Глава первая
1
В ночь на 3 декабря 1919 года со станции Воронеж тихо, без гудков, отправился бронепоезд. Пушки были развернуты по бортам: вправо и влево. Напряженно вглядывались в темноту наблюдатели. Медленно, словно проверяя надежность каждого пролета, вполз поезд на мост через Дон и, лишь миновав его, увеличил скорость.
Минут через двадцать с запасных путей станции столь же тихо двинулся другой состав, необычный даже по внешнему виду. Перед паровозом - платформа, нагруженная рельсами и шпалами. К станковому пулемету, установленному среди шпал, прильнули несколько бойцов. Следом за паровозом - пять классных пассажирских вагонов и снова открытая платформа: тоже с ремонтными материалами и с пулеметом. Тускло светились зашторенные окна. Вспыхивали на площадках огоньки цигарок - покуривали часовые.
Только один вагон в самой середине состава выглядел совершенно темным, пустым. А он-то как раз и был главным. В просторном его салоне сидели двое. Командующий Южным фронтом Александр Ильич Егоров, склонив крупную, по-солдатски коротко остриженную голову на крепкой шее, просматривал телеграммы, полученные перед самой отправкой: одни были из Москвы, другие - из Серпухова, где располагался штаб фронта. Лицо у Егорова добродушное, открытое, какие бывают чаще всего у людей уравновешенных, сильных физически. Рисунок губ твердый, чуть ироничный. Большой подбородок казался бы слишком тяжелым, массивным, если бы не маленькая веселая ямочка, разделявшая его и придававшая лицу законченность, гармоничность.
Рядом с Егоровым - худощавый, затянутый ремнями Ворошилов. Тонкие губы плотно сжаты. В карих глазах - чуть заметное любопытство. Недавно здесь, еще не освоился.
- Товарищ Ворошилов, - негромко произнес Александр Ильич. - Вы обратили внимание на сообщение об успехах конницы товарища Примакова?
- Опять подтверждается, что фронтальное наступление, лобовые атаки успеха нам не приносят.
- А обходятся дорого.
- Вот именно. Белые отступают там, где возникает угроза их флангам и тылу. Начали пятиться, как только кавалерийская группа Примакова прорвалась к ним в тыл, рассекла коммуникации.
- Да, роль кавалерии сейчас особенно высока, - кивнул Егоров, - маневр, маневр и еще раз маневр. Знаю, товарищ Ворошилов, что вы твердый сторонник стремительных и решительных действий...
- Поэтому и направляете меня в конницу? - быстро спросил Климент Ефремович, пытаясь наконец разобраться, чем вызвано его новое назначение - членом Революционного военного совета к Буденному. Очень уж неожиданно это произошло. Почти год он был народным комиссаром внутренних дел Украины, возглавлял борьбу со всякой контрой, с националистами, с многочисленными бандами. Страна жила в эти дни под лозунгом: «Все на борьбу с Деникиным!» На юг отправляли новое пополнение, слали туда последние запасы снарядов, патронов, военного снаряжения. Предупреждая о нависшей угрозе, Владимир Ильич писал сурово и откровенно: «Наступил один из самых критических, по всей вероятности, даже самый критический момент социалистической революции...»
Горькой утратой стала потеря Киева. И на других участках фронта дела шли неудачно. 20 сентября белогвардейцы захватили Курск. 6 октября их конница ворвалась в Воронеж. Еще через неделю деникинские полки вступили в Орел и двинулись дальше: на Тулу, на Москву.
После того как оставлена была Украина, Ворошилова назначили командовать 61-й стрелковой дивизией. Он начал приводить ее в порядок. Дивизия была малочисленная, дисциплина из рук вон скверная. А впереди - большие бои. Красная Армия как раз только-только перешла в контрнаступление, начала теснить деникинцев. Климент Ефремович думал, что скоро поведет на врага свою 61-ю, но вдруг - вызов в штаб фронта, короткий разговор, назначение в конницу...
- Почему именно меня? - повторил свой вопрос Ворошилов.
Егоров, отложив не прочитанные еще телеграммы, всем корпусом повернулся к Ворошилову.
- Хочу, чтобы была полная ясность. На главном направлении, вдоль железной дороги Орел - Курск - Харьков, успехи наши весьма скромные. Здесь наша пехота медленно, с трудом оттесняет противника. Большую помощь оказывает ей Примаков со своими червонными казаками, рейдируя по тылам противника. Они делают свое важное дело, однако самые существенные достижения у нас сейчас на левом фланге. Одержав победу под Воронежем и Касторной, Буденный врезался в расположение деникинских войск... Конечный результат будет определяться тут. И поэтому прямо в ходе боев мы создаем здесь новую армию. И не просто армию, а конную. Это особенно важно.
- Понимаю.
- Буденный, я думаю, станет со временем хорошим командующим. Он энергичен, смел, - продолжал Егоров приятным рокочущим баритоном. - Но формировать армию и управлять ею Семену Михайловичу будет очень трудно. Особенно на первых порах. А вы, Климент Ефремович, имеете большой опыт...
- Я привык к строевым должностям.
- У нас есть командиры, которых выдвигают из народа сами события. У нас есть военные специалисты. При этом нам очень важно иметь на фронте испытанных политических руководителей, способных усилить влияние партии. Эта задача поставлена перед нами VIII съездом. Важно иметь таких политических руководителей, которые способны направлять в нужное русло неорганизованные или слабо организованные массы, принимать на месте правильные партийные решения. И даже противостоять ошибочному давлению сверху, если подобное давление будет. Вот так, Климент Ефремович, - развел руками Егоров. - Ваша кандидатура была бесспорной, поэтому и отозвали вас из шестьдесят первой дивизии.
- Конная армия - совсем новое дело, просто не знаю, с чего начинать?!
- Вот мы и начнем вместе, для этого и едем, - весело блеснули прищуренные глаза Егорова.
2
Близилось утро, когда Климент Ефремович ушел в свой вагон. Поезд двигался очень медленно. Поскрипывали рессоры, потрескивала обшивка старого, давно отслужившего срок вагона.
