I

латон Зубов, последний фаворит Екатерины II, сидел в рабочем кабинете российской императрицы, развалившись в мягком кресле. Он маленькими кусачиками, которые ему презентовали уральские умельцы вместе с ювелирными изделиями из малахита, откусывал на руке толстые ногти. Сама же постаревшая императрица сидела в это время за рабочим столом и просматривала какие-то бумаги, не обращая на него никакого внимания. Наконец она выпрямила занемевшую спину и велела позвать Безбородко, который явился к ней на очередной доклад по «польскому вопросу».

— Ну, какие новости от наших генералов? — спросила его Екатерина II тоном, как будто интересовалась погодой за стенами дворца.

Безбородко довольно улыбался: сегодня ему было чем обрадовать матушку-государыню.

— Есть вести от генерал-аншефа Суворова: Варшава взята с боем, основные силы бунтовщиков разбиты, а их предводитель Тадеуш Костюшко направлен в Санкт-Петербург для проведения дознания и суда.

— Ну что же, этого и следовало ожидать. Суворов не мог не победить. И не такие баталии выигрывал. Князь Потёмкин был прав... — последнюю фразу Екатерина сказала тихо, но Зубов её всё-таки услышал.

— Подумаешь, разогнал несколько тысяч бунтарей, — насмешливо заметил он.

— Ты, Платоша, не прав, — Екатерина II всё прощала своему фавориту, так как знала, что он у неё последний. Она ласково посмотрела на Зубова и объяснила ему, как учительница своему ученику: — Польский бунт мог перерасти в польскую революцию, подобную французской. Поэтому его надо было подавить в кратчайшие сроки. А с этим делом Суворов справился, как нам надобно было.

Зубов обиженно насупился и замолчал. Он многое позволял себе в Российском государстве, когда стал фаворитом, но спорить с самой государыней в присутствии её приближённых не осмеливался. Платон Зубов понимал, что он значит для состарившейся Екатерины.

Ещё недавно Платон Зубов, родом из семьи мелкопоместных дворян, в свои двадцать два года был неизвестным поручиком одного из гвардейских полков. Но однажды на этого красивого и хрупкого телосложения парня с «мягкими манерами и бесхитростной душой» обратила внимание императрица. Однако став фаворитом Екатерины II, этот «скромник» в период с 1789 по 1796 год стал графом и князем Священной Римской империи, получил орден Чёрного и Красного Орла. И, главное, за это время он добился при дворе российской императрица той власти, которой достигали придворные своей верной службой десятилетиями. Бесхитростность, которая проявлялась в общении Платона Зубова с Екатериной II, тоже была наигранной: пользуясь своим положением, он без жалости обирал всех тех, кто обращался к нему с какими-нибудь просьбами, и его богатство стремительно росло. А сколько дорогих подарков делала ему по своей прихоти сама императрица!..

Не обошла милостью государыня и его родного брата Николая Зубова, который быстро дослужился до чина генерал-майора и был женат на единственной дочери графа Александра Суворова.

Безбородко продолжал стоять перед государыней в ожидании её дальнейших приказаний.

— Ну и как мы поступим с этим Костюшко, — обратилась за советом к своему канцлеру Екатерина II.

Зубов опять не выдержал и возмущённо подал голос, не позволяя Безбородко высказать своё мнение:

— Казнить его, как казнили Емельку Пугачёва.

Безбородко мудро решил сделать паузу и не сразу отвечать императрице, ожидая, что скажет государыня на замечание своего фаворита.

— Костюшко — это не казак Пугачёв. Прежде всего — он шляхтич, дворянин, генерал американской армии, с которым Вашингтон имел дружеские отношения, — терпеливо поясняла Екатерина II, стараясь не повышать голос.

Но Зубов всё равно обиделся: не хочет государыня его слушать, объясняет, как малому ребёнку в присутствии этого толстого чиновника.

Екатерина II заметила недовольство Зубова, но решила с ним не спорить, а Безбородко указала:

— Когда Костюшко доставят в столицу, сообщи мне и вызови прокурора Самойлова. Тогда и решим, как с ним поступить, а пока можешь быть свободен, Александр Андреевич.

Безбородко, ковыляя, как утка, под тяжестью своего веса, удалился. Он так и не высказал своего мнения по поводу пленённого Костюшко. А государыня обратилась к своему «милому»:

— Не сердись, Платоша, судить мы этого Костюшко, конечно, будем. Только смерти предавать его я не позволю.

— Это почему же, матушка? — делая вид, что он ещё сердится, спросил Зубов. — Он же бунтарь, преступник.

— Если мы его предадим казни, то сами сделаем его национальным героем и страдальцем, а нас будут считать варварами и деспотами, — настойчиво продолжала разъяснять Екатерина II свою политическую игру. — Пусть поживёт ещё, подумает, чего он добился, пойдя войной против нас.

Платон Зубов почти на цыпочках плавно подошёл к Екатерине II и, низко склонившись, нежно взял её руку и приложился к ней губами. В ответ Екатерина, как малого ребёнка, погладила его по голове и поцеловала в макушку.

— Мудра ты, матушка-государыня, ох мудра, — льстиво промолвил Зубов, подняв голову и посмотрев ей в глаза.

Российская императрица с усилием встала с кресла. В последнее время у неё располнели ноги, которые по ночам болели, и эта боль мешала ей заснуть. Поэтому она, утомившись от бессонницы и болей, засыпала только под утро. Обычно царица спала до обеда, затем принимала около часа своих чиновников, ужинала с Зубовым или с фрейлинами и опять готовилась ко сну. При этом перед тем, как лечь в постель, она выпивала какую-нибудь микстуру, приготовленную для неё придворным лекарем, которого в душе считала шарлатаном.

Вот и сейчас, устав от напряжения последних часов и государственных дел, Екатерина II решила отдохнуть. Словно что-то вспомнив, она потрепала Платона Зубова по щеке и сообщила про ещё один «подарок», который она для него приготовила:

— Я приказала подготовить указ о назначении тебя генерал-губернатором Новороссии.

Услышав эту очередную приятную новость, Зубов мило и скромно улыбнулся, а государыня подставила ему свою щёку для его нежного поцелуя.

А уже через год возмущённый граф Растопчин писал Семёну Воронцову: «Граф Зубов здесь всё. Нет другой воли, кроме его воли. Его власть обширнее, чем та, которой пользовался князь Потёмкин...»

 

II

 один из ноябрьских дней во двор Петропавловской крепости въехала большая арестантская карета в сопровождении охраны. По тому, какое количество конвоиров её сопровождало, было видно, что внутри находятся не простые пленники. За ней следовала крытая повозка, из которой вылез премьер-майор Титов и с удовольствием размял затёкшие ноги. Через минуту к нему подошёл комендант Петропавловской крепости с четырьмя солдатами, которому Титов передал все бумаги в отношении доставленных им арестантов. Немцевича с Фишером вывели из арестантской кареты и сразу повели внутрь крепости, а Костюшко, который по-прежнему находился в жару и без дознания, комендант крепости приказал отнести на носилках к себе в дом. Премьер-майор Титов, удивлённый таким порядком обустройства главного арестанта, с немым вопросом посмотрел на коменданта. Комендант понял без слов его вопросительный взгляд и пробурчал сквозь зубы:

— Приказ матушки-государыни.

Больше у Титова вопросов не было, и он отправился на отдых вместе с конвоем.

Костюшко поместили в отдельной хорошо убранной чистой комнате. Через час возле его кровати сидел лейб-медик крепости Шилов и, внимательно осмотрев больного, заявил:

— Пожалуй, он уже не жилец. Столько времени в жару и без сознания. К тому же раны воспалены, гноятся.

Комендант с сочувствием посмотрел на Костюшко, потом на лейб-медика.

— Как ты думаешь, государыня будет довольна нами, если этот (комендант кивнул на больного) помрёт в моём доме? — задал он тревожащий его вопрос.

Лейб-медик пожал плечами. — Вот-вот, подумай, — добавил комендант, — и сделай всё, чтобы он выжил.

С этого момента Шилов постоянно находился при Костюшко и уходил поспать только тогда, когда его сменял помощник. Старания Шилова не пропали даром, и уже через три дня Костюшко открыл глаза и осмысленно осмотрел комнату. Шилов, заметив, что больной пришёл в сознание, обрадовался:

— Поздравляю вас с возвращением к жизни. Ну вы и живучий!.. Значит жить будете сто лет.

Но Костюшко ничего не ответил лейб-медику и отвернулся лицом к стене. В его затуманенном и больном мозгу ещё продолжался бой, и эта комната и русская речь никак не вписывались в реальную картину его нового бытия.

Шилов немедленно доложил коменданту о том, что больной Костюшко пришёл в сознание, и в тот же день в комнате больного сидел генерал-прокурор Самойлов.

— Я бы не рекомендовал производить допрос арестованного, — посоветовал генерал-прокурору Шилов. — Слишком слаб и на мои вопросы не отвечает.

Огорчённый таким порядком дел, Самойлов приказал:

— Немедленно сообщите мне, когда он полностью придёт в себя. А то государыня меня почти каждый день спрашивает, допросил ли я арестованного. А мне и сказать нечего.

На этом первое посещение Самойловым Костюшко закончилось, но через пять дней он опять появился в крепости и целый час сидел рядом с кроватью Костюшко, задавая вопросы, а секретарь записывал ответы.

Екатерина II осталась довольна прошедшим 1794 годом. Всё сложилось почти так, как она предполагала и планировала. Даже война с поляками закончилась с пользой для России: к империи отошли огромные территории, а Речь Посполитая как государство перестала существовать. Русскую императрицу уже не будут тревожить на старости лет новости от очередного непредсказуемого сейма.

Польское восстание потерпело сокрушительное поражение, и генерал-прокурор Самойлов каждый день являлся к своей государыне с докладом о том, как идёт следствие, какие ещё факты заговора против России удалось узнать от арестованных и доставленных в Санкт-Петербург бунтовщиков. Сегодня ему удалось, наконец-то, прибыть к Екатерине с протоколом допроса руководителю польского восстания.

— Ну что, Александр Николаевич, учинил допрос этому Костюшко? — спросила в очередной раз она своего главного законника государства Российского.

— Учинил, матушка-государыня, — доложил Самойлов и раскрыл прокурорскую папку.

— Тогда докладывай и подробнее, не спеши, — приказала императрица.

Самойлов откашлялся и начал читать с листа:

— Главный руководитель восстания Тадеуш Бонавентура Костюшко долго находился из-за болезни и ранений в тяжёлой депрессии, целыми днями лежал в постели и отказывался от пищи... — начал доклад Самойлов, но Екатерина II его перебила.

— Так он допрошен или нет? — с нетерпением уточнила она.

— Вначале мною были оставлены листы бумаги, чтобы он на них всё подробно изложил, — пояснял Самойлов причину задержки с допросом. — Костюшко повиновался, но описал всё, избегая имён своих сподвижников и участников польского бунта.

— И это всё? — недоумевала императрица.

— Сегодня мне удалось его допросить: он отрицал, что хотел ввести в Польше порядки, схожие с французскими, но признал, что если бы Франция и Турция предложили ему союз против России, то он бы на него согласился, — Самойлов зачитал главное, что больше всего интересовало Екатерину II. Она подозревала, что Костюшко вёл переговоры с Конвентом Франции и просил помощи в борьбе против России. Однако французская революционная армия переживала не лучшие времена, а внутри нового правительства шли свои сражения за власть. Франции было не до Польского восстания.

— А как сейчас он себя ведёт, какое у него состояние? — участливо спросила императрица Самойлова, искренне интересуясь этой неординарной личностью.

— Находится в превеликой задумчивости и в грусти, сидит с утра до вечера на одном месте, — доложил Самойлов то, что знал от коменданта крепости и лейб-медика Шилова.

И здесь Екатерина II проявила своё «милосердие» и приказала удивлённому Самойлову:

— Распорядись перевести Костюшко в Мраморный дворец князя Орлова. Дайте ему книги и обеспечьте обильное питание... Ну а Безбородко сделает так, чтобы об этом узнали все европейские послы.

Екатерина II поднялась со своего кресла и медленно подошла к окну. Постояв немного у окна, она повернулась к генерал-прокурору и добавила:

— А вскоре об этом узнает и вся Польша.

— Всё понял, государыня-матушка. Государственная мудрость твоя и милость всегда выше понимания простых смертных, — не упустил Самойлов возможность польстить самолюбию государыни.

Но эта открытая лесть ей не понравилась, и твёрдым голосом она приказала:

— Ладно, ступай и исполняй, как я велю.

Склонившись в низком поклоне, генерал-прокурор вышел из приёмной Екатерины II и быстрым для его возраста шагом поспешил выполнять приказание императрицы.

 

III

осле разгрома Польского восстания, которое охватило практически всю страну, многие его руководители погибли в сражениях, были захвачены в плен и сосланы в Сибирь либо сидели в тюрьмах Австрии и Пруссии. Те же, кто остался в живых и на свободе, иммигрировали в различные европейские государства, где нанимались на службу в армию либо просто вели жизнь простых обывателей, наблюдая за очередным историческим процессом. Как государство Речь Посполитая перестала существовать, а все её подданные стали подданными России, Пруссии и Австрии, которые в третий раз произвели её раздел.

По всей территории бывшей великой страны в сторону российской границы двигались арестантские колонны с пленёнными повстанцами. Тысячи и тысячи патриотов, навсегда потерявшие свою родину, через Киев и Смоленск направлялись в далёкую и холодную Сибирь, а их имения, дома и хозяйства подвергались разорению и грабежу со стороны русских солдат и офицеров.

Колонны пленных поляков, литвинов, литовцев, татар и евреев, конвоируемых русскими солдатами и казаками, растянулись от Бреста до Омска. На пути их следования работали специальные следственные комиссии, которые определяли степень вины каждого попавшего в плен, а протоколы допросов отправляли в Санкт-Петербург. На пересыльных пунктах продолжались издевательства над пленными, которые были теперь не только вне закона, но и без родины. Их плохо кормили, унижали, обращались, как со скотом, и продолжали отбирать даже то, что осталось у них после первых дней плена. Но некоторым пленным всё-таки удавалось спастись, даже находясь на пересыльных пунктах: их просто выкупали у следователей или у офицеров конвоя родственники. Сумма сделки зависела от статуса «товара» и толщины кошелька родственников.

Тысячи арестантов физически не выдерживали этот тяжёлый путь и умирали. По безымянным могилам, которые выросли вдоль долгих российских дорог, можно было проследить маршрут в неизвестность этих несчастных. Те же участники восстания, кто не попал в плен и иммигрировал, сумели избежать участи своих соратников» При этом они понимали, что навсегда потеряли родину, и жили только надеждой. Но надежда на возвращение к родному очагу была совсем слабой: такого поражения и духовного опустошения поляки ещё не знали. А «Полонез Огинского» с того времени навсегда стал для поляков гимном прощания с родиной.

На имущество не только простых шляхтичей, но и многих известных в Речи Посполитой магнатов был наложен секвестр, который снять удалось далеко не всем даже после смерти Екатерины Великой. А незадолго до своей смерти она ещё успела издать указ, который должен был навсегда вычеркнуть литвинов из истории как народ. «Отныне Великое княжество Литовское, Русское и Жимойтское именовать Белой Русью, а население — белорусами, чтобы навеки привязать к России...» — гласил этот документ. Таким образом, одним росчерком пера была вычеркнута из истории целая нация с её культурой и наследием. Однако на её месте появилась другая, которой со временем предстояло создавать всё заново и восстанавливать утерянное.

Ещё одним указом русская императрица закрыла почти все униатские епископства, а имущество самих епископов было передано в казну и роздано русским генералам и чиновникам. Униатские приходы были включены в состав православных, а самих униатов, запугивая физической расправой, силой принуждали перейти в другую, православную веру.

Апатия овладела всем обществом страны, потерпевшей сокрушительное поражение, а в домах патриотов долгое время сохранялось ощущение траура.

После окончания военных действий в Польше в качестве трофеев императрица Екатерина II приказала Суворову доставить трон польских королей к себе во дворец и устроила из него место, где она справляла нужду. Господь не одобрил, наверно, такого циничного отношения к священным реликвиям польского народа, и 5 ноября 1796 года российскую императрицу схватил удар именно тогда, когда она находилась на этом «тронном месте». После 36-часовой агонии Екатерина Великая умерла, а российский трон занял император Павел I, который уже давно ожидал этой минуты.

 

IV

а плацу перед Зимним дворцом в форме прусского офицера император Павел I производил проверку выправки Семёновского полка в соответствии с новой формой, которая была скроена на манер формы солдат прусской армии. Внимательным взглядом император осматривал каждого гренадера, пытаясь найти какое-нибудь несоответствие или небрежность. Но бравые гвардейцы были достойными солдатами российской армии, и Павел остался доволен. Кульминацией этого построения стал небольшой парад, который принял сам император, стоя перед проходящим перед ним полком под грохот барабанов.

Скромно отобедав кашей, говядиной и хлебным квасом, Павел I направился в свой рабочий кабинет. В приёмной императора уже находился генерал-прокурор Самойлов со списком ранее осуждённых государственных преступников, которым Павел I своим указом собирался дать свободу. Однако прочитав поданный Самойловым список, император вдруг нахмурил брови и вопросительно посмотрел на генерал-прокурора. От этого взгляда Самойлов почувствовал внутри холодок. Его бедное сердце приостановило своё биение, но каждый его редкий стук отдавался в голове чиновника с тяжестью удара кувалды по наковальне.

— Список не полный. Я не вижу в нём одной известной фамилии, — тихо промолвил император, и Самойлов вытянулся перед ним в ожидании грозы. — Как вы думаете, кого я имею в виду?

— Не могу знать, Ваше Величество! — выдавил из себя Самойлов.

— А в каком списке значится у вас Костюшко?

— Он же бунтарь и польский преступник государства Российского...

Самойлов не успел закончить фразу, когда Павел I вскочил со стула и с гневным лицом бросил на стол бумагу.

— Ты что? Бунтарь? Генерал армий двух государств? А ты знаешь, с каким уважением к нему относится король Пруссии? Сама покойная матушка-государыня, — царствие ей небесное, — его определила не в казематы Петропавловской крепости, а во дворец князя Орлова. Тебе это что-то говорит, дурья твоя башка!

Самойлов быстро сориентировался:

— Всё понял, Ваше Величество, и жду ваших указаний, — только и смог выдавить из себя он.

Павел I подошёл к окну, где по плацу маршировали чётким строем гвардейцы. От увиденной приятной его глазу картины император смягчился.

— Немедленно вписать Тадеуша Бонавентура Костюшко в список помилованных нашим высочайшим указом, — приказал он. — Да, и ещё: известите нашего почётного узника, что я лично с супругой приду навестить его сегодня. Нет, постой, — остановил уходящего генерал-прокурора Павел I, — не сегодня, а завтра, — уточнил он, раскачиваясь на носках сапог, довольный принятым им решением.

В небольшой рабочей комнате шла кропотливая работа: на токарном станке бывший руководитель Польского восстания вытачивал замысловатую вещь — очередную табакерку. Она со временем должна занять своё место на длинной стенной полке, где уже разместились подобные изделия. Тадеуш любил заниматься этим, так как во время работы он отвлекался от неприятных воспоминаний и размышлений, заставляя волей-неволей сосредотачиваться на самом процессе изготовления очередного предмета.

Всё время в комнате находился часовой, который был сюда приставлен не столько для охраны пленника, сколько для порядка. Солдаты привыкли к своему постоянному посту и с удовольствием наблюдали за Костюшко и его работой, удивляясь тому, что этот человек, польский известный дворянин, генерал и «бунтарь», так ловко выполняет простую работу какого-нибудь ремесленника.

Отряхнув стружку со станка, Костюшко поправил рабочий фартук и с удовлетворением осмотрел изготовленную вещь: всё, готова и смотрится неплохо. Костюшко уже собирался поставить её на полку, когда его отвлёк шум за дверью и взволнованные голоса. В ту же минуту двери в мастерскую отворились, и в небольшое помещение, внося свежий морозный воздух, ввалился начальник караула, одновременно пропуская за собой посыльного офицера.

Офицер браво отдал честь пленнику и обратился к нему хорошо поставленным командирским голосом:

— Хочу сообщить вам новость, господин Костюшко, которую знает уже вся Россия и вся Европа: волей Божией наша государыня императрица Екатерина отошла в мир иной. На трон заступил её наследник, ныне император государства Российского Павел I.

Костюшко повернулся к стене и поставил табакерку на полку. Его сердце почему-то стало биться сильнее, заставляя напрягаться все внутренние кровеносные сосуды, а у виска проявилась тупая и неприятная боль... Раненая нога почему-то также сообщила, что она ещё не полностью здорова, и вместе со второй, здоровой, перестала слушать хозяина.

— Я уже знаю эту новость, — сказал он офицеру, присев на деревянную табуретку. — Только как это событие касается меня?

— Самым прямым образом, — пояснил посыльный. — Мне приказано предупредить вас, что император Павел с супругой намерен лично прибыть сюда и посетить вас.

— И когда мне готовиться встречать таких высоких гостей? — без особого восторга опять обратился с вопросом к офицеру Костюшко и тут же получил ответ:

— Завтра утром.

Костюшко начал лихорадочно соображать: сам император, да ещё с супругой! Видимо, в России ожидаются серьёзные перемены.

— Ну что ж, это будет самый знаменательный день за всё время моего пребывания здесь в качестве пленника, — спокойно, стараясь не проявлять волнение перед присутствующими, выразил своё отношение к этой новости пленник.

Он с трудом встал, опираясь на трость: раненая нога по-прежнему не хотела выполнять свои функции. Костюшко подошёл к полке, снял с неё одну из лучших своих работ и передал в руки удивлённому офицеру:

— Возьмите, это вам от меня подарок на память за хорошую новость, — пояснил ему Костюшко. — Ведь никто не знает, что день грядущий нам готовит. Может, и не свидимся с вами более в этой жизни.

Офицер подержал несколько секунд подарок в руке, не зная, как с ним поступить, но потом кивнул в знак благодарности и вышел из маленькой мастерской с чувством исполненного долга. За ним вышел и начальник караула, заменив на посту очередного часового.

«Неужели всё? — пульсировала в голове у Костюшко только эта мысль. — Неужели Павел решится даже на такое? А почему бы и нет? Мать он свою вряд ли любил, а больше терпел её. А теперь он — император и волен делать всё, что ему взбредёт в голову. В качестве нового властителя огромной империи его правление будет в корне отличаться от поступков и решений его покойной матери. Значит...»

Уверенность приближающегося освобождения всё больше и больше крепла в сознании Тадеуша Костюшко. Он вспомнил и покойную Екатерину И, которая не приказала его казнить, не сослала в Сибирь и не посадила в казематы Петропавловской крепости, а повелела определить его в этот дворец. Если она не решилась покончить с ним раз и навсегда, то с какой целью завтра его навестит император Павел? Выводы напрашивались сами по себе, и они не давали заснуть Костюшко до самого утра, как он не пытался успокоиться и хоть ненадолго погрузиться во временное забытье.

Рано утром, по-прежнему опираясь на трость, выточенную им самим на токарном станке, при полном «параде», Костюшко стоял посреди зала дворца и прислушивался к гулким шагам толпы людей, которые спешили к нему на встречу. Но вот двери широко растворились, и в сопровождении жены, двоих сыновей и пёстрой свиты придворных и генералов вошёл 42-летний император Российской империи Павел I.

Император остановился в нескольких шагах от Костюшко и внимательно посмотрел на него, изучая реакцию пленника на своё появление. Костюшко продолжал стоять со слегка бледным лицом, склонив голову в поклоне перед высочайшей особой. Он ожидал, что скажет Павел. Молчание затягивалось. Наконец, император подошёл вплотную к Костюшко и, не оборачиваясь, взмахнул правой рукой. В тот же миг из толпы к нему подошёл офицер и протянул Павлу I шпагу, украшенную драгоценными камнями.

— Позвольте мне уведомить вас, что нашим высочайшим указом вы помилованы и с сегодняшнего дня полностью свободны, — торжественно и театрально, осмотрев всех присутствующих, сообщил русский император главному «польскому бунтарю», одновременно протягивая ему шпагу.

Костюшко в волнении принял шпагу и посмотрел на Павла I. Перед ним стоял человек невысокого роста, одетый в форму прусского офицера, на голове напудренный парик с косичкой. Его лицо выражало полное удовлетворение своим поступком, а глаза внимательно смотрели на почётного пленника в ожидании от него ответа.

Охрипшим от волнения голосом, Костюшко тихо произнёс:

— Благодарю вас, Ваше императорское Величество.

Павел I понимал состояние Костюшко и его растерянность. Довольный от произведённого им эффекта проявления императорской милости, Павел I обернулся к жене и знаком предложил ей подойти к нему. Императрица тотчас встала рядом со своим супругом.

— Кроме этого, мы приглашаем вас в Зимний дворец отобедать завтра с нами, — голосом радушного хозяина пригласил Павел I Костюшко. — Надеюсь, вы не против?

— Благодарю вас, буду непременно, — уже более уверенно ответил Костюшко, лихорадочно соображая, какова причина такой милости со стороны императора.

Удовлетворённый ответом, Павел I повернулся к жене.

— Вот видишь, дорогая, каких достойных людей моя покойная матушка лишала свободы. Ну, слава богу, мы быстро всё исправим, — отметил император и совсем по-товарищески, как старший брат, ободряюще похлопал Костюшко по плечу.

— Ну так мы вас ждём завтра. До свидания, наш почётный пленник, — ещё раз повторил Павел I своё приглашение, но вдруг на его лице появилось выражение огорчения от допущенной оплошности. — Нет! Что я говорю?! Не пленник, а друг! — воскликнул он и ещё раз оглядел присутствующую публику. Оценив их реакцию на свои слова и довольный произведённым впечатлением, российский император удалился из зала со всей свитой.

 

V

 большой гостиной Зимнего дворца уже около часа за обеденным столом Костюшко сидел с императором Павлом I и его женой Марией Фёдоровной. Сначала разговор шёл вяло: император из вежливости интересовался детством «почётного узника и друга» и его родителями, учёбой в Рыцарской школе и в Париже. Застольная беседа заметно оживилась, когда Костюшко стал рассказывать о войне в Соединённых Штатах, о Вашингтоне и о других известных политических деятелях своей второй родины. Пока Костюшко давал описание их характеров и заслуг перед отечеством, Павел I молчал и внимательно слушал, иногда задавая уточняющие вопросы. Императрица и вовсе не участвовала в разговоре, а как зачарованная смотрела на Костюшко. Она с нескрываемым интересом слушала его, удивляясь про себя, как много этот человек успел пережить и увидеть за свою жизнь.

Наконец пришло время коснуться событий, о которых Костюшко не хотелось говорить. Однако не вспомнить о восстании и причине его нахождения в России в данном случае было невозможно. Но Павел I по этой теме главную роль оратора взял на себя.

— Я прекрасно вас понимаю, — начал он говорить тоном учителя. — Вы — борец за свои республиканские идеи, и я уважаю таких идейных людей. Скажу больше: я не вижу в вас своего врага, а хотел бы видеть в вашем лице друга.

