1

Сквозь сон мне казалось, что я слышу, как дед шлепает по квартире. Скрипела дверца холодильника, громыхал чайник. «Жалко деда, — привычно подумал я, зарываясь глубже в теплое одеяло, — помирает дед». Три недели назад, когда дозвонилась до меня тетя Настя и сообщила, что дело плохо, а ухаживать некому, я взял месяц за свой счет и прилетел. Месяца хватит, вздохнув для приличия, деловито сказала по телефону тетя Настя, онколог говорит — в любую минуту…

Я поднес к самым глазам руку с часами, сонно пытаясь определить, что показывает светящийся циферблат. Половина седьмого. Февральская темень за окном. Вздохнул, перевернулся на другой бок и вдруг понял, что совершенно не сплю, а лежу, затаив дыхание и напряженно прислушиваясь.

Дед помер три дня назад, а вчера мы его похоронили.

Осторожно, стараясь не скрипнуть пружинами, я сел на кровати. В прихожей горел свет. Я на цыпочках вышел в коридор и остановился на пороге кухни. За столом, положив локти на клеенку, сидел Валиулин и прямо из банки ел консервированного лосося. Выпуклые стекла его очков приветственно сверкнули, и он с набитым ртом сделал жест рукой, как бы приглашая меня разделить с ним трапезу. Валиулинское круглое лицо, крепкое и скуластое, как антоновское яблоко, выражало максимум доброжелательности. Но, стоя в одних трусах, босиком, с поджатыми на холодном полу пальцами, я чувствовал, как меня охватывает раздражение.

— Незаконное вторжение в квартиру, — сказал я хмуро. — Давно кодекс не перечитывал?

Проглотив кусок, он радостно хихикнул:

— Двери запирать надо!

Я еще постоял, посмотрел на него в упор, но ни черта больше не высмотрел на его физиономии и пошел за тапочками, по дороге прихватив из ванной халат. Когда я вернулся, Валиулин, пыхтя и отдуваясь, пил чай из большой дедовской кружки. Сев на табуретку напротив него, я, как мог более холодно, поинтересовался:

— Чем обязан?

От чая у Валиулина запотели очки, он снял их, стал протирать мятым, не слишком свежим платком. Его маленькие близорукие глазки покраснели, в уголках стояла влага.

— Да вот… Ехал мимо. Дай, думаю, загляну поболтать…

— Понятно, — кивнул я. — Полседьмого утра — самое времечко. Для светских визитов.

— Сам знаешь, какая работа, — простодушно развел руками Валиулин, не желая замечать моей иронии. — Заехал, значит, а ты того… Спишь. Решил: чего будить? Поем пока…

Тот, кто плохо знает Валиулина, может, и купился бы. Но я, слава Богу, знаком с ним лет десять. И ни на секунду! не усомнился, что он неспроста строит тут из себя валенка, что у него ко мне дело. А я никаких дел иметь с ним не желал. Вообще, разбуженного спозаранку человека легче легкого привести в раздражение. Явился под утро бывший начальник, заметьте, незваный, морочит голову, а ты сидишь перед ним недопроснувшийся, полуодетый и должен почему-то его слушать.

— Простой ты, Валера, как этот стол, — сказал откровенно зло. — Заехал поболтать, заодно поел. Мы с тобой, между прочим, два года не виделись. И запросто можем еще двадцать два не увидеться.

Он по-птичьи склонил голову набок, словно приценивался ко мне, как к товару в витрине, и вдруг спросил:

— А что, обратно не тянет?

В груди у меня похолодело. «Вот гад-то?» — подумал я. Уж в чем не могло быть сомнений, так это в том, что Валиулин ввалился ко мне с утра пораньше не за тем, чтобы звать меня на работу.

— Не тянет, — отрезал я, очень надеясь, что голосу меня при этом железный, а лицо каменное.

— Неужели все еще дуешься?

Тут уж я не удержался, хмыкнул:

— Хорошее ты слово нашел. Точное. Именно так: дуюсь.

— Зря, — сообщил он, подумав немного. — Другой на твоем месте спасибо сказал бы. Тебя ж фактически из тюрьмы вытащили. Нехорошо. Неблагодарно.

— Вытащили? Из тюрьмы? — Я попытался заглянуть ему в глаза, чтобы понять, насколько серьезно он говорит, но ничего, кроме сверкания стекол, не увидел. И, решив не заводить опять старую пластинку, махнул рукой: — Ты не хуже меня знаешь, что я ни в чем не был виноват.

Валиулин хохотнул:

— А ты думаешь, в тюрьме одни виноватые сидят?

Мне надоел этот глупый, бессмысленный разговор. Демонстративно зевнув, я вяло пожал плечами:

— Довольно странное рассуждение для зама начальника отдела МУРа.

— Начальника, — поправил он меня. — Странное рассуждение для начальника отдела.

— Вон чего. А Макарыч, значит…

Валиулин удрученно развел руками:

— На пенсии. Возраст, возраст…

— Молодец, — похвалил я его. — Растешь. Может, еще и генералом станешь. Давай говори, что нужно, я дальше спать пойду.

Валиулин посмотрел на меня удивленно, будто я сморозил глупость, и сказал:

— Так ведь я и спрашиваю: обратно не тянет?

Я молчал. Я не знал, что говорить. Тянет? Не тянет?

— В розыск? — выдавил я из себя, с ужасом ощущая, что нет в моем голосе железа, а лицо совершенно некаменное.

Валиулин помотал головой:

— Сразу в розыск нельзя. Не поймут.

И тут я страшно разозлился. На Валиулина. На себя. На весь мир. Кто это не поймет? Кому надо, все прекрасно понимает, а если не понимает — значит, не хочет. Формулировочки. Я встал, гордо запахнул старый дедовский халат, сказал с достаточной, как мне казалось, издевкой:

— У вас что, недобор в постовые на вахте? Так я вообще-то не безработный. Я вообще-то юрисконсульт на большом заводе. У меня, между прочим, квартальные и тринадцатая…

— Сядь, не ерепенься, — неожиданно жестко сказал Валиулин, и я чуть было по привычке не выполнил приказ, но в последний момент гордо остался стоять. Тебе что-нибудь говорит такая фамилия — Зиняк?

Я механически кивнул.

Со времени моего приезда мне приходилось слышать ее чуть не каждый день. В очередях, на лавках перед подъездом говорили о Зиняке, даже вчера на дедовских поминках рассказывали какие-то новые ужасные подробности. Зиняк был участковым в здешнем микрорайоне и жил с женой и двумя дочками в соседней «хрущобе», на первом этаже. Сейчас история, как положено, обросла немыслимыми деталями, но, если их отбросить, произошло, видимо, вот что. Зиняк после рабочего дня ужинал с семьей и вдруг увидел в окно, что из подъезда дома напротив выходят трое не известных ему мужчин с сумками и чемоданами. Как был, прямо в тренировочном костюме, он выскочил на улицу. Что там произошло дальше, точно установить трудно: как на грех свидетелей в этот час рядом не оказалось. Но можно предположить, что Зиняк попытался остановить неизвестных, те побежали. Судя по следам, оставшимся на месте происшествия, он догнал одного из них, они сцепились, упали, стали бороться в снегу, и тут, вероятно, вернулся один из тех, что успели убежать, и ударил Зиняка ножом в спину. За углом их ждала машина — кто-то запомнил, что тем вечером там стояли «Жигули» с погашенными огнями, но на номер, конечно, внимания не обратили. Даже цвет не разглядели толком, потому что автомобиль стоял в тени дома, в неосвещенном месте, и был к тому же, как показалось свидетелю, весь заляпан грязью.

Зиняк умер не сразу. Он сумел подняться и пошел вперед, через сквер. Надо думать, он хотел добраться до дорожки, идущей от метро, на которой всегда есть люди, но сделать этого не смог. Его нашли в десяти метрах от нее часа через полтора. Уже мертвого.

— Ну, раз говорит, — вздохнул Валиулин, — тогда я тебе еще кое-что порасскажу. Да ты садись, садись… И я сел.

— Дело в том, что квартирка, которую в тот вечер обнесли, была выбрана не случайно, а по наводке. Почему я так думаю? Потому, что, во-первых, пришли тогда, когда хозяева были в отъезде, — Валиулин загнул один палец, во-вторых, все соседи по площадке находились дома, но в дверь им никто не звонил, стало быть, работали не обходом, а точно знали, куда идут. В-третьих, в квартире два довольно сложных финских замка, но их не ломали, а открыли отмычками, причем с минимальными повреждениями — значит, опять-таки были готовы. В-четвертых, взяли много, даже очень, но в комнатах почти ничего не переворошили: знали, где что лежит. В-пятых, действовали спокойно, неторопливо, сначала зашторили в квартире все окна, а там, где штор не хватало, занавесили специально принесенными с собой плотными тряпками, потом, как видно, зажгли свет и, не суетясь, отобрали и упаковали все, что хотели.

Валиулин загнул все пять пальцев и повертел передо мной плотно сжатым кулаком.

— Ну как, достаточно?

Я пожал плечами:

— Скорее всего — да, по наводке, но для полной уверенности…

— А для полной уверенности, — перебил меня Валиулин, — есть шестой пальчик! — И тут же этот пальчик продемонстрировал. — За последние одиннадцать месяцев в Москве совершено семнадцать аналогичных краж: все, как одна, из богатых квартир, в отсутствие хозяев в городе, с подбором ключей, а главная деталь — с этими тряпками на окнах.

— Ничего не понимаю, — удивился я. — Семнадцать краж! Да если грамотно поработать с потерпевшими…

— Ты нас за дураков-то не держи, — снова перебил Валиулин. — Работали, не сомневайся. Только ни черта не наработали. Потерпевшие — Ноев ковчег какой-то, от профессоров до фарцовщиков. Половина друг друга просто знает, с другой половиной есть общие знакомые или знакомые знакомых… Короче, такая каша! Мы тут список составили, человек семьдесят, все по большей части солидные, уважаемые люди, я тебе потом его дам…

Он еще что-то говорил, объяснял про этих людей, про этот список, но я его не слышал, у меня словно уши, заложило.

— Погоди, — остановил я его, — да погоди ты! Мне-то он на кой, твой список?

Валиулин замолчал, зачем-то снова снял очки, но протирать их не стал, просто повертел в руках, будто раздумывая, нужна ли ему эта вещь. Решил, очевидно, что нужна, и со вздохом водрузил на место.

— Семь краж из семнадцати совершены в вашем районе, на территории одного отделения. Три из них — в микрорайоне, который обслуживал Зиняк. Я хочу, чтобы ты пошел на его место.

— А почему меня? — спросил я недоверчиво. — Что, нельзя кого-нибудь из ребят откомандировать?

— Можно, — покладисто согласился Валиулин. — Только шило-то в мешке не утаишь! Где гарантия, что тот, кому надо, не пронюхает, что новый участковый еще вчера был сыщиком в МУРе? А если пронюхает, сам понимаешь, какой будет результат… Ты — совсем другое дело! Ты здесь родился и вырос, многих знаешь, тебя знают — раз. — Он по своей манере принялся загибать пальцы. — Известно, что пару лет назад тебя выперли из органов…

При этих словах я почувствовал, как щеки мои непроизвольно заливает краска. Мысль вертелась в голове почему-то одна: дурак ты, Валиулин, разве так людей уговаривают?! А он тем временем невозмутимо продолжал загибать свои короткие толстые пальцы:

— …Так что ничего удивительного в глазах людей не будет, что ты туда снова попросился, ну, тебя и взяли пока с понижением — два.

— Да не прошусь я!

Было действительно в валиулинском предложении что-то унизительное. Зовут, когда понадобился…

— Не просишься, — мягко подтвердил Валиулин. — Я тебя прошу. Мы просим. И наконец, три: ты хороший сыщик.

— Если хороший, что ж вы дали меня сожрать? — поинтересовался я язвительно. Но Валиулин только плечами дернул и ничего не ответил, сочтя, как видно, вопрос риторическим — раз, к данному делу не относящимся — два.

— Ну ладно, — сказал я после паузы, убедившись, что в этом направлении разговор развиваться не будет. — А вы сами себе голову не морочите? У нас в районе полным-полно дорогих кооперативов вперемешку с домами для начальников. Престижный у нас райончик! Чего ж удивляться, что как раз тут и воруют?

— Семь, — проникновенно произнес Валиулин, подливая себе в кружку остывшего чая. — Семь из семнадцати. Тут не надо быть Эйнштейном…

— Допустим, — продолжал я упрямиться. — Но при чем здесь участковый? Участковый — это всего домов пятнадцать-двадцать. Может, в то же отделение да своего человека сыщиком, а?

— Три, — уже не проникновенно, а укоризненно, как непонятливому ребенку, почти пропел Валиулин. — Три из семи на территории Зиняка. И если сыщик будет шастать по домам с расспросами, тот наверняка насторожится. А что участковый ходит — так это его работа!

— Значит, — подытожил я, — ты считаешь…

— Ага, — кивнул с готовностью Валиулин. — Наша контора, правда, компьютером еще не обзавелась, но по старинке, на глазок… Очень много шансов, что наводчика надо искать где-то здесь.

 

2

Я сидел в углу и листок за листком читал доставшийся мне в наследство небогатый архив. Зиняк не любил запятых, мысль его была пряма: «Мною участковым инспектором Зиняком Г. Г. около 23 часов в квартире № 6 дома № 14 по Воробьевскому переулку обнаружены двое мужчин в состоянии опьянения без документов. Проживающая в квартире Муралева Е.В. нецензурно угрожала и оставлена дома будучи мать малолетнего ребенка». Но по большей части в папках были жалобы участковому от населения, а иногда следующие за ними объяснения тех, на кого жаловались. Кто-то пил, кто-то лупцевал жену, кто-то резал соседу обивку на двери. Все это была теперь моя работа.

Когда я сварливо заметил Валиулину, что кроме поиска иголок в стоге сена у участкового своих дел по горло, он только пожал плечами:

— Две зарплаты я тебе обещать не могу.

Впрочем, к этому моменту ему уже было ясно, что я согласен. Все как-то разом совпало: смерть деда, моя комната в общежитии для молодых и не очень молодых специалистов, где я за два года изучил все узоры на обоях, предрассветный Валиулин в роли Сирены. Одним словом, тоска по ностальгии.

— Езжай на свой завод, увольняйся, — сказал он мне на прощание: вернешься в Москву, подавай документы в кадры, все будет нормально. Чем быстрее начнешь работать, тем лучше. Только одно условие: о том, что ты делаешь для нас, никому ни слова.

— То есть? — удивился я. — Даже в отделении?

Валиулин со скорбным видом пожевал губами и кивнул:

— Даже в отделении. Мы ведь с тобой про него ничего не знаем. Кто он, что, какие связи, какие возможности? А береженого Бог бережет…

Из того, что осталось мне от Зиняка, цельная картинка местных нравов не склеивалась. Это были какие-то незавершенные отрывки из чужих драм, клочки страстей. К тому же я нашел всего два заявления от жильцов тех домов, которыми интересовался Валиулин. Рогачевский Борис Константинович, персональный пенсионер, жаловался на Соколкова, соседа сверху, ведущего антиобщественный образ жизни: у него, что ни день, допоздна сидят гости, стучат каблуками, двигают у пенсионера над головой мебель, а уходя, хлопают лифтом. Еще гражданка Брыль Е.Ф. сообщала властям, что из ее почтового ящика два раза за один месяц пропадал «Огонек». Негусто, а ведь надо с чего-то начинать.

В замке завозились ключом (я закрылся, чтоб не мешали), стало быть, появился оперуполномоченный угрозыска Валя Дыскин, тоже доставшийся мне в наследство — они с Зиняком работали в паре. Отворилась дверь, он стоял в проеме боком, делая энергичные приглашающие жесты и говоря:

— Заходи, красавица!

С порога шагнул в кабинет и, ссутулясь, остановился посреди прохода мужчина с сиреневым лицом. Вглядевшись, я подумал, что он мог бы работать в медицинском институте, демонстрируя студентам, как проходят у человека лицевые сосуды: все они отчетливо проступали на его физиономии, похожей на контурную карту. Маленький вихрастый Дыскин легонько подтолкнул его в спину:

— Садись вот сюда. Эта болезнь на ногах не переносится.

— Какая еще болезнь? — насторожился сиреневый, но Дыскин не ответил, а шустренько бочком протерся между ним и краем стола, плюхнулся на стул, загромыхал ящиками, зазвенел ключами, заскрипел дверцей сейфа. Перед ним на столе возникла стопка чистой бумаги и тонкая коричневая палочка «дела».

— Давай, быстренько, нет у меня на тебя времени, — сказал он, нетерпеливо тыча пальцем в свободный стул, и мужчина покорно на него опустился. Левый локоть когда-то черной, а сейчас серой от грязи и времени стеганой куртки был разорван, жеваные коричневые штаны бахромились по низу. На фоне общей тусклости только его лицо, как керосиновое пятно в луже, переливалось всеми оттенками, вплоть до фиолетового.

Дыскин раскрыл папочку.

— Вот какая неприятная история, — начал он с эпической интонацией, приключилась вчера в квартире 60 дома 21 по 2-й Власьевской. Кражонка вышла. Мелкая, конечно, — добавил он, испытующе вглядываясь в мерцающее перед ним пятно, — но кража! В связи с этим прискорбным фактом вопрос: есть у вас, гражданин Парапетов, что-нибудь сообщить правоохранительным органам?

— Я, что ли, украл? — сипло поинтересовался мужчина.

— Да разве я сказал, что ты? — удивился Дыскин. — Я спросил: есть что сообщить или нет?

— Нету… — помотал головой Парапетов.

— На нет суда нет, — согласился Дыскин. — Пойдем дальше. Знакомы ли вы с Клоповым Сергеем Леонидовичем?

Парапетов молчал.

— Ну, смелее, смелее, — подбодрил его Дыскин. — Вы ж в одном подъезде живете! Неужто забыл? Высокий такой, чернявый!

— Знаком, — выдавил из себя Парапетов.

— Какие у вас с ним отношения? Дружеские?

— Вроде того…

— Выпиваете иногда вместе, да?

— Бывает… Чего уж там… — махнул рукой Парапетов, глядя в сторону.

— Ну и хорошо, — радостно подытожил Дыскин, — ну и замечательно! У меня лично больше вопросов нет. Вот вам бумага, вот ручка, напишите объяснение. Здесь удобно? А то сюда пересядьте.

Парапетов взял ручку, занес ее над листом бумаги и застыл.

— А… как писать-то?

— Вот те раз, — огорчился Дыскин. — До сорока лет дожил детина, не умеет объяснение написать! Впервой тебе разве?

— Я в смысле… — голос у Парапетова вдруг сел, он прочистил горло. — В смысле, про что писать-то?

— Не знаешь? — удивился Дыскин. — Ну, давай я тебе помогу. Пиши: «Начальнику отделения майору милиции Голубко В. З. от Парапетова Михаила Антоновича, проживающего…» Адрес свой не забыл? Давай. Написал? Пиши дальше: «Работающего…» Ты где сейчас работаешь? — вдруг участливо поинтересовался он.

Парапетов тяжко вздохнул.

— Понятно. Пиши: «В настоящее время нигде не работающего. Объяснение». Написал? Поехали дальше. С красной строки: «С ранее судимым Клоповым С. Л. я знаком с детства, живем с ним в одном подъезде. Отношения между нами дружеские, иногда вместе выпиваем, но…» Поставь запятую перед «но». Поставил? «…но мне ничего не известно о том, что в конце марта сего года Клопов менял бачок в туалете квартиры Горновых и похитил при этом с гвоздя возле вешалки ключ от входной двери». Точка. «Я ничего не знаю о том, что 2 апреля он тайно проник в квартиру Горновых в отсутствие хозяев и вынес оттуда радиоприемник „Маяк“, восемь книг разных наименований и бутылку грузинского коньяка». Побыстрей пиши, побыстрей! Чего заснул? «Я не распивал этот коньяк вместе с Клоповым и не продавал радиоприемник возле магазина „Гастроном“ по Большому Сытинскому проезду…» Что с тобой, Миша?

Парапетов прекратил писать и сидел, почесывая другим концом ручки в коротких и жестких, давно не мытых волосах.

— Застукали, значит… — протянул он тоскливо.

— Выходит, так, — подтвердил Дыскин.

— Только я в квартиру не ходил, Валентин Петрович, — сложил умоляюще руки Парапетов. — Хотите верьте, хотите нет…

— Верю, — кивнул Дыскин. — Потому что ты трусоват. — При этих словах Парапетов радостно закивал. — Да и вдвоем вы бы небось побольше утащили. Так что самое время вам сейчас, гражданин Парапетов, искренне раскаяться.

Он смял в комок лист с «объяснением» и ловко кинул его в корзину через всю комнату.

— Бери бумагу, иди в коридор, там есть стол. Напишешь сверху: «Чистосердечное признание». А дальше все подряд…

Когда Парапетов ушел, я спросил с любопытством:

— Кто их там видел?

— А никто, — легко ответил Дыскин. — Как мне заявление про кражу принесли, я сразу: ключ в тайнике друг другу оставляете? Нет. А запасной где? В прихожей висел. Кто из посторонних был за последнее время в квартире? Клопов, бачок менял! Ну, все ясно. А где Клопов, там и Парапетов. Клопов тертый, черт, я и начал с дружка его.

— А как ты узнал, что они приемник у гастронома продавали?

— Где ж еще? — удивился Дыскин. — Там винный, около него что хочешь купить-продать можно. Ну как, ловко?

— Ловко, — согласился я. — Потому что он дурак стоеросовый. Мог запросто отпереться: приемник продавал, а что краденый, не знал. И на коньяке тоже не написано. Презумпция невиновности.

— Презумпция… — проворчал Дыскин. — Ему и так ни черта не будет, откажут за малозначительностью. А с умным я бы и разговаривал по-другому. Умные приемники «Маяк» не воруют. Они вон, у Таратуты, архитектора, на четырнадцать тысяч вынесли, шестой месяц ищем…

Мне показалось, что он слегка обиделся. Но и я тоже хорош, что за дурацкий у меня характер! Ну, хочет человек, чтоб его похвалили, — так похвали! Самому, что ли, не нравится, когда тебя хвалят? Я быстренько сменил тему и деловито поинтересовался:

— Много «висяков» сейчас на нашей территории?

Судя по всему, этот вопрос не поднял Дыскину настроения. Он длинно вздохнул:

— Смотря как считать. Если автомобильные дела отбросить, то выйдет семь. Одно убийство и шесть крупных квартирных, из них три — с этими тряпками, слышал, наверное?

Я кивнул неопределенно: дескать, краем уха.

— Ну тогда сам понимаешь, их по городу целая серия, они только формально на нас висят, а плотно ими ваши муровские занимаются. Они теперь землю роют, особенно после того, как Гришу убили. — Без особого пиетета к «муровским» он скептически помотал своей вихрастой башкой. — Целый список составили, человек аж в сто! А толку? Ни фига! Да даже если б они вычислили кого надо, что с ним делать? Колоть, как Парапетова? Так ты правильно говоришь, он дубина, а если тот поумнее окажется? Вычисления… Эти вычисления прокурор своей колотушкой штемпелевать не станет, ему доказательства подавай. А где они, доказательства? Те ребята, что молотят квартиры, скорее всего прямого отношения к терпилам не имеют, может, и фамилию не знают, а кто наводит, если у него хоть капля мозгов есть, дома ворованного не держит. Начни его прижимать — он концы в воду и на дно, в песочек. Ох, домудрятся они там, на Петровке! — закончил он с осуждением и добавил: — Мудрилы…

— А ты что предлагаешь? — спросил я.

— Меня не больно спрашивают, — иронически ухмыльнулся Дыскин. — А предлагаю я: ждать! Как учит нас наука криминалистика, преступник всегда оставляет след, а профессор Дыскин — он ткнул себя пальцем в грудь, — делает из этого вывод, что ежели мы этот след сейчас не нашли, найдем в следующий раз! Или их самих засекут, или автомобиль ихний, или из вещей чего-нибудь выплывет.

На этот раз я промолчал. В конце концов, в отделении я всего второй день и не мне напоминать Дыскину про погибшего Зиняка, с которым они, говорят, дружили. Я промолчал, хотя мне и было что сказать. Конечно, кое-какой резон в дыскинских словах был: вон ведь и Валиулин боится спугнуть того раньше времени. Но просто ждать, сложа руки… Видно, что-то отразилось все-таки на моем лице, потому что Дыскин продолжил вдруг с неожиданной злостью:

— Да, да! Все я знаю, что ты мне можешь сказать, бандиты на свободе и так далее. Но давай рассуждать: можно сейчас спугнуть их, загнать вглубь, чтоб они потом где-нибудь в другом месте вынырнули. А можно спокойно выждать момент и взять их с поличным. Что лучше?

Я подумал, что лучше всего, наверное, осторожный план Валиулина, но вслух не высказался, разумеется. Интересно, почему он все-таки просил меня молчать даже здесь?..

Через дверь было слышно, как в коридоре затрещало, зашелестело — включился динамик. Прокашлявшись, он сообщил:

— Участковый Северин, зайдите к дежурному.

Я торопливо поднялся.

— Ну, началось, — констатировал Дыскин, добавив обнадеживающе: — И теперь уж никогда не кончится.

Навалившись грудью, окошко загораживал крупный мужчина в шапке пирожком. Поэтому я толкнул дверь и прошел прямо в дежурную часть. Дежурный по отделению Калистратов страдальчески объяснял, и было видно, что объяснял уже не по первому разу:

— Ну, ни при чем тут милиция, понимаете? Ни при чем! Что я должен, по-вашему, сделать? Броневик туда послать? Нет у меня броневика.

— Вы власть, — возмущенно шипел мужчина, норовя просунуть голову в самое окошко, но ему мешал пирожок. — А они натуральные хулиганы!

— Хулиганов вы не видали, — с непонятным сожалением вздыхал Калистратов. Вам сказали: обращайтесь в торг. А я не могу заставить магазин выдать жалобную книгу. Это не в моей компетенции.

— Где ваш начальник? — загремел мужчина грозовыми раскатами.

— Второй этаж налево, комната двенадцать, — с видимым облегчением быстро ответил дежурный. И тут же повернулся ко мне: — Ляпуновская, 6. Стеклянный дом, знаешь?

Я кивнул.

— Домоуправ звонил, заливает квартиру сорок, совсем залило. А наверху, видать, дома никого нет. Они хотят вскрыть дверь, давай поприсутствуй и, если надо будет, все оформи.

Стеклянным домом называют у нас кооператив «Луч», кажется, самый старый в округе. Подмяв под себя несколько глухих и полуослепших деревянных домиков с заросшими палисадниками, его десятиэтажный корпус из светлого силикатного кирпича вырос здесь в середине шестидесятых предвестником будущих перемен. Он сразу занял господствующее над местностью положение, потеснив в правах моего «жолтовского» (или «жилтовского», как говорили давно забывшие, откуда идет название, местные жители), подковообразную семиэтажку, еще до войны построенную знаменитым архитектором: с эркерами, полукруглыми стрельчатыми окошками и прочими излишествами. Впрочем, они недолго соперничали, слобода наша стремительно застраивалась. Пройдясь гигантским пылесосом, время засосало в черную трубу все, что не имело сил сопротивляться: старое, деревянное, одноэтажное. И на освобожденной перепаханной почве пошли произрастать блочные, панельные, кирпичные, с каждым поколением становясь выше и стройнее, как и положено акселератам.

Говорят, кооператив «Луч» строился по особому проекту. Рассказывали, что в его правлении были тогда очень влиятельные люди, которые и добились этого особого проекта, состоявшего главным образом в высоких потолках, больших кухнях и каменных лоджиях вдоль всей квартиры. Все это действительно было редкостью во времена повального совмещения санузлов. Ходила даже легенда, что один из членов правления был влиятельным настолько, что после жеребьевки квартир сумел перевернуть в плане еще не построенный дом так, чтобы окна его будущей спальни смотрели не на восток, а на запад! Вот какие замечательные люди жили в этом доме!

Отцы-основатели не были, однако, совершенно чужды экономии. И в целях сокращения расходов решили первый этаж сделать нежилым, отдав его под продуктовый магазин. Опрометчивость решения стала ясна, только когда дом выстроили. Вероятно, из-за того излишне влиятельного члена, который не хотел, чтобы солнце будило его по утрам, подъезды оказались на той же стороне, что и фасад магазина. Среди пайщиков пошли нехорошие разговоры про шум, грязь и пьянь, тут же кстати вспомнили о крысах, муравьях и тараканах. Короче, магазину отказали, а в построенное для него помещение пустили какую-то контору, и с тех пор в огромных витринах, как в аквариумах, снуют туда-сюда юркие секретарши, проплывают мимо толстых стекол солидные плановики и бухгалтеры. Жильцы же, получив квартиры, немедленно в массовом порядке застеклили лоджии, превратив дом в стеклянный снизу доверху.

Почему-то именно эти краеведческие сведения первыми пришли мне в голову, пока я шел от отделения, знакомым с детства маршрутом срезая угол через двор. На самом деле со стеклянным домом у меня было связано немало совсем других воспоминаний. В том числе свежих: здесь находились две из обчищенных по наводке квартир.

Меня ждали. В просторном холле около лифта за столом на месте лифтера сидел с важным видом волосатый парень в джинсовой куртке-варенке. Рядом с ним утопал в низеньком кресле маленький крепыш в сером потертом пиджаке и с мятым перекрученным галстуком поверх несвежей рубашки. А между разбросанными там и сям по холлу фикусами в кадушках метался, как видно, заливаемый жилец — в домашней куртке и в тапочках на босу ногу.

— Наконец-то! — закричал он при виде меня. — Давайте скорее, скорее, у меня там книги! Если их зальет…

Крепыш выкарабкался из кресла и протянул широкую твердую ладонь:

— Панькин, домоуправ.

Тут же вскочил из-за стола волосатый парень, резко уронил подбородок на грудь и даже, кажется, ногой под столом шаркнул:

— Малюшко, лифтер.

По лицу его бродила ерническая улыбка. Панькин, кинув на него неодобрительный взгляд, стал объяснять:

— Мы бы сами, да там… Такой жилец… Если что — не оберешься. Надо честь по чести…

Залитый приплясывал у открытого лифта.

— Пошли, Трофимыч, — позвал Панькин, и от стены в углу оторвался не замеченный мной сразу высокий худой человек в синем рабочем халате с потертой продуктовой сумкой. — Плотник, — показал мне на него подбородком домоуправ.

Лицо плотника было мне чем-то знакомо, я на всякий случай кивнул ему, он с готовностью ответил. В последнее мгновение пятым в кабину втиснулся лифтер Малюшко.

— Куда? — слабо пискнул из-за наших спин домоуправ.

— Плотник! — хохотнул Малюшко. — Там подрывник нужен. Не верите вы мне!

— Вернись на пост!

— Да не украдут ваши фикусы!

— Вернись, говорю!

— Без меня не обойдетесь!

Так они препирались, пока лифт не остановился. Малюшко первым вывалился на площадку и подскочил к двери с номером «44».

— А? Что я говорил? — Он торжествующе показывал на три расположенных один над другим блестящих никелированных замка. — Фирма! И дверь у него изнутри железная, и косяк стальной — я заходил, я знаю!

— Может, стояк внизу перекрыть? — спросил я домоуправа.

— Перекрыли уже, — ответил он, — да только там, похоже, столько налилось… Того гляди, снизу по всей квартире потолок рухнет!

— О, — застонал нижний жилец, ломая руки, — да сделайте же что-нибудь! У меня книги…

— Через лоджию, — отчеканил лифтер Малюшко. — Другого пути нет.

— А кто полезет? — подозрительно спросил Панькин. — Ты, что ли?

— Могу и я, — небрежно согласился Малюшко, но было видно, что в нем так и кипит азарт быть в центре событий. — Я уж лазил, когда Полещучка захлопнулась.