В полутьме, в тишине раздавался храп, столь мощный, что его, наверно, слышно было во всех купе. Ворошилов открыл дверцу двухместного отделения: на полке поверх одеяла, не сняв даже сапог, богатырски раскинулся Александр Пархоменко, успевший только расстегнуть бекешу. Зашел, наверное, с холода, после проверки постов, прилег на минутку, и разморило его в тепле.
На соседней полке чуть слышно посапывал Ефим Щаденко, накрыв голову подушкой и выставив лишь острый, как петушиный клюв, нос. Климент Ефремович, пожалуй, никогда прежде не видел, чтобы Ефим спал по-настоящему, раздевшись. В Царицыне, где Щаденко был политкомиссаром и особоуполномоченным Реввоенсовета 10-й армии, он, кажется, вообще никогда не ложился, такая уж у него была беспокойная должность. Прикорнет среди дня, расслабив ремни, а затем снова отправляется по делам.
Хорошо, что Пархоменко и Щаденко едут вместе с ним. Друзья давние, надежнейшие из надежных.
Пошел в купе, отведенное для него с женой. Так уж повелось у них: без Кати Климент Ефремович никуда. Особенно она помогает ему в такое время, как сейчас, когда нет настоящей, ощутимой работы. Он уже готов принять новые обязанности, нетерпение одолевает его, а возможности такой еще нет. Климент Ефремович не любил и не умел ждать, сам знал эту свою слабость, но не мог справиться с ней. Становился раздражительным, скверно и мало спал, жалея попусту пролетавшие часы. Катя действовала на него успокаивающе.
Давно подмечено: чем сильнее различаются люди, тем надежней они сходятся, словно бы дополняя друг друга. Может, не все, но у Ворошиловых получилось именно так. Сам он невысокий, худощавый, черты лица резкие, рот маленький. А Екатерина осаниста, полновата, несколько даже медлительна. Плавный, мягкий овал лица, пухлые, как у девочки, губы, большие глаза, всегда словно бы затянутые легкой таинственной дымкой - так казалось ему. Своей спокойной рассудительностью она сглаживала, утихомиривала порывы впечатлительного, увлекающегося Клима. Когда он чувствовал, что горячится, может наломать дров, старался хоть минуту побыть рядом с женой. Посидеть молча или переброситься двумя-тремя ничего не значащими фразами - и к нему возвращалась уверенность, способность рассуждать хладнокровно, без спешки.
Когда не было поблизости жены, пытался представить ее лицо, ее голос: даже это помогало ему.
С тех пор, как на далекой Северной Двине, в малом городке Холмогоры, политический ссыльный Ворошилов познакомился со ссыльной одесситкой Екатериной Давыдовной Горбман и со свойственной ему стремительностью сделал ей предложение, они почти не разлучались. В ссылке, в скитаниях по стране, в подпольной работе, на фронтах гражданской войны - всюду и всегда были вместе.
Просто удивительно, как умела она чувствовать состояние мужа, жить его интересами. И при всем том не мешала, не связывала Климента Ефремовича, сама находила себе полезное дело. В Царицыне заботилась о беспризорных детях, организовала столовую при штабе армии. В те трудные дни люди не знали, не помнили, где и что ели последний раз. Перекусывали на бегу. Но каждый, кто появлялся в штарме-10, будь то командир с передовой, ординарец или связной, - каждый обязательно получал горячую пищу.
Климент Ефремович тихо открыл дверь, однако Екатерина Давыдовна услышала. Смутно белевшая рука ее привычно скользнула под подушку, к нагану.
- Это я, - шепнул он и присел рядом, зарылся лицом в копну ее жестковатых волос, ощутив родной теплый запах. Теперь-то она, конечно, совсем проснулась, но лежала не двигаясь, не открывая глаз.
Климент Ефремович ладонями осторожно повернул к себе лицо жены, поцеловал несколько раз.
- Что случилось? - приподнялась она, удивленная неожиданной нежностью. - Произошло что-нибудь, Клим?
- Еще бы!
- Очень важное?
- Да! Событие, какого до сих пор не бывало!
- Ты улыбаешься?.. Не могу понять.
- А надо бы... Десять лет назад, ровно десять лет назад, в этот самый день на тебе была кофта с глухим воротом, с петлями и пуговками. И еще вроде бы лямки от плеч до пояса.
- Ты никогда не научишься разбираться в платьях, - засмеялась она.
- Зато я разобрался в тебе. Сразу понял, что ты самая красивая женщина на земле и мы с тобой созданы друг для друга. Больше того, сумел убедить в том же тебя, и довольно быстро.
- Ой, Клим! - у нее вдруг осел, пропал голос. Откашлялась. - Десять лет! Как же ты вспомнил?
- Просто никогда не забывал... Помнишь ссылку, север, заснеженную улицу, наш дом с окнами под самой крышей...
- А как празднуют десятилетие? Это хоть не серебряная, но все же...
- Не знаю. Первый раз, - пожал он плечами.
- Сейчас приготовлю что-нибудь... Чай вскипячу.
- А я пока проверю посты... Этот чертов Пархоменко так ухайдакался, что заснул прямо с шашкой на ремне. Слышишь, храпит? Жалко будить.
- Есть же комендант.
- На коменданта надейся, а сам не плошай! Не знаю его, тревожусь.
- Только не очень долго...
3
На концевой платформе около пулемета дежурили пятеро. У всех - добротные мерлушковые папахи: солдатские, сохранившиеся, вероятно, на каком-то тыловом складе еще с германской войны. И ботинки новые, армейского образца. Обмотки накручены неумело: у кого до колен, у кого едва закрывают щиколотку.
Другого обмундирования для бойцов не нашлось, остались в своих пальтишках, перехватив их ремнями с подсумками. Только у старшего по возрасту, который лежал возле «максима», потертая шинель и армейские сапоги. Видать, фронтовик.
Занимался серый рассвет, такой унылый, что от него стало вроде бы еще холодней.
- До костей проняло, - тер ладони боец в коротком пальто с большими металлическими пуговицами. - Так и пронизывает.
