1
Штаб разместился в освобожденной Волоконовке. С утра Климент Ефремович знакомился с людьми, изучал документы, обдумывая, за что браться в первую очередь. Положение своеобразное: надо непрерывно наступать, ломая сопротивление врага, и в то же время на ходу переформировывать конный корпус в Конную армию.
Люди в полки приходят всякие. Большей частью добровольцы из крестьян и казаков. Однако пополняются эскадроны и пленными, и любителями приключений, вплоть до анархистов. Следует как можно быстрее навести в этом деле порядок, выделить специальных командиров, которые будут отвечать за прием и распределение пополнения.
Дальше - снабжение. Сейчас каждое подразделение, каждая часть живут всяк по себе: где что разыщут, где какие трофеи захватят, тем и пользуются. От реквизиций, самостоятельно проводимых начальниками и командирами всех степеней, один шаг до мародерства. Нынче взял у крестьянина картошку, завтра - хлеб, послезавтра - полушубок... Белогвардейцы так поступают, их и ненавидит народ. Значит, снабжение тоже необходимо брать в свои руки.
Вон сколько первостепенных задач. Но самая главная, самая важная - это политическая работа. Без промедления создать партийные ячейки во всех полках, выдвинуть на руководящие посты коммунистов, готовить к вступлению в партию наиболее достойных бойцов и командиров.
Пункт за пунктом записывал Климент Ефремович. И к каждому пункту - короткий план: что выяснить, кому поручить. Ефим Щаденко, вернувшийся к полудню из Нового Оскола, прочитал наброски Ворошилова и аж головой покрутил:
- Скучать некогда будет.
- Не в один же день все это.
- А про войну ты забыл? Для боев в твоем плане время останется?
- О том и забота. Война не на месяц и не на два. Надо вперед смотреть. У белых сил достаточно, и не только на нашем фронте...
Дверь распахнулась резко, через порог шагнул Буденный, одетый в дорогу:
- А, оба здесь! Лошади готовы, поехали!
- Куда? - удивился Ворошилов.
- В действующие части, куда еще!
- Случилось что-нибудь?
- Война случилась, - ухмыльнулся Буденный. - Войну вести надо, а штаны пусть штабные просиживают.
Вид у Семена Михайловича подчеркнуто независимый, в голосе звенел командирский металл - не прекословь! Климент Ефремович понял: сразу хочет расставить всех по местам. Вы, мол, хоть и члены Реввоенсовета, а все же главный тут я... Не посоветовавшись, не предупредив: лошади поданы - и айда!
У Ворошилова красные пятна вспыхнули на щеках. Вскочил, до боли в суставах вцепившись в край стола, готово было вырваться обжигающе-крепкое слово. Даже в ушах зазвенело от нахлынувшей ярости. Но, почти утратив контроль над собой, услышал вдруг прозвучавший в нем мягкий, родной голос Кати: «Пальцы, Клим, пересчитай, пожалуйста, пальцы на обеих руках...» И он, напрягая волю, чуть шевеля побелевшими губами, принялся считать до десяти, медленно представляя себе каждый палец и чувствуя при этом, как отливает от головы кровь, перестает колотиться сердце, яснеет рассудок.
При счете «восемь» очень даже к месту вспомнился разговор с Егоровым о деликатности. Произнес с холодной иронией:
- Вы чем командуете, Семен Михайлович? Армией - не партизанским отрядом...
- Ну и что? - в глазах у Буденного настороженность, решимость стоять на своем.
- По-моему, вы еще не осознали полностью этот факт. Чем скорее мы отрешимся от неорганизованности, тем лучше. Для всех.
- В чем это наша неорганизованность?
- Общий выезд на передовую надо согласовывать заранее. Ведь у Щаденко и у меня есть свои планы. Да и какой смысл: явимся мы втроем, всем Реввоенсоветом, в одну дивизию, а другие войска и штаб без руководства останутся?
- В штабе сидеть тоже не дело...
- Ни я, ни Щаденко сидеть не намерены, - повысил голос Климент Ефремович, но, спохватившись, покосился на свои пальцы и продолжал спокойно: - Про поездку мог бы вчера сказать или нынче утром, невелик труд.
- Другие заботы были, - командарм явно переходил от наступления к обороне. - Я не неволю. Только так я вам скажу: это в пехоте начальник может чаек на квартире попивать и по телефону распоряжаться. Пехота, она медлительная, на пятый день шестую версту одолевает. А конница на месте не ждет. Ускачет - и не сыщешь. Кто с квартиры командует, того али разобьют, али еще хужей - в плен захватят.
- Да кто с этим спорит? - повеселел Климент Ефремович, видя, что Буденный немного растерялся, встретив отпор. Злится он сейчас на самого себя, а отступить не может, самолюбие не позволяет.
Ну, как же теперь с ним? Откажешь решительно - он уедет сгоряча один, затаит обиду, сразу появится трещина в отношениях между ними... С другой стороны, стычка эта не пройдет для Семена Михайловича бесследно, крепко подумает следующий раз Буденный, прежде чем решать единолично за весь Реввоенсовет.
- Будь по-твоему, - сказал Климент Ефремович, вызвав удивление не только у Семена Михайловича, но и у Щаденко. - Едем, Ефим?
Тот молча кивнул.
Не ожидавший согласия Буденный даже малость сконфузился. Дошло, значит, до него: могли бы отказаться члены Реввоенсовета, а вот уступили из уважения к командарму. На этот раз уступили...
Отправились в путь, захватив полевой штаб и охрану. Колонна всадников далеко растянулась по дороге.
В тот день бой с раннего утра шел на подступах к крупному населенному пункту Валуйки. Белые упорно обороняли железнодорожный узел, где скопилось много неотправленных эшелонов.
В наступлении на город и станцию участвовали все три кавалерийские дивизии, действовали они на большом пространстве, которое невозможно было охватить взглядом ни с какого холма. Буденный посылал к начдивам, к командирам бригад ординарцев и работников штаба, они передавали его распоряжения, а возвратившись докладывали обстановку. Руководить наступлением, конечно, удобней было бы из Волоконовки, там имелась телефонная связь с одной из дивизий, но Ворошилов больше не вспоминал об этом, не упрекал Семена Михайловича.
Вероятно, распоряжения Буденного помогли ускорить развязку. Поздно вечером белые были вышвырнуты из города. Посланные в обход эскадроны стремительно ворвались на станцию, не дали врагу уничтожить вагоны, поджечь склады.
Изрядно продрогший и очень уставший Климент Ефремович оживился, когда увидел составы на железнодорожных путях. Семен Михайлович, который сутками мог не слезать с коня, был бодр, весел, с удовольствием закручивал стрелки усов. Еще бы! Таким трофеям да не радоваться! В эшелонах зерно, крупа, сено. Несколько вагонов с гранатами, их у кавалеристов совсем не осталось.
