Мастер Гайдаш пренебрежительно разглядывал нового токаря Калягина. Молодой, в промасленной спецовке, ростом невелик, плечи не богатырские. В прежние годы, когда все зависело от физической силы, на порог цеха такого работничка не пустил бы. К тому же, видать, больно самостоятельный, непокладистый. Глядит прямо в глаза мастеру, без всякой почтительности, как на равного. Гайдашу это не нравится. Привык, чтобы под его властным взглядом рабочие опускали головы. А этот с характером. Гнать бы его в три шеи, а нельзя. Придется испытать у станка и определить в пушечную мастерскую. Производство расширяется, продукция становится сложней, спрос на нее растет. Хозяева требуют: давай продукции больше и лучше. А с кем давать? Мужичья-деревенщины за воротами завода сколько хочешь, за гроши на любую работу кинутся, один другого отпихивая. Но что они могут? Тяжести таскать да лопатой ковырять. Не они, а квалифицированные, грамотные рабочие нужны позарез. Хоть сам к токарному станку становись! В конторе уже намекали Гайдашу: не обеспечишь выполнение заказов — отправляйся на все четыре стороны. А местечко-то выгодное.

Убедил Гайдаш перейти к нему давнего знакомого, опытного токаря Кулешова, работавшего в гильзовом отделении патронного завода «Старый арсенал», что на Литейном. Плата, мол, будет значительно выше. Тот согласился и, освоившись на новом месте, предложил Гайдашу: возьми ученика моего, Михаила Калинина. Металл он чувствует, а главное — очень даже сообразительный и грамотный. В вечерней школе учится. И вообще, как говорится, токарь милостью божьей.

— А чего с «Арсенала»-то уходит, не прижился?

— За мной тянется. Работа в «Арсенале», сам знаешь, скучная. Гони одни гильзы. А ему и мозгой, и руками шевелить хочется. И выгоднее здесь.

Гайдаш велел: пусть явится, проверим, мол, на что способен. Когда Калинин стал к станку, сразу оценил: этот далеко пойдет. Опыта поднаберется — лучших токарей обгонит. Тут уж не будешь разбираться, почтительный или дерзкий — брать надо.

На первое время положил ему малую плату, как ученику. Чтобы не зазнавался. А разницу — в свой карман. Не задаром же облагодетельствовал новичка.

Михаил помалкивал, хорошо понимая, что долго в учениках мастер держать его не будет. Гайдашу нужна работа высокой точности, а доверить ее ученику он не имеет права. И действительно, мастер начал давать Калинину задания одно сложнее другого, даже более трудные, чем недавнему наставнику Кулешову. Тот еле-еле разбирался в чертежах, а Калинин — пожалуйста. Глянет разок-другой — и все ясно. Работал быстро, без брака. Ну и платить ему приходилось соответственно.

Ни Гайдаш, ни Кулешов и никто другой не догадывались об истинных причинах, заставивших Михаила расстаться со «Старым арсеналом». Не нашел он там, на этом казенном, небольшом заводе, рабочего коллектива, не встретил людей, стремившихся к борьбе. Попадались, конечно, среди молодых рабочих горячие головы, но каждый сам по себе. В основном же народ был пожилой, степенный, давно обжившейся в «Арсенале», поддерживавший администрацию, глушивший недовольство тех, кто зарабатывал мало и жил плохо. Об организованной борьбе за права рабочих не могло быть и речи там, где царил дух патриархальности. И Калинин без всякого сожаления, едва появилась возможность, покинул «Старый арсенал», где проработал два с половиной года.

Быстро разраставшийся Путиловский завод был тогда, в конце девятнадцатого века, самым большим в Петербурге и, возможно, во всей России. Продукцию давал разнообразную. Рельсы для железной дороги, которая прокладывалась на Дальний Восток, паровозы и вагоны, станки и пушки, фасонные отливки, сортовое железо, инструментальную сталь. Двенадцать с половиной тысяч человек трудились в его цехах и мастерских, целая пролетарская армия: от потомственных, хорошо оплачиваемых мастеровых, имевших высокую квалификацию, до деревенских парней, только что переступивших порог проходной. Разные, очень разные люди были здесь, но почти всех их объединяло одно: хозяйская несправедливость. Работали в холодных, закопченных цехах по двенадцать часов в сутки, а когда поступали срочные заказы, то и по шестнадцать. Пожилые говорили, что лет двадцать назад, при старом хозяине, при Путилове, было лучше. Тот сам на заводе бывал, с рабочими встречался, проявлял хоть какую-то заботу. А нового хозяина, Анцыфорова, который сменил умершего Путилова, никто и не видел. Высоко, значит, мнил о себе. Директор Международного банка, миллионами ворочал, когда уж ему о людях думать. Однако через управляющего, через мастеров жал и жал на производство. А попробуй возрази, выскажи недовольство — уволят.

