора.

Гора Китовая — невысокий вытянутый кряж, до вершины заметенный снегом. Еще издали замечаем на склоне берлогу, потом еще одну. К первой карабкаемся вдвоем с Феликсом. Склон крутой, до берлоги метров пятьдесят. Подняться к ней можно только по ступенькам. С собой мы взяли топор и лопату, но от лопаты толку мало. Даже топор, со звоном ударяясь о надув, с трудом вгрызается в него, высекая брызги снежной пыли. Наша лестница медленно растет, обходит сбоку медвежье убежище — и вот оно рядом. На полу в коридоре скопился свежий снег. Значит, берлога пуста, семья уже покинула ее.

На всякий случай бросаем внутрь куски снега, прислушиваемся. Тихо. Лаз узкий, сантиметров восемьдесят в диаметре. Медведица проходила в него свободно, но человек, тем более в кухлянке, протискивается сюда с трудом. Первым заползает в берлогу Феликс, он меньше меня. Будто уже из недр самой горы Китовой раздается его приглушенный крик: «Еще есть место, заходи». «Захожу», конечно, тоже ползком. Прямой горизонтальный коридор длиной метра два, ступеньки вниз, и вот сама берлога. Хотя уже вечереет, здесь всего лишь полумрак. Видно, что помещение просторное, яйцеобразной формы. Вдвоем мы свободно сидим здесь, при желании можем и лежать. Нельзя только встать в полный рост (высота камеры оказалась равной ста шестидесяти сантиметрам). На голубоватых стенах и потолке тускло поблескивают кристаллики снежных зерен. Пол темнее: затоптан лапами жильцов. Измерив сантиметровой лентой берлогу и выкурив по сигарете, с неохотой выбираемся наружу — так здесь уютно, тихо и чисто.

Засветло успеваем осмотреть, обмерить, описать еще две берлоги, потом ужинаем: едим консервы и пьем чай (все это разогрето на паяльной лампе) — и как-то умудряемся втиснуться все вместе в вездеход спать. В машине теплее, чем под открытым небом, хотя бы потому, что всю ночь через полчаса — час приходится заводить и прогревать мотор. И все равно даже в спальном мешке совсем не жарко. Ноги мерзнут. Кто-то не выдерживает и, ступая прямо по телам, пробирается к выходу. Человек топчется, бегает вокруг вездехода (слышно, как звонко скрипит под ним снег), Но, заморозив нос, опять протискивается в «братскую могилу». Под утро, еще в сумерках, поднимаемся почти все сразу с одним желанием — отогреться чаем; дрогнуть в мешках уже невмоготу.

День уходит на обследование гор Китовой и Тундровой. Особенно тщательно обходим и объезжаем Китовую, но берлог здесь оказывается меньше, чем можно было ожидать: всего семь. Все они уже пусты, хотя следы зверей у некоторых берлог совсем свежие — вчерашние или позавчерашние. Всюду одна и та же картина: медведица раскапывала снег у подножия склона, вырывая ямы до метра глубиной, ела траву, ветки и стебельки ив. Медвежата резвились, съезжали с гор. По всем распадкам тянутся цепочки следов матерей с детенышами, шедших самой короткой дорогой к морю.

Заманчиво было бы увидеть самих обитателей берлог, освоить с помощью вездехода «бескровную» ловлю медвежат (чтобы добыть их, медведиц до недавнего времени убивали). Бинокли то и дело обшаривали окрестные склоны, тундру Академии, но тщетно. И вдруг из-за ближайшего мыса совсем рядом с вездеходом неожиданно вышли медведица с медвежонком! Звери шли спокойно: она медленно ступала, наклонив к земле голову, малыш то отставал, то трусцой забегал вперед и путался у матери под ногами. Услышав взревевший мотор, медведица тотчас обернулась. На какие-то мгновения она застыла, рассматривая источник шума и беспокойства… и вопреки ожиданиям пустилась бежать не по равнинной тундре, а узким, извилистым распадком обратно в сторону гор. Переваливаясь на застругах, вездеход двинулся в погоню. Но где там! Звери, словно они хорошо знали возможности машины, ее «слабые места», взбирались на крутые каменные россыпи, ныряли в глубокие каньоны и на первом же километре исчезли из поля зрения.

Семь уже покинутых убежищ найдены и на склонах горы Тундровой. Итак, двухдневный «счет» — четырнадцать берлог! С юга к горе Тундровой подходит обширная котловина, из года в год дающая приют множеству белых гусей. Через месяц-другой придется жить в ней и нам. Здесь есть холмы, ручьи, текущие по многочисленным оврагам. Но все это летом. Сейчас снег до предела упростил рельеф, и нелегко решить, где лучше будет соорудить наш лагерь, обосноваться так, чтобы палатки стояли на сухом и ровном месте, невдалеке от воды, были укрыты от сильного ветра и в то же время находились по возможности близко к гусиному гнездовью. Еще одна ледяная ночь, потом день пути по горным кручам, подъемы и спуски, многие из которых сошли бы за великолепные цирковые трюки (обратно мы едем прямым путем, а в горах это вовсе не значит, что самым легким и коротким), — и вот уже поселок. Пышущая жаром печка, заслуженная чарка к ужину, блаженный сон…

Вечереет… Фото автора.