Кроме того, белые бросили, убегая, сотни три повозок с хорошими лошадьми. Семен Михайлович приказал сохранить весь обоз целиком, выделив для этого надежную охрану.
- Как раз то, что требовалось, - улыбался он. - Мысля у меня одна есть насчет этого...
Климент Ефремович не придал значения словам Буденного, думая совсем о другом.
- Как поступим с продовольствием и боеприпасами?
- А как всегда. Поделим между дивизиями: кто сильней отличился, тот больше получит.
- Не надо, Семен Михайлович. Начнем создавать армейскую базу снабжения. Хоть какие-то запасы у нас будут на трудное время. А то получается, что у одних густо, а у других пусто.
- Примем трофеи на строгий учет, - поддержал Щаденко.
- Ладно, запас карман не тянет, - усмехнулся Буденный. И, помолчав, добавил полувопросительно: - Своевременно мы на передовую приехали...
- А что, без нас не взяли бы Валуйки? - в упор глянул на него Ворошилов.
- Взяли бы... Может, к утру... И обоз могли растягать по дивизиям.
- Вполне возможно, - кивнул Климент Ефремович. - Только как ни старайся, а во все места не успеть. Армия у нас будет большая. Надо надежный штаб создавать.
Буденный промолчал. Согласия своего не высказал, но и не возразил.
2
Впереди Купянск. По данным разведки, противник намеревался удержать город, собрав возле него крупные силы. Учитывая это, Семен Михайлович решил дать небольшой отдых кавалеристам. Бойцы должны выспаться, поесть горячего, почистить лошадей, перековать их, если требуется. Начдивы и начальники служб получили приказ подтянуть отставшие подразделения, обозы, медицинские пункты.
Передышка - как раз вовремя. У Климента Ефремовича незыблемый закон: если взялся за новое дело, досконально изучи его. За несколько суток Климент Ефремович успел побывать во всех кавалерийских дивизиях, познакомиться с их структурой. Каждая дивизия включала в себя три кавалерийские бригады, конноартиллерийские батареи и бронеотряд. В свою очередь, бригада делилась на два кавалерийских полка, а каждый полк - на шесть эскадронов. Пять сабельных и один пулеметный - установленные на тачанках «максимы» не отставали от сабельников в походе и всегда были надежным подспорьем в схватках с врагом.
Буденновцы провели много тяжелых боев, прошли большое расстояние по осеннему и зимнему бездорожью, потеряв столько людей, что в полках сохранилась едва ли половина личного состава. Там, где потери были особенно велики, два-три эскадрона временно сливали в один,
Несколько лучше других выглядела 11-я кавалерийская дивизия, сформированная в центральных губерниях России и подчиненная Буденному недавно, во время боев под Касторной. А главное - много добровольцев, значительная прослойка рабочих. На всех новая, еще невиданная форма, только что введенная в Красной Армии. Шинели длинные, с отворотами на рукавах, с тремя синими хлястиками на груди (у пехоты - красные). Эти хлястики похожи на длинные языки, их сразу окрестили «разговорами».
На левом рукаве, ниже локтя, под красной звездой, пришиты знаки различия. У младших командиров - суконные треугольнички, у средних - квадраты, у старших - ромбы. Климент Ефремович подумал: надо побыстрее распространить это на Первую Конную. А то ведь как бывает: начальник отдает приказ, а боец (особенно из нового пополнения) говорит ему: «Отвяжись, тебе нужно, ты и делай». Потом выведут такого бойца перед строем: «Почему ослушался, почему не выполнил приказ?» - «А откуда я знал, что он командир, на лбу не написано». - «Он говорил тебе!» - «А может, он врал или шутил!»
Особенно нравился Клименту Ефремовичу в новой форме головной убор, именовавшийся «богатыркой»: шлем с шишаком, наподобие тех шеломов, какие были в старину у русских витязей. Только не металлический, разумеется, а суконный. Тепло в нем, удобно. В плохую погоду закрывает уши и шею, в хорошую его можно подвернуть.
И Семен Михайлович тоже очень доволен был шлемом. Еще в Касторной, когда знакомился с прибывшей дивизией, начдив Матузенко подарил ему «богатырку». Семену Михайловичу она пришлась к лицу. Почти не снимал, надевая кубанку лишь в ветреные студеные дни. А поскольку ездил он во все полки и батареи, поскольку именно на нем впервые усидели многие бойцы эту диковинную шапку, то и стали называть «буденновской шапкой» или просто «буденовкой». И раз уж дорогой и уважаемый командарм носит ее, то и каждый боец стремился раздобыть такую же. Если раньше щеголяли конники кубанками с ярким верхом, добротными папахами или необыкновенными шпорами, то теперь некоторые ребята в лепешку готовы были разбиться, лишь бы завести себе шлем, как у самого Семена Буденного.
Добывали по-всякому. Менялись головными уборами с бойцами 11-й кавдивизии, не скупясь на махорку в придачу или даже на трофейные сапоги. Не оказывалось желающих обменяться - забирали тайком, оставляя папахи. Джигиты Миколы Башибузенко в чистом поле налетели на фуражиров, ехавших за сеном, похватали шлемы с голов оторопевших обозников и унеслись, оставив чернеть на снегу брошенные кубанки.
Щаденко, посмеиваясь, сказал Ворошилову, что в 11-й кавдивизии буденовок теперь меньше, чем в других. У кого остались - прячут, надевая какой-нибудь малахай.
- А что? - загорелся Климент Ефремович. - Это ведь превосходно - тяга к единой форме. Представляешь, целый эскадрон в одинаковых шлемах с синими звездами... Нет, целый полк! Сразу видно - регулярная армия.
- Затребуем, чтобы прислали. Только долгая катавасия. Пока в штабе фронта раскачаются интенданты, пока заказ разместят, пока сошьют и доставят...
- Не надо требовать, сами производство наладим, - решил Ворошилов. - Это не снаряды выпускать, не гранаты. Сукно найдется, умелые руки - тем более. Как возьмем большой город, сразу иди в швейную мастерскую. Объясни женщинам: помогите, мол, доблестным красным воинам.
- В Купянске?
- Это уж смекай сам.
- Добре, - сказал Щаденко, - организую. И первую такую шапку - тебе, за подсказанную идею.
- Спасибо, только не подходит она для меня. Примерил и чуть в зеркало не плюнул... Своевременно вспомнил, что не следует на зеркало-то пенять.
- А мне буденовка в самый раз. Особенно если с большим козырьком. Кочетиный нос маскирует, - пошутил Щаденко.
- С себя и начни, - сказал Климент Ефремович.