Костюшко удивился такому дружескому пожеланию российского императора. По какой такой причине Павел I вдруг предлагает ему свою дружбу? Видно, на лице Костюшко отобразились его мысли, так как Павел I торопливо подтвердил сказанное им:

— Да-да, не удивляйтесь. У каждого свои идеалы и цели, и мы должны уважать жизненные принципы других, даже если они не совпадают с нашими.

Наступила неловкая пауза. Костюшко не знал, как ему реагировать на подобные заявления, но первым паузу прервал опять русский император:

— Я понимаю вас, вы перенесли у нас душевные страдания, которые порой воздействуют на нас тяжелее, чем физические. Мы хотели бы как-то сгладить эти неприятные для вас воспоминания.

— Ваше Величество!.. — Костюшко попытался выразить свою признательность императору за предоставленную ему свободу.

Но Павел I не дал ему возможности сделать это:

— Со вчерашнего дня вы не только свободны в ваших действиях, но я бы хотел добавить к этому ещё тысячу крепостных от меня в качестве подарка от царской семьи. Надеюсь, вы не откажетесь?

Костюшко задумался: отказаться принять подарок от императорской особы значит оскорбить Павла I, но и принять в подарок крепостных крестьян ему, руководителю восстания, борду за республиканские идеи, противнику рабства... Нет, это было невозможно... Тогда что же делать?

— Премного благодарен, государь, за вашу милость. Признаюсь честно, не ожидал такого отношения ко мне, бывшему узнику, — искренне сказал Костюшко, раздумывая, как ему поступить.

А Павел I, довольный проявлением своей щедрости и милости, повернувшись к жене, тихо заметил:

— Вот видишь...

Но Костюшко вдруг продолжил:

— Однако я осмелюсь просить вас, государь, ещё об одной милости с вашей стороны.

Теперь император с удивлением повернулся к Костюшко:

— Да, я слушаю...

— Я осмелюсь отказаться от вашего подарка, так как, вы сами понимаете, что он противоречит моим жизненным принципам, о которых вы только что говорили с таким уважением, — попробовал выйти из неловкого положения Костюшко.

— Но мы бы хотели как-то сгладить неприятные воспоминания о времени вашего пленения, — объяснил Павел I причину своего двусмысленного предложения, и тогда Костюшко начал «торговаться»:

— Но если вы всё-таки хотите сделать мне достойный подарок, то прошу освободить моих соотечественников, сосланных в Сибирь, а также других участников Польского восстания, которые в Петропавловской крепости ждут суда.

Павел I «торговаться» не умел, а Панин, который долгое время был его наставником, этому своего воспитанника не научил. Но Павел I сумел проглотить эту «пилюлю наглости» от Костюшко и с достоинством вышел из неловкого положения. Ом опять повернулся к жене и с восторгом заметил:

— Нет, ты только посмотри, дорогая, как это благородно, — потом, вновь обращаясь к своему польскому «другу», жёстким голосом императора добавил: — Конечно, я исполню вашу просьбу, и в ближайшее время на это будет моё волеизъявление. А всё, что повелеваю в России я, исполняется немедленно.

Костюшко с усилием встал со своего места, опираясь на трость, и склонил голову в благодарном поклоне. И этот жест благодарности тоже был искренним.

Павел I, довольный произведённым эффектом и выражением благодарности со стороны Костюшко, допил бокал вина и небрежно добавил:

— А что касается крепостных, то я велю выдать вам в дорогу сумму, равную стоимости этих крепостных.

В этот момент императрица Мария Фёдоровна впервые за всю беседу подала голос:

— Я бы также хотела что-то сделать для вас, — императрица посмотрела на мужа, и тот одобрительно кивнул ей. — Я знаю о вашем увлечении, поэтому вам будет передан токарный станок, сделанный лучшими немецкими мастерами. А также примите от нас эту камею с портретом всех членов нашей семьи.

Мария Фёдоровна махнула рукой мажордому, и тот немедленно поднёс Костюшко камею, окаймлённую драгоценными камнями. Костюшко опять поблагодарил Павла I с супругой, в очередной раз с трудом поднявшись с кресла и поклонившись.

— Пусть у вас от России останутся только хорошие воспоминания, — искренне добавила императрица.

После официальных подарков и слов благодарности разговор опять приобрёл непринуждённый характер. Костюшко уже не чувствовал напряжённости и в ходе беседы обдумывал, как ему сказать императору, что в ближайшие дни он намерен покинуть Россию, но Павел I опередил его:

— А где вы намерены в дальнейшем проживать? Я всё-таки предлагаю вам остаться в России, а мы сделаем всё, чтобы она стала для вас второй родиной.

— Ещё раз благодарю, Ваше императорское Величество, — ответил Костюшко, — но я намерен вернуться в Америку, где мне предоставлена генеральская пенсия и большой земельный участок. И... у меня теперь будет достаточно времени для личной жизни.

Император недовольно поморщился. Только что он сделал Костюшко столько подарков, предложил ему своё покровительство, а он... Но дело было сделано, а своих решений он, император России, менять не будет!

Однако вслух Павел I не высказал ни слова раздражения. Вольному воля.

— Ну что же, я сожалею об отказе, но ваше решение я уважаю, — кивнул Павел I в знак согласия. — Пусть будет так. Я распоряжусь, чтобы ваши пожелания и просьбы, пока вы находитесь здесь, неукоснительно исполнялись.

На этом торжественный обед с российским монархом закончился. Костюшко вздохнул свободно и расслабился только в карете, укутавшись в тёплую соболью шубу, которую императорская чета присовокупила к другим своим подаркам.

В одной из комнат Мраморного дворца суетились слуги, упаковывая вещи Костюшко и загружая их в карету. В этой же комнате на кресле перед горящим камином сидел сам прежний жилец Тадеуш Костюшко. Рядом с ним в другом кресле сидел его товарищ: бывший секретарь Юлиан Немцевич, которого освободили по указу Павла I, как и других 12 000 участников Польского восстания 1794 года. Только те 12 000 ещё находились в далёкой Сибири, а Юлиан Немцевич уже в этот день готовился в далёкое путешествие в Америку вместе со своим другом.

Слуги закрыли последний сундук с вещами и вынесли из комнаты, а Костюшко продолжал в задумчивости сидеть и смотреть на огонь. Поседевший и постаревший за время нахождения в Петропавловской крепости Юлиан Немцевич молчал, боясь потревожить размышления бывшего командира. Они вообще мало говорили даже тогда, когда впервые встретились после двухгодичного плена. Да и о чём говорить, когда и всё и без того ясно: восстание, так тщательно подготовленное и продуманное, было подавлено в течение года. Плен, ожидание суда и, возможно, казни... Их страна в третий и в последний раз была разделена. Родины у них больше нет. Речь Посполитая как государство перестала существовать и навсегда исчезла с карт Европы. Только навсегда ли?

И в этом крахе надежд и замыслов тысяч людей Костюшко винил одного себя. Ведь это он возглавил восстание, взяв на себя бремя ответственности за его последствия, ведь это к Костюшко шли люди с верой в лучшую жизнь на своей земле.

А сколько солдат, офицеров и генералов отдали жизни ради свободы родины, сколько семей остались без кормильцев и сколько не родится детей! И всё напрасно.

С такими тяжёлыми мыслями Костюшко собирался покинуть Россию. Страну, которая вышла победительницей в той войне, страну, по воле которой не только он, но и все его соотечественники остались без родины. Всё, что он мог сделать и исправить, он сделал. Вот и Немцевич живой и на свободе, но седой, сидит рядом, перенеся все ужасы пленения. Выпущены из казематов Петропавловской крепости и другие участники восстания. Они уже находятся далеко от Санкт-Петербурга, направляясь кто во Францию, кто в Австрию, кто в Италию... Никто из них не пожелал встретиться с Костюшко после освобождения, и только Юлиан Немцевич выразил желание уехать вместе с ним. И маршрут движения они уже определили: через Финляндию в Швецию, затем в Лондон, а оттуда в Америку.

В комнату, нарушив размышления Костюшко, вошёл офицер из личной охраны императора.

— Разрешите доложить, — бодро отрапортовал он, обратившись к Тадеушу. — Император Павел I приказал сопровождать вас до Зимнего дворца, а после вашей встречи следовать за вами столько, сколько потребуется.

Костюшко усмехнулся: Павел I в своём амплуа — не может жить без широких жестов и проявлений своей «заботы» о «почётном узнике».

— Спасибо за честь, но вы можете быть свободны сразу же после нашего отъезда из Зимнего дворца, — вежливо ответил Костюшко и встал. И тут же добавил, повернувшись к Юлиану Немцевичу: — Ну, с Богом! — набросил на плечи подаренную русским царём шубу и вышел из комнаты.

Когда карета подвезла Костюшко с Немцевичем к крыльцу Зимнего дворца, навстречу ему вышла императорская чета, чтобы проститься. Опираясь на трость, стараясь не поскользнуться, прихрамывая на раненую ногу, Костюшко подошёл к императору. Он нёс в руке свою лучшую ручную работу — простую деревянную табакерку, которую выточил на новом подаренном токарном станке.

— Ваше императорское Величество! Разрешите мне преподнести вам мой скромный подарок, — сказал Костюшко Павлу I, передавая ему табакерку.

— Как это мило, — произнёс Павел I, в свою очередь передавая шкатулку супруге.

— Пусть эта простая и недорогая вещь будет памятью о нашей последней встрече, и... простите, если что не так.

Императрица даже прослезилась от умиления и простоты, с которой Костюшко попрощался с ними. Павел I на дорогу перекрестил его и произнёс:

— Езжайте. Бог вам судья.

Поклонившись императорской чете, Костюшко повернулся и направился к выходу. Возле кареты стоял Юлиан Немцевич, с нетерпением ожидая его возвращения, и тёр свои побелевшие от мороза уши. Зимний день короток, а им ещё предстояла долгая дорога. Уже усевшись удобнее в карете и проехав несколько вёрст, Немцевич хмуро спросил Костюшко:

— Это правда, что ты присягнул Павлу I и поклялся больше не воевать с Россией?

Тадеуш повернулся к товарищу и грустно ответил вопросом на вопрос:

— А как бы ты поступил на моём месте, если бы от этого зависело, вернутся ли 12 000 пленных поляков и литвинов из далёкой Сибири домой к своим семьям? Кстати, — заметил Костюшко, — твоё освобождение тоже связано с моим решением.

Больше Немцевич ни о чём не спрашивал Костюшко до самого прибытия их в Финляндию.

 

VI

 августе 1797 года по трапу корабля, только что прибывшего из Англии в Нью-Йорк, спустился мужчина, который покинул этот берег 13 лет назад. Строевая выправка выдавала в нём человека, ранее связанного с военной службой, а лёгкая хромота подтверждала, что он, возможно, когда-то получил ранение в ногу. Густые волнистые с сединой волосы красиво ложились ему на плечи, а на пальце его правой руки обращал на себя внимание странный перстень.

— Ну и куда мы сейчас направимся? — спросил его спутник, прибывший в порт вместе с ним.

— Не волнуйся, Юлиан, — ответил ему его товарищ, — здесь нас встретят как близких друзей во многих домах, но сначала поедем в Филадельфию к Вашингтону.

Вашингтон после отставки в 1783 году не смог остаться вне политической жизни государства, за независимость которого воевал. Он не долго «отдыхал» в Маут-Верноне от войны с англичанами, и уже в 1789 году был избран первым президентом Соединённых Штатов. В 1792 году он вновь выдвинул свою кандидатуру на выборы и стал президентом во второй раз, а от третьего срока президентства категорически отказался.

Когда Костюшко входил в здание Конгресса, Вашингтон уже не заседал в президентском кресле. В марте 1797 года он освободил его для Джона Адамса. Однако с титулом Отца Отечества, который ему присвоили конгрессмены, Вашингтон продолжал посещать здание Конгресса, где в его распоряжении находился рабочий кабинет.

Как только Вашингтону доложили о Костюшко, американо-польский генерал был принят им немедленно.

— А я знал, я верил, что мы ещё раз встретимся, — радостно обнимая генерала своей армии, приветствовал Костюшко бывший командир.

На глазах у Костюшко от такой сердечной встречи выступила скупая мужская слеза.

— Да, я вернулся, — только и смог он сказать в ответ. — Вы были правы: Англия от Америки далеко, а Россия и её союзники были рядом.

Вашингтон не сразу понял смысл сказанного, но когда вник в суть фразы, то сразу вспомнил их последнюю встречу и всё, что было сказано в тот вечер.

— Да, вы проиграли, но это и есть жизнь, борьба... Не всегда же бывают одни победы, случаются и поражения, — говорил Вашингтон, стараясь не причинять страданий своему другу.

Они сидели в кабинете и так же, как и тринадцать лет назад, долго разговаривали. Костюшко подробно рассказал обо всём, что с ним произошло с момента возвращения на родину и до того, как он вновь ступил на землю Америки в порту Нью-Йорка. Вашингтон не перебивал его, а только иногда качал головой. И непонятно было: делал он это в качестве осуждения или непонимания всего того, что произошло с Костюшко за эти годы.

— Да, мой друг, ваша жизнь может служить ярким примером героизма и преданности своим идеалам, — сказал Вашингтон, когда его собеседник закончил свою исповедь. — Пойдёмте, — вдруг Вашингтон встал с кресла и направился к выходу. — Я хочу познакомить вас с одним человеком, который, поверьте мне, ещё не раз заставит американцев говорить о нём в уважительном тоне.

Вашингтон вышел из кабинета, и Костюшко ничего не оставалось делать, как последовать за ним. Пройдя мимо нескольких дверей, они остановились возле одной из них.

— Он давно хотел с вами познакомиться, но ранее не представлялся такой случай. Надеюсь, вы не будете возражать? — спросил Вашингтон Костюшко, пропуская его вперёд себя в открытую дверь. В полумраке кабинета вполоборота ко входу за столом сидел мужчина около 50 лет. Увидев входивших, он вскочил и пошёл им навстречу.

— Томас Джефферсон, автор Декларации независимости и соавтор Конституции Соединённых Штатов. Генерал Тадеуш Костюшко, — представил Вашингтон будущих друзей.

Они обменялись крепким мужским рукопожатием, а Джефферсон обернулся к Вашингтону и обаятельно улыбнулся.

— Благодарю вас, — поблагодарил он Вашингтона. — Сегодня у меня удачный день.

— Я вас оставлю и займусь своими делами, а вы пообщайтесь. Я думаю, вам будет о чём поговорить.

— Я также благодарю вас за этот подарок судьбы, сэр, — наконец-то подал голос Костюшко, обращаясь к Вашингтону. — Я счастлив познакомиться с Томасом Джефферсоном, и, надеюсь, это знакомство даст нам повод встретиться ещё не раз.

— Я уже сегодня предоставлю вам такую возможность. Приглашаю вечером посетить мой дом и поужинать в узком кругу наших друзей, — сделал предложение Вашингтон обоим джентльменам и, обменявшись с ними рукопожатием, удалился. А Костюшко с Джефферсоном остались в кабинете и ещё долго о чём-то беседовали, сидя в мягких креслах. Вашингтон знал, что делал, когда знакомил вице-президента Соединённых Штатов с Костюшко. Политик оставался политиком и прекрасно понимал, что эти два человека в будущем, возможно, будут полезны друг другу.

В условиях уже мирного времени политику необходимо быть всегда готовым к борьбе, но не на полях сражений, а на трибунах партий и оппозиций. На этих трибунах вместо оружия используют эрудицию, меткое слово и мастерство оратора. А как важно уметь быстро сориентироваться в обстановке и так ответить своему оппоненту, чтобы сразу получить нужное большинство голосов в свою пользу.

Будучи сыном богатых землевладельцев в штате Виргиния, Томас Джефферсон имел опыт политической борьбы за власть: с 1769 по 1774 год он уже являлся депутатом законодательного собрания штата Виргиния. Пришлось ему побороться и за кресло губернатора этого же штата, когда он одержал убедительную победу. Больше двух лет, с 1779 по 1781 год, соответствующее этой должности кресло находилось в его распоряжении. Но пришло время, и другие люди заменили Джефферсона на этом важном посту.

Известный всем гражданам Соединённых Штатов как автор Декларации независимости, Джефферсон готовил проект закона о национализации земель Запада и запрете рабства во вновь присоединённых к США штатах, а его законотворческая деятельность легла в основу теории о правах штатов. В 1796 году он проиграл президентские выборы Джо ну Адамсу. Однако Джефферсон предполагал, что у него как вице-президента и его сторонников будет ещё много работы по обустройству и совершенству общества, в котором они собирались жить. А в таких случаях очень важно иметь как можно больше сторонников. Так что этим двум интересным и умным людям было о чём поговорить в тот вечер. Чем больше они беседовали, тем больше находили сходства во взглядах по многим вопросам, которые волновали и бывшего офицера Речи Посполитой, и американского юриста. Когда же пришло время расставаться, то на прощание пожимали друг другу руки не просто два джентльмена, которые сегодня познакомились. Это были уже два единомышленника и два друга, которым казалось, что они знакомы целую вечность.

А через несколько дней депутаты Конгресса Соединённых Штатов передавали друг другу последнюю важную новость: после долгих лет отсутствия в Америку вернулся генерал Тадеуш Костюшко. Поездка Тадеуша Костюшко по местам сражений, в которых он принимал участие, превратилась в триумф. Многие известные всем Соединённым Штатам лица приглашали его к себе домой погостить, и Костюшко почти никогда не отказывался от таких приглашений. Ему хотелось пообщаться с ветеранами Войны за независимость Соединённых Штатов, вспомнить те события и всё, что было связано с тем временем. Во время таких встреч Костюшко определялся, с кем может общаться в дальнейшем, если останется в Америке навсегда (а такие мысли у него были постоянно), какая на данный момент политическая обстановка в стране и что изменилось здесь за время его отсутствия.

Юлиан Немцевич сопровождал своего друга, но почти не принимал участия в разговорах, лишь внимательно прислушиваясь ко всему, о чём беседовал Костюшко с окружающими его людьми. При этом Немцевич не раз ловил себя на мысли, что даже после многих лет знакомства с Костюшко и совместно перенесённых жизненных трудностей он так и не узнал его полностью, внутренний мир Костюшко всё-таки был скрыт от Немцевича, и только встречи и беседы, свидетелем которых он невольно стал в эти дни, дополняли образ незаурядного человека, который был известен ему многие годы. Немцевич не переставал удивляться той популярности, какую имел его друг в этой стране. Люди, окружающие Костюшко, его соратники по службе, знакомые депутаты Конгресса, с которыми он встречался на приёмах, простые ветераны-солдаты, с которыми он общался в их небогатых домах и на фермах, — это была другая жизнь, не похожая на ту, какой он жил на утерянной им родине.

 

VII

днaжды, возвращаясь в гостиницу, экипаж, в котором ехал Костюшко, внезапно остановился. Дорогу лошадям перегородила толпа людей, которая обычно собирается, если случается какое-то происшествие. И действительно, рядом с дорогой обрушились строительные леса возле нового здания, и при этом придавило одного из рабочих, которому сейчас пытались оказать помощь.

Костюшко вышел из экипажа, чтобы разобраться, что случилось, и с трудом пробрался сквозь толпу. Подойдя ближе, он заметил двоих чернокожих рабочих, которые пытались вытащить из-под завала строительных материалов своего товарища.

— Ну что застыли, черномазые, — крикнул стоящий рядом начальник стройки на негров-рабочих. — А ну-ка разберите завал и вытащите этот кусок мяса из-под брёвен.

Чернокожие работники быстро разобрали завал и отнесли куда-то потерпевшего, а потом освободили дорогу от строительного мусора.

Костюшко обратил внимание на человека, которого только что вытащили из-под завала. Это был чернокожий мужчина крупного телосложения с большим шрамом на левой щеке. Тадеуш вспомнил его: ещё при строительстве укрепления при Саратоге этот чернокожий солдат работал в его батальоне среди других солдат-строителей. Он отличался от всех своим высоким ростом и огромной силой и, естественно, цветом кожи. Солдат брался за любую работу, делал её быстро, и поэтому полковник Костюшко тогда не мог не заметить такого старательного подчинённого.

Продолжая свой путь к гостинице, Костюшко был задумчив и угрюм. Перед его сознанием вставало лицо этого бедняги, которого выносили из-под завала. «Что с ним теперь будет? — думал Костюшко. Выживет ли ой, а если выживет, то не останется ли на всю жизнь инвалидом?»

Вдруг, приняв для себя какое-то решение, Костюшко приказал кучеру развернуть лошадей и вернуться к месту недавнего происшествия. Быстро найдя старшего стройки, Тадеуш потребовал, чтобы его отвели к раненому, чем сильно удивил всех строителей. Но ослушаться никто не посмел: перед ними был человек в генеральской форме.

Через несколько минут Костюшко стоял возле пострадавшего, который, к счастью, был жив, но получил травмы, которые, судя по всему, не скоро позволят ему вернуться к работе. Костюшко достал несколько крупных купюр и вручил их начальнику стройки.

— Тебя как зовут? — спросил его Костюшко.

— Джон Паркер, сэр! — ответил ему удивлённый такой щедростью мужчина.

— Держи. Сделай всё, чтобы этого парня подлечили и поставили на ноги, — командирским голосом, не терпящим возражений, приказал Костюшко.

— Слушаюсь, сэр! — промолвил Джон и быстро спрятал деньги за пазуху.

— А это, — Костюшко отсчитал ещё несколько хрустящих бумажек, — передашь его семье. И смотри, сделай, как я велел. Через неделю приеду и сам проверю.

Джон Паркер больше ничего не сказал в ответ, а только кивал головой, понимая, что этот господин сделает то, что обещал. А ему, Джону, лучше выполнить его распоряжения, иначе могут быть проблемы. Чёрт знает этих господ, что у них на уме.

Прошло ещё несколько месяцев пребывания Костюшко и Юлиана Немцевича в Америке. По-прежнему они проживали в Филадельфии, но выезжали в другие штаты всё реже и реже... К Костюшко местные власти и армейские друзья стали относиться с недоумением: проживает в гостинице, ни к какой партии не примыкает, никак себя в светском обществе не заявляет. Просто живёт, как обычный обыватель, проедая свою генеральскую пенсию. И это общество постепенно теряло к нему интерес.

Была ещё одна причина его поездок по местам былых сражений: где-то в глубине своей одинокой души он надеялся узнать что-нибудь о судьбе Мадлен. Тадеуш понимал, что шансов найти эту девушку у него практически нет. Но надежда, как известно, умирает последней.

Однажды, обедая с Немцевичем в одной из лучших таверн Филадельфии, Костюшко обратил внимание на хромого с костылями человека, одетого в потрёпанную одежду и заросшего многодневной щетиной. Хромой о чём-то ругался с хозяином таверны, и Костюшко невольно прислушался к их разговору.

— Так ты не хочешь налить маленькую рюмку выпивки ветерану войны из армии Вашингтона?! — возмущался хромой. — Да я ногу чуть не потерял на Войне за независимость страны, как генерал Бенедикт Арнольд! Да я...

— Слушай, Вэйн, — грубо оборвал его хозяин таверны, — не болтай мне этих сказок: я-то знаю, что ногу ты чуть не потерял, когда с дружками напал на индейское поселение и какой-то ловкий индеец рубанул тебе по ноге своим томагавком.

Огорчённый, что с выпивкой ему в этой таверне не повезло, хромой подобрал свои костыли и собрался покинуть это уютное заведение. Однако голос Костюшко его остановил и вселил надежду, что выпить ему всё-таки дадут.

— Эй, солдат, подойди сюда, — позвал Костюшко «ветерана» к своему столу к большому удивлению Немцевича.

Хромой не заставил себя долго упрашивать и через минуту пил из кружки ром, который для него заказал Тадеуш. Выпив свою порцию, он поставил кружку на стол и внимательно посмотрел на генеральский мундир Костюшко.

— Я не советую тебе в будущем вспоминать Бенедикта Арнольда, который стал предателем, — посоветовал инвалиду Костюшко.

Но тот как будто его не слышал и продолжал внимательно разглядывать генерала.

Костюшко добавил ему в кружку ещё рома, и Вэйн одним глотком опорожнил её.

— А ведь я тебя узнал, — вдруг произнёс захмелевший «ветеран». — Ты полковник из батальона Лафайета, который служил у генерала Грина.

— Да, было такое, только я тебя не помню, сказал удивлённый этой встречей Костюшко. Но следующие слова этого пьянчужки заставили его насторожиться, а потом поразили Костюшко, подтвердив старую истину, что пути господни неисповедимы.

— Я сержант Вэйн. Не помнишь меня, генерал? — спросил хромой и тут же ответил сам:

Не помнишь... Правильно, нас много, разве всех запомнишь. А Мадлен? Ты её тоже забыл?

Костюшко словно окатили кипятком. Он вскочил со стула и схватил Вэйна за грудки.

— Что ты знаешь про неё? Где она? — почти кричал Костюшко, надеясь хоть что-нибудь узнать о Мадлен.

— Ушла она... Из-за тебя ушла и больше не вернулась... — только и смог сказать опьяневший от выпитого рома бывший сержант. — Уплыла на каком-то судне.

— Куда? Куда уплыла? — заглядывая в глаза Вэйну, пытался узнать ещё что-нибудь Костюшко.

На какой-то момент в глазах Вэйна появился осмысленный взгляд. Он внимательно посмотрел на возбуждённого генерала и добавил:

— Никто не знает. Говорили, что куда-то в Европу: то ли во Францию, то ли в Англию... Из-за тебя уплыла.

Голова пьяного упала на стол, и Вэйн захрапел.

— Пойдём отсюда, — предложил Костюшко Немцевичу, потерявшему дар речи от такой трагической сцены, и через минуту они уже ехали в экипаже к своей гостинице.

В гостинице их ждал ещё один «сюрприз», который стал дополнительным поводом для принятия Костюшко окончательного решения о возвращении в Европу. Хозяин гостиницы передал ему два письма, которые каким-то чудом нашли своего адресата, переплыв на торговом судне через Атлантический океан.

Первое короткое письмо было от Яна Домбровского. Он предлагал Костюшко вернуться в Европу, в которой «зреют события, которые могут стать причиной возрождения Речи Посполитой...»

Второе письмо было от Франца Цельтнера. Он подробно описывал последние европейские политические события. И главным героем этих важных событий Франц назвал Наполеона Бонапарта.

 

VIII

оследняя встреча Костюшко с Томасом Джефферсоном была совсем не похожа на те, прошлые, которые каждый раз скрепляли их отношения и делали их более доверительными. Однако она была важна для Костюшко, так как от неё зависело, возможно, его будущее. Костюшко приехал к Джефферсону без Немцевича: ему хотелось поговорить с ним по душам. Вице-президент Соединённых Штатов, несмотря на свою загруженность, нашёл время и был готов встретиться с ним.

— Ну как вам Соединённые Штаты после стольких лет отсутствия в Америке? — спросил Джефферсон, когда они удобно разместились в креслах. Ему не терпелось узнать, где за эти месяцы побывал его друг, с кем встречался и какие впечатления остались у Костюшко от этих встреч.

— Знаете, Томас, у меня двоякие чувства от моих путешествий по стране, — искренне ответил Тадеуш.

