На побережье хозяйничала весна. Температура воздуха поднялась выше нуля. Влажный ветер донес из тундры горьковатый запах оттаявшей земли и трели пуночек, зарябил в поселке поверхность луж. Вода показалась в долинах тундровых рек, и с моря вглубь суши потянулись первые стайки гаг (Из нескольких видов гаг, обитающих в советской Арктике, на острове Врангеля встречается преимущественно один — тихоокеанская гага).

Близился прилет гусей. Это можно было понять не только по погоде или по календарю, но и по разговорам и поведению островитян. В каждом доме чистились заржавевшие, с осени пролежавшие без надобности дробовики, заряжались патроны. На белых гусей во время их пролета местным жителям разрешено охотиться. И хотя далеко не каждому стрелку удается убить птицу, все мужское население острова в эти дни бредит гусями. На гусиную охоту здесь смотрят как на отдых, развлечение, даже как на праздник (наверное, потому, что гуси — главная, наиболее зримая примета весны, а она в высоких широтах особенно желанна). Остались пока без внимания лежащие на припае нерпы: нерпичий промысел, конечно, важнее, но ведь это просто работа, будничная, повседневная. По вечерам стало свободнее в клубе: заядлых охотников не влекли кинофильмы, даже новые и с самыми интригующими названиями.

«Гусиная лихорадка» не обошла стороной и Нанауна. Рано утром я проходил мимо его дома. Вдоль стены лежали разомлевшие, безучастные ко всему собаки; лишь Апсинак, узнав меня, лениво похлопал хвостом по луже. Василий с младшим сыном, десятилетним Левой, сидели на крыльце и высекали пыжи из старых валенок.

«Собираешься?» — спросил Нанаун. Было ясно, о чем идет речь. Вскоре нам предстояло переселиться в тундру, к пику Тундровому, чтобы там, вблизи птичьей колонии, встретить пернатых путников, с первых дней появления гусей проследить за их жизнью на острове. Нанаун — в который раз! — с трепетом ждал гусиного перелета, и мысли его наверняка витали где-то на склоне горы, у многократно испытанной засидки.

Наконец наши сборы закончились, и семнадцатого мая гусеничный трактор, впряженный в громадные сани, потащил нас со всем имуществом в глубь острова. На санях в такт ухабам колыхался и скрипел балок — дощатый домик с дверью, окном, железной печкой, доверху начиненный ящиками, мешками, бочками. Гусеницы деловито наматывали все новые и новые километры. Казалось бы, все так же ярко светит солнце, но чем выше, чем дальше от поселка, тем меньше было видно проталин, совсем исчезли лужи, и о начавшейся там, внизу, распутице какое-то время напоминали лишь полосы грязи на снегу, стертые с полозьев.

Сутки в пути — и вот оно, гусиное гнездовье! Вокруг еще настоящая зима. Девственной белизны снежная пелена. Колючий, пронизывающий ветер срывает с гребней заструг снежную пыль. Впрочем, меня эта картина радует. Значит, мы не опоздали с переездом, значит, нам удастся застать самое начало прилета гусей.

Оборудование лагеря заняло немного времени. Место для него было выбрано заранее, еще во время зимних маршрутов. Теперь требовалось лишь стащить с саней домик — это без труда сделал трактор, — поставить рядом с домиком палатку-склад и сложить в ней ту часть имущества, что боится снега и дождя. И не успел еще умолкнуть за дальними увалами тракторный мотор, как лагерь принял жилой вид. Из высокой трубы над домиком приветливо вился дымок, на бугре и на склонах оврага — берегах будущего ручья — наметились первые тропинки.

Весна будто и впрямь забыла про эту часть острова. Три дня подряд температура воздуха здесь не поднималась выше минус двух градусов, то и дело начиналась поземка. Утром двадцать второго мая повалил густой, мокрый снег, а к вечеру разыгралась нешуточная пурга. Обычно в эту пору на острове уже видят первых гусей, но теперь их задерживала погода. Из пернатых нас навещали пока только пуночки. Пять или шесть пар их, появившиеся у лагеря еще в день нашего приезда, очевидно, на правах «первооткрывателей» упорно изгоняли из его окрестностей позднее подлетавших соплеменников. Закончив оборудование лагеря, мы сразу же устроили ловушку для пуночек. Уже несколько часов спустя все «первооткрыватели» перебывали в ловушке и теперь отличались от остальных пуночек алюминиевыми кольцами, надетыми на лапки.

Двадцать пятого мая нас навестил вездеход. Он привез кое-что из оставленных в поселке грузов и последние новости — а они были интересны! Оказалось, что гуси все-таки выдерживали издавна установленное ими расписание. Несмотря на снегопад, первая стайка гусей показалась над бухтой Сомнительной двадцать первого мая. Двадцать второго стая пролетала над поселком, и Нанауну, на зависть всем остальным охотникам, удалось добыть из нее пару птиц (судя по рассказам, Василий и сам немало гордился своим успехом: с небрежно заброшенными за спину трофеями он не спеша прошествовал вдоль всего поселка, хотя здесь и не проходила ближайшая дорога к его дому).

Показались долгожданные белые гуси. Фото автора.

Погода у нас резко изменилась лишь двадцать шестого мая. Уже ранним утром температура воздуха поднялась выше нуля. На глазах стал оседать снег, с крыши домика весело зазвенела капель. Прошло немного времени, и из-под снега появились камни, темные пятна лишайников, а в середине дня над лагерем протянулась первая стайка из девяти белых гусей. К исходу следующего дня от снега освободилось уже около четверти, а еще через день — почти половина поверхности тундры. Весна стремительно врывалась вглубь острова. Появились первые кулики тулесы, и в воздухе зазвучали их меланхолические крики. В окрестностях лагеря исчезли пуночки: теперь им стали наконец доступны семена тундровых трав и расщелины среди камней, где можно устраивать гнезда. Появлялось все больше и больше гусей.

Редкий человек, не говоря уже об охотнике, останется равнодушным, не остановится при виде стаи летящих гусей: настолько гармонично сложение этих крупных птиц, настолько совершенен и слажен их полет. Но особенно волнующее зрелище — косяки белых гусей, плывущие в голубом весеннем небе. Часами можно было провожать их взглядом, следить за размеренными взмахами черных окончаний гусиных крыльев. Стаи одна за другой подлетали теперь с востока, переваливали через горный хребет и, снизившись, начинали кружить над гнездовьем.

В ближайшие дни еще возвращались холода, шел мокрый снег, но было ясно, что зима отступила. Второго июня впервые можно было выйти из домика без темных очков, а это значило, что снежный покров исчез больше чем на половине поверхности тундры. Вода, которую до этого впитывали и удерживали снежные наносы, прорвалась наружу бесчисленными ручьями, и их журчание временами соперничало по силе с разноголосым гомоном птичьих голосов и весенним тявканьем песцов.

Теперь выяснилось, что подавляющее большинство островных песцов размножается вблизи гусиного гнездовья. В ближайших окрестностях его, да и среди самой колонии, на площади пятьдесят квадратных километров, мы насчитали десять песцовых семейств. Плотность обитания песцов здесь оказалась самой высокой на острове. Важную роль в этом играют особенности местного почвообразования. И без того тонкий слой почвы на острове сильно разрушается ветрами и вешними водами. Поэтому, несмотря на пересеченный рельеф и обилие рек и ручьев, здесь не так уж много мест, пригодных для устройства песцовых нор. Лучшие условия для поселения звери находят на участках с дерновыми почвами, которые образуются по склонам увалов и речных долин, на песчаном и супесчаном грунте, в местах с хорошо развитой травянистой растительностью. В таких же условиях устраивают свои колонии и белые гуси. Песцы, следовательно, находят здесь не только благоприятные условия для устройства своих жилищ, но и обильный корм: в гусиной колонии летом можно поживиться и яйцами, и птенцами, а при случае и взрослыми гусями.

Кстати, обнаружилась еще одна любопытная особенность в жизни островных песцов. Проходя в один из этих дней по гнездовью, я издалека заметил лежащего на оттаявшем бугре песца. Зверь (несомненно, и он наблюдал за мной) подпустил меня к себе шагов на двадцать и лишь после этого побежал. В тот момент, когда песец вскочил на ноги, что-то темное отделилось от его живота и упало на землю. Подойдя ближе, я с удивлением увидел, что в старом гусином гнезде, сохранившем еще подстилку из птичьего пуха, лежат шесть беспомощных, слепых песцовых детенышей. Хотя было довольно тепло, щенята вскоре начали дрожать и расползаться из логова. Я отошел от них; тут же, на моих глазах, появилась мать и прикрыла малышей своим телом. Позже такой же выводок попался Феликсу и еще один — мне.

Выводок песцов. Фото автора.

Значит, это не была случайность. Действительно, как рассказали потом местные охотники, рождение молодых вне нор вообще свойственно островным песцам, и лежащих под открытым небом детенышей здесь находят каждый год.

