Сгустившийся мрак позднего осеннего вечера полностью окутал город. Пешеходные и автомобильные потоки уже не были такими плотными, как пару часов назад. Улицы освещались при помощи фонарных столбов и рекламной иллюминации. Эффектные девчонки в коротких юбках и с вызывающим макияжем на лице оккупировали придорожные тротуары и дефилировали взад-вперед с таким достоинством, будто являлись не представительницами древнейшей профессии, а по меньшей мере женами крупных банкиров.

В пустом холле на одном из этажей здания Государственной думы негромко работал оставленный без внимания телевизор, по которому транслировался примитивный голливудский ужастик. То и дело в гнетущей тишине, лишь слегка разбавленной душераздирающими музыкальными фрагментами, повторялся один и тот же вопрос: «Есть кто-нибудь в доме?» После четвертой или пятой по счету попытки достучаться до невидимых хозяев особняка раздались приглушенные визги и хрипы героев фильма, которым, судя по всему, согласно динамичному сюжету, рвет кишки нечто страшное.

Пожилая уборщица невысокого роста с забранными на затылке в конский хвост седеющими волосами, миновав холл с телевизором, замерла возле одного из кабинетов с приоткрытой на пару сантиметров дверью. Остановив влекомый ею пылесос на колесиках, женщина коротко и решительно постучала.

— Санчо? — донесся из-за двери уставший тихий голос.

Уборщица просунула одну только голову в дверной проем и насмешливо ответила на странный приветственный вопрос хозяина апартаментов:

— Нет. Дульсинея.

Сидящий за столом Лавриков, кропотливо разбиравшийся с какими-то рабочими документами и абсолютно не замечавший планомерного течения времени, оторвался от бумаг и неспешно перевел взор на возникшую в дверях незваную визитершу. Все освещение кабинета трудолюбивого народного избранника составляла старомодная лампа с зеленым плафоном, расположившаяся у Федора Павловича почти под носом. Все остальное пространство данной обители погрузилось во мрак. Лавр и сам, наверное, вряд ли осознавал, что в огромном пустом здании, и в частности на этом этаже, он выглядел, как притаившееся в сумерках привидение. Когда Лавр развернулся лицом к уборщице, свет лампы упал ему на затылок, отчего лицо стало выглядеть безликим темным пятном. Это только усилило эффект иллюзии связи Федора Павловича с потусторонним миром.

— Образованный техперсонал попался, — с улыбкой отреагировал Лавр на последнее изречение женщины.

— Так ведь не в нужнике на трех вокзалах подтираю, — с достоинством парировала уборщица, уже более решительно переступая порог депутатского кабинета. — Порядок у вас когда можно навести, Федор Павлович?

Лавриков тяжело и протяжно выпустил воздух из легких, растер руками седые виски. Хотел было подняться со стула в полный рост, но передумал. То ли сил у него на это никаких не осталось, то ли просто посчитал, что еще не все дела на сегодня завершены.

— Ох, не скоро, Дуся, — медленно произнес он. — Сам пытаюсь, да ничего не получается.

Женщина энергично кивнула в знак согласия. Ей уже не раз по долгу службы приходилось сталкиваться с начинающими карьеру депутатами.

— Сноровка ко второму, а то и к третьему сроку приходит, уж поверьте, — со знанием дела заявила она. — Как на зоне.

— Что ты говоришь? — Федор Павлович не поверил собственным ушам.

— Точно. У меня дружок был, — доверительно сообщила уборщица, проникнувшись искренней симпатией к собеседнику. — Первая отсидка — кошмар. Второй раз спокойно пошел. И сейчас прямо ждет не дождется третьей ходки… А вы тут без году неделя. Вот и торчите. Ничего, скоро надоест. В пять часов будете — фьють — и на ранчо укатили… Я позднее тогда приберусь, — завершила она свою жизненную тираду и, покинув кабинет Лаврикова, прикрыла за собой дверь.

Федор Павлович криво усмехнулся. Затем неспешно снял с переносицы очки, дыхнул на них и протер стекла замшевой тряпицей. Вернул ставший в последнее время неизменным атрибут на прежнее место. Он решительно пододвинул к себе сброшюрованную распечатку страниц на пятнадцать. На титуле отчетливо бросилась в глаза резолюция, написанная от руки неразборчивым почерком.

— Чего? — Лавр склонился вперед всем корпусом и внимательно вгляделся в каракули. — «Категорически против. Вы… носить на комиссию нет смысла… Зам…» А подпись-то! — презрительно фыркнул Федор Павлович. — Подпись — как у директора казначейства на банкноте в миллион. Вот дятел!

Новое неприятное открытие вносило существенные коррективы в нынешнюю деятельность Лавра. Нужно было срочно предпринимать спасательные действия. Рука депутата подхватила со стола телефонную трубку. Он набрал какой-то короткий номер и прислушался к ответным гудкам. Щелчок соединения не заставил себя ждать.

— Добрый вечер, справочная, — бодро и весело произнес Лавр. — Роднуля, ты не подскажешь, как заму позвонить комиссии по правовой реформе, или как там она называется? Кекшиеву, правильно… В телефонной книге больно циферки маленькие и много их. У меня диоптрий не хватает. — Он старательно записал все, что сообщила ему невидимая оппонентка. — Спасибо, красавица.