- Перед паровозом еще хуже, - сказал Ворошилов. - Тут потише, а там ветер хлещет.
- Но от этого не легче, - боец в коротком пальто спрыгнул с тормозной площадки, пошел рядом с платформой, широко размахивая руками. - Братцы, пробежимся! Кто со мной?
Двое присоединились к нему.
- Не дурите, - нахмурился Ворошилов. - Отстанете.
- Мы? Да если бы командир разрешил, до станции добежали бы, погрелись, поели и встречать вышли бы - как раз к сроку. Позволь, Фомин?
- Ишь чего выдумал, - проворчал несердито боец в сапогах. - Пойми, Леснов, не ровен час, налетит кто...
Здесь, на платформе, особенно заметно было, как медленно ползет поезд. Вот почти остановился, опять дернулся. Проплыли мимо деревья, изувеченные снарядами, поваленный телеграфный столб. Насыпь сплошь изъязвлена большими и малыми воронками, вскрывшими дерн, желтел сыпучий песок.
- Больно уж густо наковыряли, - произнес Фомин.
- Только что фронт прошел. Бои главным образом вдоль полотна, - Ворошилов прилег рядом с Фоминым, увидел вблизи темное усталое лицо. Шрам на виске оттянул кожу около левого глаза, он продолговатый, узкий, в отличие от правого, круглого.
- Пулей чиркнуло?
- Осколок. Еще в шестнадцатом.
- Унтер-офицер?
- А вы, извините, кто?
- Ворошилов моя фамилия.
- Слышали о вас, - в голосе Фомина прозвучало уважение. - А я не унтером, вольноопределяющимся был. Чуть до производства не дотянул. Свалило снарядом - уволили по чистой.
- Теперь годным признали?
- Сам пошел. По призыву Владимира Ильича Ленина.
- Вот оно что! И товарищи ваши?
- Группа из двадцати человек. Направлены в распоряжение политотдела Конной армии.
- Партийцы?
- Все! - не без. гордости подтвердил Фомин.
- Ясно! - обрадовался Климент Ефремович. - Ща-денко говорил мне... Расскажите подробно, откуда вы, кто?..
- Да какие подробности-то, - пожал плечами Фомин. - Сам я из железнодорожников. Отец, машинист, хотел, чтобы я в инженеры вышел. Ну, а жизнь вместо студенческой фуражки солдатскую носить заставила. Когда ранило, в депо определился. После революции народным образованием предложено было заняться. А этим летом губнаробраз самого на курсы послал. В Москву... Послушай, Леснов, - позвал он бойца в коротком пальто, вернувшегося на платформу, - ты согрелся?
- Вполне.
- Приткнись тут. Вот товарищ Ворошилов нами интересуется. Поговори, я закурю пока.
- Что за курсы такие? - спросил Климент Ефремович.
- Голодно-просветительные, - Леснов сел рядом, прислонившись спиной к шпале. Молодое веснушчатое лицо раскраснелось, светлые волосы выбились из-под папахи, глаза озорные.
- Не балуй, Роман, - остановил его степенный Фомин.
- Разве я балую? Самые что ни на есть просветительные. Организованы стараниями Надежды Константиновны Крупской. Официальное название - Всероссийские курсы по внешкольному образованию. Вот и собрали нас, сто пятьдесят гавриков из разных городов и весей, которые, конечно, не под беляками.
- По направлению губернских и городских отделов народного образования, - добавил Фомин, любивший, вероятно, порядок и точность.
- А что за люди?
- Разносортные. Но в общем-то народец съехался толковый, - все в той же полушутливой манере продолжал Роман Леснов. - Учителя, работники клубов, библиотек. На новые масштабы переучивались. Как широкие массы к знаниям приобщать, к культуре и грамоте.
- Партийная ячейка большая?
- Ого! Половина курсантов - коммунисты, остальные сочувствующие, - ответил Леснов. И перестал улыбаться. - К нам товарищ Ленин недавно приезжал. Когда на фронте самые трудные дни были.
- Это верно, - подтвердил Фомин, с удовольствием затягиваясь самосадом - Двадцать восьмого октября выступил Владимир Ильич перед курсантами. Напутствовал нас, которые против Деникина вызвались. И задачу перед нами поставил: политически просвещать красноармейцев, поднимать боевой дух.
- Короче говоря, словом и делом помогать укреплению Красной Армии, - теперь голос Леснова звучал совсем серьезно, а Климент Ефремович подумал: «Не очень-то ты укрепишь, конопатый парень. Куда тебя определить? Бывалые солдаты, много повидавшие на своем веку, и слушать тебя не станут. Ты небось в седле-то не удержишься... Фомин - это другое дело...»
- Сфотографировался потом Владимир Ильич с курсантами, - продолжал Леснов. - Только я не попал, с краю сидел, в аппарате не уместился.
- Всей партийной ячейкой на фронт? - спросил Климент Ефремович Фомина. Тот оторвал взгляд от убегавших рельсов, ответил не сразу:
- Вернее будет - значительная часть ячейки. Женщины, девушки остались. Нестроевые, которые еще в старую армию не попали, тоже просились, да куда ж их... Один вот Роман Леснов добился...
- А что - Роман? Стреляю не хуже других.
- Помнишь, как врач-то тебя? - улыбнулся Фомин, и при этом левый глаз его еще больше сузился, превратился в щелочку. - Если бы, говорит, Леснова в штаб поставили, войсками командовать, тогда можно. А в рядовые - нет. Рука сломана и срослась неправильно. Как от него службу требовать?
- Мальчишкой с яблони упал, - пояснил Роман.
- Но все же пустил врач-то? - Клименту Ефремовичу интересно было узнать.
- На время. Чтобы Деникина разбить. А потом сразу доучиваться. Старичок оказался понимающим, оценил текущий момент...
- Военное обучение проходили?
- Две недели в Спасских казармах. По плацу гоняли, в караул ставили. Гранату показывали. Правда, издалека, в руки не давали. Одна была.