3
Тридцать четыре коммуниста, в том числе два десятка москвичей, прибывших в одном поезде с Ворошиловым, готовы были отправиться в дивизии, чтобы стать комиссарами полков, эскадронов и батарей. Перед отъездом Климент Ефремович собрал их в политотделе, чтобы сказать товарищам напутственные слова, поделиться своими впечатлениями и соображениями.
- Начну с фактов, они красноречивые. Мало у нас в армии членов партии, очень мало. По сути дела, вот в этой комнате находится десятая часть всех наших коммунистов. Горстка, - Ворошилов развел руками. - А наиглавнейшая задача сейчас - усиление влияния партии буквально во всех частях и подразделениях. Пусть каждый коммунист подготовит двух-трех человек, поможет им вступить в наши ряды. Коммунистов больше среди командного состава, в штабах, ну и, естественно, в политотделах. А низовое звено, основное звено, - это полный пробел у нас, дорогие товарищи... Теперь дальше. Из кого состоит наша Конная армия? Главным образом из бедняков и середняков с Дона, с Кубани, со Ставрополья. Рабочих примерно процентов двадцать - двадцать пять, и почти все они в одиннадцатой дивизии. Там, кстати, и членов партии больше.
- Туда никого сейчас не посылают, - сказал Елизар Фомин.
- Да, товарищи, вы будете работать в «коренных» наших дивизиях, как называет их Семен Михайлович Буденный. В шестой и четвертой. Бойцы и командиры там умелые, много раз доказывали в сражениях свою преданность революции, врагов ненавидят лютой ненавистью. Но какова эта ненависть? Она стихийная, слепая. Люди сражаются против тех, кто их угнетал и притеснял, а ради какой жизни - многие не понимают или представляют очень смутно. К тому же нам нельзя закрывать глаза на то, что крестьянин по натуре мелкий собственник со своей особой психологией. И освободиться от этой психологии, от въевшихся привычек не так-то просто. Отсюда и партизанская вольница в некоторых подразделениях, отсюда случаи моральной и политической неустойчивости. А ведь мы создаем Красную Армию - армию нового типа, со строгой, сознательной дисциплиной...
Климент Ефремович передохнул, но, заметив, что в последнем ряду по-ученически поднялась чья-то рука, продолжал, чтобы не потерять нить мысли:
- Вопросы потом, товарищи... Хочу особо подчеркнуть, что даже среди командиров немало таких, которые слабо разбираются в политике. Спроси у такого, за что сражается, и он не сможет ответить, запутается. А ведь у нас война гражданская, классовая, в которой каждый наш боец должен четко видеть свою цель, чтобы никакая вражеская пропаганда, никакие крутые повороты не сбили с верного пути. Конечно, боевое мастерство, смелость и лихость наших кавалеристов очень важны, но не менее важно понимание того, ради чего идут люди в кровавую схватку. А кто, как не мы, может и обязан донести до сознания каждого бойца идеалы нашей партии?! И не только до сознания, но постараться, чтобы все конники сердцем приняли великие идеи коммунистов. Для этого нам самим нужны глубокая убежденность в правоте нашего дела, трудолюбие, большое упорство. Не думайте, товарищи, что вас с нетерпением ждут в полках и встретят теплыми объятиями. Если и встретят, то далеко не везде. Авторитет комиссаров среди наших кавалеристов не так высок, как в других соединениях Красной Армии. Политсостав здесь был немногочисленный и не ахти как подготовленный. Политработники приезжали в эскадроны редко и вроде бы как контролеры, вместо того чтобы сражаться рядом с бойцами, подавать пример в трудные минуты. Отсюда - определенное недоброжелательство со стороны некоторых командиров и бывалых кавалеристов. Чему, дескать, научит нас такая птица залетная?! Все это вам необходимо учитывать, приступая к работе. Надо прежде всего стать своим среди бойцов, жить их жизнью, делить их тяготы, тогда к голосу вашему будут прислушиваться...
Ворошилов взял со стола стопку листков. Их перед самым началом совещания привезла из типографии Екатерина Давыдовна, неприметно сидевшая теперь у дальней стены, Климент Ефремович изредка поглядывал на жену. Волосы ее собраны сегодня большим пучком, платье черное, строгое.
- Сейчас, товарищи, все вы получите инструкцию военным партийным ячейкам, которая утверждена Центральным Комитетом. Хочу выделить некоторые пункты, особенно важные для нас с вами. Здесь сказано, что на партийные ячейки возлагается обязанность проводить в жизнь все постановления руководящих партийных организаций и учреждений. Подчеркиваю это. Далее. Коммунисты должны показывать пример беззаветной храбрости и стойкости в бою, терпения, выносливости во всех трудностях и лишениях боевой обстановки... Обратите внимание: партийные ячейки не вмешиваются в распоряжения командного состава... И еще: партийная ячейка призвана всеми мерами поддерживать и укреплять доверие к комиссару, как к руководителю политическому, и к командиру, как руководителю боевому. Запомните эту четкую и точную формулировку. И ни на минуту не забывайте о том, что вы - представители большевиков, по вашим делам, по вашим словам, по всей вашей жизни будут судить о коммунистах, вообще о нашей партии... У меня все. Теперь слово Екатерине Давыдовне.
Легкий шумок прошелестел в комнате, головы разом повернулись к женщине, и Климент Ефремович почувствовал раздражение, которое испытывал всякий раз, когда замечал повышенное внимание к жене. И в ссылке, и на фронте, скитаясь вместе с мужем, Екатерина Давыдовна часто оказывалась единственной среди мужчин. Всякое бывало: и удивлялись, и радовались ее присутствию, и ухаживать пробовали. А он злился, хотя прекрасно знал, что для этого нет никаких оснований. В этой ревности он не признался бы даже самому себе. Впрочем, приходила несколько раз мысль, - может, они всегда вместе не только потому, что Катя стала его душевной опорой и добрым советчиком, источником уверенности и радости, но еще и потому, что он, пусть даже неосознанно, опасается: находясь вдали от него, она будет говорить с кем-то низким, приглушенным голосом, каким говорит только с ним, глянет на кого-то другого с таким же теплом и доверием...
Нет, лучше не разлучаться!
Он и сейчас любовался женой, втайне радуясь ее чувству меры. Она всегда оставалась женщиной, причем красивой, но в любой обстановке умела держать себя так, что эта женственность и красота не бросались в глаза.
- Я коротко, совсем коротко, - сказала она улыбаясь. - У нас налаживается регулярный выпуск армейской газеты «Красный кавалерист». Но велик ли прок, если в частях очень много неграмотных бойцов? Слишком много. Конечно, газету и читают, и перечитывают вслух, да ведь далеко не для всех. Разве мы сумеем в полную меру вести нашу агитацию и пропаганду, если не сможем использовать для этой цели печатные материалы? И просто по-человечески: разве допустимо мириться с тем, что у нас столько бойцов не умеют читать и писать?!