Лавриков лишь на мгновение опустил трубку на аппарат и тут же снова поднял ее. Сверяясь с запиской перед глазами, набрал интересующий его номер. На этот раз подождать пришлось немного дольше. Наверняка Кекшиев был еще на своем рабочем месте, но надеялся на то, что звонивший придет к прямо противоположному выводу и оставит слугу народа в покое. К сожалению, Лавр не относился к категории подобных людей. Он ждал до победного, и вызываемый абонент все же ответил.

— Геннадий Церенович? — на всякий случай уточнил Лавр, хотя и так прекрасно узнал собеседника по голосу. — Лавриков беспокоит. Я по поводу вашей высочайшей резолюции на проекте по несовершеннолетним… Зачем завтра? — выразил он явное непонимание, и прозвучало это вполне естественно. — Завтра, по-моему, выходные начинаются… Ничего, успеете. Мне три минуты надо. Нет, по телефону плохо. Разговаривать надо глядя в глаза, такая вот вредная у меня привычка. — Лавр замолчал, выслушивая ответ. На губах его играла злорадная усмешка. — Это на каком этаже? А то я пока плохо ориентируюсь в коридорах законодательной власти… Хорошо. — Он кивнул, но Кекшиев, естественно, не мог этого увидеть по телефону. — Я уже в пути.

Бывший вор в законе, верный своему слову, не обманул коллегу. Едва повесив трубку, он поднялся из-за стола и без лишних задержек покинул свой рабочий кабинет. Депутат Государственной думы уверенно двинулся по пустынным коридорам здания, которые напоминали в этот поздний час вымершее пространство заброшенного давным-давно города. Даже тусклое освещение холлов смахивало на зловещий лунный свет. Ко всему перечисленному очень органично добавлялись вопли и бульканье очередной тележертвы где-то за спиной Федора Павловича. Ему оставалось только громко вопросить в пустое пространство: «Есть кто-нибудь дома?»

Кабинет заместителя председателя комиссии Лавр отыскал минут за десять. Это очень быстро, учитывая тот факт, что рабочие апартаменты Кекшиева располагались на другом этаже. Федор Павлович перешагнул порог, разделявший большой кабинет с помпезной мебелью и так называемый «предбанник» для секретаря. Правда, сейчас последнего не было на боевом посту, и соответствующее кожаное кресло зияло черной пустотой.

Геннадий Церенович был на месте. Звонок Лаврикова застал его практически перед самым уходом, но, уважив просьбу коллеги, Кекшиев любезно дождался его. Вот только поведение его, как показалось Лавру, было уж слишком нарочитым. Заместитель председателя демонстративно засовывал в портфель какие-то бумажки и поглядывал при этом на визитера со снисходительной улыбкой.

Кекшиев был невысоким, упитанным мужчиной, что называется, в самом расцвете сил ибо, как нам известно из шведской сказки Астрид Линдгрен, этот расцвет бывает в любом возрасте. Было бы желание обладателя годов. Круглое лицо восточного типа с узкими глазами под тонкой линией бровей уже успело залосниться от жира, а две большие залысины на маленько голове решительно прокладывали себе законную тропу по направлению к затылку.

— Думаете, плохая резолюция? — саркастически обратился к Федору Павловичу хозяин кабинета, не прерывая процесса расфасовки документов в портфеле.

Лавра нисколько не смутило поведение Геннадия Цереновича, и он, оставив ненужные формальности с этикетом, без приглашения расположился в уютном глубоком кресле напротив хозяйского стола. Мол, и мы, господин государственный чиновник, не лыком шиты. Тоже умеем марку держать в случае необходимости. Поведение Федора Павловича было направлено на то, чтобы снобизм собеседника немного поугас. Вроде тот домой уходить собирался и демонстрировал свое нежелание задерживаться на рабочем посту, а мы этого будто бы не заметили. У нас времени навалом. Торопиться некуда. Так что извольте выслушать, Геннадий Церенович.

— Не думаю, — спокойно ответил Лавр, забрасывая ногу на ногу. — Знаю — плохая.

— И я знаю про вас, Федор Павлович. — Кекшиев не нашел лучшего выхода, как перейти в вынужденную контратаку и ударить противника по уязвимому месту. При этом заместитель председателя комиссии продолжал миролюбиво улыбаться, но взгляд его восточных глаз сделался колючим.

— Что же?

— Да все знаю. — Кекшиев загадочно прищурился.

Но и это заявление не смогло выбить Лаврикова из седла. Он продолжал оставаться бесстрастным и уверенным в себе человеком. В голосе и движениях бывшего криминального авторитета сквозила нескрываемая ленца и эдакая вальяжность.

— А я про себя — нет, — с печалью в голосе вымолвил Федор Павлович. — Далеко не все. Как указывал один бандитствующий поэт, «я знаю все, но только не себя».

— Фамилия бандитствующего поэта? — живо поинтересовался Кекшиев.