— Сравнил! — махнул рукой домоуправ. — Полещук — второй этаж, а здесь шестой!

— Какая разница? — гнул свое волосатый лифтер. — Была бы веревка покрепче или канат.

— Есть! — вскричал окрыленный внезапной надеждой нижний. — Есть трос в машине! Нейлоновый! Только бы наверху кто-нибудь был в квартире…

— Там Евгения Семеновна, она всегда дома, — заявил Малюшко, и все разом посмотрели на меня.

Вот оно что. «Вы власть…» Они хотят, чтобы решение принял я. Взял ответственность. Для того и вызвали: «Если что — не оберешься…» Что — если что? Может, сказать: делайте, как хотите? Это не в моей компетенции?

— Давайте трос, — сказал я. — Посмотрим, что к чему.

Малюшко оказался сноровистым парнем. Ловко соорудил себе из троса и скамеечки, реквизированной у Евгении Семеновны, люльку. Я настоял, чтобы он для страховки обвязал трос вокруг пояса, а за другой конец взялись мы все вместе. Через несколько секунд после того, как его голова скрылась за краем лоджии, снизу послышался голос:

— Стою на ногах. Окошки все позаперты. Выдавливать?

— Да, да! — нервно завопил владелец книг, державший самый хвост троса. Трофимыч вставит, я заплачу!

— Смотри не порежься, — обеспокоенно посоветовал Панькин, и тут же раздался решительный звон стекла. Трос ослаб.

— Готово! — радостно крикнул Малюшко. — Идите, открою!

Мы быстро спустились вниз и застали его уже в распахнутой настежь двери. За эти полминуты он страшно переменился. Глаза у него были круглые, губы прыгали.

— Что? — спросил я, предчувствуя ответ. Но он только вяло махнул рукой в глубь квартиры и посторонился, пропуская меня. В коридоре хлюпала под ногами вода. Путь в комнату ей преграждал толстый ворсистый ковер, край которого потемнел от впитавшейся влаги. Посреди этого ковра лежал ничком человек в дорогом шелковом халате. Голова его была залита кровью.

 

3

Первым делом я выгнал из квартиры на лестницу всех, включая Панькина, который бормотал, что должен присутствовать, потому что отвечает. Потом я связался по рации с Калистратовым, доложил о случившемся. Потом послал плотника вместе с Малюшко найти и принести несколько длинных досок для наведения в затопленной квартире мостов. Потом встал на часах у входа, ибо для таких случаев в служебные обязанности участкового входит лишь одно обеспечить неприкосновенность места происшествия и ждать приезда специалистов.

Специалисты не замедлили прибыть в большом количестве. Через пять минут примчалась «тревожная группа» из отделения, с нею Дыскин, который, проходя, хлопнул меня по плечу:

— Хорошее начало трудовой биографии.

Через десять минут прибыли начальник отделения майор Голубко и его зам по розыску Мнишин. Я коротко доложил обстановку и сообщил, что уже послал за досками, чтобы можно было передвигаться по квартире. Голубко одобрительно буркнул что-то и пошел на цыпочках, подтянув форменные брюки. А Мнишин, невыразительной внешности человек, всегда в мешковатом, будто на размер больше, костюме, знакомый со мной еще со времени моей работы на Петровке, остановился и спросил, глядя мне в подбородок, есть ли у меня какие-нибудь свои соображения. Я отрапортовал, что нет.

Минут через двадцать приехала оперативная бригада из дежурной части города: следователь, сыщик, врач. За ними шел со своим чемоданчиком эксперт НТО Леня Гужонкин, который при виде меня радостно поднял брови и сделал ручкой. Через полчаса пришла машина райуправления. Еще десять минут спустя из МУРа. Последним появился Валиулин. Он хмуро прошествовал мимо, коротко кивнув. Попросили понятых, и я привел Панькина и плотника Трофимыча. В квартире стало не повернуться.

Здесь было две комнаты, судя по обстановке — спальня и гостиная, обе, к великому счастью нижнего соседа, устланные коврами, которые задержали воду. Покойный хозяин, Черкизов Викентий Федорович, пенсионер шестидесяти двух лет, жил один. Труп лежал в гостиной. Я зашел туда и некоторое время постоял в углу, чувствуя себя, как в гостях у бывшей жены: тебе казалось, что ты незаменим, что без тебя все рухнет, а, оказывается, твоего отсутствия не заметили, быт налажен, жизнь течет своим чередом. Деловито рыскали по всем уголкам валиулинские сыщики, Гужонкин, приседая, щелкал камерой, монотонно диктовал протокол осмотра дежурный следователь.

— …окнами на запад. Слева от входа стоит стенка из мебельного гарнитура производства Финляндии с распахнутыми дверцами бара. В баре две полные и одна початая бутылки виски «Джонни Уокер», бутылка «Хванчкары», две бутылки «Столичной», одна бутылка коньяка «КВВК», хрустальные рюмки, фужеры, бокалы, в том числе четыре стеклянных стакана с изображением старинных автомобилей производства Чехословакии. Справа в дальнем углу возле окна тумба на колесиках, на ней телевизор фирмы «Шарп» производства Японии, на полке под ним видеомагнитофон той же фирмы. В правом ближнем углу угловой кожаный диван из того же гарнитура. На диване скомканный плед шерстяной в красно-синюю клетку производства Шотландии, а также несколько журналов «Плейбой» и других, откровенно порнографического содержания. Перед диваном столик с крышкой из толстого дымчатого стекла, на нем стопка журналов того же содержания, бутылка портвейна производства Португалии и два чешских стакана с изображением автомобилей…

Трофимыч вдруг подался вперед и сунул свой нос в один из стаканов.

— Назад! — ефрейторским голосом скомандовал Гужонкин, и плотник в испуге отпрянул.

— …с другой стороны столика, — продолжал, не прерываясь, бубнить следователь, — кожаное кресло из того же гарнитура и торшер на бронзовой ноге с зеленым абажуром, современный, производства…

Вошел один из сыщиков, что-то пошептал следователю на ухо, тот оборвал протокол на полуслове, сказал:

— Да? Очень интересно! Товарищи понятые, попрошу за мной.

В спальне горела люстра, так как окна были наглухо занавешены тяжелыми велюровыми шторами, из-под которых интимно выбивался краешек белоснежного тюля. Тут было всего два предмета мебели: огромная двуспальная кровать, небрежно прикрытая полусмятым покрывалом, и такое же огромное, метра два в поперечнике, овальное зеркало на противоположной стене. Несколько картин в старинных лепных рамах украшали стены. Одна из них, запечатлевшая какой-то скучный сельский пейзажик, висела косо, и вот как раз около нее, словно ожидая разъяснений экскурсовода, толпилось человек пять. Они расступились, пропуская следователя с понятыми, а потом вперед вышел Валиулин, который осторожно взял картину за углы и снял с гвоздя. Под ней была дверца сейфа.

— Где эксперт? — не оборачиваясь, спросил следователь.

— Тут я, — протолкался сквозь толпу Гужонкин.

— Посмотрите, сможем что-нибудь сделать?

Леня подошел вплотную к стене, всмотрелся и пробормотал:

— Что-нибудь сможем…

После чего поддел ногтем край дверцы, и она открылась. В первое мгновение мне показалось, что сейф абсолютно пуст, но сейчас же я понял, что это не совсем так: внизу под полкой, разделяющей его на два отделения, к задней стенке прилипла новенькая двадцатипятирублевка.

Следователь вздохнул. Наверное, как и я, ожидал чего-то большего.

— Пишите, — кивнул он помощнику. — В спальне в капитальной стене справа от входа под картиной обнаружено углубление, представляющее собой сейф со стальной дверцей, размером… — Гужонкин приложил рулетку, — размером тридцать сантиметров в ширину, пятьдесят сантиметров в высоту, двадцать сантиметров в глубину. Замок открыт…

Я выбрался в коридор, за мной Панькин.

— Как бы нам воду пустить? — поинтересовался он. Я не сразу понял, о какой воде речь. Воды кругом было предостаточно.

— Воду, жильцам, — смущаясь, объяснил Панькин. — Мы стояк-то того… Весь подъезд без воды…

Вызвав Гужонкина, я растолковал ему ситуацию. Он понятливо кивнул, быстро оглядел в ванной комнате стены, с помощью лупы осмотрел рукоятки кранов, заглянул в саму наполненную до краев ванну, потом потянул за цепочку и выдернул пробку из сливного отверстия.

— Ни черта нет, можете делать, что хотите.

Панькин двумя руками проворно завинтил оба крана, приговаривая себе под нос осуждающе:

— Хлестало-то небось… Хлестало…

Что-то странное показалось мне в этом обстоятельстве, мелькнула в голове не мысль даже, а как бы изнанка мысли — мысль шиворот-навыворот, которую еще предстояло привести в нормальное состояние. Но легкость и прозрачность ее были таковы, что появление зама по розыску майора Мнишина смяло и развеяло эти разрозненные туманные клочки. Заглянув в ванную, он сказал, изучая погон на моем левом плече:

— Северин, хватит тут болтаться. Бери Дыскина, начинайте отработку жилого сектора. Для сведения: врач сказал, что смерть наступила вчера между девятнадцатью и двадцатью одним.

 

4

— Кто там?

— Ваш участковый. Откройте, пожалуйста.

Меня долго рассматривают в глазок, потом дверь открывается. Щуплая, как цыпленок, старушка в редких розовых буклях окидывает меня с головы до ног придирчивым взглядом блеклых, но ясных глаз. Спрашивает сурово:

— По какому поводу? — И тут же, не дав ответить на первый вопрос, задает следующий: — Что это вас там, внизу, столько понаехало?

Я отвечаю сразу на оба:

— С соседом вашим несчастье случилось.

— С соседом? — В тревоге она прижимает к груди маленькие сухие руки. — С кем?

— С Черкизовым, из сорок четвертой.

— Черкизов? — Она заметно успокаивается. — Не знаю.

— И вздыхает без особого сожаления: — Дом у нас большой… А что с ним?

Но я ухожу от ответа. Зачем волновать пожилую женщину…

— Скажите, вы вчера вечером выходили на улицу?

— На улицу? Я? Господь с вами, там же сейчас все течет и сплошной лед под ногами! Вот чем вам надо заняться, раз вы участковый, — воодушевляется она, дворниками! Дворники теперь совершенно не желают выполнять свою работу, а пожилые люди ломают руки и ноги! Я вам скажу, — тон ее делается доверительным, — если в моем возрасте сломать шейку бедра…

Медицинская тема в принципе необъятна, поэтому я вежливо киваю:

— Спасибо, обратим внимание. Так, значит, вы вчера ничего необычного не слышали и не видели? — Она пожимает худенькими плечиками, и я задаю последний вопрос: — С вами кто еще живет в квартире?

— Дочь и внучка.

— Они когда обычно возвращаются домой?

— Дочь часов в шесть. А внучка — студентка, она… как когда…

Я делаю пометку в блокноте. Теперь моя задача — быстро и с достоинством ретироваться. Но не тут-то было.

— Ах, кстати! — Старуха цепко хватает меня за руку и тащит к окну. Идите-ка сюда, блюститель порядка! Смотрите! — Отодвинув занавеску, она тычет куда-то вниз искривленным пальцем: — Видите фонарь? Он не горит уже вторую неделю! И каждый раз, когда Эллочка вечером звонит нам, что идет домой, я вынуждена сидеть у окна и караулить ее, когда она сворачивает от метро! Ну не безобразие?

Я записываю в блокнот про потухший фонарь, а во мне самом загорается надежда:

— Вчера вы тоже ее караулили?

— Вчера Элла весь день была дома, готовилась к коллоквиуму.

Соседняя квартира на звонки не отвечает, ставлю в блокноте минус. За дверью следующей летят быстрые шаги с пришлепом, далекий голос кричит: «Иду, иду-у!» — и на пороге возникает девица лет пятнадцати, а может, восемнадцати, шут их теперь разберет, с мокрыми спутанными волосами, в махровом халатике не длинней обычной мужской рубашки.

— Ой, кто это? — говорит она с легким испугом, близоруко вглядываясь в полутьму площадки.

Я представляюсь. Девица хрипловато смеется — полагаю, что над своим необоснованным испугом, и приглашает войти. Она усаживает меня в глубокое мягкое кресло, сама садится напротив, вытянув в мою сторону красивые длинные ноги, обутые в несуразные разбитые шлепанцы, больше, чем нужно, размеров на пять. Эти ноги меня раздражают, не как мужчину, разумеется, а как профессионала. Есть в криминалистике наука виктимология — о жертвах, способствующих совершению преступлений. Ну куда это годится: открывает дверь, не спрашивая, да еще в таком виде! Надо будет в следующий раз провести с ней беседу. Она тем временем извлекает из кармана халата большие круглые очки и становится похожа на сову.

— Черкизов? А, это такой противный старикашка с шестого этажа! Отвратный тип. Когда едешь с ним в одном лифте, он так смотрит, — сова передергивает плечами. — А еще норовит встать поближе и прижимается, прижимается! Однажды зазывал меня к себе, обещал угостить чем-то вкусным. Представляю себе это угощение! — Она грубо хохочет и закидывает одну свою длинную красивую ногу на другую длинную и красивую, при этом халатик ее разъезжается так, что моему обозрению предстает часть довольно чахлой, не до конца развитой груди. Ей откровенно любопытна реакция милиционера, но я не доставляю такого удовольствия, сидя с рассеянным видом и размышляя, что в те времена, когда нам преподавали виктимологию, эта наука была еще в совершенно младенческом состоянии. Спрашиваю:

— Сколько вам лет?

— Шестнадцать. А что?

— Молодой организм, — качаю я головой. — Боюсь, простудитесь.

Она снова хохочет, но уже не так уверенно.

— Когда вы последний раз видели Черкизова?

— Ну… месяц назад или больше.

— А вчера вы были дома?

— Вчера я была в Ленинграде. С классом, на экскурсии.

Я поднимаюсь, она капризно надувает губы:

— Вы уже уходите?

— Вечером зайду еще. Мне надо поговорить с вашими родителями.

— О чем это? — вскидывается она.

Я выдерживаю мстительную паузу. Потом нехотя:

— Все о том же: о Черкизове.

— Да, а что с ним случилось? — наконец-то интересуется она.

— Его убили.

— Как?! — от ее веселости не остается и следа. Я не без злорадства отвечаю:

— Очень просто. Позвонили в дверь, он забыл спросить, кто там, и открыл. Жуткая история, — добавляю я, выходя на площадку и спускаясь вниз по лестнице. Она стоит в дверях побледневшая, судорожной рукой перехватив халатик у горла.

И так далее, и тому подобное. Я хожу из квартиры в квартиру, задаю вопросы. «Вы что-нибудь видели? Вы что-нибудь слышали? В котором часу вы гуляете с собакой? Когда ваш сын приходит с работы?» И не удивляюсь тому, что никто ничего не слышал, никто ничего не видел. Только количество вопросов может перейти в качество. Впрочем, может и не перейти. Я знаю, что в соседнем подъезде вот так же ходит с этажа на этаж Дыскин. А в следующем еще кто-то из участковых или сыщиков. И что, обойдя этот дом, мы начнем обходить соседние. Мы будем расспрашивать пенсионеров, играющих в шахматы во дворе, молодых мамаш с колясками, старушек на лавочках, мальчишек-сборщиков макулатуры, лифтеров, дворников, почтальонов, автомобилистов и владельцев собак. О посторонних людях, о странном, о необычном, о подозрительном… Но в городе, где не все знают в лицо соседей по лестничной площадке, взгляд давно перестал делить встречных на «своих» и «посторонних». И если некто спокойно зашел в подъезд, а потом так же спокойно из него вышел, на это, скорее всего, никто не обратил внимания.

Иное дело валиулинские сыщики. Они сейчас устанавливают родственников убитого, друзей, знакомых — все то, что называется связи, выдвигают версии, рисуют схемы. А ты тут бродишь от двери к двери в поисках неизвестно чего…

Когда я вернулся в отделение, ноги у меня гудели, голова от непрерывных разговоров казалась надутой воздухом. В предбаннике дежурной части никого не было. Один Калистратов сидел за своим пультом со скучным видом, подперев щеку кулаком.

— А, Северин, — обрадовался он, увидев меня. — Счастлив твой Бог! Спи спокойно, поймали убивца.

— Уже? — поразился я, с наслаждением опускаясь на отполированную задами многих задержанных деревянную скамью и вытягивая усталые ноги. — А кто расстарался?

— Мнишин. С поличным взял супостата. — Калистратов почему-то засмеялся.

— Где взял-то?

— А тут прямо, — Калистратов ткнул пальцем в мою сторону. — Вот где ты сидишь, там и взял. Он наш, местный, алкашок. Лечили мы его, лечили, теперь, видно, другие лечить будут. Гулял с утра в «Пяти колечках», оттуда и забрали прямиком в вытрезвитель. А к вечеру прочухался — доставили сюда протоколы оформлять, тут его Мнишин и обратал.

— Давно?

— Да с полчаса всего. Иди глянь, они с ним в десятой работают.

В комнате № 10 дым стоял столбом. Когда я вошел, Валиулин зыркнул в мою сторону, но ничего не сказал, из чего я сделал вывод, что мне можно остаться, и пристроился в уголке.

«Супостат» сидел на стуле посреди кабинета спиной ко мне.

Я слегка удивился, увидев, что на нем дорогая черная кожаная куртка, добротные твидовые брюки и хорошие ботинки: со слов дежурного местный алкашок представлялся мне чем-то вроде утреннего Парапетова.

— Поехали по второму кругу, — голосом, не предвещающим ничего хорошего, сказал Мнишин и вытянул руку по направлению к столу, на котором лежала довольно большая куча смятых купюр, а также всякие мелочи: платок, зажигалка, связка ключей. — Это твое?

Задержанный дернул плечами.

— Смотря что… — голос у него был какой-то пересохший.

— Платок твой? — добродушно спросил Валиулин.

— Мой…

— Ключи? Зажигалка?

— Мое…

— Деньги? — все так же добродушно расспрашивал Валиулин.

Супостат снова как-то дернулся и уныло произнес:

— Черт их знает.

— Вот те на! — бухнул из угла майор Голубко. — Это как понять: ветром их тебе, что ли, в карман надуло? Вот акт, — он потряс в воздухе бумажкой, восемьсот сорок три рубля двадцать две копейки! Изъято у тебя при оформлении в медвытрезвитель.

— Так твои или нет? — коршуном наклонился вперед Мнишин.

— Раз в кармане, наверное, мои, — поник задержанный. — Дайте попить Христа ради, не могу больше!

— Попить? — прищурился Мнишин. — Может, тебе еще и похмелиться сбегать принести?

Но Голубко пробасил, кивнув в мою сторону:

— Сходи ко мне, попроси у Симы бутылку боржома.

Супостат с надеждой обернулся ко мне, и я увидел, что это Витька Байдаков. Боже мой, что стало с бывшим красавчиком! Двадцать лет назад это был цветущий, мордастый, румяный парень, вечно с нагловатой ухмылочкой на полнокровных губах, местная знаменитость, гроза района. Сейчас передо мной сидел обрюзгший, рано постаревший человек с заплывшими глазами, с серой, нездоровой кожей на вислых щеках. Меня он, кажется, не узнал.

Когда я вернулся с уже откупоренным боржомом и дал бутылку Витьке прямо в руки, Мнишин сказал с сожалением:

— Работали с тобой, работали, все без толку. Один покойный Зиняк столько сил на тебя, на гада, ухлопал, а зря. Ну, теперь ты допрыгался, — закончил он зловеще.

Витька залпом всосал в себя бутылку и несколько секунд сидел с выпученными глазами, отдуваясь. Потом смачно рыгнул, распространив по всей комнате тяжелый запах перегара, и вдруг завопил истерически:

— Чего «допрыгался»? Чего «допрыгался»? Что вы мне шьете? Зачем пальцы брали? — Он замахал в воздухе испачканной черной краской пятерней. — Убил я кого, да? Зарезал, да?

В комнате наступило молчание, только слышно было, как сердито сопит и икает Витька. Наконец Голубко довольно пробурчал:

— Прорвало малыша. Надо было давно ему водички дать. Валиулин прошелся по кабинету и присел на край стола перед Байдаковым.

— Давай, милый друг, вспоминать, откуда деньги?

Витька быстро оглядел всех, кто был; в комнате. Я заметил, что глаза у него теперь заблестели, похоже, боржом ударил ему в голову.

— А может, я их выиграл? — спросил он с надеждой, как бы предлагая на общее обсуждение вариант ответа, который всех может устроить.

— Выиграл? У кого?

— Да не знаю я! — рассердился Байдаков. — В шмон, а то на бегунках.

— Значит, ты утверждаешь, что не помнишь, откуда у тебя эти деньги? сформулировал Валиулин.

— Ага, утверждаю. — Он икнул, пробормотал «пардон» и умоляюще приложил руки к груди: — Да нет, кроме шуток, не помню! Хотите, на колени встану?

— Ты какой день в запое? — деловито поинтересовался Мнишин.

Витька потерянно махнул рукой.

— Не спрашивайте! Месяц ни грамульки, человеком себя почувствовал, — в голосе его появился слезный надрыв, — оделся вот, — он подергал себя за полы кожаной куртки.

— Месяц не пил, а как оделся! — наставительно прогудел Голубко, намекая на прямые материальные выгоды воздержания, а я с удивлением подумал, что мне так одеться не хватило бы месяца, даже если б я этот месяц не только не пил, но и не ел.

— С горя запил, — понурился Байдаков. — Кота, сволочи, погубили.

— Это какого? — удивился Мнишин. — Рыжего, который у тебя жил?

— Угу! — кивнул Витька и заплакал. Слезы текли по его щекам, он принялся стирать их, весь измазался дактилоскопической краской. Зрелище было жалкое.

Мнишин двумя пальцами брезгливо взял со стола мятый байдаковский платок, кинул ему на колени.

— На, утрись…

Витькины плечи содрогались. Он принял платок, начал сморкаться, хлюпать, тереть глаза, в которые попала краска.

— Весна, понимаешь… — говорил он, всхлипывая. — Шмонается, дурак, где-то, три дня не видал его. А вчера утром выхожу из дому, мальчишки бегут: «Дядя Витя, дядя Витя, там ваш Рыжий висит…» На дереве… во дворе… за шею проволокой… падлы… — У него дрожала нижняя челюсть.

— Кто это сделал?

— А я знаю? — злобно вскинулся Байдаков. — Знал бы — убил гада!

Мнишин с Валиулиным переглянулись.

— А дальше что ты делал?

— Что… Похоронили мы Рыжего с пацанами. Тут же, во дворе. Настроение, конечно, хоть сам вешайся. Ну и пошел в магазин, куда ж еще…

— Это во сколько было?

— Да часов в двенадцать. Ребята знакомые в очереди стояли. Взял я сразу пару коньякевича, они три портвейна. Врезали, как полагается… За упокой души Рыжего.

— И что потом?

— Что потом? — переспросил Витька. — Проснулся утром, голова квадратная и это вон, — он мотнул головой в сторону денег на столе, — по всем карманам распихнуто. Встал кое-как и поехал в «Пять колечек» на поправку. А там повело меня, видать, на старых дрожжах…

— Как ты поправлялся, мы знаем, — нетерпеливо перебил его Мнишин. Расскажи-ка лучше, что ты делал вчера после того, как распили у магазина.

Байдаков наморщил лоб и погрузился в глубокое раздумье.

— Черт его знает, — наконец сообщил он. — Пили — помню, а дальше — нет.

— И часто с тобой так бывает? — поинтересовался Валиулин.

— Бывает… — эхом откликнулся Витька. — Особо, когда намешаешь всякой дряни, — его передернуло. — Иногда утром гадаешь: как домой дошел? А на автопилоте!

— Ну, вот что, автопилот, — зловеще начал Мнишин, но тут зазвонил телефон. Голубко взял трубку и сразу передал ее Валиулину. Тот послушал, покивал, сказал «спасибо» и положил на место. Потом повернулся к нам.

— Пальчики его, — сказал он и с каким-то новым выражением посмотрел на Байдакова. — Так что времени не теряйте, дуйте к прокурору за постановлением, проводите обыск.

Я увидел, как напрягся и замер Байдаков.

— Вы это про что? — спросил он с глухой угрозой. — Это про какие пальчики?

— Про твои, про твои, — с усмешкой ответил Мнишин и обратился к Валиулину: — Можно, Валерий Михалыч?

— Давай, — кивнул тот. — Ты начал, тебе и заканчивать.

— Гражданин Байдаков, — сказал Мнишин, глядя поверх Витькиной головы, — вы подозреваетесь в убийстве Черкизова Викентия Федоровича, совершенном вчера в его квартире…

При этих словах Витька странно оскалился, и я не сразу понял, что он смеется, — такой неподходящей была его реакция.

— Я? Кешу? Да что я, сумасшедший? Быть того не может!

— Может, — жестко оборвал его Мнишин. — Номера двадцатипятирублевых купюр, обнаруженных у вас при доставке в медвытрезвитель, идут подряд с номером купюры, обнаруженной в сейфе убитого. Они из одной пачки. И еще. Перед смертью Черкизов с кем-то выпивал. На одном из стаканов его отпечатки пальцев, на другом — ваши.

Байдаков больше не скалился. Он сидел, крепко сжав голову руками, словно боялся, что она вот-вот разлетится на кусочки. Его лицо было пепельно-серым в черных разводах.

— Вот она, проклятая, до чего доводит, — осуждающе прогудел майор Голубко.

Витьку увели два милиционера. Валиулин в задумчивости походил по кабинету, руки за спину, остановился у окна и, не оборачиваясь, сказал как будто сам себе:

— Похоже, он правда ни черта не помнит. Только все это — лирика. Завтра в камере он прочухается и выдаст нам, к примеру, что деньги ему Черкизов одолжил, а вино они пили вместе утром или даже прошлым вечером. К сожалению, на дверце сейфа никаких отпечатков, кроме черкизовских, не обнаружено. Вот так-то.

Он на каблуках повернулся к нам:

— Ищите орудие убийства — раз, каких-нибудь свидетелей, которые видели Байдакова между семью и девятью вечера — два.

Мнишин с сомнением шмыгнул носом:

— Валерий Михалыч, он в том же доме живет, через два подъезда. Опять уверенности не будет.

— Значит, нужны свидетели, которые видели его входящим или выходящим из подъезда Черкизова.

— Будем искать, — вздохнул Мнишин. И Валиулин кивнул:

— Как хлеб ищут.

 

5

С Витькой Байдаковым я первый раз столкнулся лет в двенадцать. То есть знал-то я его, конечно, и раньше, с тех пор как он вместе со своими родителями поселился в стеклянном доме. Витькин отец был какой-то шишкой в закрытом «ящике», мать певица, но, видать, и шишка была невелика, и певица не Бог весть какая, потому что папаша все время мотался по командировкам, а мамаша с гастролями от областной филармонии. Очень часто поездки эти совпадали, и Витька жил в свое удовольствие, не отягощенный родительской опекой, со старенькой домработницей, которая чуть не с младенчества кормила его, поила, души в нем не чаяла и которую он в грош не ставил, обзывал в глаза старой дурой, отчего она плакала. Теперь произошла диффузия, под толщей лет нижние слои памяти перемешались, и я уже не помню, когда узнал подробности Витькиной жизни: до моего первого столкновения с ним или гораздо позже.

По тогдашним понятиям его даже нельзя было считать полноценной шпаной. Настоящая шпана моего детства ходила в брюках клеш, подшитых снизу металлической молнией, носила в карманах гирьку на унитазной цепочке, нож-«лисичку», алюминиевую расческу с длинной, заточенной, как шило, ручкой, а то и бритву. На месте будущих кооперативных башен еще стояли подбоченясь серые бараки общежитии протезного завода, еще не ведали близкой своей судьбы похожие, точно близнецы, «немецкие» двухэтажки, целая слободка, построенная пленными немцами после войны для служащих недалекого аэродрома. Гулять в ту сторону не рекомендовалось, особенно с наступлением темноты. Мальчишки рассказывали с расширенными глазами, как Отцовский переулок ходил резаться с Красным Балтийцем, как лупили друг друга кольями, велосипедными цепями. Постоянным героем мифов был никем из нас не виданный огненно-рыжий Тигренок, который выжил даже после того, как ему враги пульнули в живот из-за угла.

Витька Байдаков не шел, разумеется, с ними ни в какое сравнение. Он кидал с балкона чернильные пузырьки на крыши машин, поджигал газеты в почтовых ящиках, обрывал трубки в телефонах-автоматах, в общем, мелко пакостил. Сейчас поди, педагоги и врачи подыскали бы для него пару-тройку научных терминов, все объясняющих с точки зрения психологии и физиологии, а тогда называли Витьку просто хулиганом.

Впрочем, зона его деятельности распространялась в основном на стеклянный дом и на несколько родственных кооперативов вокруг. К нам во двор он не очень-то шастал со своими штучками, здесь хватало собственных «королей». Но как-то воскресным днем забрел с двумя приятелями на площадку, где мы, по тогдашнему выражению, «пинали пузырь», то бишь играли в футбол.

В ту пору посреди двора стояла у нас хоккейная коробка, окруженная высокой сеткой, небольшая — метров двадцать пять на пятнадцать. Зимой на ней заливали лед, а с ранней весны до поздней осени мы гоняли тут мяч. Витька появился в мае в жаркий засушливый день — это я помню точно, потому что и сейчас вижу, как мы, потные, грязные, с криками носимся по площадке, поднимая ногами тучи пыли. Они с дружками уселись на лавочке возле бортика и глядели на нас, покуривая и поплевывая. А когда «пузырь» очередной раз перелетел через сетку и в игре наступил вынужденный тайм-аут, Витька громко предложил «боевую до десяти голов по три рубля с команды».

— Не боись, чуваки, — сказал он нам, иронически ухмыляясь — нас трое, а вы все. Без офсайда, руками не брать. Поехало?

Мы переглянулись. Вообще-то играть в футбол за деньги у нас не было заведено, но и отказаться от прямого вызова казалось стыдным. Между нами и Витькой разница была года в два-три, он и его приятели были как минимум на голову выше самого высокого из нас. Но наших было человек шесть, играть предстояло на своем поле, и мы согласились. Они сняли рубашки, закатали штаны до колен, и понеслась.

Безусловно, Витька не учел нашей многолетней сыгранности. Мы «делали» их, как младенцев, широкими пасами через всю поляну, и, когда вколотили им третий или четвертый мяч, Витька озверел. На нем были не кеды, как у нас, а обычные ботинки на шнурках, остроносые по тогдашней моде. И этими ботинками он начал нещадно лупить по нашим ногам да еще к тому же принялся к месту и не к месту играть «в корпус», то есть попросту сносить нас, прижимать к дощатому бортику, а то и внаглую толкать руками.

— Кончай коваться, Байдак, — сумрачно говорили мы ему, сплевывая тяжелую, вязкую слюну пополам с песком.

— А, не любят жилтовские настоящий футбол! — едко ухмылялся Витька и продолжал махать ногами почем зря.

Счет был в нашу пользу с большим разрывом, и прекратить «боевую» представлялось невозможным: или играй — или плати. Тогда я тоже обозлился. И когда Байдаков очередной раз попер на меня, подставил ногу так, что он полетел носом в землю.

Потом только до меня дошло, что этого он как раз и добивался. Вскочив на ноги, Витька, не говоря ни слова, врезал мне кулаком по лицу. Из разбитой губы брызнула кровь, я вжался в борт, ожидая, что он снова бросится на меня, но ему уже было достаточно. Оглядев нас со злым прищуром, Байдак процедил:

— Не умеете играть по честному — сидите дома. Не торопясь, надел рубашку, раскатал штаны и пошел за своими ухмыляющимися дружками. Я смотрел ему вслед, сжав кулаки и закусив мгновенно распухшую губу, чувствуя, как жжет глаза бессильная ненависть, а он вразвалочку уходил победителем. Он уходил победителем, потому что сила была на его, а не на нашей стороне. Потому что тот, кто проиграл, но не заплатил, все равно что выиграл. Потому что у нас была сыгранная команда, а у них была кодла, которая с чужими всегда играет без правил. Потому что выходило, что нам наставили синяков на ногах и на боках, нам набили морду, а в результате мы же и оказались виноваты. Впоследствии я узнал, что это, в общем, довольно распространенная жизненная ситуация, но первый урок преподал мне Витька Байдаков.