Дни становились все длиннее. В начале апреля солнце можно было видеть на небосклоне еще и в девять вечера. До десяти длились сумерки, и лишь позже в небе вспыхивали первые звезды, разгорались сполохи. Но зима не сдавалась, морозы даже стали сильнее, зачастили вьюги.

В очередной маршрут мы отправились на собаках. Нас четверо: Феликс, я, двое каюров — Нанаун и Ульвелькот. Первый из них — сухощавый старик небольшого роста с добрым, улыбчивым лицом, второй — средних лет, кряжистый, на первый взгляд мрачноватый. Нанаун, последний из живых спутников Ушакова, без малого сорок лет провел на острове и знает его как свои пять пальцев. О лучшем проводнике нельзя и мечтать. Старик прихварывает: еще прошлой зимой сломал ногу. Но просьба экспедиции о помощи льстит ему. Согласие Нанауна решило успех наших переговоров и с Ульвелькотом. Ваня — владелец лучшей здесь упряжки и вообще один из самых «справных» охотников.

Выезжаем вечером в расчете на ночлег в Ваниной избе: до нее от поселка километров тридцать. С Ваней едет Феликс, с Нанауном — я. Ударяясь о гребни заструг, подпрыгивает и скрипит тяжело груженная нарта. Старик молчит. «Кх-кх», «подь-подь», — время от времени подправляет он бегущих собак, где-то тормозит, чертя снег остолом. Дорога хорошо видна: светят сполохи. Через весь небосклон с востока на запад протянулись два гигантских желтовато-розовых змея. Они то ползут куда-то, лениво извиваясь и точно повторяя движения друг друга, то замирают и подолгу лежат недвижимы. Но вот тела их переплетаются в судорожном объятии, катятся клубком, ярко вспыхивают и вновь распадаются. Змеи опять ползут, сливаются, расходятся и незаметно исчезают, превращаясь в занавесь. Но и занавесь тоже не стоит на месте. Она колышется, желтеет, зеленеет, становится алой, снова желтой. Палитра невидимого художника постепенно иссякает. Складки устойчиво синеют, распрямляются, занавесь взлетает ввысь и принимает обличье большущей запятой.

Часами можно неотрывно смотреть вверх, поражаясь бескрайней фантазии природы, вышивающей в темном небе замысловатые узоры сияний. Лениво роясь, сменяют одна другую мысли. Нанаун молчит. Замечаю, что он тоже смотрит вверх. Значит, и ему еще не наскучило это зрелище. О чем он думает? Возможно, вспоминает молодые годы, удачные охоты, несбывшиеся мечты… Все может быть.

С головы до пят мы в оленьих мехах: меховые рубахи — кухлянки, на ногах мягкие меховые сапоги — торбаза, меховые же чулки — липты. И все равно мороз добирается до тела. Постепенно немеют пальцы ног, холод ползет по лопаткам. Пора погреться. Соскакиваю с саней и трусцой бегу рядом сотню-другую метров. То же проделывает Нанаун. «Греясь», лучше держаться за дугу, укрепленную поперек нарты. Собаки, почувствовав облегчение, прибавляют скорость, норовя вообще освободиться от груза. Не случайно за санями тянется длинная веревка. Упал человек с саней, замешкался — у него все-таки остается последний шанс не распрощаться с упряжкой, поймать конец веревки.

Пора, наверное, рассказать о том, как вообще ездят на собаках. На острове Врангеля, как и всюду на востоке Сибири, их запрягают цугом, одна пара за другой, по бокам потяга — длинной веревки, ремня или куска нетолстого стального троса. На севере Западной Сибири и Европейской части ездят иначе: там чаще пользуются веерной упряжкой, когда собаки бегут рядом в одной шеренге. И тот и другой способы имеют свои преимущества и недостатки. В первом случае собаками управляют голосом, во втором — вожжой. Езда цугом требует собак более «высокой квалификации», лучше обученных, чем при езде веером, она не так маневренна (нельзя, например, повернуть нарту круто в сторону), зато экономнее расходует собачьи силы. При цуговой упряжке на нарту можно положить больше груза, легче проехать по морскому льду, среди торосов, по дну узких оврагов, по глубокому, рыхлому снегу. И в том и в другом случае в сани запрягают от восьми до двенадцати собак. С поклажей в четыреста — пятьсот килограммов по приличной дороге упряжка движется со скоростью до семи-восьми километров в час.