- Какое это обучение, - поморщился Фомин. - Затвор разобрать не умеют... Занимаюсь с ними в свободные часы, показываю...
«К артиллеристам, что ли, направить этого Романа? - подумал Климент Ефремович. - Нет, не потянет. Парень вроде смекалистый, бойкий, да уж очень тощий... И перелом опять же. А в артиллерии надо снаряды таскать, пушки тягать... Может, на бронепоезд политруком?»
- Как ты насчет техники? - спросил Ворошилов.
- Насчет какой? Топор, пила, долото, стамеска - пожалуйста. Или соха, плуг, жнейка...
- Непохоже, что ты деревенский.
- В деревню только в гости ходил.
- А городскому откуда жнейку и плуг знать?
- Я и не городской.
- Между небом и землей, что ли?
- Почти так, - улыбнулся Роман.
- Не балуй, - опять осадил его Фомин. - Объясни человеку.
- Я не балую. Фамилия-то у меня какая, товарищ Ворошилов? Не случайно дана. В лесу родился. И все предки оттуда. Отец в лесниках состоит. Казенный лес охранял, а теперь, соответственно, народный бережет. И хлеб сами сеяли, и огород свой. Мебель в избе - собственного изготовления. Полное натуральное хозяйство.
- Кто же тебя в натуральном хозяйстве читать-писать научил?
- Не только читать-писать, товарищ Ворошилов, я в Петровской сельскохозяйственной академии два курса закончил. Больше не успел. В семнадцатом отправился вместе с товарищами против юнкеров, а потом закрутило водоворотом. Пришлось пока свою мечту отложить. Грушами и яблоками заниматься хотел.
- Про учебу-то объясни, - напомнил Фомин.
- А про учебу что? Ведомство посылало за свой счет. Лесники и лесничие нужны были. Казеннокоштный я. Казенное носил, на казенном спал, казенным кормился. От истощения не умер, привык заниматься на пустой желудок, и эта привычка теперь очень пригодилась на наших голодно-просветительных курсах, - весело уточнил он. - Легче других мне было. Дневной паек: сто граммов хлеба и тарелка супа из травы. Для меня не в новинку, а вот Фомин, к примеру, крепко тосковал с голодухи по своему губернскому базару.
- Ноги протянул бы, если бы не ребята, - подтвердил Фомин. - Коммуной в комнате жили. Одному картошку привезли из деревни, другому - пшена. А Роману отец меда прислал.
- Какой там мед, - отмахнулся Леснов. - Его на два дня к чаю хватило. Другим я, товарищ Ворошилов, нашу коммуну потчевал.
- Чем же?
- Грушами и яблоками, которые после войны выращивать буду. Каждый вечер рассказывал перед сном... Вот такие яблоки, - показал он. - Румяные, сочные... Если, конечно, смертельную простуду не заработаю нынче на этой платформе.
- Все бы тебе серьезный разговор на шутку свернуть, - укорил Фомин.
- От серьезности еще холодней, а шутка хоть немного, да согревает. Верно, товарищ Ворошилов?
- По части согревания шинель хороша, а полушубок еще лучше.
- На нет и суда нет, - хмыкнул Леснов, - Пойду-ка я еще платформу потолкаю, может, хода прибавлю. Ребята, кто со мной ноги размять?
Роман спрыгнул с подножки. Следя за ним взглядом, Климент Ефремович решил нынче же поговорить с комендантом поезда и со Щаденко об этих товарищах. Добровольцы, коммунисты - надо их обмундировать при первой возможности. А с распределением не торопиться. Люди грамотные, идейные, смогут партийное слово сказать: каждому надо найти такую должность, на которой принесет больше пользы.
4
От Воронежа до Касторной и от Касторной до Нового Оскола расстояние не ахти какое, нормальным ходом поезд одолел бы за половину суток. Но не разгонишься. Чем дальше, тем чаще останавливались вагоны, ремонтная бригада осматривала опасные места, укрепляла насыпь, меняла шпалы и даже рельсы. По всей этой дороге еще не было регулярного движения, ходил только особый состав, специально выделенный Буденным, чтобы оберегать проводную связь, соединявшую быстро наступавших кавалеристов с Воронежем и далее - со штабом Южного фронта. Единственная ниточка эта была ненадежной: дорогу рассекали остатки казачьих сотен, пробивавшиеся на юг, к своим, рвали проводку затаившиеся беляки, бандиты, налетавшие пограбить полустанки, и просто крестьяне, которым каждая железка была нужна.
Миновала ночь, прошел день и еще ночь, а конца пути не видно. Многие станционные постройки, вокзалы и водокачки были сожжены или полуразрушены. Холодной чернотой зияли пустые глазницы окон. Сотни и тысячи беженцев грелись возле костров, спали на вокзальных полах, на истертой в труху соломе. Одни ушли от красных, другие - от белых, перемешались, скитаясь и бедствуя вдали от дома. Около барыни в манто и с муфтой куталась в дырявую шубенку крестьянка. Рядом с чиновником, приткнувшимся к своему громоздкому баулу, спал заводской трудяга в насунутой на уши фуражке. Краснорожая баба в три обхвата царицей восседала на сундуке, а бледная гимназистка робко хлюпала носом, размазывая платочком грязь по щекам. Как они существовали тут без пищи и без воды - одному богу известно. Многие бедолаги уже и двигаться не могли: одних свалило истощение, других - тиф. Лежали полураздетые закоченевшие трупы. А живые все еще надеялись вырваться отсюда, из разоренных войной мест. Бросались к поезду, отчаянно цеплялись за подножки и буфера, пытались проникнуть в вагоны. Наученный горьким опытом, комендант поезда на каждой станции выделял оцепление. И еще - по часовому к каждой вагонной площадке. Приказ был категорический; не пускать никого. У Романа Леснова кончалось дежурство, близкой реальностью стала возможность согреться горячим чаем, когда сквозь оцепление на железнодорожные пути проникли каким-то образом трое. Роман сразу обратил на них внимание, особенно на того, который шагал первым. Кубанка с малиновым верхом заломлена на затылок, шикарно выбился кучерявый смоляной чуб. Усищи неимоверной длины - хоть за уши закладывай. Смушковая бекеша перехвачена широким офицерским ремнем с деревянной коробкой маузера. Через плечо - сыромятный ремешок, на нем невиданная прямая шашка с большой рукояткой, такая длинная, что почти волочилась по земле, хотя ростом ее владельца родители не обидели.