— Вот как? — удивился вице-президент. Он-то ожидал услышать бурю восторга от всего, что удалось увидеть и услышать Костюшко во время его путешествия по земле, за независимость которой он воевал, а тут такое странное высказывание.

Костюшко по-своему понял этот вопрос и пояснил:

— Всё хорошо, Томас. Я даже удивляюсь, что за это время так много сделано в Соединённых Штатах. А главное и лучшее, что я увидел, так это что люди стали другими: они мыслят и говорят по-другому... Как-то не так, как в то время, когда я покинул американский континент. А может, это я изменился?

Джефферсон, довольный ответом, откинулся в кресле. Он принял эти откровения как похвалу себе и всем тем, кто участвовал всё это время в преобразованиях, которые сделали Соединённые Штаты настоящим государством, твёрдо стоящим на ногах и проводящим свою, независимую ни от кого политику.

— Да, это граждане независимой страны, — заявил он гордо.

Но тут Костюшко высказал ему своё мнение, которое смутило Джефферсона, но с которым он не мог не согласиться.

— Знаете, Томас, что меня волновало и волнует всё это время, почему я не нахожу себе покоя ни в одной стране? — после небольшой паузы заметил гость. — Потому что во всех странах существует социальное неравенство людей, деление их на разные слои общества, касты, по цвету кожи и толщине кошелька.

— Что сделаешь, мир несовершенен, — высказал Джефферсон своё мнение на замечание друга обыденным тоном, как само собой разумеющееся.

Но Костюшко продолжил излагать свой взгляд на окружающий мир, приводя факты, против которых Джефферсону нечего было сказать.

— Все изменения в этом мире зависят от людей, — сделал философский вывод Костюшко. — Вот вы, будучи автором Декларации независимости, имея жену с чёрным цветом кожи, до сих пор являетесь преуспевающим плантатором и не отпускаете на свободу своих чернокожих работников.

Джефферсон смутился. Он не готов был к такому разговору и решил выслушать генерала до конца.

— А что вы думаете о присутствии чернокожих рабов в свободной, стране? — напрямую спросил Костюшко, словно корреспондент какой-либо либеральной газеты. А на вопросы подобных господ необходимо отвечать, даже если они касаются лично тебя.

— Об этом мы не раз говорили с Вашингтоном, — начал уверенно Джефферсон, но потом понял, что с Костюшко его тон чиновника и вице-президента будет звучать неискренне, фальшиво, и он с горечью заметил: — Хорошо, Тадеуш, откровенность за откровенность: всякий раз, когда я вспоминаю о том, что Господь справедлив, я дрожу за свою страну. Но, видимо, не пришло ещё время для решения этих вопросов.

Костюшко оценил искренний ответ друга и добавил также искренне:

— Да, именно не пришло. А значит, не пришло и моё. Мне кажется, что когда придёт время для подобных преобразований, то в вашей стране прольётся ещё немало крови. А я не хочу быть участником подобных событий. С меня уже достаточно того, что свершилось в Польше.

Джефферсон задумался над пророческими ело вами Костюшко, но у него был свой взгляд на предполагаемое развитие событий.

— Древо свободы должно время от времени орошаться кровью патриотов и тиранов. Это его естественное удобрение, — заявил он.

— А я не хочу больше пролития крови и быть участником новых войн, — жёстко сказал Костюшко. — С меня достаточно того, что я пережил на родине.

Джефферсон недоумённо посмотрел на Костюшко. Ему не понравилась эта жёсткость в голосе друга. Перед ним сидел уже не тот генерал, который вернулся год назад на свою вторую родину и которого все восторженно встречали как героя Отечества. Теперь Джефферсон по-другому воспринимал Костюшко. Он видел человека, перенёсшего тяжёлые жизненные испытания и, возможно, душевные страдания, которые ему, Джефферсону, не были известны и о которых он мог только догадываться.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил он, так как последние слова Костюшко его почему-то насторожили.

— Я, наверно, всё-таки уеду из Соединённых Штатов, — честно признался генерал. — Правда, ещё не решил окончательно. Есть у меня здесь кое-какие дела, — уклончиво пояснил он. — От их решения будут зависеть и мои дальнейшие действия и поступки.

— Поразительный вы человек! — воскликнул Джефферсон в восхищении. — Тринадцать лет назад вы имели всё, о чём другие могли только мечтать: солидную генеральскую пенсию, почёт и уважение армии и Конгресса, дружбу самого Вашингтона... И вдруг вы бросаете всё и отправляетесь куда-то в Европу и там всё приобретаете вновь: генеральский чин, славу у народа и уважение у монархов европейских государств.

— А также горечь поражения, плен... — добавил Костюшко.

— Теперь всё повторяется: вы по-прежнему состоятельны, вас как героя встречают в Соединённых Штатах, — не унимался вице-президент, — и вы опять собираетесь всё бросить?!

Костюшко задумался, и эта задумчивость понравилась Джефферсону: вдруг его слова упали на благодатную почву и убедили Костюшко остаться в Америке?

— Пока я ничего не решил. Поживу пока в Филадельфии, а там будет видно. — Костюшко встал, чтобы покинуть кабинет. Одёрнув мундир генерала американской армии, он добавил: — Тем более что средств у меня предостаточно: вместе с процентами за участие в войне от правительства Соединённых Штатов я получил около 19 000 долларов.

Джефферсон решил проводить Костюшко до самого выхода из здания Конгресса, и когда они пожимали на прощание друг другу руки, он подбросил Костюшко ещё одну «козырную карту»:

— Хочу вам напомнить, что даже сейчас с вашим авторитетом в Соединённых Штатах и героическим европейским прошлым у вас есть возможность сделать неплохую карьеру в правительстве Соединённых Штатов.

— Я буду иметь это в виду, — единственное, что мог ответить в этот момент Костюшко.

Среди торговых судов, стоящих у причала нью-йоркского порта, выделялся корабль под трёхцветным флагом Французской республики, вид которого был ещё непривычен для моряков. По трапу носильщики загружали в трюмы товар, матросы драили перед отплытием палубу, а за порядком на судне наблюдал вездесущий боцман. На этом корабле нашлась уютная каюта и для Костюшко. Капитан корабля с удовольствием согласился взять на борт такого известного генерала, тем более что тот не торговался и хорошо заплатил.

На следующий день после того, как Костюшко уже навсегда покинул американский берег, в кабинет Томаса Джефферсона зашёл нотариус, которые передал ему опечатанный сургучом толстый пакет. В пакете лежали 12 000 долларов и письмо от его друга Тадеуша Костюшко.

«Дорогой Томас! — писал чётким подчерком Тадеуш. — Простите, что не пришёл попрощаться с Вами. Я всё-таки решил вернуться в Европу, так как не вижу для себя смысла оставаться в Соединённых Штатах.

Я не сразу пришёл к такому выводу: целые год я прожил в Америке, надеясь на то, что смогу вжиться в новую жизнь, которой живёт народ это о страны. Но, видимо, я не такой, как все, не могу почивать на лаврах былой воинской славы и спокойно жить, имея генеральскую пенсию, кусок земли и уважение, с которым относятся здесь ко мне.

Поверьте, моё решение оставить все эти житейские блага пришло через бессонные ночи и дни раздумий. Но если я решил, то решений не меняю. Я получил письмо от своих друзей из Европы. Там зреют события большой важности, которые дают мне ещё одну надежду, что моя родина возродится в новом, обновлённом для неё образе. Я не могу быть в стороне от всего, что там сейчас происходит или будет происходить. Меня замучает совесть, и я не прощу себе до конца жизни, если при этом понадобится моя помощь, а я буду в это время далеко.

Надеюсь, Вы меня поймёте. Ведь Вы сами мне говорили когда-то: «Стремитесь всегда исполнить свой долг, и человечество оправдает вас даже там, где вы потерпите неудачу». Я уже потерпел одну неудачу, но долг свой ещё считаю невыполненным до конца.

И последнее: у меня есть ещё одна к Вам просьба. Вам передадут двенадцать тысяч долларов, которые я прошу направить на благие цели. По своему усмотрению на эти деньги окажите помощь негритянскому населению Соединённых Штатов. Ведь чернокожие солдаты так же, как и мы, сражались за независимость страны, в которой они сейчас живут и которая о них незаслуженно забыла.

Ваш друг Анджей Тадеуш Бонавентура Костюшко».

 

IX

частливая звезда Наполеона Бонапарта начала восходить с момента его прибытия в лагерь под Тулон, где республиканец генерал Карто безуспешно осаждал этот город. Тогда молодой двадцатичетырёхлетний офицер артиллерии Наполеон Бонапарт, разобравшись в сложившейся ситуации, предложил свой план взятия Тулона, за что был высмеян генералом Карто. Но не таков был этот рьяный артиллерист, чтобы просто так отступить даже в горячих спорах с самим генералом. После очередного такого спора жена генерала Карто сказала мужу: «Да дай же ты волю этому молодому человеку, он больше твоего смыслит, ведь он ничего не просит, а реляции ты составляешь сам, так слава всё-таки останется за тобой». Муж согласился с практичными доводами супруги, а Наполеон получил возможность показать, на что он способен.

Поделившись своими планами с народным представителем Гаспареном, который был в это врём а при армии Карто, Бонапарт получил свободу действий и в кратчайшие сроки овладел Тулоном, ата ковав его со стороны гавани.

Неприятель покинул Тулон, генерал Карто был отозван, а молодой офицер артиллерии стал молодым генералом армии. Как потом с благодарностью вспоминал сам Наполеон: «Гаспарен открыл мне дорогу».

Вторично звезда засверкала на небосклоне Наполеона 5 октября 1795 года во время мятежа роя листов в Париже против Конвента. Баррас предложил утвердить Конвенту генерала Наполеона Бонапарта своим помощником для командования войсками вместо арестованного генерала Мену. Данное предложение было утверждено специальным декретом, а генерал Бонапарт решительными действиями, применив артиллерию, картечью быстро расправился с восстанием роялистов. Конвент самораспустился, уступив полноту власти Директории, которая отблагодарила будущего императора Франции, назначив его главнокомандующим армией.

Наполеон был талантливым полководцем и хорошим психологом. Голодных и плохо одетых солдат своей армии он возбуждал эмоциональны ми призывами к победе в духе революционною времени. И эти солдаты, впитав в себя республиканские идеи и свою исключительность (ведь они солдаты первой республиканской армии!), одерживали в Италии одну победу за другой. Монтенотто, Лоди, Милан, Кастильоне, Арколе, Риволи — вот перечень побед армии, возглавляемой Наполеоном, который в течение месяца захватил весь север Италии с громким лозунгом: «Народы Италии! Французская армия идёт вам на помощь!..» Австрийский генералитет, воевавший по старинке, ничего не мог противопоставить молниеносным манёврам наполеоновской армии и проигрывал ей одно сражение за другим. В результате этих побед в северной Италии была создана Цизальпинская республика, которая стала первой союзницей революционной Франции.

Возвратившись в Париж, Наполеон Бонапарт стал очень популярен и, следовательно, опасен для правительства Директории. Поддержав идею Наполеона о завоевании Египта, 19 мая 1799 года его направляют во главе экспедиционного военного корпуса в эту жаркую страну, исключая влияние этого активного генерала на текущие события внутри страны. Директория рассчитывала, что этот баловень судьбы ещё не скоро появится во Франции, а также надеялась на случай, который сделает его возвращение невозможным. Однако во время недолгого отсутствия Бонапарта произошли события, благодаря которым он нашёл повод возвратиться в Париж, чтобы окончательно взять власть во Франции в свои руки.

Новая коалиция, в которую входили Россия, Австрия, Сардиния и Турция, сумела, благодаря русской армии под командованием Суворова, выбить французов из Италии. В стране росла инфляция, наступал кризис власти... Чтобы навести порядок в Париже и во Франции, восстановить боеспособность армии и успокоить народ, нужна была сильная рука и авторитет, которого у Директории уже не было.

Под предлогом спасения отечества и революции Бонапарт прибывает в Париж и организует переворот 18 брюмера (9 ноября 1799 года). В результат! переворота Наполеон нашёл поддержку у большинства партий, так как всем надоела «демократия» породившая беспорядок в стране и анархию, которая охватила всю Францию. Наполеон Бонапарт став одним из трёх консулов, на деле взял всю власть в свои руки, покончив с «демократией» и духе революции.

 

X

остюшко сначала прибыл в Париж. В столице Франции он задержался недолго: шумный и большой город его утомлял. Костюшко уже хотелось тишины и покоя, поэтому по приглашению Питера Цельтнера он с удовольствием переехал жить в его дом в небольшую деревню Бервиль в 20 милях от Фонтенебло.

Питер Цельтнер не долго оставался в Швейцарии после своего бегства из революционной Франции Вернувшись в Париж через пару лет, он нашёл там свою судьбу в лице очаровательной француженки Анжелики, белокурой парижанки небольшого роста с курносым носиком. А уже через год Питер стал отцом и был почти счастлив. Однако для полного счастья ему не хватало его привычного окружения: солдат. Поэтому Питер подумывал о том, чтобы предложить свои услуги в армии Наполеона, но пока воздерживался от этого шага Умудрённый жизненным опытом, он занял выжидательную позицию: ещё слишком много были неясного в будущем Франции, самого Наполеона Бонапарта и его армии. К тому же воспоминания о штурме дворца в Тюильри ещё долго не давали ему спокойно заснуть, а сцены резни швейцарских гвардейцев не раз являлись Питеру в кошмарных снах.

К сожалению для Костюшко, он не застал в Париже Яна Домбровского. Бывший командир дивизии во главе польских легионов с мая 1797 года сражался в Италии под командованием того же генерала Бонапарта.

Профессиональные военные ценились всегда и везде. Когда Ян Домбровский встретился с Наполеоном и представился ему, корсиканец сразу понял, с кем имеет дело и чем этот польский генерал может быть ему полезен. Умело используя его патриотические чувства, Наполеон, играя роль приверженца республиканских идей, в пафосной форме нарисовал создание целой семьи республик, объединённых одним союзом.

— Смотрите, всё зависит от нас с вами, — картинно жестикулировал Бонапарт. — Сегодня мы имеем республику во Франции, завтра — в Италии, через год республикой может стать и Польша... Но для этого необходимо победить всех, кто выступит против нас.

Увлечённый идеей возрождения своей родины, Ян Домбровский активно начал рассылать призывы всем полякам, создавая польский легион в составе Итальянской армии.

Тогда же он направил письмо и Костюшко.

— А этот корсиканец далеко пойдёт, — высказал своё мнение Костюшко, прочитав в газете сообщение о создании временного правительства во главе трёх консулов: Бонапарта, Роже Дюко и Эмманюэля Сиейеса.

— Я думаю, что это просто конец Французской революции, — добавил Питер. — Бонапарт теперь возьмёт всё в свои руки, а эти двое, Дюко и Сиейес, у него просто для компании.

Костюшко верно оценивал политическую ситуацию во Франции: реально власть сосредоточилась в одних руках, и это были руки первого консула. Франция опять приняла монархическое правление за основу государственного устройства, от которого отказалась совсем недавно — не прошло и десяти лет. А сколько было пролито крови, сколько было изготовлено новых гильотин... Теперь от республики во Франции осталось одно только имя.

— Ну а ты что собираешься дальше делать? участливо спросил Костюшко своего друга молодости.

— Я? Подожду ещё немного, и если Наполеон сумеет навести порядок во Франции и в армии, то я найду в ней своё место, — неуверенно ответил Питер.

— Я думаю, что сумеет, — подтвердил Костюшко. — Волей провидения Наполеон оказался в нужном месте и в нужное время и с выгодой для себя использовал этот исторический момент.

— Да, как-то ему удалось совершить всё так быстро и без проблем, — удивляясь ходу истории, раз вил тему разговора Питер. — Всю власть в устав шей от революции стране он захватил без особых усилий.

— Но теперь эту власть Наполеону необходимо удержать и укрепить. А что может сравниться с таким способом укрепления своего авторитета в государстве, как победоносная война? — спросил Тадеуш и сам же с грустью ответил: — Практически ничего... За последние две тысячи лет мир не сильно изменился. Так что в ближайшее время, я думаю, ты без службы не останешься.

В 1800 году на волнах Средиземного моря появились русские боевые корабли, чем вызвали беспокойство со стороны Австрии и Англии. И если до этого момента отношения между Россией и этими странами были натянутыми, то весной 1800 года они испортились окончательно. В то же время по дипломатическим каналам началось сближение России и Франции, с которой ещё совсем недавно русские солдаты воевали в Италии. Мало того, нетерпеливый Павел I начал обсуждать планы совместного похода на Индию для завоевания новых территорий. В качестве же подтверждения своих твёрдых намерений ещё до подписания соответствующего соглашения с Наполеоном он приказал полкам донских казаков выступить в поход.

И неизвестно ещё, началась ли бы война 1812 года, состоялось ли бы величайшее в истории того времени сражение под Бородино с последующим сожжением Москвы, присоединила ли бы Англия к своим многочисленным колониям огромные территории далёкой Индии, десятилетиями выкачивая из неё несметные богатства, если бы этим планам Павла I суждено было сбыться. Но, видимо, не судьба.

11 марта 1801 года в России произошёл очередной переворот: император Павел I был предательски умерщвлён в Михайловском замке. Заговорщики, гвардейские офицеры, ворвались в покои российского императора и потребовали, чтобы он отрёкся от престола в пользу своего сына Александра. Павел I понимал в этот момент, что живым от этих наглецов и предателей ему в любом случае из этих покоев уже не выйти. Он решил не продлять минуты своей жизни, упрашивая палачей не убивать его, и категорически ответил отказом. Тогда один пьяный гвардеец стал душить его шарфом, а другой ударил в вист, тяжёлой табакеркой.

Сбылось предсказание инока Александре Невской лавры Авеля, которого в народе прозвали Вещим. Когда-то при встрече с императором Павлом I он предупредил его: «Коротко будет царствование твоё, и вижу я, грешный, лютый конец твои На Сафрония Иерусалимского от неверных слуг мученическую кончину приемлешь, в опочивальне своей удушен будешь злодеями, коих греешь ты на царственной груди своей...».

Возможно, перед смертью Павел I и вспомнил пророческие слова монаха и пожалел в какое-то мгновение о том, что отпустил в тот вечер свою охрану — караул конногвардейцев, присутствие которых могло сохранить ему жизнь.

Заговорщики попытались привести гвардейские полки к присяге новому императору Александру, но на слова офицеров: «Радуйтесь, братцы, тиран умер» солдаты отвечали: «Для нас он был не тиран, а отец». И только тогда, когда делегация из двух солдат была впущена в комнату для осмотра тела и подтверждения смерти Павла I, гвардия присягах ла его сыну.

Опираясь на руку обер-шталмейстера Муханова, бледная императрица Мария Фёдоровна подошла к комнате, где покоилось тело её мужа. Сын Александр и дочь Елизавета следовали за своей матерью в ожидании страшного мгновения, когда они увидят мёртвое тело своего венценосного отца.

Мария Фёдоровна не пролила ни слезинки, увидев тело мужа, не бросилась с рыданием на его ложе, не заламывала от горя руки и не голосила, как это принято в таких случаях среди русских женщин. Немка — она и в России немка. Думая о чём-то своём, она просто стояла с широко открытыми глазами и молчала. Но вдруг, повернувшись к Александру, уже вдовствующая императрица твёрдым голосом сказала ему по-русски: «Теперь поздравляю, ты император». Эта фраза прозвучала как обвинение, и сын резко повернулся к матери. Их взгляды встретились, и Александр, поняв истинный смысл только что произнесённой фразы, в волнении упал в обморок. Но на императрицу припадок сына не произвёл впечатления, и она без признаков волнения за его состояние спокойно взяла под руку Муханова и удалилась из страшной комнаты.

В первые дни гвардейцы-заговорщики чувствовали себя героями. Они открыто рассказывали о своих подвигах и представляли себя спасителями отечества. Но нашлись и такие офицеры, которые открыто осуждали их и называли цареубийцами, в результате чего произошло несколько дуэлей.

За офицерами, поднявшими руку на императора России, стоял человек, приближённый к семье Павла I, — граф фон Палён. Ни для кого уже не было тайной его участие в заговоре и последующем за ним убийстве коронованной особы. Русское высшее общество ещё находилось в состоянии шок» от случившегося, а граф-заговорщик оказался и ситуации, когда он, будучи при дворе, фактически пребывал почти в полной изоляции. С ним никто не желал общаться, просить совета или рекомендаций, как это происходило ещё совсем не давно, до кончины бедного Павла. Даже графиня Ливен, воспитательница великих княжон, способствующая возвышению фон Палена, однажды при встрече с ним открыто заявила: «Я не подаю руки цареубийцам».

Правда, сам граф фон Палён от такого отношения к себе не сильно переживал. Зная менталитет придворных российского двора, хорошо разбираясь в человеческой сущности, он был готов к такому повороту событий. Граф-заговорщик просто ждал, когда пройдёт время и всё понемногу забудется, придворные успокоятся и голоса возмущённы стихнут. А предполагаемое успешное правление молодого императора Александра подведёт многих недоброжелателей к мысли, что смерть его отца, может быть, была вовсе не злом, а, наоборот, благом для будущего России.

Невозможно дать однозначную оценку короткому правлению императора Павла I. Большая часть его жизни — это ожидание, когда освободится место на троне, а короткое время царствования — попытка показать себя, что он мог бы править не хуже, а, может быть, даже лучше своей покойной матери. Михаил Илларионович Кутузов, русский полководец и будущий победитель Наполеона Бонапарта, при разговоре с женой о смерти императора Павла I заявил: «Родная мать ему была мачехой, а судьба оказалась злей мачехи». Лучше и не скажешь.

 

XI

 события во Франции в это время стремительно развивались.

В начале своего правления в качестве первого консула Наполеон Бонапарт активно проявлял себя как государственный деятель. Он понимал, что старая государственная машина Франции давно дала сбой, и в ней активно происходит процесс саморазрушения. В связи с этим Наполеон срочно принял меры и произвёл некоторые реформы, которые существенно изменили облик Франции как государства.

Так, закрепив свою власть в новой Конституции 1800 года, Наполеон провёл административную реформу, учредив институт подотчётных правительству префектов департаментов и супрефектов округов, а в городах и деревнях назначались мэры. Удержав инфляцию от дальнейшего роста, он учредил государственный Банк Франции для хранения золотого запаса и эмиссии бумажных денег, а также нейтрализовал систему сбора налогов. Тогда же была создана система средних школ-лицеев и высших учебных заведений. Понимая значение укрепления силовых структур внутри государства для сохранения своей власти, первый консул создал мощную полицию и разветвлённую тайную службу.

Что касается вероисповедания, то католицизм был объявлен основной религией французов. Данный факт очень обрадовал Римского Папу, который поспешил заключить договор между Францией и Ватиканом. Однако радость главного католика мира по этому поводу была не полной: во Франции, однако, сохранялась свобода вероисповедания, а деятельность церкви контролировалась государством.

Экономика Франции также требовала преобразований и желала быть лучше. Главной задачей, которую поставил себе Бонапарт, являлось достижение первенства французской промышленности и финансовой буржуазии. Но совсем рядом с границей государства, которое он возглавил, существовала мощная морская держава — Англия, которая ставила себе аналогичные цели. В связи с такой жёсткой конкуренцией Франция постоянно находилась в состоянии войны с этим островным государством.

Правительство Великобритании неожиданно для себя вдруг обнаружило, что молодой, но рьяный первый консул Франции создаёт независимое государство, активно вооружает свою армию и строит флот, планируя высадку на британские острова. Спасибо адмиралу Нельсону: благодаря ему план Наполеона о господстве не только на суше, но и на море не был претворён в жизнь, а объединённая французская и испанская эскадра потерпела сокрушительное поражение от английских военных кораблей у мыса Трафальгар в 1806 году.

Но на суше в эти годы Наполеон оказался всё-таки сильнее всех.

Первый консул Франции в 1801 году совершает свой второй поход на север Италии и победой при Маренго снимает угрозу с южных границ страны. Подписав в феврале этого же года Люневильский мир, Наполеон поставил крест на надежде польских легионеров на ближайшую войну с целью возрождения их родины.

Польские легионы, которые сформировал и возглавил Ян Домбровский, принимали активное участие во всех Итальянских походах Наполеона. Но проходило время, а Наполеон Бонапарт даже не поднимал вопрос о новом военном походе и захвате территорий, которые до раздела Речи Посполитой входили в её границы.

Среди польских офицеров и солдат поползли разговоры о том, что их просто нагло используют, направляя в сражения за чужие имперские интересы. И эти возмущённые голоса дошли до ушей Наполеона.

— Они чем-то недовольны? — спросил у Домбровского будущий император Франции, когда тот так же, как и его подчинённые, выразил своё отрицательное мнение. И он имел на это право: обещанный ему Наполеоном поход на восток с целью создания республики на территории Польши в очередной раз откладывался.

— Мои солдаты устали от войны, в которой участвуют уже несколько лет, — пояснял Домбровский первому консулу причины таких настроений польских легионеров. — Ведь они пришли в вашу армию по моему призыву и обещанию, что вернутся на родину в рядах французской армии-освободительницы.

— Всему своё время, — отрезал Наполеон. — А кто говорил, что это случится так быстро? Моя армия — это не только польские легионы. Сколько вокруг вражеских армий, которые только и ждут, чтобы я допустил ошибку?! Они сразу же набросятся на меня и мою Национальную гвардию, чтобы уничтожить и разорвать Францию на части! — корсиканец с присущей ему импульсивностью размахивал перед Домбровским руками.

Домбровский молчал и слушал, а Наполеон, картинно став в свою излюбленную позу, спросил:

— Если моя армия потерпит поражение, кто тогда поможет полякам, кроме меня?

Домбровский продолжал молчать. Он был офицером, который выполнял приказы своего командующего, и не в его власти было что-либо изменить. Наполеон по-своему истолковал молчание командира польских легионов. Уже более миролюбиво Наполеон положил руку на плечо Домбровского.

— Терпение, мой друг, терпение. Вот что требуется от вас, ваших офицеров и солдат, — успокаивал он генерала. — Вы сколько раз пытались выйти из войны с Россией победителями, а каков результат?

Домбровский трагически развёл руками. Наполеон был прав: результат оказался самым печальным. Видимо, ещё не пришло время.

— Кстати, а где сейчас ваш бывший главнокомандующий Тадеуш Костюшко? — вдруг вспомнил Наполеон про того, кто тихо и мирно проживал во Франции уже несколько лет.

— Я не поддерживаю с ним связь, — правдиво ответил Домбровский и сразу пожалел о том, что это действительно так.

— Жаль, очень жаль, а ведь этот человек мог бы ускорить совершение того, о чём вы так меня просите, — пояснил Наполеон свою заинтересованность персоной Костюшко. — Ну да ладно, придёт время, и я займусь им сам.

На этом аудиенция для Домбровского закончилась, но Наполеон обладал отличной памятью и продолжение этого разговора отложил на будущее.

А пока, встревоженный положением дел в польских легионах, Наполеон решил использовать их боевой дух и их силу совсем в далёком от их родины месте.