Собачий транспорт существует на Севере с незапамятных времен. И, тем не менее, даже в. наши дни он себя не изжил. Четвероногие помощники выносливы, неприхотливы, способны пройти там, где уже нет пути вездеходу. Для них не существует нелетная погода. Здешняя собака не просто «друг человека», а необходимый рабочий скот, без которого в тундре не проживешь. Поэтому взаимоотношения ее с хозяином здесь своеобразны, строятся, как правило, на чисто утилитарной основе и лишены каких бы то ни было сантиментов. По собачьим спинам то и дело гуляет тяжелый остол, однако захромавшего пса каюр отпряжет, а то и посадит на сани. При насте, на колючем весеннем льду, хозяин не поленится надеть на каждую собачью ногу специально сшитые из нерпичьей кожи «сапоги», а на привалах терпеливо штопает десятки порванных подметок.

Суета в поселке — верный признак сбора упряжек в дорогу. Фото автора.

Труд собак тяжел, и, тем не менее, каждая поездка воспринимается ими как радостное событие. Дома собак постоянно держат на привязи, поэтому сборы в дорогу всегда проходят под веселый возбужденный лай. Еще бы, можно будет размяться, а при случае и свести старые счеты с соседями! В цуговой упряжке до тех пор, пока собаки не выдохлись, они трудятся особенно увлеченно и азартно и к своей работе относятся словно к интересной игре. Каждая из них преследует и изо всех сил старается догнать предыдущую. Исключение составляют лишь собаки передовой пары: их удел — спасаться от преследования (остановиться и завязать драку «правила игры» не позволяют: каюр здесь выступает в роли строгого судьи).

Конечно, важную деталь в собачьем транспорте составляет нарта. В изготовлении ее чукчи и эскимосы достигли необычайного совершенства. Местная нарта прочна, легка, вслед за собаками протискивается в самые узкие щели (наши кинооператоры совсем недавно имели случай в этом убедиться). На ходу она «дышит» всеми своими сочленениями, изгибается, как змея, скрипит, но даже при тяжелом грузе и сильных ударах не рассыпается. В большой мере это объясняется тем, что в ней нет ни одного гвоздя: все ее части лишь хитро скреплены ремнями.

* * *

Небо постепенно заволакивается облаками, сияние тускнеет, и к Ваниной избе мы подъезжаем темной ночью. Жилье по крышу заметено снегом и, даже когда в окне загорается неяркий огонек, поначалу кажется угрюмым. Но вот слышится несколько неуверенных хлопков, затем частая трескотня мотора — и в окнах вспыхивает, освещая упряжки и заиндевелых путников, яркий электрический свет. Оказывается, здесь своя электростанции. Жилье внутри просторное, с высокими потолками, теплое, чистое. Оно мало чем отличается от дома где-нибудь в подмосковной деревне: те же сени, дальше кухня со столом, покрытым клеенкой, лавками вокруг него, плитой; комната с никелированной кроватью и горой подушек. Неважно, что лицо хозяйки смугло и скуласто, что оленью ногу она разделывает ножом в виде полумесяца и без ручки.

Сброшены кухлянки, торбаза, опустошен почти ведерный чайник крепкого чая, исчезла гора вареной оленины, которую хозяйка подала в деревянном корытце (это уже сервировка по чукотскому этикету). На столе снова чайник. Ваня, в синей сатиновой рубахе, пьет чай с блюдечка, отдувается, по его лбу струится пот. «Расейский» мужик, да и только. Каждой шутке Нанауна — старик любит побалагурить — вторит Ванин, как, впрочем, и общий, смех. Ваня смеется особенно заразительно, как-то по-детски непосредственно, за фиолетово-загорелыми губами блестят ровные, крепкие, ослепительной белизны зубы. Тепло и сытный ужин делают свое дело. Глаза собеседников соловеют, разговор умолкает. Феликс первым покидает компанию и вытягивается на постеленных хозяйкой оленьих шкурах. Ложимся и мы с Нанауном, вслед за нами — Ваня, и только Люся, его жена, прежде чем остановить движок, хозяйничает, звякая посудой, на кухне.

Выезжаем рано, едва показалось над горизонтом холодное, неяркое солнце. Мороз щиплет нос и щеки. Семенят, не оставляя на плотном снегу следов, собачьи лапы, ритмично постукивает о гребни заструг нарта. Цель нашего маршрута — обследовать всю западную часть острова от побережья до уже знакомых нам гор — Тундровой, Первой и Мамонтовых.

Тихо. Наши тени, бегущие впереди по снегу, все укорачиваются: солнце набирает высоту, постепенно разгорается, начинает даже припекать. Но все его тепло остается пока снаружи, на кухлянках. Чтобы согреться, приходится, как и вчера, соскакивать с саней. Тем не менее, чувствуется дыхание весны. Откуда-то опять донесся голос ворона. Но это уже не тот спокойный, деловитый крик, что звучал у поселка дней десять назад. Теперь он окрасился новыми оттенками, наполнился томлением, торжеством, страстью. Значит, скоро уже приступят вороны к гнездовым делам.