Однако на этом история не кончилась. Тем же вечером я встретил Рашида, своего соседа по площадке. О Рашиде ходила нехорошая слава, во дворе его боялись. Но мне нечего было бояться, я был для него «свой», он знал меня с младенчества. Ни разу я не просил его ни о каком заступничестве, но сама возможность попросить о нем, по-соседски, как просят соль или спички, всегда незримо витала надо мной. Она осеняла меня, как бы давая понять предполагаемым недоброжелателям, что от возможности до ее использования — всего один шаг, она играла важную профилактическую роль, как сказали бы теперь, была оружием сдерживания первого удара и придавала мне во дворе известную независимость.

Я и в тот вечер ни о чем не просил Рашида, он сам поинтересовался, пока мы ехали в лифте, что с губой. Я рассказал. Рашид нахмурился и спросил, в каком классе Витька учится. Я ответил.

«Ладно, — озабоченно сказал Рашид, — надо будет ему объяснить, как трогать жилтовских». Засыпая в этот день, я по-всякому злорадно представлял, как именно будет Рашид объяснять это Витьке, и в конце концов заснул, полностью удовлетворенный, с ощущением неизбежности грядущего торжества справедливости.

Рашид давно не учился в нашей школе, его выгнали чуть ли не с седьмого класса и перевели в ремесленное училище. Поэтому я очень удивился, через пару дней увидев его в коридоре на большой перемене. Он поймал меня за руку и повел за собой. Мы зашли в мужской туалет на третьем этаже, и там возле окна я увидел Байдакова, а рядом с ним двух здоровенных десятиклассников. Рашид легонько подтолкнул меня в спину и сказал:

— Ну, давай.

Я глянул на него с удивлением, не очень понимая, что именно нужно «давать». Потом посмотрел на Витьку. Он был бледен, стоял, потерянно опустив руки, десятиклассники нависали над ним с боков с кривыми улыбочками, и я вдруг понял, зачем меня сюда привели.

— Бей! — скомандовал Рашид.

У меня ослабли ноги. Все как будто справедливо: тогда сила была на Витькиной стороне, теперь на моей. Тогда он был с кодлой, теперь я. Но вся моя жажда возмездия улетучилась куда-то. С ватным ужасом я ощущал, что не могу ударить в этот миг Байдака, который — я знал наверняка! — даже руку не поднимет, чтобы защититься. И одновременно я обреченно сознавал, что не ударить его тоже невозможно. Не было выхода, ибо специально ради меня пришел сегодня в школу Рашид, специально ради меня отловили и привели в сортир Байдакова эти верзилы-десятиклассники, и поэтому никто из них, даже сам Витька, никто не сомневается, что я сейчас врежу ему как следует. В сущности, я был приговорен совершить казнь над Витькой. Я должен был оправдать доверие.

— Ну бей же! — начиная сердиться, приказал Рашид, и я вяло ткнул кулаком куда-то Витьке в плечо.

— Не так, — с досадой сказал Рашид, — в харю бей. Пусти ему юшку!

Десятиклассники крепко схватили Байдакова за руки. Он смотрел мне в лицо, бледно улыбаясь, словно тоже подбадривал меня, говоря: ничего не поделаешь, надо — так надо, давай скорей кончай эту бодягу. Зажмурившись, я ударил его в грудь. Удар получился слабым, но Витька дернулся всем телом, ойкнул и обмяк на руках у конвоиров, будто я его нокаутировал. Однако обмануть Рашида не удалось.

— Салага, — произнес он с нескрываемым презрением, грубо отпихивая меня в сторону. — Жилтовский, называется! — И крякнув, как при рубке дров, заехал Байдакову крюком снизу в поддых.

На этот раз Витькины глаза вылезли из орбит, он, задохнувшись, согнулся пополам, а Рашид сбоку ударил его теперь уже по лицу. Из носа у Витьки хлынула кровь, один глаз мгновенно стал заплывать, а другой смотрел на меня со страдальческой укоризной: почему ты не сделал это сам, зачем заставил бить Рашида?

Байдакова отпустили, он, шатаясь, побрел к умывальнику. Рашид и один из десятиклассников деловито и дружелюбно помогали ему смывать с лица кровь. Экзекуция кончилась. Я бросился бежать.

Странная штука память. Я помню жаркий день и пыльную площадку, помню, как саднила губа, разбитая Витькой, и как скрипел песок на зубах. Помню, как Рашид бил Байдака, даже грязную, в потеках краски кафельную стенку в мужском туалете на третьем этаже и то помню. А вот что было дальше, забыл. Напрочь выпало из головы, презирал ли меня потом Рашид за малодушие, как вел себя Витька при следующих встречах со мной, не помню даже своих собственных переживаний по этому поводу. И, интересное дело, Витька Байдаков снова возникает в моей памяти года через два-три уже в совершенно ином качестве. Мы больше не деремся, не ссоримся, попадаем с ним в одни компании, я даже бываю у него дома, мы меняемся какими-то кассетами, пластинками. Потом снова провал года на четыре — Витька не фигурирует в доступных воспоминаниях, и вдруг я вижу его на ежегодном вечере выпускников школы, после которого мы куда-то едем, в какой-то дом с множеством комнат, где очень мало света, очень много дешевого алжирского вина, Пресли, Чаби Чеккер, и где Байдаков поражает всех пьяным хождением по поручню балкона с двумя бутылками в руках. Затем синусоида наших отношений вырождается в прямую линию, как кардиограмма после остановки сердца, и вот неожиданная реанимация. Я, участковый инспектор Северин, вхожу в квартиру подозреваемого в убийстве Байдакова, чтобы сделать в ней обыск.

— Ну и душок здесь, — покрутил носом, принюхиваясь, Дыскин, когда Трофимыч, снова привлеченный мной к делу, справился с заевшим замком и мы оказались в полутемной байдаковской прихожей. — Оставьте дверь открытой, а то задохнемся…

В прокуренном воздухе пахло несвежим бельем, из ванной потягивало дезодорантом, со стороны кухни несло перепревшим луком, но все это перебивал мощный кошачий дух, идущий из глубины квартиры.

— Видать, он кота своего всю зиму на улицу не выпускал, — констатировал Панькин.

— Эх, жизнь! — вздохнул Дыскин. — Торчал бы котик дома, не запил бы Витька. А там, глядишь, и старичок был бы в здравии, сидел себе на диванчике, дрочил на свои журнальчики…

Возразить против развернутой перед нами философической картины было нечего, и мы молча прошли в первую комнату. Странное она производила впечатление. Просто сказать, что это холостяцкая берлога, было бы недостаточно.

Я знал, что Витькины родители давно умерли, вернее погибли в автомобильной катастрофе, оба сразу. Разумеется, помнить в точности, что за мебель стояла здесь в период наших пластиночных обменов, я пятнадцать с гаком лет спустя не мог. Но застряло в памяти общее представление, вероятно, от противного: в те времена все, кто мог купить и умел достать, повально хватали гарнитуры со стенками. Побогаче, попрестижней — финские, югославские, попроще — румынские, болгарские, но чтоб обязательно раздвижной диван, пара глубоких мягких кресел, резной журнальный столик и главное — эта самая стенка. С фигурными непрозрачными стеклами, с массой глухих дверец, непременными бронзовыми ручками, с просторной выемкой аккурат под цветной телевизор и с одной, максимум двумя-тремя полочками для книг. Всюду, куда ни придешь, были эти стенки, а в квартире Витькиных родителей не было. Было что-то квадратно-тонконогое в сочетании с гнутыми алюминиевыми трубками, с какими-то синтетическими мохнатыми ковриками — и все это на фоне громоздкого, как железобетонный блок, зеркального, полированного, полного дешевого тогда хрусталя сооружения с названием, смутно напоминающим о древнегерманском эпосе: «Хельга». Модерн ранних шестидесятых, первое счастье наших вырвавшихся из коммуналок родителей. Витька не любил задерживаться в этой комнате, он сразу тащил меня в свою — маленькую девятиметровку, где кроме узкой кровати стояли только стол, вечно заваленный всяким хламом, и тумба для белья, служившая постаментом для магнитофона «Яуза» и проигрывателя «Концертный». Путались под ногами провода, прямо на полу валялись кассеты, стопки пластинок, паяльники, кусачки, отвертки… И все время, сколько бы раз я ни заходил сюда, на полную мощь гремела музыка.

Все это было давно, и сейчас уже неважно, правда или нет. Потому что никому не интересно слушать истории про прежнего Витьку. Всех сейчас интересует Байдаков нынешний. Мы делаем обыск в квартире убийцы, и хозяин совсем не тот, каким был пятнадцать лет назад, и квартира ничего общего с прежней не имеет.

Больше всего она походила на пришедшую в запустение антикварную лавку. Какой-то склад некогда дорогих, но состарившихся теперь вещей, обновить которые у владельца никак не доходят руки. Огромное, как дряхлый вожак слоновьего стада, вольтеровское кресло с протертой до белизны, растрескавшейся кожей. Одинокий павловский стул с облезшей позолотой, с грубым протезом задней левой ноги. Рассохшееся бюро красного дерева с обширной замызганной, заляпанной пятнами, ободранной столешницей и множеством ящичков. На бюро живописно группировалась пара заплывших воском бронзовых канделябров, почему-то новенький, отчищенный, словно только из реставрации, прекрасный еврейский семисвечник, три пустые бутылки из-под портвейна «Алабашлы», два стакана и пепельница литого стекла, полная окурков.

— Надо бы начать писать, — почесал за ухом Дыскин. — Только где присесть?

— Любил Витенька старые вещи, — тихонько прошелестел у меня над ухом Трофимыч. — Как заведутся лишние денежки, так тащит чего-нибудь в дом. Притащит — и меня зовет, укрепить, значит, для начала. Потом, говорил, разбогатею, будем все чин чинарем реставрировать.

— Разбогател, — хмыкнул Дыскин. — Приступим, что ли?

Трофимыч бочком-бочком подобрался к бюро и снова сунул свой длинный нос в пустой стакан.

— Ты чего там все время вынюхиваешь? — подозрительно и довольно нелюбезно поинтересовался Дыскин.

— Да так… — ужасно сконфузился Трофимыч. Лицо его покраснело от смущения, а кончик носа, наоборот, побелел. И тут я наконец вспомнил его.

Дочка Трофимыча, Аллочка, серая мышка, вечно молчаливая троечница, училась со мной в одном классе. Таким и запомнился мне Трофимыч: с красным лицом, на котором выделялся белый, словно отмороженный, кончик острого носа, и с вечным запахом свежего перегара. Матери там, кажется, не было, то ли умерла, то ли делась куда-то от хорошей жизни, но только в школу по вызовам ходил он, и учителя, разговаривая с ним, слегка отворачивались в сторону. Классу к седьмому он пропал, я узнал потом, что Аллочка запретила ему ходить в школу пьяным, а трезвым он, кажется, сроду не бывал.

Впрочем, сейчас он выглядел вполне прилично. Поэтому я, проходя мимо, кивнул и поинтересовался:

— Как Алла поживает?

Он заулыбался во весь рот, сверкнув ровным рядом искусственных зубов, и оттопырил вверх костлявый большой палец.

— Трое внуков! — и вдруг заторопился полушепотом: — А ведь я того… в завязке! Двенадцать годков уже — ни капли! Человек! Как зашился… — он выразительно похлопал себя по пояснице, — так ни-ни!

— То-то, я смотрю, нос у тебя, как у гончей, на запах тянется, иронически протянул Дыскин, один за другим выдвигая ящики бюро, — суешь его в каждый стакан.

— Во-во, — энергично закивал Трофимыч, не заметивший дыскинской иронии. Как завязал я, чой-то нюх у меня на это самое сделался, точно как у собаки. Природа, видать, свое берет. «Пшеничную» от «Сибирской» по запаху отличаю. А уж партейное вино или, к примеру, сухенькое… Там, в квартире-то, где убитый, значит, бутылка красивая была, не видал такой никогда. Вот и сунулся понюхать, — оправдывался он, — а в стакане-то…

— Стоп, — напряженным голосом сказал вдруг Дыскин, выдвигая самый нижний ящик.

Мы все сорвались со своих мест и столпились вокруг. На дне ящика лежал обычный молоток-гвоздодер с резиновой ручкой, на его торце даже невооруженным глазом была видна запекшаяся кровь. Рядом валялась большая связка ключей.

— Вот они, ключики, — неожиданно заблажил в наступившей тишине Панькин. Ну, Малюшко, подлец, ну, ты у меня ответишь по всей строгости!

— При чем здесь Малюшко? — резко повернулся к нему Дыскин.

— А при том!

И быстро, захлебываясь, начал объяснять, что у них в доме на последнем этаже между подъездами специальные коридоры устроены, чтобы, значит, если где-то лифт поломается, можно было через другой подъезд пройти — и не вверх топать, а вниз, но что переходы эти, покуда лифты целы, закрыты обычно, потому как несознательные жильцы спокойно могут там целые склады устроить, загромоздить, сами понимаете, проходы, а пожнадзор…

— Малюшко при чем? — нетерпеливо оборвал этот поток Дыскин.

Малюшко оказался при том, что ключи от всех переходов должны храниться у каждого лифтера и передаваться по смене. Этот же разгильдяй держал их в ящике стола, а поскольку на месте ему, раздолбаю, все время не сидится — то перед подъездом прохаживается, то к кому-нибудь из жильцов зайдет, — ключики у него натуральна стибрили.

— Давно? — деловито поинтересовался Дыскин.

— С неделю, — почесал в затылке домоуправ. — Да вы его, сукина сына, спросите.

— Спросим, — многообещающе ответил Дыскин. И началась привычная суета. Понаехали все те же персонажи — от валиулинских сыщиков до эксперта НТО Гужонкина. Фотографировали, брали пальчики, составляли протоколы осмотра и изъятия. Время от времени задвинутых в угол Панькина и Трофимыча просили подойти, поставить подпись — дескать, лично присутствовали и свидетельствуют. А я стоял в сторонке, смотрел на все это и думал, что на этот раз Витька, кажется, нокаутировал сам себя. Всерьез и надолго. Возможно, так, что уж больше не подняться. Особую роль, конечно, играли эти самые ключики, мне было ясно. Теперь Байдакову могут вменить заранее обдуманное намерение. В убийстве с корыстной целью, отягощенному состоянием опьянения…

В очередной раз поставив закорючку под протоколом, Трофимыч привалился к стене рядом со мной и ни с того ни с сего продолжил прерванную тему:

— Так вот я и говорю, в стакане-то там «Алабашлы» было…

— В каком стакане? — не понял я.

— Ну там, где покойничек, стало быть. В одном портвейн этот, португальский, что ли, как в бутылке, а в другом «Алабашлы», четыре тридцать бутылочка. Тут «Алабашлы» — он ткнул длинным заскорузлым пальцем в сторону Витькиного бюро, — и там «Алабашлы». Меня не запутаешь, нет, — Трофимыч втянул воздух носом, словно еще раз принюхиваясь.

Неисповедимы пути, которыми бегают нейроны по нашим извилинам, или как там это происходит! Почему-то именно сейчас обрела нормальное состояние та мысль шиворот-навыворот, не до конца пришедшая мне в ванной убитого Черкизова. Я, как наволочку, вывернул ее лицом с изнанки и получил нечто готовое к употреблению. Я вдруг снова отчетливо увидел, как Панькин двумя руками проворно крутит краны, крутит и крутит, озабоченно приговаривая: «Хлестало-то небось, хлестало…» И осознал, что если убийство произошло накануне между семью и девятью вечера, то к десяти утра, когда наконец перекрыли стояк, там должно было не просто залить квартиру, там должны были рухнуть потолки в нижней и двух последующих. «Что из этого следует?» — напряженно думал я. А следует из этого, что кто-то входил в квартиру под утро. Заткнул сливное отверстие ванны и до отказа открыл краны.

Для чего? Вероятно, для того, чтобы привлечь внимание к убийству. Зачем еще? Значит, кто-то знал, что Витька совершил убийство, и хотел, чтобы об этом как можно скорее узнали другие. Чтобы Витьку задержали тепленьким, с поличным. И если так, то этот план удался на все сто.

И тут я вспомнил про стакан. Стаканы были одинаковые, чешские, с рисунками старинных автомобилей на стекле. Но, если верить Трофимычу, в одном был португальский портвейн, в другом «Алабашлы». Это если верить… Впрочем, гадать нечего: экспертиза определит, так ли это, без труда. Предположим, определит. Тогда получается, некто, входивший в квартиру под утро, имел от нее ключи — раз, Два — имел стакан с отпечатками Байдакова, который мог подменить на тот, что стоял на столике. Цель? Все та же: как можно скорее свести все нити к Витьке.

Бред. Откуда у него мог взяться именно такой — чешский, с автомобилем стакан, а на нем Витькины отпечатки? Бред! Или не бред?

Если уж додумывать до конца, тот, входивший под утро, мог ведь и деньги, и ключи, и молоток подкинуть в квартиру Байдакова. Тогда Витька вообще не убивал? Я фантазирую. Я фантазирую. Я очень сильно фантазирую.

Но краны? Но стакан? Кому может быть нужен такой наворот? Зачем так сложно? Почему не просто убить? Почему обязательно спихнуть вину на Витьку? Я фантазирую или нет, черт возьми?

Обыск заканчивался. Вещдоки изъяли, подписали протокол. Ушли понятые, уехали валиулинские сыщики.

— Поплыли, чего застыл? — ткнул меня в бок Дыскин. — Больше тут делать нечего, надо только дверь опечатать.

Я вышел на лестничную площадку, чуть не споткнувшись о порог. Кому это могло быть нужно? И зачем? И было ли на самом деле? Ответов я не знал.

 

6

Заложив руки за спину, Валиулин расхаживал по своему кабинету, нагнув вперед голову, как молодой бычок. Молодой бычок в толстых выпуклых очках.

— Значит, стакан и краны, — повторил он.

Я, сидя в уголочке, согласно кивнул.

— Молодец. Вот только стакан-то у нас, вернее, в НТО, а краны мы уже к делу не подошьем. С кранами ты фраернулся, сыщик, а?

— Я не сыщик, я участковый инспектор.

— Не-ет, — протянул Валиулин. — Ты — сыщик. И я тебя за тем туда и посылал.

— Ты меня не за этим посылал.

— Верно. Я тебя посылал искать мне наводчика. Нашел? Я развел руками:

— Валера, побойся Бога. Я второй день работаю. А тут такие дела…

— Не нашел, — констатировал Валиулин. — И между прочим, если б нашел было бы весьма странно. Тут не два, а двести двадцать два дня искать можно. Ищите и обрящете. Ладно, иди, спасибо за информацию.

Я уже стоял в дверях, когда он вдруг сказал:

— Кстати, паренек твой, Байдаков, уже все вспомнил.

— Как вспомнил? — замер я.

— Очень просто. Написал чистосердечное. Как вывалили перед ним весь букет: купюры, пальчики на стакане, молоток, так сразу и вспомнил.

— И что рассказывает?

— Ну, что. Пили, говорит, вместе. Поссорились — из-за чего, не помнит. Дал ему молотком по голове. Простая такая история. — В голосе Валиулина мне послышалась усмешка.

— А деньги как к нему попали?

— Ключик от сейфа висел у покойного на шее. Оттуда он его и сорвал, даже красный след остался. Кстати, ключик этот нашли у Байдакова в куртке, за подкладку он завалился. Каково, а?

Мне показалось, что Валиулин то ли сам не верит, то ли, наоборот, гордится таким обилием доказательств.

— А ключи от переходов?

— Вот тут отрицает, — Валиулин развел руками. — Тут сам понимаешь: заранее обдуманное. А все остальное — вспомнил. Впрочем, материалы уже у следователя, к нам они больше не относятся.

Я повернулся, чтобы идти.

— Занимайся делом, — сказал мне в спину Валиулин.

Когда я вошел в нашу комнату, маленький, аккуратный Дыскин сидел на своем месте, а напротив него громоздилась огромная молодая девка в каком-то сером балахоне и с папиросой в углу рта.

— Вот, — не сказал, а провозгласил при виде меня Дыскин, указуя на меня перстом. — Вот пришел твой новый начальник. Все как положено: я был к тебе добрый…

— Ты добрый… — успела ядовито вставить девка.

— …а он будет злой. Он тебя в два счета в ЛТП заправит.

— Меня в ЛТП заправить — легче в космос запустить, — хрипло захохотала она сквозь дым и стала загибать пальцы.

— Почки, печень, легкие…

— И вообще весь организм отравлен алкоголем, — закончил за нее Дыскин.

— Чего? — не поняла девка.

— Ничего, — отрезал Дыскин. — Надо будет — и в космос отправим. А покуда для начала лишим материнства — нечего тебе подрастающее поколение отравлять.

— Чего ты меня лишишь? — угрожающе склонилась над маленьким Дыскиным девка, но он не дрогнул. — Я в муках рожала…

— Ты в муках рожала, а он у тебя живет теперь… в муках. Ты подумай, повернулся он ко мне, — мальчишке четыре года, ходит в обносках, весь в соплях, грязный, голодный и почти не разговаривает. Разве что матом.

— Все ты врешь, — пробормотала девка, но Дыскин пропустил ее реплику мимо ушей.

— И вот что, милая, — продолжал он вкрадчиво. — Ежели ты еще будешь по ночам водкой торговать, ты у меня не в ЛТП, а на зону пойдешь, поняла?

— Ты откуда знаешь? — вскинулась девка.

— Эва? — усмехнулся, качнувшись на стуле, Дыскин. — Да об этом полрайона знает!

— Врут! — вдруг истерически заорала она. — Все врут! Наговаривают! Ты поймай меня сперва, потом говори, — и горько заплакала, утирая слезы рукавом балахона.

— Поймаю, — тихо, но очень убедительно сказал Дыскин. — А сейчас пошла вон, последнее предупреждение тебе, ясно?

Девка не заставила повторять дважды, живо подхватилась и выскочила из комнаты.

— Твой контингент, — с удовольствием выговаривая последнее слово, произнес Дыскин. — Веревкина Тамара, возьми на карандашик.

— Я смотрю, тут карандашиков не хватит, — отозвался я, усаживаясь за свой стол и доставая блокнот. — Как бишь ее фамилия?

Затем я раскрыл общую, специально купленную тетрадь и на первом листе записал по памяти все то, о чем меня проинструктировали в райуправлении:

ОСНОВНЫЕ ОБЯЗАННОСТИ УЧАСТКОВОГО

1. «Охрана общественного порядка». Да-с, любят у нас глобальные задачи. Впрочем, здесь ясно: чтоб было, в случае чего, с кого спрашивать. С меня то есть.

2. «Борьба с пьянством». Ну, тут и Политбюро с Советом Министров не очень-то справляются. Вся надежда на участковых.

3. «Борьба с наркоманией». Нет слов. Хорошо еще не с наркомафией.

4. «Предупреждение правонарушений в быту». Это надо, видимо, так понимать: всем быстренько раздать по отдельной квартире, у склочных баб поотбирать чугунные сковородки, пьяниц — в ЛТП, тогда будет полный ажур.

5. «Борьба с нетрудовыми доходами». Говорили бы прямо: с ночной торговлей спиртным, со сдачей квартир приезжим, с самогоноварением, с чем там еще? С разбоем, с грабежами, хищениями в особо крупных размерах, что ли?

6. «Предупреждение, раскрытие преступлений, розыск». Ну, это хоть родная стихия.

7. «Предупреждение правонарушений среди несовершеннолетних». А специальный инспектор по делам малолеток да еще сыщик при нем на что? Нет, и тут с меня спрос.

8. «Паспортный режим». Наконец-то! Специально для участкового дело — и только для него. А какое живое, какое интересное… Получил сигнал, звонишь в дверь: «У вас посторонние без прописки проживают?» — «Не проживают!» — «А можно зайти в квартиру?» — «Нельзя!» И ведь действительно нельзя. По закону… В крайнем случае, ломишься как медведь…

9. «Разрешительная система». Так, понятно. Оружие — холодное и огнестрельное. Ходить по квартирам охотников, смотреть, как хранятся патроны, порох, есть ли бумажка на каждую двустволку… Проверять сигнальчики бдительных соседей про «грузинский кинжал» на стене.

Что там дальше?

10. «Пожарная безопасность». Охо-хо-хо. Подвалы, чердаки, ящики возле магазинов. Завмаг платит штраф легко, директор РЭУ канючит, валит все на техника-смотрителя, платить ничего не хочет, жалуется начальнику отделения, а там, глядишь, и красный уголок под собрание общественников не даст. Шекспировская драма.

11. «Дознание. Разбор жалоб и заявлений граждан». Это, стало быть, когда «предупредить правонарушение в быту» не удалось.

12. «Работа с ранее судимыми». Как выражается Дыскин, кон-тин-гент.

13. «Борьба с тунеядством». Очень мило. Как я понимаю, главное, чтобы участковый все время был в борьбе. Кстати, тунеядцем у нас по закону считается тот, кто не работает, а извлекает при этом нетрудовые доходы. Но ежели он их извлекает, за это его и надо привлекать. Жить же, то бишь существовать, на средства родителей, жены, любовницы, да хоть друзей-приятелей в нашем правовом государстве не возбраняется.

Я поставил точку. Тринадцать пунктов — нехорошее число. Подумал и добавил:

14. «В». В — могло означать все, что угодно. Например, Валиулин. Или воровство из квартир. А может быть, вольному воля, дуракам рай. Чего, спрашивается, не сиделось мне в юрисконсультах?

Дыскин, который все это время тоже строчил что-то в своих бумагах, оторвал голову от стола и сообщил скучным голосом:

— Забыл сказать. Звонил твой приятель Панькин из стеклянного дома. У них там сегодня собрание жильцов. Просил прийти, рассказать о мерах безопасности против квартирных краж. В девятнадцать ноль-ноль. — И добавил быстро, пока я не успел ничего возразить: — Сам не могу, у меня ме-ро-при-ятие.

Богатое слово, завистливо думал я, складывая бумаги в стол. Почти такое же богатое, как кон-тин-гент. На собрание в ЖСК «Луч» я опоздал. Во-первых, в коридоре отделения меня поймал за пуговицу зам по розыску Мнишин и, пристально разглядывая нагрудный карман моего пиджака, поинтересовался: а) почему я не в форме, б) что это за краны-стаканы такие и почему я со своими стаканами-кранами обращаюсь не к нему, Мнишину, своему непосредственному начальству, а через его, Мнишина, голову куда-то там еще. В обратном порядке я бодро отрапортовал, что: б) к нему, Мнишину, я не обратился исключительно ввиду его, Мнишина, отсутствия на рабочем месте, а дело, по моему разумению, отлагательства не терпело, а) не в форме я потому, что мое служебное время уже закончилось и в отделении нахожусь оттого только, что горю рвением. Вот и сейчас, кстати, спешу на встречу с жильцами микрорайона для профилактической беседы. После чего пуговица была освобождена, а сам я отпущен благосклонным кивком.

Во-вторых, по дороге к стеклянному дому я встретил на улице Сережку Косоглазова по прозвищу Заяц, про которого мне доподлинно было известно, что лет пять назад его укатали на полную катушку за кражи из автомобилей. Сережка, уже, видимо, будучи в курсе моей новой должности, мгновенно, не дожидаясь просьбы, вытащил из-за пазухи справку об освобождении, сообщил, что сейчас хлопочет о прописке, и, не удержавшись, съехидничал, попросил не забывать, заглядывать. Я на полном серьезе пообещал бывать непременно — и почаще. После чего физиономия у него потускнела, а я в уме поставил галочку, что уже начал работу с ранее судимыми.

В небольшом помещении домоуправления было не повернуться. Люди сидели на стульях, стояли в проходах и вдоль стен. Стояли и в дверях, заглядывая друг другу через головы, и я сперва очень удивился такой общественной активности пайщиков. Тем более что невидимый мне оратор бубнил что-то о смете на починку крыши и об озеленении, причем бубнил как-то уж совсем невыразительно, без всякого вдохновения. Я потихоньку стал пробираться вперед. Пайщики пропускали меня нечувствительно, даже не оборачиваясь, взгляды их были устремлены на президиум.

За столом, крытым синим сукном, сидели двое — средних лет молодящаяся женщина, вся обложенная бумагами, в которых она что-то быстро помечала, вычеркивала, а затем перекладывала их судорожно с места на место, и пожилой светский лев, седогривый, со скучающим лицом. Третий, тонкошеий, тот, что бубнил, стоял перед столом с папочкой в одной руке, другой — придерживая постоянно сползающие на нос очки.

— Таким образом, — монотонно бормотал он, глядя в папочку, и слова падали, как дождик по жестяной кровле, — в подотчетном году наши доходы составили семьдесят две тысячи двести пятьдесят шесть рублей восемьдесят четыре копейки, а расходы семьдесят одну тысячу…

Душно было невыносимо. Я увидел, как рядом со мной поднимается со своего стула пожилая дама в кашемировом платке. Лицо ее покраснело, похоже, она была в полуобморочном состоянии. Я галантно подал ей руку, она стала протискиваться к выходу, а я поспешил занять ее место. Рядом со мной сидела очаровательная шатенка лет двадцати пяти. Она повернулась в мою сторону, и я увидел, что ко всему прочему у нее еще и глаза голубые.

— Вам повезло, — окинув меня быстрым взглядом и смешно дернув маленьким носиком, краем губ сообщила шатенка.

— Вы насчет себя? — тихонько поинтересовался я. Она хмыкнула, дав понять, что оценила.

— Насчет себя тоже.

После чего замолчала, но я решил продолжить знакомство.

— Вам тоже повезло.

— Это почему же?

— Еще чуть-чуть, и вашу соседку хватил бы удар.

— Было бы весьма печально, — заметила она саркастически. — Это моя бабушка. У нас с ней родственный обмен.

Я подавленно замолчал. Но она заговорила сама:

— А вы тоже по квартирному вопросу?

— В некотором роде, — ответил я уклончиво.

— Тогда проголосуйте за меня, когда я скажу.

— Не могу, я не член кооператива.

— Вот как? — полуобернулась она ко мне. — Что же вы тут делаете?

У нее, по-видимому, просто в голове не укладывалось, что кто-то может сидеть в такой духоте и слушать эту нуднятину, не будучи кровно в чем-то заинтересован.

Я уже хотел было честно признаться, зачем я здесь, но тут тонкошеий захлопнул папочку, подхватил на лету очки и произнес, заметно повеселев:

— Таким образом, годовой финансовый отчет нашего кооператива предлагаю утвердить. Кто за?

Молчаливый лес рук.

— Кто против? Кто воздержался? Единогласно. Тогда можно переходить к следующему вопросу — жилищному. И тут я с удовольствием передаю слово нашему уважаемому председателю Елизару Петровичу!

Он закончил на такой бравурной ноте, что казалось, сейчас вот-вот сами собой грянут аплодисменты. Но аплодисменты не грянули. Вместо них прошла по рядам легкая рябь, как от дуновения свежего ветра. Кое-где заерзали, задвигали стульями, закашляли. Как говорится, оживление в зале.

Седогривый Елизар Петрович поднялся над столом. Внушительно из-под густых бровей обвел взглядом помещение, словно выискивая скрытых врагов. Я заметил, что аудитория мгновенно затихла, будто загипнотизированная этим взглядом. Не поворачиваясь, Елизар Петрович протянул ладонь, и тотчас же в нее оказался вложен молодящейся дамой, видимо секретарем правления, лист бумаги. Елизар Петрович поднес его к глазам. Елизар Петрович прочистил горло. И произнес:

— Товарищи! — После чего снова внимательно оглядел застывшую перед ним паству. — Друзья мои!