Огненно-красные широкие шаровары из гайдамацкого обмундирования заправлены в сверкающие лаком сапоги, на задниках которых позвякивали большие серебряные шпоры с зубчатыми колесиками. Такие шпоры Леснов видел однажды в музее среди доспехов средневековых рыцарей.
«Грозный вояка», - подумал Роман. И скомандовал:
- Стой! К вагону не подходить!
- Га?! - удивился чубатый. За его спиной насмешливо скалил зубы бритоголовый крепыш с горделивым лицом. Безучастно смотрел раскосыми глазами кривоногий калмык. - Га?! - повторил вояка. - Я командир буденновского эскадрона, чуешь?
- А я на посту, - едва заметно качнулся к нему Леснов.
- Ну и хрен с тобой, - кавалерист презрительно окинул взглядом тощую фигуру в коротком пальтишке, из-под которого палками торчали ноги в зеленых обмотках. - Покличь своего начальника!
- Обратитесь к коменданту вон в тот вагон.
- Я тебе що, мальчик по комендантам бегать? - лицо чубатого побагровело. - Брысь с дороги!
- Ни с места! - повысил голос Леснов. - Нельзя! Командование здесь!
- Намахивал я это командование вместе с тобой... Я сам тут командование.
- Раз сам - понимать должен!
- Га, врезать ему, что ли? - лениво спросил чубатый своих товарищей.
- Не, - сплюнул крепыш. - Он хилый. Не встанет.
- Он при службе, - сказал калмык.
- Поблагодари их - пожалели тебя, - чубатый усмехнулся и ловким движением перехватил руку Леснова зажатой винтовкой. - Тоже мне, караульщик, куга зеленая...
И не окончив фразы, как подкошенный, рухнул на шпалы лицом вниз. Случилось это столь быстро и неожиданно, что спутники его на несколько секунд остолбенели. Леснов успел отскочить, вскинул к плечу винтовку.
Бритый крепыш присел, спружинился, не, сводя глаз с часового, медленно вытягивал из серебряных ножен кривую саблю. Калмык правой рукой лапнул кобуру нагана.
- Отставить! - резко хлестнул командирский голос над головой.
- Миколу вбылы! - прохрипел бритый.
- Отставить! Я Ворошилов! - Климент Ефремович соскочил с подножки. Следом - Щаденко в распахнутой шинели, с револьвером в руке.
- Яким! - узнал его крепыш. - Ты?
- Сичкарь? А ну убери шаблюку!
- Да Миколу ж!
- Убери, говорю! Куда, к черту, лезли?
Вокруг них уже собралась толпа. Решительно протиснулся Елизар Фомин с винтовкой, встал возле Ворошилова. От паровоза, придерживая шашки, бежали кавалеристы. Опять резанул по ушам чей-то голос:
- Хлопцы, командира вбылы! Где командир?
- Да тут я, - сконфуженно ухмыляясь, потирая шею, поднялся с земли чубатый. - Вот стерва какая!
- Тягай его!
- Отставить! - снова прикрикнул Ворошилов. И к чубатому: - На часового лез?
- Га? - еще не пришел в себя тот.
- А часовой, он кто по уставу? Какое лицо есть часовой?
- Часовой есть лицо неприкосновенное! - привычно вылетели у кавалериста слова, намертво вдолбленные еще с новобранства.
- Какое же у тебя право на часового идти?
- Сосунок дохлый... Молоко не обсохло!
- Может, и сосунок, а землю тебя заставил понюхать, - Щаденко успокаивающе положил руку на плечо чубатого. - Ты сам виноват, Микола.
Пострадавший неуверенно улыбнулся. !
- Ты чем это меня саданул, какой желёзкой? - уставился он на Леонова.
- Рукой.
- Будя брехать! Чуток шею не перерубил.
- А вот потрогай, - протянул руку Роман. - Ребро тронь.
- Потом разберетесь, - прервал Ворошилов. - Всем разойтись, товарищи. А вы задержитесь, - велел он чубатому. - Кто вы такой?
- Командир эскадрона Микола Вашибузенко! - щелкнули каблуки сапог и мелодично звякнули шпоры. - Оставлен со своими ребятами добивать беляков, которые удрать не успели.
- Ну и справились? - Климент Ефремович любовался живописным могучим казачиной. - Добили?
- Подчистую. Теперь своих догонять надо. Погрузил людей и коней в восемь вагонов, а паровоз хоть из пальца делай. Может, к своему составу прицепите?
Ворошилов не торопился с ответом: поезд-то особенный...
- Климент Ефремович, я этих товарищей еще по Сальским степям помню, - негромко произнес Щаденко. - Все они с самого начала с Буденным. И Вашибузенко, и Сичкарь, и Калмыков. Ну, погорячились, бывает... Возьмем для общей пользы. И нам охрана. Ближе к фронту опасности больше.
- Пошли поглядим, - сказал Ворошилов. - Фомин и Леснов - с нами.
Вашибузенко повел их в дальний конец станции, за водокачку. Там действительно стояли вагоны с людьми и лошадьми. Один вагон больше чем наполовину завален был ящиками, тюками, узлами.
- Что за груз? - нахмурился Климент Ефремович.
- Патроны трофейные. Ящики с консервами. Разное обмундирование.
- Откуда?
- Да вы не сумлевайтесь, у нас насчет этого строго, - в голосе Башибузенко звучала обида. - Только военная добыча. Обоз захватили. Обувка и форма казачья. Ребята приоделись, остальное своим везем.
- Шинели есть?
- Десяток. Англицкие.
- Утеплил бы Леснова. Пальтишко-то на рыбьем меху... Он ведь тебя неплохо согрел, - пошутил Ворошилов.