- После войны обучим, - добродушно пробасил кто-то.
- Почему же после, товарищи?!
- Других забот хватает!
- Других, говорите? - прищурилась Екатерина Давыдовна. (Климент Ефремович усмехнулся и чуть заметно повел плечами: ну, зацепили, сейчас она выложит... С виду тихая, многие обманывались...) - А в Москве забот мало? У Центрального Комитета партии их меньше, чем у нас? Здесь сидят товарищи, которые прибыли в армию со всероссийских курсов по внешкольному образованию. Что, у партии других хлопот не было, кроме того, чтобы собрать их в столицу со всех губерний, специально готовить для борьбы с неграмотностью?! А в октябре к ним на курсы даже товарищ Ленин приезжал. Правильно я говорю?
- Было! - подтвердил Лесков.
- Хотя у Владимира Ильича забот побольше нашего... Дело в том, товарищи, что партия вперед смотрит, заботится о будущем рабочих, крестьян и красноармейцев. Партии нужны сознательные, убежденные борцы. Поэтому обучать людей грамоте - наш прямой долг.
- Тем более что есть люди с тех самых курсов, - поддержал Климент Ефремович.
- Им в первую очередь книги в руки, - на полном лице Екатерины Давыдовны появилась милая улыбка. - Они начнут, а мы все поддержим!
- Факт! - сказал Фомин.
- Как не поддержать! - засмеялся тот, который предлагал заняться учебой после войны. - Убедила, и баста!
- Вопросы будут, товарищи? - перекрыл шум Климент Ефремович.
Опередив других, вскочил Леснов. Он, вероятно, недавно помыл голову, светлые, давно не стриженные волосы рассыпались, лезли на глаза. Роман резким движением головы отбросил их.
- Если можно, направьте в эскадрон товарища Башибузенко.
- Это который в вагон пробивался? - вспомнил Климент Ефремович. - А сработаетесь после такого бурного знакомства?
- Башибузенко - человек открытый и даже принципиальный. Нарвался - получил: он это понимает. Мне с ним легче начинать, чем другому товарищу. И обещал я проситься к нему.
- Раз обещал, поезжай! - разрешил Ворошилов. А в рабочей тетрадке своей сделал пометку, через несколько дней побывать в эскадроне, проверить, как складываются взаимоотношения между строптивым командиром к молодым политработником.
4
Когда закончилось совещание, Климент Ефремович и Катя пошли на квартиру перекусить перед дорогой: жене нужно было успеть сегодня в автобронедивизион, а Ворошилова ждали в 4-й кавалерийской дивизии.
На столе парила картошка в чугунке, стояла бутылка подсолнечного масла. Горкой - крупные ломти хлеба. Екатерина Давыдовна деревянной ложкой размяла картофель в тарелке, посолила крупной грязновато-серой солью.
- Садись, Клим, - окинула его быстрым, сочувственным взглядом. - Знаешь, что я заметила? Говорить ты стал хуже.
- Верно, хриплю. Простыл немного.
- Я не о том, - чуть заметно поморщилась жена. - Слова у тебя какие-то твердые, казенные, что ли. Теплоты мало.
- Теплоты? - удивился он. - Не знаю... Как всегда, что нужно, то и высказываю.
- Нет, Клим, не как всегда, - живо возразила она. - Прежде-то, бывало, и шутки и прибаутки всякие, даже в самое трудное время. Пословицы, словечки. Скажешь, будто припечатаешь. «Как болт в гайку», - повторила она одну из его прошлых присказок.
- Я и сейчас так...
- Верно, когда со мной или Сашей Пархоменко. Или со Щаденко. Когда попросту. А перед людьми будто газету читаешь. Сухие слова, тяжеловесные фразы.
- Сама работа того требует.
- Ой ли? - качнула она головой.
- А ну тебя, прямо цензура у меня персональная, - засмеялся Климент Ефремович, обняв жену за плечи. - Мы рассуждаем, а картошка стынет. Не допустим такого безобразия?!
Свел разговор к шутке, но замечание Кати все же задело его. В тот же вечер, выступая в политотделе дивизии, он поймал себя на том, что произносит готовые, отшлифованные словосочетания. «Великий исторический момент... Сплотим наши пролетарские ряды... Крепче сожмем винтовку в мозолистых трудовых руках... Отрубим поганую голову гидре контрреволюции...»
Все это было правильно, но Климент Ефремович ощутил какое-то беспокойство, недовольство собой. Это чувство усилилось во время товарищеского ужина, когда Ворошилов, будто со стороны прислушавшись к себе, понял: даже в застолье, на отдыхе он избегает острых веселых словечек, говорит о службе, о делах. Будто продолжает свое выступление.
Потом, лежа на теплой печке, куда определили его хозяева, он думал о том, что Катя, как всегда, молодец: первая заметила эту вот перемену в нем... Надо разобраться, почему так случилось, хорошо это или нет?
Конечно, при желании он может выступать как угодно и перед кем угодно. Хоть перед батраками, хоть перед учеными, хоть перед самыми заядлыми буржуями. Сумеет овладеть вниманием любой аудитории... Всяко бывало в его жизни, самых разных людей доводилось убеждать, спорить с ними, доказывать им. Опыт есть кое-какой, и знания поднакопил. Все богатство, вся сочность народного языка - при нем. Это - от матери, от крестьян и рабочих, среди которых рос и работал. И украинский язык ему хорошо знаком, и то особое, певучее русско-украинское наречие, которое сложилось в донецких, причерноморских и приазовских степях... Потом были годы, прошедшие среди ссыльных революционеров, среди очень образованных, интеллигентных людей, язык которых первое время казался ему чужим, вроде бы даже и не российским. Однако со временем освоил и его. Много читал тогда, участвовал в дискуссиях. У него было даже некоторое преимущество перед очень образованными товарищами: выступая среди рабочих и крестьян, он мог проще, доступней изложить, разъяснить самые сложные истины.
Права Катя: хлестко, бойко говорил он, бывало, на сходках, на собраниях и митингах. Затем, после Октября, был особый период - прилив радости и энтузиазма, когда требовалось не столько убеждать и доказывать, сколько зажечь массы своей страстью, своим огнем, увлечь их в бой, на защиту революции. В то время все решала яростная убежденность, горячие призывы, личный пример тех, кто брал на себя руководство.
Да, главное после Октября было раскачать до самых глубин весь народ, сдвинуть, повести за собой рабочих, солдат, крестьян. Большевики добились своего. А теперь, и это стало особенно понятно после VIII съезда, на первый план выдвинулась необходимость организовать бушующий поток народных страстей, направить его в нужное русло. Вот он, Ворошилов, должен навести четкий революционный порядок на том участке, на который направила его партия. Для бойцов, для командиров Конной армии он не просто один из соратников по борьбе, но и в первую очередь представитель центра, член Революционного военного совета, отделит с Буденным власть над тысячами людей. От одной его фразы, от одного слова могут зависеть -многие жизни, исход боя или даже целой военной операции. Поэтому надо очень точно выражать каждую свою мысль, чтобы не было никаких сомнений, разных толкований. Четкость и деловитость необходимы ему.