Нанаун поворачивается ко мне, сбрасывает рукав кухлянки, достает из-за пазухи папиросу, закуривает. «Метахлюк, — говорит он, показывая рукой вверх, — мы его не стреляем, не ругаем тоже». На мой вопрос: «Почему?» — старик с серьезным лицом рассказывает, что когда-то небо было постоянно черным, а ворон облагодетельствовал человечество: это он принес на землю свет. «Один раз клевал — дырку сделал, звезда вышла, другой раз клевал — другую звезду сделал, потом много раз клевал — солнце получилось». Историю эту я знал и раньше, читал ее в сборниках чукотских сказок. Конец ее приходится рассказывать уже мне: «А знаешь, почему он черный?» Нанаун либо не слышал всей сказки, либо запамятовал ее, а может, из деликатности дает и мне возможность блеснуть эрудицией. «Он раньше белый был, а как проклевал большую дыру, так солнце его и опалило, с тех пор черный стал». Нанаун смеется.

Весна волнует не только воронов. На рыхлом снегу сегодня впервые начали встречаться парные следы песцов (близится и их брачная пора), желтые отметки самцов появились на вершинах заструг.

Ульвелькот останавливает собак. «Нарта кричит, войдать будем», — говорит Нанаун. Полозья и впрямь «кричат» — скрипят, а «войдать» — значит намораживать слой льда на их скользящую поверхность; сани на «ледяном ходу», особенно по снегу, идут гораздо легче. Подхватив остолом сани, Нанаун валит их на бок. Затем он достает из-за пазухи пластмассовую фляжку с водой, отвязывает от дуги лоскут медвежьей шкуры, набирает воду в рот, прыскает ее на мех и легкими, быстрыми мазками размазывает по полозу. Переваливает сани на другой бок и войдает второй полоз. Все, можно ехать дальше.

Пересекаем реку Мамонтовую. Где-то слева от нас, на побережье, остается охотничья избушка Нанауна. Большую часть года он живет вместе с семьей в поселке, но промышлять песцов уже много лет подряд приезжает сюда. Тут ему знакома каждая кочка, каждый камень. Хорошо знают эти места и собаки, они упорно норовят свернуть к избушке и, похоже, удивлены поведением хозяина, почему-то минующего свое жилище. Собаки, конечно, не вездеход, дорога теперь кажется очень длинной, но все же мы добираемся до реки Неожиданной, едем ее долиной и попадаем в горы. Это уже Западное плато. Останавливаемся, еще раз войдаем сани, уточняем по картам маршруты, договариваемся о месте встречи и ночлега и разъезжаемся по разным распадкам.

Нанаун действительно знает эти места великолепно. «Вот, смотри, сейчас берлога будет», — говорит он, и в самом деле на склоне появляется характерное, округлой формы черное пятно. «Здесь я много раз медведя стрелял» — опять берлога. Чтобы выяснить, пусты ли убежища или еще заняты, и не лазить для этого к каждому из них, отпрягаем и спускаем одну из собак. Невзрачная, небольшого роста, бурая лохматая собачонка, видимо, понимает, чего от нее хотят, и усердно принимается за работу. Она бесстрашно карабкается к берлоге, заглядывает внутрь, принюхивается и тут же с виноватым видом, выражая движениями хвоста свои извинения, возвращается обратно. Убежище пусто. Находим около десятка медвежьих жилищ, и все они оказываются уже необитаемыми. Каждое я наношу на карту, отмечаю в блокноте экспозицию и крутизну склона, зарисовываю расположение берлоги, примерно расстояние до нее от подножия горы. В некоторые берлоги заползаю, обмериваю их; тем временем собаки получают передышку, а Нанаун войдает сани.

Кличка нашего лохматого помощника Апсинак (что означает по-эскимосски «лемминг»). В Ваниной упряжке есть красивый, волчьей масти кобель Пипекальгин — это тоже «лемминг», но по-чукотски. Вообще в обеих упряжках большинство собак носит имена птиц или зверей. У Нанауна, например, есть и Лохлок (белый гусь), и Альхпа (кайра), и Анипа (белая сова); кстати, это кобель, и вовсе не белый: либо он от рождения сер, либо очень грязен. Наши сани тянут и Ныльхкак (баклан), и даже Аммихлюк (горностай), хотя горностаи на острове не водятся. У Ульвелькота в упряжке тоже есть и «баклан» — Игвыргвы, и «белая сова» — Таккаль.

Апсинак отбегает в сторону, поднимается на невысокий надув и останавливается. Шерсть у него на загривке поднимается дыбом, пес заливается яростным лаем. Нанаун с трудом останавливает метнувшуюся туда же упряжку и отводит ее в сторону, потчуя наиболее темпераментных собак остолом. Потом достает с нарты карабин. Наше приближение вливает в Апсинака новую порцию ярости. Он царапает снег лапами, пытается грызть его зубами. Перед ним, если внимательно присмотреться, синеет пятно сантиметров тридцати в диаметре. Это невскрытая берлога. Медведица, видимо, лишь начала прокапывать лаз наружу, и следы ее работы сейчас просвечивают сквозь снег. Апсинак чует запах зверей, мечется у своей находки, не желает уходить отсюда. Приходится оттаскивать пса силой за ошейник. Шерсть у него на загривке еще долго остается взъерошенной. Как потом выяснилось, Феликс тоже взял себе в помощники собаку, водил ее с собой на длинном поводке и также обнаружил невскрытое убежище.