Михаил взял лист бумаги, подсчитал примерно оборот завода и ахнул: сумма получилась колоссальная. Если бы рабочим платили вдвое, даже втрое больше, все равно хозяева имели бы значительную прибыль. Этой же зарплаты хватало лишь на очень скромную еду и самую дешевую одежонку. Хозяева на заграничных курортах прохлаждались, дворцы себе строили, а пролетарии теснились в бараках, где и комнат-то не было: семья от семьи занавесками отгораживалась.

До поступления на Путиловский жил Калинин в центре города: сначала у Мордухай-Болтовских, потом снимал угол. Привык к чистоте и порядку, которые господствовали в столице. Теперь надо было искать комнату поближе к работе. Походил за Нарвской заставой, поглядел, где бы устроиться. Здесь была далекая окраина — город кончался у Нарвских ворот. Далее, за речкой Таракановкой, вонючей от нечистот, вкривь и вкось стояли хибары, лачуги. Везде теснота, в некоторых домах рабочие спали впокат на дерюгах. Грязь на улице после дождя такая, что едва ноги вытащишь. Михаил порасспросил людей: ни одного клуба, ни одной библиотеки во всей округе. Единственное место для отдыха и развлечения — это трактиры. За Нарвской заставой их насчитывалось около сорока. Да еще казенные винные лавки. Шум, крики, пьяные песни доносились оттуда. Многие оставляли в трактирах весь заработок.

Лишь через несколько дней Михаил отыскал подходящую комнату в деревне Волынкиной, недалеко от завода, и поселился в ней вдвоем с Иваном Ивановым, тоже путиловцем. Это был спокойный, вдумчивый человек, тянувшийся, как и Калинин, к знаниям, к книгам.

Михаил был доволен: для своих двадцати лет он добился многого. Стал неплохим токарем, его ценили даже здесь, на большом заводе, среди умелых мастеровых.

Имел жилье. Денег хватало от получки до получки. Больше стал посылать матери. Постепенно приоделся. Купил хорошее пальто, костюм, шляпу. Дома носил рубашку-косоворотку. Если отправлялся в город — обязательно накрахмаленная сорочка и галстук. Любил ходить с тростью, и не только для шика: она помогала ему, особенно в сумерках, в темноте. Поступил во 2-е Нарвское вечернее техническое училище для взрослых рабочих Императорского технического общества. Люди там собрались интересные: наиболее грамотные, квалифицированные рабочие с Путиловского. Расширился круг знакомых, с которыми можно было поговорить, поспорить о книгах, о технике, о положении на заводе.

Все, казалось бы, складывалось хорошо, за исключением самого главного. Для чего Михаил оставил спокойную работу в «Старом арсенале»? Наверное, в первую очередь для того, чтобы разыскать «новых» людей, примкнуть к ним, посвятить себя борьбе за справедливую жизнь для своих сверстников, для всего народа. Но оказалось, что отыскать таких людей и здесь очень трудно. Случалось, на заводе, на соседних фабриках проявлялось недовольство, вспыхивали волнения, даже стачки, однако были они кратковременны и стихийны. Требовали люди плату за сверхурочную работу, возмущались придирками мастеров. Никакой руководящей силы не угадывалось, и это разочаровывало Михаила.

Не знал, не мог знать Калинин подробности событий, которые происходили за Нарвской заставой, да и во всем Петербурге, незадолго до его поступления на завод. Если уцелели на Путиловском участники и свидетели тех событий, то предпочитали не вспоминать о них вслух, помалкивали до срока, присматриваясь к новичкам, к молодым рабочим. Это уж через много лет Михаилу Ивановичу станет известно, что в августе 1893 года в столицу приехал из Самары Владимир Ильич Ульянов. Не в первый раз: бывал здесь, когда экстерном сдавал в Петербургском университете государственные экзамены за юридический факультет. Еще тогда Владимир Ильич познакомился тут с некоторыми марксистами. Переехав в столицу на постоянное жительство, поставил перед собой задачу — преодолеть раздробленность, кустарщину в деятельности социал-демократических кружков и групп, слить ручейки в единый ноток, создать организацию революционеров. Усилиями Владимира Ильича и его соратников только за Нарвской заставой начали действовать пять марксистских рабочих кружков. Сюда, к рабочим, несколько раз приходил Владимир Ильич, беседовал с ними, отвечал на вопросы. А вскоре марксистские кружки Петербурга объединились в нелегальную социал-демократическую организацию «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Владимир Ильич возглавил «Союз» и был редактором всех его изданий.