Эта черта биологии заметно отличает песцов с острова Врангеля от зверей из других частей Арктики. Как правило, всюду звери щенятся в норах или, в крайнем случае, в укрытиях среди каменных россыпей. Впрочем, всему находится объяснение. В то время когда размножаются островные песцы, их норы бывают забиты ледяными пробками (снег здесь слишком мелок и не защищает нор от промерзания, устройству же глубоких убежищ препятствует высокий уровень вечной мерзлоты), а начинающая оттаивать почва пропитана влагой. Едва лишь протаяли и слегка подсохли норы, как щенята из временных убежищ стали исчезать: родители переносили их в более надежные подземные убежища.

Снег таял и затапливал зимние убежища леммингов. Фото автора.

Вешние воды затапливали зимние подснежные гнезда леммингов. Летние норки их также еще были заполнены льдом, и зверьки оказались в бедственном положении. Они метались по тундре, с писком бросались на гусей, даже на человека и тем самым еще издали выдавали себя. По сухим островкам земли теперь неутомимо рыскали песцы, в воздухе парили поморники и чайки-бургомистры.

Над выводками гусей парили поморники. Фото автора.

С каждым днем птичье население вокруг нашего лагеря увеличивалось. Появлялись все новые виды куликов. С громкими прерывистыми трелями быстро кружились в воздухе компании пестрых красноногих камнешарок. То и дело встречались пары гораздо более степенных, чем камнешарки, исландских песочников, часто слышались мелодичные, журчащие песни самцов этих птиц. Невероятно раздув зобы, низко над землей пролетали и монотонно дудели кулики-дутыши. Всюду над каменными россыпями звенели песни луночек, давно уже не появлявшихся в «столовой» возле нашего домика, хотя там по-прежнему были набросаны крупа и хлебные крошки. Раздавались не менее мелодичные песни самцов лапландских подорожников.

Однако в первую очередь бросались в глаза и слышались белые гуси.

В начале июня гнездовье в основном уже заполнили его главные обитатели. Прилетевшие гуси держались парами и стремились сразу же занять себе участок. Часть старых гнезд еще была скрыта под снегом, участков явно не хватало, и дело не обходилось без потасовок. Часто можно было видеть, как гусак, обладатель собственной территории, расправляется с новым претендентом на его участок. Распустив крылья и низко пригнув к земле голову, хозяин со всех ног бросался к чужаку. Иногда хватало и этого, но порой разыгрывались настоящие баталии. То один, то другой гусак щипал противника за «загривок», бил его крыльями. В воздухе, как снежные хлопья, летели мелкие белые перышки. И все-таки победу торжествовал хозяин. Это и естественно: источником смелости и решительности была близость гнезда (а быть может, и чувство собственной правоты). Неудачник поспешно улетал, сопровождаемый подругой: гусыни гораздо терпимее относятся друг к другу и во время «объяснения» между гусаками часто мирно лежат рядом.

Бездомным парам не оставалось ничего другого, как ждать, пока растает снег. Они объединялись в стаи и пока паслись по склонам пика Тундрового; местами вся дернина здесь была уже расщипана и «вспахана» гусиными клювами. Те пары, которым удавалось обосноваться, тут же приступали к очистке гнезд от старой подстилки: благодаря этому место для нового гнезда скорее просыхало, почва быстрее протаивала и прогревалась. Третьего июня во многих гнездах уже появились первые отложенные гусынями яйца.

Островки снега быстро уменьшались, почва оттаивала и высыхала. Уцелевшие после потопа лемминги попрятались в норки, и песцов все больше начинали интересовать гусиные яйца. Но этот корм не всегда доставался им легко.

Невдалеке от нашего лагеря жили и охотились три пары песцов. Постепенно мы научились различать их, узнавать каждого из них «в лицо» и обнаруживали все больше различий в их поведении, характере и вкусах.

Самую дальнюю нору занимала пара явных неудачников. Сбросив свои пушистые зимние шубы, все песцы выглядели сейчас неказисто, но эти были самыми тощими и неряшливыми: большие клочья белой шерсти, торчащие со спины и боков, придавали им вид каких-то оборванцев. Эти звери промышляли в основном на помойке за нашими палатками (лагерь теперь разросся: отдельное жилище поставили себе недавно приехавшие кинооператоры, под брезентовыми крышами разместились новый склад и лаборатория). Может, там не было деликатесов, но источник пищи не иссякал, и без него им вряд ли удалось бы выкормить щенят. Грабить гусей они, видимо, и не пытались, разве что удавалось подобрать яйцо, второпях отложенное гусыней вдалеке от гнезда (такие случаи бывали нередко). По гнездовью «неудачники» пробирались очень робко, по узким полоскам «ничьей» земли, и птицы вовсе не обращали на них внимания.

Звери из ближайшей норы раньше других освободились от остатков зимней шерсти. Это были самые ловкие воришки, жившие почти исключительно за счет гусей. Они умело пользовались драками птиц, исподтишка подкрадывались к драчунам и тут же удирали, унося во рту яйца. Один из них удачно пугал птиц неожиданным броском, предварительно подобравшись из-за укрытия. «Ложный выпад» подчас заставлял гусей взлетать. Не давая птицам опомниться, песец хватал яйцо и опять-таки спешил убраться.

Песцы из третьей пары, жившие на склоне пика Тундрового, были всеядны. Они опустошили немало гнезд куликов и лапландских подорожников, не ленились выкапывать из-под земли леммингов. Частенько они показывались и на гусином гнездовье, но промышляли здесь с переменным успехом.

До середины июня у гусей продолжался строительный сезон. На сырых, замшелых участках, где почва оттаивает и прогревается поздно, они сооружали высокие гнезда из утоптанной травы. Там, где было посуше, расчищали неглубокие лунки в земле и скудно выстилали их растительной ветошью. Каждый день гусыни откладывали по одному яйцу, однако до полного завершения яйцекладки не садились насиживать. Так, впрочем, поступает большинство птиц, и по этой причине птенцы у них вылупляются одновременно. Покидая гнездовье, гуси теперь тщательно прикрывали кладку травой. Можно было пройти совсем рядом с таким гнездом и не заметить его.

Солнце, казалось бы, совершенно одинаково светило круглые сутки (если только небо не заволакивали тучи), и, тем не менее, животные придерживались определенного распорядка. В дневные часы в колонии становилось гораздо шумнее, чаще случались потасовки: птицы теперь стали еще более нетерпимо относиться к конкурентам, в схватках участвовали уже не только гусаки, но и гусыни. Много птиц (они пока продолжали летать на кормежку за пределы гнездовья) было видно в воздухе. Чаще и громче пели пуночки и лапландские подорожники. Ночью птицы затихали, зато активнее становились песцы. «Неудачники» показывались у помойки и днем, но гораздо чаще в ночные часы. О своем прибытии они извещали хриплым протяжным лаем.

Десятого июня я увидел первое гусиное гнездо, выстланное белым пухом. Теперь его было легко заметить даже издали, но это уже не имело значения: птицы начали насиживать яйца, находились при них неотлучно, и гораздо важнее маскировки была теперь защита гнезда от холода.

Мне хотелось выяснить, будут ли гусыни взамен собранных мною яиц откладывать новые. Поэтому еще в самом начале кладки я разложил почти в двухстах гнездах железные жетоны с номерами и потом ежедневно обходил свои участки. Половина гнезд были контрольными, половина — опытными: часть яиц из них я забирал. Оказалось, что гусыня может снести дополнительно не больше одного-двух яиц. Выяснилось также, что пух в гнездах (гуси выщипывают его у себя с груди и живота) появляется одновременно с окончанием кладки, и, если яйца лежат хотя бы на небольшом клочке пуха, значит, насиживание уже началось.

Появление в гусином гнезде пуха — признак того, что началось насиживание яиц. Фото автора.

Нас очень интересовали взаимоотношения между отдельными птицами и между парами, а также между гусями и другими обитающими здесь животными. Любопытно было также изучить, как влияет присутствие многих тысяч пар гусей на растительность этой долины, да и всего острова. Гнездовье так близко подходило к лагерю, что многое можно было выяснить, даже не выходя из дома, сидя перед окном или дверью палатки. Птицы мирились и с появлением людей вблизи гнезд, подпускали к себе человека на пятнадцать — двадцать шагов и только тогда отходили по земле или взлетали. После того как гуси начали насиживать, к ним можно было подходить еще ближе, причем бросалось в глаза, что наши «домашние» птицы, обитавшие у лагеря или на опытных участках, были гораздо доверчивее «диких».

Почти две недели подряд стояла сравнительно тихая и теплая погода. Но двадцатого июня к середине дня небо затянули тучи, задул ветер, из-за гор поползли серые клубы тумана. Прошло немного времени, и пушистыми, рыхлыми хлопьями повалил снег. К вечеру он уже покрывал землю слоем глубиной двадцать-тридцать сантиметров. Собравшись в домике у пышущей жаром печки, мы переживали за гусей и ждали катастрофы. Но помочь пернатым мы ничем не могли.