К месту ночлега подъезжаем в сумерки почти одновременно. Нанаун и Ульвелькот сразу же принимаются рубить для собак моржатину. Мы с Феликсом ставим палатку, крепим ее к нартам и камням, как будто специально для этой цели выглядывающим из-под снега.

Все лица курчавятся инеем, хлопья его сыплются с ресниц, капюшона и кухлянки. Иней посеребрил спины людей, осел на шерсти собак. Весь сегодняшний день, наверное, было за сорок. Морозы заставляют с собой считаться, создавая немало осложнений в работе.

Например, проблема питания в маршруте. Что из продуктов можно брать в дорогу? Хлеб, конечно, исключается. Через несколько часов он настолько каменеет, что перестает поддаваться топору, не говоря уж о ноже. Консервы? Но без паяльной лампы разогреть их тоже непросто, к тому же они опять мгновенно застывают уже в ложке, на пути от банки ко рту. Остается мясо; его можно варить (лучше и быстрее на чукотский лад, доведя воду с мясом лишь до кипения; оленина в таком случае получается особенно вкусной — сочной и душистой), а еще проще использовать в виде строганины. Именно так предпочитают питаться в поездках местные охотники, и с их вкусом вполне можно согласиться.

Затем проблема бород. Гордые приметы мужского лица — борода и усы оборачиваются на морозе большим несчастьем. Осевший на них иней тает и превращается в лед. Ледяная корка все нарастает, слепляет губы, прочно примораживает щеки и подбородок к капюшону кухлянки. Чтобы открыть рот, сосульки на бороде и усах приходится вытаивать голыми руками, а это занятие не из приятных. Хорошо нашим каюрам: редкие волосы на их лицах растут медленно и в непродолжительных поездках не доставляют им заметных хлопот. Мне и Феликсу приходится ежедневно бриться. Я обычно вожу с собой за пазухой (чтобы не разбилась, и смазку не сковал мороз) механическую с пружинным заводом бритву. Бриться нужно в несколько приемов, время от времени отогревая стынущий механизм под кухлянкой теплом своего тела.

С детства знакомые вещества и предметы на морозе неузнаваемо меняются. Поставив палатку, переключаемся на приготовление обеда (он же и ужин). Феликс отвязывает бидон с керосином, достает примус, отворачивает пробки и замирает в удивлении. Из бидона лениво сочится нечто вроде засахарившегося меда, белое и тягучее. Керосин замерз. Феликс подносит к моему носу бидон и требует, чтобы я засвидетельствовал этот факт. Но вот примус как-то наполнен, керосин в нем предварительно растоплен на пламени зажженой бумаги. С охотничьим топориком и чайником иду «по воду» к ближайшему застругу. Теперь приходит мой черед удивляться. Стальной топор, уже побывавший в переделках, на практике показавший отличные качества металла, не выдерживает первого же удара о… снег. Громадная выщербина, топор безнадежно изуродован. Теперь уже я прошу Феликса засвидетельствовать необычный факт.

Собаки трудятся каждая над своим куском мерзлого мяса, мы тоже приступаем к обеду. Обед незатейлив. От оленьего задка отрубается внушительный кусок, рубится топором же на более мелкие части (Тут нужен навык; сильный удар может лишить нас не только этого топора, но и обеда. Мерзлое мясо хрупко как стекло, и осколки его разлетаются далеко в стороны). Ножи превращают мясные щепки в белесые, кудрявые стружки. Это и есть строганина. Трапезничаем в палатке, сидя вокруг шипящего примуса. «Стружки» аппетитно тают во рту, на месте съеденных появляется все новое пополнение. Затем густой, ароматный чай, и лагерь утихомиривается.

Утром снова в путь. За этот день осматриваем последние притоки Неожиданной, весь бассейн реки Гусиной, верховья реки Мамонтовой. Еще день уходит на осмотр западного побережья, большей части Безымянных гор. На картах появляются все новые линии — пройденные маршруты и точки — найденные берлоги. Несколько раз собаки облаивают затаившихся в убежищах зверей, обнаруживают под снегом тех медведиц, что еще не успели прорыть лаз наружу. Наши, товарищи едва не попадают в переделку вроде той, что досталась на долю кинооператоров. Это было на исходе дня.

Феликс и Ульвелькот увлеклись беседой. Неожиданно для них уставшие было собаки взревели, припустились вперед, и перед упряжкой, всего в нескольких метрах, показалась берлога, и мелькнул желтый зад нырнувшей в убежище медведицы. Собеседники, к счастью, не растерялись. Феликс повис на дуге и повалил нарту на бок, Ваня успел забежать вперед и загородил собакам вход в берлогу. Криками и остолом удалось оттащить возбужденных псов.