Вероятно, огромная ответственность за людей и события, легшая на плечи Климента Ефремовича, исподволь сказывалась на всей его жизни, а не только в выступлениях, в разговорах. Причем незаметно для него и настолько естественно, что он даже не обратил внимания и осознал это изменение в себе лишь теперь, после замечания Кати.
5
Люди, хорошо знавшие Романа Леснова, беззлобно посмеивались над ним за его юношескую восторженность, за способность окружать самые обыденные явления романтическим ореолом. И хотя это свойство Романа много раз входило в противоречие с суровой действительностью, хоть и частенько постигало его разочарование, все-таки не утратил он веру в необычайное, возвышенное, прекрасное. Да и не мог утратить, потому что по характеру своему легко, с удовольствием воспринимал каждую крупинку интересного, радостного.
Там, где Фомин видел, к примеру, препятствие, которое требует напряжения, траты времени, Роман усматривал еще одну возможность узнать новое, испытать силенки. Если на бывалого фронтовика Елизара Фомина, человека строгой самодисциплины, командир эскадрона Башибузенко произвел своим вызывающим видом и необдуманным поступком самое неблагоприятное впечатление, то Роману Леснову кавалерист показался чуть ли не образцом революционного воина. Выбилась на волю, разгулялась народная силушка! Вот он, беззаветный герой, за которым охотно рвется в сражение трудящийся люд! Может, и трудно с таким, зато рядом с ним приобщишься к настоящей борьбе!
Ожидая распределения, он часто думал не только о Миколе Башибузенко, но и о загадочном, горделивом Сичкаре, о скуластом, диковатом на вид Калмыкове. Вспоминают ли они о случайной встрече, о разговоре в вагоне или начисто забыли все в боях и походах?!
Оформив бумаги в политотделе дивизии, Леонов, не надеясь на попутную подводу, пешком отправился в село, где расположился на отдых нужный ему эскадрон. Денек выдался светлый, с легким морозцем - одно удовольствие прогуляться. Сухой снег громко поскрипывал под ногами.
Явственно ощущалась близость фронта. Проносились на разгоряченных конях ординарцы. Встретились фуры с ранеными. Потом пленные: конвоиры торопили, подгоняли колонну, видать, хотели до темноты попасть на сборный пункт, определиться с ночлегом. А Леонов не спешил и добрался до села только ночью.
Где-то неподалеку, на юге, погромыхивали орудия. Красной кисеей колебалось там зарево, вызывавшее тревогу, но в селе никто словно и не помнил о войне, даже вроде бы праздник какой-то справляли. Светились окна. Людно было на улицах, слышались песни, веселые голоса, девки повизгивали.
Дом, в котором остановился командир эскадрона, Роман отыскал без труда. Волнуясь, открыл калитку. Навстречу шагнул от крыльца часовой. Подозрительно оглядел пришельца, поинтересовался, чего надо?
- Я к товарищу Башибузенко по направлению политотдела.
- Что? - не понял часовой.
- По направлению политического отдела армии.
- Армии? - задумался боец. - Во, значит, как! Ладно, жди здесь, пока доложу.
Исчез в сенях и скоро вернулся, но не с командиром эскадрона, а с Сичкарем. Твердо ступая, сошел тот с крыльца. Бекеша наброшена на плечи, маленькая кубанка небрежно сдвинута на самый затылок.
- С чем прибыли?
- Да ты не узнал, что ли?
- Почему не узнал, помню, - усмехнулся Сичкарь, но усмешка на этот раз была не надменная, не горделиво-спокойная, а вроде бы даже растерянная. Преувеличенно громко начал он вдруг бранить часового за то, что у какого-то коня сбили холку, придется оставить его селянам, а взамен взять другого. И боец столь же громко ответил, что его вины в этом нету, что конь любит одного хозяина и не надо было передавать его из рук в руки. При этом часовой встревоженно поглядывал на окна, где шевелились за шторами смутные тени. Приглушенный крик донесся оттуда. Или показалось Роману?
- Может, гостеприимные хозяева, в дом пригласите? Ботиночки-то мои промерзли.
- Погоди, мы тут насчет коня.
- Потом доспорите.
- Сказано, погоди! - отрубил Сичкарь с такой резкостью, что Леонов умолк. В наступившей тишине вновь прозвучал жалобный голос. И сразу же Сичкарь и часовой заговорили одновременно, протягивая кисеты с махоркой. Роман закурил, ни о чем не спрашивая. Понял: все равно не ответят.
Минут через пять дверь распахнулась, с крыльца, прогрохотав сапогами, скатился парень в расстегнутой шинели с ремнем в руке. Пулей пролетел мимо Лесиова, исчез за калиткой. Сразу повеселевший Сичкарь предложил:
- Ну, айда греться!
Роман не без опаски вошел в жарко натопленную горницу. Краем глаза успел заметить тонкие прутья в корыте под лавкой, и сразу надвинулся, заслонил все распаренный, потный Башибузенко: глаза удивленно блестели на багровом лице, чуб прилип к влажному лбу.
- Га! Каким ветром?
- Выполнил обещание.
- Смотри ты... А ведь я подумал тогда - шуткуешь...
- Прибыл к тебе комиссаром. Бумагу показывать?
- Потом, - отмахнулся Микола. - Это ты молодец, а то мало ли какого хрена пришлют...
- А может, и не прислали бы, - сказал Сичкарь.
- Теперь каждому комиссара приставят. Командир бригады надысь говорил - у всех будут.
- Улита едет, когда ишшо явится. А у нас уже вот он...
- Ты языком-то не очень! - вскипел вдруг Башибузенко. - Поменьше бы рассужденьев выкладывал, а сообразил бы, что надо. Человек с дороги.
- У хозяйки все на взводе, - независимо усмехнулся Сичкарь. - Давать команду?
- Давай! - Микола вновь оборотился к гостю. - Ну, разоблакайся, Роман... Как тебя по батюшке?
- Роман Николаевич.
- Разоблакайся, значит, Роман Николаевич, вечерять сядем. Мороз из тебя вышибем.
- Самогонкой, что ли?
- Первейшее средство. Да и праздник нонче, га, - оскалил Башибузенко крепкие, ровные, иссиня-белые зубы. - Ты приехал, я радуюсь.
- Искренне?
- Смелый ты парень, комиссар, а я смелость во как ценю! И чистота в тебе, как в ребятенке. Ты человека хоть раз убивал?
- Стрелял в бою. И гранату бросал.