Рабочее движение в столице тогда сразу усилилось. Это встревожило царскую охранку, она ответила репрессиями. В декабре 1895 года были арестованы руководители Петербургского «Союза борьбы» во главе с Ульяновым. В тюрьмах оказались почти все активисты «Союза», в том числе многие социал-демократы Путиловского завода. Оставшиеся ушли в глубокое подполье.

И все-таки пролетарская организация давала о себе знать. Очень обрадовался Михаил, обнаружив однажды в своем кармане листовку, выпущенную «Союзом борьбы». Значит, не напрасны его надежды и поиски, революционеры здесь, близко, работают рядом с ним. Или вот необычная стачка, начавшаяся сразу на Российской бумагопрядильне и Екатерингофской мануфактуре, что рядом с деревней Волынкиной. Были, значит, какие-то тайные сходки, обсуждались сроки, общие требования. Полиция арестовала более тысячи текстильщиков. На Путиловском начали собирать деньги, чтобы помочь бастующим. И кто-то направлял, координировал их действия. Это наполняло Михаила надеждой связаться с подпольщиками. Но как проявить себя, чтобы заметили, что сделать, чтобы поверили, приняли в свои ряды?

В мастерской Михаил выделялся, несмотря на молодость и простоватую наружность. К нему, книгочею, обращались за советом. Он помогал составлять прошения. Никогда никому не отказывал, не кичился знаниями, был не болтлив. И его уважали за это.

Михаил продолжал искать новые знакомства, заводил с товарищами осторожные разговоры с намеками, но нет — бесполезно. Так по крайней мере ему казалось.

Мастерская расширялась. Появился новый токарь Кушников, приехавший из Тулы. Станок его — неподалеку от станка Калинина. Глаз наметанный, движения точные. Как и многие рабочие высокой квалификации, Кушников держался независимо, перед мастером не лебезил, даже поспорил с Гайдашем, когда тот занизил расценки. Голосище у Кушникова на всю мастерскую. Михаил остановил станок, другие токари тоже.

— А ведь Кушников прав, — сказал Калинин. — Объясните, почему занижаете?

Вокруг сгрудились рабочие, ждали.

— Еще чего захотели, объяснять я вам буду! — пробормотал Гайдаш. Глянул зло на Кушникова, на Калинина. — Ишь, два сапога пара!

И удалился поспешно.

— Ну, насчет сапог неизвестно, подходит ли это нам, — пошутил Михаил, подвинувшись к Кушникову. — Пара никак не получается, смотрите, какой он и какой я.

Рабочие заулыбались. Действительно, ничего общего. У Кушникова широкая грудь, высокий рост. Калинин лишь до плеча ему достает. У Михаила лицо худощавое, продолговатое, волосы темно-русые, а у Кушникова физиономия круглая, густая шевелюра под цвет соломы. Калинин говорит мягко и тихо, Кушников же грохочет, хоть уши затыкай.

Посмеялись токари и разошлись к своим станкам. А вечером, после работы, Кушников догнал неторопливо шагавшего Калинина. Произнес, приглушив голос:

— Может, насчет пары-то он не ошибся?

— Вполне может быть, — улыбнулся Михаил. — Ты не очень спешишь? Давай прогуляемся.

С этого часа завязалась их дружба. В мастерской держались как прежде, разговаривали редко, зато после работы подолгу были вместе, заходили на квартиру то к одному, то к другому.

Иван Кушников оказался именно таким человеком, какого искал Михаил. Через надежных людей, своих земляков, Кушников имел связь с городским революционным центром. Ему поручено было создать на заводе подпольный кружок. А как это сделать, с чего начать — не знал. Вот и взялись вдвоем. Кушников-то новичок, а Михаил успел составить мнение о людях, кому можно доверять, кому нет.