У Василия есть на острове «собственная» лагуна. Она названа в его честь и так и значится на картах — лагуна Нанауна. На берегу ее мы разбиваем свой третий лагерь. Настроение поднимается. Путь подходит к концу. Остается обследовать лишь северные склоны Безымянных гор и горы Медвежьи, а там уже гора Тундровая, маршрут сомкнётся с прежним, вездеходным. Нужен всего день хорошей погоды, хотя бы такой же, как вчера и позавчера.

Следующий день занимался тоже тихим, солнечным и морозным. Быстро позавтракали, собрали лагерь, тронулись. Уже закончено обследование Безымянных гор, остаются лишь Медвежьи. Вот они, два невысоких конуса, особняком стоящие среди тундры Академии. По рассказам многих охотников, подтвержденным и Нанауном, медведицы в тех горах ложатся особенно густо, берлог там бывает «видимо-невидимо». Значит, впереди самая интересная часть маршрута. Но вот жгучий порыв встречного ветра, еще порыв, еще… С вершин заструг покатились потоки поземки. Они сливаются, покрывают все видимое пространство тундры Академии сверкающей пеленой, непрерывно меняя окраску, поднимаются ввысь. Зрелище очень красивое, но лучше любоваться им из окна, сидя в теплом доме. А сейчас снег немилосердно сечет кожу, душит, слепит, сбивает с ног. Собаки стали.

Небо затягивается мутной дымкой, сквозь которую проглянул было безликий солнечный диск, но вскоре исчез. Сгущаются сумерки, хотя сейчас только середина дня. Где-то в снежных вихрях исчезает вторая упряжка. Нанаун наклоняется над лежащими собаками, и ветер затевает с ним злую шутку. Он подбирается под полы кухлянки, надувает их, как паруса, и с силой подхватывает старика, будто пытаясь вознести живым на небо. Я ловлю его за полы, когда он пролетает мимо нарты. «Что делать будем?» — спрашиваю Нанауна. «Тихое место искать надо», — говорит он. Но где найти затишье? Назад ехать обидно. Лучше уж пробиваться вперед, против ветра, к Медвежьим горам. Вероятно, туда же движется и вторая упряжка (на тех санях палатка, примус, а значит, вообще все жизненные блага).

Бесконечен, мучителен путь против ветра, хотя предстоит пройти не так уж много, всего два-три километра. Вслед за идущим человеком движутся собаки. Шаг за шагом, шаг за шагом, с остановками, отдыхом. Но вот ветер стихает: мы попадаем в «ветровую тень» тех самых гор, к которым стремились все эти дни. Здесь без конца сыплет сухой снег, но это уже совсем не то, что бушующий позади ураган. Забиваемся вглубь первого встречного распадка и в полном изнеможении опускаемся на сани. Ложатся и тотчас свертываются калачиком собаки. Достаем окоченевшими руками спальные мешки, залезаем в них прямо в торбазах и кухлянках и так, сидя, тесно прижавшись спиной к спине, в полудремоте, проводим остаток дня и ночь. Снег продолжает идти. На плечах, голове, коленях растут и тяжелеют сугробы. Время от времени нужно вставать и стряхивать их. Несколько раз приходится выбираться из мешков и идти поднимать собак, иначе они задохнутся под снежным покрывалом. К утру теплеет, снег, попадая на лицо, тает, превращаясь в снежную кашицу. Ветер становится порывистым и постепенно стихает. Мглу рассеивает восходящее солнце. «Живой?» — окликаю притихшего соседа. «Живой», — отвечает Нанаун, стряхивая с себя сугроб.

Чтобы осмотреться, согреть онемевшие ноги и руки, забираюсь по надуву на склон горы, вырубая ступеньки прикладом карабина. Пурга кончилась. С гребней заструг струятся лишь мелкие ручейки снежной пыли. Открывается равнина тундры Академии, виднеется застывшее море — гряды сверкающих на солнце торосов. Никаких следов второй упряжки. Уже собираюсь выстрелить в воздух, чтобы дать знать о себе пропавшим товарищам, как вдруг замечаю, что в нескольких шагах от меня шевелится снежный ком! Он медленно разворачивается и постепенно принимает обличье медвежьей головы: два темных глаза, черный нос, короткие, округлые уши. Наши взгляды встречаются. Медведица замирает от неожиданности, фукает, вытягивая губы дудочкой, и скрывается в убежище. Только после этого я обращаю внимание на сами склоны и вижу на них берлогу… вторую, третью…

На обследование Медвежьих гор уходит часов пять-шесть. Поворачиваем к дому, тщетно осматриваясь по сторонам, ища следы нарты Ульвелькота. Она появляется, едва мы минуем первые отроги Безымянных гор. Оказывается, в пургу Ваня тоже начал искать затишья, но счел за благо повернуть назад, в уже знакомые им с Феликсом места. Ночлег их был куда приятнее нашего: в палатке, после горячего чая. Теперь они ехали разыскивать нас.

До Ваниного дома добираемся опять ночью. За столом во время ужина подводим предварительный итог: обследована вся западная часть острова; найдены и закартированы шестьдесят с лишним берлог; слегка обморожены щеки и носы у Нанауна и у меня.