Ей-богу, если бы он добавил к этому: «Братья и сестры!» — я бы не удивился. Но Елизар Петрович уже перешел к делу.

— Перед нами действительно стоит непростая задача. Поэтому я вас всех призываю прежде всего к спокойствию…

Но тут плавное течение его речи было грубо прервано отнюдь не спокойным выкриком из середины зала. Кричала крашеная рыжая женщина лет пятидесяти с пронзительным голосом:

— Вам хорошо быть спокойным, Елизар Петрович, вдвоем с женой в четырехкомнатной! А мы пятый год стоим на очереди!..

Елизар Петрович огорчился этим выкриком чрезвычайно, и это, конечно, отразилось на его лице. Оно страдальчески скривилось, и он даже руки вытянул вперед, подобно миротворцу.

— Погодите, товарищ… э… — он скосил глаза на секретаря, и та прошелестела: «Бурдова», — товарищ Бурдова. Сейчас мы все обсудим по порядку. Поверьте, — тут он даже прижал руку с заветной бумажкой к груди, — правление на предварительном заседании очень тщательно все рассмотрело и взвесило!

— Могу себе представить… — иронически прошептала себе под нос моя голубоглазая соседка.

— Итак, — продолжал Елизар Петрович, удовлетворенный вновь наступившей тишиной, — на текущий момент в нашем кооперативе освободились три квартиры…

— Пять! — выкрикнула с места рыжеволосая. Собрание одобрительно загудело.

— Э… — снова замялся Елизар Петрович, в смятении обернувшись к женщине-секретарю, — я не совсем понимаю, о чем речь…

— Все вы прекрасно понимаете! — проорали откуда-то с задних рядов.

Елизар Петрович поискал глазами крикнувшего.

— Товарищ… э… назовитесь, пожалуйста, и объясните нам наконец, что вы имеете в виду.

Но товарищ назваться не пожелал. Зато из другого угла предложили сочным басом:

— Сами объясните.

Гул нарастал. В воздухе отчетливо запахло скандалом.

— Товарищи, товарищи, — строго повторял Елизар Петрович, стуча карандашом по стакану, но его не слушали. И тогда женщина-секретарь решительно поднялась, одернула жакетку и, подхватив из рук председателя бумажку, начала звонким голосом:

— У нас имеется трехкомнатная квартира № 236, из которой семья Сеньковских выехала на постоянное жительство в США.

Зал мгновенно затих.

— Затем, все вы знаете, что умерла Софья Григорьевна Волкова, она одна занимала двухкомнатную квартиру № 72. И, наконец. Карл Фридрихович Розен оставил нам однокомнатную квартиру № 302, потому что переехал в дом ветеранов сцены.

— Вот эти квартиры, — окрепшим голосом снова вступил Елизар Петрович, нам с вами и предстоит сейчас распределить по справедливости между особо нуждающимися…

— А где еще две? — спросил все тот же сочный бас из дальнего угла.

— Что две? — удивленно спросил председатель.

— Две квартиры! — выпалила рыжеволосая. — Сорок четвертая, Черкизова, и сто шестая, Байдакова!

— Побойтесь Бога, товарищ… э… Бурдова! — умоляюще сложил руки на груди председатель. — Тут такая трагедия… Как говорится, труп еще не остыл… Как вы только можете?

— Я могу, — отрубила рыжеволосая. — Я пятый год жду квартиру, — и вдруг неожиданно для всех разрыдалась. Ее усадили на место, стали успокаивать.

И тут в первом ряду поднялся тонкошеий в очках.

— Даю справку, — перекрикивая шум, звучно начал он. — Мой зять работает в прокуратуре. Так вот, даю справку: Байдаков уже подписал все признательные показания по поводу убийства Черкизова. Так что не беспокойтесь, квартира никуда не денется. В скором времени… Договорить ему не дали.

— Делить, сейчас делить! — кричали со всех сторон.

— Да поймите, — пытался утихомирить мятежную паству совершенно потерявшийся перед лицом стихии Елизар Петрович, — так нельзя! Есть жилищная комиссия, есть правление, они тщательно взвесят и вынесут…

— К чертовой бабушке вашу комиссию, — рыдая, кричала рыжеволосая, — пять лет!

— Мафия, натуральная мафия, — уже в полный голос сказала, обращаясь ко мне, голубоглазая. — Видели когда-нибудь мафию? Вот, пожалуйста… А Елизар у них — крестный папа.

— Вы кого имеете в виду? — поинтересовался я.

— Правление, конечно, кого же еще! Вы думаете, они допустят, чтобы вот так, прямо на собрании, жильцы делили квартиры? Да им легче застрелиться!

— А что они могут поделать в такой ситуации?

— Они все могут. — От злости глаза у нее из голубых сделались серыми. Сейчас объявят, что вопрос не подготовлен и перенесут его на следующее собрание. А следующее — через полгода! Вы думаете, их озеленение волнует? Нет, у них каждый квадратный метр на вес золота! Мне уже два раза в родственном обмене отказывали, каково, а?

— Кто этот, в очках?

— Коз-зленко, заместитель председателя, тоже сволочь, — процедила она сквозь зубы.

Я, признаться, мало что понимал. Только и думал обалдело: «Ну и домик! Не домик, а терем-теремок. По крайней мере, жилищный вопрос стоит не менее остро. Пора, пожалуй, и мне выступить». Я встал и начал пробираться к столу президиума.

— Вы куда? — удивилась моя соседка.

— На борьбу с мафией, — ответил я. Но у самой крытой синим сукном цели мне преградил дорогу узкой грудью заместитель председателя.

— Вы, товарищ, кто будете?

— Я, товарищ, буду ваш новый участковый, — сообщил я, и узкогрудый в буквальном смысле расступился передо мной, ибо мне не удалось зафиксировать, вправо он отступил или влево или просто растворился в воздухе. Но когда я повернулся лицом к залу, он тотчас возник у меня за спиной:

— Слово имеет…

— Спасибо, я сам представлюсь, — через плечо сказал я ему и, оглядев разгоряченные лица рядовых пайщиков, начал как можно спокойнее и добродушнее: — Фамилия моя Северин. Со вчерашнего дня я ваш новый участковый инспектор. Так что, если у кого есть какие проблемы, — милости прошу.

В помещении стало потише. И я продолжал уже жестче:

— Вот тут товарищ Козленко, у которого зять работает в прокуратуре и с такой легкостью делится с домашними служебной информацией, дал справку. Я тоже хочу дать справку. По закону никто у нас не может быть признан виновным иначе как по приговору суда. Вот и в отношении Байдакова придется подождать этого приговора. А потом уж, в зависимости от него, решать вопрос об исключении Байдакова из членов ЖСК и делить его квартиру. Но это так, к слову. Что же касается основной цели моего прихода… — я собрался попросить слова в конце собрания, но речь моя была вдруг прервана самым неожиданным образом.

В задних рядах поднялась дородная, раскрашенная хорошей косметикой дама в черном лайковом пальто нараспашку.

— Минуточку, — сказала она твердым и властным голосом женщины, знающей себе цену. — А почему это вы вообще собираетесь делить мою квартиру?

— Вашу квартиру? — эхом откликнулся Елизар Петрович.

— Ну да, мою, мою. Я жена Байдакова Виктора Михайловича и прописана вместе с ним в сто шестой квартире. — Она щелкнула изящной кожаной сумочкой и извлекла оттуда паспорт. — Желаете убедиться?

При общем немом изумлении она пробралась к столу президиума и выложила на него свой документ. Он принадлежал Скачковой Кире Алексеевне. Я взял его в руки и начал листать. Елизар Петрович и Козленко заглядывали мне через плечо. Ранее Кира Алексеевна была прописана в городе Ростове-на-Дону, ныне, действительно, в квартире своего законного супруга Байдакова В.М. Я перелистнул еще несколько страничек, чтобы взглянуть на штамп о регистрации брака. Он был на месте. В счастливом союзе Скачкова и Байдаков соединились ровно месяц назад.

 

7

— На, — сказал Валиулин, протягивая мне тощую папочку. — Здесь все, что мы нарыли по делу о квартирах. Связи тех, кого обокрали, где пересекаются, — ну, и так далее.

— А что Байдаков? — спросил я, принимая папку. Валиулин оттопырил нижнюю губу, что отмечало бестактность или бессмысленность заданного вопроса.

— Следствием занимается Степанида. Помнишь такую?

— Помню. Старая грымза. Очень жесткая.

— Мягкий следователь — жареный лед, — изрек Валиулин. — Это только в плохих романах бывает. Если тебя интересуют стаканы — я ей позвонил. Она назначила экспертизу. В том, на котором отпечатки Байдакова, действительно «Алабашлы». В другом — португальский портвейн.

— Ну и?..

— Ну и ничего. Он уже вспомнил, что пришел к Черкизову со своей бутылкой. С ней и ушел.

— Хороший следователь Степанида, — сказал я.

— Хороший, — согласился Валиулин, глядя мне прямо в глаза.

— Что ж он у нее про ключи от переходов не вспоминает? Валиулин пожал плечами.

— Почему верблюд вату не ест? Не хочет. Я хотел напомнить ему про краны, но промолчал. С кранами я, по точному выражению Валиулина, фраернулся.

— Может, еще вспомнит, — меланхолически заметил Валиулин. — К суду поближе.

Я поднялся, чтобы идти. Но Валиулин неожиданно остановил меня:

— Погоди.

Я снова сел. Валиулин, сняв очки, некоторое время тер покрасневшие глаза, потом снова нацепил очки, вздохнул и сказал:

— Ты что думаешь, я всего этого не вижу?

Я молчал.

— Всех этих хвостиков, ослиных ушек? Но ведь так часто бывает, всегда что-нибудь чему-нибудь противоречит. И это сейчас проблемы Степаниды. А мне важно другое.

— Что?

— Ты вот, например, знаешь, кто такой Байдаков? Вместо ответа я пожал плечами. Хвастаться своим прежним знакомством с Витькой сейчас явно не имело смысла.

— Байдаков — шестерка, — продолжал Валиулин, — Катала, мелкий игрочишка в карты и на бегах. Было время, чеки ломал у «Березок», пока их не закрыли. Потом с наперсточниками стал работать, по мелочи, что в руки приплывет. Но всюду на подхвате, потому что пил сильно, и все его подельщики знали, что тип он ненадежный. Портрет ясен?

Я кивнул.

— Теперь, кто такой Черкизов. — Валиулин сделал многозначительную паузу. Черкизов был босс. Четырежды судимый. Насколько нам известно, вор в законе. Причем очень и очень авторитетный. По нашим оперативным данным, один из руководителей организованной преступности в Москве. Ты понял?

Я ничего не понял, и Валиулин, уловив это, посчитал нужным со вздохом объяснить:

— Одна мелкая гадина сожрала другую крупную гадину. И воздух от этого чище стал, и нам с тобой работы поубавилось.

Я молча смотрел ему прямо в глаза, и он наконец отвел их в сторону. Сказал раздраженно:

— Короче говоря, у меня указание больше этим делом не заниматься. Потому что прокуратура считает его достаточно чистым и ясным.

Вот тут я кивнул с пониманием. Указание есть указание. Приказ. Да и в конце концов, убийство — подследственность прокуратуры. А ей виднее. Я взял папку и поднялся со стула.

— Разрешите идти?

Повернулся через левое плечо и вышел почти строевым шагом.

Не мое дело. Так думал я, бредя длинным, тоскливым коридором управления. И Витька Байдаков мне не сват и не брат. Почему я должен портить себе нервы из-за какого-то Витьки Байдакова? Каталы, мошенника да еще и алкаша?!

А вот слева по борту и мой кабинет. Бывший, конечно. Интересно, кто теперь сидит за моим столом? Наверное, Шурик Невмянов. Он всегда хотел к окошку. — К свету тянулся наш Шурик.

Не злобствуй, сказал я сам себе, твердыми шагами проходя мимо двери. Если Шурик сидит теперь за твоим столом, значит, он парень несуеверный. Столик-то как-никак выморочный, меченый столик. Ох и повозили в свое время меня по нему мордой! До сих пор чешется.

За поздним временем в отделение я не поехал, а поехал я домой. Дома я первым делом поставил на плиту чайник, потом наделал себе бутербродов: один с колбасой, другой с сыром, а третий с любимым моим шоколадным маслом, которое вдруг ни с того ни с сего выкинули вчера в молочной. Глядя на этот третий ингредиент, я подумал, что бытие наше все-таки не без маленьких радостей и что вообще жить надо сегодняшним днем, а не переживать по новой прошлые неприятности и тем паче не искать на свою филейную часть новых. Делом надо заниматься, сказал я сам себе и желательно делом посильным, чтоб, значит, было это дело по моим, участкового инспектора Северина, слабым силам — и никак не больше. Потому что достаточно повозили означенного инспектора, а в те поры старшего оперуполномоченного угрозыска Северина мордой об стол. Хватит.

Чайник, молодецки свистнув, начал плеваться кипятком. Я обошел его с тыла и ухватил за ручку старой дедовской, прожженной во многих местах рукавицей. Замечательно! Стол накрыт, чай заварен. Усевшись на табуретку, я откусил от бутерброда с колбасой и раскрыл принесенную от Валиулина папку. Так, что тут у нас есть? Есть тут у нас схемка. Нет, это не схемка, это схемища! Кружочки, квадратики, черточки, стрелочки… Тут, похоже, и впрямь фамилий сто. И какие, однако, сидят в отделе у Валиулина каллиграфы! При мне таких не было. Интересно, он специально для меня эту красоту на ксероксе перегнал или она у него уже запущена в массовое производство? Ну-с, схема… Схему мы покуда отложим в сторону, кавалерийским налетом нам с ней не разобраться, тут, как говорится, надо войти в материал. Что в папочке дальше? Так, протоколы осмотра мест преступления, списки похищенного, все тоже отксерено. Оч-чень хорошо! Больше ничего? А, вот в самом конце замечательный документ, специально для начинающих, то бишь для меня: список, владельцев обчищенных квартир вместе с адресами. И что хорошо — потерпевшие идут, так сказать, в порядке поступления. Где тут мои голубчики? Ага, вот! Номер третий. Казарян Артур Викторович, проживает в доме, построенном то ли МИДом, то ли Министерством внешней торговли, вон его в окошко видно, двенадцатиэтажная башня. Номер восьмой, Таратута Олег Петрович, стеклянный дом. И номер шестнадцатый — Полева Маргарита Александровна, там же.

Приступим. Я пододвинул к себе телефон и в строгом соответствии с нумерацией начал с Казаряна. Артура Викторовича не оказалось на месте, отсутствовала также и его супруга. Все это мне сообщил осторожный женский голос, который, кажется, ни на йоту не поверил мне, что я действительно участковый, но с тем большей настойчивостью дал понять: в квартире живут, квартиру охраняют. Как участковый я был доволен, как сыщик — не слишком.

Следующим шел у меня Таратута Олег Петрович, который сам взял трубку.

— Участковый? — он говорил быстрым и нервным голосом, словно куда-то торопился. — А что, нашли чего-нибудь? Или кого-нибудь?

— Нет, — вынужден был признать я. — Пока нет. Но мне бы хотелось с вами встретиться, побеседовать.

— Встречайтесь, — согласился он. — Пожалуйста. Когда?

— Я бы мог сейчас, например…

— Хорошо. Жду, — отрезал он и, не дождавшись ответа, положил трубку.

Но прежде чем уйти, я набрал номер Маргариты Александровны Полевой. После двух или трех гудков в трубке вдруг что-то щелкнуло, зафонило, и внезапно приятный женский голос произнес:

— Здравствуйте! С вами говорит автоматический секретарь. В данный момент хозяев нет дома. Если вы хотите оставить им какое-либо сообщение, начинайте говорить после звукового сигнала. В вашем распоряжении одна минута…

«Би-ип!» — мелодично пропела трубка, и я положил ее на рычаги. Передавать неведомой Маргарите Александровне мне пока было решительно нечего. Вот только голос этого автоматического секретаря показался чем-то знакомым. Но чем именно — я сказать не мог.

Таратута широко распахнул передо мной дверь, но почему-то не отодвинулся в сторону, чтобы пропустить меня в квартиру, а остался стоять, держась за притолоку и молча меня рассматривая. Был он высокий и тощий, с всклокоченными волосами, а больше я в полутьме прихожей ничего разглядеть не мог. Стояние наше друг против друга затягивалось сверх всяких границ, и я сказал, в основном, чтобы прервать молчание:

— Здравствуйте. Олег Петрович?

— Здорово, — неожиданно ответил он. — Я, я Олег Петрович… — И, наконец посторонившись, махнул вялой рукой. — Заходи, чего стоишь…

Я зашел. Из маленькой прихожей мы сразу попали в большой холл, из которого в разных направлениях вели четыре или пять дверей, все, кроме одной, прикрытые плотно. Тяжелыми шагами хозяин направился к этой незапертой, я последовал за ним и оказался, вероятно, в гостиной: большой полукруглый диван, кресла в углах, громадный японский телевизор и горка с хрусталем и фарфором утверждали меня в этой мысли.

— Садись, — кивнул Таратута на кресло и сам упал напротив. — Рассказывай, чего надо.

Теперь я мог его наконец рассмотреть. Лицо у него было, как спущенный мячик, деформировано в самых неожиданных местах. Нос, губы и подбородок ехали куда-то в разные стороны, иногда он собирал их на одной линии, но они тут же опять расползались кто куда.

— Давай, давай, излагай, — подбодрил он меня.

— Что же это вы, Олег Петрович, — начал я заготовленную речь, слегка, конечно, этим «тыканьем» шокированный, но решив не обращать внимания. Приходит к вам незнакомый человек, называется участковым, вы его в дом пускаете, а удостоверения не просите. Ведь вас, кажется, недавно обокрали? Надо бы соблюдать осторожность!

Он чуть подался вперед, ко мне, хотел, кажется, привстать, но повалился обратно в кресло. Части лица его снова пришли в движение, он широко взмахнул рукой и сообщил:

— А нечего у меня больше красть. Все унесли. Он снова безуспешно попытался побороть земное притяжение, и тут я с ужасом понял, что Олег Петрович Таратута вдрызг пьян. Удачный момент я выбрал для проведения профилактической работы! Не говоря уж о моих других далеко идущих планах.

— Уперли все подчистую, — помрачнев, продолжал он.

— Всю технику, видео-шмидео, лазерные-шмазерные… — Таратута икнул, извинился и помрачнел еще больше. — Все диски, все кассеты… Вот только телевизор не осилили, здоровый очень…

В эту секунду в холле стукнуло, потом что-то шлепнулось — звук был такой, будто груду мокрого белья шмякнули об пол, и я краем глаза увидел, как мимо раскрытой двери промелькнуло белое, голое, с большой грудью, в одних трусиках, а может, и без них. Олег Петрович вскочил с совершенно неожиданной прытью, захлопнул дверь и подпер ее спиной. Сделалось неловкое молчание, и я спросил, показывая на три видеокассеты, стопкой лежащие на верху горки:

— А что ж эти не взяли?

— Этих не было, — произнес, проследив за моим взглядом, Таратута и, пройдя вихляющей походкой через всю комнату, как бы между прочим сгреб кассеты, поискал глазами и сунул их в нижний ящик серванта. — Давал смотреть. Теперь вернули.

Тут дверь снова приоткрылась, кто-то сунулся в комнату, из холла послышался звук необычайно звонкого шлепка, там захихикали. Таратута бросился на дверь, как на амбразуру, и снова заслонил ее спиной. Я понял, что мне тут делать больше нечего, и поднялся.

— Айн момент, — пробормотал он, поняв мои намерения, и, пятясь задом, выдавил себя в дверь, плотно притворив ее за собой. Оттуда доносилось какое-то бубнение, потом чей-то высокий голос, затем все стихло. Интересно, думал я, за каким чертом он меня пригласил? Спьяну, что ли?

Наведя порядок, Таратута пригласил меня на выход. И я, вдруг разозлившись от всего происходящего, уже в прихожей взял да и спросил его напрямую:

— А вы сами, Олег Петрович, что думаете по поводу кражи? Может быть, у вас незадолго до нее бывали в доме малознакомые люди? Ну, женщины, например?

Он привел детали своего лица в относительное соответствие, с шумом втянул воздух и ответил:

— Малознакомых женщин не держу. Все проверенные. — И добавил, поминутно оглядываясь: — Вы звякните на днях, поболтаем. А то… видите… не дают сосредоточиться!

Я вышел на улицу совершенно раздосадованный. Казарян отсутствует, Таратута просто в некондиционном состоянии, у Полевой к телефону подходит какой-то механизм.

Не люблю, когда с самого начала все идет кувырком. Примета плохая. Надо переломить невезение. Я заглянул в тетрадку: Маргарита Александровна Полева проживала рядышком, буквально через два подъезда. Я шел туда наобум, даже не перезвонив еще раз предварительно. И как бывает, удача ждала меня там, где я не ждал ее никак.

Передо мной на пороге стояла Лялька. Лялька Прекрасная, Лялька В Гневе Ужасная, Лялька еще Бог знает какая… И было на ней черное шуршащее платье, и туфельки на стройных ногах были лаковые, блестящие, и в ушах у нее сверкало, и на шее у нее неземным светом переливалось. И пахло от нее французскими духами, и смотрела она на меня, сдвинув свои смоляные брови, будто ждала, что я сейчас скажу: «А вот точить ножи-ножницы!» Такая у меня теперь работа, подумалось мне. Звонить в чужие двери и, стоя на пороге, объяснять, кто я такой. Даже Ляльке.

— Ты?! — вглядевшись, с безмерным удивлением вскрикнула она.

— Я, — пришлось подтвердить. — Ваш участковый.

— Брось, — хохотнула она, хватая меня за рукав и затаскивая в квартиру, вечно ты со своими шуточками. Да заходи же, чего встал! Лерик! — кричала она через плечо. — Иди скорей, смотри, кто пришел!

— Погоди, — останавливал я ее, — погоди. Я туда попал? Мне нужна Полева Маргарита Александровна.

— Туда, туда! — подтверждала она. — Марго — это моя мачеха, на нее квартира записана. А живем мы. Да Лерик же! — уже сердито прикрикнула она и даже ногой притопнула.

И Лерик выплыл из-за поворота коридора, как большой красавец-теплоход: сверкая линзами затемненных очков над пышными пшеничными усами, в роскошном сером костюме, при вишневом в крапинку галстуке.

— Ба! Какие люди! — воскликнул он и с ходу полез целоваться. От него приятно пахло хорошим мужским одеколоном.

Через полчаса я был в курсе всего. Правда, первые пятнадцать минут пришлось потратить на то, чтобы убедить их в том, что я действительно участковый.

— Погоди, — недоумевал Лерик, — ты же был, кажется, какой-то шишкой на Петровке!

Я терпеливо объяснял, что и шишкой особой не был, и поперли меня оттуда с треском, а почему поперли — разговор долгой, да и неинтересный.

— И вообще, — сказал я, — вы, кажется, куда-то собираетесь. Не отложить ли нам вечер воспоминаний до другого раза?

— Ни в коем случае! — торжественно провозгласил Лерик. — Мы идем в гости, а там без нас не умрут. Ни за что тебя не отпущу без рюмки коньяку! Хотя бы символически!

А Лялька уже несла коньячок и звенела уже хрустальными рюмками, и сами собой появились на столе икорка, и лимончик, и крабы в мисочке, и какая-то нежная до прозрачности рыбка на блюде…

— Да-а, — произнес я, оглядывая все это благолепие. — Похоже, все-таки, продовольственная проблема может быть решена в одной отдельно взятой семье. Позвольте осведомиться: уж не японская ли филология поставляет на ваш стол этакие разносолы?

— Порвато и растоптато, — хохотнул Лерик, разливая коньяк. — Видишь ли, японская филология слишком хрупкая и нежная вещь, чтобы кормить такого троглодита, как я. Как сказал поэт: «Вьюнок обвился вкруг бадьи моего колодца. У соседей воды возьму».

Мы выпили.

— Так-так, — сказал я, подцепив на вилку кусок рыбы. — И где же, если не секрет, ты теперь берешь… воду?

— Никаких секретов, — сообщил Лерик. — Мы — дети времени. Я, например, цивилизованный кооператор.

— Если ты Цивилизованный, не хватай рыбу руками, — встряла Лялька.

— Па-ардон, — сказал Лерик, облизывая кончики пальцев.

— И чем конкретно ты промышляешь? — поинтересовался я.

— Широкий профиль, — объявил он. — Комиссионная торговля, посреднические операции, общепит… ну, много чего еще.

— Так это, стало быть, не Полеву Маргариту Александровну, а тебя обнесли этой зимой?

— Меня, — беспечно махнул рукой Лерик. — Нажито махом — прожито прахом.

— А что забрали?

— Шубу Лялькину, кое-какие цацки, но не все, главное в тайнике лежало, не нашли. Видео, конечно, кассет штук пятьдесят — все, что было…

— Шубу жалко, — вздохнула Лялька.

— Купили ж тебе новую! — удивился Лерик.

— Старая лучше была! — капризно заявила она.

— Прорва какая-то, а не баба, — пожаловался мне Лерик со смехом. — Только не спрашивай меня, кто знал про то, что мы на два дня сматываемся в Домбай. Твои дружки меня этим вопросом замучили. Да сто человек знали!

Он налил еще по одной. И вдруг замер с бутылкой в руке:

— Слу-ушай, а может, мне тебя к нам на работу взять?

— В каком качестве? — полюбопытствовал я.

— Да все в том же! Нам охрана нужна — во как! Лезет, понимаешь, всякая шпана. Да и не шпана тоже… — Он помрачнел и взглянул на часы. — Это дело надо обмозговать. Все. Нам пора. Ляля, ты готова?

На улицу мы вышли все вместе. Лялька, кинув в мою сторону быстрый взгляд, уселась за руль серой как сумерки «волги», Лерик, пыхтя, втиснул свое грузное тело на переднее сиденье. Я сделал им ручкой. Они в ответ обдали меня облаком выхлопных газов. Я повернулся и пошел домой. Дела на сегодня закончены. Какие, однако, дистанции, размышлял я, лежат иногда между прошлым и настоящим. Неужели это Лялька и Лерик? Неужели это я?

Ну, так или иначе, а у меня появляется шанс поближе познакомиться кое с кем их тех, кто на валиулинской схемке обозначен безликими кружочками и квадратиками. И моя работа — в том, чтобы этот шанс не упустить.

 

8

— К тебе посетитель, — сказал мне дежурный капитан Теплушко, когда следующим утром я входил в отделение. — Там, возле кабинета.

В коридоре было полутемно, я разглядел только, что на стуле в распахнутом пальто сидит, сгорбившись, немолодой человек, сидит, опершись двумя руками на палку, устроенную между колен.

— Здравствуйте, — сказал я, гремя ключами. — Сейчас, минуточку. — Отпер дверь и пригласил: — Проходите, пожалуйста.

Он шагнул из полутьмы на свет, и я обмер: передо мной стоял покойник Черкизов из сорок четвертой квартиры.

Видимо, чувства мои были хорошо видны на моем лице, потому что визитер грустно усмехнулся и сказал:

— Не волнуйтесь, я всего лишь его брат… Черкизов Арсений Федорович.

Я перевел дух и предложил гостю присесть, но тот остался стоять, опираясь на палку.

— Видите ли, — сказал он, — у меня, собственно, предложение сходить вместе в квартиру брата. Быть может, я бы подсказал вам, что из вещей пропало… Кроме меня, у него других близких людей не было.

Вспомнив валиулинскую информацию о покойном Черкизове, я задумался над предложением Черкизова-живого. Черт его знает, что за человек. Хорошо бы взять с собой Дыскина, но его как на грех нет. Ладно, решил я, обойдусь на крайний случай Панькиным.

Тут же, набрав панькинский телефон, я с ним договорился, что мы будем через десять минут, попросил захватить ключи от сорок четвертой. И мы двинулись. Черкизов-второй всю дорогу молчал, только возле самого дома подал голос:

— Дверь пришлось ломать?

Я объяснил, как было дело. Он понимающе кивнул.

Панькин, ждавший нас внизу, хоть я и предупредил его заранее, тоже вздрогнул при взгляде на Арсения Федоровича и пробормотал:

— Ну и ну…

Когда, сорвав печати, мы вошли в квартиру, Черкизов на секунду замер в прихожей, словно не зная, куда идти сперва. Потом мельком заглянул в гостиную и, стуча палкой, прошел в спальню. Мы следовали за ним по пятам.

Остановившись на пороге, он сразу увидел снятую со стены и прислоненную к кровати картину и распахнутый настежь сейф. Сбоку я следил за его лицом. Он смотрел молча, только подбородок его чуть-чуть подрагивал. Но когда он заговорил, голос у него был ровный.

— Там, конечно, ничего не было? — произнес он, ткнув рукой с палкой в направлении сейфа.

— Да, — сказал я, решив, что прилипшая к задней стенке двадцатипятирублевка вряд ли его интересует. Но, в свою очередь, спросил:

— А что ваш брат там хранил?

— Деньги, — помедлив, ответил Черкизов и добавил уже решительней: — Только деньги, он не любил связываться со сберкассами.

— А… много? — поинтересовался я.

— Не знаю, — развел руками Арсений Федорович, и в этот момент мы с ним встретились глазами. И по его глазам я понял, что он знает, что я знаю, кем был его брат. Мы играли в гляделки не больше секунд двух-трех, после чего Черкизов повернулся и пошел в первую комнату.

Остановившись на ковре посреди гостиной, он медленно оглядел все вокруг. Подошел к финской стенке, раскрыл одну пару створок и почти сразу закрыл обратно. Отворил дверцы платяного шкафа, с полминуты изучал его содержимое, провел рукой по висящим на вешалках рубашкам и костюмам. Мне показалось, что все это он делает как-то не так, как должен делать человек на его месте. Что на самом деле не волнует его, целы ли костюмы покойного. Да скорей всего и не знает он, сколько их там было! Он, казалось мне, уже видел то, ради чего пришел сюда, и сейчас только доигрывает взятую на себя роль. Надо думать, его интересовал сейф.

Черкизов закрыл шкаф, подошел к дивану и опустился на него. Небрежно перебрал журналы на столике, заглянул на его нижнюю полку, сунул туда руку и извлек, как мне сперва подумалось, толстую большую книгу в кожаном переплете.

— Вот они… — каким-то потеплевшим голосом произнес он, раскрыл книгу, и я увидел, что это не книга, а альбом с фотографиями. Черкизов перевернул пару картонных страниц и вдруг позвал:

— Подойдите, пожалуйста!

Мы приблизились и заглянули через его плечо. Ничего необычного. Пожелтевший снимок, на котором двух мальчиков лет шести в одинаковых матросках обнимает за плечи красивая молодая женщина.

— Невозможно отличить, кто где, правда? — с улыбкой спросил Черкизов, а я не к месту подумал, что один из этих симпатичных малышей станет вором в законе. Кстати, мне еще не известно, кем станет второй.

— А это наша мама, — продолжал Арсений Федорович.

— Ее чуть ли не единственный снимок, — голос его дрогнул, и он резко захлопнул альбом. — Она очень рано умерла.

Черкизов встал, постоял молча, касаясь альбома двумя пальцами, и не попросил, а, скорее, констатировал:

— Вы позволите мне его забрать… Это память.

Признаюсь, я слегка замешался, но Панькин выручил:

— Не положено, — развел он руками. — Пройдет полгода — хоть все забирайте.

— Ну что ж, — неожиданно легко согласился Черкизов. — На нет суда нет.

— Ага, — подтвердил Панькин. — Да вы не волнуйтесь, здесь целее будет.

Над моим столом была приколота записка:

«Тебя искал председатель ЖСК „Луч“ Кадомцев Елизар Петрович. Оставил телефон, просил связаться. Де Скин».