К этому моменту он уже завершил свои сборы и, оставив портфель в покое, уперся кулаками в столешницу, чуть наклонившись вперед. Ни дать ни взять бывший чекист едва ли не из самого ближайшего окружения Железного Феликса. Вот только комплекция подкачала. Ну да это возрастное, наверное. В молодости господин Кекшиев, без сомнения, мог и самому Дзержинскому фору дать по части телосложения. Нынче, как известно, времена другие. Не такой голодный век, как прежде.

— Франсуа Вийон, — любезно продемонстрировал Лавр свои литературные познания.

— Это, наверно, по линии Интерпола. — Геннадий Церенович продолжал иронизировать по поводу и без повода.

— Скорее всего, — не стал вступать с ним в дискуссию по этому вопросу Лавриков и вернулся к прерванной теме разговора: — И выходит, комиссия ваша каждого доизбранного депутата под микроскопом изучает?

— Нет, — опротестовал это ошибочное мнение Кекшиев. — По своей былой работе досье листал. В Генеральной прокуратуре. — Кекшиев распрямился. — Хотите рюмашку коньяку?

Хозяин кабинета отошел назад и раскрыл створки встроенного в стену бара. Лавр невольно отметил, что в наличии имеется самый настоящий арсенал всевозможных горячительных напитков. Не в каждом баре или ночном клубе найдется такой ассортимент, как здесь, в личных запасах уважаемого Геннадия Цереновича. Мысленно Федор Павлович отметил и тот факт, что не совсем ошибся в своих прогнозах насчет биографии собеседника. Пусть чекистом он и не был никогда, но Генпрокуратура — это тоже огромный и достойный показатель. Выбранная профессия во многом определяет сущность человека, хотим мы того или нет.

— Спасибо. — Лавриков отрицательно покачал головой, заметив, что вместе с пузатой бутылкой дорогого коньяка, наверняка настоящего, Кекшиев достает и две миниатюрные рюмочки. — Не пью с прокурорскими… И к сожалению, ни разу там не бывал.

Удар был, что называется, не в бровь, а в глаз. Мало кто не знает, что одним из неписаных воровских законов является железное правило: никогда и ни при каких обстоятельствах не пить за одним столом с ментами. Нарушение этого устава уже само по себе считается западлом для тех, кто его нарушил, и, что самое главное, влечет за собой неминуемое наказание. И Лавр дал понять своему собеседнику, что, кем бы они ни являлись в настоящий момент, каждый из них все равно остается тем, кем был прежде. Правда, заместитель председателя комиссии постарался не подать виду, не показать, что Лавр успешно поддел его, однако рука с бутылкой предательски дрогнула. Слегка, но заметно.

— Не зарекайтесь, — прищурился Кекшиев, возвращая одну из рюмок обратно в бар, а вторую выставляя вместе с коньяком на свой рабочий стол. — Вдруг да придется побывать.

— Обязательно, господин Кекшиев. — Лавриков намеренно выводил собеседника из себя. — И в Минюсте, и в прокуратуре. Дело того требует, проект изменения процессуального кодекса в части содержания под стражей несовершеннолетних. Прикрыть бы надо эти уголовные университеты, Геннадий Церенович. Жалко дурачков неприкаянных.

Мужчина с восточной внешностью аккуратно набулькал любимого напитка в маленькую рюмку, а затем вернул на прежнее место в баре и пузатую бутылку. Садиться за стол не стал. Поднял хрупкую тару до уровня подбородка и резко опрокинул содержимое в рот. Не скривился, не поморщился, и в голову ему даже не пришла безумная идея закусывать коньяк, как и требовали того законы распития этого благородного напитка. Выпивать Геннадий Церенович, судя по всему, умел. И выпивать грамотно. Рюмочка плавно вернулась на гладкую столешницу, а взгляд заместителя председателя устремился на сидящего в кресле Лавра.

— Я с вашими жалостями ознакомился, — нехотя молвил Кекшиев. — Написал: абсолютно бесперспективная, непроходимая затея. Извините, любительщина какая-то. Дилетантизм новичка. — Теперь уже он старался наступить Лаврикову на любимую мозоль. — Что вы предлагаете? Их и так — толпы кружат. В любой подъезд зайти страшно. А вам хочется, чтоб малолетняя преступность вообще города захлестнула? И чтоб мизинцем их не тронуть?

— Правые фракции считают иначе и готовы поддержать, — с достоинством в голосе заметил Федор Павлович, выдержав тяжелый взгляд оппонента.

Кекшиев расплылся в слащавой улыбке. Спор доставлял ему некоторое удовольствие. В этот момент он, скорее всего, чувствовал себя великим гуру, наставляющим на путь истинный слабого в определенных вопросах последователя учений.

— Федор Павлович, ты сам признался, что плохо ориентируешься в коридорах власти…

— Ничего, — перебил его обращение Лавриков. — Где север, где юг — я по мху определяю.

— Врет мох, — безапелляционно отреагировал Геннадий Церенович. — Тут не только коридоры, но и дорожки в этих коридорах, коврики в холлах. И под ними — под дорожками и ковриками — совсем неведомые течения. Омуты. Затопленный лес. Нельзя нырять в незнакомый водоем. — В голосе Кекшиева появились металлические нотки. — Расшибаются люди. Тонут. Тебя же не для того сюда… э-э… направили, чтобы с ходу шею сломать? Наверно, с другой задачей, а?