Весной 1898 года состоялось первое занятие кружка. Народу было немного: Калинин, Кушников с двумя земляками — Коньковым и Татариновым — да еще два Ивана, Смирнов и Иванов. Из «Союза борьбы» прислали руководителя, красивого юношу в студенческой форме. Фамилия его была Фоминых, а называть себя просил Николаем Петровичем. Задав несколько вопросов и выяснив, как подготовлены кружковцы, он для начала предложил ознакомиться с «Эрфуртской программой». Михаил-то уже прочитал ее. Когда Фоминых ушел, начал объяснять, кому что было непонятно.

В условленный срок, через две недели, собрались снова. Теперь присутствовало уже десять человек. Калинин считал, что для одного кружка нужно не более двенадцати-пятнадцати слушателей. Если больше, то и заниматься трудней, и риск возрастает.

Начитанному Михаилу было легче, чем другим товарищам. Многое успел изучить сам, но и ему занятия в кружке принесли ощутимую пользу, помогли связать воедино, глубже осмыслить те разрозненные знания и впечатления, которые были приобретены раньше. Кружковцы постепенно сдружились, стали все чаще собираться вместе не только для занятий, но и просто поговорить, обменяться новостями, сообща прочитать какую-нибудь новинку. Толковали о французской революции, о причинах поражения Парижской коммуны, о рабочем движении в Германии. Вместе одолели произведения Плеханова, а затем «Манифест Коммунистической партии», который на многое открыл им глаза. И как-то незаметно Михаил стал вроде бы старостой в кружке. Сказалась его образованность, организованность, доброта, сочетавшаяся с требовательностью. Прежде всего к себе, но и к другим тоже.

Иногда заглядывал к ним на осовей Николай Янкельсон, сосед по дому, в котором снимал комнату Калинин. Участвовал в спорах и разговорах. Был общителен, весел. Кружковцы считали его своим, не таились при нем, по все же на занятия, которые проводил человек, присылаемый революционным центром, не приглашали.

Оставаясь один, Михаил, как и прежде, делал заметки в дневнике. «На память о наших спорах», — шутливо объяснял он товарищам. Не без юмора заносил в тетрадь сценки из жизни кружковцев, на всякий случай, для конспирации, изменив фамилии. Кушникова называл Кушневым, Татаринова — Тариным, себя Каниным. Одного из пропагандистов, Юлия Алексеевича Попова, именовал Юлием Петровичем Юловским. Изменения вроде невелики, а формально не придерешься.

Через некоторое время, уже находясь в тюрьме, Михаил Иванович обдумал, систематизировал свои записи, воспроизвел наиболее характерные эпизоды:

«Юлий Петрович Юловский, двадцати лет, работал тоже в заводе, любитель литературы и специально интересовался политической экономикой. При его приходе обыкновенно все разговоры о барышнях прекращались, а открывались прения о литературе, о писателях, пока, наконец, он незаметно не садился на своего конька: определе-пие слова „пролетарий“ по Марксу. Тут всегда выступал оппонентом Таринов.

— Я не знаю, Таринов, как вы до сих пор не можете понять, — говорил Юловский, — что, по Марксу, пролетарий тот, кто не имеет собственности и производит прибавочную стоимость, а вы конторщика называете пролетарием, это уж совсем несообразно…

— Нет, я с вами не согласен! — кричит Таринов. — Конторщик — настоящий пролетарий. Тогда и сторожа можно не считать пролетарием, и подметайлу, и смазчика, и так далее.

Обе стороны спорят горячо и долго. Бывают моменты, когда кажется: стой, вот сговорились, остался один будочник, которого каждому хочется отвоевать на свою сторону. Но тут, как назло, ввертывает свое слово Кушнев или Канин:

— А что, Ваня, пристав тоже пролетарий? Он тоже не имеет собственного орудия производства, кроме своей тупой шашки, а в разнимании драки она почти не употребляется, для этого нужны мускулы…

— Да, по-моему, пристав есть пролетарий, — сразу, не подумав, отвечает Таринов.

Тут спор снова разгорается.

— Как? — вскакивает Юловский. — Тогда и градоначальник и министр — все пролетарии, по-вашему?.. Наконец-то вы проговорились и теперь видите свой абсурд. Если же вы все продолжаете стоять на своем, то я прекращаю наш спор до более благоприятного времени…

В конце вечера Кушнев подает совет, что пора разогревать щи, другие собираются домой, но всегда бывают удержаны трапезой, ибо „спор еще не совсем окончен“…

Конечно, кружок, учеба, разговоры по вечерам — все это хорошо. Но дальше что? Над этим начинал задумываться Михаил. Пора установить связь с надежными товарищами соседних предприятий и там тоже организовать марксистские кружки. Каждый член путиловской группы (она стала именоваться центральной груп-пой) должен создать кружок либо в своем цеху, либо на каком-нибудь предприятии за Нарвской заставой.