Самого «Де Скина» нигде поблизости не было, а жаль. Я нуждался хоть в какой-нибудь предварительной информации. Впрочем, мне тут же пришло в голову, где я могу ею разжиться.

Для начала меня на мой звонок заливисто облаяли через дверь. Потом женский голос поинтересовался: «Кто?» Я назвался, мне открыли, и передо мной предстала давешняя голубоглазая шатенка в длинном, до полу, белом махровом халате. Вокруг нее очень живописно скакал черный как смоль стриженый пудель. Она стояла на пороге и удивленно рассматривала меня.

— Здравствуйте, Марина Львовна, — сказал я. — Вы меня пустите или вам сейчас неудобно?

— Удобно. — Дверь открылась шире. — Только я не понимаю, как это вы меня так быстро нашли? Я ведь вчера не представилась… Ах да! — засмеялась она. Вы же участковый!..

— Дедуктивный метод здесь совершенно ни при чем, — заметил я, проходя в прихожую. — Просто вчера, когда голосовали за ваш обмен, назвали фамилию, имя, отчество и даже номер квартиры.

— Вот оно что, — протянула она, как мне показалось, разочарованно. — Ну, все равно, проходите. Не знаю только, зачем я могла понадобиться участковому? Потому что живу здесь без прописки? — это уже было добавлено кокетливо.

— Да живите, где хотите, — махнул я рукой. — Тем более что вы ведь, кажется, совершили наконец свой родственный обмен? Поздравляю. Только почему все-таки с третьей попытки?

Мы прошли в комнату и уселись в низенькие кресла у журнального столика. Она пододвинула мне пепельницу.

— Если хотите курить — пожалуйста. Кофе?

— С удовольствием.

Через несколько минут она принесла с кухни поднос, на котором дымились две чашки кофе, стояли сахарница и вазочка с печеньем.

— Вы так и не ответили на мой вопрос, — сказал я, закурив сигарету и пригубив горячий кофе. — Почему с третьей попытки?

— Я же вам еще вчера объяснила. Тут натуральная мафия, У них на учете каждая квартира, которая может освободиться в перспективе. Это же валюта! А бабушка у меня старенькая и очень больная.

— Вы что хотите сказать — они взятки берут?

— Разумеется! Только не деньгами.

— А чем? Борзыми щенками?

— Вроде того. Козленко, например, за то время, что заместительствует, две книжки выпустил — он критик театральный. И дочь его, поразительно бездарную девку, в аспирантуре оставили. У нас, если кто активно изображает деятельность в правлении, то, значит, чего-то ему нужно: квартиру или там диссертацию.

— А что нужно Елизару Петровичу?

— Черт его знает, — впервые задумалась она. — Как будто все у него есть. Доктор технических наук, дача в Апрелевке, квартира четырехкомнатная… Я там не была, но рассказывают, у него миллионная коллекция старинных икон. Разве что… Год назад он пробил однокомнатную дочке директора торга. Наши повозмущались, да скоро перестали, когда всех пайщиков прикрепили к столу заказов. Болтают, что сам Елизар Петрович теперь без балычка или семужки не сидит.

— Откуда у вас такая бездна информации? — поинтересовался я.

— Так ведь я тут с самого рождения живу. А дом-то стеклянный, все насквозь видно, — засмеялась она. Я допил кофе и поднялся:

— Спасибо. Вы мне позволите обращаться к вам за справками?

— Бога ради, — ответила она и вдруг сдвинула брови, спохватилась: — А, собственно говоря, зачем вы приходили?

— За чем приходил — то и получил. Теперь буду знать, что поделывает местная мафия, — ответил я. И, вспомнив дежурного, по отделению капитана Калистратова, заметил уже в дверях: — Мафию вы не видали…

Елизар Петрович Кадомцев принимал гостя в своем кабинете. И хотя гость был всего лишь участковый инспектор, ему оказывали максимум внимания. Предлагали липтоновский чай, французский коньяк, но гость от всего отказывался и только по сторонам головой вертел: все стены в комнате были завешаны великолепными иконами.

— Воров не боитесь? — спросил я.

— Боюсь, — честно ответил Кадомцев. — Человек, владеющий собственностью, всегда уязвимей нищего: ему есть что терять. Что ж мне их теперь, в речку выкинуть? Это они сейчас подорожали, а когда я их собирал, никто не интересовался. Вот эту Неопалимую Купину я лет тридцать назад выменял на бутылку водки. А сейчас она стоит тысяч тридцать — шестнадцатый век!

— Водка тоже подорожала, — заметил я.

— Да, — скорбно изломал густые седые брови Елизар Петрович и вдруг сказал ни к селу ни к городу: — Как вы думаете, сколько эта… э… Скачкова! Сколько эта Скачкова заплатила Байдакову за фиктивный брак? Какие сейчас расценки?

— А вы уверены, что брак обязательно фиктивный?

— А вы — нет?

Я вспомнил грязную, захламленную квартиру Витьки, в которой не было ни следа присутствия женщины, и вынужден был признаться, что тоже уверен. После чего сказал:

— Насколько я понимаю, вы меня пригласили, чтобы я помог вам доказать эту самую фиктивность. Если так, то хочу предупредить сразу: это не входит в мои обязанности.

— Вы очень проницательны, — произнес он, пристально меня рассматривая. Мне кажется, мы с вами поладим. Я думаю, нашей бухгалтерии не составит труда выписать вам премию. Рублей пятьсот вас устроит?

— Нет, — вздохнул я. — Боюсь, Елизар Петрович, вы меня неверно поняли. Никаких премий мне не надо. Мне не деньги нужны, а время. Поэтому я вам не могу обещать быстрых результатов.

— Но вы это сделаете? — спросил приунывший было, но затем воспрянувший председатель.

— Постараюсь, — ответил я. В конце концов, такой ответ меня ни к чему не обязывал.

— Ну и отлично, ну и ладушки! — заулыбался Елизар Петрович. — А то ведь посудите сами, в каком мы дурацком положении: Байдаков в тюрьме, увидеться с ним нам нельзя. А эта дамочка, можете не сомневаться, уже завтра въедет в квартиру — и мы ее потеряем! Я квартиру имею в виду, — пояснил он. И продолжал: — Подумать только: три недели, как прописана в Москве, а уже на тебе — роскошная двухкомнатная! Это при том, что у нас огромная очередь нуждающихся! Вы меня понимаете?

Я кивал, что да, понимаю. Хотя, как ни старался, не мог найти в своей душе и капли сочувствия к попавшему в «дурацкое положение» председателю. Особенно в свете ретроспекций голубоглазой Марины. Откровенно говоря, мне совершенно не хотелось заниматься этим склочным делом, таскать из огня каштаны для правления кооператива «Луч». И уж тем более я не желал заниматься этим в порядке частной инициативы. Поэтому сказал:

— Вот что. Вы напишите официальное заявление нашему начальнику отделения с просьбой помочь. И если он распорядится…

Авось Голубко не захочет лезть в это дело. Но председатель мой неожиданно повеселел. Интересно, подумал я, он уже знает, кому отдаст эту квартиру?

— Чудненько, чудненько, — пел он. — Нет, теперь я вас так просто не отпущу ни за что! — Лев тряхнул своей седой гривой и, не вставая с кресла, открыл бар. В глазах зарябило от сверкающих бутылок. Здесь были джин, виски, коньяк, шампанское, еще какие-то вина в глубине, но не они привлекли мое внимание. На отдельной полочке стояли рюмки с бокалами. И среди них, в первом ряду, оттеснив назад хрустальную посуду, красовались чешские стаканы со старинными автомобилями на боку. Ровно пять штук.

Остаток дня прошел в рядовых дурацких хлопотах. Я ругался с главным инженером РЭУ по поводу незапертого подвала. Навещал Сережку Косоглазова по кличке Заяц, которого застал дома на диване с газетой в руках, что радовало и огорчало одновременно: с одной стороны, Сережка ничем предосудительным не занимался, с другой — на работу устраиваться тоже не торопился. С гражданином Косоглазовым была на этот предмет проведена соответствующая беседа. Потом я вел прием граждан — две склоки в коммуналках, одна драка между разведенными мужем и женой, одно слезное заявление с просьбой хоть что-нибудь сделать с внуком пятнадцати лет, который через день дома не ночует. Потом… потом я инструктировал дружинников… Нет, сначала я созванивался с райэнерго насчет фонаря возле стеклянного дома, а уже потом занимался с дружинниками — и все это время посреди бесконечных этих забот у меня перед глазами нет-нет да и вставали эти чертовы стаканы.

Случайность? Или не случайность? И только к вечеру, устав до свинцовой тяжести в скулах, решил: ну их к черту, пускай будет случайность! Потому что все равно прокуратура считает дело «чистым». Потому что даже Валиулин не хочет в него лезть и им заниматься. Потому что, в конце концов, и впрямь кровь убитого вора в законе Черкизова не вопиет ко мне об отмщении, а Витька Байдаков тоже не вызывает симпатий. Так что плюнуть, растереть и забыть.

Но плюнуть оказалось не так-то просто. Когда уже в потемках я добрел до отделения, дежурный, увидев меня, сказал:

— Зайди к начальнику, он тебя искал. Через пять минут я узнал, что недооценил энергичного председателя стеклянного дома.

— Обложили, понимаешь, — недовольно гудел Голубко. — Не успели от них заявление принести — звонок из исполкома, звонок из райуправления… — Он швырнул мне через стол бумажку, на которой я разглядел гриф ЖСК «Луч». Сделай что-нибудь, чтоб они от нас отстали!

С тяжелым вздохом я взял письмо и покорился судьбе.

 

9

Лицо у Байдакова было мятое, как подушка. Он сидел передо мной на стуле, аккуратно положив ладони на коленки, и смотрел в угол. В углу было навалено черт-те что: ломик, ржавое ведро, лепная рама без картины, большой моток толстого каната, японский телевизор и охотничье ружье. Все это были вешдоки по разным делам, не поместившиеся в следовательский сейф. Разговор не клеился. Не зря, ох не зря Степанида в ответ на мою официальную просьбу разрешила встретиться с Витькой не в изоляторе, а не поленилась вызвать его в прокуратуру! Теперь она сидела, как штырь, между нами, и наша с Байдаковым беседа выглядела не более связно, чем куча разнородных вещей в углу.

— Ну так где ты все-таки с ней познакомился? — не то во второй, не то в третий раз спрашивал я.

Витька делал вид, что глубоко задумывается, потом переводил на меня бесстыжие глаза и говорил:

— Вроде в кабаке. А может, нет. Может, на улице. Не помню я. Амнезия, — он постучал костяшками пальцев по голове. — Вон, хоть у гражданина следователя спросите.

— Прекратите паясничать, Байдаков! — оторвавшись от своих бумаг, вмешалась вдруг Степанида. — Экспертизой установлено, что у вас имела место временная амнезия на почве большой дозы алкоголя. А все остальное вы прекрасно помните! А если нет, — она резко поднялась из-за стола — маленькая, сухонькая, вся как будто начиненная изнутри сотнями пружинок, прошлась стремительно по кабинету и остановилась перед Витькой, уперев руки в бока и слегка наклонив голову, словно собиралась его боднуть, — если нет, так я вам напомню! Вы заключили фиктивный брак с гражданкой… — Она вопросительно повернулась ко мне.

— Скачковой, — подсказал я, ошеломленный этой столь же бурной, сколь и неожиданной поддержкой.

— …с гражданкой Скачковой, — напористо продолжала Степанида. — Заключить заключили, но денег всех не получили, только аванс. Так?

Она попыталась заглянуть Байдакову в глаза, но тот отвел взгляд.

— Так! — удовлетворенно сказала Степанида, расценив Витькино молчание как знак согласия. — А все деньги вы должны были получить потом, когда разведетесь и разменяете вашу двухкомнатную на две однокомнатные. Много денег! Интересно, на чем вы сошлись? Двадцать тысяч? Двадцать пять? Впрочем, это неважно теперь, — резко сбавив тон, она повернулась к Витьке спиной и прошла на свое место.

— Почему это неважно? — вдруг подал голос Байдаков.

— Потому неважно, — скорбно поджав губы, ответила Степанида, — что после приговора суда вас выпишут с занимаемой площади и вашей, так сказать, супруге достанется вся квартира целиком. Бесплатно! — Она аккуратно завязала тесемки на папке «дела», сунула ее в сейф и добавила раздумчиво: — Статья у вас, Байдаков, сами знаете какая. Даже если не расстреляют, срок большой. Эта Скачкова очень просто может оформить с вами развод, тогда вам вообще претендовать будет не на что.

Витька сидел понурившись. А Степанида поизучала с полминуты его лысеющую макушку и влупила напоследок:

— Не забудьте про темпы инфляции. Когда вы освободитесь, эти двадцать тысяч могут стоить меньше, чем сейчас двести рублей.

Она закрыла сейф, повернула ключ в замке и бросила на меня нескрываемый победный взгляд, который читался однозначно: вот, мол, как надо работать! После чего пошла к двери, сказав на прощание:

— Ну, это все не мое дело. Разбирайтесь сами. Я скоро вернусь.

Ай, хороший следователь Степанида Федоровна Степанова! Умеет, ох здорово умеет все расставить по полочкам! А как красиво, почти театрально вышла она в последний момент, оставив нас разбитыми наголову: Байдакова — несокрушимой логикой рассуждения, меня — блестящим примером ведения допроса!

Не знаю даже, как и объяснить ход своих дальнейших мыслей. Собственно, мыслей во множественном числе не было, была одна мысль: никогда больше такой шанс мне не представится. Дурацкая история. Ведь совсем недавно я, кажется, сам себе очень убедительно растолковал и доказал, что незачем мне лезть в это дело. Почему же тогда я наклонился к Витьке и сказал быстрой скороговоркой, что времени у нас мало и чтобы поэтому он слушал меня внимательно, а отвечал быстро? Не знаю…

Байдаков поднял на меня удивленные глаза, его явно поразила происшедшая со мной перемена. Она и меня самого поразила. Я сказал:

— Вот что, милый друг. У меня есть предположение, что тебя элементарно подставили: и деньги тебе подложили, и молоток, и все остальное. Но доказать я пока ничего не могу, понял? Я не знаю, ни кто это сделал, ни зачем. Может быть, все дело в этой твоей квартире, в этих двадцати или скольких там тысячах…

— Тридцать, — севшим голосом вставил Байдаков.

— Тем более, — отреагировал я. — Поэтому быстро отвечай на мои вопросы. Кто тебя свел с этой Скачковой?

Он колебался не более секунды.

— Генка Шкут, адреса у меня нет, только телефон. Я больше ничего расспрашивать не стал, только записал телефон в блокнот.

На какое время вышла Степанида? Сколько у меня минут? Три? Пять?

— Второе. С кем ты пил в тот день?

Витька наморщил лоб и стал перечислять:

— Сашка Пузырь, Валька-хромой, еще Петр Сергеевич такой, он всегда в шляпе. Вроде все…

— А потом?

— Потом — убей Бог, — развел он руками.

— Ладно, — сказал я. — Теперь учти, если ты покажешь Степановой, что я с тобой про это говорил, мне хана. И тебе тогда тоже. Окончательно. Понял?

Байдаков не успел ответить, вошла Степанида. Недолго она отсутствовала! Но мне, кажется, хватило.

— Побеседовали? — спросила она, усаживаясь за свой стол.

— Более или менее, — ответил я уклончиво и, уже поднявшись, сказал, обращаясь к Байдакову: — Значит, подумай, а я тебя еще навещу.

Он то ли головой дернул, то ли кивнул. И до тех пор, пока обитая дерматином дверь не захлопнулась за моей спиной, я ощущал на затылке байдаковский взгляд. Боже правый, что я наделал! Ведь я дал ему надежду!

 

10

Пельмени стояли насмерть. Спаянные морозом в холодильнике, они ни за что не хотели отлепляться друг от друга. Я искал брешь в их обороне стальным ножом и чуть было не сломал его, так и не добившись результата.

Жрать хотелось ужасно. До слюноотделения. До отчаянной мысли поставить пельмени к стенке и расстрелять их из служебного пистолета. Я принес из хозяйственного шкафчика молоток и стамеску. «Сейчас я их раскромсаю к чертовой матери», — подумал я. Вода в кастрюле уже вовсю кипела. Я ударил раз, другой. Кажется, пошло дело… И тут раздался звонок в дверь.

Чертыхнувшись, я отложил свои орудия и побежал открывать, на ходу отряхивая руки от муки. Передо мной стоял Арсений Федорович Черкизов.

— Не ждали? — Он переложил палку из одной руки в другую и улыбнулся. Разрешите войти?

Первой мыслью, скакнувшей в голову, было заявить, что мои приемные часы на сегодня закончились. Но в следующий миг я понял, что это было бы слабостью, трусостью и глупостью одновременно, а к тому же и полным отсутствием элементарного любопытства. Я посторонился и сказал:

— Почему же не разрешить, Арсений Федорович? Заходите!

Он снял пальто, повесил его на вешалку, огляделся и спросил:

— Куда прикажете?

— В кухню, пожалуйста, — сделал я любезный жест рукой. — Извините, я тут по хозяйству.

— Разумеется, разумеется, — пробормотал он, прошел в кухню и сел на табуретку, которую я ему выдвинул из-под стола, с любопытством оглядываясь. Похоже, скромность моей, вернее, дедовской обстановки его не удивила. Посмотрев с полминуты на мое сражение с пельменями, он приподнялся и сказал: Позвольте мне?

Взяв в руки слипшийся комок, он подошел с ним к плите и подержал несколько секунд над кипящей водой. Потом резко сжал руками, и несколько пельменей, булькнув, упали в кастрюлю. Он перевернул комок другой стороной и снова повторилось то же самое.

— Знаете, — полуобернулся он ко мне, — мне одно время приходилось заниматься натяжкой проволочных каркасов. Так не поверите, пальцы укрепились до того, что могу пятаки скатывать в трубочку. Как-нибудь напомните мне, непременно покажу.

— Это где же вы каркасы натягивали? — спросил я, снимая с себя фартук. Или секрет?

Получилось немного грубовато, но он, кажется, не обиделся.

— Какой секрет… В колонии особого режима. У вас специи есть?

— Нет. Только черного перца немного. И долго… натягивали?

— Дайте хоть перец, — вздохнул он. — Натягивал? Долгонько… — И удивился: — А вы что же, совсем не знакомы с моей биографией?

— Представьте себе — нет, — слегка разозлился я. — Знаком только с биографией вашего брата — в общих чертах. А вашу мы пока еще не проходили.

— И слава Богу! — замахал он рукой.

— Есть будете? — спросил я, доставая тарелки.

— С удовольствием составлю вам компанию. Значит, говорите, в общих чертах? — Он принялся за пельмени. — Охо-хо-хо!

— Что, горячо? — поинтересовался я.

— Нет, — ответил он. — Это я насчет общих черт. Хуже нет, молодой человек, чем знать что-то «в общих чертах». От этого, между прочим, проистекли страшнейшие дела в истории человеческой. От того, что люди брались за дело, зная его только в этих самых… общих. Подробности! Вот то единственное, что создает картину, что питает мозг и воображение!

«Да он философ, черт его подери, — подумал я, наворачивая пельмени. Интересно только, чего ему надо?»

Вот вы тут сидите сейчас и думаете, — продолжал он. — Зачем приперся ко мне этот старый хрен и с какой целью он здесь разглагольствует? Поэтому сразу отвечу: я пришел к вам поговорить о подробностях биографии. Моего брата, моей, ну и… и вашей.

— Не вижу связи, — заметил я. Такое соединение наших биографий не вызывало у меня восторга.

— Еще бы! — усмехнулся он. — Если б вы видели эту связь, то, наверное, сами меня стали искать.

Вероятно, на моем лице отразились кое-какие сомнения, потому что он вскинул руку:

— Слушайте, слушайте! Жили-были на свете два брата-близнеца…

Я откинулся спиной к стенке, приготовившись слушать длинный рассказ о воровском грехопадении, которых на своем веку мне пришлось терпеливо выслушать не один и не два. Но я ошибся. Притча оказалась на удивление короткой. Близнецы родились в обычной, довольно скромной семье, учились в школе, потом даже в университете. Вопреки обещанию Арсений Федорович подробности не «педалировал», рисовал судьбу близнецов широкими мазками. Пока не дошел до момента, когда один из братьев совершил свое хоть и первое, но очень тяжкое преступление. Здесь мой гость сбавил темп рассказа.

Преступление было тяжким настолько, что мера наказания полагалась за него одна — расстрел. И все уже было готово, и все доказательства, показания, улики собраны, и уже обвинительное заключение подписано прокурором и предъявлено, оставалось только передать дело в суд… Когда пришел другой брат и сказал, что вышла ошибка. Что преступление совершил он.

Я слушал со всевозрастающим интересом. Мне, как практику, такая ситуация представлялась крайне занятной.

— Ну-ну, — подбодрил я его. — Что было дальше?

— Дальше было то, что и ожидалось, — вздохнул он. — Дело вернули на доследование, промучились еще с полгода и в конце концов пришли к тому, что виновен тот, на кого думали с самого начала.

— Так какой же результат? — удивился я.

— Результат такой, что стопроцентной уверенности у суда теперь не было, и он вместо вышки влепил четвертак. А там амнистия… и так далее.

Насколько я мог судить по интонации, да и по лицу Арсения Федоровича, подробности кончились. Поэтому спросил:

— Ну и для чего вы мне все это рассказываете?

— С единственной целью, — коротко вздохнул он. — Чтобы вы поняли, что мы с братом значили друг для друга.

— Я понял, — сказал я. — Но мне, вероятно, надо сделать еще какие-то выводы?

Он кивнул.

— Один вывод: для того, чтобы найти убийцу брата, я не пожалею ни сил, ни средств.

— Вот как… — произнес я задумчиво, хотя мысли мои неслись в этот момент, обгоняя друг друга: я судорожно пытался выработать линию поведения. — Но ведь вы, должно быть, знаете, что убийца задержан…

— Бросьте, — сказал он жестко, махнув рукой. — Вы же сами рапортовали каждому столбу, что это не так!

— Откуда вам это известно? — начал я и замолчал под его ироническим взглядом. Вопрос был глуп: по крайней мере, в отделении, в райотделе, в прокуратуре и на Петровке знали о моих соображениях. Ив то же время неглуп был вопрос, хоть и оставался без ответа: он означал, что где-то среди этих инстанций у моего милого собеседника есть источник информации.

Все это мне не нравилось. Все эти беседы вокруг да около с весьма подозрительным, никак не разъясненным близнецом убитого вора в законе.

— А при чем здесь подробности моей биографии?

Хотя и сам знал — при чем. Он осуждающе покачал головой: дескать, зря я валяю с ним дурака — и сказал прямо:

— Два года назад вас несправедливо выперли из органов. Сейчас вы работаете на должности гораздо ниже той, что заслуживаете. Перед вами редкий шанс все изменить. Он развел руками, как бы говоря: куда уж больше!

— Все изменить, — повторил я, помолчав. — С вашей помощью?

Он кивнул.

Так, союзничек. Товарищ по оружию. Такого у меня еще не бывало. Я вспомнил, как отводил в сторону прикрытые линзами глаза Валиулин, холодное лицо Степаниды. И спросил:

— А в чем ваша помощь будет заключаться?

Он ответил с готовностью:

— Деньги на расходы. Машину в ваше распоряжение. Информация. Прикрытие.

— Прикрытие — в смысле охрана?

— Охрана тоже, конечно. Если понадобится. Но и прикрытие… — он повел рукой над столом, — в широком смысле. Мы постараемся сделать так, чтобы вам поменьше препятствовали… По официальной линии.

Ого! Как это он сказал? «Мы постараемся…» Не «я», а «мы».

Если это не блеф, то ты, Стасик, сейчас вступаешь в отношения с весьма серьезными дядями. Ты, Стасик, суешь мизинчик — пока мизинчик! — в пасть к крокодилу и хочешь посмотреть, что из этого выйдет. Впрочем, от меня ведь не требуют расписок кровью? Да и вообще, кажется, ничего не требуют!

— Информация, — сказал я. — Какую информацию вы мне можете предложить?

— Спрашивайте, — сказал он.

— Что за отношения были у Байдакова с вашим братом?

— Ну… — он призадумался. — Байдаков, скажем так, занимался мелкими поручениями.

— Например?

— Привезти продукты из магазина, доставить записку по адресу… Что еще? Сделать ставку-другую на ипподроме. Иногда… — тут Черкизов ухмыльнулся, иногда девочку привезти. Была у брата такая страстишка.

— А откуда он их брал, этих девочек?

— Понятия не имею! — пожал он плечами.

— Тогда второе: кто такой Шкут?

— Шкут? — переспросил он. — Не знаю. Но постараюсь выяснить.

— И третье, — сказал я мягко. — Раз уж мы договорились обмениваться информацией. Какие у вас свои соображения насчет того, что убийца не Байдаков?

— Но… — начал он, изумленно подняв брови.

— Свои, — не дал я ему договорить. — Про кран и стаканы я, слава Богу, знаю без вас. И вам не удастся меня убедить, что вы тут со мной откровенничаете только из-за них. Пожалуйста, свои соображения.

Он молчал.

— Ну что ж… — начал я.

— Погодите, — остановил он меня. — Я вижу, вы весьма сообразительный молодой человек. Отлично, значит, я не ошибся. Вы правы, конечно, свои соображения у меня есть. — Черкизов помолчал. — Мой брат хранил дома большую сумму денег. — Он снова помолчал и добавил: — Очень большую. Такую большую, что Байдаков не смог бы ее целиком ни потратить, ни в пьяном виде надежно спрятать. Достаточно?

— Нет, — быстро ответил я. — Это были его собственные деньги?

Черкизов колебался всего мгновение, прежде чем ответить, но мне этого хватило, и ответить ему я не дал:

— Это был «общак»? Да?

— Молодой человек, — осуждающе покачал он головой, глядя мне прямо в глаза, — вы ведь, кажется, действительно неглупы и должны понимать, что есть вещи, которые лучше не произносить вслух, даже если они вертятся на языке. Для пользы языка в первую очередь.

Он поднялся, взял из угла свою палку и сказал:

— Это не угроза. Боже упаси, это отеческое предупреждение. Никакого материального вознаграждения мы вам не предлагаем…

— Спасибо на этом. — Я отвесил театральный поклон.

— …просто надеемся, что наши интересы где-нибудь совпадут. Я сам не москвич, — продолжал Черкизов, — остановился у друзей. Вот вам, — он вырвал листок из блокнота, — мой телефон. Можете звонить по нему в любое время суток. Если меня нет — передавать для меня все, что угодно, не боясь. Всего доброго. Спасибо за пельмени.

Через минуту я наблюдал из окна, как он выходит из подъезда, как садится на заднее сиденье ожидающего его лимузина, как лимузин, вспыхнув яркими огнями, отъезжает и оказывается «вольво» одной из последних моделей. «Да, думал я, сидя на подоконнике и глядя на осиротевший без роскошного иностранного авто привычный пейзаж, — раньше люди заключали сделку с нечистой силой ради какой-то выгоды, а для чего ее заключаю я?» Сложив тарелки в мойку, я принялся мыть посуду. Что нового стало мне известно? Покойный Черкизов был держателем «общака», воровской кассы, так сказать, банка, который собирается из взносов членов воровского сообщества и служит для финансирования крупных операций, помощи осужденным ворам и их семьям, используется на подкуп должностных лиц и так далее. Кто-то Черкизова убрал, а кассу присвоил, причем очень ловко, точно и продуманно спихнул это на Витьку.

Вот и объяснение нашлось, зачем так сложно, с подставкой, почему не просто убиты. Потому что за убитым Черкизовым — сила и, похоже, немалая. Которая ни убийства, ни особенно денег пропавших не простит. И вот зачем им нужен я дурачок-попка. Чтобы начал Стасик Северин бурную бескорыстную деятельность: ходить в тюрьму к Байдакову, искать концы в мутной водичке. До тех пор, пока кто-нибудь на этого живца не клюнет. Надо же, подумал я восхищенно, даже «прикрытие» сверху обещают! Это, значит, чтоб эксперимент был совершенно чистым.

Я насухо вытер последнюю тарелку, сел к телефону и набрал номер.

— Василий Евсеич?

— Угу, — Панькин что-то жевал.

— Это Северин. Слу-ушай, я в сорок четвертой планшетку свою забыл. Зайду к тебе сейчас за ключами?

— Ага, — он наконец проглотил кусок, — заходи.

Лифтер Малюшко, не вставая с кресла, приветствовал меня солидным кивком. Малюшко. Ключи от переходов. Но это потом. Я кивнул ему в ответ.

Шестой этаж. Тяжелая стальная дверь. Три замка. Я вступил в квартиру, нашарил на стене выключатель и зажег свет. Ну-с, что мы тут будем искать?

Вот так же, как я, Черкизов-второй остановился в прихожей, а потом, мельком заглянув в гостиную, устремился в спальню. Устремимся и мы. Что его здесь заинтересовало? Сейф. Я подошел поближе, вытащил специально припасенную лупу и тщательно, миллиметр за миллиметром, просмотрел стыки, потом прошелся по поверхностям внутренних стенок. Ничего. По крайней мере, я не вижу никаких следов тайника. Да и Гужонкин тут тоже поработал, а я Гужонкину доверяю. Хотя и проверяю — на всякий случай. Ведь Гужонкин не знал того, что теперь знаю я.

Потом он вернулся назад, в гостиную. Полы в коридоре, едва просохшие после наводнения, скрипели под моими ногами. В этой комнате он огляделся и начал с того, что раскрыл одну из створок финской стенки. Какую? Вот эту как будто. Мне тогда показалось, что сделал он это довольно небрежно, для проформы. Но если так, значит, какое-то свое действие он хотел замаскировать, как бы включить в общий ряд. Или я фантазирую? Попал человек в квартиру убитого любимого брата, стоит; растерявшись, не зная, за что взяться… Стоп! Растерянным он не выглядел. Посмотрим, что там, на полке. Постельное белье аккуратными стопками.

Я вынул все содержимое полки наружу и сложил на Кресле. Прощупал и перебрал каждую вещь в отдельности. Внимательно оглядел дно и стенки. Ничего. Пришлось сложить белье на место. Что он сделал потом? Раскрыл платяной шкаф.

Четыре костюма разных цветов, один из них — «тройка». Два кожаных пиджака. Шесть пар брюк. Около дюжины рубашек. Покойник, однако, любил одеться. Я не торопясь обшарил все карманы. Ничего. А что я вообще ищу?

То, что искал Черкизов. Если, конечно, он действительно что-то искал.

Закрыв шкаф, он… да, он подошел к дивану и сел на него. Нет, диван он, кажется, не ощупывал. Он присел к журнальному столику, перебрал несколько журналов и вытащил с нижней полки семейный альбом. Вот он, и сейчас лежит сверху.

Что было потом? Потом Черкизов подозвал нас поближе полюбоваться на фотографию. Я раскрыл альбом и быстро нашел ее. Вытащил из уголков, перевернул. «Гудаута, 1935» — вот что там было написано. А, он еще сказал, что это очень редкий снимок их матери, семейная реликвия. Это память, сказал он и попросил отдать ему альбом. Но Панькин сказал «нет». И Черкизов сразу согласился.

Я внимательно, от первой до последней страницы, пролистал альбом. Фотографии, ничего, кроме фотографий. Но это была единственная вещь, которую Черкизов пожелал получить.

Я еще раз хорошенько осмотрел его снаружи. Толстый кожаный переплет. Пожалуй, слишком толстый, а? Достав перочинный ножик, я просунул его лезвие между крышкой и муаровым форзацем. Слегка нажал, что-то щелкнуло, и картонка с натянутым на нее шелком отскочила в сторону. Прямо мне в руки вывалился средних размеров плотный белый пакет. Он не был закрыт. Я взял его за уголки и вытряс содержимое на журнальный столик. Это были прямоугольные бланки бледно-зеленого цвета с печатями w номерами. Мне приходилось иметь с ними дело — так выглядят вкладыши к сберегательным книжкам на предъявителя. Но они недействительны без книжек, так же как книжки недействительны без них.