На следующий день похолодало еще сильнее. Снег продолжал идти, хотя на земле его как будто не прибавлялось: снеговой покров оседал и становился плотнее. У лагеря вновь появились пуночки, в большинстве своем окольцованные. Значит, дела их были плохи, и они вспомнили о нашем гостеприимстве. Гнездовье покрывала сплошная снежная пелена. Если не считать тех птиц, что изредка пролетали над долиной, гусей не было видно.

«Неужели они замерзли?» — думал я, пробираясь по снегу. Но все оказалось не так страшно. У каждого гнезда из продухов выглядывали клювы, из-под моих ног, раскидывая снежные комья, взлетали живые птицы. Яйца в гнездах были теплые, значит, гусыни продолжают их насиживать. Продухи были расположены попарно: гусаки по-прежнему оберегали покой подруг. Когда через день снег стаял, жизнь на гнездовье продолжалась обычным порядком. Пострадали лишь мелкие птахи. Померзли яйца у лапландских подорожников, пуночек, и некоторые из них вскоре начали устраивать новые гнезда. Появились стайки бродячих куликов-камнешарок, чернозобиков, исландских песочников. Они, очевидно, тоже лишились кладок, но возобновить их уже не могли.

* * *

Еще заранее было намечено несколько летних маршрутов. В конце июня мы отправились на вездеходе в путь на юго-запад, к морскому побережью, к птичьим базарам.

Долина реки Гусиной. Два месяца назад мне пришлось проезжать по ней на собаках. Трудно было тогда поверить рассказам каюров о том, что здесь под снегом скрыт настоящий оазис. Теперь по берегам реки виднелись густые заросли ивняков, поднимавшихся местами больше чем на полметра. Даже немилосердная тряска и быстрый бег вездехода не мешали рассмотреть порхающих над вершинами кустов крупных бабочек. Но самой интересной и неожиданной находкой были чечетки. Эти мелкие серые пичуги с красными шапочками на головах в общем-то мало чем примечательны, но они характерны для гораздо более южных районов — для полосы кустарниковых тундр, лесотундры и даже тайги. Чечетки быстро выдали свое гнездо, устроенное на кусте и вмещавшее пятерых крошечных птенцов.

Если снег недавно и выпадал здесь, то, наверное, не был сплошным. Во всяком случае, многочисленные лапландские подорожники, кулики-тулесы и чернозобики продолжали насиживать яйца. На склонах ближайших гор нам одно за другим встретились три гнезда белых сов, вокруг которых в свою очередь располагались небольшие колонии белых гусей, черных казарок, гаг. Самки совы (они крупнее самцов и отличаются от них разбросанными по оперению крупными темными пестринами), обычно еще издали завидев человека, безучастно улетают, зато самцы защищают гнезда с невероятной отвагой. Стоило мне оказаться поблизости от гнезда, как в воздухе непременно появлялся разъяренный совин. Устрашающе щелкая клювом, он с каждым разом все ниже проносился надо мной. Его громадные изогнутые когти временами царапали верх моей шапки-ушанки, и, не будь тесемки завязаны под подбородком, она, возможно, была бы сорвана с головы у первого же гнезда. Мало того, один из самцов прибег к необычной защите: опустился на землю в нескольких шагах от меня, распушил перья, отчего стал чуть ли не вдвое больше, и, переваливаясь с боку на бок, бесстрашно направился мне навстречу. При этом он шипел, щелкал клювом и, не мигая, таращил громадные желтые глаза. Я не мог удержаться от смеха.

Впрочем, совин беспомощен только перед человеком, и легко себе представить, какие ощущения испытал бы на моем месте любой пернатый или четвероногий хищник. Не случайно к совиному гнезду не рискуют приближаться даже олень или собака. Каждый мало-мальски умудренный жизненным опытом песец обязательно обойдет гнездо стороной, даже если оно находится прямо на его пути. Бытуют рассказы о том, как совин схватывал песца когтями, поднимал его в воздух и с высоты бросал на землю. Понятно, что зверь, вышедший живым из такой переделки, до конца своих дней запоминал полученный урок. И конечно, не удивительно, что возле каждого совиного гнезда расположены небольшие колонии гусей и гаг. Соседство сов надежно охраняет их обитателей от песцов (Сами совы, хотя они и хищники, размножаются только при обилии в тундре леммингов и в этом случае питаются лишь грызунами, не обращая внимания на своих «подопечных» и их птенцов).

Возможно, что возникновению здесь таких сообществ (а они характерны для Арктики, причем в других ее частях гуси гнездятся также по соседству с соколами-сапсанами, мохноногими канюками и даже крупными чайками) способствует краткость здешнего лета. И хищные птицы, и гуси имеют продолжительный гнездовой период и рано приступают к размножению, поэтому они вынуждены селиться вместе на первых же проталинах. И все-таки возможность защититься от песцов, несомненно, играет при этом важную роль.

Подтверждением тому было совсем недавно случившееся происшествие. Наши кинооператоры должны были снять гнездо совы и долго искали его. Но вот гнездо найдено. Анатолий Александрович ликовал: мало того что кадр захватывал и часть гусиного гнездовья, и живописные склоны горы Тундровой — совсем рядом с совой сидели на гнездах черные казарки и тихоокеанские гаги! Рассчитывая посвятить съемке не один день, кинооператоры вышли из лагеря, нагруженные снаряжением, продуктами и палаткой, которую они использовали в качестве засидки.

Вернулись они в полном унынии. Сову испугала, очевидно, слишком близко поставленная засидка. Она слетела с гнезда и больше не появлялась. На месте оставались лишь казарки и гаги. Надежда на возвращение совы, впрочем, не оставляла Анатолия Александровича, и еще через несколько дней он вновь побывал у гнезда. К своему удивлению, он не нашел не только совы или ее «подопечных», но и яиц в их гнездах. Вокруг была разбросана лишь яичная скорлупа с характерными следами тонких песцовых клыков…

От долины Гусиной уже рукой подать до побережья. Показывается море. Оно еще подо льдом, только льдины теперь посерели, торосы сгладились и уменьшились в размерах.

Какое-то время гусеницы тарахтят по гальке, и вездеход останавливается. Узкий пляж, зажатый с одной стороны прибрежными обрывами, с другой — ноздреватым ненадежным льдом, упирается в отвесные скалы. Дальше дороги нет. Впрочем, мы уже близки к цели. Над припаем виднеются черные волнистые цепочки пролетающих кайр. Встревоженные появлением людей, с клекотом проплывают в воздухе бургомистры.

Небо почти безоблачно. Пригревает солнце, и к нему, преодолевая порывы ветра, тянутся желтые цветы полярных маков. Их здесь так много, что прибрежные склоны будто позолочены. На льду повсюду нежатся нерпы. Лежа на боку, даже на спине, казалось бы, в самых непринужденных позах, они, однако, не забывают об осторожности. То один, то другой тюлень поднимает голову, оглядывается и вновь безвольно распластывается на льду. Иначе и нельзя: медведь, быть может, таится за ближайшим укрытием! Не удивительно и то, что больше всего тюленей лежит на ровных ледяных полях, вдали от торосов: подобраться незамеченным здесь хищнику труднее всего. Полной безопасности, конечно, нет и тут (иначе медведи в Арктике перевелись бы), но для достижения ее делается все возможное.

Мои товарищи расходятся кто куда. Ботаник с гербарной сеткой за спиной исчезает за увалами в глубине острова. Феликс где-то раскапывает лемминговые норы. Я иду к птичьим базарам и, поднявшись на ближайший утес, убеждаюсь, что льды в море тянутся без полыней и разводий до самого горизонта, по крайней мере на десятки километров.

Как же в таком случае и где кормятся кайры? Ведь эти птицы добывают корм — мелкую рыбешку, рачков и других беспозвоночных животных — в море, в толще морской воды. Кайры — посредственные летуны и вряд ли могут перелетать по нескольку раз в день на открывшемся где-то вдали полыньи. Такие перелеты, пожалуй, по плечу лишь их соседям по гнездовью — подвижным и крикливым чайкам-моевкам.

Отсюда, с высоты, пытаюсь проследить пути летящих на кормежку кайр, но замечаю на припае медведя, затем еще двух. Это семья: медведица и медвежата, родившиеся прошедшей зимой. Недавние малыши уже сильно подросли, достигли почти половины роста матери и в первый момент кажутся взрослыми зверями. Впрочем, сомнения тут же рассеиваются: мать ненадолго присаживается, и детеныши приникают к ее груди. Слабый ветер тянет в мою сторону, и звери меня не замечают.

Мех мишек сейчас грязный, бурый. Когда они оказываются против солнца, то выглядят и вовсе темными, почти черными. Звери высматривают нерп (медвежата, конечно, тоже не вегетарианцы, и материнское молоко для них, очевидно, нечто вроде легкого завтрака). Охотится, собственно, одна медведица. Она то привстает на задних ногах, то забирается на торосы. Молодые идут сзади, точно повторяя ее действия. Однако на торос они карабкаются лишь после того, как мать успела осмотреться. Похоже даже, что они ждут внизу ее специального разрешения.