- Да уж куда лучше! - белозубо засмеялся Башибузенко, оглянувшись на бойца. - Пущай останется, одежку подберем, потолкуем.
- Ну что ж, побеседуйте, - разрешил Ворошилов. И распорядился: - Прицепить вагоны. Вместе поедем.
5
Посреди теплушки возле железной печки сдвинуты несколько ящиков, накрытых попоной. На этом «столе» - большие ломти накромсанного черствого хлеба. Вскрыты ножом консервные банки с яркими иностранными этикетками.
- Бобы с мясом намешаны, - сказал Башибузенко. - Другой жратвы нет, а этого добра много. Деникину слали - нам досталось, весь полк кормится.
- Обрыдло, - сплюнул кто-то из кавалеристов, рассевшихся на соломе вокруг ящиков. - Картохи бы горячей да сала шмат...
- Откуда здесь? Белые прошли, потом беженцы...
- Навроде саранчи эти беженцы, - презрительно произнес Сичкарь. - Все подчистую изгладывают.
- Ну, бобы - это еще не так плохо, - улыбнулся Леснов, умостившийся вместе с Фоминым и Башибузенко на почетном месте около «буржуйки». Бобы с мясом просто клад по нынешним временам. В Москве и в Питере четверть фунта хлеба на едока выдают и без всякого приварка.
- Шибко большой голод? - спросил калмык.
- Очень трудно, товарищи. Вы на нас с Фоминым гляньте: неделю в Воронеже отъедались, а кости торчат.
- Не дюже подорвала тебя голодовка, силенку но растерял, - уважительно произнес Башибузенко, все еще не оправившийся после пережитого потрясения. - Я в станице на кулачках среди первых шел, а ты меня в один секунд с копыт опрокинул.
- Не силой - только ловкостью! Рука у меня натренированная.
- Это заметно. Где обучился-то?
- Понимаешь, когда в реальном училище занимался, в книжке одной прочитал, как со здоровяками справляться. Я-то щуплый, и физия, видите, в конопушках, неавторитетная... Доставалось первое время. И дразнили, и «смазь» делали, и на тычки не скупились. Тогда и начал левую руку тренировать. По утрам гирю выжимал, вечером тоже. А главное, все время ребром ладони по твердому колотил. Где остановлюсь, где прислонюсь, там и постукиваю. Даже на ходу приспособился - по палке.
- Во терпение у человека! - крутнул бритой головой
Сичкарь. - Нарвался ты, Микола!
- Ладно, хватит об этом... А вы, слышь, с Ворошиловым и Щаденкой к нам едете? На пополнению, что ли?
- Вроде того.
- На кавалеристов вы не дюже смахиваете.
- Нас на политическую работу направили.
- Партийные, что ли? Оба?
- И мы, и все, товарищи наши.
- Ну да? - недоверчиво глянул Башибузенко. - Цельный вагон?
- Говорю - все! - подтвердил Фомин.
- Слышь, хлопцы, чего гутарят! Сразу столько партийных! И все к нам! Мы их поштучно от случая к случаю видели, а тут гуртом!
Башибузенко задумчиво поскреб подбородок, спросил:
- Это самое... Вы из каких будете, коммунисты или большевики?
- Никакой разницы нет.
- Ты брось, - погрозил пальцем Башибузенко. - Нас не закрутишь, разница нам известна.
- Зачем мне тебя закручивать? - удивился Леспов. - Большевики - это, по-твоему, кто?
- У большевиков программа наша, рабочая и крестьянская. Весь народ равный - это первое. Земля трудовым казакам и крестьянам - это тебе второе. Вот я отвоююсь, возьму свой пай, хату поставлю.
- Жинку заведешь, - ухмыльнулся Сичкарь.
- И заведу.
- Тебе одной мало.
- Будя шутковать-то. И женюсь, и детишков настрогаю. Стану сам себе свободный хозяин на свободной земле. А вот этот товарищ Фомин, к примеру, рабочий. Верно?
- Предположим.
- Вот ты иди к себе на завод, давай нам железу, плуги, серники, сукно и всякие прочие тряпки для баб.
- Водку, - подсказал Сичкарь.
- Будя, Кирьян, я всерьез гутарю, - нахмурился Башибузенко. - Ты ответь мне, приезжий товарищ, для того большевики всю кашу заварили, для того мы свояк на свояка в мертвую драку лезем, чтобы вольная и справедливая жизнь повсюду установилась?
- В общем правильно, только слишком просто.
- Ага, правильно, - ухватился за слово Башибузенко. - А коммунисты чего желают? Согнать всех в коммунию, под один гребень постричь, из одного котла обедом кормить...
- Не обязательно из одного котла.
- Ишь ты, не обязательно. А я вот хрен положил на такое удовольствие. Я в своей хате своей семьей жить хочу, а в общий хлев никакими силами не затащишь.
- Никто и не намерен тащить. Живи, как тебе хочется. Но работать лучше коллективно - выгодней.
- Дюже ты умный, скубент! Я шею гну от заря до зари, потому как ни в поле, ни в бою дурака валять не обучен, а другой спустя рукава хозяйничает. Поошивается лодырь абы как с весны до осени, а урожай на равные доли делить? Да намахивал я такую дележку!
- Говорят, и бабы общие станут, а дитев, вроде бы как цыплят в курятнике, скопом взращивать будут.
- Брехня все это, товарищи!
- Большевики что велели: бери землю, бери заводы и фабрики, живи и работай с полной радостью, - гнул свое Башибузенко. - За такую власть и голову положить не жалко. А чтобы в коммунию под одной дерюгой спать да своим трудом ленивых кормить - это кукиш!
- Извини, Микола, но в голове у тебя мешанина.
- А ты уважь, поясни, раз такой грамотный.
- Был уже в нашем полку один грамотей, - напомнил Сичкарь.
- Га! - обрадовался Башибузенко. - Верно, имелся такой коммунист в кожаной куртке. Казак из Бердичева. К лошади подойти опасался, в тарантасе ездил. Вот он про сладкую общую жизнь расписывал. Иной раз даже любопытно послухать было.