Лавр спокойно, поверх так и не снятых им очков, оценил самодовольное улыбчивое лицо собеседника и, сменив позу, подался корпусом вперед. Ноги юного в плане выбранной профессии депутата опустились на пол. В зубах, как по мановению волшебной палочки, появилась сигарета. А что? Хозяин позволил себе злоупотребить выпивкой на рабочем месте, а мы, дескать, продемонстрируем вам табакокурение. К черту приличия и условности.

— Раз мы на «ты» перешли, — медленно, с расстановкой произнес Лавр, выпуская над головой струйку дыма. — Кончай-ка эти византийские кружева, Кекшиев! Я тоже намекать умею. И не только намекать…

Взгляд некогда могущественного и именитого вора в законе при этом был более чем выразительным. О многом говорил такой взгляд.

— Угрожать, да? — Улыбка стерлась с холеного лица Кекшиева, а брови стремительно съехались к переносице.

— Да брось, взрослый уже дядя.

— Я… — начал было новую тираду хозяин кабинета, но Лавриков не дал ему высказаться.

— И послушай, — сказал он.

Затем, выдержав трехсекундную паузу, Федор Павлович, отбивая пальцами ритм по кожаному подлокотнику кресла, вдруг совсем неуместно затянул блатную жалостливую пацанскую песню с душещипательными сюжетами про ждущую маму, бросившую девчонку, стук колес зэковского вагона и прочими сентиментальными атрибутами. Кекшиев ошарашенно взирал на него со стороны, но перебить почему-то не решался. Лавр же входил в роль. Пение депутата продолжалось около минуты, после чего он так же резко и неожиданно, как начал свое исполнение блатного шлягера, осекся. Прямо, холодно и не моргая заглянул в раскосые глаза заместителя председателя комиссии.

— Эффектно, — саркастически произнес тот и щелкнул замками своего туго набитого документами портфеля. — Только слишком надрывно.

— Мы этот надрыв растим, гражданин начальник. — Федор Павлович все еще был в давно забытом образе. Однако уже через секунду он заговорил как серьезный деловой человек. — Молоденькая душа неумело, наивно кричит, как может. Но ведь кричит до поры. Молит. А после того, как через нее переступают, как ее пнут раз-другой сапогом, окунут и подержат в параше, она смолкает. Уже навсегда. От нашей глухоты. И тогда человечек уже не струны рвет. Он глотки рвет. На все уже готов с замолкшей душой человечек. Резать, душить из-за пары сережек или ста рублей. Просто мстить. Дико, немотивированно… Это не акт наживы. Акт мести. Или самоутверждение: я живее, потому что вы, с мигалками на лбу, — мертвее. Или будете мертвы.

Лавриков замолчал. Что еще можно было добавить к сказанному? Кекшиев же действительно остался глух к этой его пламенной речи. Он подхватил со стола портфель и уже без всяких обиняков направился к выходу из кабинета.

— Содержательная у нас беседа получилась, — произнес он, огибая кресло, на котором расположился коллега. — С песнями… Но безрезультатная.

Федор Павлович поднялся на ноги, развернулся и мрачно бросил в спину переваливающемуся при ходьбе с боку на бок Геннадию Цереновичу:

— Это потому, что танцев не было. Пока.

Он стремительно обогнал зампредседателя: первым вышел из кабинета в тускло освещенный коридор.

— Вы их приберегаете для пленарного заседания, надо полагать? — хмыкнул Кекшиев.

— А это как получится. — Лавриков остановился и повернул голову к застывшему в дверном проеме Геннадию Цереновичу. — По оперативной обстановке…

Оппонент уже без всякой идиотской и самодовольной улыбки покачал головой и поднял вверх указательный палец. Дескать, не стоит шалить, новичок. Реакция Лавра не заставила себя ждать. В противовес Кекшиеву он поднял на уровне своего лица средний палец, а остальные собрал в кучу. По-мальчишески продемонстрировав эту известную практически каждому человеку фигуру, депутат одернул пиджак своего делового костюма и зашагал прочь.

— Пузатого куда дел, Коля? — с улыбкой обратился Лавриков к водителю «мерседеса», удобно располагаясь в комфортабельном мягком салоне и устало откидываясь на спинку заднего сиденья.

Невероятно длинный, можно сказать, бесконечный рабочий день наконец-то завершился, и Федор Павлович позволил себе расслабиться. Как физически, так и морально. Водитель, работавший на Лавра, понимающе улыбнулся, сразу определив, про кого именно спрашивает шеф.

— Сначала он бумажки какие-то мертвецкие оформлял, отвозил, — проинформировал босса Николай, созерцая собеседника в зеркальце заднего обзора. — Потом к тетечке в шоп попросился.

— Слон в посудной лавке, — ухмыльнулся Федор Павлович. — А он что, уволился уже со службы? — продолжил депутат как ни в чем не бывало. — Хотя бы через тебя прошение об отставке подал.

Водитель беспечно пожал массивными, атлетическими плечами, давая понять, что его дело маленькое. Никто никаких прошений не подавал, ни о чем его в известность не ставил, стало быть — и спроса с него никакого. А в остальном пусть между собой сами разбираются.

— Вы ему сами вольную подписали на сегодня, — все-таки деликатно напомнил он народному избраннику.