Сон у нерп и впрямь очень чуток. Там, где недавно прошли медведи, не видно ни одного тюленя. Семейство переходит на новое ледяное поле, и оно также моментально пустеет. Но охота все-таки началась. Мать скрылась за торосом, затем стало видно, что она крадется, проползая от укрытия к укрытию. Где-то залегли и исчезли медвежата. Медведица все удаляется от берега. Бурое пятно на льду то показывается, то скрывается. Вот несколько заключительных прыжков — и… неудача: нерпа успела скатиться в лунку. Медведица стоит на месте, затем идет, уже не прибегая к маскировке; рядом показываются медвежата. Семья уходит в сильно торошенные льды, и я теряю ее из виду.

Дальше моими попутчиками становятся моевки. Непрерывно, стайка за стайкой они летят со стороны речной долины, неся в клювах клочья травы. Эти птицы по понятной причине молчаливы. Зато визг, торопливые выкрики несутся из встречного потока: клювы чаек пока пусты. Чем ближе к птичьим базарам, тем сильнее становится шум. Показываются первые колонии моевок, их гнезда, прилепившиеся на узких выступах и в трещинах скал. Здесь еще не закончился строительный сезон (потому-то чайки и носят траву), продолжаются драки из-за удобных для гнездовья мест. Постепенно, но все настойчивее в разноголосый хор вплетаются грубые, раскатистые крики кайр.

Пора приступать к работе.

Мне нужно было провести учет обитателей базаров, нанести птичьи колонии на карту, получить представление о сроках размножения птиц и их питании. Обычно это делается с лодки или катера, плывущего морем вдоль скал. Сейчас работа упрощалась; можно было ходить под базарами по льду, подниматься с него на любой интересный участок.

Дело уже подходит к концу. Берег круто поворачивает на восток, птичий базар кончается, и я в последний раз забираюсь на карниз скалы. Испуганные кайры, неохотно оставляя свои яйца, лежащие прямо на голом камне, слетают. Уже в воздухе они выстраиваются цепочкой и, достигнув ближайшей гряды торосов, начинают резко снижаться. За торосами одна за одной скрываются и другие стайки кайр. Оттуда же они летят в сторону базара.

Что все это значит? Не там ли и находится птичья «столовая»?

Догадку можно проверить, если подняться повыше, и я карабкаюсь на новые карнизы.

Сомнений почти не остается. Только корм может собрать такое множество птиц. Бесчисленные черные точки усеивают ограниченное пространство льда, вереницы кайр тянутся оттуда к птичьему базару. И опять видна медвежья семья, скорее всего старые знакомые. На этот раз каждый зверь действует самостоятельно и, похоже, не без успеха. Во всяком случае, то один, то другой из них врывается в самую гущу птиц. Такое видишь не каждый день, и, не приди конец пиршеству мишек, я бы еще долго не спускался со скалы. Нарушает его гул мотора. Вездеход далеко, шум его едва доносится, но медведицу он сразу настораживает. Звери недолго стоят без движения, а затем быстро уходят вглубь льдов.

Заработавший мотор — это сигнал общего сбора у машины. Приходится и мне спешить: ведь нужно еще побывать у «столовой», выяснить, наконец, что же съедобного птицы находят на льду.

Кайра. Фото автора.

С кайрами я встречаюсь не впервые. Мое знакомство с ними началось когда-то на Новой Земле, затем мне пришлось обследовать их колонии на Мурмане и Новосибирских островах, на Курилах и Сахалине. Однако открывшееся здесь передо мной зрелище было совершенно необычным. Кайры большими стаями сидели в лужицах, образовавшихся вокруг нерпичьих лунок или имевших на дне естественные промоины и соединявшихся с морем. Они протискивались сквозь эти отверстия под лед, добирались до воды и ловили сайку. У выныривавших птиц из клюва нередко торчал хвост этой рыбки, самой обычной и массовой в арктических морях. Отверстия во льду были узки, птиц много, и, чтобы нырнуть, они подолгу дожидались своей очереди (а она как-то поддерживалась), негромко переругиваясь при этом с соседями. Да, корм давался им теперь нелегко!

Зато медведи нашли легкую поживу. Кайры могут подняться в воздух лишь после продолжительной пробежки по воде (на птичьем базаре они набирают подъемную силу за счет падения с карниза). С небольших луж взлетать им было трудно, да еще, видимо, и голод лишал птиц осторожности. На льду лежали растерзанные останки птиц, расплывались пятна крови.

Мотор продолжал работать. Послышалось несколько выстрелов. Оставив в небе дымный след и неярко вспыхнув, взвилась ракета. Значит, обо мне начали беспокоиться. Задерживаться больше нельзя: вездеход готов выйти в обратный путь.

* * *

Колонии морских птиц, расположенные по скалистым берегам материка и островов, русские поморы метко окрестили птичьими базарами. Более удачное название трудно придумать. Карканье кайр, пронзительные выкрики моевок, хриплые голоса бургомистров и бакланов, свист чистиков сливаются здесь в глухой, издали слышный рев, заглушающий шум прибоя и звук человеческого голоса. Бесчисленные рои птиц напоминают пчел перед гигантским ульем. Истинная окраска камня местами невидима под скоплениями птичьих тел, под белыми потоками засохшего птичьего помета. Раздавшийся вблизи неосторожный выстрел срывает со скал лавины пернатых, способные опрокинуть стоящую на воде шлюпку, выбросить из нее зазевавшихся людей.

Колониальные гнездовья морских птиц можно встретить во многих частях земного шара. На островах тропических морей известны колоссальные «общежития» альбатросов и буревестников, на скалистых берегах Чили и Перу в массе селятся пеликаны, олуши, бакланы — «поставщики» гуано, ценного промышленного сырья. Скопления морских птиц встречаются на побережьях морей и в областях умеренного климата. Но особенно характерны они для полярных стран. В высоких широтах Арктики подавляющее большинство морских птиц (а они составляют большую часть местного птичьего населения) гнездится колониями. В Антарктиде образуют колонии все пернатые.

Две причины способствуют возникновению птичьих базаров: обилие кормов в море и недостаток мест, удобных для устройства гнезд, на берегах.

В морях, так же как и на суше, есть свои пустыни и оазисы. Особенно богаты органической жизнью те участки моря, где происходит вертикальное перемешивание вод, где их толщи насыщаются необходимыми для развития жизни минеральными солями, поднимаемыми с грунта, и кислородом, захватываемым с поверхности. Здесь в первую очередь бурно развивается фитопланктон, непосредственный потребитель минеральных солей и кислорода. Обилие этих мельчайших растительных организмов делает возможным массовое развитие мелких ракообразных и других животных, привлекающих в свою очередь рыбу, морских птиц, морских зверей.

Вертикальное перемешивание усиливается в тех местах, где сталкиваются водные массы с различной соленостью и с разными температурами, например теплые и холодные воды. Именно поэтому так богаты жизнью окраины Арктики. В Баренцево море врываются теплые потоки Гольфстрима, и на побережьях его располагаются грандиозные птичьи базары. Например, на Новой Земле насчитывается около пятидесяти «общежитий», где в общей сложности обитает свыше двух миллионов кайр, многие десятки тысяч моевок, чистиков, бургомистров! На Земле Франца-Иосифа примерно в сорока колониях гнездится более двухсот тысяч кайр, более полумиллиона люриков, десятки тысяч других пернатых.

К востоку от Баренцева моря птичьи базары уменьшаются в размерах и встречаются реже. Своим происхождением они обязаны преимущественно выносу теплых вод сибирскими реками. Таковы колонии кайр на острове Преображения и моевок на востоке Таймыра (влияние вод реки Хатанги), поселения кайр, моевок, чистиков и бургомистров на Новосибирских островах (влияние Лены). Последние струйки Гольфстрима достигают восточных берегов архипелага Северной Земли, где и угасают окончательно. По-видимому, им-то и обязаны своим существованием расположенные здесь «общежития» люриков и чистиков, моевок и бургомистров.

На противоположной окраине Арктики, в Беринговом море, заканчивает свой путь теплое течение Куросио; расположенные здесь на морских берегах птичьи базары по величине соперничают с новоземельскими, а по разнообразию обитателей, очевидно, не имеют равных в мире. Продолжение этих колоний, хотя и с обедненным по составу населением, можно встретить на северном побережье Чукотского полуострова, кончаются же они на острове Врангеля.

Примерно одинаковые по величине птичьи базары располагаются на крайнем западе и крайнем востоке острова; в каждом из них не менее чем двадцать тысяч кайр и десять тысяч моевок. Кроме того тут обитает масса чистиков, беринговых бакланов, бургомистров. Чистики, моевки и бакланы образуют местами и небольшие самостоятельные поселения.