Это было первым серьезным экзаменом для центральной группы, и сдала она его успешно. За несколько месяцев удалось наладить работу или установить связь с существующими кружками на резиновой мануфактуре, на текстильной и конфетной фабриках, в Экспедиции заготовления государственных бумаг и еще на двух предприятиях, расположенных не за Нарвской, а за Московской заставой. От всех кружков были введены представители в центральную группу, чтобы согласовывать общие действия. Вот и получилось, что группа Михаила Калинина распространила свое влияние на два самых крупных пролетарских района Петербурга. В революционную работу были втянуты сотни трудящихся. Скрывать деятельность такой разветвленной организации становилось все труднее. Пришлось позаботиться о конспирации. Члены центральной группы отвечали каждый за свой участок. Но даже эти, самые надежные товарищи, не всегда знали, с кем встречается Михаил в городе, от кого получает указания, нелегальную литературу. Другим же кружковцам было известно одно: возглавляет организацию Чацкий — этот псевдоним выбрал себе Михаил, очень любивший перечитывать „Горе от ума“.

Между тем положение рабочих Путиловского завода продолжало ухудшаться. Хозяева выискивали новые возможности для получения доходов. На полчаса увеличили трудовой день. Но и этого показалось им мало. Пошли на хитрость. Люди давно привыкли, что сигнал начать работу подавался гудком. Протяжный и громкий, он предупреждал: через десять минут всем быть на месте. Затем раздавался так называемый „штрафной“ гудок, прерывистый и резкий, подстегивающий тех, кто не успевал, опаздывал. Сразу же убирались цеховые номерные кружки, ставилась в проходной одна общая. Опоздавшие опускали туда свои номерки, зная, что сегодня у них удержат значительную часть заработка. Так было заведено издавна. Но вот в хмурый осенний день 1898 года, в субботу, администрация без всякого предупреждения изменила привычный порядок. Штрафной гудок прозвучал на пять минут раньше обычного, а опоздавших оказалось сразу более трехсот человек. Возмущенные несправедливостью, они не пошли в цеха и остались возле проходной, требуя начальство. К ним вышел конторщик, сообщил: с сего дня „льготное“ время сокращено до пяти минут. А штраф за опоздание увеличен до семидесяти пяти копеек. Иные столько и не зарабатывали в день… О недовольстве рабочих конторщик пообещал доложить администрации, велел разойтись и заняться своими делами.

Весь завод лихорадило. В цехах возбужденно переговаривались рабочие. Вечером путиловские социал-демократы собрались у Кушникова. Момент выгодный, можно поднять людей, чтобы они почувствовали свою силу. Были колеблющиеся, говорившие, что повод невелик, касается не всех, а только недисциплинированных.

— Но опаздывают и случайно, и по уважительным причинам, — возражали им. — И дело не только в штрафе, но и в самоуправстве администрации. Не дадим отпор — хозяева еще что-нибудь придумают.

Калинин заявил твердо:

— Всякий конфликт следует развивать до решительного столкновения… Завтра пойдем по домам, по баракам, по трактирам, будем агитировать, чтобы в понедельник все собрались у ворот завода. Потребуем не только отмены нового штрафа, но и сокращения рабочего дня.

Так и решили.

И вот настал день, памятный для Михаила Ивановича: началось первое сражение с хозяевами, которым ему довелось руководить. Задолго до гудка Калинин, Иванов, Кушников и другие члены центральной группы пришли к конторе. Здесь уже толпились люди — сказалась вчерашняя агитация. Когда прозвучал первый гудок, через проходную, как обычно, хлынул поток рабочих. Но лишь немногие скрывались в цехах, большинство осталось во дворе. После „штрафного“ гудка мощная толпа заколыхалась, задвигалась. В этот момент прозвучал голос Калинина:

— Не будем работать, пока не отменят штраф! Стачка, товарищи!

Ему ответили одобрительным гулом.

Более полутора тысяч рабочих скопилось на заводском дворе. К ним никто не выходил. Страсти накалялись. Полетели камни. В конторе, в цехах зазвенели выбитые стекла. И лишь после обеденного перерыва появился наконец заводской инспектор Дрейер. Принялся просить, чтобы приступили к работе. А с начальством, дескать, он поговорит сам.