— Это когда такое было? — насторожился Лавр.

— С утра. Я — свидетель.

— Ни черта не помню. — Рутинная работа, которой Федор Павлович посвятил сегодня целый день, и финальный разговор под вечер с Кекшиевым окончательно измотали его.

— Записывайте, — посоветовал Николай и позволил себе при этом дружескую улыбочку.

— А ты не хами! — осадил его Лавр. — Взял моду панибратствовать с депутатом Государственной думы! Выгоню и возьму шофера из управления делами.

— Он на вас стучать будет, Федор Павлович, — последовало резонное предостережение.

— А пусть! — небрежно отмахнулся Лавриков. — Чего стучать на новорожденного? Газы, икота, запас подгузников… Ничего остросюжетного. Нет! — Он сладко потянулся во весь рост. — В предыдущей жизни, Коля, у меня порядка куда как больше было! А тут — водила хамит, на склероз намекает, какой-то зам тоже хамит, улыбаясь при этом! Да еще пальчиком делает… Помощник по теткам мотается на старости лет! Желудок в спазмах корчится от здешнего буфета с ценами как в богадельне! Напомни завтра, чтоб я настоящую, разваренную кашу в термосе взял.

— Завтра — выходной, — ввел его в курс календарных данных водитель.

— Да? — Лавр давно уже не обращал внимания на смену суток. Числа еще куда ни шло, а вот дни недели слились воедино. — Тогда напомни, чтоб не брал разваренную кашу. — Он слегка поерзал на сиденье и закрыл глаза. — Дома наконец-то отъемся…

Гробовое молчание в салоне «мерседеса», стремительно пересекшего город и выскочившего за Московскую кольцевую дорогу, не продлилось и пяти минут. Ничем не заполненную паузу нарушил словоохотливый от природы Николай. В основном он старался сохранять молчание только в присутствии Санчо, прекрасно понимая, что у шефа в противовес ему имеется более достойный собеседник. А когда Мошкина рядом не было и Федор Павлович пребывал в гордом одиночестве, отчего языком не потрепать?

— Федор Павлович, — обратился он к боссу, не спуская глаз с бегущего из-под колес темного асфальта. — А если серьезно… Вас убить могут?

— Всех убить могут, — философски заметил депутат Госдумы.

— Не, я конкретно спрашиваю, — не унимался водитель. — Ну, по старым каким-то делам. Или чтоб не сболтнул.

Веки Федора Павловича распахнулись.

— Чтоб кто не сболтнул?

— Да вы.

— А чего я сболтнуть могу? — Сами вопросы и уж тем более их суть были Лавру совершенно непонятны.

— Тайны какие-то криминальные, — высказал объективное, как ему казалось, предположение Николай. — Связи какие-то.

— Какие к черту тайны, Коля?! — снисходительно поморщился Лавриков. — Какие связи? Все давным-давно знают про все — и про тайны, и про связи, и про пароли и отзывы. И только играют в незнаек на Луне.

— А зачем? — Неожиданный поворот в развязанной им самим беседе откровенно заинтересовал парня. В нем проснулось элементарное человеческое любопытство.

— Зарплату получать надо?

Аргумент был более чем убедительным.

— Ох, надо, — прищелкнул языком Николай.

— Вот и все, — подвел черту Федор Павлович и тут же шутливо прикинулся перепуганной насмерть потенциальной жертвой. — И с какой вообще-то стати тебя заинтересовала вероятность моего убийства? Уже предлагали, что ли, замочить пассажира?

— Да ну вас! — Николай без труда уловил, что шеф иронизирует по данному поводу. — У меня прямой интерес. Водители обычно гибнут со своими большими боссами. Или в лучшем случае получают тяжелые увечья, несовместимые с нормальной половой жизнью.

Лавриков от души рассмеялся. Теперь все аспекты данного разговора вставали на свои законные места.

— Будь спокоен за свою половую жизнь, — обрадовал он водителя. — В меня, как правило, стреляют прицельно, не затрагивая мозги, кишки и гениталии окружающих.

— Жаль. — Коля обиженно поджал губы.

Реакция эта показалась Лавру не вполне нормальной и адекватной.

— Не понял.

— Да я хотел подкатиться насчет прибавки к окладу, — уже совсем откровенно признался меркантильный водитель. — За смертельный риск, в смысле.

— Хренушки, Коленька. — Лавр картинно сложил из пальцев дулю и направил ее в сторону зеркала заднего обзора, дабы Николай мог оценить его настрой во всей красе. — Могу предложить литр молока ежедневно. За вредность общения со мной. Или кефир. На выбор. Санчо утверждает — кисломолочные продукты полезней свежевыдоенных. Кефира — пол-литра.

— Кефир мне зачем? — выразил несогласие Николай, но все же счел целесообразным поблагодарить босса за предложение: — Спасибо.

— Не за что. — Федор Павлович пожал плечами. — Я все равно шутил, потому как скупым стал — жуть!

Пронзительный взгляд новоиспеченного депутата переместился за боковое окно, но созерцать на улице, кроме полной темноты, было нечего.