Первое знакомство кайренка с миром. Фото автора.

У разных видов птиц разные требования к местам гнездования. Проще всего устроиться моевкам. Свои гнезда они делают из смеси травы, ила или глины и, как ласточки, могут прилеплять их даже к отвесным утесам. Кайры используют для гнездования горизонтальные карнизы скал, причем при выборе их проявляют большую разборчивость. Карниз не должен иметь наклон ни к морю (иначе яйца будут падать с него), ни в противоположную сторону (будет скапливаться вода, и зародыши в затопленных яйцах погибнут). Кайры не могут селиться на карнизах, расположенных ниже, чем в пяти-шести метрах от уровня моря. Только падение с такой высоты позволяет взрослым птицам набрать необходимую для взлета скорость. Кроме того, обосновавшись ниже, они подвергались бы большому риску при шторме. Птенцы кайр, покидая базар, еще не имеют маховых перьев и неспособны к активному полету; на своих коротких крылышках они должны спланировать с карнизов на воду. Поэтому для поселения птиц непригодны скалы, отделенные от моря широкими пляжами, так же как и морские побережья, не освобождающиеся летом ото льдов. Птенцы чистиков, когда они покидают гнезда, имеют уже развернувшиеся маховые перья и легко преодолевают полосу суши. Поэтому колонии чистиков могут быть удалены от моря на несколько километров. В то же время эти птицы выводят потомство в укрытиях — в расщелинах скал, пустотах среди каменных глыб. Гнездиться в тех местах, где нет убежищ, они не могут. Бакланы занимают узкие карнизы, однако, расположенные лишь на большой высоте. Наконец бургомистр, как и любой пернатый хищник, предпочитает занимать «командную высоту» — безопасное место с хорошим обзором.

Так складывается определенный порядок, присущий всем птичьим базарам Севера. Верхние «этажи» — вершины пиков и мысов — принадлежат бургомистрам. Они чувствуют себя здесь полновластными хозяевами и берут с других обитателей «общежития» немалую дань яйцами и птенцами. Человека эти хищные чайки встречают тревожными криками еще на далеких подступах к базару, видимо, стремясь не допустить конкурента к своей постоянной (и неплохой) кормушке. Центр поселения, как правило, составляют кайровые колонии, причем величина их определяется количеством и площадью горизонтальных карнизов.

Участки средних «этажей», непригодные для гнездовья кайр, достаются моевкам. Эти части базаров — отвесные стены, ниши, глубокие щели — наименее доступны для человека и очень коварны. Гнезда моевок здесь нередко единственные выступы, на которые, казалось бы, можно опереться, наступить ногой. Однако эти опоры очень непрочны. Неопытного скалолаза они подчас вводят в соблазн и служат ему плохую службу.

На средних же «этажах» размещаются бакланы — пожалуй, самые сварливые и необщительные из жильцов птичьих базаров. Чистики относятся к высоте безразлично и, если находят глубокие расщелины, могут гнездиться как на вершинах скал, так и низко над морем.

Размежевание между обитателями «общежитий» происходит не только на суше, но и в воде, во время кормежки. Чистики промышляют вблизи побережья и питаются преимущественно донными животными. Они легче других пернатых мирятся с морскими льдами и довольствуются небольшими полыньями, трещинами, разводьями среди ледяных полей. С прибрежных скал иногда удается наблюдать за охотой птиц. Нырнув и размахивая крыльями, чистик «летает» в толще воды. Именно «летает», настолько движения его походят на обычный полет в воздухе. Достигнув дна, он тщательно обследует камень за камнем, заглядывает, даже подныривает под них. Время от времени птица появляется на поверхности, держа в клюве рыбешку или рачка. Однако прежде чем проглотить добычу или улететь с ней к гнезду, чистик непременно «прополощет» ее, несколько раз опустит в воду, низко наклонив голову.

Кайры кормятся на промоинах среди припая. Фото автора.

Кайры тоже прекрасно ныряют и совершают подводные «полеты» при помощи крыльев, но ловят рыбу и рачков главным образом на более глубоководных участках. Случалось, что рыбаки доставали этих птиц, запутавшихся в сетях, с глубины в тридцать и даже сорок метров. Под берегами кайры добывают корм редко: это не характерно для них, но иногда их принуждают к этому чрезвычайные обстоятельства. Прекрасные ныряльщики и удачливые рыбаки также бакланы. Моевки в отличие от всех этих птиц нырять не могут и облавливают только поверхностные слои воды, зато они лучшие летуны и обладатели самых обширных охотничьих угодий.

Птичий базар отнюдь не вынужденное скопление птиц. Совместное гнездование дает пернатым большие преимущества. Прежде всего «общежитию» легче отбиться от хищников, защитить от них свое потомство. Например, к колонии полярных крачек или белых чаек (первые гнездятся на острове, вторые залетают сюда только зимой) не рискуют приблизиться ни песец, ни бургомистр, ни поморник. Что представляет собой коллективная самооборона у белых чаек, я видел несколько лет назад. Дело было на севере Новосибирских островов. Едва лишь вблизи колонии показывался бургомистр, как навстречу ему, сорвавшись со скал, бросалась чаячья стая. Бургомистр тут же утопал в плотном облачке окружавших его птиц. Только по движениям стаи можно было догадываться, что хищнику основательно достается от преследователей и что он мечется из стороны в сторону, то взлетая, то совсем прижимаясь к прибрежным льдам. Лишь когда незваный гость бывал отогнан далеко в море и скрывался за торосами, возбужденные чайки возвращались на свои карнизы. От своих друзей полярников я слышал, что эти птицы успешно защищают гнездовья даже от белых медведей.

Хотя не столь яростно, но отгоняют бургомистров от своих колоний и моевки. Тактику кайр (как и белых гусей) скорее можно назвать пассивной самообороной. Пока птица насиживает или согревает птенца, ее потомство находится в безопасности. Мало того, наседка присмотрит и за близлежащим чужим яйцом и не позволит его похитить. Не случайно поэтому кайры, гнездящиеся более плотными поселениями, терпят от хищников гораздо меньший урон, чем птицы, живущие мелкими группами.

Выгоды колониальности заключаются не только в возможности самообороны; в полярных странах в условиях холодного лета обитатели птичьих базаров могут сэкономить тепло, которого здесь так мало. Сгрудившись, птицы не так сильно остывают. Интереснейшие наблюдения такого рода сделаны в Антарктиде французскими исследователями Прево и Бурльером. Выяснилось, например, что температура тела у императорских пингвинов зависит от того, держатся ли они плотной «толпой» или поодиночке. В первом случае температура на два с лишним градуса выше, чем во втором. Птенцы пингвинов в отсутствие родителей собираются в одну тесную группу и только так спасаются от морозов. Нечто подобное происходит и на птичьих базарах в Арктике. Стоит спугнуть с карниза кайр, как кайрята сползаются в кучу и замирают. Растащить их бывает невозможно: птенец, отнесенный на противоположный край карниза, тотчас возвращается в «детский сад» и не покидает его до прилета взрослых птиц.

В крупных и плотнозаселенных колониях птенцы кайр не только реже замерзают, но и быстрее растут. Оставшись без присмотра, они могут согреться под крылом соседней птицы, а находясь в большом «детском саду», лучше экономят тепло. Эти кайрята меньше остывают и расходуют больше энергии не на поддержание температуры своего тела, а на рост и развитие.

На Севере перед птицами стоит нелегкая задача: за короткое северное лето они должны успеть высидеть яйца и вырастить птенцов. И опять их выручает жизнь в «общежитиях». На острове Врангеля, как и в других частях Арктики, нетрудно было заметить, что яйца (а позднее и птенцы) в крупных плотнозаселенных колониях чистиков появляются почти одновременно. Не то происходит в мелких колониях, где пары занимают пустоты в удалении одна от другой. Там еще в середине и даже в конце августа наряду с подросшими птенцами встречаются малыши, которым, конечно, не суждено превратиться во взрослых птиц: беспомощными, обреченными на гибель покидают их родители, изгнанные приходом зимы. Яйца и птенцы гораздо дружнее появляются и в больших, плотных колониях моевок. Здесь, наверное, много значит пример соседей: жильцы тесных «общежитий» как бы взаимно подгоняют друг друга к кладке, находятся в своеобразном и полезном соревновании.

Появились птенцы в гнезде белой совы. Фото автора.

Борьба с холодом, защита потомства от морозов, использование каждого теплого дня, даже часа, — главная забота полярных птиц. Каждая птица делает это по-своему. Белые совы, например, приступают к кладке одними из первых, еще при двадцати-,тридцатиградусных морозах. Отложив на голую, промерзшую почву первое яйцо, самка почти не слетает с гнезда. Кормит ее во время насиживания самец. Яйца (их бывает семь-восемь, даже девять) она откладывает через день, и, таким образом, выведение птенцов сильно растягивается. В гнезде совы можно встретить одновременно и яйца, и птенцов — от недавно выведшихся до крупных, начинающих оперяться. И это очень кстати. Один самец не в состоянии прокормить многочисленное потомство, обладающее к тому же завидным аппетитом, и к супругу теперь присоединяется самка: все заботы по дальнейшему насиживанию яиц, согреванию беспомощных птенцов она теперь может передоверить их старшим братьям и сестрам.