- Нет, чтобы рукою, впритык?
- Такого не случалось.
- Пущай и не бывало бы никогда, - поморщился Башибузенко. - А то зачерствеешь, как я или вот Сичкарь. Пощупай его, он сухой, будто целиком из кости выточен.
- Это не от войны, у нас порода такая крепкая. И прадед, и дед коней объезжали. - Сичкарь улыбнулся, снял кубанку, и Роману показалось, что круглая, как шар, обритая голова действительно выточена из старой кости, а потом четкими линиями нанесены рот, глаза, небольшой нос. Фигура у него ладная, движения легкие, быстрые. Он прямая противоположность Калмыкову, который подоспел как раз к накрытому столу. У Калмыкова лицо темное, испещренное какими-то ямками, мелкими шрамами. Лоб невысокий, очень выделяются скулы. Плечи узкие, спина широкая. Сичкарь сдержан, самолюбив, не выдает своего любопытства. А Калмыков бесхитростно, с явным интересом разглядывает приезжего. И чувствуется: очень охота ему поговорить, узнать новости.
Самогон разливали в стаканы, только Баншбузенко извлек откуда-то зеленую эмалированную кружку.
Роман ожидал, что Микола произнесет тост, и сам приготовил в ответ несколько фраз, но Баншбузенко лишь кивнул ему, чокнулся:
- Здорово, комиссар, прощай, винцо!
Крякнул, расправив усищи, взял из миски самый большой огурец.
- Сгинь, гадость! - Сичкарь в один глоток одолел стакан.
- Нет, товарищи, по этой части мне с вами не тягаться. А вот поем с удовольствием.
- Дело хозяйское, - согласился Башибузенко. - Мы тоже не больше одной, с утра служба.
Подождав, пока Микола закусит, Роман кивнул на корыто с прутьями:
- Розги, что ли?
- Углядел, глазастый, - хмыкнул Башибузенко. - Одного сопляка вразумили малость.
- Не в то место разум-то вкладывали...
- Как раз куда надо.
- За что, не секрет?
- Какие секреты от своего человека. Фрукт недозрелый, на молодку полез. Прищучил ее на печи, пока никого не было. Ну, игрались вроде бы, миловались, а как он поднажал - молодка в крик.
- Да за такое, знаешь...
- Как не знать... Только там ничего не произошло, одно орево. Сичкарь молодку битый час урезонивал, чтобы не скандалила. А паршивцу я вложил самолично, для полной острастки.
- Но послушай, Микола, - у Романа аж голос перехватывало от волнения, - кто же тебе волю такую давал, чтобы пороть? Это же самодурство, как при крепостном праве!
- А ты что же, хочешь, чтобы я начальству доложил? - ощерился Башибузенко.
- Как положено.
- Шлепнут парня - вот как положено.
- Разберутся.
- Не до разбора в боевой обстановке. Приказ Семена известный: за насильничество - к стенке, и точка. Была б еще из паразитов, а тут женщина трудового класса, снисхождения не окажут.
- Ты о каком Семене?
- О Буденном, о каком еще? Это я так, по старой привычке, - махнул рукой Башибузенко. - А ты смекай, комиссар, у меня половина эскадрона из одной станицы. Все мои земляки, сваты-браты. Вернусь домой, мне бабы за этого шалопута глаза выцарапают. Не уберег, скажут, не упредил. В бою - это понятно, а когда так, не за понюх табаку... Разорвут меня бабы и правильно сделают. Какой я отец-командир, ежели допустил парня до позорной гибели? А теперь он ученый, за версту соблазн огибать будет.
- Самосуд, значит?
- Свой суд, эскадронный, - охотно подтвердил Башибузенко.
- По совести, - добавил Сичкарь.
Что было делать Леснову? Протестовать? Доказывать? Писать донесение? Бесполезно все это, не поймет его Микола со своими помощниками. Скрывая растерянность, спросил:
- А если пожалуется хлопец?
- Санька-то? Да он теперь от радости души не чует. Отстегали и забыли, так по-нашему. А молодая шкура заживет быстро.
- А ты, Микола, все-таки упускаешь главное: у нас не казачья вольница, не станичный отрядик, а Красная Армия со строгими правилами.
- Сразу учить взялся?
- Да не учу, просто по-дружески. Ты вот сам сказал, что половина эскадрона у тебя земляки. А в начале года сколько их было? Весь эскадрон?
- Почти. Кого убило, кто ранен.
- Еще зима, весна, и много ли их будет, станичников-то твоих? Десяток-другой? Остальные новые, со стороны. Ты их тоже розгой станешь воспитывать? Согласятся ли?
- Это же крайний случай. Всего и было-то раза три...
- И хватит, Микола. Пока до трибунала не дошло. Мы с тобой первые в ответе будем.
- Мы? - пристально глянул Башибузенко.
- Да, мы.
- За себя боишься?
- Если бы о себе заботился, я бы другое место для такого разговора нашел. Не стал бы среди ночи твое терпение испытывать.
- Трое на одного, - ухмыльнулся Сичкарь. - И никто не видел, прибыл он в эскадрон или не прибыл.
- Ты это оставь, - косо глянул на него Башибузенко. - За открытое слово спасибо тебе, Роман Николаевич, мы ведь тоже ценить умеем. А порядки наши не в один день сложились, и не в один день их ломать, - подумал, добавил со вздохом: - Э-ха-ха, я ведь правила-то не хуже тебя знаю. В старой армии до урядника дослужился, в учебной команде взвод муштровал, как и Семен. Требования жестокие были.
- А мы без жестокости. Климент Ефремович Ворошилов знаешь как нас напутствовал? Чтобы боролись за сознательную революционную дисциплину. За сознательную, - повторил Роман.
- Это чтобы без строгости?
- Очень даже со строгостью, только без всяких оскорблений и унижений. Если наказывать, то лишь по закону.
- Шибко умный ты, комиссар! - заговорил вдруг Калмыков, молчавший до сих пор. - Ой, шибко умный! Хороший балачка твой, язык болтай-болтай, а сам в штабе сидеть будешь? Или с нами воевать будешь? На лошади скакать будешь?
- Для того и приехал, - сказал Леснов.
6
Башибузенко разбудил Романа задолго до рассвета.
- Зачем в такую рань? Выступаем?
- Привыкай, - прокашливался, одеваясь, командир эскадрона. - Кавалерия всегда допреж пехоты встает. Пехотинец - шпынь одинокий. Вскочил, оправился и шагом марш, а у кавалеристов - заботы. Ты сам коня обихаживать будешь или ординарец?
- А ты как?
- Я казак, - не без гордости ответил Башибузенко. - С конем на смерть иду.
- А я что же, по бульвару с ним гулять буду?
- Значит, сам, - удовлетворенно произнес Микола. - Пойдем поглядишь, как я управляюсь, а завтра начнёшь.