Нынешняя обитель Федора Павловича Лаврикова, где он проживал со своей новой семьей и, можно сказать, по новым законам общения, разительно отличалась от предыдущей, от того особняка, где он жил когда-то в окружении коротко стриженных и накачанных до предела братков.

Сейчас его местом жительства являлась обычная деревянная дача с многочисленными пристройками на разных уровнях, с бессмысленными башенками, выносной застекленной верандой и балкончиком в мансарде. Жестяная труба, расположенная практически на самом видном месте, свидетельствовала о наличии газа. Естественно, имелся при даче и водопровод. То есть, как ни крути и ни изощряйся в названиях, это была классическая постройка конца пятидесятых или начала шестидесятых годов с большим заросшим участком в давно освоенном людьми месте.

По былым меркам все это, конечно, считалось верхом роскоши или свидетельствовало о высоком положении хозяев, но только не сейчас. Хотя бы потому, что доски внешней обшивки кое-где почернели, темно-зеленая краска начала шелушиться, а нижняя ступенька крыльца и подавно вросла в землю. Санчо божился исправить все эти недостатки, но у вечно занятого и нагруженного работой помощника депутата Государственной думы всякий раз до этого руки не доходили.

Тем не менее на данной даче абсолютно во всем проявлялись и уют, и атмосфера так называемой обжитости, которой полностью лишены особняки-дворцы, наскоро возведенные на бывших пастбищах или пашнях. В последнее время именно этот факт наиболее импонировал уставшему от окружающей его пустоты Лавру.

Сидя на самой верхней ступеньке слегка покосившегося крыльца, Санчо вовсю наяривал медиатором по струнам раздобытого где-то банджо. Рядом с ним расположилась и Клавдия. Романтично склонив голову на плечо своего немолодого уже бойфренда и вдыхая носом приятный запах его одеколона, Розгина с удовольствием предавалась прослушиванию выводимой Мошкиным мелодии в стиле негритянского блюза.

Александр завершил очередное исполнение, перевел дух и едва ли не во весь голос пафосно произнес с интонациями проработавшего в этой области всю свою жизнь конферансье:

— А теперь, уважаемая публика, вашему вниманию предлагается старинная и печальная песня протеста, повествующая о судьбе бедного американского негра, который на свои кровные мог купить «кадиллак», дом на пять спален, но при всем том не мог купить туристическую путевку в Советский Союз из-за своего природного цвета кожи и в результате был вынужден повеситься на суку дерева секвойя!

— Правда, что ли? — Клавдия приподняла свой массивный подбородок и всего на мгновение пересеклась с Мошкиным взглядом. Ее удивление от только что услышанного было вполне искренним и оправданным.

— А то! — задорно вскинулся Санчо.

И он тут же исполнил полную абракадабру, слабо имитирующую английский язык. Надо заметить, что и голос, и музыкальный слух у Мошкина отсутствовали напрочь. В силу этого несложно было представить, как выглядели данные потуги Александра посоперничать с зарубежными исполнителями. Однако Клава слушала его с неподдельным интересом, время от времени заглядывая в сосредоточенное лицо певца.

— Трогательно-то как, господи, — призналась она, когда вопли ошалелых мартовских котов, изрыгаемые устами кавалера, прекратились. — И жалко-то как негра…

Принять в должной мере все причитающиеся ему по праву комплименты Мошкин не успел. Из дверей домика на крыльцо энергично шагнул Федечка. Он оценивающе изучил массивные спины рассевшейся на ступеньках парочки и, не дожидаясь новых музыкальных этюдов, сурово и решительно подал голос:

— Я понимаю, господа. — Его первые же слова заставили Клавдию и Санчо повернуть головы назад. — Сельская идиллия. Соловьиная ночь. Пастух и пастушка… Только соловья баснями не кормят. Или — не только баснями.

Клавдия растерянно уставилась на родного племянника, стараясь понять, что именно тот от нее хочет. Переключиться с трогательной душевной истории страдающего негра на насущные проблемы оказалось не так-то просто. Темнокожий мужчина атлетического телосложения, но с удивительно грустным лицом все еще стоял перед глазами Розгиной и примеривал себе на шею самодельную петлю, благодаря которой рассчитывал свести счеты с несправедливой по отношению к нему судьбой.

— Ты на что-то намекаешь, Федечка? — заморгала глазами Розгина. — Хочешь чего-то, правильно?

— Удивительная проницательность, — саркастически скривился юноша. — Я хочу пожрать, тетечка. — После чего веско добавил: — Хоть раз в день.

Санчо отложил в сторону свое банджо и поднялся на ноги. По его мнению, прерывать искусство вокала на самой его кульминационной точке было по меньшей мере кощунственно. Тем более, что Федечка так и не позволил его музыкальным талантам развернуться в полной мере. Во всей своей красе, так сказать. Мошкин рассчитывал поразить возлюбленную еще несколькими произведениями, имевшимися у него в качестве заготовок. Теперь, видимо, придется отложить этот процесс до лучших времен. И все из-за чего? Из-за такой банальной причины, как еда. Нет, конечно, Александр и сам был большим поклонником такого смертного греха, как чревоугодие. Но когда речь шла не о его желудке, а о каком-нибудь ином, это уже не так принципиально.

— Следует говорить не «пожрать», а «покушать», — наставительно произнес он, обращаясь к лавровскому потомку.