— Дайте твердое обещание отменить штраф! — крикнули из толпы.

— Я приложу все усилия, — ответил напутанный инспектор.

— И чтобы никто из участников стачки не пострадал!

— Если разойдетесь, все будете прощены.

И тогда вновь прозвучал голос Калинина:

— Сейчас мы разойдемся. Но если хоть одно обещание не будет выполнено, завтра остановится весь завод. Верно, товарищи?!

Ответ был единодушным.

На следующее утро члены социал-демократической группы шли к заводу в большом волнении. Там опять собралась большая толпа, но на этот раз настроение было совсем другое. К всеобщей радости, „штрафной“ гудок прозвучал как и прежде. Администрация объявила: штраф за опоздание снижен до пятнадцати копеек. Это была победа!

Рабочие почувствовали, что среди них есть вожаки, способные защищать их интересы. Авторитет Калинина очень вырос. Но и вести подпольную работу стало трудней. Начальство тоже сделало выводы. На заводе появились шпики, были взяты на заметку все, кто вызывал подозрение. В мае, во время массовки в лесу, дозорные сообщили: полицейские хотят охватить лес цепью. Люди успели разойтись. Но ведь кто-то, значит, предупредил охранку? Возможно, она успела внедрить в организацию провокатора. Не лучше ли на какой-то срок прекратить активную деятельность, затихнуть, притупить бдительность врагов? Нет, рассудил Михаил, это будет чрезмерная осторожность в ущерб делу. Так ведь можно оказаться не во главе событий, а в стороне от них. Разве допустимо сидеть сложа руки сейчас, когда на Путиловском готова почва для новой стачки: стало известно, что хозяева подготавливают общее снижение расценок. Обязательно надо вступиться за рабочих, дать бой!

На квартире у Михаила состоялось собрание, на котором присутствовал представитель „Союза борьбы“. Решили создать стачечный фонд, чтобы помочь семьям рабочих, если забастовка затянется надолго. Обсудили положение на заводе Речкина, где был кружок, тесно связанный с группой Калинина. Там вспыхнули волнения. Пришлось позаботиться о листовках с призывом поддержать выступление речкинцев. Эти листовки распространили на предприятиях за Нарвской и Московской заставами.

Особенно тщательно готовили летом 1899 года от имени „Союза борьбы“ прокламацию для путиловцев. В нее, кроме восьмичасового рабочего дня и других экономических требований, были включены требования политические. Это уж борьба не только против хозяев, но и против властей. Пачки прокламаций распределили между членами группы, обговорив, кто в каком цеху распространит их.

Ранним солнечным утром в вагонных мастерских завода было объявлено: расценки снижены. Новость сразу облетела весь Путиловский. Обстановка быстро накалилась. А незадолго до этого произошел несчастный случай. Молодой токарь работал на станке, который стоял возле большого, двенадцатипудового маховика. Известно было, что маховик требует ремонта, находиться около него опасно. Однако мастер Гайдаш не торопился, не хотел останавливать производство. Авось пронесет. Но не пронесло. Тяжелая деталь, сорвавшись с маховика, угодила в токаря. Он упал замертво. Это переполнило чашу терпения. Даже хладнокровный Кушников бросился на мастера. Калинин едва удержал друга.

— Стой, кулаками ничего не докажешь. Всем членам группы — по цехам. Готовим общую стачку!

О гибели молодого токаря узнал весь завод. Многие прекратили работу. Возбужденные, разгневанные люди обсуждали новости. Потом появились прокламации. Слова их точно били в цель. Полиция не должна вмешиваться во взаимные отношения между рабочими и капиталистами-хозяевами. Долой административную высылку. А заканчивалась прокламация фразой, вселявшей надежду и уверенность: „Помните, что мы сила, которую признает и которой боится правительство“. Листовка составлялась при участии Михаила Калинина.

На этот раз начавшиеся „беспорядки“ не застали врасплох охранку. Она сразу приняла ответные меры. У ворот завода и во дворе появились городовые. Прохаживались какие-то люди в штатском, даже в рабочей одежде, вынюхивали, откуда появились листовки: где взял? кто дал? есть ли еще?