Прошло довольно много времени, прежде чем я закончил подсчет общей суммы: четыре миллиона восемьсот пятьдесят тысяч рублей. Но еще больше мне понадобилось, чтобы осмыслить ситуацию и принять решение.

 

11

— Вас подвезти?

Я только вышел из своего подъезда на следующее утро и стоял, щурясь на весеннем солнышке и размышляя, зайти в отделение или сразу двинуть по делам. Рядом со мной притормозила бежевая «восьмерка», из окна которой мне улыбалась давешняя Марина.

— Подвезите, — согласился я. — А вы в какую сторону?

— В любую, — беспечно заявила она. — Я второй день за рулем, мне надо тренироваться.

Перепрыгивая лужи, я обошел машину и сел с другой стороны. Автомобиль был новенький, внутри стоял специфический запах свежего кожзаменителя. Я не удержался и сказал:

— Цвет не ваш. К голубым глазам надо было подобрать что-нибудь соответствующее.

— Откуда у советского участкового такая утонченность вкуса? — ответила она иронически, со второго или третьего раза включая первую скорость. — К тому же машину выбирала не я, а мой папб, так что все претензии к нему. Куда едем?

— Жаров переулок, — сказал я.

В Жаровом переулке жил Шкут. Вчера еще Дыскин по моей просьбе установил по телефону его адрес. И сегодня я решил, не откладывая, нанести ему визит.

— Жаров? — наморщила она лобик. — А где это? Далеко?

— Рядом. Поехали прямо, за вторым домом направо, дальше я покажу. Мигалочку включите…

— Благодарю за напоминание, — надменно сказала она, но мигалку все-таки включила.

Дом, в котором жил Шкут, я, кажется, себе зрительно представлял. Мрачная серая махина времен позднего сталинанса, внизу универмаг. Подъезды, если память мне не изменяла, со двора.

Руководимая мной, Марина не без некоторого напряжения въехала в арку и остановилась, конечно, посреди лужи, к тому же закрыв выезд двум другим машинам, приткнувшимся задом к газону. Уже войдя в роль инструктора, я терпеливо разъяснил ей ее ошибки. Подергавшись еще с полминуты по двору, она припарковалась наконец возле тротуара.

— Спасибо, — сказал я с чувством. — Обратную дорогу найдете?

— Постараюсь, — сказала она без особой уверенности и спросила жалобно: — А вы надолго?

Я совершенно искренне пожал плечами.

— Подождите минут пять. Если я не выйду, возвращайтесь. А если моего приятеля не окажется дома, покатаемся еще чуть-чуть.

Я действительно шел наобум. Звонить Шкуту и предупреждать о своем визите не входило в мои планы.

В подъезде было темно и гулко. Слушая свои шаги, я поднялся по ступенькам к лифту, глаз которого кроваво светился в высоте. Нудно скрипя, кабина шла вниз.

Из лифта вышли трое-двое высоких, крупных, один маленький, как мне показалось, полный. Больше я из полутьмы не разглядел и вообще обратил на них внимание только потому, что уж очень услужливо пропускали вперед высокие маленького, только что не под локоток выводили его на полутемную площадку. Они спустились вниз, и, уже когда лифт тронулся, я услышал, как грохнула за ними входная дверь.

Шкут жил на четвертом. На площадке было хоть глаз коли. Я оставил лифт приоткрытым, чтобы шел хоть какой-то свет. Мне была нужна квартира 14. Справа от меня отсвечивали прибитые на дерматине цифры, но я не мог разобрать, какие, и решил определить на ощупь. Протянул руку — и вдруг дверь в квартиру легко подалась от моего прикосновения. Свет, идущий из лифта, смешался со светом лампочки в коридоре, и я увидел, что подал туда, куда надо, в квартиру 14. Слегка помешкав, я толкнул дверь решительней и шагнул с порога в прихожую. Прямо передо мной были распахнутые стеклянные двери в комнату, и мне не понадобилось идти дальше, мне и отсюда было все хорошо видно.

На стуле у окна сидел человек. По неестественно вывернутым плечам было ясно, что руки у него скручены сзади, за спинкой стула. На голове у человека был прозрачный полиэтиленовый мешок, туго перехваченный у горла веревкой. Полиэтилен влип в ноздри и в разинутый для последнего вздоха рот, глаза страшно выкатились наружу, и казалось, что мертвый кричит из глыбы льда. В том, что передо мной труп, сомнений не было. Не раздумывая больше, я повернулся и бросился вон из квартиры.

Они сворачивали в арку, когда я опрометью выскочил из подъезда. Белый «москвич», не торопясь, переваливался на дворовых колдобинах. Один из высоких сидел за рулем, лысая голова маленького покачивалась в заднем стекле.

Слава Богу, Марина никуда не уехала. Откинувшись на сиденье, она курила, пуская дым в открытое окошко. Не разбирая дороги, прямо через лужи я подскочил к ней и рванул ручку двери.

— Двигайся быстро! — заорал я. Мне было не до вежливости. — Пересаживайся! Ну!

Больше всего я боялся в этот миг одного: что она начнет требовать каких-нибудь объяснений. На объяснения у меня времени не было. Но, наверное, было в моем лице нечто такое, от чего она мгновенно и совершенно молча подчинилась, ловко перемахнув на пассажирское кресло. Даже то, что я неожиданно перешел на «ты», не произвело на нее заметного впечатления. Я упал за руль, включил зажигание и рванул с места так, что колеса завизжали на мокром асфальте. Несчастный автомобиль подбросило на ухабе. Марина стукнулась макушкой об потолок, но и тут стоически промолчала. Определенно она мне нравилась все больше.

Выехав из арки, я огляделся. Белый «москвич» маячил уже в конце улицы, мигалкой показывая, что собирается поворачивать налево.

— Мы — за ними? — наконец-то открыла рот Марина.

— За ними, — в том же лапидарном стиле ответил я.

— Это и есть ваши приятели?

— Нет, — пробормотал я, думая в это время о другом — о том, что между мной и «москвичом» машин шесть, а обогнать на узкой улице невозможно из-за встречных. — Похоже, это приятели моего приятеля.

Когда выехали на Сущевский вал, я их чуть было не потерял совсем. Здесь было полным-полно машин, троллейбусов и автобусов, зато и рядов побольше. Я юркнул между двумя огромными, как динозавры, грузовиками, чуть не наехал правыми колесами на тротуар и сделал рывок вперед. Белый «москвич» был теперь за две машины от меня.

Ну и что дальше?

Я даже слегка притормозил. А чего я, собственно, добиваюсь? Если впереди меня действительно убийцы, то пытаться их задержать мне одному, мягко говоря, неразумно. Даже при том, что на мне форма, а в кармане пистолет. Насколько я усвоил, покойный Черкизов, Витька Байдаков да, видимо, и Шкут вращались в кругах, которые законопослушными никак не назовешь. Эти люди могли быть вооружены, а коли так, соотношение сил не в мою пользу. Может быть, достаточно запомнить номер «москвича»? А там пускай разбираются те, кому положено. С какой стати мне корчить из себя голливудского героя? Я скосил глаза на Марину. Она-то уж тут вовсе ни при чем!

«Москвич» потихоньку отрывался от меня. Я прибавил газу. Я выбрал, как мне показалось, оптимальный вариант. Довести их до конечного пункта, а там попытаться позвонить Валиулину и вызвать подкрепление. Все это не входит в обязанности участкового, но я, похоже, давно перешел эту грань.

— Не возражаете, если мы еще покатаемся? — повернулся я к Марине.

— А я думала, мы уже перешли на «ты», — ехидно заметила она, дернув носиком. — Или вежливость у милиционеров зависит от оперативной обстановки? Кстати, — продолжала она в том же тоне, — раз уж вы используете мою машину для своих надобностей, может, объясните, почему вы выскочили из подъезда, как ненормальный, а заодно уж, за кем это мы «катаемся»?

У меня возникло непреодолимое желание сбить с нее это ехидство.

— В квартире, куда я шел, оказался труп. А там, вон в том «москвиче», могут быть убийцы.

Краем глаза я увидел, как у нее изменилось лицо. Она прижала руки к груди и в испуге спросила:

— Вы так шутите?

— Какие шутки! — ответил я, надувшись. — Я при исполнении.

Миновав эстакаду у Савеловского вокзала, «москвич» ехал теперь по Верхней Масловке. Ехал не торопясь, в общем потоке машин, и мне не составляло особого труда держаться невдалеке за ним. И вдруг он выкинул совершенно неожиданный фортель.

Резко, не включая мигалки, подрезав нос такси, а потом еще кому-то, он пошел забирать вправо и юркнул в первый же переулок. Я понял, что практически не сумею перестроиться за ним. Он уходит от меня. Я рванул вперед, насколько позволяла обстановка, я знал, что через сотню метров есть следующий переулок, и, хотя надежда догнать «москвич» была ничтожна, это была единственная надежда. Мне гудели справа, светили сзади, Марина сидела, вцепившись обеими руками в ремень безопасности, и перевела дух, только когда я наконец повернул.

— Прошу прощения, — пробормотал я.

— Ничего-ничего, — ответила она сквозь сжатые зубы. — Машина застрахована. Можете не стесняться.

Я выскочил на параллельную Масловке улицу и увидел хвост «москвича».

— Вот он! — закричала Марина. Кажется, в ней проснулся азарт. Она спросила: — Будете стрелять по колесам?

— Закидаю гранатами, — ответил я. Но мне было не до шуток.

Почему они это сделали? Просто проверяются на всякий случай? Или что-то почувствовали? Они ведь видели нашу машину у подъезда, когда выходили. И на мне, как назло, форма. На всякий случай я снял фуражку и кинул ее через плечо на заднее сиденье.

«Москвич» снова как будто никуда не торопился. Мы ехали переулками, сворачивая то направо, то налево. Я понял, что если они меня действительно подозревают, то вот-вот получат этому стопроцентное подтверждение. Если уже не получили. Пора было кончать валять дурака. И тут они остановились.

Я тормознул так, что Марина чуть не стукнулась носом в стекло.

— Что случилось? — спросила она с тревогой.

— Кажется, приехали, — ответил я, глядя, как все трое вылезают из «москвича» и заходят в подъезд старого шестиэтажного дома, серой громадой нависавшего над соседними четырех- и пятиэтажками. Ни один из них даже не глянул в нашу сторону. Просто зашли — все. И тем не менее что-то мне показалось в их поведении странным. Что-то было не так, настораживало. Но, что именно, я понять не мог. Я включил первую передачу и очень медленно стал подъезжать ближе. Когда осталось метров тридцать, я остановился.

— Сейчас я вылезу, — сказал я Марине, — и пойду посмотрю, что там к чему. А вы садитесь за руль. Если меня не будет через пять минут, езжайте до ближайшего автомата, звоните 02. Скажите им, что угодно, скажите — убийство, назовите адрес, главное, чтоб они быстрей приехали. Ясно?

Лицо у нее заострилось, глаза из голубых сделались серыми. Но она, хоть и с трудом, кивнула. Я уже понял, что мне показалось странным в их поведении. Выходя, они не закрыли машину. Высокий, что сидел за рулем, не запер ее на ключ. Значит, они вошли в дом ненадолго. Значит, я могу определить, откуда они выйдут. Этого будет достаточно. После этого можно и уезжать. А звонить Валиулину бессмысленно: помощь не успеет.

Я вылез наружу, ободряюще помахал рукой Марине и пошел к подъезду. На всякий случай я на ходу расстегнул под кителем кобуру. С порога я еще раз улыбнулся Марине и потянул на себя тяжелую дверь.

В парадном воняло кошками вперемешку с застарелым запахом мочи. Было полутемно, свет шел откуда-то сверху, и подъезд с уходящими в разные стороны пределами казался бесконечным, как пещера. Поднявшись по ступенькам на площадку первого этажа, я прислушался. Никаких звуков над головой. Вглядевшись, я понял, что и лифт стоит внизу, темной массой притаившись за решеткой. Куда эти типы делись? Я прошел на цыпочках несколько шагов и увидел ступени с той стороны площадки. Они уходили вниз, за ними неясно проглядывали очертания дверного проема. Так. Подъезд проходной. Ждать здесь или пойти вперед посмотреть? Всю жизнь ненавижу ждать, тем более в неизвестности. Я сбежал по ступенькам вниз и отворил дверь.

Я попал на яркий свет, в замкнутый почти со всех сторон и удивительно захламленный дворик. Здесь были слева направо по часовой стрелке: несколько мусорных баков, в которых, урча, возились голуби, груда почерневшей под дождем и снегом деревянной тары, узкая, как труба, неизвестно куда ведущая арка и еще одна дверь. Вариант первый: эти ребята провели меня как ребенка, сделав элементарный «сквозняк». Вышли через арку и, пока я их здесь таким опереточным образом выслеживал, обогнули дом, сели в машину и укатили на глазах у беспомощной Марины. Вариант второй: они вошли в эту дверь. Колебался я недолго, ибо если они хотели от меня удрать, то уже, вероятно, сделали это. Слегка подтянув форменные брюки, я пробрался между грязных луж и потянул на себя обшарпанную медную ручку. Новый подъезд ничем не отличался от предыдущего. Та же вонь, та же темнота. И та же тишина.

И вдруг я понял, что не та же. Рядом со мной в темноте кто-то был. То ли неосторожный вздох, то ли легкое движение сказали мне об этом. Я на каблуках развернулся, чтобы выскочить обратно на улицу, но не успел. Справа мелькнула громадная тень, я поднял руку, защищаясь, но совершенно бесполезно. От страшного удара по голове чернота вокруг мгновенно сгустилась, стала нестерпимо яркой, и без всякого ощутимого для себя перехода я увидел, что лежу на обтянутой поверх белой простынки полиэтиленом очень неудобной кушетке, почувствовал нечеловеческую боль в затылке и сразу зажмурил глаза, потому что кто-то светил в них лампой.

— Где я? — спросил я. А может, мне показалось, что я спросил, потому что губы у меня еле шевелились. Но мне ответили:

— В травмпункте.

Голос был женский, привычно безразличный. И сейчас же другой голос, мягкий, страдальческий, шепотом произнес:

— Молчи, молчи, тебе нельзя разговаривать!

Я приоткрыл один глаз и увидел Марину. Черт возьми, теперь она перешла со мной на «ты»! Совсем я, что ли, плох на вид? Я приоткрыл второй глаз и увидел сначала женщину в белом халате за столом, а потом мужчину в коричневом костюме, который сидел на табуретке у меня в ногах, уперев руки в свои расставленные колени, и озабоченно меня разглядывал. У него было круглое лицо с ямочками на щеках и на подбородке, которые смешно двигались все сразу, когда он начинал говорить. Он сказал:

— Я капитан Корнеев из райуправления. Вы видели, кто вас ударил?

Я отрицательно покачал головой. Лучше б мне было этого не делать! В затылке у меня был чугунный шар величиной с небольшой арбуз, и он немедленно дал о себе знать.

— А почему ваша жена позвонила в милицию и сказала, что вас убили? продолжал он расспрашивать, и теперь я уловил в его тоне признаки подозрительности. — Вас нашли милиционеры из патрульной машины. Она что, заранее знала, что вас могут ударить?

Услышав про «жену», я скосился на Марину, но, увидев ее широко раскрытые глаза и губы бантиком, понял, что сейчас не время поднимать этот вопрос. Потом я перевел глаза на Корнеева. «Дружок, — подумалось мне, — я, конечно, сильно ударенный, но не настолько, как тебе кажется. Ты же, конечно, уже расспросил Марину и узнал, что звонила она по моему указанию. Так что это не очень-то благородно с твоей стороны мучить полумертвого человека глупыми проверками». И я решил не расходовать силы зря, вместо ответа спросив сам:

— «Москвич» нашли?

— «Москвич» стоял у подъезда, — ответил Корнеев, явно недовольный моим поведением. Но все-таки снизошел и объяснил: — Он краденый, со вчерашнего вечера в розыске. Они приехали на нем?

Но я снова решил не потакать его въедливости, тем более что язык у меня еле ворочался. Во-первых, кто на чем приехал, он опять-таки наверняка уже знал от Марины, во-вторых, это дело было ему не по зубам. Мне, впрочем, как оказалось, тоже. Мысли беспорядочно прыгали в голове, натыкались на чугунный шар и болезненно отскакивали. «Москвич» ворованный. Это профессионалы. Здорово они меня заманили. И отпечатков на руле наверняка не будет. Идиот. Нат Пинкертон чертов! Так мне и надо!

— Запишите телефон, — просипел я, не узнавая своего голоса.

Корнеев с готовностью вытащил блокнот, и я продиктовал ему телефон Валиулина. Подумал и добавил телефон дежурного по МУРу. Потом назвал адрес Шкута, он его тоже записал и уставился на меня в своем подозрительном ожидании. Мне даже стало жаль его — все-таки коллега. Но себя было жальче, поэтому я выдавал в телеграфном стиле:

— Позвоните. Пусть поедут. Труп.

После чего я решил, что и с него, и с меня хватит, прикрыл глаза, хотел сделать вид, что отключаюсь, и отключился на самом деле.

Домой меня уже в темноте привезла Марина. Из травмпункта я вырвался под расписку, да и то только после рентгена моей черепушки и под наблюдение «жены». Уже в машине она объяснила свою хитрость тем, что иначе ее бы не допустили к моему бездыханному телу, а она непременно должна была быть рядом, так как, по ее словам, ощущала за меня ответственность. В чем эта ответственность состояла, я так и не понял, ибо, кроме опрометчивого предложения подвезти меня сегодня утром, никакой исторической вины на ней не лежало. Но мне было приятно. Давным-давно никто не испытывал за меня никакой ответственности.

От машины до квартиры я нес себя, как хрустальную вазочку. Марина очень трогательно придерживала передо мной двери. Оказавшись дома, я с облегчением опустился в старое дедовское кресло и вдруг почувствовал, что хочу есть. Это был хороший признак, и я сообщил о нем Марине. Да, согласилась она, жрать охота. В ассортименте у меня имелись лишь все те же пельмени, правда, на этот раз предусмотрительно размороженные. Марина капризно дернула носиком, но вздохнула и сказала философски, что день, который начался черт-те как, вполне может для контраста закончиться таким пресным ужином. Поев, я ощутил легкое головокружение и вынужден был извиниться перед дамой и прилечь. Дама присела на кровать рядом со мной, вгляделась и произнесла жалостливо:

— Какой бледненький! Как вас оставить-то, даже не знаю.

— А вы не оставляйте, — сказал я нахально и взял ее руку в свою.

— Бледненький, но шустренький, — ехидно ухмыльнулась она, но руку не отобрала.

Это воодушевляло, но одновременно внушало опасения, смогу ли я, если что, в нынешнем своем состоянии быть на высоте. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, насмешливо улыбаясь, и эти улыбки подвигли меня на то, чтобы сжать ее руку чуть сильнее.

— Больной, — сказала Марина, делая строгое лицо, но носик дернулся и выдал ее с головой, — больной, не забывайтесь! Вам нельзя делать резких движений.

— Хорошо, — согласился я, — будем делать плавные. — И потянул ее к себе.

— Ну ладно, — вздохнув, сдалась она. — Вы сегодня герой, вы пострадали, а пострадавшему герою женщина отказать не вправе. Я поцелую вас, так и быть. В лоб.

Я не стал спорить, а когда она склонилась надо мной, одной рукой обнял ее, а другой нашарил на стене выключатель. Она таки действительно поцеловала меня в лоб. Но потом губы ее сами собой скользнули ниже, встретившись с моими. И тут мы окончательно разобрались с местоимениями и перешли на «ты».

 

12

Звонок начал звенеть еще во сне. Каким-то неведомым, свойственным снам образом он вписался в сюжет того, что мне снилось, и поэтому я, даже проснувшись, лежал с закрытыми глазами, пытаясь сам себя уговорить, что все еще сплю. Но он, подлец, звенел, трезвонил, заливался, переходя на треск и хрип, и пришлось все-таки признать его реальностью. Марина ушла под утро, и я шатался, как сомнамбула, стараясь попасть в рукава халата и слепо шаря босыми ступнями по полу в поисках тапочек.

Передо мной на пороге стоял Валиулин. В одной руке он держал одинокую гвоздику, в другой — яблоко.

— Вот, — сказал он, протягивая мне и то и другое, — приехал навестить больного.

Я хотел было сказать ему в ответ, что я о нем думаю, но только безнадежно махнул рукой и поплелся обратно в комнату. Выполняя свой моральный долг, Валиулин, вероятно, поднял бы меня и со смертного одра.

Забившись обратно под одеяло, я слушал, как он по-хозяйски гремит посудой на кухне, наливает воду в чайник, чиркает спичками, и с поразительным спокойствием размышлял о том, что сказал бы Валера, узнай он о моей находке в квартире Черкизова. То есть даже не о самой находке, а о том, что я ее скрыл. В сущности, это было самым настоящим должностным преступлением. И чем бы я его ни оправдывал, в данном случае валиулинский моральный долг состоял бы, наверное, в том, чтобы сделать мне козью морду. В полном объеме.

— Где у тебя кофе? — крикнул Валиулин. Я рассеянно ответил. Может, все-таки сказать ему? Как говорится, лучше поздно, чем никому… Ну сказать, конечно, так просто теперь не скажешь, а под каким-нибудь предлогом пойти туда еще раз с понятыми, дальше проявить недюжинную интуицию, обнаружить пакет в альбоме… Еще и благодарность, глядишь, схлопочу. Вопрос: как это отразится на судьбе Витьки Байдакова? Ответ: скорее всего, никак. Им про Черкизова известно, что он мог держать «общак». Решат, что вкладыши хранились у него, а сами книжки — у кого-то другого. И будут радоваться, что лишили мафию такого солидного куша, станут это вставлять во все отчеты…

Я вдруг поймал себя на том, что думаю: «будут», «станут». Будут и станут Валиулин со Степанидой, а я, значит, не буду и не стану? Вопрос: на кой черт мне все это надо? Ответ: ни на кой. Просто я почему-то решил, что это выйдет чересчур жестоко, если Витьку, хоть и отнюдь не безгрешного, расстреляют за то, чего он не совершал.

«Почему-то решил!» Строишь из себя благородного Ланселота? А может, все проще? А может, ты простенько, примитивненько завелся? Обнаружил эти краны-стаканы (черт, почему они все время рифмуются?), потом нашел вкладыши и теперь стопроцентно убежден, что убийца не Байдаков, а тебе никто не хочет верить. И ты завелся. Тебе надо во что бы то ни стало доказать, что ты прав! Так?

Бог его знает… Что мне известно доподлинно, так это то, что вчера я уже получил хорошенько по башке. А если мои игры дойдут до начальства, к этому прибавятся крупные служебные неприятности. Вот сейчас выйти на кухню и сказать Валиулину: «Мне соседи Черкизова сообщили, что у него некоторое время назад подозрительно стучали в пол. Вдруг там тайник? Надо бы сходить посмотреть…» Я вышел на кухню, и Валиулин сказал мне, разливая дымящийся кофе по чашкам:

— Ну, давай излагай, как ты на него вышел.

— На кого? — не понял я.

— Как на кого? На этого Шкута! Давай, давай, не скромничай! У него в квартире было в обшей сложности четырнадцать разных предметов, находящихся в розыске. И все по нашим семнадцати кражам! Два видеомагнитофона, норковая шуба, бриллиантовая брошка, — начал перечислять Валиулин. — Но самое главное спи-со-чек! Двадцать шесть адресов — и против семнадцати уже стоят крестики! Ты понял? Мы нашли наводчика!

— Сказка, — пробормотал я, глядя на ликующего Валиулина.

— Ты опять чем-то недоволен? — подозрительно спросил он.

Я промолчал. Что-то здесь было не так, но моя бедная покалеченная голова никак не могла уловить, что именно. Слишком все просто — действительно, как в сказке. Я искал живого Шкута по одному делу, а нашел мертвого и совсем по другому. Бывают такие совпадения? Все бывает… Но чаще всего совпадения — это непознанная закономерность. А если по-простому, без выкрутасов — недостаток информации.

Я вдруг решил повременить с выдачей Валиулину черкизовских вкладышей. Я сказал, поднимаясь:

— Хочу туда съездить, поглядеть своими глазами.

— Поезжай, — недоуменно пожал плечами он, всем своим видом показывая, что не понимает, зачем мне это нужно. — Группа там еще работает. Ты именинник. Имеешь право.

Кажется, мне прозрачно намекали, что хоть я и герой дня, но все-таки всего лишь участковый и должен знать свое место.

— Спасибо, Валера, — сказал я прочувствованно. На этот раз на площадке перед квартирой Шкута горел яркий свет. «Надо было убить человека, чтоб вкрутили лампочку», — подумал я. Толкнул незапертую дверь и вошел.

Стул, к которому вчера был привязан труп, все еще стоял на том же месте, но сейчас его занимал живой и даже жизнерадостный Невмянов. Увидев меня, Шурик вскочил и пошел навстречу.

— Прибыл на экскурсию? — расплылся он в ухмылке, протягивая руку.

«И ты туда же», — хмуро подумал я. А Невмянов продолжал, ткнув пальцем в стул:

— Ну-с, начало осмотра здесь. Труп был привязан к спинке бельевыми веревками…

— Его пытали? — перебил я.

— По-видимому. Надевали на голову полиэтиленовый мешок. А когда начинал задыхаться, снимали. И снова надевали.

— А один раз позабыли снять… — пробормотал я.

— Ага. Узнали, что было надо.

— Или наоборот, не смогли узнать, — заметил я, оглядываясь вокруг. Шкаф раскрыт, ящики стола выдвинуты, пара оперативников копается у книжных полок. Это вы тут навели порядочек или до вас постарались?

— Мы, — откликнулся Шурик. — Начальство приказало рыть носом, вот и роем.

— Значит, они здесь ничего не искали? — уточнил я.

— Во всяком случае, внешне это не отразилось, — пожал он плечами.

— А где вы обнаружили все эти… вешдоки по кражам?

— Что где. Крупные вещи — видео, дубленку, норковую шубу — в кладовке. Цацки в столе.

— А список?

— Тоже в столе. В центральном ящике.

— Что, прямо сверху валялся?

— Ну, не сверху. Так, среди других бумажек.

— На видеомагнитофонах пальцев нет? — продолжал я расспрашивать.

Невмянов отрицательно покачал головой.

— Даже самого Шкута?

— Никаких. Вообще в квартире есть его отпечатки, но других нет. Видимо, работали в перчатках.

— А… этот список. Он был от руки?

— Нет, напечатан. Скорее всего, вон там, — Невмянов показал подбородком в угол, где на отдельном столике стоял японский компьютер с русской клавиатурой. Монитор цветной и принтер с широкой кареткой, отметил я про себя. Когда я работал на заводе, мы закупили несколько таких комплектов, и я хорошо представлял себе их цену.

— Дорогая штучка, — сказал я.

— А тут все недешевое, — согласился Шурик. Больше, кажется, у меня вопросов не было. Я узнал все, что хотел.

Даже чуть больше. Напоследок я попросил у Невмянова разрешения просто пройтись по квартире, и он милостиво разрешил. Разумеется, я не рассчитывал найти что-либо, ускользнувшее от внимания целой оравы валиулинских сыщиков. Но личность Геннадия Шкута сегодня интересовала меня даже больше, чем вчера, когда я шел к нему на свидание. И мне хотелось составить хоть какое-нибудь представление о человеке, которого зверски пытали, а потом убили в собственной квартире, убили и ушли, не взяв ничего из дорогостоящих вещей, открыто разбросанных по дому. Что за секрет ценнее компьютеров и бриллиантовых брошек он знал?

Осмотрев комнату, я пришел к единственному пока выводу: покойник, мягко говоря, не чурался достижений цивилизации. Фирмы «Грюндиг», «Панасоник», «Джей-ви-си» были широко представлены здесь своими лучшими образцами. Начиная с лазерного проигрывателя и кончая пылесосом и автоответчиком. От комнаты не отставала и кухня: японский холодильник, итальянская посудомоечная машина. В холодильнике водка, шампанское, какой-то недопитый ликер. На полках пустовато — консервы, полусъеденная банка красной икры, заветренный кусок ветчины. Похоже, хозяин предпочитал питаться вне дома. Для очистки совести я похлопал дверцами кухонных шкафов. Ничего примечательного. Выдвинул один за другим ящики разделочного стола. В первом ножи, ложки, вилки, все мельхиоровое. Во втором лекарства, две пачки французских презервативов. В третьем…

Я выдвинул третий ящик, и его содержимое привело меня в состояние некоего ступора. Не помню, сколько я стоял над ним в прострации. Минуту? Две? Больше? Из нее меня вывел Невмянов, войдя на кухню и заглянув мне через плечо.

— Ну что? — спросил он.

— Ничего, — ответил я, задвигая ящик на место. — А скажи-ка, братец, где тут у вас нужник?

— Ты что, и нужник хочешь обследовать? — поразился Шурик.

— Нет, он мне требуется по прямому назначению. Я солгал. Запершись в уборной, я достал из кармана записную книжку и занес туда несколько слов. На свою память я после вчерашнего удара решил не слишком полагаться, а делать записи при Невмянове мне не хотелось. Потом я спустил воду и долго мыл руки под краном, размышляя о том о сем. Размышления, впрочем, были вполне бесплодные. Поэтому я решил перейти к действиям.

— Шурик, — спросил я перед уходом из квартиры, делая вид, будто только что вспомнил о чем-то, — у тебя есть какие-нибудь неформальные связи в ростовском УВД?

— Допустим, — осторожно ответил Невмянов. — А какие проблемы?

— Да навесили тут на меня одну мелкую склоку, — сказал я с досадой. Фиктивный брак, квартирные разборы. Будь другом, узнай там, есть у них что-нибудь на Скачкову Киру Алексеевну.

— Попробую, — пообещал осторожный Шурик, записывая данные в блокнот.

Следующим моим действием был звонок из ближайшего автомата Гужонкину в НТО. Я задал ему вопрос и через тридцать секунд получил ответ. Потом из того же автомата я позвонил по номеру, который оставил мне Черкизов-второй. Подошедшая к телефону женщина пообещала передать Арсению Федоровичу просьбу связаться со мной поскорее. После этого я набрал третий номер и довольно бесцеремонно напросился в гости к председателю кооператива «Луч». Через полчаса я был у него. Возможно, Елизара Петровича удивило, зачем это участковому понадобилось лично являться к нему, чтобы сообщить о своих, прямо скажем, пока достаточно скромных достижениях в выполнении его просьбы, но мне было наплевать. На этот раз Кадомцев не предлагал ни чаю, ни коньяку, поэтому пришлось самому пожаловаться на жажду, после чего мне была предложена минеральная вода. Я со вкусом выпил полный стакан, поблагодарил и откланялся.

Дойдя засим до отделения, я встретил в дверях майора Голубко. Руководство было, как видно, в курсе моих подвигов, потому что, отечески похлопав по плечу, приказало идти домой отлеживаться. Давненько мне не приходилось выполнять приказ с таким рвением. Дома я едва донес голову до подушки и провалился в сон.

Разбудил меня телефон. Звонил Невмянов, с весьма укоризненным голосом.

— Я не знаю, что у тебя называется «мелкой склокой», но, по-моему, ты хочешь втравить меня в историю, — печально начал он и замолчал.

— Не томи! — закричал я в трубку. — Что Скачкова?

— Сама Скачкова ничего, — длинно вздохнул на том конце провода укоризненный Шурик. — Зато «чего» ее папаша…

Прижав трубку ухом к плечу, я нашарил на тумбочке карандаш и какую-то газету.

— Давай, пишу.

— Пиши, — еще длиннее вздохнул Шурик. — Скачков Алексей Петрович, кличка Леха-маленький. Говорят, в нем под два метра росту. Один из главных ростовских мафиози. Вор в законе.