И запомни самую главную нашу заповедь: сперва о коне позаботься, накорми его, напои, потом за себя берись. На улице крепко прихватывал предутренний мороз. В сарае, приспособленном под конюшню, показалось теплее. Пахло свежим конским навозом и едва ощутимо чем-то летним, тревожащим, милым... «Сено!» - подумал Роман.
Конь словно дожидался хозяина, заржал тихонько, потянулся к нему мордой. Леснову показалось: сейчас поцелует его усатый Башибузенко, но Микола лишь погладил большой рукой шею коня и сразу принялся за работу. Охаживал бока скребницей, вычесывая грязь и перхоть, стараясь, чтобы шерсть лежала ровно и гладко.
- Блестеть будет, - пояснил он.
Расчесал гриву, челку, хвост. С особым старанием прочистил копыта. Из кармана достал белый лоскуток, сложенный на манер носового платка, осторожно протер коню уголки глаз, ноздри.
- Каждый день так? - полюбопытствовал Роман.
- На отдыхе - каждый. В боях - по возможности, - принимая от ординарца ведро с водой, ответил Башибузенко.
- Сколько же их у тебя перебывало?
- А я везучий. За две войны только третий конь. Одного на германской убило, другого - под Царицыном. Семь пуль из пулемета, все - коню и ни одной - мне. А этот третий, - повторил Микола, похлопывая по крупу. - Полный тувалет у него, теперь можно самим умываться и ложку брать.
Во время завтрака Башибузенко и Сичкарь долго обсуждали, какую лошадь выделить комиссару. Чтобы вид был и чтобы без норова.
- Дадим Мерефу, как раз для новичка, - решил Микола. - Кобылка, конечно, не молодая, резвости нет, зато спокойная. От своих не отстанет, от хозяина не убежит.
Башибузенко сам оседлал лошадь, вывел ее в проулок за сараями, чтобы парод не глазел. Роман хотел прыгнуть в седло, как это делали кавалеристы, но едва не перелетел через кобылицу.
- Чжигит ты лихой, это сразу видать, - снисходительно усмехнулся Микола. - Но все же опаску имей, липший раз не падай. Поводья держишь? Ну, бог в помощь!
Мерефа послушно пошла по дороге. Сидеть в казачьем седле на кожаных подушках было вроде бы удобно, только не оставляло ощущение, что вот-вот сползет седло под брюхо лошади и ты вместе с ним. Да и ноги словно бы раздирало, выворачивало все ощутимее, все сильней. Роман подумал о Калмыкове: с его кривыми - хоть на шаре сиди. Все предки на конях, потому и ноги такие...
Повернул Мерефу, поторопил. Кобылка затрусила легкой рысью, и это оказалось очень неприятно: болтались внутренности, что-то екало у Романа в животе.
- Стременами пружинь! - подсказал Микола. Остановившись возле него, Леснов вполне удачно сполз с лошади и, довольный собой, шутливо щелкнул каблуками ботинок:
- Как, товарищ обучающий?
- Вроде бы щенок на заборе.
- Неужели? - дрогнул голос Романа.
- Все же малость получше щенка, - смягчился строгий наставник.
- А ведь я ездил дома, в лесничестве.
- Е-е-ездил, - презрительно протянул Башибузенко. - По-мужицки, без седла, охлюпкой?
- Верно, охлюпкой.
- А у нас ты по всем правилам впереди эскадрона гарцевать должен... Да ты не робей, не робей, - ободрил он закручинившегося комиссара. - Под моим доглядом превзойдешь эту науку. Сколько я тюфяков-новобранцев на коня посадил! Помяни мое слово: на полном скаку с седла прыгать будешь!
- Ну да, на полном... Хорошо тебе, ты с детства в седле. Шашкой, наверно, еще парнем владел.
- У нас шашка и наган для ближнего боя. Только как ты шашкой рубить будешь, для этого крепкая рука требуется, а у тебя кость треснутая.
- А я левой.
- Даже лучше! - обрадовался Башибузенко. - Так даже ловчей. С левой руки никто удара не ждет, противнику к тебе через своего коня трудно тянуться. Неожиданностью возьмешь. А в правой руке наган. Чтобы на скаку и без промаха... Да ты же у нас один за двоих сойдешь. Ты это самое... универсальный вояка, вот кто!
- Гляди, какие у тебя словечки!
- Мы чать тоже не лыком шиты! - хмыкнул довольный Башибузенко. - Ну, седай на свою Мерефу, представлю тебя эскадрону. И - в дорогу. Пару часов в седле продержишься?
- Сколько надо, столько и продержусь.
- Хотя бы десяток верст для первого раза. А сколько надо - это уж потом, когда на всех нужных местах мозоли набьешь.
7
Поредевший в боях эскадрон насчитывал шестьдесят человек. Первым взводом командовал кубанский казак Кирьян Сичкарь, вторым - Иван Ванькович Калмыков. Третий взвод возглавлял бывший гусар Пантелеймонов - мужчина в годах, неторопливый и неразговорчивый. В эскадроне было два брата Пантелеймоновых, чтобы различать их, одного звали Пантелеймоном Громким (за соответствующий голос), другого - Пантелеймоном Тихим. Он как раз и командовал третьим взводом, а четвертого взвода не было, расформировали из-за малочисленности.
Имелась еще тачанка с пулеметом, две повозки с фуражом и боеприпасами - вот и все хозяйство.
Пропустив эскадрон вперед, Башибузенко и Леонов ехали по степной дороге, напрямик рассекавшей ровные поля, припорошенные свежим снежком. Направлялись на юг, в ту сторону, где ночью светилось зарево, а теперь клубилась, разрастаясь, свинцово-серая шапка дыма.
Продолжая разговор, начатый еще в селе, Микола рассказывал:
- Мы кого в эскадрон берем? Кто ненавидит белую контру и готов сражаться с ней без всякого отдыха и перекура. Какого роду-племени человек, про то не спрашиваем. Хочешь воевать вместе - воюй. В первой-второй атаке командир поглядывает на новенького, как он? Если не финтит, за чужие спины не прячется, принимаем а наше товарищество.
- А если враг проникнет?
- Зачем ему проникать, врагу-то? Что ему в эскадроне делать? Секретов у нас никаких нету, а в атаку вместе с нами ходить, под белые пули себя подставлять ему несподручно. Врагу лучше при штабе обретаться. А у нас надежные оседают. Слышал небось: мы осенью корпус Миронова разоружили, который вроде бы к деникинцам перемахнуть хотел? Из того корпуса я себе двенадцать человек взял. Один, правда, в первые дни убёг. Четверо под Касторной в царствие небесное угодили. Остальные по сю пору дерутся у нас - не нахвалишься. Еще от Махно трое перебежчиков, я их по разным взводам рассовал. Воюют вполне основательно, только пьют зверски.