Около 6000 польских легионеров загружались на военные корабли, которые отправлялись в одну из колоний Франции — на остров Сан-Доминго. На этом клочке земли участились волнения среди местного населения, и в связи с этим требовалось вмешательство вооружённых сил. Наполеон не долго размышлял, кого послать на усмирение бунтарей, и сразу принял решение об отправке на остров польского легиона. Пусть легионеры там выполняют свой долг и выражают своё недовольство Бонапартом... Всматриваясь в удаляющийся берег, бедняги даже не предполагали, что через несколько лет из шести тысяч солдат на родину вернётся только около трёхсот. Остальные же навсегда сложат свои головы, погибнув от восставших островитян, или умрут от лихорадки и других тропических болезней. Но даже там, далеко от родины, во время очередного марша по чужой земле поляки и литвины затягивали песню, в которой звучала надежда:

Что касается самого героя знаменитого марша, то в декабре 1801 года Домбровский был назначен генерал-инспектором польских войск в Италии, а затем инспектором всей итальянской кавалерии.

 

XII

остюшко всё это время спокойно жил в небольшой деревне Бервиль в семье друга Питера. Как профессиональный солдат Питер всё-таки нашёл место в армии Наполеона и одновременно являлся в ней военным представителем от своей страны. Это было время, когда Костюшко, наверно, впервые почувствовал радость обретения семейного счастья. Его окружали дорогие ему люди: Питер, его жена Анжелика, милая и обаятельная француженка, и их трое детей. Костюшко стал крёстным отцом младшей из них — Таддеи и поэтому уделял ей больше внимания, чем другим детям. Хотя они не были из-за этого на него в обиде: он обучал их языкам и истории, давал им первые уроки живописи. А когда уроки со старшими детьми заканчивались, Костюшко звал Таддеи и шёл гулять с ней в парк. В конце прогулки девочка начинала капризничать и жаловаться, что у неё устали ножки, и тогда Костюшко с большим удовольствием сажал её себе на плечи. Он прекрасно понимал, что его крестница только этого и ждала: ей очень нравилось возвращаться домой с прогулки на плечах Костюшко, с гордостью посматривая с высоты его роста на своих таких «маленьких» родителей.

Сам Питер Цельтнер редко бывал дома: профессиональный военный, он в чине полковника служил в одном из швейцарских полков, входящих в состав наполеоновской армии. Когда же ему удавалось бывать в Париже по делам службы, Питер всегда находил время заехать в Бервиль и навестить семью. За время своего пребывания в краткосрочном отпуске он подробно рассказывал про все новости с полей сражений, в которых участвовал сам или о которых слышал от своих друзей.

Продолжая победоносное шествие по Европе, войска Наполеона Бонапарта в 1805 году нанесли сокрушительный удар объединённым австрийским и русским войскам, разбив их под Аустерлицем. Пруссия, опасаясь усиления военной мощи Франции, ещё попыталась как-то проявить себя в этой войне, но не выдержала натиска французской армии в битве при Йене в 1806 году. В результате этого сражения вскоре по Берлину уже маршировали французские полки, а в столице Пруссии везде слышалась французская речь.

Русская армия попыталась взять реванш в битве при Эйлау и даже нанесла существенный урон французам, но эйфория от этой победы продлилась не долго. Уже в 1807 году русские войска потерпели поражение при Фридланде, в результате чего в состав Франции вошли территории Бельгии, Голландии, северной Германии и часть Италии.

Пруссии, Австрии и России срочно потребуется передышка для осмысления происходящего и состоявшегося передела территорий. Наполеон также решит дать отдых своей победоносной армии, и всё воюющие стороны подпишут мировое соглашение, так называемый Тильзитский мир. Граница Франции переместится к границе Российской империи, и вся Европа застынет в ожидании новой войны.

С каждым днём Наполеон всё больше входил в роль спасителя нации и наслаждался своей властью. Он подбирал нужных ему людей и ставил их на ответственные государственные посты. Причём порой это были люди ещё той, старой государственной системы, которую разрушила Французская революция. Те же республиканцы, которые принимали участие в судах и казнях аристократов и уцелели после революционного террора, зачастую также предлагали свои услуги первому консулу. И он использовал их!

Но были и другие, которые заняли высокие государственные посты благодаря прежним заслугам перед Наполеоном или получили их, как Шарль Морис де Талейран-Перигор, по чьей-то протекции. Этот проходимец, священник, дипломат, торговец и просто авантюрист уговорил свою подругу мадам де Сталь убедить Барраса назначить его министром иностранных дел Франции. Баронесса Жермена де Сталь блестяще справилась с его поручением: в результате её настойчивых просьб Талейран был допущен в правительство и заодно к государственно!! кормушке.

Этот политик, заняв вдруг такой высокий государственный пост, умудрился оставаться на этой важной должности при трёх режимах. При этом при всех трёх правителях он нагло брал взятки и решал все вопросы исключительно с собственной выгодой. Даже само имя этого мастера политической интриги стало нарицательным для обозначения хитрости, дипломатической ловкости и личной беспринципности.

«В политике нет убеждений, есть обстоятельства», — любил повторять он, получая ещё одну взятку для решения очередной дипломатической интриги.

В армии Наполеона появлялось всё больше генералов, которые вышли из низов и ранее не были известны. Так, будущий маршал Бессьер Жак Батист готовился стать врачом, а его соратник Клод-Виктор Перрен служил простым полковым музыкантом. Генералу Алексису Жозефу Дельзону «повезло» родиться в семье простого судебного чиновника, а генерал Луи Барагэ был сыном жандарма королевской гвардии. Своей храбростью, бесстрашием и талантами полководцев они вошли в историю многих сражений, в которых участвовали под знамёнами французской армии.

Для Наполеона Бонапарта жизнь превратилась в сплошной спектакль, где он играл главную роль. В зависимости от ситуации он мог быть жёстким и вспыльчивым, мрачным и угрюмым, строгим и непреклонным. Но вот менялись декорации, и Наполеон представал перед «зрителями» человеком государственным, мог быть ласковым и дружелюбным, добросердечным и даже нежным среди своей семьи.

В Версале Бонапарт принимал поэтов и художников и сразу становился покровителем искусств, в Павии он встречался с физиологом Скарна, провёл приятную для обеих сторон беседу с физиком Вольтою, которого одарил подарками и осыпал почестями. Все, кто с ним общался, были в восторге от тех его лучших человеческих качеств, которые они находили и в себе. А Бонапарту просто нужна была эта сцена жизни, где он испытывал необходимость в том, чтобы его постоянно окружали люди-актёры. Нация, над которой он хотел властвовать как можно дольше, должна была видеть в нём не только защитника и воителя, но и человека, который смог бы стать покровителем её культуры и науки, способствовать развитию её умственных богатств.

В то же время Наполеон Бонапарт прекрасно понимал, что любой спектакль может закончиться, и хорошо разбирался в человеческой психологии. Сегодня он «на коне», и окружающие рукоплещут ему, а стоит поменять положение, и...

Поэтому когда публика приветствовала Наполеона овациями при его появлении, он иногда отвечал словами Кромвеля: «Э! Да народ с таким же восторгом пошёл смотреть, если бы меня повели на эшафот».

Ну как тут не вспомнить казнь Людовика XVI, Дантона, Робеспьера и других жертв последнего десятилетия истории Франции, сложивших свои головы под ножом гильотины.

 

XIII

аполеон Бонапарт с самого утра находился в хорошем настроении: в последнее время у него получается всё, что было им задумано. Правда, жизнь вносила свои коррективы, но на конечный результат это не влияло.

Французский император прошёл вдоль высокой стены гостиной, на которой висели огромные полотна картин, отображающих сражения давно ушедших времён: средневековые рыцари поражали длинными копьями мавров. Лёгкая тень печали лишь на мгновение набежала на лицо императора. «Как жаль, что всё хорошее всё-таки заканчивается, — подумал он. — Когда-нибудь у этой стены лет через двести будет стоять иной император и также рассматривать картины, где художник изобразит мой очередной триумф». Наполеон задумался: а каким он будет этот триумф? Где его ожидает следующая победа? Что это будет победа, а не поражение Наполеон не сомневался.

Планируя свой очередной военный поход по Европе, Бонапарт не бросался в сражение наобум, а заранее готовился к нему, взвешивая свои возможности и учитывая все слабые места намеченного противника. Причём большое внимание он уделял личностям: самим монархам и их фельдмаршалам. Наполеон считал, что именно личности делают историю, а не народ, так как сам народ следует за сильным, а слабые и безвольные остаются в одиночестве. Поэтому победа за победой одерживались Наполеоном, и он гордился сейчас собой, стоя здесь в этом зале перед огромным полотном картины.

Через час Наполеон принимал с докладом своего министра полиции Фуше. В ходе доклада Наполеон делал для себя на бумаге какие-то пометки, потом оторвался от них и вдруг неожиданно спросил:

— А где сейчас проживает польский генерал Костюшко? Что-то давно о нём ничего не слышно?

Жозеф Фуше, герцог Отрантский, не зря занимал свою должность. Наполеон в любое время мог вызвать его к себе и если не сразу, то в кратчайшие сроки получить нужную ему информацию о любом человеке, находящемся на территории Франции. Агентурой Фуше было пронизано всё французское общество, все европейские дворы и эмиграционные центры.

В руках этого двуличного человека сосредоточилась работа полиции, разведки и контрразведки Франции, что позволило ему организовать и раскрыть не один заговор против Наполеона. Но сам Наполеон старался скрыть факты заговоров против него, чтобы во Франции и в Европе создавалось впечатление о его всенародной поддержке. А в том, что Фуше двуличен, Наполеон не сомневался. Когда-то предав якобинцев, этот герцог был принят им на службу, хотя и был хорошо осведомлён о тех кознях и интригах, которые плёл против него Фуше с Талейраном. Однако Бонапарт предпочитал иметь Фуше при себе в качестве министра, чем на стороне своих врагов в качестве заговорщика.

Что касается таких известных личностей, как Костюшко, то министру французской полиции не понадобилось дополнительного времени, чтобы проинформировать своего императора о его месте нахождении и чем тот занимается.

— Проживает в имении своих друзей в деревне Бервиль недалеко от Фонтенебло, сир, — с готовностью доложил Фуше.

Наполеон опять остался доволен ответом и полученной информацией.

— Такой известный герой нации живёт в какой-то деревне? — уточнил Наполеон для себя новость и задумался. «А ведь этого старика ещё можно использовать. Его имя может стать знаменем, под которым я соберу тысячи польских патриотов...» — размышлял французский император.

— Вызовите его в Париж и от моего имени предложите ему организовать освободительное движение на территории Польши, — поручил Наполеон министру. Он заложил правую руку за ворот мундира и задумался. — Дайте ему понять, что в случае успеха на территории его родины будет создано новое по своей сути государство. Намекните в разговоре, что я намерен предложить ему возглавить его. Кстати, сколько ему лет? — заинтересованно спросил император.

— Я полагаю, где-то около шестидесяти, — поразмыслив буквально пару секунд, ответил Фуше.

— Надеюсь, он ещё не страдает старческим маразмом и примет моё предложение, — уверенным тоном инструктировал Наполеон министра. — И пообещайте ему нашу всяческую поддержку в этом благородном деле. Тем более у него достаточно опыта в организации подобных мероприятий, — с усмешкой добавил император.

Костюшко держал в руках официальное письмо-приглашение прибыть в Париж. Сам министр полиции Франции предлагал ему встретиться при условии строгой конфиденциальности по вопросу, который, как обещал Фуше, будет интересен Тадеушу Костюшко и касается лично его.

— Ты смотри, Питер, меня вдруг вспомнили в этой стране, — обратился Костюшко к своему другу.

Старший Цельтнер уже несколько дней отдыхал дома, и Костюшко всё это время с нескрываемым интересом долго расспрашивал его о всех новостях, о которых не мог прочитать во французских газетах.

— Неспроста это, ох, неспроста, — задумчиво покачал головой Цельтнер. — Я думаю, дело не в Фуше и его службе. Этот лис наверняка вспомнил о тебе по указанию своего хозяина, а значит, и разговаривать с тобой он будет от его имени. А может, и сам!.. — Он поднял указательный палец вверх и недвусмысленно посмотрел на Костюшко.

Костюшко улыбнулся в ответ. Он догадывался, зачем его приглашают в Париж, но ничего не сказал, а только покачал головой: что его ждёт впереди, об этом никому, кроме Бога, неведомо.

— Поедешь? — с небольшим волнением в голосе спросил Цельтнер, заметив, как задумался о чём-то Костюшко. Он волновался за друга: кто его знает, этого Фуше... Он хоть и герцог, но известная всем сволочь.

— Поеду, — твёрдо заявил Костюшко. — Да не волнуйся ты за меня, — заметив озабоченность на лице товарища, попытался успокоить Костюшко. — Всё будет в порядке. Кому я нужен, шестидесяти летний старик?

Утром следующего дня открытый экипаж, запряжённый двумя лошадьми, уже подвозил Костюшко в назначенное в письме время к зданию, где располагалось главное управление всей французской полиции. Его уже ожидали и сразу же проводили в святая святых этого здания — приёмную Фуше.

Массивные двери отворились, и сам хозяин кабинета вышел из-за стола встретить гостя и проводить его к мягкому креслу.

— Рад, очень рад, что вы приняли моё приглашение и не ограничились письменным ответом, — льстиво начал разговор Фуше, присаживаясь рядом. Он прекрасно понимал важность своей миссии. Если Костюшко согласится на предложение Наполеона, то вскоре на бывшей территории Польши может вспыхнуть восстание, а наполеоновская армия получит тысячи новых солдат.

«Во главе восставшей шляхты, которая до сих пор не забыла бредовые идеи о «единой Польше от моря до моря», этот старец Костюшко поведёт их в сражения, — в мыслях Фуше уже видел картину будущей войны. — Русские, пруссаки и австрийцы опять начнут истреблять друг друга, а французской гвардии достаточно будет лишь «успокоить» дерущихся. Только делить «пирог мира» будет Наполеон...»

— Прошу вас, генерал, присаживайтесь, — продолжал любезничать Фуше с гостем.

— Благодарю вас, месье, но я хотел бы знать, по какому вопросу вы вдруг захотели встретиться со мной, — перешёл сразу к делу Костюшко, и любезная улыбка немедленно исчезла с физиономии главного полицейского империи.

— Ну что же, тогда приступим к делу, — присев в своё мягкое кресло, начал диалог Фуше. — Император Наполеон Бонапарт просил меня выразить вам своё почтение как герою, о котором на вашей родине до сих пор в народе поют песни...

Костюшко терпеть не мог лести, особенно такой открытой, и криво усмехнулся.

— Вы преувеличиваете мою популярность среди простых людей. Если бы народ поддержал объявленное мною «посполитое рушение» в начале нашего восстания, то война 1794 года не закончилась бы так быстро, — пояснил он Фуше, пытаясь сообразить, к чему поёт ему дифирамбы этот высокопоставленный чиновник, — а Речь Посполитая не исчезла бы с карт Европы.

Фуше напрягся, как гончий пёс, почуяв приближающуюся дичь. Теперь надо только взвести курки и выждать нужный момент для точного выстрела.

— Что поделаешь, народ, не желающий кормить свою армию, вскоре будет вынужден кормить чужую, — повторил он афоризм Наполеона, услышав его когда-то от императора на одном из светских приёмов. — Но сейчас наступают другие времена: союзники России уже не так сильны, как это было при Екатерине. Да и Россия уже не та: русский император Александр ещё молод и неопытен... Европа снова на пороге новых перемен, — «взводил курки» Фуше.

— Вы меня пригласили пофилософствовать по поводу будущего Европы? — Костюшко начал надоедать этот танец вокруг его персоны и он хотел быстрее закончить этот неприятный для него разговор с воспоминаниями о поражении его народа.

— А вы смелый человек, — Фуше недовольно откинулся в кресле. Ему не нравился тон Костюшко и его вызывающее поведение. Как-никак, а с этим стариком разговаривает человек, которого боятся и перед которым раболепствуют даже лица высшего света империи.

— Но со смелостью можно всё предпринять, но не всё можно сделать, — продолжал Фуше цитировать Наполеона. — У вас горячее сердце патриота своей родины, но у большой политики нет сердца, а есть только голова.

— Давайте говорить по существу: у вас есть ко мне какое-то предложение? — конкретизировал Костюшко суть беседы, делая разговор более жёстким.

Фуше вынужден был «проглотить» и это.

— Император Франции Наполеон Бонапарт предлагает объединиться: ваше горячее сердце и народная любовь и его армия и всяческая поддержка, а она уже сейчас дорогого стоит, — выложил Фуше наконец-то главную цель их встречи.

Костюшко всё понял. Наполеону нужен лидер, который под лозунгами свободы и независимости родины, с идеей восстановления государственности некогда великой страны ввергнет поляков и литвинов в новую войну. А после её завершения Наполеон станет ещё одним, а скорее всего — единственным, дольщиком тех территорий, где они проживают. И этим лидером должен стать он, Тадеуш Бонавентура Костюшко.

«Не получится по-вашему, господа. А если и получится, то без моего участия, — решил для себя Костюшко. Он вспомнил польские легионы под командованием Домбровского и их судьбу. — Это всё слова, которые Наполеон умеет красиво говорить, а что на самом деле сможет получить народ от нового оккупанта, кроме обещаний?.. Однако из этой ситуации мне надо как-то выходить...»

— Вы предлагаете мне организовать новое освободительное движение на территории бывшей Речи Посполитой? — задал конкретный вопрос Костюшко.

— Не только организовать, но и возглавить его, как это было в 1794 году, — также конкретно ответил Фуше, радостно предвкушая, что «рыба схватила наживку».

— А дальше?

— Что дальше? — не поняв вопроса Костюшко, спросил Фуше.

— Что будет дальше, если восстание перерастёт в серьёзные военные действия?

— Тогда с помощью доблестной армии Наполеона Бонапарта территория Польши восстановит свою государственность, — подошёл к предполагаемому конечному результату Фуше.

— В каких границах? — продолжал «допрос» Костюшко, раздражая Фуше.

— Император не уполномочил меня обсуждать вопрос о будущих границах Польши.

— А что будет потом? — не унимался Костюшко.

Фуше начал нервно стучать пальцами по подлокотнику кресла. Слишком дотошным оказался этот Костюшко.

— А дальше... Вам предлагается возглавить новое государство, которое войдёт в состав нашей империи, а также его армию, — непроизвольно озвучил Фуше главную цель своего императора, чем лишь подтвердил догадки Костюшко.

«Всё, надо заканчивать. Ничего нового и необычного Бонапарт не предложил», — решил про себя Костюшко, но вслух сказал:

— Хорошо. Однако мне надо ещё подумать над вашим предложением.

— Да-да, конечно, я вас понимаю, — заулыбался опять Фуше, натягивая на себя старую маску доброжелательности. — Принимать решение сразу — это было бы легкомысленно с вашей стороны. Вопрос очень серьёзный и заслуживает того, чтобы к нему вы подошли со всей ответственностью.

Фуше встал, давая понять Костюшко, что пора заканчивать разговор. Поддерживая его за локоть, он проводил гостя до двери и ещё раз обратился к нему:

— От вашего решения зависит будущее вашей родины... И ваше будущее, — намекнул Фуше на перспективы, которые открываются для Польши и для Костюшко лично.

— Я пришлю письменный ответ императору в ближайшее время, — пообещал Костюшко и, откланявшись, удалился из огромного зала...

В тот же день Фуше доложил Наполеону о состоявшихся переговорах. Император остался доволен тем, как прошла эта встреча. Он был уверен, что Костюшко примет его предложение и возглавит национальное движение польских патриотов. Дело только во времени и месте, откуда это движение могло бы получить своё начало, но это уже его, Наполеона, забота.

— Войско баранов, возглавляемое львом, всегда одержит победу над войском львов, возглавляемым бараном, — самодовольно выдал миру очередной афоризм Наполеон, не конкретизируя, кого он имел в данный момент в виду.

Однако через неделю у Фуше было очень плохое настроение. Оно было испорчено императором, который посчитал важную миссию Фуше в вербовке Костюшко в качестве лидера нового польского восстания полностью проваленным.

В этот день Фуше передал нераспечатанное письмо Костюшко к императору Наполеону Бонапарту с согласием возглавить восстание на территории Польши... но с условием! Какая наглость со стороны этого старика! Проживая на территории Франции, он ещё ставит императору этой страны условия!..

Наполеон получил оплеуху от того, от кого никак не ожидал. Костюшко выдвинул ему дерзкие требования: «...если Наполеону нужна моя помощь, то я готов её оказать, но при УСЛОВИИ, что французский император даст ПИСЬМЕННОЕ обещание ОПУБЛИКОВАТЬ в газетах, что в Польше будет установлена такая же форма правления, как в Англии, а границы возрождённой Речи Посполитой пролягут от Риги до Одессы и от Гданьска до Венгрии, включая Галицию...»

— Он сумасшедший, этот ваш Костюшко? — удивлённо, высоко подняв густые брови от этой наглости, спросил у Фуше император.

Главный заговорщик Франции в недоумении развёл руками. Наполеон понял, что его красиво провели. И кто?!! Теперь из этого положения необходимо красиво выйти, чтобы этот случай не получил огласки.

— Я не придаю никакого значения Костюшко, — вдруг заявил Наполеон Бонапарт министру полиции, позабыв о своём недавнем предложении этому человеку. Император навесил на своё лицо очередную маску, выражающую полное безразличие. — Он не пользуется в своей стране тем влиянием, в которое сам верит. Впрочем...

Наполеон задумался, и было над чем. «Может, поручить Фуше аккуратно убрать его, — промелькнула у него мысль. — Его могут использовать в дальнейшем так, как пытался это сделать сейчас я... Нет, всё-таки не стоит: этот генерал — личность известная не только у себя на родине. Будет слишком много международного шума. Лучше я найду других героев. Тем более, их среди поляков хватает...»

— Впрочем, всё его поведение убеждает нас, что он просто дурак, коль отказался от нашего предложения, — продолжил Наполеон. — Надо предоставить ему всё, что он хочет, не обращая на него никакого внимания.

Наполеон Бонапарт подвёл итог ещё одной исторической странице в своей жизни, а Фуше в который раз убедился в дальновидности императора. Он низко поклонился и отправился выполнять повес дневные обязанности по организации и раскрытию заговоров.

 

XIV

нязь Юзеф Понятовский внимательно следил за событиями, которые происходили во Франции и за её пределами с участием французской армии. Какие-то действия императора Наполеона Бонапарта его восхищали и удивляли, а к некоторым он относился с недоумением и опаской.

Когда французская армия смогла успешно противостоять войскам очередной антинаполеоновской коалиции и добивалась очередных побед, Юзеф Понятовский готов был стать в ряды победителей и посвятить себя служению в армии, которая, возможно, освободит его родину. Но что-то сдерживало и настораживало князя: ему не нравилось столь быстрое восхождение Наполеона от простого офицера артиллерии до императора Франции с диктаторскими полномочиями. Данный факт как-то не сочетался с теми республиканскими лозунгами, которые провозглашались почти во всех публичных выступлениях Наполеона, а также с теми целями, достичь которых он собирался с помощью своей армии.

Но, видимо, первое стремление оказалось доминирующим, и в 1805 году князь Юзеф Понятовский, племянник последнего польского короля, оказался на приёме у императора Франции.

— Я рад, что вы приняли моё предложение и поступаете ко мне на службу, — добродушно и по-приятельски разговаривал Наполеон с князем, сидя с ним за одним столом в большой гостиной во время обеда. — Вашей родине, которую, я надеюсь, вы обретёте в ближайшее время, нужны такие герои и патриоты.

Наполеон дожевал кусочек жареного цыплёнка и допил из бокала вино. Он ждал от князя какой-то ответной реакции на его слова, но Понятовский молчал и почти ничего не ел и не пил.

— Опозоренной и униженной Польше мы вместе сможем вернуть ей былое величие и гордость, — вдруг с пафосом заявил французский император, отложил в сторону салфетку и встал. За ним немедленно поднялся с кресла и Понятовский.

— Для достижения этой цели я буду счастлив служить вам и, если потребуется, отдать жизнь, — в порыве лучших чувств искренне заверил он Наполеона.

Император, довольный ответом князя, подошёл к нему, положил свою правую руку на левое плечо Понятовского и, внимательно посмотрев ему в глаза, выразительно сказал:

— Я знал, что услышу от вас именно такие слова. Подойдите сюда, — позвал он важного гостя, приглашая его приблизиться к карте Европы, висевшей на стене гостиной.

— Смотрите, князь, вот здесь, — Наполеон положил ладонь на карту, прикрыв ею Варшаву, — именно здесь будет обновлённая Польша. И не без вашего участия.

Понятовский от избытка переполнявших его чувств с трудом проглотил застрявший в горле комок.

— Когда? — только и смог он спросить Наполеона.

— Скоро, мой друг, очень скоро... — обнадёжил князя император. — Надо набраться ещё немного терпения, но уже сегодня необходимо приступить к осуществлению этой цели. Вы готовы?

Выражение готовности хоть немедленно ринуться в бой было написано на лице Понятовского, и Наполеон удовлетворённо кивнул.

— Не надо слов. Я всё и так вижу, — остановил он на полуслове князя. — Ну, тогда завтра же направляйтесь в легион Домбровского и принимайте дивизию.

Наполеон ещё раз внимательно посмотрел на Понятовского. Перед ним стоял высокий, красивый и статный мужчина, а среди его пышных волос, которые князь чернил, упрямо пробивалась седина. Его лицо выражало необыкновенную душевную доброту, а в горящих глазах было что-то привлекающее и притягивающее. И когда Понятовский откланялся и развернулся, чтобы покинуть французского императора, тот неожиданно остановил его вопросом:

— Скажите мне, князь, а почему вы до сих пор не женаты? Я слышал, что вы имели возможность породниться со многими известнейшими фамилия ми и вам предлагались блестящие партии?

Понятовского не смутил этот прямой вопрос о его личной жизни. Он на секунду задумался, но быстро нашёл, что ответить любопытному Наполеону:

— Всё очень просто, Ваше императорское Величество, — откровенно пояснил он, — я чувствую, что не в силах сохранить супружескую верность, и поэтому отказываюсь от женитьбы. К тому же я давно знаю по опыту, что все женщины более или менее ревнивы.

Наполеон засмеялся от этих откровенных признаний Юзефа Понятовского и махнул рукой, позволяя ему уйти. Когда же за князем закрылась дверь, император перестал смеяться, задумался о чём-то и тихо про себя произнёс:

— Sans peur et sans reproche...

«Отличный солдат, но он не сможет стать лидером нации, — подумал Наполеон. — Слишком добрый и бескорыстный».

Всезнающий Фуше до этой встречи французского императора и «польского Баярда» доложил своему хозяину, что князь Юзеф Понятовский, будучи человеком очень богатым и финансово независимым, раздаёт большие суммы денег своим друзьям. Довольно часто, в очередной раз выручая деньгами кого-нибудь из знакомых (гася чужой карточный долг или просто помогая кому-то в трудные времена безденежья), Юзеф Понятовский даже не рассчитывал получить их обратно.