— Все? — спросил я.

— А ты хотел, чтоб я его личное дело затребовал? — огрызнулся Невмянов. И так, если эта твоя самодеятельность дойдет…

— Да какая самодеятельность, — перебил я его. — Говорят тебе — мелкая склока.

— Угу, — хмыкнул он. — Между ворами в законе. Короче, на меня просьба не ссылаться.

— Ладно, — согласился я. — И на том спасибо.

— Нахал, — сказал Шурик и положил трубку. И сейчас же раздался звонок в дверь. Я пошел открывать и увидел, что ко мне пожаловал Черкизов-живой собственной персоной.

— Вы меня искали? — осведомился он, проходя в комнату.

— Искал. Но я не настаивал на личном визите. Можно было поболтать и по телефону.

— Не доверяю телефонам, — проворчал Черкизов, усаживаясь в кресло. — У вас что, есть новости?

— Как вам сказать, — уклонился я от прямого ответа. — Вы разузнали насчет Шкута?

— Разузнал. — Он смотрел на меня насупившись. — Я вообще много чего знаю. Теперь еще и это…

Я понял его и усмехнулся:

— Можете говорить спокойно. Хуже ему уже не будет.

Брови Черкизова вопросительно поползли вверх. Я объяснил:

— Его убили вчера. А перед этим пытали. Ну так?..

Наверное, с полминуты он молчал, разглядывая, мой паркет. Потом процедил:

— Шкут был одним из людей моего брата.

— А Леха-маленький? — спросил я, стараясь заглянуть ему в лицо.

Он поднял на меня тяжелый взгляд.

— При чем здесь Леха?

— Пока не знаю, — честно ответил я. — Но Лехина дочь фиктивно вышла замуж за Байдакова, которому обещали за это тридцать тысяч. Очень удобно было подставить его под убийство, чтобы, во-первых, не платить этих денег, а во-вторых, получить всю его квартиру целиком. Шкут был между Скачковой и Байдаковым посредником, вот я и хотел задать ему пару вопросов. Но не успел. Что скажете?

— Скажу, что этого не может быть! — прорычал он. Я впервые видел Черкизова вышедшим из себя. И понял, что это хороший путь сделать его поразговорчивей. Поэтому произнес с издевкой:

— Вероятно, потому, что этого не может быть никогда?

Однако я недооценил собеседника. Так же быстро, как вспылил, он взял себя в руки. И сказал ровным голосом:

— Мой брат и Леха-маленький были очень близкими друзьями.

В ответ я пожал плечами, показывая, что это весьма сомнительный аргумент. Тогда его тон из ровного сделался снисходительно-усталым.

— И вообще, молодой человек, кое-чего вы просто не сможете понять…

Тут я решил, что настал мой черед разозлиться. И сказал как можно жестче:

— Почему же не смогу? Мы про это проходили. Вор в законе не может убить другого вора в законе без решения воровской сходки. А если он это сделает, то ему одна кара — смерть! Вы об этом, что ли?

Он смотрел на меня во все глаза и молчал. Помолчав немного, встал и произнес так, словно речь шла о расписании автобусов:

— Я наведу справки.

После чего пошел к выходу, стуча палкой.

Позвонила Марина и осведомилась о моем здоровье. Я ответил, что здоровье ужасно и что она должна поторопиться, если хочет успеть со мной попрощаться. Она ответила, что у ее папб какой-то важный прием, полный дом иностранцев, которым ей надо соответствовать, и умоляла продержаться до завтра. Я уныло обещал, что постараюсь. Послонявшись по квартире, я выпил чаю и решил, что самое лучшее, что смогу сделать, — это завалиться обратно в постель и наконец-то выспаться. Что и сделал.

Проснулся я в холодном поту, с сильно бьющимся сердцем. Кругом была полная темнота. В дверь звонили. Светящиеся стрелки показывали половину четвертого утра. Первая мысль была: Господи, почему меня третий раз за сутки будят звонками в дверь?! Вторая: что-то случилось!

За дверью стоял Черкизов. Палку он держал за середину, как жезл тамбурмажора.

— Я все выяснил, — сообщил он, даже не подумав извиниться.

— А что, до утра не могли подождать? — грубо поинтересовался я.

— Не мог! — отрезал он, похоже, даже не собираясь проходить в квартиру. У меня через два часа самолет.

— Ну и что вы выяснили?

— Некоторое время назад Леха-маленький попросил брата устроить так, чтобы его дочь получила квартиру в Москве, предлагал деньги. Брат вскоре ответил, что все сделает, причем без денег, и пообещал, что квартира будет двухкомнатная. Так что на Леху время не тратьте, ему незачем было такое устраивать.

Это больше смахивало на приказ, чем на совет, и я уже было собрался напомнить ему в нелицеприятной форме, что в ихней шайке не состою, но он, не попрощавшись, повернулся и пошел к лифту, бросив через плечо:

— Вернусь через два дня.

— Да хоть совсем не возвращайтесь! — обозлившись, сказал я ему в спину, но он ответом не удостоил.

Сон как рукой сняло. Запахнув халат, я сел за письменный стол, зажег настольную лампу. Мысли играли в чехарду, требовалось призвать их к порядку. Положив перед собой лист бумаги, я начал записывать факты не в порядке их поступления, а так, как они выстраивались логически.

В квартире Шкута, в третьем ящике кухонного стола, я наткнулся на открытую коробку с чешскими стаканами, украшенными изображениями старинных автомобилей. Их было пять, одно гнездо пустовало. Запершись в туалете, я переписал для памяти названия моделей: «крайслер» 1926 года, «шевроле» 1930-го, «мерседес-бенц» 1934-го, «рено» 1928-го и «бебе-пежо» 1912-го.

В ответ на мой вопрос эксперт НТО Леня Гужонкин сообщил, что на стакане с отпечатками пальцев Байдакова изображен «форд-Т» 1908 года. Тот самый, которого не хватало для комплекта на кухне у Шкута.

Шкут свел дочь Лехи-маленького с Байдаковым, предложив ему за фиктивный брак с последующим разменом тридцать тысяч.

Но примерно в это же время Черкизов пообещал Лехе, что его дочь получит квартиру бесплатно, причем двухкомнатную.

У Байдакова двухкомнатная квартира. Шкут — человек Черкизова.

Или я чего-то не понимаю, или по всему выходит, что Викентий Федорович Черкизов сам организовал собственную смерть.

 

13

— Кто бы мог подумать, — Дыскин плюхнулся на свой стул, нашарил в кармане мятую пачку сигарет, закурил, пустив струю дыма в потолок, и оглядел меня с заметным уважением. — Ну, поздравляю…

— С чем? — спросил я.

— Он еще кокетничает! — вскричал Дыскин. — С наводчиком, с чем же еще! Быстренько проведи со мной семинар, как это у тебя получилось.

Я молчал. Остаток ночи после ухода Черкизова я больше не ложился, проведя его наедине с кофе и своими мыслями. Кофе было чашек пять или шесть, чего не скажешь о мыслях. Мыслей, как я ни пытался их умножить, было всего две: очень мало шансов на то, что с помощью моих умствований, основанных на приватных сведениях от весьма сомнительного близнеца покойника, удастся убедить упертого на своем Валиулина, и совсем никаких шансов сдвинуть с места железобетонную Степаниду.

— Не скромничай, не скромничай, — нетерпеливо подбадривал меня Дыскин. Колись, как на духу.

И я вдруг вспомнил. Как это он сказал тогда? Тот, кто наводит, если у него есть хоть капля мозгов, дома ворованного держать не станет. Мне немного было известно про человека по фамилии Шкут, но считать его полным болваном оснований нет никаких. Все эти дурацкие дубленки, брошки, видеомагнитофоны в количестве… И наконец, список. Список уж ни в какие ворота не лезет! Список — это, знаете ли, из дурного водевиля.

— Шкут не наводчик, — сказал я.

— Что?! — Дыскин выпрямился на стуле и вылупил на меня глаза.

— Не ори. — Я оглянулся на дверь, и он тоже автоматически посмотрел туда же. — Нам его подставляют.

— Кто? — спросил он на три тона ниже, и я увидел, как загорелись его маленькие глазки.

Мне стало окончательно ясно, что если я где и найду понимание, так это здесь. Я рассказал ему все. Все, кроме вкладышей к сберегательным книжкам. Вкладыши были моей наполеоновской гвардией.

Дыскин слушал молча, не перебивая. И я в конце даже засомневался, уловил ли он ход моих рассуждений. Когда я умолк, он пожевал губами и произнес непонятно, глядя куда-то сквозь меня:

— Тише, мыши, кот на крыше…

Я решил не реагировать, а еще немного подождать, не скажет ли он чего-нибудь более определенного. И он сказал:

— Если мы не можем пока найти убийцу Черкизова, давай поищем убийцу кота.

— Какого кота? — не понял я.

— Рыжего такого котика. Который жил у Байдакова.

— А при чем здесь кот?

Дыскин покачал головой, глядя на меня с сожалением.

— Байдаков был в завязке целый месяц и развязывать не собирался, так? А если ты прав и его планомерно подставляли под мокрое, то надо было заставить его развязать. И не просто развязать — а надраться как зюзя, до беспамятства. Тот, кто все это придумал, должен был хорошо знать Байдакова. Он рассчитал, что, если удавить любимого Витькиного кота, тот наверняка слетит с катушек. И еще он должен был знать, что, когда Витька пьет по-черному, он на утро ни черта не помнит. Так что первым грохнули котика — с него и надо начать.

Ай да Валечка, ай да сукин сын! Все он уловил и даже, кажется, больше того!

Дыскин решительно поднялся и ткнул пальцем в телефонный аппарат:

— Звони своему другу Панькину, проси у него пару лопаток, — почесал в затылке и прибавил: — Много чего у меня в жизни бывало, но эксгумация кота первый раз.

Рыжий был завернут в наволочку. На наволочку налипли комья сырой глины. Дыскин отложил лопату, присел на корточки и принялся разгребать их руками. Вокруг стояли несколько мальчишек, которые показали нам могилу кота, и Панькин, не только лопатами нас снабдивший, но и пожелавший присутствовать при процедуре.

Наконец тело было извлечено, и Дыскин довольно бесцеремонно вытряс его из импровизированного савана. Рыжий умер в борьбе — оскалив зубы и выпустив когти. Вероятно, чтобы поймать, его накрыли рыболовной сетью, в которой он основательно запутался. А потом, уже поверх сети, накинули на шею удавку из толстого двойного провода с хлорвиниловым покрытием, задушив животное с редкостной жестокостью.

— Вот живодеры, — пробормотал Панькин. Дыскин задумчиво потрогал пальцем длинный конец провода, потеребил зачем-то краешек сети и поднял глаза на мальчишек.

— Кто из вас его первый увидел?

— Я, вроде… — Один из мальчишек, толстый, веснушчатый, сглотнул и переступил с ноги на ногу. На кота он старался не смотреть.

— Где он висел? — продолжал расспрашивать Дыскин.

— Там… — парень махнул в сторону выхода из двора. — На дереве, прямо над дорожкой.

— Во сколько это было?

— Ну… часов в десять. За хлебом меня послали.

— Значит, в воскресенье в десять утра? — уточнил я.

— Угу, — подтвердил мальчишка и снова переступил ногами. Похоже, больше всего на свете он хотел поскорее отсюда удрать.

Судя по всему, Дыскин был прав. Кота не просто убили. Его еще и повесили на ветку в самом людном месте, где он был бы обязательно обнаружен. Причем повесили достаточно высоко, чтобы первый же доброхот не сумел снять его с легкостью. Снял Рыжего сам Байдаков. Похоронил и отправился справлять поминки по нему к гастроному — все, как оно и было кем-то задумано.

Дыскин встал, отряхнул землю с колен и ладоней, сказал парням:

— Сгоняйте, ребята, к молочной, принесите картонную коробку. Покрепче.

Мальчишек сдуло ветром. А я спросил удивленно:

— Ты чего хочешь?

— Пока возьмем его с собой. — Дыскин бросил быстрый косой взгляд на Панькина и коротко отрезал: — Пригодится.

Через полчаса мы стояли на последнем этаже мрачного пятиэтажного дома из бурого кирпича — их тоже строили после войны пленные немцы. Перед нами была высокая дверь, обитая дерматином, из-под которого там и сям лезла серая от времени вата. В левой руке Дыскин держал под мышкой картонную коробку, правой нажимал на звонок. Дверь не открывалась. Тогда он, оставив церемонии, принялся колотить в нее ногой.

— Да слышу, слышу, — донесся до нас далекий недовольный голос. Замок цокнул, и перед нами возникла удивительно неприятная на вид личность. Маленький, меньше Дыскина, тщедушный человечек, над узкими плечами которого на тонкой шее держалась голова ископаемого ящера. Сплошная челюсть, а плоский нос, крошечные глазки и мохнатые ушки — все в придачу к ней.

Увидев Дыскина, ящер коротко моргнул и попытался захлопнуть перед нами дверь, но не на того напал. Валя уже шагнул вперед, за порог, напирая сразу грудью и коробкой. Я держался вплотную за ним.

— Ты что же, Сипягин, не рад гостям? — громко спросил Дыскин, и я догадался, что хозяин, видимо, глуховат.

— Рад, рад, — пробормотал Сипягин, отодвигаясь. — Тебе попробуй не обрадуйся.

Он ухмыльнулся, и я увидел, что челюсть у него сплошь стальная.

Мы прошли в комнату, и я с интересом огляделся в ней. Здесь повсюду лежали и висели ковры: на полу, на стенах, на диване. Два полированных серванта были плотно забиты разнообразным хрусталем и удивительно безвкусным фарфором какие-то слоны, футболисты и медведи с баянами. Я глянул на потолок — он оказался без ковра, но зато с хрустальной люстрой. Воздух был затхлый, пахло пылью.

Дыскин тоже огляделся и сказал, почти проорал:

— Все копишь добро? А кому достанется?

— Не тебе, — буркнул карлик, буравя нас настороженными глазками.

Сев без приглашения на стул, Дыскин спросил:

— Знаешь, зачем пришли?

Сипягин поджал губы.

— И знать не хочу.

— Хочешь! — крикнул Дыскин. — Еще как хочешь! А мы тебе не скажем! Ну-ка, угадай, что у нас в ящике?

Но Сипягин демонстративно отвернулся.

— Ладно, — смилостивился Дыскин. — Открой, посмотри.

Секунду-другую Сипягин колебался, потом любопытство пересилило, и он открыл коробку. Когда он разогнулся, на лице его не было ничего — ни удивления, ни страха. Нормальная реакция мезозойского ящера.

— Кошка, — сказал он. — Дохлая.

— Твоя работа? — грозно придвинулся к нему Дыскин, и Сипягин отшатнулся.

— С чего взял? — завопил он.

— Не ори, — оборвал его Дыскин. — Это ты глухой, а не я. С того взял, что больно ловко сделано. Руку видно. Или это не ты всю жизнь на собаколовке проработал? Тут все, — уже потише сказал мне Валя, обведя комнату рукой, — на собачьих шкурах построено.

— Работал я, — проворчал Сипягин. — А кошку вашу не трогал. Нужна она мне!

— Конечно, — согласился Дыскин. — Бродячих собак ловить — это одно, а чужих кошек вешать в общественном месте — совсем другое. За это статья теперь, да, Сипягин?

Ящер молчал. Тогда Дыскин наклонился и крикнул ему в самое ухо:

— Сколько тебе заплатили?

Но и этот вопрос остался без ответа.

— А если мы поищем и найдем у тебя дома вот такую сеть и вот такой провод, а?

— Ордер на обыск покажь, — с ненавистью процедил Сипягин.

— Проняло, — с удовлетворением констатировал Дыскин. — Собирайтесь, гражданин Сипягин, пойдете с нами.

— Куда?

— Тут недалеко. В отделение. Там напишете объяснение, и заодно решим насчет обыска.

Когда мы спускались по лестнице. Валя негромко сказал мне, ткнув пальцем в худую спину перед нами:

— Ты не смотри, что он такой щуплый. Между прочим, две судимости — и оба раза за нанесение тяжких телесных. Зверь.

Возле отделения мы расстались. На прощание Дыскин ткнул меня кулаком в бок и шепнул:

— Можешь не нервничать, я его расколю. У меня на этого говноеда давно материал копится.

Я шагал по улице в приподнятом настроении. Если Дыскин действительно сумеет выколотить из Сипягина, кто поручил ему убить кота, с этим, пожалуй, уже можно будет идти к Валиулину. А то и к Степаниде. Как-то они запоют!

А если не сумеет? У этого гнома, похоже, не только зубы железные… Что тогда у меня останется?

Сашка Пузырь, Валька-хромой и никогда не снимающий шляпы Петр Сергеевич, с которыми в день убийства пил у гастронома Байдаков.

Председатель ЖСК «Луч» Кадомцев, обладатель пяти чешских стаканов со старинными автомобилями на боку. Правда, когда в последний раз он угощал меня минеральной водой, я отметил, что «форд-Т» 1908 года стоит в стойле, а гуляет где-то «мерседес-бенц».

И наконец, последнее. Если я прав и ворованные вещи вместе со списком подброшены, смерть Шкута под пытками связывает между собой убийство Черкизова и кражи из квартир. О кражах я собирался подробно и обстоятельно беседовать с Лериком.

Всё. «Негусто», — подумал я, взглянув на часы. Скоро двенадцать. Лерика, конечно, нет дома, он занят своими кооперативными делами. К Кадомцеву идти просто не с чем, о нем нужно подсобрать информацию более подробную, чем та, которую предоставила мне моя голубоглазая подружка. Как подсобрать и где — над этим еще предстоит подумать.

Таким образом, методом исключения остается гастроном. И кстати, самое время участковому инспектору вспомнить о своих обязанностях, посетить криминогенную точку.

Но посетить оказалось не так просто. Толпа вокруг входа в винный отдел стояла плотно, как на митинге. Все лица были повернуты к высоким ступеням, на которых заметно пьяный парень с мучнистым нездоровым лицом и в сером грязном халате на голом волосатом торсе руководил процессом. Властью, данной ему высоким званием гастрономовского грузчика, он бесцеремонно материл и отпихивал всех напиравших, держа оборону цитадели. Стоявшие впереди не обижались ни на ругань, ни на тычки, потому что тоже знали про него, что он — власть, но не напирать не могли, ибо на них жали задние. Внутрь запускали пятерками, при этом, как только дверь открывалась, кто-нибудь предпринимал отчаянную попытку влезть без очереди, и возникал скандал. Впрочем, по утреннему времени до мордобоя не доходило.

— Чего дают? — спросил я красную плотную шею, обладатель которой терся на периферии, поднимаясь на цыпочки и стараясь заглянуть поверх голов.

— Партейное вино привезли, — ответила шея, не оборачиваясь.

Пристроившись в сторонке под деревом, газон вокруг которого был истоптан стадом бизонов и напоминал к тому же обширную плевательницу, я принялся наблюдать. Очень скоро я заметил, что царь горы в сером грязном халате проявляет свою агрессивность выборочно. Несколько одних и тех же потертых и не слишком трезвых личностей нечувствительно проскакивали у него под рукой, когда дверь отворялась, впуская или выпуская очередных клиентов. Вскоре потертые вываливались наружу, нагруженные бутылками с водкой и портвейном. Их уже ждали. Тариф или был известен, или обговорен заранее — расчет происходил мгновенно. Получил свое и обладатель красной шеи, так и не повернувший головы в мою сторону: незнакомый милиционер смущал его не больше, чем дерево, которое он подпирал. Отстрелявшись, ястребки устремлялись буравить толпу для нового захода.

Тэк-с, подумал я, этот бизнес мы, конечно, прекратим. Но не сей секунд. Одиночным кавалерийским наскоком такие дела не делаются. Тут, как сказал бы Дыскин, нужно провести ме-ро-при-ятие. Хорошо бы выяснить, кто из администрации, кроме мучнистого грузчика, в доле. Но это я, пожалуй, размечтался…

И тут мои размышления прервало появление на ступеньках магазина нового лица — сиреневого в крапинку. Сам Бог за мое долготерпение посылал мне Парапетова, утыканного, как ежик, бутылочными горлышками. Погруженный в свое увлекательное дело, он остановился в каких-нибудь пяти шагах от меня и приступил к распределению заказов. Я свистнул легонько, Парапетов обернулся и чуть не выронил из рук драгоценную ношу. Я поманил его пальчиком. Слепо сунув кому-то оставшиеся напитки, он рысью бросился ко мне. На лице его подпрыгивала жалкая улыбка.

Но в мои планы не входило немедленно начать его воспитывать. Поэтому я спросил строго и деловито:

— Пузыря не видел?

— Пузыря? — удивился Парапетов. — Так вы ж его того… упекли вчера… на десять суток.

— Ах да, — сказал я на всякий случай. — А Вальку-хромого?

— Хромой вроде в деревню уехал, к братану.

— Петр Сергеич здесь? — продолжал я расспрашивать.

— Шляпа, что ли? Был тут. А сейчас не видать.

— Куда делся?

— Может, в «Пяти колечках»? — предположил Парапетов, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу: неслышимая труба звала его туда, в магазин. Может, он пивком перекладывает?

— Пошли со мной, покажешь, — мотнул я головой, и на цветистой парапетовской физиономии проступила неподдельная мука. Он тоскливо оглянулся назад, на поле своей плодотворной деятельности, и пришлось мне добавить сурово: — Пошли, пошли, а то я вам сейчас устрою коммерцию… в компанию к Пузырю.

Я повернулся и пошел, не оглядываясь, боковым зрением видя, что он покорно семенит следом.

«Пять колечек» — так называют в нашем районе пивную, открытую в бывшей временной олимпийской столовой, собранной из готовых железных блоков. После Олимпиады разбирать ее, конечно, никто не подумал, приспособили сперва под склад стеклотары, а потом, когда утихла борьба с пьянством и алкоголизмом, под пивной бар-автомат Местечко тоже вполне криминогенное, но, слава Богу, уже не на моей территории.

В зале было гулко и душно как в бане. Люди с кружками со всех сторон облепили мокрые от пива стоячие столы. Под ногами шелестел мусор, рыбья шелуха. Дальняя стена терялась в слабом свете. Я приуныл: черт побери, как мы будем здесь кого-то искать?!

Но Парапетов был тут, как у себя дома. Он шнырял между столиков, словно рыбка средь родных кораллов, я еле поспевал за ним.

— Вон Шляпа! — услышал я через пару минут его победный клич и увидел того, на кого он указывал.

Кряжистый мужчина неопределенного возраста в мятой шляпе неопределенного цвета стоял, крепко упершись обоими локтями в стол. Перед ним на бумажке возвышалась горка подсоленных сушек, с ними соседствовали две полные кружки, и еще одну, почти пустую, он держал в правой руке. В левой он держал сушку и, когда мы подошли, как раз отправил ее в рот. На нас он не прореагировал никак, даже головы не повернул, что показалось мне странным.

— Ну, я пошел, что ли? — бодренько повернулся к выходу Парапетов.

— Погоди, — придержал я его за рукав и обратился к Шляпе: — Петр Сергеевич, здравствуйте, моя фамилия Северин, я участковый инспектор…

Мне показалось, что слова мои падают, как в вату, совершенно не достигая ушей собеседника. Все так же глядя мимо меня, он отправил в рот следующую сушку, сделал большой глоток, и его челюсти заработали с бесстрастностью мельничных жерновов.

— Петр Сергеевич, — сказал я громче, протянул руку и потряс его за плечо. На мою форму косились с соседних столиков. — Вы меня слышите?

Он медленно повернул ко мне лицо, и я увидел совершенно стеклянные, как у чучела в зоологическом музее, глаза. Петр Сергеевич был мертвецки пьян. Хорошенького я себе нашел свидетеля!

И все-таки он так крепко стоял на ногах, что я решил сделать еще одну попытку пробиться.

— Вы помните, как в воскресенье выпивали с Виктором Байдаковым? У него кот погиб. Помните? — И я громко отчеканил: — Бай-да-ков!

— Помню, — неожиданно ясно сообщил Петр Сергеевич и после этого погрузился в полную нирвану. Я тряс его за плечо, даже пытался отнять кружку, но все напрасно.

И вдруг робко подал голос Парапетов:

— Эт', что ль, когда они с хромым и Пузырем гужевались?

Я повернулся к нему и кивнул с надеждой.

— Эт' я помню, эт' умора была! Витечка сильно был датый, ну, в полном недоумении! Коньячок, красненькое, да еще пивком отлакировали! Часам к двум уже отпевать можно было!

— А куда потом Байдаков делся, не видел? — спросил я.

— Да никуда он не делся, куда ему было деваться? — вполне искренне подивился Парапетов. — Он ить не то что стоять — сидеть не мог. Дотащили его до лавочки, а он набок, набок. С лавочки его и забрали.

— Кто? — спросил я, как мне хотелось верить, ровным голосом.

— Друганы его поди. Кому он еще-то нужен?

— А как они выглядели, друганы?

— Ну… — Парапетов глубоко задумался, наморщив лоб. — Как? Обыкновенно. Один здоровый такой бугай, а другой маленький. — Он еще поразмыслил немного и добавил: — Маленький и лысый.

— Что значит «лысый»? — насел я на него, — Большая лысина, маленькая?

— Совсем лысый, — уверенно ответил Парапетов. — Как колено.

Новых подробностей я от него добиться не смог. Взглянул с досадой на Петра Сергеевича, который с незамутненным взором отправлял в рот очередную сушку, и спросил Парапетова без особой надежды на успех:

— А куда они его забрали?

Он подумал, почесал плохо выбритую щеку и сообщил:

— Я так думаю, на бегунки.

— Почему ты так думаешь? — поразился я.

— А лысый ему говорил: поехали, говорит, на бегунки, продышишься там. Вот я и думаю — туда поехали.

— Они что, в машину его посадили?

— Не, просто взяли под руки и повели. А там, может, и в машину…

Выбравшись наружу из прокисшей насквозь олимпийской пивной, я с наслаждением глотнул свежего воздуха. Итак, какие у нас результаты?

Маленький лысый человек с помощью здорового бугая увез куда-то Байдакова за несколько часов до убийства Черкизова.

Маленького лысого человека уже с двумя здоровыми бугаями я встретил в подъезде убитого Шкута. Насколько бугаи здоровые, моя черепушка узнала через полчаса после этого.

Похоже, сдвинулось. Я мысленно поплевал три раза через левое плечо.

 

14

— Не помню, — Байдаков сидел, обхватив голову руками, словно снова переживал то понедельнишное похмелье. — Ничего не помню.

Облупленные стены комнаты для свиданий наводили тоску. Ничего, кроме глухой тоски, не было и в Витькиных глазах, когда он глядел мимо меня сквозь пыльное зарешеченное окно. Степанида дала разрешение на встречу неожиданно легко. Наверное, считала Байдакова отработанным материалом, «делом», в котором поставлена точка. Похоже, она была права: передо мной был прогоревший до сердцевины шлак, пустая порода, предназначенная в отвал. За то время, что мы не виделись, Витька смирился со своей судьбой.

— Что значит «не помню»? — спросил я, отбросив увещевательный тон, не скрывая больше раздражения. — Меня не интересует, как ты нажрался до беспамятства, меня интересует, есть ли у тебя такой приятель: маленького роста, абсолютно лысый?

Байдаков повернул ко мне пустое лицо, и вдруг на нем короткой искоркой мелькнула усталая усмешка. Мелькнула и пропала, но я все понял. Я понял, что есть, есть у него такой приятель, а может, и не приятель даже, может, что-нибудь посерьезнее. Но еще я понял, что ни черта мне Витька рассказывать не будет. Потому что по одну сторону облезлого канцелярского стола, заляпанного чернильными пятнами от сотен и тысяч написанных здесь прошений и жалоб, сидит он, Витька Байдаков, Байдак, катала, тотошник, наперсточник и ломщик чеков, у которого своя жизнь, свой мир, где свои законы. А по другую сторону я — бывший дворовый кореш, а ныне обыкновенный, каких много он повидал на своем веку, мент. Мусор. Лягавый. Который, падла, сконструлил какую-то дешевую феню и теперь покупает на нее его, Витьку, фалует Байдака в стукачи. Он и про Генку Шкута зря тогда сказал, не надо было. У него в камере хватало времени подумать, и он додумался: дураков нет за его, байдаковскую, задрипанную фатеру и несчастные тридцать тысяч городить огород, мочить такого человека, как Кеша. Уж куда проще было бы грохнуть самого Байдака, да хоть по той же пьянке башкой об асфальт — никто бы и не чухнулся. Нет, не сходятся здесь у мильтона концы с концами, верить ему без мазы. Уж лучше как есть: Бог не фраер, уйдет Витечка от вышки на чистосердечном, а на зоне тоже люди живут…

— Отпустил бы ты меня в камеру, — глухо произнес Байдаков, глядя в пол. Обед скоро.

— Иди, — пожал я плечами. А когда он, ссутулясь, поднялся, спросил между прочим: — Ты слыхал, что Черкизов держал «общак»?

Он дернулся, хотя и промолчал. Но я понял, что да, слыхал.

— Его убили, а кассу взяли, — сказал я, стараясь говорить будничным тоном. — И Шкута убили. К стулу привязали и на голову мешок. И тебя теперь убьют.

— С чего это? — злобно оскалился Витька.

— Шкут что-то знал…

— А я не знаю! — торжествующе перебил меня Байдаков.

— Знаешь, — возразил я. — Раньше не знал, а теперь знаешь. От меня.

— Что я знаю? — заорал он. — Что?

— Ну, например, что от гастронома тебя, тепленького, увез маленький лысый человек. Мне пока не известно, кто это такой, а тебе известно! Тут ведь, понимаешь, убили такого человека, как Кеша, и хапнули «общак». И тот, кто это сделал, даже не так нас боится, как… кое-кого другого. Или ты думаешь, тебя на зоне не достанут?

По лицу Байдакова я видел, что он так не думает. Оно больше не было пустым, на нем отражалась лихорадочная работа мысли: игрок просчитывал шансы и возможные варианты.

— Так, — сказал он и опустился обратно на табуретку. — А ведь если я тебе скажу, кто такой лысый, ты с этой минуты тоже будешь знать.

Я кивнул. Витька помахал указательным пальцем у меня перед носом.

— И значит, тебя тоже могут прихлопнуть!

— Могут, — согласился я.

Чертов замок не хотел отпираться. Я отчаянно крутил здоровенный ключ туда и сюда, но он не проворачивался даже на миллиметр. Перспектива искать где-то ножовку и перепиливать толстенные дужки не вдохновляла.

— Тормозухи надо капнуть, — услышал я за своей спиной знакомый голос, обернулся и увидел Сережку Косоглазова. Вид у Зайца был вполне праздный, он стоял, засунув руки в карманы, с оттопыренной нижней губой, к которой прилипла сигарета.

Меня в эту минуту вывести из себя было нетрудно — тормозная жидкость, как, впрочем, и все остальное, находилась за железными воротами под этим самым замком. Видимо, лицо у меня было нехорошее, потому что Сережка быстренько сплюнул окурок на землю, скрылся куда-то между гаражами и через пару минут вернулся, неся в склянке тормозуху. Ее хватило не только на замок, но и на петли ворот, которые, по моей прикидке, не открывались минимум года полтора. Мы откатили их в сторону, и я с теплым чувством увидел старого друга «Жоржа» так дед именовал свой голубой «жигуленок», самую первую модель семидесятого года.

Я похлопал его ладонью по пыльному крылу и обошел кругом. Баллоны сели, но это еще даже не полбеды. У меня не было малейшего представления, в каком состоянии машина. Если бы под капотом не оказалось двигателя, я бы не слишком удивился. Я открыл дверцу, сел за руль и вставил ключ в зажигание. «Жорж» слабенько тявкнул, потом еще раз, еще — и угас. Заяц, темная фигура которого маячила в проеме ворот, бестактно хохотнул:

— Пора его в Политехнический… Я вылез наружу, в сердцах шибанул дверцей и вызверился на Косоглазова:

— Ты когда работать пойдешь?