— Ты покушать хочешь, Санчо, а я — пожрать, — как ни в чем не бывало парировал Федечка. — Сутками на одних кусках. Все горят на производстве, всем недосуг…

Мошкин согласно покачал головой, признавая всю убедительность этих доводов. Для него всегда самым неоспоримым из аргументов являлось то, что человек питается на кусках, как только что выразился Розгин. Кушать всухомятку крайне вредно для пищеварительного тракта. У некоторых после этого даже язва открывается. И Санчо знал, у кого именно. Может, у Лавра и не от этого, конечно, появилась болезнь, посадившая его на диету, но факт остается фактом. Это от неправильного питания.

— Мальчик в чем-то прав, — обратился он к подруге своего сердца. — Пусть не по форме, но по сути…

— Да стоит ужин! Стоит! — недовольно проворчала Клавдия, приподнимаясь с крыльца. — Только я присяду один раз за день на минутку, они кричат в четыре руки! В пароварке — котлеты диетические, овощи. В духовке — мясо в фольге. Пахнет же! Неужели не слышите?

— Пахнет. — Санчо смешно повел своим мясистым картофелеобразным носом.

— Пахнет, — поддержал старшего товарища и Федечка.

— Вкусно пахнет. — О музицировании Мошкин забывал достаточно быстро, когда речь заходила о чревоугодии. — Со специями.

— Тогда звоните Лавру. — Клавдия ступила на порог дома и направилась внутрь помещения. — Где он мотается? Два раза накрывать на стол я не буду! Из меня самой этот бизнес все соки выпивает!

Она скрылась в глубине дачи, а мужчины остались на улице, предоставленные друг другу. С минуту, наверное, они молча топтались в непонятной нерешительности, после чего Федечка широко развел руками.

— Какая взаимосвязь, логика? — спросил он стоящего напротив Александра.

— Ты умный, значит, будь снисходительным, — нравоучительно заметил тот и, снова опустившись на покосившееся крыльцо, поманил юношу пальцем. — Присядь-ка лучше.

— Слушаю, сэр. — Розгин покорно исполнил просьбу старшего.

— У тебя эта вселенская паутина фурычит? — поинтересовался Санчо, и собеседник прекрасно понял, что мужчина имеет в виду Интернет.

— Конечно, — с легкостью ответил юноша. — Здесь же московский телефон был.

Александр на мгновение замялся, прикидывая, как бы ему лучше подойти к интересующей теме, но, так ничего путного и не придумав, отважился на беседу с пареньком откровенно и без обиняков. В конце концов, умные люди всегда приветствуют истину.

— Мне бы тогда… Не в службу, а по большой дружбе… Раскопай-ка ты все-все про большую такую торговую сеть. «Твоя империя» называется, — проинформировал Санчо. — Что в ней? Что вокруг нее?.. Можешь?

— Наверно, смогу, — ответил Федечка, неопределенно пожимая плечами. По большому счету ничего сложного в просьбе Санчо не было, но хотелось по возможности набить себе цену. Чисто мальчишеский прием. — Только после ужина.

Санчо засмеялся и слегка похлопал Розгина по сутулому сухощавому плечу. Он был чрезвычайно доволен тем, что ему удалось так быстро и безболезненно урегулировать животрепещущий вопрос.

— Я не такой садист, чтоб заставлять тебя лезть в паутину до ужина, — произнес он, отсмеявшись.

Александр предпринял попытку подняться на ноги, но озаренный неприятной догадкой Федечка удержал его за руку, вцепившись тонкими пальцами чуть выше запястья. Мошкину невольно пришлось задержаться. Он скосил глаза вниз.

— Погоди, Санчо. Погоди. — Парнишка недовольно наморщил лоб. — Мы же вроде с подобными делишками завязали?

Мошкин нахмурился. Вот этого-то он и боялся больше всего. А не дай бог, Лавр узнает! Тогда вообще караул! Тем не менее он предпринял отчаянную попытку оправдаться в глазах собеседника. Он отважно и дружески похлопал паренька по плечу. Вроде как приободрил.

— Да это совсем не подобное делишко, честное слово! — побожился он, как перед священным распятием. — Не из корысти это. Наоборот! Чисто альт… Как их?.. Альтруистические побуждения.

— Может, филантропические? — уточнил Розгин.

— Может, и филантропические. — Санчо поскреб пальцами в затылке. — Ну, с гуманитарной, короче, целью. Мне понять надо, чего в этой «Империи» происходит. Кровь уже льется, а там мальчонка один повис и почтенная дама — одноклассница нашей Клавдии. Не дай бог, что еще случится — бурю в пустыне жди, сам понимаешь.

Подобное объяснение вполне устроило юношу. Он согласно кивнул и поднялся на ноги. Рядом с ним принял вертикальное положение и Мошкин.

— Мотив ясен.

Их и без того уже завершенная беседа, после которой должна была следовать вечерняя трапеза, была прервана приближающимся шумом автомобильного двигателя. Из-за поворота с темной дороги сначала показались яркие огни фар, а затем на приусадебный участок вкатилась машина Лавра. «Мерседес» замер без движения, задняя дверца распахнулась, и на свежий воздух, потягиваясь, выбрался сам Федор Павлович. Он смерил пристальным взором стоящих на верхней ступеньке крыльца Санчо и Федечку, улыбнулся во весь рот.