 

XV

юнь 1812 года выдался в Париже сухим и жарким. Парижские обыватели, спасаясь от палящих солнечных лучей, сидели по многочисленным столичным кофейням, обсуждая последние новости, которые доходили до парижан о жизни их кумира — Наполеона Бонапарта. Самой животрепещущей темой таких разговоров и возникающих при этом споров была тема возможной войны с Российской империей. Пойдёт ли Наполеон войной на Россию? А если он всё-таки решится объявить царю Александру I войну, то дойдёт ли до Москвы и как быстро это произойдёт? В маленьких кофейнях, на улицах среди торговцев и в покоях дворцов — везде в эти дни витал дух спора и делались ставки.

12 июня 1812 года парижане ещё не знали, что бравые гвардейцы Наполеона уже перешли по мостам через Неман и двинулись вглубь огромного, по сравнению с территориями других стран Европы, государства. Более 600 000 солдат французской армии, как воды полноводной реки, втекали и втекали в Россию, чтобы всего лишь через год раствориться и исчезнуть на её просторах. Так исчезают в океане любые реки, впадающие в него, навсегда смешавшись с солёными безбрежными водами.

Заядлые спорщики не могли допустить даже и кошмарных снах, что всего лишь через два года войска уже другого императора, русского, совместно с войсками союзных армий будут маршировать по Елисейским Полям, а почти мифические страшные казаки будут забегать в парижские ресторанчики и требовать подать им по-быстрому выпить стопку водки. При этом они на ходу будут закусывать каким-нибудь поднесённым перепуганным официантом (или симпатичной и ничего не пугающейся официанткой) куском мяса с французской булочкой.

Но всё это будет только через два года. За это время тысячи и тысячи французских женщин ста нут вдовами, а французские мальчишки и девчонки — наполовину сиротами. И всё это совершится по воле только одного человека, стоящего 12 июня 1812 года на берегу полноводной реки, по руслу которой ещё пару часов назад проходила граница, установленная и утверждённая двумя императора ми в 1807 году.

Солдаты французской армии, маршируя стройными колоннами совместно с солдатами союзных армий перед императором Франции, понимали, что они идут воевать, а не на прогулку. И они были готовы к этой войне. В последние годы их обожаемый Наполеон Бонапарт не знал поражений, и практически вся Европа, кроме этих горячих испанских вояк, уже покорилась военной мощи Франции и её полководцу. Теперь же пришла очередь наступить на лапу и русскому медведю, накинуть ему на шею тяжёлый ошейник и заставить плясать французский канкан.

Практически все солдаты, проходившие в этот исторический момент по трём мостам, перекинутым через Неман, были уверены, что война будет победоносной и скоро закончится. Каждый из них надеялся остаться в живых, а после отдыха на зимних квартирах вернуться домой в свою горячо любимую Францию. Те же, кто не имел ничего, кроме солдатской формы и ружья, мечтали получить от своего щедрого императора хороший кусок земли на необъятных российских просторах и жениться на русской красавице. Офицеры просто стремились сделать военную карьеру, а польские легионеры хотели наконец-то победить русскую армию, взять реванш за поражение Польского восстания 1794 года и восстановить государственность своей родины.

Наполеон стоял на холме, возвышающемся над низиной принеманского берега, и смотрел на всю эту лавину людей, готовых ради него по одному только его жесту устремиться туда, куда он их пошлёт. Он гордился своей армией, собранной им по всей Европе в одну мощную организованную силу, подчинённую воле одного человека — его воле.

Вот скачут польские гвардейские уланы. Они храбры в атаке и быстры, как молния. Поляки с радостью пошли воевать под знамёнами его непобедимой армии, желая восстановить Речь Посполитую в том виде, в каком она была в лучшие годы своего существования: независимым и огромным государством «от моря до моря».

Наполеону их было как-то даже по-человечески жаль. «Такого государства у них уже никогда не будет. Сейчас этого не допускают русские, а после и поражения от моей армии подобного не допущу и я. В Европе должен быть один хозяин, один дирижёр всей её политической жизни, и конкуренты здесь мне не нужны», — думал Бонапарт, внимательно наблюдая за переправой польских кавалерийских полков.

За польскими уланами следовали гвардейские конные шассеры. Эти бойцы, вооружённые саблей и карабином, изматывали в бою противника и были искусны как в конном строю, так и в рукопашном бою. При верном выборе направления главного удара для конных шассеров можно было с уверенностью готовиться к празднованию очередной победы над противником.

Голландские гренадеры, вооружённые мушкетами лучших немецких и голландских мастеров, стройными колоннами двигались вдоль берега Не мана уже со стороны русской территории. Это была элита его армии. Но драгуны императрицы всё-таки были главным по значимости вооружённым подрав делением в армии Наполеона.

Император с гордостью смотрел на этот элитные отряд тяжёлой кавалерии, для которой офицером назначал лично он сам. Это был цвет офицерского общества: чтобы удостоиться чести быть зачисленным в это подразделение, офицер должен был иметь десятилетний стаж службы в кавалерии, участвовать в сражениях и, естественно, остаться при этом в живых. Драгуны императрицы (или императорская гвардия) были так названы в честь супруги Наполеона Жозефины де Богарне. Наполеон берег этих драгун и решался направлять их в бой только в тех случаях, когда явно намечался перелом в сражении в пользу французской армии. Именно в этот момент и нужно было нанести ещё один, но окончательный удар по практически уже побеждённому противнику.

Французский император с тринадцатилетним опытом правления стоял в раздумье на прибрежном холме, возвышаясь, как монумент, над огромной массой людей. И когда солдаты замечали своего императора, застывшего в величественной позе, они приветствовали Бонапарта радостными криками. О чём он думал в этот момент? Конечно же, Наполеон чувствовал гордость за то, чего он сумел достигнуть за последние пятнадцать лет жизни. Франция под его руководством стала сильнейшей державой в Европе, а монархи-соседи заключили с бывшим капитаном артиллерии военный союз. Его внешние и внутренние враги не раз пытались свергнуть Наполеона Бонапарта с императорского трона, но у них ничего не вышло. И теперь перед ним лежит земля очередного государства, которое Наполеону Бонапарту предстоит покорить, а царя Александра сделать своим союзником. И тогда в Европе родится новая империя, равной которой не было ещё в мире. Однако маленький червь сомнения всё-таки настойчиво вкрадывался в его самоуверенное Я.

Первый внутренний голос ему говорил: «Подумай ещё раз, всё взвесь и рассчитай свои возможности. Перед тобой огромная страна с непонятным полуазиатским народом, от которого можно ожидать чего угодно... Ещё не поздно остановить их... Тебя за это никто не осудит и не упрекнёт. Твой авторитет останется непоколебимым, а твои действия посчитают за проявление цивилизованного гуманизма и гением стратегии. А император Александр I всё поймёт и опять будет называть тебя своим братом, радуясь тому, что ты просто показал свою силу без пролития крови... Уже вся Европа у твоих ног. Может, хватит воевать и пора творить?..»

Но второй, уверенный и настойчивый голос, перебивал первый, тихий и слабый: «Уже поздно Тебя не поймут и посчитают за слабость, если ты остановишь армию. А значит, у твоих противников появится мысль, что тебя можно испугать. Тебя, императора Франции, покорителя Европы! Перед тобой противник, который отступает, не оказывая сопротивления. Кто твой противник? Император Александр? Этот слащавый отпрыск, которому судьба подарила шанс родиться в семье царской кропи и стать наследником российского трона, но ничего не смыслящий в военном деле? Кого ещё может противопоставить тебе Россия? Суворова уже нет Кутузов? Он стар и немощен, годы жизни его уже на исходе. Багратион ещё молод и горяч. Барклай де Толли для русской армии так и останется иностранцем, и император Александр I не осмелится поставить его во главе всей русской армии. Кто там ещё? А больше никого и нет... Ты и только ты одержишь победу. Захватив Москву, ты поставишь на колени всю Россию. Такова психология русского человека...»

И наполеоновская армия продолжала своё движение на восток. Казалось, что никакая сила не сможет удержать этот нескончаемый поток люден, несущих на своих штыках смерть и разрушение Люди шли убивать людей. Они были движимы силой воли одного человека, который возомнил себя богом на земле. На деле же он был простой смертный: у него уже болело сердце от физических перс грузок, связанных с его бурной деятельностью. Периодически он чувствовал, как раздувалась печень от частых перееданий, от жирной и острой пищи, которую он любил откушать, а ночью Наполеона беспокоили колики в почках от выпитого вина, которое он был не прочь употребить за едой. А сколько было съедено и выпито с представителями высшего света, общества сверхчеловеков! Многие из них, став его союзниками и сподвижниками, полагали, что жизнь с императором Франции будет прекрасной и длинной и всё лучшее в этой жизни, включая будущую победу над Россией, ещё впереди.

И только Шарль Талейран, этот политик и священнослужитель в одном лице, имел иное мнение. Когда министр иностранных дел Франции убедился в том, что поход наполеоновской армии на Россию неизбежен, а новая война не за горами, он вслух тихо сказал сам себе (так как больше никому не доверял):

— Ну вот и всё. Это начало конца.

Он сел за стол, приказал секретарю никого не принимать и начал сочинять письмо правительству Великобритании, которое тайно отправил в Лондон на следующий день.

Огромная разноплеменная армия Наполеона, двигаясь с боями вглубь России, захватила Могилёв, Витебск и 3 августа 1812 года подошла к Смоленску. Но 4 августа с ходу взять этот город, где стояли укрепления, воздвигнутые ещё русским царём Годуновым, французские солдаты не смогли. Русские войска под командованием Паскевича и Раевского достойно встретили врага, который понёс существенные потери, а потом быстро и незаметно оставили город.

Когда Наполеон осматривал в подзорную трубу укрепления Смоленска, на котором не увидел его защитников, его посетили первые сомнения в успехе этого военного похода. Видя, что русская армии продолжает отступать, в голове у французского императора уже появилась мудрая мысль остановить движение своих войск на восток и довольствоваться достигнутым. Тем более, со стороны столицы Рос сии пришли неутешительные известия: корпус от прославленного маршала Никола Удино провалим поход на Санкт-Петербург. Из 30 000 французских солдат, которым предстояло захватить этот город на реке Неве, уцелело не более 5000, а сам Удимо был ранен и едва не попал в плен. Однако мудрил мысль почему-то не задержалась в голове Нано леона, а благоразумные сомнения уступили его амбициям, желанию прославить своё имя в истории ещё один раз. Он должен короноваться именно и Москве и стать императором ВОСТОКА! Наполеону нужно было покорить сердце России, и тогда он отдал своей армии роковой приказ: «Идём на Москву!».

Наполеон жаждал генерального сражения, но вместо этого российская глубинка, как губка воду, втягивала в себя колонны французской армии. А за это время российская дипломатия сделала своё «чёрное» дело: Россия заключила мир с Турцией и скрепила союз со Швецией. И здесь нервы у Наполеона не выдержали: «Турки дорого заплатят мне за эту ошибку!» — в гневе кричал он, но турки были далеко и не слышали его сердитых выкриков. Они не простили Наполеону гибель 4000 своих солдат, расстрелянных по его приказу во время военного похода французской армии в Египет.

Собранная Наполеоном со всей Европы армия продолжала упрямо двигаться строго на восток и дошла до подмосковной деревни Бородино, где наконец-то дождалась генерального сражения. Среди сотен тысяч солдат многонациональной французской армии, которые участвовали в нём, сражались десятки тысяч поляков и литвинов. Против них в атаку шли их соплеменники, гродненский и белорусские полки в составе 1-й русской армии генерала Барклая-де-Толли. И когда судьба сводила их схлестнуться в смертельной схватке, они прокалывали друг друга штыками и разрубали саблями, с одной и с другой стороны слышались слова: «Пся крев!» и «О, Матка Боска!», раздавались крики ярости, боли или ужаса на их родном языке.

Оставив десятки тысяч убитых возле этой ранее неизвестной деревни, русская армия отступила непобеждённая, а поле величайшей битвы девятнадцатого века осталось за французской армией, которая в этот день потеряла 47 генералов. Однако победителем Наполеон себя пока не считал. После этого сражения он и его генералы ожидали «цивилизованной» сдачи Москвы и ключей от древней российской столицы. Время шло, а со стороны противника никто так и не явился на поклон императору-победителю с ключами от Москвы. Тогда Наполеон решил двинуть армию к конечной цели своего военного похода. Когда же его взору открылся город, к которому он так стремился, Наполеон с удивлением осмотрел его в подзорную трубу, стоя на Поклонной горе. Москва была озарена огнём пожаров.

«Что за дикая страна! — возмутился он, разобравшись, что город горел не по его приказу. — Неужели император Александр отдал приказ сжечь Москву?» Недоумение, гнев и растерянность недолго царили в мыслях Наполеона. Постепенно он взял себя в руки и приказал двигаться дальше. Теперь император Франции был уверен, что российская армия полностью деморализована и неспособна оказывать сопротивление, а большинство мирных жителей в панике и ужасе бегут из города. «Но почему же всё-таки никто не встречает меня с ключами от Москвы? — продолжал он недоумевать. — Ведь война практически закончена...»

Однако для главнокомандующего русской армией Михаила Кутузова это было только началом Отечественной войны. «С потерею Москвы ещё не потеряна Россия. Первой задачей поставлю сберечь армию...» — заявил он на военном совете в Филях, хотя морально ему как русскому фельдмаршалу отдать такой приказ было тяжело. Кутузов решил без боя оставить Москву, сохранить армию и продолжать активные боевые действия против союзнических войск наполеоновской армии. Никого не посвящая в свои планы, он приказал армии тайно двигаться на юго-запад и перекрыть дорогу французам на юг России. Тем самым он исключал возможность армии противника обеспечить себя продуктами, верно полагая, что голодный солдат воевать не будет. При этом, наряду с регулярной армией, Кутузов использовал небольшие партизанские соединения, которые отбивали у неприятеля обозы с продовольствием, уничтожая их небольшие отряды. Русский фельдмаршал, сам того не сознавая, повторил Вашингтона, который выбран такую же стратегию и тактику во время Войны за независимость Соединённых Штатов. Она-то и оказалась выигрышной в похожей ситуации в России.

После вступления французской армии в Москву и страшного пожара, который уничтожил а этом городе более половины деревянных строений. Наполеон понял, что его «звезда» почему-то стала затухать. Начался процесс разложения дисциплины в его армии, а французские солдаты всё чаще и чаще ощущали чувство голода и хронически не доедали. Кутузов категорически отказывался вести переговоры о перемирии, а небольшие отряды казаков и гусаров, а также простые русские крестьяне вели широкомасштабную партизанскую войну. Эта «варварская» Россия не вписывалась в рамки ведения войны на тех условиях, при которых Наполеон водил в сражения свою армию на полях Европы. Наконец пришло время, и император Франции понял, что Москва для него — это мышеловка, в которую положили большой кусок бесплатного сыра. И тогда Наполеон принял решение, что пора срочно выбираться из неё, пока не захлопнулась дверца.

Отход французской армии из Москвы, сначала организованный и выглядевший как простое оставление завоёванного города, вскоре превратился в обыкновенное бегство полков всех союзных армий подальше от этой холодной и варварской страны. Причём отступление проходило по Старой Смоленской дороге, по которой ещё недавно браво маршировала наполеоновская гвардия, окрестности которой были разграблены французами и сожжены самими русскими «варварами». Из шестисоттысячной наполеоновской армии, которая ещё летом 1812 года бодро маршировала на восток по дорогам Российской империи, из рокового для неё похода возвратилось домой только около 27 000 солдат.

Почему-то очень быстро в России начались холода, и теплолюбивые итальянцы, швейцарцы и французы постоянно мёрзли, укутывая свои тела в любые тёплые одежды. А когда наступила настоящая русская зима с её жуткими морозами и снегом, то родные места им казались просто раем. Солдатам Наполеона уже не нужны были русские земли и поместья, не нужны были и русские жёны даже да ром без всякой войны. Только бы скорее выбраться из России, где за каждым деревом им мерещилась засада из вооружённых вилами и топорами русских крестьян.

 

XVI

има 1812 года пришла неожиданно, покрыв землю снегом ещё в ноябре. Река Березина уже превратилась в обыкновенную ледяную дорогу, когда к ней подошли первые полки, через которую предстояло переправиться от ступающей армии Наполеона Бонапарта. Только спокойно переправиться мешали те же вездесущие русские солдаты и казаки. Они, как разъярённые пчёлы, выскакивали из засад и жалили, жалили, жалили...

Ян Домбровский, возглавляющий 17-ю пехотную польскую дивизию с июня 1812 года, влился в ряды наполеоновской армии и находился в составе корпуса Юзефа Понятовского, который полностью состоял из поляков и литвинов. Ему-то и поручили защищать переправу через реку Березину, прикрывая отход всей бегущей французской армии. Однако генералы русской армии Ламберт и Ланжерон сумели выбить солдат Понятовского из занимаемых ими позиций. Домбровский, видя отступление остатков своей дивизии, сидя на коне, вытащил из ножен саблю и попытался остановит), бегущих. Но шальная пуля, выпущенная из чьего-то ружья, почему-то попала именно в его грудь. На этот раз с ним не было книги, когда-то спасшей ему жизнь, и тяжелораненый Домбровский свалился с коня. Его тело подхватили два адъютанта, перевезли через реку на другой берег и оттащили к крытой карете, запряжённой двумя лошадьми. В этой карете находилась под охраной двух кавалеристов молодая жена Домбровского — его Барбара, или Бася, как любил её называть генерал.

— Матка Боска! — воскликнула она, когда в карету кое-как втащили грузное тело её ещё живого мужа. Не обращая внимания на взрывы ядер, крики раненых и свист пуль, эта мужественная женщина сделала перевязку раненому супругу и выглянула из кареты. Вокруг лежали мёртвые и раненые солдаты, а живые бежали куда-то подальше от этого жуткого места. Не очень далеко от кареты скакали бородатые кавалеристы с пиками наперевес. «Казаки», — догадалась Барбара.

Один из адъютантов также был легко ранен, а второй оказывал ему помощь, и Барбара поняла, что спасение её мужа в её хрупких женских руках.

Домбровский застонал, и Барбара бросилась к мужу.

— Потерпи, дорогой, потерпи. Мы уже на другом берегу и скоро будем в безопасности, — успокаивала она его и себя, не зная толком, что ей сейчас делать.

Барбара опять вышла из кареты и крикнула адъютанту, который ещё перевязывал рану своему товарищу:

— А ну быстро тащи его в карету и садись за кучера! А лошадей привяжи к карете, — сообразила она и вернулась к раненому мужу.

Услышав приказ от жены командира, кавалерист не стал себя долго упрашивать и положил рядом с Домбровским раненого товарища. Потом он уселся на место кучера и стеганул лошадей.

— Пошли! Пошли! — кричал охрипшим голосом «кучер», дёргая за вожжи. Лошади рванули с места и понеслись вперёд, отрываясь от общей толпы бегущих солдат французской армии. Другие адъютанты не стали ждать особого приглашения от панны и также поскакали за каретой.

Барбара положила голову мужа себе на колени и поцеловала в потрескавшиеся от мороза губы.

— Бася, Бася, — простонал Домбровский. — Ну зачем ты, глупая бабина, увязалась за мной в этот поход. А я, старый дурак, согласился.

Но его Бася не слушала самобичевания супруга. Она только и делала, что горячо молилась, чтобы их не догнали казаки и не взяли в плен. Иногда, прерывая очередную молитву, она выглядывала из кареты и строго покрикивала молодому кавалеристу, чтобы тот гнал лошадей и даже не думал сворачивать с дороги. Постепенно гул от разрывов ядер стал затихать, а выстрелов совсем не было слышно. Шум боя остался где-то позади, и Барбара перекрестилась.

— Слава Богу! Оторвались, — тихо, ещё не веря в спасение, прошептала она.

Вдруг карета остановилась. Барбара выглянула и увидела, что они стоят на развилке дорог, а «кучер» не знает, какую из них ему выбрать.

Заметив, что лошади в упряжке совсем выбились из сил, она приказала произвести их замену. После того, как был выполнен приказ, Барбара помолилась и распорядилась повернуть на дорогу, уходящую вправо. Через два часа более спокойной езды они догнали конный полк шевалежеров-улан императорской гвардии, который в этот день отбил Наполеона у русских казаков. Через несколько часов Домбровский находился в лазарете, и Барбара была уже спокойна за жизнь мужа. С того дня и до конца жизни свою Басю, свою «кахану лялю» Ян Домбровский больше никогда, даже в минуты гнева, не называл «глупой бабиной».

Питер Цельтнер, тяжело дыша, с трудом вытаскивал ноги из глубокого снега, пытаясь добраться до своей армии. Когда русские войска уничтожили переправу на реке Березине, швейцарский полк, при котором он находился, был рассеян и частично уничтожен казаками и русскими драгунами. В том хаосе, когда ядра русских пушек разбивали лёд реки, который ещё недавно был спасением для отступающей армии Наполеона, каждый солдат спасал свою жизнь уже самостоятельно. В их числе оказался и Питер.

Когда из засады внезапно вылетела казачья сотня, Питер, пытаясь избежать плена, повернул лошадь в сторону леса. Однако пуля задела его верного скакуна, и через час он лежал, истекая кровью, а всадник остался один в этом чужом и густом лесу. Шум боя остался где-то в стороне и постепенно стих, и Питер начал в растерянности оглядываться в поиске кого-нибудь из своих солдат. Но ни своих, ни чужих не было видно и даже уже не слышно.

Темнота в лесу в зимнее время суток наступает быстро, и неожиданно бедный швейцарец понял, что он полностью потерял ориентацию и заблудился. И ещё он понимал, что ночь в лесу он не переживёт и просто замёрзнет среди этих красивых белоствольных деревьев и лохматых высоких ёлок. Когда же Питер представил, что его изглоданные вездесущими волками кости весной найдут в этом русском огромном лесу, ему стало себя так жалко, что он сел в глубокий сугроб и от безысходности заплакал.

«Как печально закончилась моя карьера, — думал он. — Интересно, когда замерзаешь в снегу, наверно, уже не чувствуешь никакой боли?» А так всё неплохо начиналось: поступив на службу в наполеоновскую армию, Питер Цельтнер получил чин полковника, возглавил полк швейцарских гвардейцев и принял участие в крупнейших сражениях под Аустерлицем и Фридланде. Когда русский император Александр I расписался в поражении, утвердив своей подписью Тильзитский мир, Питеру казалось, что он принял правильное решение, не прислушавшись к совету Костюшко, который пытался ему объяснить, что аппетит к завоевателю приходит во время успешной войны. Но вскоре Питера Цельтнера включили в дипломатический корпус Швейцарии и доверили быть во Франции военным представителем его родины. Лучшую карьеру на склоне лет и не пожелаешь.

И вот через пять лет после тех событий он сидит в глубоком сугробе в далёкой России в каком-то густом и тёмном лесу, голодный, замерзший и ужасно одинокий. А где-то далеко-далеко, в родной и тёплой Франции, осталась его семья: молодая жена и трое детей. Но самое страшное в этой ситуации — это холод, который пронизывал всю его плоть, каждую клеточку, каждую минуту забирая из тела остатки живительного тепла. В какой-то момент Цельтнеру хотелось послать всё и всех к чёрту и приготовиться к встрече с Господом. Он закрыл глаза и начал молиться, как умел.

— Угу-угу.

Он услышал вдруг странные звуки над головой и открыл глаза. Прямо на него с соседнего дерева своими немигающими глазами смотрел филин. Питер достал из рукава холодную ладонь, сложил фигу и показал её наглой птице.

— Видела? Не дождёшься! — прошептал он охрипшим голосом.

В какой-то момент Питер прислушался к своему телу, собрал остатки сил и сделал последнюю попытку побороться за жизнь и выбраться из этого страшного леса.

С трудом вытащив своё отяжелевшее тело из глубокого сугроба, в котором он только что собирался расстаться с жизнью, Питер пошёл в ту сторону, где деревья ещё пропускали слабый свет. Рыча от злости на свою слабость и беспомощность, бросаясь на очередной сугроб всем телом, швейцарский полковник шёл, как таран, вперёд, собрав всю свою воли в единый кулак, с огромным желанием выжить. Неожиданно деревья перед ним расступились, вокруг как-то сразу стало светлее, и Питер воспринял это как добрый знак. А когда он вдруг понял, что вышел на лесную дорогу, на которой — о какое счастье! — обнаружил многочисленные следы людей и кучки свежего навоза, надежда на спасение укрепилась. Ему не стоило большого труда определить направление, по которому продвигались эти люди, и его уже не интересовало, кто они: русские или французы. Главное, что это были люди.

Не прошло и часа, и перед глазами Питера Цельтнера показалось небольшое имение какого-то русского помещика, а вокруг разместились на привал русские солдаты, согреваясь у таких больших и жарких костров. Не обращая внимания на солдат и на выставленные перед ним штыки, Цельтнер, как безумный, шёл к спасительному огню, выставив перед собой окоченевшие руки. А ещё через час те же солдаты кормили его горячей кашей и отпаивали чаем, с сочувствием разглядывая обмороженного и голодного человека, который ещё недавно был для них врагом и захватчиком родной земли.

 

XVII

 Юзефа Понятовского в этот день были дурные предчувствия. Казалось, он достиг всех военных почестей, а два дня назад, 16 октября 1813 года, стал первым и единственным иностранцем, получившим маршальский жезл из рук самого императора Франции прямо на поле сражения во время «Битвы народов» под Лейпцигом.

Вспомнив дурной сон, который ему привиделся ночью за день до этой битвы, Юзеф Понятовский перекрестился прямо на коне и тихо про себя помолился. Почему-то вспомнились мать и вечно отсутствующий дома отец, вспомнил маршал и свою первую любовь, и первый робкий поцелуй, своё первое победоносное сражение под Зеленцами... Сколько ещё военных дорог ему пришлось потом пройти за свои сорок лет, сколько раз он водил армии в атаку, показывая пример храбрости и бесстрашия.

Когда армия Юзефа Понятовского потерпела поражение от русской армии генерала Каховского в 1792 году, а король, его родной дядя, принял сторону Тарговицкой конфедерации, молодой командующий польской армией не стал по-родственному выяснять отношения со Станиславом Августом Понятовским. Он просто покинул родину и на какое-то время вернулся в Австрию. Однако когда началось восстание под руководством Тадеуша Костюшко, он снова вернулся в Польшу, чтобы влиться в ряды тех, кто бросил всё ради защиты и возрождения своей родины.

— Кем вы хотите служить? — спросил тогда Костюшко своего бывшего командира.

— Под вашим командованием я готов служить хоть простым солдатом, — искренне и просто ответил ему Юзеф Понятовский, а на следующий день, получив генеральское звание, он возглавил дивизию в повстанческой армии.

После разгрома восстания 1794 года и капитуляции Варшавы князь Юзеф Понятовский ответил победителям отказом на предложение перейти на службу в русскую армию и удалился на долгое время в Европу, ожидая своего часа. И наконец этот час наступил: Юзеф Понятовский принял командование польской дивизией в наполеоновской армии. А через год он прочитал первый параграф Конституции Великого герцогства Варшавского, созданного Наполеоном в результате Тильзитского мира: «Рабство отменяется. Все граждане равны перед законом». Тогда в душе Юзефа Понятовского появилась новая надежда на возрождение Речи Посполитой, а Франция в лице её императора Наполеона оставалась единственным шансом на претворение надежды в реальность.