- Комиссар?
- Может, и комиссар, черт его знает, как он назывался. К командиру полка был приставлен. Только вскорости кокнули его.
- Как это «кокнули»?
- Обнаковенно, пулей. Она ведь дура, чинов-званий не разбирает, - в глазах Башибузенко появился холодный блеск. - Ребята гутарили: и бой-то не ахти какой был, а вот нагнала его пуля. Не приживаются у нас посторонние. Не ко двору.
- Спасибо тебе, Микола, за угощение, за приятные разговоры, - насмешливо поклонился Леснов.
- Чем богаты, тем и рады, не обессудь, - в тон ему ерничал Башибузенко.
- А задам я тебе, друг любезный, такой вопрос: если меня комиссаром в твой эскадрон направят, ты как?
Рука Миколы невольно потянулась к затылку. Помедлил с ответом:
- Га? На что нам комиссар? За мной, за хлопцами надзирать и начальству о наших грехах докладывать?
- Читать ты умеешь?
- Да уж разберу как-нибудь.
- А еще читающие есть в эскадроне?
- Человек пять.
- Так вот, надзирать за тобой я не стану, а насчет коммунистов и большевиков мы бы потолковали. Книжки бы почитал вам, статьи товарища Ленина... А в самом крайнем случае, если зарвешься, тогда уж того...
- Стукнешь? - повеселел Башибузенко.
- И стукну. По-товарищески.
- Это у тебя получается.
- Да не рукой: от удара проку немного, - поморщился Леснов. - На тяжелое слово не поскуплюсь.
- А что, хлопцы? - обратился к своим Башибузенко. - Веселый скубепт, га?! Примем его?
- Грамотный лишним не будет!
- Взять легко, потом не отделаешься...
- Парень самостоятельный, за себя постоит! Башибузенко громыхнул кулаком по ящику. Дождавшись, когда все смолкли, произнес серьезно:
- Лучше ты, чем другого пришлют... Приходи, не обидим, мое слово надежное! Скажи там начальству, что я согласный.
- Скажу, - твердо ответил Леонов.
И все кавалеристы, как по команде, повернулись к нему. Люди смотрели на него совсем не так, как минуту назад: с любопытством, с пристрастием разглядывали худого, беловолосого парня, еще чужого и непонятного, но уже ставшего вроде бы членом их боевой семьи.
Роман почувствовал: надо снять напряженность. Протянул руку к ножнам, зажатым между коленями Башибузенко:
- Ну и шашка у тебя, Микола. Громадная и прямая, как палка.
- Эх ты, скубент, совсем это даже не шашка, - снисходительно пояснил эскадронный.
- Ну сабля.
- И не сабля. Палаш называется. Этим палашом меня мадьярский офицер наискось по спине рубанул. Двух Башибузенков из одного хотел сделать, да конь у него шарахнулся. А я того мадьяра из карабина достал. Урядник после боя палаш мне принес. Вот, мол, Микола, где твоя гибель таилась. Пока этим палашом владеешь, никакая тебя смерть не возьмет. С тех пор палаш всегда при мне. Есть такие хлопцы, которые насмехаются надо мной, а я к ним без внимания.
- Вера помогает человеку, - согласился Лесков.
- Вот я и верую! - Микола уважительно и ласково погладил большую, тускло поблескивающую рукоятку.
6
Лишь на исходе третьих суток, поздно вечером 5 декабря, поезд прибыл наконец в Новый Оскол. Климент Ефремович, изнывавший от нетерпения, первым спрыгнул с подножки. За ним - Щаденко.
Здесь чувствовался порядок. Станция оцеплена кавалеристами, перрон и освещенный вокзал пусты. Ни беженцев, ни любопытствующих зевак. Морозный ветер нес из темноты запах дотлевавших пожарищ.
Придерживая шашку, подбежал командир в длинной шинели, представился:
- Комендант буденновского штаба Гонин. С приездом!
- Чем порадуете? - спросил Ворошилов.
- Товарищ Буденный находится в Велико-Михайловке, в пятнадцати верстах отсюда. Ждет. Сани готовы.
- Не поморозите нас?
- Сена положили, тулупами укроем.
- Белых поблизости нет?
- Бродят на дорогах остатки. Но у нас охрана: полсотни сабель и пулемет.
- Хорошо, товарищ Гонин, давайте сани поближе. Комендант махнул рукой. Из-за станционного здания вылетела тройка орловских рысаков, развернулась лихо, замерла как вкопанная. Только рослый коренник гнул могучую шею, правым копытом бил землю, рвался в стремительный бег, на простор.
Гонин улыбался, довольный.
С прибытием поезда станция ожила. В конце состава раздавались хриплые голоса бойцов, ржали лошади: выгружался эскадрон Башибузенко. На перроне, поеживаясь от холода, строились московские добровольцы. Им предстояло идти в Велико-Михайловку пешком.
Убедившись, что все в порядке, Климент Ефремович отправил Щаденко доложить Егорову: можно ехать.
Забежал в купе к Екатерине Давыдовне:
- Ты пока здесь... На станции типография, которую буденновцы еще в Воронеже у белых отбили. Посмотри печатную машину, шрифты. И вообще - займись, газетой.
- Хорошо, Клим.
- Завтра или послезавтра потребуется напечатать приказ номер один по Первой Конной армии. В виде листовки.
- Как только пришлешь текст...
- Вот и все, - он прижался щекой к плечу жены, замер на несколько секунд, будто впитывая надежную теплоту. Повернулся резко и пошел не оглядываясь. Ему трудно было расставаться с Катей, даже на короткое время.
Из соседнего вагона появился рослый Егоров в офицерской папахе, в добротной шинели, перехваченной портупеей. Под сапогами размеренно скрипел снег. Среди разномастно одетых людей, не соблюдавших никакой формы, Егоров словно бы олицетворял незыблемость и необходимость армейских порядков, и это внушало невольное уважение. При виде его бывалые вояки застегивали пуговицы, поправляли шапки, опускали поднятые воротники. Климент Ефремович поймал себя на том, что сдвигает кобуру, съехавшую на живот. Усмехнулся: даже на него действует Александр Ильич. Воистину военная косточка!