В обеденный перерыв подошел к Михаилу пожилой, молчаливый чернорабочий. Всегда он как-то держался в одиночку, Калинин знал его мало. Однажды письмо в деревню помог написать. Поклоны многочисленной родне и несколько слов о том, что отправил семье деньги.

Озираясь, чернорабочий произнес негромко:

— Видел, Михайло, тут ошивался давеча тощий такой в сером пиджаке? Вроде конторский.

— Обратил внимание.

— Чужак это. Я слышал, Гайдаша расспрашивал про тебя и про Кушникова.

— А мастер что?

— Работаете, мол, хорошо, на таких дело держится.

Только петля, говорит, о них, то есть о вас, значит, давно плачет… А тот, чужой, сказал: скоро…

— Что? — уточнил Калинин.

— Скоро, значит, дождетесь петли-то. Но ты не боись, на заводе они вас не тронут. Они сами тут как пугливые мыши. А после работы поопасайся.

— Сердечное спасибо, друг.

О себе Калинин не очень беспокоился. Против него никаких улик. Запрещенную литературу на квартире по держал. У Ивана Кушникова хуже: в комнате, которую тот снимал, осталась большая пачка прокламаций. Улучив момент, сказал Кушникову:

— Постарайся уйти пораньше, вместе с Татариновым и Коньковым. Приберись дома.

Сразу после окончания рабочего дня эти товарищи поодиночке покинули завод. По задворкам добрались до квартиры, быстро собрали все, что могло вызвать подозрение охранки: литературу, прокламации, списки рабочих, внесших деньги в стачечный фонд. Сунули в печку, подожгли. И едва превратилась в пепел последняя бумажка, раздался стук в дверь.

— Открывай!

Помощник пристава, первым ворвавшийся в комнату, потянул носом воздух, бросился к печке:

— Что жгли?

— Чайник согреть хотели. Голодные после работы.

Полицейские обшаривали комнату, простукивали стены. Помощник пристава разглядывал висевшие на стене фотографии. Внимание его привлек большой снимок в рамке. Человек с густой шевелюрой, с окладистой бородой.

— Это кто?

— Дедушка, — усмехнулся Кушников.

— Благопристойный человек, а вот вы порядки нарушаете. Не стыдно перед ликом его?

— Нет, ничего, — сказал Кушников, — дедушка у нас понимающий.

В это время Михаил Калинин и его бывший сосед по комнате Иван Иванов возвращались с завода вместо о другими рабочими. Они были ужо недалеко от квартиры Калинина, когда из переулка вышел один из кружковцев. Замедлив шаги, предупредил:

— У вас в доме полиция.

Поворачивать было поздно. А в толпе-то все одинаковые, не опознаешь. Так и прошли они с Ивановым среди трех десятков рабочих мимо квартиры. Михаил успел заметить: в одном окне чуть сдвинулась занавеска, появилось лицо Николая Янкельсона, он всматривался в толпу. „Неужели провокатор?“

Куда теперь? Надо бы узнать, как у Кушникова, обсудить, что делать дальше. Кто-то должен остаться на заводе, направлять стачку, если она вспыхнет. Минут десять Калинин и Иванов, стоя поодаль, смотрели на дом Кушникова. Ничего подозрительного. Возле крыльца пощипывает траву привязанная коза. На кухне зажглась керосиновая лампа. Решили рискнуть.

Поднялись по ступенькам, открыли дверь, и сразу перед ними вырос полицейский с шашкой на боку. Михаил, однако, не растерялся. Произнес спокойно, даже с оттенком удивления:

— Ого, здесь гости. Ну, нам тут делать нечего, пойдем к другим.

— Не торопитесь, молодые люди, погостите с нами. Найдется о чем поговорить.

Калинин начал возражать, но в этот момент к дому подкатила коляска, из нее выпрыгнул моложавый офицер в перчатках. Видать, не малый чин. Помощник пристава вытянулся перед ним. Офицер окинул взглядом каждого из задержанных, удовлетворенно хмыкнул:

— Протокол готов?

— Так точно.

— Карла Маркса почему не сняли?

— Какого? — не понял помощник пристава. — Вот этого? Они говорят, это их дедушка.

— Пора бы знать, — резко бросил офицер. — Но раз сами признали себя родней такого дедушки, то ведите их скорей, да выберите каждому комнату понадежней. А портрет приобщите к делу.