Юзеф Понятовский, став военным министром герцогства Варшавского, за короткое время сумел сформировать боеспособную польскую армию, которая была всегда на передовых рубежах вместе со своим командующим. Его соратники и просто друзья любовно называли его «польским Баярдом», рыцарем без страха и упрёка. И «польский Баярд» соответствовал этому имени: однажды поверив и присягнув Наполеону Бонапарту, Юзеф Понятовский верно служил ему, принимая участие во всех знаменательных сражениях.

После разгрома своей ранее непобедимой армии на необъятных русских просторах, Наполеон вернулся во Францию и активно начал формировать новую армию: частью из старой проверенной гвардии, частью из нового пополнения рекрутов. Он готовился к новой войне и к новым сражениям, но только в другом соотношении сил. Объединённые русские, австрийские, прусские и шведские войска выступили под Лейпцигом против наполеоновской армии, в которой сражались французы, поляки, саксонцы, итальянцы, бельгийцы и немцы Рейнского союза. Причём армия противника превосходила численностью наполеоновскую армию в два раза.

Наполеон Бонапарт понимал, что сильно рискует, ввязываясь в это сражение, но как всегда он надеялся на свой полководческий талант, верил в свою звезду и везение. Да и что ему ещё оставалось делать: под свои знамёна он собрал всех, кого ещё можно было собрать, и на большее ему рассчитывать было нечего. Ведь 1813 год — это совсем не 1807 год, когда русский император Александр I после поражения и подписания Тильзитского мира льстиво называл его своим другом и братом.

В эти октябрьские дни счастливую звезду Наполеона затянули тучи предательства: во время сражения саксонская армия в разгар боя перешла на сторону противника, а саксонские бомбардиры стали стрелять картечью из пушек по бывшим союзникам. После такого «удара в спину» французский император принимает решение сохранить остатки армии и в ночь с 18 на 19 октября отступить от Лейпцига, а прикрывать отход приказывает маршалам Понятовскому и Макдональду.

Но так уж порой случается, что твоя собственная жизнь иногда зависит от чьей-то воли или ошибки. Сапёры, которые получили от Наполеона приказ взорвать мост через реку Эльстер после отхода основных сил его армии, сделали это слишком рано: на другом берегу осталось ещё около 28 000 солдат и два маршала, прикрывающих отступление.

«Пся крев!» — от души выругался Понятовский, когда услышал взрыв и увидел, что единственная дорога к отступлению была уничтожена, понимая, в какую ловушку он попал со всей армией. Маршал Макдональд ничего не сказал по данному поводу, а направил коня прямо в реку. Держась за хвост кобылы, он с трудом выбрался на противоположный берег реки, где его еле живого, стучащего всеми зубами от холодной октябрьской воды, вытащили из реки французские солдаты.

После некоторого размышления Юзеф Понятовский решил последовать примеру Макдональда, но ему повезло меньше: во время последнего сражения за переправу он был ранен в левое плечо. Но молодой маршал нашёл в себе силы и направил коня в воду. По примеру Макдональда, рискуя жизнью, он ещё надеялся переплыть реку и спастись от позорного плена. За командующим последовали тысячи его солдат, кроме тех, которые либо не умели плавать, либо решили просто сдаться в плен противнику, завершив для себя тем самым надоевшую всем войну.

Превозмогая боль в раненом плече, Юзеф Понятовский плыл рядом с лошадью, держась здоровой рукой некоторое время за седло. Но лошадь резко развернулась в сторону, испугавшись упавшего рядом с ней ядра, и рука маршала соскользнула с опоры. Надеясь ещё спастись, Юзеф Понятовский попытался ухватить хвост своего жеребца, но было уже поздно. Жеребец уплыл, а силы окончательно покинули его. Ещё несколько секунд борьбы за жизнь с надеждой на чудо, и маршал захлебнулся речной водой, перемешанной с кровью человеческих тел, обессмертив навсегда своё имя.

 

XVIII

ак быстро меняется настроение народа в зависимости от ситуации, которая складывается в государстве в данный исторический момент! Кажется, ещё недавно французские женщины в порыве восторга и восхищения подбрасывали вверх свои шляпки, провожая из Парижа колонны солдат в новый поход. Представители молодой французской буржуазии, неплохо заработав на военных заказах, также поддерживали прекрасную половину человечества, приподнимая треуголки и цилиндры с криками: «Да здравствует император!».

Но прошли дни восторгов и побед, прошёл 1812 год, наступил 1813, а за ним и 1814 год ворвался в жизнь французов. И вот те же женщины бросали цветы под копыта лошадей уже русских кавалеристов и призывно улыбались русским офицерам, которые въезжали победителями в столицу Франции.

«Да здравствует император Александр!» — кричали французские буржуа, встречая армии-победительницы, называя своего недавнего кумира деспотом и тираном. И этот восторг также был искренним, так как всем французам надоела война, несущая смерть и трагические вести о том, что чей-то сын, брат или муж уже никогда не переступит порог родного дома.

В небольшой мастерской в доме Цельтнеров в Бервиле Костюшко мастерил какую-то деревянную безделушку на токарном станке, подаренном ему женой Павла I. Немецкое изделие исправно работало уже почти двадцать лет, подтверждая своё высокое качество.

На Костюшко был надет простой рабочий кафтан и фартук столяра. Если бы кто-либо со стороны увидел его в этот момент за работой, то никогда бы не подумал, что этот человек когда-то был свидетелем и активным участником великих исторических событий, а его имя будоражило целые государства. Тем более никому бы и в голову не пришло, что при его жизни на его родине до сих пор об этом старике поют песни, а в крестьянских семьях о нём рассказывают детям на ночь сказки. А в реальной жизни некоторые представители великих мира сего желали бы встретиться с этим народным героем и поговорить в приватной беседе.

Закончив вытачивать очередную табакерку, Тадеуш Костюшко с удовольствием рассматривал результат своего труда. Вдруг дверь широко распахнулась, и в мастерскую вбежало прелестное создание лет шестнадцати.

— Что случилось? — искусственно изобразив сердитое лицо, спросил Костюшко свою воспитанницу. — Началась новая война или Наполеон снова захватил Париж? — попробовал он пошутить. Но увидев раскрасневшееся лицо девушки, «воспитатель» отложил табакерку в сторону.

Оставшись к старости один, без семьи и без детей, Костюшко перенёс всю нерастраченную нежность и отцовскую любовь на Таддеи. Она была для него тем лучом света в его старости, под которым он находил в себе ещё желание жить и жить как можно дольше. Костюшко, занимаясь воспитанием крестницы, обучал её языкам и литературе, посвящал в тайны истории и давал уроки живописи. Поэтому постаревший герой генерал не мог на неё сердиться или ругать, а только иногда сдвигал к переносице свои густые брови, изображая на лице строгость.

— Ну, я жду объяснений, — требовательно сказал он нарушительнице спокойствия.

— Крёстный, к вам прибыл какой-то важный господин. Он ожидает вас в гостиной, — пояснила своё вторжение Таддеи и застыла в ожидании.

— Пойди и скажи, пожалуйста, что я сейчас приду, — попросил Костюшко. — Объясни господину, что мне надо переодеться.

Девушка тотчас упорхнула, а Костюшко вернулся в свою комнату и начал переодевание, раздумывая, кому он понадобился в такое неспокойное время. Хотя когда оно было спокойное в последние годы?

Когда же в мундире генерала американской армии он вошёл в гостиную, из-за стола ему навстречу поднялся неизвестный человек в парадной форме русского генерала. Мужчина был среднего роста, лет сорока, с пышными бакенбардами и приятной наружности. В его неторопливых движениях угадывались те черты светского человека, которые прививались не столько воспитанием, сколько передавались с кровью целых поколений династии аристократов.

— Разрешите представиться, — сказал по-польски прибывший неожиданный гость и наклонил свою голову, выказывая почтение тому, ради кого он прибыл в этот французский городок, — князь Адам Чарторыский.

Костюшко приветливо кивнул в ответ и подал руку дорогому гостю. Теперь он знал, с кем имеет дело, и с удовольствием готов был принять его в доме своих друзей, приглашая занять место за большим столом. Когда они оба сели, Костюшко с интересом более внимательно рассматривал молодого Чарторыского, с которым судьба могла свести его ещё много лет назад.

Господь сделал Адаму Чарторыскому большой по человеческим меркам подарок, определив ему родиться в известнейшей в Речи Посполитой семье. Его отец, князь Адам Казимир, дал сыновьям прекрасное образование: основу латинского и греческого языка им закладывал датчанин Шоу, бывший ранее наставником наследного принца Датского, математику и физику преподавал швейцарец Люилье, а историю родины и её литературу молодые князья постигали при помощи известнейшего в то время поэта Княжнина.

Князь Адам Казимир был мудрым и дальновидным отцом не только в вопросах образования своих детей. Чтобы его сыновья видели окружающий их мир не только в розовом цвете, он устроил их обучение в родовой резиденции в Пулавах. Там вместе с молодыми князьями Чарторыскими получали образование дети магнатов и простых шляхтичей. Молодые люди, оправдав ожидания князя, невольно подражали старшему поколению, устраивая собрания, где с пылкостью юных сердец обсуждали вопросы будущего Речи Посполитой, создания и организации новой структуры государственной власти.

Вторым важным этапом познания окружающего мира для молодого Адама Чарторыского стала поездка по Европе в 1786 году с посещением Германии и Швейцарии. Тогда перед ним открылся ещё один новый мир, в котором молодой князь встретился с известнейшими людьми и даже был представлен Гёте. После такого насыщенного путешествия князь Адам вернулся на родину и сразу окунулся в политическую жизнь Речи Посполитой. Избирательная кампания 1788 года и участие в Четырёхлетнем сейме стала для восемнадцатилетнего юноши первой серьёзной жизненной школой.

Молодой политик активно участвовал в деятельности великого сейма и присутствовал на всех его заседаниях. Он с патриотическим восторгом воспринял все планируемые реформы в Речи Посполитой, но неожиданно вновь собрался за границу. По рекомендации родителей в 1789 году Адам решил продолжить учёбу в Европе, планируя начать с Франции. Но родина революционных бурь встретила князя враждебно, и он без задержек пересёк эту опасную для любых аристократов территорию, направляя свою карету прямо в сторону консервативной Великобритании.

Прослушав в Лондоне блестящие речи английских ораторов Бёрка, Фокса и Грея, князь Адам посетил университеты в Оксфорде и Эдинбурге, познакомился со знаменитыми английскими учёными Кларком и Юмом. Жизнь в английском обществе настолько увлекла молодого польского аристократа, что домой он вернулся только к моменту принятия Четырёхлетним сеймом Конституции 1791 года. Затем была война, участие в сражениях, высшая военная награда за боевые заслуги, поражение, отставка «по собственному желанию» и иммиграция в Англию.

В военных действиях восстания под руководством Костюшко Адаму Чарторыскому участвовать не довелось: направляясь в 1794 году в Польшу с этой целью, он был неожиданно задержан на территории Бельгии по требованию австрийского правительства. Под арестом потомок известнейшей в Польше фамилии находился до конца разгрома восстания, после чего был освобождён. Адам Чарторыский, духовно разбитый от унижения, которое претерпела его родина, уехал в Вену к родителям, которые и «организовали» для него этот арест.

Предвидя поражение восстания, старый князь Адам Казимир Чарторыский таким образом попытался сохранить жизнь сыну, зная его патриотические чувства. Он прекрасно понимал, что Адам-младший не останется в стороне, когда вся Речь Посполитая была охвачена восстанием, а тысячи патриотов со всех стран Европы вставали в ряды восставших. Но сын есть сын, и никого дороже для старого князя в этой жизни не было. Чего это ему стоило, можно только догадываться: ведь отец сам сделал всё, чтобы его сыновья стали такими, какими они были.

И хотя Адам не погиб и не попал в плен, но всё, что имела семья Чарторыских на территории уже бывшей Речи Посполитой, было разграблено и опустошено, а на всё их имущество был наложен секвестр. На ходатайство австрийского правительства перед Екатериной II о снятии ареста с имений Чарторыских российская императрица выдвинула условия, какие ставили некогда татарские ханы Золотой Орды русским князьям: «Пусть старый князь пришлёт в Петербург своих сыновей, — передала через Репнина она ответ венскому двору, — а я посмотрю далее, как мне поступить с этим семейством».

Екатерина II была сердита на Чарторыских за то, что они были в сговоре с польским королём, за их непокорность русской политике, за их «коварство», за майскую Конституцию 1791 года и за многое-многое другое... О подробностях политики, которую долгие годы вели Чарторыские за её спиной, Екатерине II стало известно после подробного расследования, проведённого специальной комиссией во главе с генерал-прокурором Самойловым. К тому же русской императрице стало известно, что мать молодых Чарторыских взяла клятву со своих сыновей вечно ненавидеть Россию, и это известие ещё больше ужесточило её отношение к этой семье.

Но прошло не так много времени, и Екатерина II «оттаяла»: секвестр с имений Чарторыских был снят, а Адам и его брат Константин были приняты на службу и даже пожалованы в камер-юнкеры. Но служба при русском дворе действовала на Адама удручающе. Он, потомок князей Чарторыских, вынужден служить тем, кто лишил его родины, унизил её и стёр своей волей с карты мира. Адам замкнулся в себе, стал подозрителен, скрытен и мало общался со своими сослуживцами.

И неизвестно, как сложилась бы дальнейшая служба при российском дворе у Адама Чарторыского, если бы не его случайная встреча с Великим князем Александром на берегах Невы. Великий князь почему-то был слишком откровенен в тот день с польским патриотом. Он осуждал отношение государыни к Польше, но этим только сначала насторожил Адама.

— Я ненавижу деспотизм в любом его проявлении, — вдруг эмоционально и, как показалось Адаму, искренне заявил молодой Александр. — А Костюшко — он... он великий человек, защищающий гуманное дело всего человечества.

«Что это, — лихорадочно соображал Чарторыский, — лицедейство будущего императора или Александр действительно нуждается в друзьях и «прощупывает», можно ли сына князя побеждённого государства приблизить к себе?»

— Я сочувствую Франции, — продолжал откровенничать Александр. — И если желаете знать, то я желаю успеха Французской революции.

«Неужели это говорит мне наследник российского престола?! Просто поразительно!» — подумал Адам Чарторыский и... «расслабился». Он постепенно позволил увлечь себя разговором, который затрагивал его личные глубокие чувства и переживания. Уже через несколько минут будущий российский самодержец слушал ответные откровения своего собеседника, которые выражались хотя и не так эмоционально, но искренне. Адам Чарторыский рискнул: такая откровенность могла ему дорого стоить, но могла и много дать в будущем. И не только ему лично, но и его родине. Так уж устроен мир, что великие князья со временем становятся императорами.

За этой встречей последовали вторая, третья. Беседы носили всё более доверительный характер, и вскоре братья Чарторыские стали не просто особами, приближёнными к Александру. Тот при всех называл их друзьями и настолько явно оказывал им своё внимание и покровительство, насколько это позволяло его положение внука Екатерины Великой и сына будущего императора Российской империи.

После кончины Екатерины II и воцарения Павла I положение братьев Чарторыских при дворе укрепилось. Когда же российский император облачился в мантию магистра Мальтийского ордена, то он пожаловал их кавалерами этого ордена. А чуть позже Адам Чарторыский был назначен в Государственную коллегию иностранных дел и определён в тайные советники.

Европейская политическая ситуация также быстро менялась в конце восемнадцатого столетия: Павел I возмутился давлением на него со стороны Австрии, которой не нравилось усиление России в регионе Средиземного моря. Российский император решительно пошёл на сближение с Бонапартом, но смерть Павла I прервала этот процесс.

После восшествия на российский престол Александр I сделал Адама Чарторыского министром иностранных дел и своим ближайшим советником по международным вопросам. Но всё чаще Александр I игнорировал советы своего друга, совершая одну политическую ошибку за другой. Адам Чарторыский предполагал, что после поражения России и Австрии под Аустерлицем Наполеон не успокоится и найдёт повод, чтобы вторгнуться со своей армией в пределы Российской империи. Предвидя будущую войну, он подал русскому государю записку с призывом объявить Польшу независимым государством, чтобы поляки не пополняли ряды французской армии.

Однако Александр I снова не прислушался к своему дальновидному советнику. Как и предполагал Адам Чарторыский, в польских полках и дивизиях герцогства Варшавского, созданного Наполеоном, почти третья часть офицеров была из подчинённых России провинций. Некоторые богатые шляхтичи приводили за собой во французскую армию более бедных, обеспечивали их обмундированием и оружием за свой счёт, формируя роты, эскадроны, батальоны и даже целые полки.

Адам Чарторыский был разочарован Александром I, а тот не хотел больше принимать советы от польского патриота. Высочайшим указом 17 июня 1806 года тайный советник князь Чарторыский был уволен с должности министра иностранных дел, которую он занимал с начала царствования своего «друга». А 14 июня 1807 года произошло сражение при Фридланде, где армия Наполеона с участием польских легионов разгромила русскую армию Беннигсена. Александр I, мило улыбаясь и скрипя зубами от того, что он вынужден был делать, 25 июня 1807 года поставил свою подпись под Тильзитским договором. Император Франции с этого момента стал полным хозяином Европы, а император России получил пятилетнюю передышку и бледнел, когда слышал слово «Тильзит». Однако не только бледность стала признаком сильного волнения русского императора. С этого момента Александр стал плохо спать. Вспоминая мученическую смерть отца и подробности покушения на его жизнь, он опасался подобного заговора и в отношении своей персоны. Ведь патриотические настроения русских гвардейских офицеров не соответствовали тем результатам, которые получила Россия после подписания Тильзитского мира.

С началом войны 1812 года в Варшаве по согласованию с Наполеоном 26 июня 1812 года был созван сейм, который призвал всех поляков к борьбе с Россией, а председателем сейма был избран Адам Казимир Чарторыский, отец бывшего министра иностранных дел Российской империи! Узнав об этом, Адам-младший вовсе покинул Россию и выехал в Вену. Он оказался в сложном положении, когда служить своей родине Адам не мог, чтобы не очернить себя чувством неблагодарности к русскому царю. В то же время он с нетерпением ожидал окончания этой войны. Как политик и бывший министр иностранных дел Российской империи Чарторыский предполагал, что после мирных переговоров между враждующими сторонами Польша всё-таки получит статус государства, кто бы ни оказался победителем: Франция или Россия.

Победителем оказалась Россия вместе с союзниками, и Александр I вспомнил о товарище своей юности. К концу кампании 1813—1814 годов, когда войска союзников уже были во Франции, Адам Чарторыский прибыл в русский лагерь.

— Я был не прав, — с удивлением услышал он от императора-победителя, когда они остались одни. Никто, кроме Адама Чарторыского, не должен был стать свидетелем такого откровения от не признающего своих ошибок русского царя. — Да, я был не прав, когда не прислушался к твоим советам, — продолжал каяться Александр I.

— Вы для этого пригласили меня к себе? — полюбопытствовал Чарторыский, понимая, что цель аудиенции иная.

— И для этого тоже, — уточнил Александр I, предполагая, что его бывший министр иностранных дел примет его предложение и приложит все усилия, чтобы оказать ему помощь в решении «польского вопроса». — Я хочу создать на территории Речи Посполитой Царство Польское и прошу тебя помочь мне в этом.

— Всегда готов оказать помощь Вашему Величеству, — поклонился Чарторыский, с радостью услышав то, чего ожидал от русского императора ещё семь лет назад.

— Нам срочно надо объединить всех поляков для претворения в жизнь этой цели, а возглавить их должен известный всем польский патриот, — продолжал развивать свою мысль Александр I. — Как вы думаете, князь, кто бы мог стать таким лидером?

— Тадеуш Костюшко, — сразу, не раздумывая, ответил Чарторыский.

— Ну, тогда найдите его и организуйте нам с ним встречу, — велел император Чарторыскому. — С решением этого вопроса нам необходимо поторопиться. Не всем нашим союзникам понравится моя идея. Вы меня понимаете, князь?

— Конечно, государь, — поклонился Чарторыский, лихорадочно соображая, как можно ускорить встречу с Тадеушем Костюшко и где его найти.

 

XIX

 вот наконец-то судьба их всё-таки свела: человека-легенду, человека-эпоху и вельможу при дворе императора России, приближённого к коронованной особе, пользующегося его высоким доверием. И этот человек для чего-то разыскал его, Костюшко в этом городке и сидит теперь перед ним в ожидании вопросов.

— Рад видеть вас в нашем доме, — спокойно и без эмоций произнёс Костюшко, хотя это спокойствие было напускное и давалось ему с трудом. — К сожалению, хозяин дома выехал в Париж, поэтому по всем вопросам прошу обращаться ко мне. Какими судьбами и по какому поводу вы решили навестить старика?

— А я к вам с посланием от самого императора Александра Павловича, — просто и без всяких высокопарных предисловий начал говорить Чарторыский.

— Ну а российскому императору зачем я понадобился? — едко заметил Костюшко. — Ему сейчас, наверно, не до меня: сплошные смотры, парады, балы в честь победителей... И везде его приветствуют как освободителя.

Костюшко не просто говорил: в его голосе звучала ирония, которую мог себе позволить только он в отношении данной особы, описывая образ жизни Александра I в последние дни его пребывания в Париже.

Адам Чарторыский усмехнулся, и эта усмешка понравилась Костюшко. Это была добрая усмешка человека, который ВСЁ понимает: и иронию Костюшко, и богемную жизнь русского императора во Франции, и причину, почему Костюшко именно с ним разговаривает таким тоном.

— Значит, понадобился, если я прибыл в этот городок и сижу сейчас перед вами, — честно признался Чарторыский.

— Ну, тогда я вас слушаю, князь, — уже серьёзно заявил Костюшко и откинулся на спинку стула, изобразив на своём лице полное внимание.

— Я состою советником при российском императоре и давно вхожу в круг его приближённых, — постепенно вводил Костюшко в суть дела Чарторыский. — «Польский вопрос» всегда волновал императора Александра, и ему нужен был такой человек при дворе, каким являюсь я.

— Я наслышан о ваших близких отношениях с русским царём, — вставил слово Костюшко, давая понять, что ему многое известно о посетителе, хоть с ним он ни разу в жизни до этого момента не встречался.

Чарторыский понял, что Костюшко не тот человек, которому только и делать, что выслушивать длинные описания жизни придворных русского двора. Не вдаваясь в детали политической ситуации в Европе, которая сложилась после победы антинаполеоновской коалиции над французской армией, Чарторыский перешёл к конкретному изложению того предложения, ради которого он и приехал к Костюшко.

— В наших беседах с императором Александром я неоднократно вспоминал вас как неординарного человека с богатым героическим прошлым, — Чарторыский всё-таки не выдержал и выдал порцию лестных слов в адрес Костюшко. — И буквально пару дней назад Александр Павлович вызвал меня к себе и потребовал, чтобы я вас немедленно разыскал и передал вам приглашение посетить его в Париже.

Костюшко задумался, а Чарторыский замолчал, предоставив ему возможность обдумать полученное только что предложение. Так они просидели около минуты, пока Костюшко неожиданно для такого вельможи, как Адам Чарторыский, не спросил:

— Послушай, Адам, я очень хорошо знаю твою семью и отношусь к ней с огромным уважением. И поверь мне, старику, я говорю это искренне.

— Я благодарю вас за эту искренность, — только и смог ответить удивлённый такой фамильярностью Чарторыский.

— Тогда скажи мне честно, зачем я понадобился императору Александру? — Костюшко посмотрел в глаза князю своим пронзительным взглядом и продолжил говорить с ним так, словно тот был не императорским посланцем, а его, Костюшко, доверенным лицом.

— Ведь я — это уже пережиток ушедшей эпохи, но меня, пока я жив, всегда волнует только один вопрос: что может дать Наполеон, Александр или любой другой пришедший им на смену монарх моей бедной родине?

Теперь настала очередь Чарторыского выбирать, каким образом вести дальнейшую беседу с этим удивительным человеком. Он мог оставаться в рамках приличия светского вельможи, приближённого к императорской особе, а мог просто и честно высказать своё мнение по поводу всего того, что касается «польского вопроса». И Чарторыский рискнул выбрать второй вариант.

— Император Александр высоко оценил ваш отказ от предложения Наполеона возглавить польский легион в войне против России, — заявил он.

— Свято место пусто не бывает, — хмуро ответил Костюшко. — За меня это сделал Домбровский. Я считаю, что это была его ошибка и трагедия всего польского народа, — сделал он вывод и откровенно озвучил оценку инициативе Домбровского. — Польские легионеры всегда шли первыми в атаку, но страшнее всего то, что в первых рядах противника они порой встречали солдат, которые, как и они, кричали и ругались на их родном языке.

Оба замолчали, обдумывая сказанное. Чарторыский чувствовал, что его миссия на грани провала. Являясь сторонником политики Александра I и его доверенным лицом, он хотел сделать всё, чтобы Костюшко принял предложение русского императора. Однако пока князь не находил убедительных слов и лихорадочно думал, о чём говорить с этим упрямым стариком дальше. Но его размышления прервал сам Костюшко.

— А откуда вам известно о предложении Наполеона? Ведь моя встреча с Фуше проходила без свидетелей и тайно, — спросил неожиданно он.

— Нет ничего тайного, что не стало бы явным... У нас были свои каналы информации на уровне дипломатического корпуса во Франции, — честно ответил Чарторыский, не называя при этом главных информаторов: Фуше и Талейрана.

— Куда и когда я должен прибыть на встречу с императором Александром? — задал вопрос Костюшко, по которому Чарторыский, к своему большому удовлетворению, понял, что приглашение принято.

— Третьего мая княжна Станислава Яблоновская устраивает во дворце торжественный приём в честь победы над Наполеоном. Государь будет там с Великим князем Константином Павловичем, — ответил Чарторыский. Через секунду он встал, понимая, что сегодня на первой встрече с Костюшко было сказано слишком много и слишком откровенно. Может, он ещё и пожалеет об этом, но не сейчас...

— Если вы даёте своё согласие, то в день приёма за вами будет послана императорская карета, — добавил Чарторыский, собираясь уходить. — Она же доставит вас обратно по вашему желанию.

— Не много ли чести для старого генерала? — опять усмехнулся Костюшко.

— Вас уже внесли в списки почётных гостей, и ваш отказ очень огорчит Его императорское Величество, — уже официальным тоном произнёс Чарторыский.

— Хорошо. Я буду, — согласился приглашённый, но с условием... — Адам Чарторыский в удивлении поднял брови, — что меня будет сопровождать вот эта молодая особа (Костюшко указал на Таддеи). Это моя крестница.

Чарторыский рассмеялся: он ожидал услышать всё, что угодно, но только не этот каприз «старого генерала».

— Конечно, конечно... Я уверен, что император Александр не будет возражать против такого прекрасного эскорта, — заверил он добродушно и со вздохом облегчения, что его миссия удачно завершилась. — Ну а теперь я должен откланяться. Дела, дела... Так мы ждём вас, генерал. До скорой встречи.