* * *

Теперь выясняются некоторые малоизвестные стороны зимней жизни медведиц. При знакомстве с их убежищами, прежде всего, бросается в глаза привязанность животных к морским льдам. Не меньше половины найденных нами на острове берлог (а всего в 1964 г. мы обнаружили их около двухсот) располагалось в прибрежных участках, не дальше восьми километров от моря. Лишь некоторые медведицы забирались далеко вглубь суши, за двадцать и даже за тридцать километров от побережья. Очень важен при устройстве берлог характер снежного покрова, условия его накопления и таяния. Пожалуй, особенно охотно медведицы заселяют крутые северные склоны гор. Это, очевидно, не случайно: на южных склонах, лучше прогреваемых летним солнцем, к осени уже не остается прошлогодних снежных наносов. Самые мощные надувы образуются на склонах крутизной двадцать — двадцать пять градусов, и именно здесь встречается больше всего берлог. Глубина снега определяет и высоту расположения берлоги на склоне. У самого его основания убежища обычно отсутствуют: наносы здесь слишком велики, и медведице, залегшей у подножия склона, весной бывает трудно выйти наружу. Подавляющее большинство берлог по этой причине устроено в верхней части склонов, где глубина снега достигает двух-трех метров. Там, где сочетаются благоприятные условия рельефа, накопления и таяния снега, как, например, на Медвежьих горах, медведицы ложатся очень близко одна от другой, подчас на расстоянии всего тридцати-сорока метров (был даже случай, когда две медведицы оказались лежащими буквально рядом).

Расположение и устройство берлоги белой медведицы: 1 — снег, 2 — грунт.

Устроены берлоги довольно просто и однотипно. В большинстве случаев это овальные камеры длиной два-три метра, высотой и шириной около полутора метров. Свод и стены их сильно уплотнены и сплошь исчерчены когтями медведиц. Из берлоги на поверхность ведет узкий коридор, длина которого чаще всего не превышает метра, и лишь в тех случаях, когда снежный нанос очень глубок, медведица вынуждена прокапывать более длинный лаз.

* * *

Пять полных суток бушевала пурга. Ураган достигал редкой даже для этих мест силы, ветер гнал подхваченные у магазина бочки и пустые ящики, сорванные с домов доски и листы железа. Видеть можно было лишь на расстоянии вытянутой руки, а переход в соседний дом превращался в трудноразрешимую проблему. Зато после пурги резко потеплело и повеяло весной. Температура воздуха все больше приближалась к нулю, днем снег рассыпался на отдельные крупинки, на южных скатах крыш, на торосах в море повисли сосульки. Тринадцатого апреля в поселке появилась первая пуночка. Пичуга разыскивала корм у кучи угля и пользовалась необычайным успехом. Весь день к углю ходили островитяне, чтобы воочию убедиться в прилете пернатого вестника весны, послушать незатейливую птичью песенку. А вечером у околицы впервые в этом году пролетела белая сова.

Пуночка — первый вестник весны в Арктике. Фото С. В. Маракова.

Ураган взломал льды, и невдалеке от берега открылась широкая полынья, очертания которой точно отразились в «водяном небе» (Участки открытой воды среди льдов обычно бывают обозначены темными отблесками в небе). К открытому морю стягивались нерпы, на остров стали чаще заглядывать одиночные медведи. Один из них подошел рано утром к полярной станции и был встречен отчаянным собачьим ревом. Мишка оказался трусоват: проснувшиеся полярники увидели лишь желтый зад зверя, мелькающий среди прибрежных торосов. Другой медведь пришел на станцию в середине дня, когда разморенные солнцепеком собаки крепко спали. Его появление выманило из домов толпу фотолюбителей. Фотографы, мешая один другому, суетились, самые храбрые мельтешили перед идущим медведем, без конца щелкали шторки затворов. Но мишка был невозмутим. Он, не спеша, с достоинством прошел по косе мимо домов и, придерживаясь своего пути, ушел в море.

Как-то днем мы с Нанауном бродили по косе за станцией. Василий показывал мне места, где выгружался пароход с первыми переселенцами, где стоял первый сооруженный ими дом. На глазах таяли последние островки снега, ненадолго оставляя после себя влажные пятна. Над черным песком дрожали струйки теплого воздуха. Старик увлекся воспоминаниями, начал рассказывать вообще об интересных случаях из своей жизни. Однажды летом Нанаун куда-то шел пешком по берегу моря. В дороге его разморила жара; он снял с себя нерпичьи торбаза, разложил их на камнях для просушки и прилег отдохнуть. Проснувшись, Василий увидел склонившегося над торбазами медведя. «Однако он больше этого был», — спокойно продолжал рассказчик, показывая куда-то рукой. Оглянувшись, я невольно вздрогнул. Вдоль косы, по припаю, брел крупный, статный зверь в почти чисто белом меху. Хорошо различалось движение его лопаток, чернели «ладони» и «пятки» размеренно поднимаемых лап. Можно было рассмотреть даже, как волокутся за его задними ногами по снегу пряди длинной шерсти. Нас медведь не удостоил вниманием. Он направился было к кухне полярной станции (она, несомненно, источала манящие запахи), но, услышав лай заметивших его собак, остановился, постоял в недолгом раздумье и свернул в торосы. «А что же дальше было?» — спросил я Нанауна. «Как я зашевелился, медведь один торбаз схватил, так убежал. До сих пор жалко, совсем новый торбаз был», — со смехом закончил он.