Слой пуха в гнезде защищает птенцов гаги от холода. Фото автора.

Утки и гуси выстилают гнезда пухом и тем самым хорошо утепляют яйца. Повсеместно известен и особенно высоко ценится гагачий пух. Благодаря удачному сочетанию ничтожно малых удельного веса и теплопроводности этот материал до сих пор считается лучшим утеплителем, с ним не может конкурировать ни один искусственный заменитель. Достаточно сказать, что требуется всего сто граммов гнездового пуха гаги, чтобы сделать «жарким» пальто, рассчитанное на крупного мужчину.

Путь защиты потомства от холода, избранный кайрами, особенно удивителен. Отложив яйцо (только одно), они почти не прерывают насиживания. Если самка (или самец) собирается покинуть карниз и улететь в море, она передает яйцо уже дожидающемуся своей очереди супругу. При этом в верхней, обогреваемой наседкой части яйца почти постоянно поддерживается температура, близкая к тридцати восьми — тридцати девяти градусам. Однако нижняя часть яйца, хотя и лежащая на лапах птицы, сильно охлаждается, и температура здесь без вреда для зародыша может опускаться до плюс пяти, даже плюс одного градуса. Это замечательное приспособление кайр — древних обитателей Арктики — к местным условиям освободило их от всех забот, связанных с постройкой гнезд, и позволило откладывать яйца прямо на голые камни. Больше того, кайры могут приступать к гнездованию еще тогда, когда карнизы покрыты толстым слоем слежавшегося снега. В таких случаях наседки, постепенно «втаивая», оказываются в снежных лунках или даже норах, из которых виднеются только их головы. Замечательно и то, что, «втаивая» вместе с птицей в снег, яйцо непременно опускается на свое место на скале.

В связи с тем, что кайры не устраивают гнезд в полном смысле этого слова и выводят птенцов на каменных кручах, яйца этих птиц обладают необычными особенностями. Скорлупа их очень прочна, но толщина ее в разных местах неодинакова и наиболее велика там, где яйцо соприкасается с камнем.

Интересно, что скорлупа кайровых яиц бывает гораздо толще, если птицы гнездятся на карнизах скал, имеющих шероховатую, грубозернистую поверхность. Например, на Новой Земле она, как правило, вдвое толще, чем на Мурманском побережье, где гранитные карнизы базаров отполированы ледником, гладки и нередко покрыты слоем торфа. Вполне возможно, что такие различия в толщине скорлупы (которая, по-видимому, служит и теплоизоляцией) обусловлены и разницей в летних температурах на Новой Земле и на Мурмане.

Яйцо кайры имеет необычную, грушевидную форму и по этой причине сравнительно редко скатывается с карниза и разбивается. Разумеется, при толчках кайровое яйцо не всегда ведет себя, как волчок, и вовсе не вращается на одном месте вокруг своей оси (такое суждение нередко высказывается в популярной литературе). Яйца все-таки падают со скал. Но при этом можно заметить определенную закономерность: они чаще скатываются в начале насиживания, чем в конце. Оказывается, по мере развития зародыша центр тяжести постепенно перемещается к острому концу яйца: зародыш использует питательные вещества, и в тупом конце яйца увеличивается так называемая воздушная камера. Тупой конец яйца поднимается, уменьшается радиус окружности, описываемой им при толчке, а, следовательно, меньше становится и вероятность скатывания яйца. В этом заключается определенный биологический смысл, ибо в конце насиживания птицы уже не могут возобновлять утерянные кладки.

Толщина скорлупы яйца толстоклювой кайры: а — на «Семи островах», б — на Новой Земле.

При открытом и массовом гнездовании пернатых яйца их неизбежно бывают перепачканы пометом. Дыхание зародышей в таких условиях затрудняется, и будущих птенцов выручают лишь многочисленные и необычно крупные поры, пронизывающие скорлупу кайровых яиц.

Поскольку речь идет о кайрах и их приспособлениях к жизни в арктических условиях, нельзя не вспомнить еще об одной особенности этих птиц — нетребовательности по отношению к свету. Летом они не отдают предпочтения какой-либо части суток и одинаково деятельны и днем и ночью. Надо полагать, что таким же образом они ведут себя и полярной зимой (большинство их зимует в Арктике вблизи кромки льда или на отдельных полыньях), легко примиряясь с отсутствием света. Остается, впрочем, непонятным: как им удается ловить подвижную добычу — рыбу, ракообразных — в почти абсолютной темноте? Возможно, что, как и арктические тюлени, кайры имеют особое «чувство добычи» либо ориентируются по слабому фосфорическому свечению движущихся организмов.

Естественно, что громадные скопления морских птиц оказывают заметное воздействие на окружающую природу, на обитающих вблизи животных и на растительный покров.

Положение яйца толстоклювой кайры на гнездовом карнизе и радиус окружности, описываемой им при толчке: а — ненасижинное яйцо, б — насиженное яйцо.

По приблизительным подсчетам, одни лишь кайры за четыре месяца вылавливают у западных берегов Новой Земли более двадцати пяти тысяч тонн различных морских организмов. По еще более приблизительным подсчетам, количество морских птиц, населяющих все птичьи базары советской Арктики, достигает четырех миллионов особей, а вес поедаемых ими за лето кормов может превышать двести тысяч тонн. Большинство этих морских птиц кормится рыбой и, в общем, поедает ее немало. Однако воздержимся от поспешных выводов и не будем пока считать пернатых серьезными конкурентами человека. Общие запасы рыбы в морях, в том числе арктических, не подсчитаны; кроме того, добычей кайрам, чистикам, моевкам чаще служат малоценные виды рыб, и главным образом крошечная полярная треска — сайка, до сих пор почти не привлекающая внимания рыбаков.

Гнездящиеся в колониях массы птиц обильно «удобряют» прибрежные воды своим пометом, вносят в море минеральные соли, микроэлементы, вызывая тем самым усиленное развитие здесь органической жизни. Таким образом, птицы в какой-то мере сами «обеспечивают» себя кормом. «Удобряют» они, конечно, и берега, отчего здесь образуются более тучные по сравнению с соседними участками почвы. Не удивительно поэтому, что у подножий и в окрестностях птичьих базаров появляется необычно пышная и своеобразная растительность. Здесь растут злаки, камнеломки и другие травы, причем в таких местах растения начинают зеленеть раньше и вегетируют дольше (при разложении птичьего помета выделяется тепло). Потому-то к птичьим базарам тяготеют, достигая здесь особенно большой численности, лемминги и некоторые зерноядные птицы (в том числе пуночки), в свою очередь привлекающие сюда песцов и других хищников.

Птичьи базары и их обитатели, особенно кайры (Существует два вида этих птиц. В Арктике распространен преимущественно один из них — толстоклювая кайра), издавна служили объектом специального промысла. Заготавливались яйца и мясо, перо и пух, иногда также шкурки птиц. Например, на Новой Земле русские поморы начали использовать запасы птиц уже в XV–XVI вв. В XIX в., а тем более в нынешнем столетии промысел здесь достиг особенно больших размеров. В иные годы на базарах заготавливались десятки и сотни тысяч яиц, тысячи самих птиц, и стоимость всей этой добычи составляла примерно четверть стоимости всей вывезенной с Новой Земли продукции.

Яйца кайр вполне съедобны, по размеру и весу примерно вдвое превышают куриные и, что особенно важно, значительно богаче куриных витамином А. Многие годы население ближайших к Новой Земле городов и поселков употребляло их в пищу (сейчас здесь получило развитие домашнее птицеводство, и кайровые яйца сюда давно уже не завозятся). Тем более охотно употребляли яйца кайр сами полярники, живущие на арктических островах охотники и рыбаки. Время от времени яйца кайр собирали для своих нужд и жители острова Врангеля. Здесь даже был разработан способ предохранения яиц от порчи: чукчи и эскимосы зарывали их с этой целью в песок на прибрежных косах.

Сама кайра весит около килограмма, но мясо ее, довольно грубое, жесткое и к тому же обладающее заметным привкусом ворвани, не назовешь деликатесом. Кайры чаще заготавливались лишь как корм для ездовых собак или для наживки песцовых ловушек. Кое-где местные жители собирали яйца бургомистров и моевок, охотились на чистиков. Предпринимались даже попытки использовать яйца морских птиц как сырье для мыловаренного производства и разрабатывать скапливающиеся кое-где у подножий птичьих базаров залежи гуано, но эти направления промысла развития не получили.

Но все это было в прошлом. В последние годы птичьи базары в советской Арктике охраняются и пользуются вниманием уже не сборщиков яиц и охотников, а натуралистов.