- А из рабочих есть?
- С этим очень даже негусто. Видишь, на тачанке румяный такой, с прямыми плечами? Нет, не ездовой, а возле пулемета. Он из уссурийских казаков, с самого что ни на есть далекого востока. Но, уж но правде сказать от казака у него только папаха черная, кучерявая. Не к лошадям он, а к железкам привержен. Пулеметчик - лучше не надо. Сам наладит, если сломается. Имя у него короткое - Нил, а фамилия подлиннее - Черемошии. Так вот: фамилию свою он еще одной очередью не выбивает, а имя на любой стене пулями пишет... Форменный мастер. На заводе работал, где пароходы строят, морскую форму носил. А к нам на Волге пристал. Все же казачья закваска перетянула. Чего ему было среди моряков-то...
Слушая Миколу, Роман жалел, что не имеет при себе бумаги и карандаша - записать краткие характеристики. То, что известно о бойцах командиру эскадрона, не узнаешь и за месяц. А товарищ Ворошилов говорил: изучайте каждого, работайте с каждым, помогите каждому...
Раз нет бумаги - запоминать надо.
- Почему у Калмыкова отчество такое странное: Ванькович?
- Это целая история, - весело блеснули глаза Башибузенко. - Вырос он в самых диких степях, возле конских табунов да овечьих отар. По-русски десяток слов всего знал. А тут пришло время на войну призываться. Привезли этих калмыков в воинское присутствие, начали списки составлять, а попробуй разберись, кто, откуда, когда родился? Спрашивают: «Ты кто? Как фамилия?» - «Никакой нету». - «А зовут как?» - «Иваном». - «А отца?» - «Ванькой». - «Тоже, значит, Иван?» - «Нет, Ванька!» И уперся на этом. Отца его хозяин только Ванькой и кликал... Бился писарь, бился и рукой махнул: «Черт с тобой, будешь Иваном Ваньковичем Калмыковым. Мотай из канцелярии, чтобы духа твоего больше не было!» Так и прилепил человеку сразу фамилию и отчество.
- Сменил бы теперь.
- А зачем? Нешто Ванькович хуже других? - сказал Башибузенко. - Может, по-ихнему, по-калмыцки, так даже лучше... А ты не знаешь, как они с Сичкарем к белым ходили? - оживился Микола. - Откуда же тебе знать... Тоже случай был - не враз и поверишь. В октябре заняли мы одну деревню. Белые после перестрелки сами ушли. И оставили в избе большой сверток из мешковины. Наказали жителям: передайте Ивану Ваньковичу Калмыкову. Ну, принесли нам. Развернули - там записка. Белые калмыки, которые у Деникина служат, прослышали о своем земляке, как он свирепо за красных сражается. И предупреждают его: или ты, такой-сякой, переходи к нам искупать свою вину, или мы всю родню твою вырежем, а тебя самого вместе с Окой Городовиковым вздернем на крепком суку... И две веревки приложены. Добротные, петли на них мылом натерты. Только вешай... Тут Иван Ванькович и взъярился. Побелел весь, а скулы так выперли - думал, кожу прорвут. «Я, - говорит, - за этот подарочек заплачу!» Отпросились они у меня на двое суток - он и Сичкарь. Кирьян на любой рыск всегда готов, тем более за дружка постоять... Значит, переоделись они, Иван Ванькович погоны вахмистра нацепил, а Сичкарь черкеску с газырями всегда при себе возит. Прихватили веревки с петлями и ускакали... Я-то сам дурной: не смекнул сказать им, чтобы живьем в плен приволокли...
- Повесили?! - ахнул Роман.
- Нет, не успели. Пристрелить пришлось. Заскочили в хату, где дрыхли те самые, которые записку писали. Разбудили их, потолковали накоротке и сразу к стенке. А повесить времени не было, беляки кругом.
- Какая дерзость!
- Ребята отчаянные, - согласился Башибузенко, довольный произведенным впечатлением.
Между тем клубы дыма, поднимавшегося впереди, становились все выше и гуще, в степи ощутимо потянуло гарью. От командира полка прискакал ординарец, передал приказ: выйти к железнодорожной насыпи и закрепиться правее будки стрелочника, отвлекая огнем внимание противника.
Леснов с трудом поспевал теперь за эскадроном на своей кобыленке. Мерефа-то порывалась на рысь, стараясь не отстать от колонны, но Роману было уже невмоготу. И на земле оказалось не лучше, когда отдал повод коноводу, а сам направился в цепь. Шагал враскорячку, превозмогая боль. Облегчение почувствовал лишь тогда, когда лег рядом с Башибузенко на грязный снег возле рельсов.
Из домов, окруженных голыми деревьями, стреляли белые. Пули впивались в насыпь, щелкали по металлу, отбивали щепки от шпал. Раздавались короткие пулеметные очереди, но все они почему-то шли выше голов. «Вжжжик!» - словно косой махнут.
Постреливали и буденновцы, но редко и вроде бы неохотно. Пальнет боец раз-другой и сползает вниз, перевернувшись на спину. Закуривает или с соседями язык чешет. Лишь несколько человек возле Сичкаря лежали, выдвинув вперед карабины, и били, тщательно целясь, - хотели снять пулеметчика.
Роман подумал, что особой опасности нет, самое время сейчас пройти по всей цепочке, растянувшейся вдоль насыпи, показать себя, нового комиссара, ободрить того, кто в этом нуждается. Но едва поднялся, чтобы осуществить благое намерение, ближайший к нему боец гаркнул зло:
- Ляг, стерва!
- Я тебе не стерва, а военный комиссар эскадрона, - вспыхнул Роман, задетый за живое, но слова его не произвели особого впечатления.
- Ляг, говорю! Пулю глотнуть хочешь?
- Ложись, ложись, Роман Николаевич, - поддержал бойца Башибузенко. - Куда это ты наметился?
- Цепь посмотреть.
- А ее и отсюда видать всю... Давай не торчи, а то вон Саньку дуром в плечо куснула.
- Саньку? Это не вчерашнего?
- Землячка моего, - подтвердил Башибузенко. - Теперь до рожества проваляется.
- В бою не без потерь, - знающе произнес Леснов.
- Это еще не бой, еще только завязка, - усмехнулся Микола. - Вон там по балочке, видишь, пехота перебегает? Как она белых с позиций сшибет, мы на коней и айда! Погоним противника, сколь сможем. А ты с повозками здесь побудь.
- В обозе, значит? - обиделся Леснов.
- Ты сам-то раскинь, Роман Николаевич, куда ты сейчас, такой вояка... Ни верхом, ни пеши. А вдруг Мерефа галоп возьмет - в каких кустах тебя искать будем? Ты уж не спеши, обживайся в седле: твое от тебя не уйдет.