Костюшко и гость галантно раскланялись друг другу. Как только за Чарторыским закрылись двери, Таддеи не выдержала и в порыве восторга и признательности за этот подарок бросилась на шею своего воспитателя.

— Спасибо, крёстный! — громко шептала она ему на ухо. — Я увижу русского императора и, возможно, других коронованных особ... Боже, как это прекрасно!

Костюшко разомкнул девичьи руки и снял их со своей шеи. Он сам был доволен тем, что так просто смог сделать Таддеи то, о чём могли только мечтать девушки её положения и социального статуса в её возрасте.

— Ну всё, успокойся, — попробовал он прекратить поток слов благодарности, которые ему были приятны, но не в таком изобилии. — Лучше ступай в свою гардеробную и выбери себе наряд, в котором ты появишься в самом высшем свете Европы через два дня.

Таддеи не заставила себя долго упрашивать и мигом упорхнула на женскую половину, а Костюшко снова присел на диван и погрузился в воспоминания и размышления.

Все прошедшие годы Адам Чарторыский, будучи сторонником восстановления Польши как самостоятельного государственного образования, всячески склонял русского царя к созданию такового на территории Речи Посполитой. И только теперь, когда армии седьмой по счёту антифранцузской коалиции шагали по французской земле, Александр I понял важность этого вопроса. Но понимал он это в «свою сторону»: Александр I готов был согласиться на создание Царства Польского, но при этом пожелал к своим титулам русского самодержца добавить титул короля польского с вытекающими отсюда последствиями. А Костюшко ему нужен был для организации польского народного движения, которое бы «предложило» русскому императору-победителю получить такой громкий титул.

— Крёстный, тебе нравится? — неожиданно Таддеи опять потревожила Костюшко, демонстрируя ему своё новое платье. — Можно, я пойду в нём с тобой на встречу с царём Александром?

Костюшко строгим и оценивающим взглядом посмотрел на воспитанницу и её наряд. Такая строгость была напускная, искусственная, и Таддеи это давно поняла. Вот и сейчас она была уверена, что её дорогой крёстный улыбнётся и одобрительно кивнёт. Так всё и случилось через пару секунд, а девушка довольная и счастливая опять упорхнула в свою комнату.

 

XX

 большом овальном зале дворца звучала музыка. Военные в парадных мундирах с орденами и подвязками выделялись из толпы, взглядом победителей окидывая окружающих их людей. Какие-то чиновники самых разных мастей и рангов двигались группами по залу между военными, не находя себе место. Дипломаты и почётные гости, одетые в дорогие камзолы и панталоны, медленно и чинно передвигались по залу со своими дамами, сверкавшими фамильными драгоценностями, приветствуя друг друга грациозным кивком головы или пожатием рук. Повсюду слышалась многоязычная речь: мягкая и мелодичная французская, плавная и спокойная английская, жёсткая и рубленая немецкая. Только почти не было слышно русских и польских слов на этом торжественном светском вселенском собрании.

Среди этой толпы сливок общества, наблюдая за ней и всматриваясь в лица с надеждой кого-нибудь узнать, скромно стоял Костюшко в генеральском мундире американской армии с тростью в руке. На его груди можно было рассмотреть только две награды, полученные от двух государств: орден за воинские доблести «VIRTUTI MILITARI» в виде четырёхконечного креста со щитом и одноглавым белым орлом от несуществующего уже государства Речь Посполитая, и орден от общества Цинциннати, полученный в Соединённых Штатах за заслуги перед Отечеством. На втором ордене также гордо смотрел на окружающих орёл, но белой была только его голова.

Рядом с крёстным в своём самом нарядном платье стояла Таддеи, рассматривая большими и восторженными глазами, такой новый для неё мир. Некоторые из двигающихся туда-сюда людей с удивлением обращали внимание на эту странную пару. Однако никто не подходил к ним и не здоровался, так как не узнавали в этом немолодом генерале того, против кого некоторые из них двадцать лет назад водили в сражения свои полки.

Все присутствующие в зале имели право находиться здесь — кто в качестве победителя, кто по необходимости своих чинов, а кто, как и Костюшко, в качестве гостей по приглашению высочайших особ. Российский император Александр I и его брат Константин с минуты на минуту должны были появиться в этом месте во всём своём великолепии и торжестве.

Вдруг шум множества голосов начал затихать, а дирижёр взмахом руки остановил музыку. В широко распахнутые двери вошли августейшие особы в сопровождении генералов и адъютантов. Впереди всех в белом мундире плавно, двигался русский император Александр I, по правую руку от него шёл Великий князь Константин Павлович. Слева от русского царя и немного отстав для приличия шагал Адам Чарторыский, внимательно осматривая окружающую их толпу. Неожиданно его ищущий взгляд остановился на ком-то, и Чарторыский приблизился к Александру I. Наклонив свою императорскую голову в сторону князя, он выслушал своего приближённого и посмотрел на одиноко стоящего у колонны американского генерала. Переглянувшись с братом, Александр I в сопровождении Великого князя Константина Павловича и Адама Чарторыского неожиданно направился к колонне, где стоял старик с молодой девушкой. Толпа недоумённо расступилась, и через минуту русский император подошёл к Костюшко, взял генерала под руку и под удивлёнными взглядами всех присутствующих повёл его за собой. Костюшко, сам поражённый таким вниманием со стороны монарха, не смел даже сопротивляться и задавать какие-то вопросы. Он просто шёл рядом с русским царём, а стоящие вокруг люди, цвет европейского светского общества, молча провожали их взглядом. А Великий князь Константин Павлович, следовавший за братом, вдруг подал голос и громко воскликнул:

— Дорогу! Дорогу великому человеку!

И толпа опять дрогнула. Наступая в суете друг другу на ноги, она увеличила и без того широкий коридор для шествия венценосных особ, рядом с которыми шёл незнакомый, странный и загадочный почтенный летами генерал.

А Таддеи Цельтнер осталась стоять у колонны, не зная, как вести себя в этой ситуации. Она только смотрела на произошедшее во все глаза, в которых любой мог прочесть удивление и восхищение. Удивление тем событием, свидетелем которого она стала, и восхищение своим крёстным, которого она очень любила, но до сих пор, оказывается, не знала. До этого момента он для неё существовал в образе доброго и пожилого человека, который в последние годы занимался её воспитанием и часто проводил время у токарного станка, вытачивая на нём всякие деревянные безделушки.

Князь Адам Чарторыский прогуливался с Костюшко по дорожкам дворцового парка, вспоминая с ним своих родственников и известных людей, с которыми Костюшко приходилось общаться в молодые годы. Коснулись они и вопроса, который был им обоим болезненно дорог: раздел Речи Посполитой и возможность её восстановления как самостоятельного государства.

— Вот видите, генерал, как относится к вам император, — неожиданно перешёл князь на личность русского царя, — какое внимание он вместе со своим братом уделил вам сегодня.

Костюшко остановился и внимательно посмотрел на князя. Такой резкий переход на царя Александра I насторожил его, и Костюшко приготовился к продолжению разговора, но Чарторыский молчал и внимательно смотрел на генерала, также чего-то ожидая от него.

— Да, я признателен Александру за такое внимание к моей скромной персоне, — наконец, сказал Костюшко. — Но, право, слишком много чести. Я, признаюсь, не был готов к этому.

Чарторыский улыбнулся. На такую реакцию со стороны Костюшко и рассчитывал русский монарх, когда вместе с братом Константином на виду у всех присутствующих они подхватили старика под руки.

— Я хорошо знаю царя Александра и его отношение к Польше и полякам, — решил идти ва-банк князь. — И, поверьте мне, Александр сделает всё, чтобы мы все опять обрели родину.

— А какой она будет, наша родина, при покровительстве русского монарха? — перебил Чарторыского неожиданно Костюшко. — В каких границах и кто станет во главе государства, если оно вообще будет?

— Будет, — уверенно заявил князь. — Государь делился со мной своими планами по этому вопросу: он готов поддержать идею создания Царства Польского в границах прежнего герцогства Варшавского.

— «От моря до моря» — вот какой когда-то была Речь Посполитая, — вдруг твёрдо и жёстко сказал Костюшко, — и нового польского государства в иных границах я не признаю. Того же я потребовал и от Наполеона Бонапарта, когда он предложил мне своё покровительство.

Чарторыский замолчал, удивлённый той резкостью, с которой прозвучали последние слова Костюшко. Он понимал, что порученная ему царём Александром миссия, если разговор будет продолжаться в таком тоне, может провалиться. И тогда, стараясь смягчить тональность и остроту вопроса о польской государственности, Чарторыский дипломатично несколько сменил тему разговора.

— Знаете, после того, как Наполеон потерпел поражение, в Сен-Дени русский император решил встретиться с пленными поляками, которые храбро воевали против русской армии, — продолжал идти медленно, широким шагом по парковой аллее князь, повествуя о «гуманном и добром» монархе. — Подойдя к одному из раненых кавалеристов, он спросил его, есть ли у него какие-либо пожелания или просьбы. В ответ он услышал, что польский офицер хотел бы залечить свои раны.

— И что ответил Александр на это пожелание? — спросил, ухмыляясь, Костюшко.

— Государь приказал записать имя офицера, выдать ему паспорт и отправить на лечение на воды, — закончил излагать одну из историй про благородство русского царя Чарторыский.

Они прошли ещё несколько шагов, и Костюшко обратился к князю с прямым вопросом:

— Скажите честно, князь, чем я могу быть ему полезен? Ведь мне уже почти семьдесят лет, и скоро я буду пребывать в другом мире. — Костюшко остановился и внимательно посмотрел на князя. — Мне к встрече с Богом надо готовиться, а не с императорами, — грустно добавил он очевидную правду.

— Такого высокого, как сегодня, авторитета среди европейских государств русское самодержавие не знало со времён царя Петра I, — приступил к главному Чарторыский. — Император Александр предлагает вам возглавить новое польское движение за создание Царства Польского.

— А на голову самого Александра возложить корону польских королей? — вопросом закончил Костюшко мысль Чарторыского.

Адаму Чарторыскому ничего не оставалось делать, как только утвердительно кивнуть в ответ головой. Ведь Костюшко всё понимал без слов, которые так и не были произнесены вслух доверенным лицом русского государя.

Они опять медленно пошли по аллее. Костюшко прекрасно понимал, что его имя хотят использовать в очередной политической игре, а его самого сделать проходной пешкой на доске с прусскими, австрийскими и русскими фигурами. Чарторыский же с волнением ожидал, что ему ответит этот человек, ставший легендой польской истории ещё при жизни.

— Ну что же, я подумаю, — приняв какое-то решение, подвёл черту этой беседе Костюшко. — Но прежде, чем я дам ответ, я хотел бы изложить императору мои предложения и рекомендации.

— А вы можете, хотя бы кратко, перечислить их мне прямо сейчас? — спросил, насторожившись, князь.

— Конечно: амнистия для всех поляков, служивших Наполеону, избавление от крепостной зависимости для всех польских солдат, создание школ для крестьян, полное освобождение которых должно осуществиться на протяжении 10 лет. Наконец, коронация Александра на польский престол должна произойти с одновременным дарованием стране конституции, подобной английской.

«Ну вот и всё, — подумал про себя Чарторыский после услышанного. — Это полный провал моей миссии. Подобных требований Александру I — победителю никто не посмел бы предъявлять...» Он понял, что дальнейшие уговоры и рассказы о великой миссии русского царя-освободителя на Костюшко не подействуют. Адам Чарторыский глубоко вздохнул и голосом, в котором Костюшко вдруг услышал отчуждение и какую-то жёсткость, сказал:

— Я попрошу письменно изложить на высочайшее имя ваши предложения, которые я только что услышал. Я их обязательно передам государю.

Костюшко только кивнул в знак согласия, и они продолжили прогулку в сторону дворца в полном молчании.

 

XXI

 небольшой, но уютной гостиной дома Питера Цельтнера собралась вся его семья.

Когда все уселись за большим круглым столом, в гостиную вошёл сам хозяин и его друг Тадеуш Костюшко. Расположившись удобнее в мягких креслах, они приступили к обеду, который подавал им слуга, периодически поднося новые блюда и убирая использованную посуду.

Наконец, когда приём пищи был закончен, Питер с нежностью осмотрел таких дорогих ему людей. Сегодня он собрался провести небольшой семейный совет, поводом к которому послужило письмо от Франца. В нём он предлагал Питеру, его семье и Костюшко переехать на постоянное место жительства в Салюрн, где Франц стал одним из почётных граждан этого небольшого городка и был избран его бургомистром.

Но сначала разговор пошёл не о переезде, а о последних событиях, связанных с тем вниманием, которое было уделено Костюшко со стороны русского императора.

Не успел Питер начать разговор, как Таддеи, ставшая невольной свидетельницей возвышения своего крёстного, неожиданно спросила его:

— Крёстный, так вы поедете на Венский конгресс по приглашению императора Александра?

Костюшко посмотрел на девушку и устало ответил:

— Нет, дорогая. Стар я уже стал для участия в таких политических демаршах.

Питер, наконец, также решил подать голос и вмешаться в беседу. От решения Костюшко отойти от всякого участия в политических интригах стран-победительниц зависело будущее место жительства всей его семьи, так как он давно стал её членом.

— А что тебе предлагал император Александр?

— Он предложил мне участие в организации государственных институтов и разработке принципов управления Царством Польским. Убеждает вернуться на родину, — задумчиво глядя в окно, тихо промолвил генерал.

— Ну и что ты решил? — спросил Питер, хотя ответ Костюшко ему был уже известен. Но рядом сидели его жена и дочь. Они тоже должны были услышать то, о чём ещё час назад сообщил Питеру его друг.

— Я письмом передал императору своё видение будущего Польши и свои рекомендации, — услышали все присутствующие ответ Костюшко.

— И как он воспринял эти рекомендации? — усмехаясь, продолжал «пытать» Питер своего товарища.

— Ответ царя был расплывчатым. В принципе, как и все его действия в управлении империей. А что касается его предложения вернуться на родину, — Костюшко улыбнулся и посмотрел на Таддеи, — то моя родина сейчас здесь, с вами, дорогие мои.

Таддеи не смогла сдержать эмоций, вскочила со стула и повисла на шее у крёстного.

— Ну-ну, — старик погладил по плечу свою воспитанницу. — Питер, ты говорил, что Франц приглашает нас в Салюрн? Что-то «климат Франции» мне в последнее время не идёт на пользу. Не поменять ли нам его на Швейцарию?

— Конечно, давно уже нужно было это сделать, — довольный быстрым решением такого щепетильного вопроса, пробурчал Питер. — Когда будем планировать отъезд?

— Да хоть завтра, — спокойно и равнодушно ответил Тадеуш, а Таддеи после его слов сорвалась с места и поскакала в свою комнату собирать вещи.

Питер также, кряхтя, встал, отодвинул кресло, застегнул жилетку на своём объёмном животе и вышел из-за стола.

— Так я пошёл давать распоряжения, — подвёл он итог обеденного заседания и медленно направился в свою комнату вздремнуть после сытного обеда.

Когда же жена Питера также ушла хлопотать по хозяйству, Тадеуш остался в гостиной совсем один. Он в задумчивости с каким-то печальным выражением лица и отрешённым взглядом уставился перед собой, положив подбородок на рукоятку трости. Мысли унесли его к воспоминаниям далеко минувших лет, когда он приехал в первый раз во Францию. Про себя Костюшко невольно заметил, что своим видом он сейчас напоминал тех стариков, французских аристократов, на которых он обратил внимание в том далёком 1769 году в Париже, находясь в приёмной министра.

«Однако как быстро прошла жизнь», — с грустью подумал он, и в его памяти всплывали лица близких ему людей, которые были сейчас так далеки от него, а некоторых давно уже не было в живых. Брат Иосиф и мать с отцом, Людовика и Мадлен, Вашингтон, Джефферсон, Тэкля. Воспоминания Костюшко перенесли его в Америку, потом в Россию, к тем сражениям, в которых ему пришлось участвовать.

Почему-то вспомнился Павел I с женой и его сын, царствующий Александр I. Какие они всё-таки разные... А потом опять Людовика.

Видимо, Костюшко задремал, сидя в удобном кресле: его подбородок соскочил с ладоней, лежащих на рукоятке трости, и он вернулся к реальной жизни. Оглянувшись вокруг себя (не заметил ли кто его старческой послеобеденной дремоты?), Костюшко встал с кресла и медленно побрёл в свою комнату, чтобы последовать примеру Питера.

А примерно в это же время Александр I в Версале в своём временном рабочем кабинете принимал Адама Чарторыского, который с огорчением докладывал русскому императору о своей провалившейся миссии.

— Ну как там наш польский старец Костюшко? — рассматривая себя в большое зеркало, спросил император Чарторыского. — Готов ли он ехать на Венский конгресс?

Князь немного замялся, но потом решил сказать всё, как есть:

— Он прислал письмо Вашему императорскому Величеству.

— Вот как! И что же он там пишет? — полюбопытствовал Александр I, отрываясь от лицезрения своей венценосной особы.

Чарторыский достал из вскрытого им же конверта исписанный лист бумаги и, сокращая текст послания, зачитал:

— Генерал Костюшко, «веря в благородные и человеческие намерения императора Александра», желает вам успеха в государственных делах, но, ссылаясь на своё плохое самочувствие и возраст, просит освободить его от поездки на Венский конгресс. Кроме этого, он просит оформить ему русский паспорт с целью выезда в Швейцарию для поправки пошатнувшегося здоровья.

Император недовольно поморщился, и сразу его лицо потеряло благородный лоск и обаяние, превратившись в обыкновенное лицо капризного человека.

— Старый лис. И главное — ему-то и возразить нечего. Стар, мол, что с меня возьмёшь, — проговорил он со злостью. — Что посоветуете, князь? Кем мы сможем его заменить?

Чарторыский уже подготовил ответ, в котором предусмотрел те замаскированные нотки лести, которые так любил Александр I.

— Ваше императорское Величество, а нужен ли он нам так сейчас? Россия в вашем лице выступает как победительница и освободительница Европы от Бонапарта, — начал говорить Чарторыский и заметил, как лицо императора разглаживалось и приобретало прежние благородные черты. — Вашего слова, подкреплённого солдатами русской армии, будет достаточно, чтобы решить все спорные вопросы, если они возникнут на Венском конгрессе.

Александр I опять посмотрел на свой благородный профиль, который по-прежнему отражался в зеркале.

— Вы так считаете? — уже более мягким тоном спросил он своего ближайшего советника по «польскому вопросу».

— Пусть старец едет в свою Швейцарию, — посоветовал князь, чувствуя, что он на верном пути. — Кроме Костюшко, достаточно патриотов, которые отдадут вам польскую корону.

— Ладно. Пусть так и будет, — миролюбиво согласился Александр I. — Мы и так уделили этому Костюшко достаточно много внимания. Оформите ему все документы, и пусть он отдыхает в Швейцарии от трудов мирских.

Чарторыский с облегчением вздохнул: вопрос решился сам по себе, и князь опять почувствовал себя уверенно в своём ближайшем будущем. В Царстве Польском, которое должно было «родиться» вместо герцогства Варшавского, Адам Чарторыский уже видел себя наместником русского императора. Однако Александр I не забыл историю с Костюшко и не простил князю этот промах.

 

XXII

же несколько дней Юлиан Немцевич гостил у Костюшко в Салюрне. Они не встречались в последние годы, но иногда посылали друг другу письма, сообщая, что пока ещё живы, и выражая надежду на скорую встречу. Сразу же после своего возвращения из Соединённых Штатов в 1807 году Немцевич поселился недалеко от Варшавы. Однако он не долго находился вне поля зрения правительства Великого герцогства Варшавского и вскоре занял должность секретаря сената этой государственной структуры. После падения власти Наполеона и победы антинаполеоновской коалиции Немцевич не остался без государственной должности и при новой власти. Уже в 1813 году он опять стал секретарём сената, но только уже вновь созданного Царства Польского. Это время стало для Немцевича периодом интересных поездок и путешествий, в ходе которых он посещал исторические места и писал свои произведения. Однако при этом писатель, драматург и историк находил время встретиться со старыми друзьями и соратниками по восстанию 1794 года.

Планируя встретиться с Костюшко, Немцевич организовал себе поездку в Швейцарию и заехал в Салюрн. Им было о чём поговорить, сидя по вечерам у камина с бокалом хорошего французского вина, хотя оригинальностью темы их бесед не отличались. Они были такими же, как и у всех пожилых обывателей: воспоминания о прошедших годах, сражениях, о встречах с общими знакомыми и перечислением тех, кто ещё остался жив, а кто умер или погиб.

При этом оба понимали, что эта встреча была, вероятнее всего, последней в этой земной жизни. А поэтому им хотелось подольше пообщаться друг с другом, поговорить и просто посидеть рядом, погрузившись в свои мысли.

— А где сейчас Ян Домбровский? — почему-то прежде всего о нём поинтересовался Костюшко.

— Насколько я знаю, — не сразу ответил Немцевич, — жив, хотя от полученных ран не особенно здоров. После гибели Юзефа Понятовского под Лейпцигом он возглавил польские войска и был верен Наполеону вплоть до его отречения.

Немцевич сделал паузу, отпил глоток вина и продолжил:

— Он, как и Томаш Вавржецкий, служит Царству Польскому, имеет чин генерал-аншефа польской кавалерии и заседает в сенате.

— А Вавржецкий? Кем он служит?

— О! Он стал министром юстиции и получил пожизненно титул воеводы.

— Да. Неплохо все устроились, — усмехнулся по-доброму Костюшко.

В душе он был даже рад тому, что его генералы «нашли себя», не испытывают жизненных трудностей и как могут, служат своей родине.

— Но лучше всех определился Зайончек, — продолжил Немцевич свой рассказ о бывших соратниках. — Он назначен императором Александром Павловичем наместником Царства Польского, чем очень огорчил Адама Чарторыского, который метил на это место.

Костюшко при этом даже засмеялся, представив, какое лицо было у этого потомка известных магнатов, когда он узнал об этом назначении.

— Тадеуш, скажи мне, ты не жалеешь, что они там, — Немцевич кивнул в сторону востока, — а ты здесь, в Салюрне?

Костюшко ждал подобного вопроса и честно ответил:

— Я ни о чём не жалею в этой жизни. Я прожил её так, что хватило бы на две судьбы для двоих, а Бог мне отмерил всё одному. Третьей мне уже не надо.

На этом оба друга замолчали и некоторое время просто сидели и смотрели на пылающий в камине огонь, думая каждый о своём.

Они оба постарели, но старались казаться бодрее, чем чувствовали себя на самом деле. За прошедшее время, пока они не виделись и не общались, каждый жил своей жизнью, и теперь оба подводили итоги.

— Почему ты решил всё-таки вернуться из Америки? — вдруг спросил Костюшко.

Немцевич перевёл взгляд от огня и внимательно посмотрел на товарища. Отпив из бокала ещё глоток вина, он неохотно ответил:

— Понимаешь, в какой-то момент я осознал, что, написав биографию Вашингтона и приняв подданство Соединённых Штатов, я так и не смог воспринять эту страну как свою родину, — искренне пояснил Немцевич свои переживания, а потом добавил: — Есть ещё одна причина: то, что я написал в Соединённых Штатах за эти годы, там никто читать не будет. Это им не интересно.

— Но ты же прожил там столько лет! — удивился Костюшко. — У тебя жена американка.

— Ты не поверишь, Тадеуш, но я всё равно не привык к той жизни, и меня потянуло в родные места. — Немцевич невесело усмехнулся. — Ностальгия по родине замучила. Старею, наверно.

— И когда собираешься уехать из Салюрна? — после очередной паузы спросил Костюшко, и в его вопросе Немцевич услышал нотки озабоченности и какого-то беспокойства. Костюшко очень хотелось, чтобы Немцевич погостил подольше, но его надежды не оправдались.

— Через пару дней. Хочу ещё побывать в Париже. Думаю, я поживу там пару недель, а потом вернусь в Варшаву, — поделился своими планами Немцевич. Заметив, как помрачнел его товарищ, он добавил: — Хотя я ещё не решил: может, задержусь в этом уютном городке, подышу воздухом Швейцарии. Ну а ты за это время почитаешь, что я написал, — и Немцевич положил перед Костюшко стопку своих рукописей, которые до этого момента держал при себе.

Костюшко прищурился и прочитал: «Spiewy historyczne». Улыбнувшись, он подлил себе и Немцевичу вина и поднял бокал.

— За твоё возвращение на родину! — провозгласил Костюшко тост, и друзья отпили ещё по глотку.

 

XXIII

 небольшом камине в небольшой комнате ярко пылал огонь. Однако Наполеон, сидя рядом с огнём, долго не мог согреться после прогулки, которую он совершал ежедневно вдоль побережья моря. Его ноги никак не могли согреться даже тогда, когда на них легла его любимица, собака Диманш.

«Проклятый остров! — ругался про себя Наполеон. — Его сырой климат угробит меня».

Бывший император Франции действительно чувствовал себя с каждым днём всё хуже: у него стала болеть печень, появилась отёчность в ногах. И дело было не только в сыром климате острова Святой Елены, куда его сослали подальше от Европы и её проблем. Хуже всего Наполеон чувствовал себя от одиночества, от резкого изменения обстановки и окружающего его мира.

Ещё совсем недавно императору Франции рукоплескал весь высший свет во всех странах, завоёванных его непобедимой армией. Он принимал послов, составлял планы очередных военных кампаний, подписывал законы и вершил судьбы народов. А сейчас этот человек сидел в одиночестве в кресле у камина на каком-то острове в Атлантическом океане и с тоской вспоминал прошедшие годы. И только верная и преданная собака смотрела ему в глаза, как будто пыталась успокоить и ободрить.

После ста дней, которые в очередной раз потрясли Францию и в очередной раз обеспокоили европейских монархов, англичане решили не возвращать Наполеона на остров Эльба, откуда он умудрился сбежать 26 февраля 1815 года. В то время к власти вернулись Бурбоны, а с ними и эмигранты, которые пытались возвратить своё имущество, утерянное ими во время революции. Многим французам это не понравилось: росло недовольство в обществе и в армии.

Наполеон ещё не успел «обжиться» на острове Эльба, как ему доложили о сложившейся во Франции политической ситуации. «Судьба, однако, даёт мне ещё один шанс! Ещё не всё потеряно!» — решил он и воспользовался очередным историческим моментом. Покинув место ссылки вместе со своими преданными такими же опальными соратниками, Наполеон вскоре высадился на французский берег и направился в сторону столицы Франции. Парижане, толкаясь на рынках и просиживая в кофейнях, уже 20 марта с удивлением узнали, что их император-полководец снова в Париже и готовится к новой войне. Собрав за короткий срок новую армию, Наполеон 18 июня 1815 года в очередной раз направил её в сражение под Ватерлоо, но снова потерпел поражение. Видимо, времена были уже не те: счастливая звезда Наполеона Бонапарта навсегда скрылась от его взора, а его противники опять смогли договориться между собой. Они разрушили последние надежды императора, разбив его преданную гвардию и тех, кто сражался за него в тот роковой день.