* * *

Мы жили среди гусей, постоянно видели вокруг множество птиц, даже сами едва ли не стали членами этого сообщества, но как-то недооценивали общие масштабы гнездовья. Когда вездеход уже приближался к базе и поднялся на последний перевал, грандиозность открывшейся панорамы меня поразила. «Общежитие» заполняло громадную долину и со всех сторон упиралось в горные хребты (как выяснилось из наших подсчетов, площадь гнездовья составляла в тот год около ста квадратных километров). С перевала оно казалось безбрежным озером, поверхность которого рябили крылья тысяч перелетавших гусей. Лишь внимательно присмотревшись, можно было заметить, что густота колоний не везде одинакова: самые плотные поселения располагались на участках, раньше других освободившихся от снега, и белые пятна от скоплений птиц перемежались с зеленеющими пустотами.

Лето было в разгаре, и, казалось, прилет пернатых на остров давно уже закончился. Тем не менее, в начале июля в небе стали появляться новые стаи гусей. Это прилетели черные казарки. Так же как и белые гуси, они размножаются только в высоких широтах Арктики. Гнездились казарки и на острове, хотя не образовывали больших колоний. Несколько их гнезд располагалось вблизи лагеря, и я навещал их довольно часто. Яйца в них давно лежали на пуховых подушках, а значит, наседки уже были заняты насиживанием. Дикие гуси обычно начинают размножаться только на третий год жизни, значит, теперь летели неполовозрелые птицы, проводящие здесь лишь сезон линьки. Их «погодки» — неполовозрелые белые гуси также держались на острове, но прилетали сюда гораздо раньше.

Первые птенцы в гнездах белых гусей. Фото автора.

В июле произошло важное событие в жизни обитателей колонии: начали вылупляться гусята. В один из последних июньских дней я шел привычным маршрутом по гнездовью и собирал оставшиеся неубранными жетоны. Птицы подпускали к себе почти вплотную и редко взлетали при моем приближении, предпочитая не спеша отходить по земле. Нагнувшись в очередной раз, я услышал доносившееся из гнезда попискивание. На всех яйцах скорлупа была еще целой, но в каждом из них бунтовал, просился на волю, спешил начать жизнь будущий гусь. Следующей ночью необычный писк и новые интонации в голосах взрослых гусей разбудили меня. Выглянув из палатки, я увидел, как в сопровождении супружеской четы катятся золотисто-серые пуховые шарики. Эти бунтари были уже на воле.

Весь процесс рождения гусят — от появления в скорлупе едва заметного отверстия до того момента, когда семья покидает гнездо и свой гнездовой участок, — занимает около двух суток. Вслед за первым проклевывается второе яйцо, третье, четвертое. Проходит еще немного времени, и подпиленная изнутри скорлупа (как и птенцы всех прочих птиц, гусята проделывают это при помощи специального «яйцевого зуба» на клюве) лопается, тупой ее конец отлетает в сторону. Показывается мокрая голова, с любопытством смотрят на свет большие темные глаза. Освободиться от остатков ненужной теперь скорлупы совсем просто. Несколько часов гусята обсыхают под материнскими крыльями, а затем, почувствовав себя самостоятельными, отправляются знакомиться с миром. За выводком следуют родители: другого выхода у них не остается…

«Общежитие» распадалось буквально на глазах. Теперь особенно наглядно проявлялись согласованность в действиях его обитателей, единство этого большого организма. Брошенных гнезд с каждым днем становилось все больше. Седьмого и восьмого июля из колонии ушла основная масса птиц, а к вечеру следующего дня гнездовье почти совсем опустело. Гуси уходили на север, северо-восток и восток, не придерживаясь каких-либо зримых ориентиров. Уже в пути семьи объединялись в стайки, те в свою очередь постепенно вырастали в стаи. Впрочем, семейные отношения между птицами сохранялись. Я убедился в этом после нескольких попыток обмануть их, подсунуть гусям чужих птенцов или «навязать» птенцам новых опекунов. Обман не удавался. Каждый раз, очевидно улавливая какие-то оттенки в голосе (менее вероятно, что и в облике) взрослых, «подкидыши» находили своих родителей и убегали к ним.

Нескончаемым потоком птицы шли в тундру Академии, не выбирая дороги, поднимались в горы порой по самым высоким и крутым склонам. Гуси карабкались даже на вершину Тундрового пика, преодолевая по пути нагромождения каменных глыб, пересекая языки нестаявшего снега. Было похоже, что идут во главе колонн, направляют их движение несмышленые пуховички. Самих гусят, казалось, не смущали тяготы путешествия. Балансируя полурасправленными крылышками, они бойко семенили лапками, не заставляя родителей дожидаться или как-то подгонять себя, решительно устремлялись на крутой склон, обрывались, сползали вниз и вновь шли на штурм. Родительская опека проявлялась лишь в подбадривающих криках и, особенно в движениях шеи (при помощи которой гусь выражает почти все свои эмоции).

В начале июля опустели и гнезда черных казарок. Под моим наблюдением их было намного меньше, чем гнезд белых гусей, не только потому, что они редки на острове, но и по той причине, что заметить насиживающую казарку очень трудно. Бурое оперение делает ее настоящей невидимкой среди пятен лишайников и россыпей щебня (такие участки птицы и выбирают для гнездовий). Пух казарок тоже темный и великолепно маскирует кладку, когда наседка ее оставляет. Теперь гнезда можно было заметить издали: их выдавали запутавшиеся в пуху белые скорлупки. Как раз к началу июля растительность на острове стала особенно пышной, злаки и осоки покрыли густым ковром речные долины, берега озер. Птенцы у гусей и казарок выводятся в лучшее время года, встречая их, Арктика щедра и гостеприимна.

Дальнейшая судьба выводков черных казарок осталась неизвестной, но наблюдения за семьями белых гусей продолжались, хотя теперь для этого нужно было ходить в тундру Академии, километров за десять — пятнадцать от лагеря. С появлением гусят жизнь птиц не стала спокойнее, пожалуй даже наоборот: выводки подвергались большим опасностям. Уже в первые дни распадения гнездовья над гусиными потоками появились поморники и бургомистры. Словно понимая, что это последняя возможность поживы, с отчаянной решимостью врывались в стаи жившие среди колоний песцы. Нельзя сказать, что взрослые птицы безропотно расставались с гусятами. Однажды я долго следил за действиями пары короткохвостых поморников. Десятки раз подряд они пикировали на гусей, садились передохнуть и вновь продолжали свои атаки. Родители метались, кидались навстречу хищникам, иногда даже подскакивали, пытаясь ударить их в воздухе крыльями. И они все-таки сумели отстоять потомство. Поморники, еще раз устроив передышку, улетели. Однако далеко не все гуси были так удачливы. В этом году в подавляющем большинстве гусиных гнезд было по четыре-пять яиц, но уже десятого июля выводки в среднем состояли лишь из трех гусят.

Еще в конце июня на гнездовье начали встречаться большие белые перья. Бросалось в глаза, что птицам стало труднее взлетать, что на крыльях у них появляются просветы. У гусей начиналась линька. С каждым днем крылья птиц все редели, а к середине июля они растеряли все маховые перья, летать не могли и при опасности спасались бегством.

И белых гусей, и черных казарок во время линьки нетрудно ловить для кольцевания. Фото автора.

До середины июля продолжали прилетать черные казарки. Предположение подтвердилось: это были неполовозрелые птицы, использующие остров только как место для линьки. Казарки держались теперь стаями и, так же как и белые гуси, паслись по берегам рек и озер в тундре Академии (здесь они не только находили лучшие пастбища, но и чувствовали себя у воды в большей безопасности). Неполовозрелых казарок на острове было в десятки или даже в сотни раз больше, чем гнездящихся, а это означало, что родина их находится где-то в другом месте, быть может даже не в Евразии, а в Северной Америке.

Вообще во второй половине лета распределение птиц на суше заметно изменилось. Опустели сухие склоны увалов, каменные россыпи, зато стали оживленнее берега рек, озер, морское побережье. Кроме гусей и казарок сюда вместе с выводками откочевали гаги, чернозобики, исландские песочники. Некоторые пернатые уже улетали. Первыми, еще в конце июля, потянулись стайками на юг самки плосконосых плавунчиков. У этих куликов все заботы, связанные с насиживанием яиц и вождением выводков, приходятся на долю самцов.

Самки (а они ярче окрашены, и как раз им принадлежит роль «ухажеров») проводят на своей родине всего лишь пятнадцать — двадцать дней в году. В середине июля как-то незаметно исчезли самцы дутышей (все заботы о потомстве они, наоборот, перепоручают самкам). В конце июля, после того как их птенцы поднялись на крыло, улетели и самки дутышей. В начале августа на острове перестали встречаться лапландские подорожники.