Вслед за Егоровым из вагона вышел член Реввоенсовета Южного фронта Сталин. Осмотревшись, ответил на приветствие коменданта и прямо, ни на кого не глядя, направился к саням.
Щаденко и Пархоменко вскочили на приготовленных для них коней. Возница, не сводивший глаз с коменданта Гонина, уловил его знак и тотчас отпустил вожжи, свистнув разбойно. Тройка рванулась, взвихрив снег.
7
Климент Ефремович завидовал людям, которые в любой обстановке; способны думать и рассуждать хладнокровно, логично. Как Егоров, например. У Александра Ильича железная выдержка. Мысли и слова у него четкие, ясные, убедительные. Такого поставь на край пропасти под дуло нагана, он все равно веско и объективно изложит свое мнение о сложившейся обстановке и окружающих людях.
А у Ворошилова это получается далеко не всегда. Волнение свое сдерживать не может. Начнет выступать - как в атаку понесся: говорит быстро, неудержимо, страстно, сам разгораясь от своих слов, зажигая людей. Но слова у него иногда опережают мысль.
В практической работе Ворошилов сам стремился всегда к организованности, к порядку и дисциплине. А на VIII съезде, на заседании военной секции, получилось совсем другое. Очень уж волновала обида на Троцкого, который отстранил его от командования 10-й армией, с гневом вспоминал, как мешали ему некоторые военспецы, бывшие генералы и офицеры, которых прислал все тот же Троцкий. Кто-то из них потом ушел к белым.
Вот и обрушился Климент Ефремович с высокой трибуны на всех «бывших», на руководящие военные органы. А заодно вроде бы и на новые строгие порядки, вводимые в Красной Армии. Во всяком случае, так была понята его слишком уж запальчивая речь... Даже Владимир Ильич на закрытом заседании съезда 21 марта высказал свое мнение по этому поводу. Климент Ефремович записал и наизусть выучил его слова:
«Когда Ворошилов говорил о громадных заслугах царицынской армии при обороне Царицына, конечно, - тов. Ворошилов абсолютно прав, такой героизм трудно найти в истории. Это была действительно громаднейшая выдающаяся работа. Но сам же сейчас, рассказывая, Ворошилов приводил такие факты, которые указывают, что были страшные следы партизанщины.
...Теперь на первом плане должна быть регулярная армия, надо перейти к регулярной армии с военными специалистами...»
Вот это и есть самое главное, самое важное на новом этапе: создать регулярные войска - с умелыми командирами, с обученными бойцами, с крепкой сознательной дисциплиной. Ради этого партия и направила его, Ворошилова, убежденного коммуниста, в Первую Конную армию, да еще на столь необычную должность. Как член Реввоенсовета Климент Ефремович будет возглавлять всю партийную, массово-политическую работу. Это само собой. Но он в такой же степени, как и командарм, отвечает за формирование и сколачивание Первой Конной, за ведение боевых действий, за все ошибки и неудачи. У него такие же права, как и у командарма, а круг забот, пожалуй, даже побольше. Как представитель партии, он ответствен буквально за все...
Климент Ефремович шевельнулся, вытянул поудобнее ногу, покосился на попутчиков. Они, вероятно, дремали.
Тройка неслась быстро по ровной дороге, сани плавно раскатывались на поворотах. Сзади то нарастали, появляясь из полутьмы, то расплывались, почти совсем исчезая, сопровождавшие всадники.
Климент Ефремович подумал с улыбкой, что самые правильные, самые нужные мысли появляются у него не в дискуссии, не во время споров, а в спокойной обстановке, чаще всего в пути, или когда он один, ничто не отвлекает, не возбуждает - и вот то, что тревожило, беспокоило, мучило его, постепенно начинает отливаться в понятные формы, в простые фразы. Мысль идет, как гайка по хорошей нарезке. Укрепляется вера в собственные возможности. Как сейчас.
Итак, через несколько часов он вступит в новую должность. Конечно, на первых порах без неполадок не обойдешься. Уж чего-чего, а «страшных следов партизанщины», выражаясь словами Ленина, в эскадронах немало. Каким образом с этими недостатками бороться, Климент Ефремович решит на месте, по мере того как «следы» эти будут проявляться. А сейчас очень важно определить свою роль в новом деле.
Какую пользу способен принести он Конной армии, чем поможет командарму? Над этим следует поразмыслить... Буденновские полки и эскадроны возникли из мелких отрядов, самостоятельно поднявшихся на борьбу с беляками. Личный состав - почти полностью вчерашние крестьяне, казаки, многие из которых получили фронтовую закалку еще на империалистической войне, но в душе так и сохранили деревенскую или станичную закваску. И сам Буденный, и большинство его людей пришли в революцию стихийно, сердцем приняв Советскую власть, почувствовав в ней надежную защитницу своих интересов. Они готовы отстаивать республику в борьбе с белогвардейцами, хотя в общем-то далеко не всегда понимают, за какие идеалы сражаются. А если люди не знают точно, к какой цели идти, они могут колебаться, путаться, сбиваться с дороги.
Получилось так, что Первая Конная сейчас в основном крестьянская армия. Очень важно как можно скорее увеличить в ней партийную пролетарскую прослойку, превратить ее и по составу, и по духу в рабоче-крестьянскую армию. «Пролетарии - на коня!» - вспомнил он лозунг партии. В решении такой задачи Климент Ефремович и Семен Михайлович должны очень даже понимать и дополнять друг друга. Ворошилов полтора десятилетия в партии, у него пролетарская хватка, политическая подготовка - как раз то, чего недостает Буденному. Зато у Семена Михайловича огромный военный опыт, он хорошо знает бойцов, люди охотно идут за своим командармом.
И, вот здесь, на гражданской войне, их интересы слились воедино. Им надо вместе отстаивать революцию.
Интересы-то слились, это безусловно. А вот как люди, как они сами притрутся один к другому? И не на день, не на месяц, а для долгой общей работы.