Англичане поняли, что этот упрямый корсиканец не успокоится, пока французский берег будет от него так близок. Поэтому, посовещавшись в узком кругу, английский кабинет министров вынес вердикт: Наполеона Бонапарта отправить на остров Святой Елены и поручил исполнить эту миссию адмиралу Джорджу Кейту. Адмирал с честью выполнил это поручение и доставил ссыльного императора на остров в сопровождении девяти кораблей с командой общей численностью в три тысячи солдат. Именно они должны будут охранять Наполеона на протяжении срока его пребывания в ссылке.

Посёлок Лонгвуд хмуро встретил почётный эскорт кораблей, когда они вошли в единственный порт острова Святой Елены — Джейстаун. Да и губернатор острова был не в восторге от того, что Наполеон Бонапарт и двадцать семь человек его челяди будут теперь проживать в его летней резиденции. И вот на острове Святой Елены доживает свои последние дни человек, который, подобно Жанне д’Арк, стал очередным явлением своего времени. Сколько ему осталось влачить это жалкое существование? Никто ему про это не говорил, но Наполеон догадывался, что не так много.

— Ну, доктор, что вы думаете? Долго ли я буду тревожить сон королей? — спросил Наполеон своего доктора О’Миру и с удовлетворением услышал заготовленный им ответ.

— Вы их переживёте, Ваше Величество, — успокоил доктор важного пациента.

«Ваше Величество! Ваше Величество!..» — мысленно повторил Наполеон такие приятные для него слова. Как теперь редко он их слышит.

— Ия так думаю. Они не смогут уничтожить слухов о наших победах, предание о них пройдёт через века и расскажет, кто побеждал, кто был побеждён, кто был великодушен, а кто нет, — Наполеон опять входил в роль императора. Его уже трудно было остановить. Он говорил так, как будто рядом стоял не доктор, а огромная толпа людей, выслушивающая его призывы и очередные исторические фразы. — Потомки будут судьями, а я не боюсь их приговора!

Возбуждённый свой пламенной речью, Наполеон смотрел на огонь в камине и продолжал говорить:

— Я убил чудовище анархии. Я обуздал революцию, облагородил нацию и утвердил силу верховной власти. Мой деспотизм? Историк докажет, что он был необходим по обстоятельствам. Обвинят ли меня в страсти к войне? Он докажет, что всегда на меня нападали. Или в стремлении к всемирной монархии? Он покажет, что оно произошло от стечения неожиданных обстоятельств, что сами враги мои привели меня к нему... Я хотел утвердить царство ума и дать простор всем человеческим способностям.

Но поток великих фраз внезапно иссяк, и Наполеон недоумённо оглянулся вокруг, словно ожидал оваций, а их не было. Тишина...

Вернувшись в реальность бытия, он наклонился к собаке и погладил её по голове. Диманш в ответ лизнула Наполеону руку и опять положила голову ему на ноги.

О’Мира всё это время стоял рядом и с вниманием слушал Наполеона, но молчал. Ему было жалко этого человека и в то же время он восхищался им.

Губернатор острова Святой Елены сэр Гудсон-Лова, наоборот, всячески пытался усложнить последние дни жизни Наполеона. Он даже хотел убрать О’Миру от низложенного императора и писал в Лондон доносы на доктора с требованием его отзыва с острова. Губернатору вообще не нравилось, что Наполеона окружали французы, те, кто остался верен ему даже в таком плачевном его положении. Не зря его почётный пациент назвал губернатора сицилийским сбиром.

Доктор закрыл свой таинственный саквояж и собрался уходить. Наполеон взмахом руки остановил его и почему-то шёпотом спросил:

— Надеюсь, меня не отравят?

О’Мира сделал удивлённое лицо. Он хорошо понимал Наполеона и его опасения. Доктор даже не исключал такую возможность, но как порядочный человек всячески отгонял от себя дурные мысли об устранении Наполеона таким варварским способом.

— Что вы, сир! Кто посмеет поступить так? Даже не думайте об этом.

Наполеон, соглашаясь с О’Мирой, кивал головой. Доктор, наконец, откланялся и вышел, а вместо него в комнату вошёл камердинер Маршан и принёс кофе. Запах этого напитка сразу заполнил пространство комнаты, и Наполеон несколько минут с наслаждением растягивал удовольствие, делая небольшие глотки из красивой чашки.

Камердинер подбросил в камин дров и также покинул комнату, унося пустую чашку, а Наполеон опять остался один. Он уставился на огонь и впал в философские размышления о Французской революции и своей роли в мировой истории.

«Французская революция, — анализировал он события последних трёх десятилетий, — произошла не от столкновений двух династий, споривших о престоле; она была общим движением массы людей. Она уничтожила все остатки времён феодализма и создала новую Францию, в которой повсюду было одинаковое судебное устройство, одинаковый административный порядок, одинаковые гражданские и уголовные законы, одинаковая система налогов... В новой Франции двадцать пять миллионов людей составляли один класс, управляемый одним законом, одним учреждением, одним порядком. И этот порядок определил и узаконил я. Однако придёт время, и этот порядок нужно будет также менять, принимать новые законы... Лет через двадцать, когда я уже умру и буду лежать в могиле, французы переживут в своей стране ещё одну революцию. А может быть, и не одну...»

Философские размышления Наполеона продолжались недолго. Он устало откинулся в кресле, закрыл глаза и задремал, наконец-то согревшись от огня в камине и тепла тела любимой собаки.

 

XXIV

изнь небольших городков Швейцарии однообразна и, возможно, поэтому скучна. Каждое утро солнце всходит из-за горных склонов, и по узким улочкам начинается движение людей. Раньше всех молочницы разносят по домам горожан молоко после первой утренней дойки коров, затем появляются торговцы небольшого рынка. Они аккуратно раскладывают свой товар на прилавках, и, наконец, к этим торговцам спешат первые покупатели свежих овощей, фруктов и мяса, чтобы запастись ими на целый день. Постепенно на улочках появляется всё больше и больше людей, спешащих куда-то по своим повседневным делам, без которых немыслима обычная человеческая жизнь, основой которой всегда были пища, тепло и крыша над головой.

В центре Салюрна располагались аккуратные дома зажиточных горожан, среди которых выделялся двухэтажный каменный дом успешного дельца и торговца, а в последние четыре года бургомистра этого города Франца Цельтнера. Когда-то в молодые годы он хотел стать скульптором и даже брал уроки в Париже, наивно мечтая создавать вечные творения рук человеческих в память о себе и своём времени. Но начинающий скульптор вовремя остановился, осознав, что кроме желания творить и созидать, нужен ещё и талант. Тогда Франц вернулся в город своего детства и стал успешным продолжателем дела отца.

Уже почти три года рядом с домом брата жил Питер Цельтнер со своей семьёй и своим другом Тадеушем Костюшко. Старый американский генерал вскоре стал живой достопримечательностью Салюрна. Несмотря на погодные условия, он каждое утро в одно и то же время выезжал на серой и спокойной кобылке на прогулку. Пунктуальные швейцарцы, выглядывая на улицу из своих уютных домов, шутили с соседями, что по точности времени прогулок генерала можно корректировать время на часах башни городской ратуши.

По устоявшейся привычке Костюшко встал с рассветом и уже в шесть часов утра пил утренний кофе. В гостиной дома он был в полном одиночестве, если не считать слуги, который этот кофе ему приготовил и принёс.

— Шарль, как там моя кобыла? Ты сказал конюху, что она немного хромает? — придирчиво спросил Костюшко слугу.

— Не извольте беспокоиться: с ней всё в полном порядке, — заверил Шарль, улыбаясь во весь рот.

Он давно привык к ворчанию этого странного старика, которого его хозяин считал членом своей семьи наравне с семьёй своего родного брата. Шарль, как и все слуги в этом доме, с приязнью относился к Тадеушу Костюшко и старался выполнить все его пожелания и запросы, хотя их было не так много.

Допив кофе, Костюшко вернулся к себе в комнату переодеться для верховой езды. Погода стояла сырая с мелким осенним дождём, но упрямый генерал решил не менять своих привычек и начал готовиться к очередной утренней прогулке по городу. Он оделся теплее, взял хлыст, трость и ещё раз осмотрел придирчиво комнату: всё ли у него в порядке.

Комната Костюшко на первом этаже дома была небольшая, но уютная. Мягкая кровать аккуратно заправлена, все вещи лежали на своих местах, а одежда также аккуратно была почищена и развешана в небольшом платяном шкафу. На стене его комнаты висели именная шпага и два портрета известных людей, к которым Костюшко относился с большим уважением, но перед которыми никогда не преклонялся.

Первый, портрет Джорджа Вашингтона, напоминал Костюшко годы, проведённые в Соединённых Штатах, про которые он вспоминал с ностальгической грустью. Восемь лет жизни он посвятил этой стране, но никогда не сожалел, что потом вернулся в Речь Посполитую. Второй же, портрет Станислава Августа Понятовского, навевал иные мысли: об упущенных возможностях, совершенных ошибках и горечи потери родины, которую он всегда хотел видеть свободной и независимой. Они так и не смогли создать государство, которое могло бы стать образцом демократии и народовластия, если бы они тогда победили... Ах, если бы можно было повернуть время вспять! Сколько бы можно было исправить, изменить, не допустить стольких жертв и всё равно добиться того, к чему стремились.

Но чудес на свете не бывает, и прошлого не вернёшь. Каждый вечер Костюшко целовал свою воспитанницу, желал всем Цельтнерам спокойной ночи и уходил спать в свою комнату. Он долгое время лежал в постели с открытыми глазами и, уставившись в чёрный ночной потолок, всё думал, думал и думал... Когда же поздней ночью сон всё-таки закрывал его веки, к нему приходили сны, которые были продолжением его беспокойных мыслей. А рано утром, проснувшись на рассвете, Костюшко легко восстанавливал в своей памяти содержание снов, удивляясь тому, что так хорошо их запомнил.

Тадеуш Костюшко ещё раз внимательно осмотрел себя в зеркало: в последние полгода он осунулся и как-то сразу постарел, превратившись в обыкновенного деда, который носит генеральский мундир. Такое резкое изменение произошло после того, как он получил из далёких и родных его сердцу мест известие о смерти брата Иосифа. Тогда Тадеуш позвал нотариуса и оформил отказ от наследства и дополнительно составил своё духовное завещание (Сехновичский тестомент), дав вольную всем крепостным, которые могли бы стать его собственностью после смерти брата.

Костюшко поднял свой заострившийся подбородок вверх, одёрнул полы генеральского мундира и бодрым шагом, почти не опираясь на трость, вышел во двор. Конюх уже стоял у ворот с осёдланной лошадью в ожидании её хозяина и приветливо снял свою шляпу, заметив, как тот выходит из дома. Угостив кобылу куском сахара, Костюшко легко для его возраста вскочил в седло и тронул поводья. Через пару минут всадник и лошадь уже двигались по узким улочкам Салюрна, а встречные горожане привычно приветствовали Костюшко. Некоторые из них, найдя повод остановиться и передохнуть, вступали с ним в короткую беседу, которую чаще всего начинал сам Костюшко.

— Как дела, Густав? — спрашивал он какого-нибудь торговца овощами.

— Всё в порядке, — отвечал тот, приветливо улыбаясь, — да только жена уже четвёртую дочку родила, а я сына хочу.

— Лучше стараться надо, — шутил Костюшко. — Ну а с дочкой поздравляю!

И оба мимолётных собеседника, кивнув друг другу на прощание, продолжали свой путь дальше.

Когда, медленно раскачиваясь в седле, Костюшко выезжал на дорогу, ведущую из города, то ему навстречу часто встречались крестьяне, которые направлялись в Салюрн в поисках хоть какой-либо работы. Последние два года в Швейцарии, как и в соседних странах, стояла непривычная засуха, которая привела к гибели части урожая, разорив тем самым немалое количество этих тружеников полей. В поисках работы они направлялись толпами в города, надеясь там заработать хоть немного денег и прокормить семью до следующего урожая.

Поравнявшись с такой жертвой небесной канцелярии, Костюшко приостанавливал свою кобылку и подзывал крестьянина к себе. Тот, не понимая толком, что от него понадобилось этому странному старику в военной форме, робко подходил к Костюшко.

— Тебя как зовут? — спрашивал Костюшко горемыку.

— Франц, — неуверенно и тихо отвечал тот, и тут же получал от Костюшко золотую монету.

Пока крестьянин с глупым видом рассматривал и пробовал на зуб этот кусочек дорогого металла, что-то пытаясь произнести в ответ за этот щедрый подарок, Костюшко, не ожидая благодарностей, отъезжал от него на приличное расстояние.

Генерал мог позволить себе такую роскошь, как раздавать золотые монеты тем, кому он считал нужным. В Салюрне он входил в список богатых людей, но не все знали, откуда у этого старика столько денег. Кто-то считал, что у Костюшко большая генеральская пенсия, кто-то предполагал, что этот «транжира» получил от кого-то богатое наследство, но домыслы так и оставались домыслами. На самом же деле щедрые подаяния нищим Костюшко делал из тех сумм, которые он получал из-за границы в виде процентов от денег, которые лежали в английском банке Баринга. А сумма на его банковском счёте накопились немалая.

В 1799 году Костюшко решил вернуть деньги, полученные от Павла I при своём освобождении, обратно в Россию. Но, взбешённый такой «неблагодарностью», русский император не принял их, а отослал обратно в английский банк. Так «подарок» и остался в одном из лондонских банков никем не востребованным, однако Костюшко исправно получал проценты и раздавал золотники нищим.

В это пасмурное прохладное октябрьское утро Костюшко как всегда ехал верхом по обычному маршруту. Дождь уже прекратился, и городок окутал густой туман, который проникал под одежду и холодил тело старого генерала. Проезжая мимо костёла, он слез с лошади, снял свою треуголку и перекрестился. Несмотря на сырость и утреннюю прохладу, на крыльце костёла, стоя на коленях, горячо молилась какая-то молодая женщина.

Костюшко, не надевая головной убор, тихо подошёл к молящейся и некоторое время стоял в нескольких шагах от неё, наблюдая непривычную картину такого активного проявления веры. Наконец женщина встала с колен и заметила странного старика, который уже несколько минут стоял позади её.

— Что, тоже старые грехи мучают? — незлобно спросила она Костюшко, и он увидел, что перед ним стоит цыганка.

Генерал не сразу нашёлся, что ей ответить на такой неожиданный вопрос. Но справившись с мимолётной неловкостью, он согласно кивнул в ответ и неожиданно для себя спросил:

— Погадаешь?

Цыганка оглянулась на костёл, подошла поближе к Костюшко и заглянула ему в глаза.

— А зачем тебе это надо? — лукаво спросила она, продолжая внимательно смотреть на Костюшко, как будто пыталась заглянуть ему внутрь.

— Хочу знать своё будущее, — попытался усмехнуться генерал, но усмешка вышла какая-то глупая и грустная.

Цыганка не попросила его ладонь для гадания и не достала карты, предлагая рассказать, что было, что есть и что будет. Она посмотрела своими чёрными глазами куда-то за спину Костюшко и тихо ему сказала:

— Не буду я тебе гадать... У тебя будущего уже нет.

Сказав свои роковые слова, цыганка опять повернулась к костёлу, перекрестилась и быстрым шагом отошла от Костюшко, скрывшись через несколько мгновений в утреннем вязком тумане.

Питер в это утро решил поспать попозже. Погода за окном не обещала солнечный день, а Питеру, в отличие от Костюшко, хотелось прогуляться по городку пешком. Спустившись в гостиную, он заметил кухарку Анну и Шарля, который сервировал стол для тех, кто ещё не позавтракал.

— Доброе утро! — поздоровались они, и Питер кивнул в ответ.

— А что, наш доблестный генерал уже вернулся со своей прогулки? — спросил он слугу, намереваясь позвать Костюшко, чтобы тот составил ему компанию в утреннем чаепитии.

— Нет, господин, ещё не вернулся, — смущённо ответил Шарль, и Питер взволнованно посмотрел в окно. На дворе опять начал моросить дождь, и от неприятного ощущения сырости и осеннего холода Питер поёжился и опять обратился к Шарлю:

— Не случилось бы чего с ним, — сказал он, стараясь не выдавать нарастающего волнения. — Может, послать кого-нибудь ему навстречу?

— Я уже сказал конюху, чтобы он запрягал лошадь, — ответил догадливый слуга.

Но никого посылать не понадобилось, так как входная дверь отворилась, и вместе с утренним туманом в дом вошёл «пропавший» генерал.

— Ну наконец-то, — раскинув широко руки, загрохотал радостно хозяин дома. — А мы уже с Шарлем гадаем, не уехал ли ты в Париж? — попытался пошутить бывший полковник швейцарской гвардии.

— Не дождётесь, — в тон ему ответил Костюшко. — Я ещё не так сильно надоел вам, чтобы так быстро уезжать. Ещё лет десять придётся потерпеть старика, — пытаясь казаться жизнерадостным, добавил он, но сильно закашлялся и, не раздеваясь, рухнул в кресло.

Услышав шум взволнованных голосов, из своей комнаты появилась Таддеи и тут же составила компанию Шарлю, который стаскивал с Костюшко мокрый плащ и сырой генеральский мундир.

— Ну разве можно так долго ездить на лошади в такую погоду, — выговаривала она своему крёстному, серьёзно беспокоясь о его здоровье.

— Ничего, ничего, — пытался ещё шутить Костюшко. — Яще польска не згинела, — почему-то проговорил он на польском языке строчку из марша польских легионеров, пока его одевали в тёплый домашний халат и поили горячим чаем.

Но все усилия по восстановлению бодрого состояния генерала и предупреждения наступления простуды оказались запоздалыми и тщетными. В тот же вечер у Костюшко поднялась температура, и в наступившей горячке он начал бредить.

Прибывший в такой известный дом лекарь пытался давать ему пить какие-то микстуры, делал кровопускание, но жар не спадал. Так прошёл целый день, а вечером всё семейство Цельтнеров собралось в большой гостиной, в волнении ожидая, когда лекарь сообщит, что больному стало лучше. Прошло ещё несколько часов, но лекарь выходил из комнаты Костюшко только лишь для того, чтобы выпить чашку бодрящего кофе с марципаном, а после этого вновь возвращался к больному.

И если мужчины старались казаться спокойными, то Таддеи в сильном волнении ходила всё время по дому в ожидании, что её крёстному станет лучше.

— Не волнуйся, всё будет хорошо, — настойчиво пытался успокоить племянницу Франц, который и сам переживал, что ничем не может помочь больному.

«Всё будет хорошо, всё будет хорошо…» — повторял он про себя, хотя надежды на выздоровление, судя по виду обеспокоенного лекаря, было, по-видимому, мало.

— Да, всё будет хорошо, — ободряюще поддержал брата Питер. — Тадеуш — сильный человек... Он не может, он просто не имеет права долго болеть... Он...

Неожиданно двери в комнату Костюшко отворились, и лекарь взволнованным голосом позвал всех из гостиной в комнату больного:

— Быстрее... Идите к нему... Он всех зовёт к себе.

Таддеи, а за ней все остальные побежали на зов, словно боялись упустить что-то очень важное, не услышать или не увидеть.

В полутёмной комнате, освещённой тремя свечками, лежал в своей постели Тадеуш Бонавентура Костюшко, боевой генерал двух государств, который в течение жизни успел удостоиться внимания нескольких европейских монархов. Но в глазах всех присутствующих в этот момент в небольшой комнате он был просто дорогим и близким им человеком.

Костюшко осмысленным взглядом оглядел всех стоящих возле его постели людей. Пытаясь улыбнуться, он приподнял голову, но из-за слабости опять опустил её на подушку. Его губы начали двигаться, и все услышали его последние слова, произнесённые на этом свете:

— Я рад, что вижу вас всех здесь... Спасибо вам, что вы... — больной закашлялся и речь его прервалась.

Через некоторое время, когда кашель прекратился, Костюшко посмотрел на Питера.

— Питер, моё завещание... Мы невольны в своих поступках, но иногда... — попытался ещё что-то осмысленное сказать Тадеуш Костюшко, но не успел.

Взгляд его вдруг остановился, он судорожно два раза вздохнул, и зрачки закатились вверх под веки. Последний медленный выдох, и душа этого удивительного человека навсегда покинула его тело.

 

XXV

 осенний дождливый вечер у крыльца поместья княгини Любомирской остановилась карета, из которой вышел мужчина лет сорока. Он быстро поднялся на крыльцо и дёрнул за колокольчик, вызывая кого-нибудь из слуг. Через минуту гость вошёл в просторную гостиную, а ему навстречу уже спешила в уютном домашнем платье сама хозяйка дома, княгиня Людовика Любомирская.

— Ну, здравствуй! — обнимая сына, радостно произнесла княгиня. — Какими судьбами ты к нам заблудился? Хоть бы предупредил, что приедешь...

Её старший сын, князь Генрих Людвиг Любомирский, был женат на Терезе Чарторыской и уже стал отцом троих детей. Он увлечённо собирал старинные книги, коллекционировал архивы и различные «древности», обожал свою Терезу и служил в Департаменте иностранных дел Царства Польского. По роду деятельности Генрих часто бывал в разъездах и иногда неделями не появлялся дома, а тем более у родителей. И вдруг такой неожиданный визит.

— Да я и сам не думал, что окажусь в ваших краях, — ответил сын, согреваясь у горящего камина после долгой дороги в ненастную погоду. — Меня срочно направили в Санкт-Петербург по службе, вот я и решил по пути навестить тебя.

— И правильно сделал, — одобрила такое решение княгиня. — Поспишь, отдохнёшь, а завтра утром поедешь дальше. А пока пойду распоряжусь, чтобы накрыли на стол.

Княгиня ушла давать указания слугам, а Генрих с грустью посмотрел ей вслед.

«Постарела мать, постарела...» — подумал он, глядя на огонь в камине. В последний раз Генрих был в этом доме в июле 1817 года, когда приезжал на похороны отца. А сегодня он привёз опять нерадостные для матери вести.

Ни для кого в этом доме не была секретом история попытки похищения Людовики Сосновской, ставшей впоследствии княгиней Любомирской, молодым польским офицером Тадеушем Костюшко. Не было тайной и то, с какой теплотой она до сих пор относилась к тому, кого в молодости искренне любила и с кем готова была бежать хоть на край света. Однако судьба сделала крутой поворот, и каждый из них пошёл далее по жизни самостоятельно, лишь изредка получая известия друг о друге. Но в душе постаревшей княгини до сих пор остались ностальгические воспоминания о тех чувствах первой любви, которые переживает в своей жизни каждый нормальный человек.

Генрих понимал, что он должен сказать матери о смерти того, кто до сих пор был ей дорог. Людовика знала, что Костюшко жил в Швейцарии, и даже собиралась предложить мужу как-нибудь посетить эту горную страну. В её душе ещё теплилась слабая надежда на очередное чудо: вдруг она во время путешествия в каком-нибудь городке встретит Его.

Однако время безвозвратно уходило, а она так и не осмелилась предложить супругу организовать эту поездку. А теперь не стало и Иосифа... После недавней смерти мужа она стала затворницей, редко выезжала в Варшаву и часто допоздна засиживалась в библиотеке. Там она сочиняла романы или читала произведения иных авторов, мысленно погружаясь в чужую жизнь и переживая за судьбы книжных героев.

— Как ты похудел и осунулся, сынок, — ласково и с какой-то грустью проговорила она, внимательно разглядывая его лицо, когда они ужинали в таком тесном семейном кругу.

Генрих низко склонил голову перед матерью и поцеловал ей руку продолжительным поцелуем. Он нежно любил мать, которая в далёком детстве пела ему колыбельные песни, не доверяя проявление этой материнской заботы нянькам и мамкам.

В конце ужина после воспоминаний о смешных историях из его детства, после обсуждения последних светских сплетен и новостей о сёстрах, когда Генрих уже собрался уйти в свою спальню, княгиня вдруг осторожно взяла его за руку. Видимо, она что-то почувствовала, заметив некоторую скованность в разговоре с сыном.

— У тебя всё в порядке? — спросила она, глядя пристально ему в глаза.

Генрих непроизвольно опустил голову под внимательным взглядом матери и снова поцеловал её тёплую ладонь.

— Да, всё хорошо, мама, — ответил он. — Спокойной ночи. — Генрих ещё раз посмотрел на мать, отпустил её руку и направился в свою комнату.

Княгиня же ещё долго сидела одна за столом, вспоминая взгляд сына и выражение его лица, когда он уходил от неё. Были в этом взгляде какая-то тоска и недосказанность. Людовика чувствовала это, и поэтому тревожные ощущения и мысли долго не давали ей спокойно заснуть. Когда же на следующее утро она провожала Генриха в дальнюю дорогу, Людовика опять внимательно посмотрела ему в глаза и тихо сказала:

— Ну, говори...

И сын не стал утаивать от матери то, о чём хотел ей сказать ещё вчера вечером.

— Он умер... В Салюрне... — сказал он, не называя имени, но она всё поняла.

Людовика прикрыла своей ладонью губы сына, потом обхватила его голову, поцеловала в лоб и опять тихо прошептала:

— Езжай с Богом.

Перекрестив на прощание Генриха, она не стала дожидаться, пока он сядет в карету и лошади скроются за поворотом, а развернулась и медленно пошла в сторону дома.

И тогда Генрих ещё раз обратил внимание на то, как постарела за последние годы его мать, и его сердце сжалось от жалости к ней, а на глазах навернулись слёзы. Однако мужская натура взяла верх над эмоциями, и Генрих Любомирский сел в поданную услужливым кучером карету. Оглянувшись ещё раз на родной ему дом, он махнул рукой, и через минуту лошади лёгкой рысью вынесли карету за ворота.

На очередном заседании депутатов в здании Конгресса Соединённых Штатов к председательствующему Уильяму Гаррисону, будущему президенту Соединённых Штатов, во время перерыва подошёл один из его секретарей. Он передал ему небольшую записку и незаметно, как и положено исполнительному секретарю, скрылся, отправившись по своим текущим делам.

Председатель внимательно прочитал содержание записки, посмотрел на сидящих перед его трибуной депутатов и взял в руку привычный деревянный молоточек. После первого же удара молоточком по большому дубовому столу шум голосов в зале быстро стих, а все депутаты с удивлением посмотрели на председателя: ведь перерыв между заседаниями только что начался, и никто даже не успел выйти из зала.

— Господа конгрессмены! — громко обратился в зал Гаррисон. — Только что мне сообщили, что в Швейцарии скончался генерал Тадеуш Бонавентура Костюшко.

Все замерли в ожидании продолжения речи председателя, но он не спешил говорить, а замолчал, о чём-то думая и собираясь с мыслями. Из жизни ушёл человек, совершивший немало достойных поступков ради независимости его страны и свободы её граждан. Будущему президенту Соединённых Штатов хотелось сказать что-то такое, чтобы все присутствующие в этом зале навсегда запомнили имя Тадеуша Костюшко и сохранили в памяти его заслуги перед отечеством.

— Костюшко — мученик свободы... Слава его будет жить до тех пор, пока свобода будет властвовать над миром, — торжественно и громко подвёл Гаррисон итог жизни человека с такой удивительной судьбой, и все депутаты почтили его память вставанием и минутой молчания.