Близилась осень. С приходом августа в воздухе все чаще стали порхать снежинки. Хотя солнце и не пряталось за горизонт, ночью заметно холодало, по утрам нередко серебрил землю иней. После первых заморозков пожелтели листики на стелющихся ивах.

Подрастали, приобретали самостоятельность молодые песцы. В конце июля они еще продолжали получать корм от родителей, но кое-что добывали и сами. Особенно часто песцовые семьи преследовали молодняк пуночек, недавно вылетевший из гнезд и плохо летавший. Несколько раз я был очевидцем такой охоты. Песцы окружали выводок, постепенно сужая свой круг, и, когда до птиц оставалось меньше метра, дружно, как по команде, кидались за добычей. Обычно удавалось спастись лишь части выводка, а некоторых птиц звери приканчивали при следующем окружении. Родители учили щенят выкапывать леммингов, охотиться на гусей. Гусиные крылья встречались у нор песцов особенно часто.

Четырнадцатого августа, после долгого перерыва, мне пришлось опять побывать в поселке. Вокруг домов, даже в глубоком овраге, не осталось и следов зимнего снега. По дну оврага едва сочился ручеек. Он то и дело скрывался среди камней и был так немощен, что уже не мог служить источником воды для поселка. Воду теперь приходилось брать в реке за несколько километров; как раз навстречу нашему вездеходу шел трактор, тащивший за собой поставленную на полозья цистерну. Исчезли и запомнившиеся с весны лужи. Кучи мусора, что накапливались всю зиму, были убраны, и поселок показался мне посвежевшим и более просторным. В остальном здесь все выглядело по-старому. У домов вдоль привязей лежали собаки; прислоненные к стенам, ждали своего срока сани. Кое-где на протянутых между домами веревках сушились оленьи шкуры.

Вскрылось море. Основная масса льдов грязной полосой виднелась у горизонта; ближе к берегу ветер и течения носили одиночные льдины. Дома и мачты полярной станции гляделись в водную гладь лагуны. Песок лизали сизые, холодные языки волн. Почти все население поселка собралось на берегу, у катера. Знакомые лица виднелись на палубе. Нанаун и несколько подростков возились на земле у кучи «пых-пыхов» — поплавков из нерпичьих шкур, снятых чулком, надутых и высушенных. Люди были сосредоточенны. К острову подошли моржи, и охотники впервые в этом году готовились выйти на промысел.

На следующий день вездеход отправился обратно в наш летний лагерь, но не привычным, много раз пройденным путем, а вдоль восточного побережья. Конечно, нельзя было не сделать остановку у мыса Уэринг, где расположен большой птичий базар. Громада скал здесь круто обрывается к морю. Откуда-то снизу приглушенно доносится хор птичьих голосов и монотонный шум прибоя. Видны роящиеся у гнездовий моевки, пролетающие кайры. Как обычно, над головами людей появляются бургомистры. Спуститься на карнизы даже с надежной веревкой (ее у нас с собой нет) здесь нелегко, без веревки — невозможно. Остается лишь понаблюдать за птицами сверху, с плато мыса.

Шум то нарастает, то стихает. Ухо иногда улавливает выкрики отдельных птиц, главным образом кайр. Среди птичьих криков выделяется особое, раскатистое карканье, сопровождаемое то ли писком, то ли свистом. Это может быть только семья — родители и подросший, спустившийся на воду кайренок, — уходящая в открытое море. Значит, кайровые колонии распадаются, птичий базар пустеет. Увидеть спуск птенцов со скал на этот раз не удалось, но раньше мне приходилось быть очевидцем такой картины.

Родители подчас долго «уговаривают» птенца, даже подталкивают его клювами, и наконец, он решается, срывается с карниза скалы, планирует на своих коротких крылышках и опускается на воду. Бывает, что раз-другой он ударяется по пути о камни, но поднимается на ноги, вновь бросается вниз и, в конце концов, все-таки добирается до моря. Удары, несомненно, смягчает его очень густое, упругое оперение. Однако опасности на этом не кончаются. В море, особенно в первые дни распадения базаров, всегда бывают видны сборища возбужденных взрослых птиц. С появлением каждого нового птенца кайры начинают кричать громче, суматоха среди них усиливается и нередко переходит в общую потасовку. Расталкивая одна другую, птицы устремляются к кайренку, клювами хватают его за крылья, голову, ноги, тащат в разные стороны, увлекают под воду. Чаще всего дело кончается тем, что птенец вырывается из этой толчеи помятый и пощипанный и в сопровождении взрослой птицы — наверное, одного из родителей, — беспрерывно переговариваясь с ней, отплывает в море. Чем объяснить эту странную сцену? Скорее всего, кайры, лишившиеся собственного потомства, но сохранившие родительский инстинкт, потребность в заботе о птенце, стремятся отбить его у родителей или таких же бездетных птиц, как и они сами.

Лучше всего видны с моего наблюдательного пункта колонии моевок. В гнездах сидят по два, по три оперяющихся крупных птенца. Вытягивая шеи, словно примериваясь, они нередко посматривают вниз, расправляют крылья, иногда даже хлопают ими, пытаясь подняться в воздух. Скоро и они покинут скалы. А пока родители регулярно снабжают их кормом. Старые птицы то и дело появляются на гнездах, но, прежде чем оделить потомство принесенной добычей, они исполняют перед птенцами своеобразный «танец», сопровождаемый взрывами несуразных криков. По этим крикам, даже не видя моевок, можно судить о том, насколько часто они кормят молодежь, насколько вообще удачна их охота.

В тундре Академии на пути вездехода показалась стая белых гусей. Приближающаяся машина не вызвала, как это бывало прежде, бегства птиц. Подпустив нас к себе необычно близко, они легко, даже без разбега, взлетели и тут же начали выстраиваться клином — обычным походным порядком. В стае отсутствовали гусята, многие птицы были с серыми шеями. Значит, это неполовозрелые гуси; линять они начали несколько раньше «стариков», а теперь у них выросли маховые и рулевые перья, и пернатым вновь стала доступна воздушная стихия. Невдалеке от лагеря встретилась еще одна стая. Гуси летели высоко в небе на юго-восток. Они уже покидали остров, им предстояла дальняя дорога. Тревога и грусть, казалось, звучали в их голосах…

Быстро подрастали молодые гуси. Птенцами называть их стало уже неудобно: едва они освобождались от пуха, как оказывались покрытыми хотя и серыми, но настоящими перьями. Удлинялись их крылья, и птицы пытались пустить их в ход: они часто расправляли крылья, хлопали ими, пробовали подлетывать, а некоторые даже летали, хотя еще неуверенно, низко над землей или над водой. Крепнувшая с каждым днем уверенность в своих силах явно доставляла юнцам чувство удовлетворения. Они взлетали, не принуждаемые к тому какой-либо опасностью, и, опустившись на землю, издавали победные, торжествующие крики. Заканчивалась линька и у родителей, и они все легче отрывались от земли. Стая за стаей улетали в теплые края гуси-холостяки. Во второй половине августа солнце стало заходить за горизонт. Когда именно это случилось, сказать трудно. Светило уже давно скрывалось от нас за горами. Но как-то неожиданно, вдруг мы заметили, что полярный день кончился, что сумерки по ночам сгущаются и становятся длиннее.

К двадцатому августа приобрели способность к полету гнездившиеся белые гуси, их молодняк, холостые черные казарки. В поведении гусей появилась какая-то нервозность. Днем они все еще спокойно паслись у реки и озер, но ночи стали проводить сумбурно. С наступлением сумерек птицы как будто утихомиривались и засыпали. Но вот к стае подсаживались новые гуси. Поднимался невообразимый галдеж. Прилетавшие либо обосновывались здесь же, прятали головы под крыло и замолкали, либо, сманив ночлежников, летели дальше, будили новых птиц. Партии гусей непрестанно объединялись и делились. До самого рассвета тундра то стихала, то наполнялась гусиным гоготом. Птицы словно обсуждали какие-то важные проблемы, но никак не могли прийти к единому мнению.

На острове все еще стояла золотая осень. По утрам, правда, склоны холмов седели от инея, лужи подергивались звонкой корочкой льда. Но с восходом солнца холмы вновь рыжели, лед на лужах исчезал. Так длилось до двадцать четвертого августа. В это утро иней не стаял, посыпался сухой мелкий снег. Снежинки падали на подмерзшую землю, и ветер сносил их в овраги, подгребал к камням, к задубевшим от стужи кустикам травы. Мы ждали вездехода и упаковывали имущество. Слышался непрестанный гусиный крик. В небе стая за стаей торопливо пролетали и белые гуси, и черные казарки.

В середине дня мы простились со своим летним лагерем, с песцами-»неудачниками», оседло жившими теперь у помойки всей семьей, и выехали в поселок. Снег шел все гуще. Вблизи побережья он покрывал землю уже сплошной пеленой. В вихрях снежной пыли с криками еще проносились косяки гусей. В море приглушенно мычали моржи. Это был для пернатых странников последний привет родины.