В ночь на 4 июля 1899 года в Петербурге полиция арестовала более пятидесяти человек за принадлежность к „Союзу борьбы за освобождение рабочего класса“. В том числе почти всех активных кружковцев Нарвской заставы, которые связаны были с центральной группой Калинина. Так Михаил впервые перешагнул порог царской тюрьмы. Сколько их будет потом: камер, допросов, судов, ссылок… Но особенно, конечно, запомнился самый первый арест.

В доме предварительного заключения на Шпалерной улице поместили Калинина в одиночную камеру. Пять шагов от стены до стены. Маленькое оконце под потолком — не выглянешь. Привинченная к полу кровать с одеялом. Стол, табуретка. И давящая тишина. Будто, кроме тебя, никого нет во всем мире. Ну, привыкнуть, притерпеться к этому можно. Михаила беспокоило другое: позволят ли ему, политическому заключенному, читать и писать? И обрадовался, узнав: разрешено пользоваться тюремной библиотекой и отправлять письма. Значит, дни не пропадут даром, он займется тем, на что последний год совсем не хватало времени: продолжит учебу, самообразование.

Странное впечатление произвел новый заключенный на видавших виды тюремных надзирателей. Ничего не добивался, не просил, кроме книг и письменных принадлежностей. Строго соблюдал режим, был спокоен и вежлив, а главное — с утра до вечера, не щадя глаз, сидел, согнувшись, над толстыми томами с непонятными для надзирателей названиями. Или строчил мелким почерком письма по десять-пятнадцать страниц каждое. Жандарм, приставленный следить за перепиской, сперва осиливал их до конца, не находя ничего, кроме рассуждений по поводу все тех же книг. Так скучно, что жандарма в сон клонило. Потом и вовсе читать перестал, лишь просматривал для порядка начало и конец.

Друзья и знакомые Михаила, оставшиеся на воле, хлопотали о его освобождении, добивались свидании. Узнали об аресте Калинина и Мордухай-Болтовские. Это вызвало удивление в генеральской семье. Миша скромный, честный человек — и вдруг за решеткой, среди преступников! Явно какое-то недоразумение!

Дмитрий Петрович, облачившись в парадный мундир со всеми регалиями, самолично вместе с Марией Ивановной отправился в жандармское управление. Там их любезно принял жандармский офицер. Дмитрий Петрович объяснил: давно знает Калинина, этот добросовестный юноша является патриотом, не способен к дурным делам.

— Занимался запрещенной политической деятельностью, — пояснил жандарм.

— Уверяю вас, это случайно! — всплеснула полными руками Мария Ивановна.

— Неосознанные поступки, юношеская удаль, — уверял Мордухай-Болтовский.

— В таком случае познакомьтесь, пожалуйста, вот с этим перечнем, — протянул офицер лист бумаги, на котором аккуратно, столбцами были выписаны названия книг и фамилии авторов. Здесь и „Обоснование народничества“ Волгина, и многотомный курс истории, и „Геология“ Лайеля, и „Капитал“ Маркса. О последней книге Дмитрий Петрович знал, что она несколько лет назад была под запретом, но теперь дозволена для чтения и пользуется большим спросом, особенно среди молодежи. В своем доме лицезрел сей фолиант, приносили мальчики студенты на несколько дней.

— Что, собственно, означает сей список? — поинтересовался Дмитрий Петрович.

— Это книги, которые Калинин успел прочитать, пока находится в заключении, — с тонкой, едва заметной усмешкой пояснил офицер. — Около ста наименований и никакой развлекательной литературы. Уж не намерен ли он завершить здесь университетский курс? Простите меня, но о случайности не может быть и речи. Этот человек знает, чего он хочет.

Дмитрий Петрович долго молчал. А Мария Ивановна попросила со смущенной улыбкой:

— Не забывайте, пожалуйста, о том, что он молод.

— Да, не забывайте, — присоединился Мордухай-Болтовский. — Отнеситесь к нему помягче.

— Мы учтем ваше ходатайство. Разумеется, в рамках установленных правил, — почтительно склонил голову жандарм.

Как ни старалась охранка, она не могла собрать достаточно улик против Калинина. Весной его выпустили. Однако находиться в столице ему было запрещено. Он должен был выбрать себе место для проживания под особым надзором полиции. Михаил, поразмыслив, назвал Тифлис: там жили несколько знакомых ему социал-демократов. Надеялся, что они помогут быстрее устроиться на новом месте, включиться в революционную работу. Поблагодарив Мордухай-Болтовских за хлопоты, он ненадолго заехал в деревню, проведал родных и отправился в дальний путь.