— Сколько раз повторять? — Согнав с лица довольное выражение, Лавриков шутливо нахмурился. — Почетный караул должен стоять справа и слева от крыльца, а не по центру!

Домочадцы послушно подыграли депутату Государственной думы и расступились в разные стороны. Оба замерли по стойке «смирно» и, казалось, даже перестали дышать. Лавр неторопливо приблизился к крыльцу, а затем обернулся к оставшемуся сидеть в салоне Николаю.

— Коля, ставь тачку, умывайся и — ужинать, — распорядился Федор Павлович.

Едва он ступил на первую покосившуюся ступеньку, Санчо и Федечка синхронно взяли под воображаемый козырек, отдавая тем самым честь большому человеку.

— Вольно, — скомандовал Лавриков, и тут взгляд его наткнулся на сиротливо притулившийся на крыльце музыкальный инструмент. Мошкин так и не успел подобрать его по завершении солирования. — Санчо, откуда у нас в доме мандолина? От предыдущих хозяев, что ли? Надо вернуть.

Александр, насколько смог, подобрал свой необъятный живот и распрямил спину.

— Виноват, не мандолина это, — по-военному опротестовал он последние слова Лавра. — Банджо, товарищ главнокомандующий!

— Тем более! Откуда банджо?

— Купил, — бесхитростно отрапортовал Санчо.

Федечка слегка наклонился вправо, поднялся на цыпочки и, когда его губы оказались почти на уровне лавровского уха, доверительно произнес так называемым театральным шепотом, чтобы при этом его мог слышать и Санчо:

— Стибрил где-нибудь. Или взятка от ходатая по твою депутатскую душу.

— Факт, — мгновенно посуровел Федор Павлович, испепеляя Мошкина уничтожающим взором. — Стибрил. Или взятка.

— Никак нет! — открестился Санчо. — Товарный чек из магазина имею! И кассовый! И ни один ходатай мне почему-то взятки в виде банджо отродясь не предлагал! Музыка в народе, господин депутат, совсем померла! — Он обиженно поджал губы и, уже не в силах сдерживать свой огромный живот, полностью расслабился. — Культура игры на банджо безвозвратно скончалась. Одна надежда на тебя, ваше сиятельство, чтоб законом ввести обязательный курс струнного исполнения!

— Ага. Правильно. — Лавриков тоже больше не выдержал театральщины, и строгое лицо разгладилось, сменившись на добродушное, чисто человеческое. — Черновичок напиши, а я подам в комиссию на резолюцию…

— Уже пишу. — Александр посчитал этот момент для себя наиболее подходящим, дабы ретироваться в дом и раньше остальных занять место за накрытым для семейного ужина столом.

Когда верный соратник скрылся в дверном проеме, Лавр с неподдельной любовью обнял сына за плечи и привлек его к себе. Провел рукой по рыжим непослушным волосам, отчего на сердце сразу стало тепло и приятно.

— Привет, сынок, — ласково произнес он.

— Здорово, папа, — в унисон ему ответил Федечка.

От этого непритязательного приветствия Лавриков почувствовал себя на седьмом небе от счастья. А ведь каких-то полгода назад или около того он и предположить не мог о подобных ощущениях в его, казалось бы, окончательно зачерствевшей душе.

— Такие простые, хорошие слова, да? — произнес он с улыбкой.

— На том стоим, — улыбнулся Розгин.

Лавр еще потрепал паренька по волосам и воздел очи к темному небесному куполу. Сегодняшняя ночь выдалась спокойной и безветренной. На небе ни единого облачка. Усыпанное звездами пространство вызывало приятное умиротворение и ощущение бесконечного спокойствия. Федор Павлович втянул воздух ноздрями.

— Как ты думаешь, — заговорил Федор Павлович через минуту. — В обозримом будущем нам дадут какую-нибудь еду?

— Три минуты тому, как я уже распорядился на сей счет. — Взгляд Розгина был устремлен вверх, в том же направлении, что и у его отца.

— Ну и как?..

— Выполняется, судя по запахам, — приятно порадовал народного избранника Федечка.

— Слава богу, хоть что-то выполняется, — кивнул седой головой Лавриков. — Судя по запахам.

Они машинально, не сговариваясь, посмотрели друг на друга, после чего Федор Павлович быстро сбросил свои модные дорогие туфли из крокодиловой кожи и, спустившись с крыльца, уселся прямо на траву.

— Фу-у. — Он шумно выпустил воздух из легких. — Когда я здесь, здание Госплана кажется мне кошмарным сном… Зря сунулся не в свое болото… Смыться бы на волю, пока не поздно. Кустики, ягодки, проблема рационального устройства компостной ямы… Какой кайф под рукой!

Федечка не стал садиться рядом с ним, а просто встал рядом и опустил руку на сухопарое плечо родителя.

— Не отпустят, папа, — тихо произнес юноша.

— Меня?! Это кто же?

— Долги.

Против этого Лаврикову возразить было нечего.

— Да, — вымолвил он после непродолжительной паузы. — Кое-что я должен.