Солнце перестало прятаться за горизонтом и светило круглые сутки. По южным склонам гор на глазах расплывались черные пятна пропарин. В голубом весеннем небе без конца звенели песни пуночек, по ночам из тундры доносилось нежное воркование токующих самцов белых сов. Остров постепенно оживал, но весна пока не прервала нашей работы. Берлоги, несмотря на то, что некоторые из них пустовали уже больше месяца и не раз за это время случалась пурга, все еще оставались довольно заметными. Вездеход проходил по тундре также уверенно, как и зимой. По ночам, когда смерзались снежные крупинки, легко скользили и нарты. Впрочем, обследование острова уже подходило к концу, на наших картах с каждым днем оставалось все меньше «белых пятен».

Невезение продолжало преследовать только кинооператоров. Им все еще не удавалось отснять главный эпизод — прогулку медведицы с медвежатами у берлоги. Анатолий Александрович и Игорь предпринимали отчаянные усилия, но звери всячески избегали встреч с ними. Несколько раз съемка срывалась из-за погоды: в самый ответственный момент то исчезало солнце, то медвежью семью скрывала пелена начавшейся поземки. За найденную жилую берлогу Анатолий Александрович теперь назначил солидную премию, и многие охотники в надежде заполучить ее рыскали по острову во всех направлениях (при этом наши карты пополнились несколькими новыми точками).

То и дело отправлялись на поиски сами кинооператоры, но безуспешно. Тогда Анатолий Александрович прибег к крайней мере (надеюсь, что он не посетует на меня за выдачу его профессионального секрета). Еще в марте охотники привезли кинооператорам медвежонка. Этот беспокойный детеныш жил дома вместе с нами и пока снимался лишь на «вторых ролях». Теперь он стал «солистом». В снежном надуве у поселка была вырыта яма, изображающая берлогу. Медвежонок довольно правдиво «сыграл» выход из нее, «прогулку», хотя скатываться со склона не пожелал. Затем начались съемки в ближайших торосах, где идущий малыш, хотя он успел за это время подрасти всего на несколько сантиметров, изображал уже… медведицу.

Но вот счастье как будто улыбнулось операторам. В один из последних дней апреля примчался гонец с известием, что жилая берлога найдена у прибрежных утесов южного берега, к востоку от поселка. Обрадованные операторы тотчас собрались в путь.

Птицы часто отдыхают на прибрежных торосах. Фото автора.

Увы, и теперь главный эпизод отснят не был. Берлога действительно оказалась обитаемой, но на этот раз сплоховала медведица. Лаз из ее убежища длиной по крайней мере метров пять поднимался вертикально, и выйти по нему медвежата не могли. Мать вела себя очень осторожно: высовывала наружу лишь кончик носа и; уловив запах людей, моментально скрывалась. Анатолий Александрович и Игорь провели здесь несколько дней, не раз переставляя палатку, скрывающую нацеленный на берлогу киноаппарат, но, вспомнив прописную истину про синицу в руках и журавля в небе, вернулись домой, чтобы продолжить съемку своего «актера». Вскоре на восток острова выехали и мы с Нанауном. Ночью, давая собакам передышку, остановились в прибрежных утесах. Сюда уже вернулись обитатели расщелин — чистики. Десятки этих черных краснолапых птиц со свистом пролетали мимо нас, скрывались в море за торосами, возвращались обратно. Да и сами скалы напоминали теперь подготовленный к сдаче жилой дом: так же разгорались страсти вокруг этажей и квартир. Где-то затевалась потасовка, кто-то из нетерпеливых жильцов уже чистил укрытия, выбрасывал из них накопившийся за зиму снег. Свист чистиков переплетался с трелями пуночек. Высоко в небе с хриплым клекотом проплыла почти белоснежная полярная чайка бургомистр. Собаки растянулись на снегу, часто дышали и не обращали внимания на царящее вокруг оживление. Но вдруг вскочил ощетинившийся Апсинак, поднялась и с лаем рванулась к торосам вся упряжка. Привычным движением Нанаун навалился на остол и удержал собак. Надежно привязав их, мы взобрались на торос. По припаю шли три медведя: один большой и два маленьких. Следы зверей начинались от надува под ближайшей скалой. Там чернел вход в берлогу (малышам все же удалось из нее выбраться), в стороне торчали шесты от палаток. Уходила в море последняя надежда кинооператоров, возможно, последняя в этом году семья медведей. Медвежий «родильный дом» опустел.