— А вот, начальник, дай мне свой гараж, я кипиратив устрою, — нагло ухмыльнулся он, но добавил: — Твою буду делать бесплатно.

Я кинул ему ключи, и он поймал их на лету.

— На, потренируйся, — сказал я. Может, это было с моей стороны не слишком этично, но я успокоил себя мыслью, что Зайцу сейчас полезна трудотерапия в любом виде.

Через два часа «Жорж» взревел мотором, и мы с Сережкой сделали пробный круг по окрестностям.

— Машина — класс! — показал мне Косоглазов большой палец, выпачканный машинным маслом. — Сразу видно — итальянцы делали.

— Бери гараж, — сказал я ему. — С девяти утра до шести вечера. Как только разбогатеешь, ищи другое помещение.

— Не извольте беспокоиться, — важно подмигнул нахальный Заяц. — Долго ждать не придется.

Весенний день клонился к тихому прозрачному вечеру, когда я закончил обход вверенного мне микрорайона. Два незапертых подвала, один пожароопасный чердак. Угроза обварить кипятком, если не прекратится игра на тромбоне. Мелкое мародерство соседей в комнате почившей в бозе старушки. Записи в тетрадке: «Начальник РЭУ и техник-смотритель предупреждены».

«Проведена профилактическая беседа». «Передать материал в следственный отдел». Что я буду делать, когда найду лысого? Проведу с ним профилактическую беседу? Во всяком случае, материалов для следственного отдела у меня на него нет. Ладно, Бог не выдаст, свинья не съест. Лысый откладывается на завтра таковы условия игры. На часах начало седьмого, а с Мариной мы договорились созвониться в девять. Есть время поразбрасывать немного камни.

Когда к тебе домой незваным является милиционер, это вообще мало кого может обрадовать. Но высокий толстый человек с огромным животом под измазанным красками клеенчатым фартуком, увидев меня на пороге, окаменел.

— Ты?! — выдохнул он. — Чего надо?

— Пузо, Пузо, — сказал я укоризненно. — Пусти меня в дом, а то соседи могут услышать.

Помедлив еще секунду, он посторонился. Полутемная прихожая уходила налево, конец ее терялся где-то вдали. Я хорошо помнил эту огромную квартиру, где в пяти комнатах кроме хозяина разместились его жена, теща, четверо детей и пять собак. Мне было прямо, в ближайшую от входа дверь, за которой находилась самая большая комната: одновременно мастерская, кабинет и спальня главы семьи.

Когда мы оказались в ней. Пузо подпер затылком притолоку и хрипло выпалил:

— Я на тебя больше не работаю.

Я огляделся. За два года здесь мало что переменилось: те же полки с альбомами по древнерусскому искусству, иконы на стенах, иконы на стульях, иконы на полу. Я посмотрел на Пузо, как он, сжавши зубы, играет желваками, и сказал:

— Да не трясись ты. Господи Боже мой…

— Я на тебя больше не работаю, — набычившись, упрямо повторил он.

— Это почему ты так решил? — поинтересовался я.

— Тебя же выперли… — начал Пузо и осекся, увидев в моих руках красную книжечку.

Спрятав ее обратно в карман, я прошелся вдоль длинного деревянного стола, на котором в разной степени готовности были разложены части большого пятнадцатистворчатого складня. Пузо был гениальным художником-реставратором, равных ему, пожалуй, не было в Москве. А еще он был жадным, трусливым, подлым человеком, не единожды по разным поводам продававшим своих друзей и клиентов. Пузо был стукачом.

— Неблагодарная ты свинья, — сказал я ему со вздохом.

— Почему ты не ценишь, что, уйдя с Петровки, я тебя никому не передал, а?

Пузо бессильно опустил тяжелые руки. Он уже сдался — как сдавался тысячу раз на моей памяти. «У меня же семья, — объяснил он мне как-то, оправдываясь, — да еще собаки…»

— Ты такого Кадомцева Елизара Петровича знаешь? — спросил я.

Пузо дернул плечами:

— Лично — нет, а слышать — слышал.

— Вот тебе задание: собери мне про него всю информацию, какую сможешь. Причем быстро. Отложи работу, это тебе дешевле встанет, — добавил я на всякий случай, чтобы он не расслаблялся.

Щекастое лицо Пузо повеселело: я не требовал от него ничего сверхординарного. На прощание я дружески хлопнул его по плечу:

— Когда соберусь на пенсию, закажу тебе свой портрет. — В гробу, беззлобно проворчал Пузо.

Лерик, которому я позвонил из автомата, был дома. Они с Лялькой готовы были меня принять.

— Что ты будешь есть? — спросил он деловито.

— Пожалуй, немножко омаров, — сказал я. Он неопределенно хмыкнул.

— А пить?

— «Вдову Клико».

— Заказ принят, — сообщил он. — Подваливай.

Когда-то, много лет назад, мы с Лериком только в такой манере и разговаривали. И сейчас он с готовностью подхватил ее. Много лет назад мы с Лериком были ближайшими друзьями. Потом мы были лютыми врагами. Потом… потом не было ничего. Время обтесало острые грани и дружбы, и вражды, как море обтесывает осколок бутылочного стекла — гладкого и мутного, не способного больше ранить. Смешно ведь двадцать лет спустя переживать детские обиды. Лялька выбрала его — и оказалась права. «Волги», шубы и бриллианты ей со мной не светили. Впрочем, что это я? В семнадцать лет они не светили ей и с Лериком. Это уж после каждый из нас распорядился собой, как смог: он стал преуспевающим кооператором, я — опальным милиционером. И хватит об этом.

«Жорж» весело катил по пустынным в субботний вечер улицам. На Ленинградском проспекте я дал ему шпоры, и он без напряжения мгновенно набрал сто двадцать. «Молодец, — похвалил я его, сбавляя скорость. — Завтра ты можешь пригодиться».

Дверь мне опять открыла Лялька. Но сегодня она выглядела скромнее — джинсы в обтяжку и черный облегающий свитер. В ушах и на шее тоже ничего не было, только на безымянном пальце левой руки посверкивал изумруд на полтора-два карата. Как говорится, скромненько, но со вкусом.

— Без формы ты выглядишь гораздо приятней, — сообщила она мне с обезоруживающей тактичностью. Сама она заметно пополнела за эти годы, и у меня на языке вертелся ответный каламбур насчет ее форм, но я оставил его при себе.

На пороге гостиной возник Лерик, раскрыл объятия и полез целоваться, щекоча усами.

— Пра-ашу, — сделал он приглашающий жест. — Администрация приносит извинения: вместо омаров крабы, вместо «Клико» — «Новосветское». Сами понимаете — время тяжелое, перестроенное.

И мы хохмили под крабы и шампанское, пикировались под семгу и коньячок, смешили Ляльку до слез. Потом она собрала посуду и ушла на кухню варить кофе, а мы остались одни, и Лерик, распечатав пачку «Салема», сказал серьезно:

— Я ведь в прошлый раз не шутил. У меня дело расширяется. А в нашей богоизбранной стране, чем больше у тебя дело, тем сильнее головная боль. Нужны люди… — он запнулся, подбирая слово, — твоей специализации.

Лерик прикурил от зажигалки в кожаном чехольчике, затянулся и посмотрел на меня, как бы оценивая:

— Для начала будешь получать тысячу в месяц плюс премия. — И он подчеркнул: — Для начала.

Я слегка обалдел. На фоне коньяка с шампанским от такого предложения могла закружиться и не такая слабая голова, как моя.

— А что делать?

— Скучать не будешь, — Лерик откинулся в кресле. — Мне ведь тебе про рэкет рассказывать не надо? У меня, например, несколько видеобаров, два комиссионных магазина да плюс игральные автоматы в аэропортах и на вокзалах. Нужно организовать охрану, нужно сопровождать деньги, да мало ли что еще.

— Надо подумать, — сказал я. Мне действительно надо было подумать желательно на трезвую голову. — А пока что у меня к тебе тоже просьбишка. Удели мне завтра часок-другой, поболтаем насчет той кражи у тебя из квартиры.

Лицо Лерика выразило удивление:

— Вот те на! А меня как раз сегодня тягали на Петровка для опознания! Нашелся мой видик и Лялькина шуба! Я так понял, что воров поймали…

— Нет, Лерик, — покачал я головой. — Никого пока не поймали. И поэтому до сих пор есть опасность, что вас могут ограбить еще раз. Так что считай, что я на тебя уже работаю. Пока — бесплатно.

— Отлично! — согласился он. — Хотя больше всего на свете я не люблю, когда мне что-нибудь делают бесплатно. — И пояснил: — Отрыжка социализма…

Ровно в девять я набрал номер Марины.

— О-о, мой рыцарь! — пропела она. — Вас больше не били по головке?

— Нет, — ответил я, — но гладить тоже не гладили.

— Я должна предложить свои услуги? — голос у нее был иронический. Живо представив себе, как она смешно дергает при этих словах носиком, я почувствовал легкое томление внизу живота и быстро сказал:

— Готов встретиться через две с половиной минуты.

— Увы мне! — вздохнула она. — Я уже полчаса, как должна быть у родителей. Маман лежит с мигренью, нужно покормить ужином бабулю и папб. Кстати, — тон ее стал деловым, — ты не голоден?

— Э-э, — проблеял я, — мы тут слегка перекусили…

— Квартира сто семнадцать, — перебила она меня. — Этаж шестой, подъезд третий, дом — стеклянный. Форма одежды — произвольная. Папа большой демократ, а бабуля ничего не видит. Целую. — И на прощание она так чмокнула в трубку, что в ухе у меня зазвенело.

Тщательно повязывая перед зеркалом галстук и облачаясь в свой лучший пиджак, я в некоторой растерянности размышлял о том, что ночь, проведенная в одной постели, еще не повод для знакомства — во всяком случае, с родителями. Растерянность моя усугублялась тем, что я ощущал непреодолимое желание увидеть Марину немедленно, даже в комплексе с подслеповатой бабулей и демократическим папб.

Лев Ильич, а именно так звали демократа, первым делом предложил мне снять пиджак и вообще чувствовать себя как дома. Сам он был в спортивном костюме немыслимого оранжевого цвета, который отлично смотрелся на его тощей, поджарой фигуре. У папб были тонкие чувствительные руки пианиста и удлиненное худое лицо с глубоко посаженными умными глазами, которые выглядывали из глазных впадин, как два хитрых и осторожных зверька.

В последний момент оказалось, что и бабушка не выйдет из своей комнаты, так что решено было ужинать, как выразился Лев Ильич, по-простецки, на кухне. Но чего в этой кухне было меньше всего, так это простоты. Если Маринин папб рассчитывал поразить воображение бедного милиционера, он своего достиг.

Больше всего кухня походила на кабину стратегического бомбардировщика столько здесь было техники и электроники. Плита с программным управлением, высокочастотная печь с вращающимися внутренностями, кофемолка, кофеварка, мясорубка, терка, соковыжималка — все невиданных мной форм и размеров, а также другие, сверкающие пластмассой и никелем приспособления с не известным мне назначением, вплоть до укрепленной под полкой хреновины, оказавшейся электрооткрывалкой для консервных банок. Вжжик — и жестянка с ананасовым компотом готова к употреблению. Положительно, начав сегодняшний день где-то в придонном слое нашего общества, я последние часы плавал совсем недалеко от поверхности. Что-то в этом есть: от крабов с шампанским перейти к ананасам…

Лев Ильич откровенно сиял, демонстрируя мне чудеса своей техники. Заметив в моих глазах отблеск интереса, он не успокоился, пока не показал наглядно, как действует каждый из начинявших кухню приборов. У меня уже жужжало в голове и мелькало в глазах, когда Марина решительно прервала сеанс, сообщив, что цыпленок готов. Папа достал из холодильника запотевшую бутылку «Пшеничной», и мы уселись за стол.

— Это у него болезнь такая, — пожаловалась на отца Марина. — Готов рекламировать свой товар кому угодно. Ну что у тебя может купить участковый милиционер?

— А вдруг он станет министром внутренних дел? — оптимистично парировал Лев Ильич. — Тогда я заключу с ним потрясающий контракт!

— Погодите, — удивился я. — Это что, все продается?!

— В некотором роде, — хмыкнул папб. — Здесь продукция четырех сингапурских и южнокорейских фирм, которые я представляю. Я генеральный директор совместного предприятия «Глоба». Если у вас есть валюта — милости прошу, обращайтесь! Для вашего ведомства могу предложить портативные рации, компактные видеокамеры, а также… — он заговорщицки подмигнул и понизил голос, — подслушивающую аппаратуру. Если у вас есть машина, имеются антирадарные устройства.

— Благодарю, — чинно кивнул я и поинтересовался: — А за рубли вы что-нибудь продаете?

— Разумеется! — воскликнул он с воодушевлением, а закончил на пару тонов ниже: — Но очень дорого. В двадцать раз дороже, чем на доллары.

Я крякнул.

— И что, находятся покупатели?

— В очереди стоят, — заверил он меня и поднялся из-за стола. Пойдемте-ка, я вам еще кое-что покажу.

Марина закатила глаза, а я показал ей лицом, что делать нечего, придется терпеть до конца. Вслед за говорливым папб мы прошли в гостиную. Здесь, вероятно, было продолжение экспозиции.

— Ну, это обыкновенный компьютер, это обыкновенный телефакс, это радиотелефон, а это… — указующий палец Льва Ильича торжественно замер, — это вещь необыкновенная! — Он подошел к огромному, как стол, агрегату и нежно погладил крышку из шероховатого пластика. — Цветной ксерокс! Кроме как у меня, нигде не увидите!

Он глядел на меня соколом, его глубоко посаженные глаза блестели, как вода на дне колодца. Я вежливо покивал, хотя, по-моему, прочувствовать всю грандиозность момента не смог. Возможно, папб уловил это, потому что вдруг спросил строго:

— У вас есть деньги?

— В каком смысле? — оторопел я.

— Ну, деньги, бумажки, — нетерпеливо повторил он, а Марина, стоя за моим плечом, вздохнула длинно и сказала:

— Дай ему трешку или пятерку.

Тон у нее был устало-снисходительный, как будто речь шла о приставучем ребенке. «Дай, а то не отвяжется». Я порылся в карманах и извлек червонец. Лев Ильич выхватил его у меня из рук, откинул крышку агрегата, нажал какие-то кнопки, отчего загорелись сразу несколько разноцветных лампочек, и сунул кредитку в утробу своему монстру. Тот заурчал, что-то глухо заворочалось у него внутри, и он вдруг выплюнул лист бумаги с изображением десятирублевки. Я взял его в руки и всмотрелся. Это была точная копия, вплоть до мельчайших завитушек, до малейшего рубчика! Да ведь эдак ничего не стоит лепить фальшивые купюры, обалдело подумалось мне. Я поднял глаза на папб. У него был вид именинника.

— Знаю, знаю, о чем вы думаете, товарищ милиционер, — засмеялся он. — Для фальшивых денег прежде всего бумага нужна, водяные знаки, а печатать их еще в прошлом веке без всякого ксерокса умели!

«Черт, — подумал я с огорчением, — нехорошо-то как! Если всякий будет по моей физиономии угадывать, о чем я думаю…»

— А настоящие деньги назад можно получить?

— Будьте любезны! — Он жестом фокусника извлек из аппарата мой червонец и обратился к Марине: — Детка, дай нам стопочки, я товарища сыщика угощу настоящим куантро.

Я смотрел, как льется из бутылки тягучий янтарный ликер, и вдруг без всякой связи вспомнил, что, пока я целый вечер предаюсь бессмысленной роскоши и душевному разврату, бедный Дыскин где-то там бьется, возможно, с железнозубым ящером, тупым и жестоким, как всякое ископаемое.

— Вы позволите от вас позвонить? — спросил я. Здесь и телефон был какой-то невиданный. Кроме обычных десяти цифр еще множество кнопок.

— Это у него память на сорок восемь номеров, — снова угадав мои мысли, объяснил Лев Ильич.

— А для чего тут окошко? — спросил я, набирая рабочий телефон Дыскина и слушая длинные гудки.

— Если нажать вон ту кнопочку, в окошке появится номер, с которого вам звонят.

— И зачем это нужно? — удивился я. В отделении Дыскина нет, надо позвонить ему домой.

— Такие аппараты используют в полиции, на «скорой помощи», в пожарной охране. Для борьбы с хулиганскими звонками. Оч-чень полезная вещь! — Хозяин с удовольствием отхлебнул ликера. — Что же вы не пьете? Пейте!

Дыскин наконец снял трубку, и я сказал:

— Валя, это я. Ну, что Сипягин?

Стопочка коварнейшим образом выскользнула из пальцев Льва Ильича, он попытался подхватить ее на лету, но тщетно: роскошный костюм оказался напрочь залит липким напитком.

— Порядок, — уверенно говорил в это время Дыскин. — Сделали обыск, нашли и сеть, и провода целую бухту. Он пока молчит еще, но это из упрямства. Я его домой отправил думать до утра. Или он завтра напишет мне чистосердечное, или я не профессор Дыскин!

Что-то творилось с милейшим Львом Ильичом, на нем не было лица. Марина бросилась к нему с салфеткой, стала промокать испачканные места, он вяло помогал ей. Неужели папа так расстроился из-за костюма?

— Сипягин? — повернулся он ко мне. — Вы сказали — Сипягин?

— Да, — подтвердил я. — А в чем дело?

— Как его зовут? — спросил он, и я уловил дрожь в его голосе. — Виктор Андреевич?

— Нет, — покачал я головой, внимательно его разглядывая. — Его зовут не так.

— Слава Богу, — вздохнул он с облегчением. — Значит, однофамилец.

Залившая было его лицо серость уходила. Черты снова стали твердыми, в глаза вернулась ясность.

— Ну-с, что вас еще интересует? — весело осведомился он.

И тут наконец Марина не выдержала. Взяв меня за руку, она сказала, делая ударение на каждом слове:

— Его интересует твоя дочь!

Через две минуты мы неслись как угорелые по улице, через пять минут мы ворвались в мою квартиру, через семь минут лежали в постели. А еще через два часа Марина объявила, что дико хочет есть. Я пошел на кухню и сделал бутерброды себе и ей. Мы сидели, зарывшись с разных сторон под одно одеяло, и она тихо говорила:

— Ты не смейся над ним, он вообще-то мужик неплохой. Это сейчас у нас все шикарно, а ведь раньше было не так. Он во Внешторге работал, и какая-то гадина его подставила, отец не любит про это говорить. Короче, была растрата. В валюте. И он сидел, представляешь?

Я кивнул. Чего ж тут не представлять.

— А мы с мамой одни жили. А потом отец вернулся. И долго не мог никуда устроиться. А ведь у него четыре языка! И вот это эспэ с корейцами. И деньги появились, и все такое. Он радуется, как ребенок! Понимаешь? Я снова кивнул. Чего ж тут не понимать. Марина сидела в уголке кровати сгорбившись, обняв коленки руками. Мне казалось, что лицо ее светится в темноте. Вдруг она спросила:

— А за что тебя из сыщиков выгнали?

— Ты откуда знаешь? — поразился я.

— Знаю. Люди говорят.

— Кто? — спросил я, напрягшись. — Кто говорит?

— Какая разница? — взмахнула она белеющей во мраке рукой.

— Есть разница, — настаивал я.

— Ну, Малюшко, лифтер. Он всегда все знает. Так за что выгнали? Или не хочешь говорить?

Я не хотел говорить. Зачем ей это? Она тихонько вытянула под одеялом ногу и коснулась меня своей мягкой, кошачьей подошвой. Она умела обращаться с такими дураками, как я. Стасик Северин был сейчас воском в ее руках. Он не хотел говорить, но сказал:

— Я убил человека.

Марина не удивилась, не ахнула, не всплеснула руками. Только спросила:

— Хорошего?

— Необыкновенно, — ответил я. — Выдающегося гуманиста всех времен и народов.

— Расскажи… — прошептала она.

В тот ясный и холодный осенний денек мы собирались брать группу Золотцева по кличке Хулиган. Председатель торговозакупочного кооператива «Роза» должен был привезти на площадь автовокзала в Химках восемьдесят тысяч, и мы очень надеялись, что Золотцев за такой суммой явится сам. По нашим оперативным данным; на нем были как минимум два убийства, и это он лично замучил пытками до смерти молодую женщину, бухгалтера кооператива «Содружество». Имелись также сведения о нескольких изнасилованиях, о развратных действиях с несовершеннолетними, но ни потерпевших, ни свидетелей, готовых идти в суд, не было. Бывший десятиборец, двухметровый и стокилограммовый Хулиган умел затыкать рты. По самым приблизительным подсчетам, в его банде насчитывалось не меньше двенадцати членов. На вооружении обрезы, пистолеты, велосипедные цепи и стальные прутья.

Площадь была блокирована уже часа за два до назначенного срока. Собственно, основная работа возлагалась на одетых в штатское омоновцев, мы, оперативники, были на подхвате. Я, например, сидел в нашей «разгонке», укрытой в одном из боковых проездов, вместе с водителем Виталькой, который непрерывно травил бородатые анекдоты. Неожиданности не планировались.

Встреча должна была состояться в семнадцать часов. Как договорились, председатель «Розы» подъехал без пяти, вылез из своей «волги» и остался стоять с портфелем в руках. В десять минут шестого на площадь выехали голубые «Жигули». Еще через пару минут «москвич». Они остановились неподалеку от председателя, но никто не торопился выходить к нему. В обеих машинах сидело человек восемь. В семнадцать двадцать показался «мерседес» Золотцева. Он сам сидел за рулем, с ним были еще двое. Припарковавшись поодаль. Хулиган опустил боковое стекло. Вероятно, это было сигналом, потому что из «москвича» вылез небольшого росточка парень и вразвалочку направился к председателю. Коротко переговорив, он взял у него из рук портфель и так же неторопливо пошел через всю площадь к «мерседесу». Все шло самым замечательным образом, и тут председатель совершил непростительную глупость. Потом он, сокрушаясь, объяснял, что видел, как все дальше и дальше уносят его деньги, а никто не хватает преступника. Ему вдруг на нервной почве взбрело в голову, что милиционеры зазевались, и он, обернувшись, отчаянно замахал рукой.

У Хулигана оказалась отменная реакция. «Мерседес» рванул с места так, что пыль встала столбом. Через две секунды он пронесся мимо нас, и Виталик сумел показать, что его реакция не хуже. Все остальные остались сзади, но нашей старой разбитой «волге» было трудно тягаться с «мерседесом». Шансы уравнивала дорога — столько на ней было ям, трещин и ухабов.

— Остановитесь! — орал я в мегафон. — Милиция! Но Хулиган постепенно отрывался. Я открыл боковое окно, высунулся по пояс и выстрелил для начала в воздух. «Мерседес» вильнул и ушел вперед еще метра на три. Я выстрелил еще раз, целясь в колесо, но машину трясло, и пуля щелкнула в бампер.

— Держись! — заорал мне Виталик. — Обойду слева!

Он выскочил на обочину, скользя левыми колесами по самому краю кювета, и на секунду сумел поравняться с «мерседесом». Я увидел, как человек на заднем сиденье опускает стекло, одновременно поднимая обрез. И выстрелил в третий раз.

Золотцев ткнулся лицом в руль, «мерседес» круто ушел вправо, его перенесло через канаву, он дважды перевернулся и влетел в телеграфный столб.

По прокуратурам меня таскали в общей сложности месяцев восемь. Моя пуля попала Хулигану под левую руку и пробила сердце. Двое других остались живы, хоть и были изрядно покалечены. Главное обвинение предъявлялось такое: я не имел права стрелять в Хулигана, потому что никаких противоправных действий, кроме отказа остановиться, он не совершал. Бесстрастные рожи моих следователей стали сниться мне по ночам. Разговаривать с ними о том, кто такой Золотцев, было бесполезно, они делали вид, что не понимают. И я, сжав зубы, держался версии, что целился в колесо, но в момент выстрела машину подбросило на ухабе. Слава Богу, Виталик все подтверждал.

В конце концов, дело все-таки прекратили, но из розыска пришлось уйти. Как сказал тогда Валиулин, чтоб и овцы были сыты, и волки целы.

Я замолчал. Марина змейкой скользнула под одеяло, обняла меня за шею и поцеловала в подбородок.

— А куда ты стрелял на самом деле? — тихонько спросила она, и я близко-близко увидел ее широко раскрытые глаза.

— В Хулигана, — сказал я честно.

— Так я и думала, — с удовлетворением вздохнула она. Был второй час ночи, когда я проводил ее до подъезда. Заспанная лифтерша открыла на наш звонок и с большим неодобрением наблюдала, как мы еще и еще раз целуемся на прощание.

Я шел по весеннему ночному городу, вдыхая свежий, наполненный запахом цветущих деревьев воздух. Во всем теле и в голове была удивительная легкость. Я просто шел и дышал, гоня от себя прочь все мысли о завтрашних делах. Навстречу по другой стороне переулка прошла припозднившаяся парочка. Мужчина что-то глухо бубнил, а женщина разговаривала высоким, взволнованным голосом. Я разобрал слова «этаж», «насмерть» и «вдребезги». Повернув за угол, я остановился. Что-то происходило на том конце двора, за детской площадкой. Там стояла «скорая» и две милицейские машины с включенными мигалками. Бегом я оказался рядом с ними через полминуты.

— Самоубийца, — доложил узнавший меня сержант-водитель и показал наверх. Сверзился с пятого этажа.

Несмотря на поздний час, вокруг стояли несколько жильцов дома. Два санитара охраняли труп на асфальте, уже прикрытый от нескромных глаз простыней. Я присел на корточки и откинул край. Вероятно, погибший ударился головой — вместо лица была кровавая маска. Но я узнал его по тонкой шее и железным зубам, которые блестели между разбитых губ. Кошкодав Сипягин умер, так и не успев написать чистосердечное признание.

 

15

Невыспавшийся, с кругами вокруг глаз, злой как собака, Дыскин сидел напротив меня и остервенело ругался.

— Самоубийство! — едчайшим голосом произнес он, устав материться. — Да эта гнида была способна на самоубийство не больше, чем чугунная сковородка!

Я молчал, потому что сказать мне было нечего. Следов борьбы в квартире Сипягина не обнаружено, но заклеенный на зиму балкон был распахнут совсем недавно: клочья бумаги остались и на притолоке, и на балконной двери. В мертвенную фарфоровую аккуратность сипягинского жилища это не вписывалось. Впечатление, однако, не доказательство. Чужих отпечатков пальцев на рамах и ручке двери обнаружено не было. Отработка жилого сектора на этот раз ничего не дала.

Я молчал, хотя тоже был уверен, что Сипягин убит. Я видел тех двух ребят, что сопровождали лысого к Шкуту, и мне нетрудно было представить, как один из них легко берет щуплого живодера за горло, а другой в это время, надев перчатки, открывает дверь на балкон… Может, было так, может, иначе. Но в одном я теперь был уверен твердо.

Кто-то очень неглупый, хитрый и расчетливый постоянно играет в занимательную игру, в которой неизменно выходит победителем. Он не просто развлекается, он играет всерьез, на большие ставки. Что ни ход, то разыгранная комбинация! Убит Черкизов, взят «общак», а подставлен Витька. Да не просто подставлен, а так, что дочери крупного мафиози достается прекрасная квартира в престижном доме.

Убит Шкут. Убит, потому что знал что-то о деталях предыдущей операции. Перед смертью его пытали, и я, кажется, догадываюсь, зачем. Тех, кто взял из сейфа Черкизова сберкнижки на предъявителя, теперь интересовало, где вкладыши. Но Шкут, скорее всего, этого не знал. Впрочем, он все равно был обречен. А из его убийства извлечена двойная выгода: в квартиру подброшены вешдоки, проходящие по кражам с тряпками, и даже для полной убедительности — список, значит, поиски наводчика милицией прекращаются.

И наконец, убит Сипягин. Надо думать, как только Дыскин его отпустил домой, он бросился сообщать тому, кто нанял его для убийства кота, — и это сообщение стоило ему жизни. Решение было принято быстро. А потом точно так же выполнено.

Я посмотрел на часы: четверть первого. В час начинаются бега. Витька Байдаков рассказал все, что знал про маленького лысого человека. Его зовут Юра, кличка Глобус. Большой авторитет в московском преступном мире. Всегда ходит с одним или двумя телохранителями. Не пропускает ни одного бегового дня, обычно стоит на одном и том же месте трибуны: напротив финиша между каменными колоннами. Он игрок, очень серьезный игрок. Может быть, тот самый, что мне нужен.

— Ты поедешь со мной? — спросил я Дыскина.

— Куда ж я денусь, — кивнул он и, почесав в затылке, добавил: — Только вот что. Давай так: ты на «Жорже», а я на своей таратайке, для страховки.

Это было вполне разумное предложение. Дыскинская двухцилиндровая «ява» предоставляла нам в случае чего свободу маневра.

— На бегах друг к другу без нужды не подходим, — сказал я. — Но из виду не выпускаем. Теперь «маяки». Если нужно отойти в сторону, чтобы переговорить, вынимаешь из кармана платок…

— У меня нет платка, — насупился Дыскин.

— Стыдно, — укорил я его. — А что у тебя есть?

Дыскин пошарил по карманам.

— Сигареты, спички, ключи. Пистолет.

— Пистолет вынимать не надо, — сказал я. — Могут не так понять. Достаешь пачку сигарет и держишь ее в левой руке. Вопросы есть?

— Есть, — ответил Дыскин. — Что мы станем делать с этим Глобусом, когда найдем?

— Станем раскручивать, — сказал я, но, судя по дыскинскому хмурому лицу, мой каламбур пропал даром. Пришлось пояснить: — Нам нужны его анкетные данные. Ну, и связи, если будут.

В воскресенье на бегах народу тьма-тьмущая. Я с трудом нашел место на стоянке, чтобы воткнуть «Жоржа». Дыскину, разумеется, было легче. Я подождал, пока он, размахивая мотоциклетным шлемом, взбежит по ступенькам, закрыл машину и двинулся следом. В очереди за билетом и программкой он стоял человек на двадцать впереди меня, но когда я прошел контролеров, то сразу же увидел его: Валя был неподалеку, увлеченно изучая состав участников первого заезда. Как только я оказался в поле зрения, он повернулся и пошел на трибуны. Предосторожности не были лишними: в такой плотной толпе мы могли потеряться в два счета.

Я уже минут десять стоял на самом верху лестницы между двумя колоннами, а никого, хотя бы отдаленно похожего на Глобуса, не было видно. Наездники в своих качалках один за другим выкатывались на старт. Я поискал глазами Дыскина. Он стоял с другой стороны, методически обшаривая взглядом публику. Вид у него был смурной.

Ударил гонг, лошади побежали. Все взгляды были теперь устремлены на дорожку. Вдруг по толпе прошло глухое брожение, будто порывом ветра колыхнуло верхушки деревьев.

— Арбат сбоил и сделал проскачку, — бесстрастным голосом сообщил репродуктор.

— Ах, мать твою! — воскликнул мужчина в клетчатой кепке рядом со мной и даже зачем-то ударил меня программкой по плечу. — Жулье! Арбат — невыбитый фонарь! Его весь ипподром играет!

Я сочувственно кивнул ему и в процессе этого кивка увидел прямо под собой, пятью ступенями ниже, круглую, как шар, лысую голову. Быстро взглянув на Дыскина, я понял, что он тоже увидел Глобуса. Ну, сказал я сам себе, с Богом!

Рядом с лысиной возвышалась черноволосая лохматая голова, посредством крепкой борцовской шеи укрепленная на широченных плечах. Если мне не изменяла память, именно этот паренек сидел тогда за рулем белого ворованного «москвича». Второй был, кажется, пониже ростом и к тому же белобрыс. Интересно, к кому из них двоих у меня имеется небольшой счетик?

Глобус что-то пометил в программке карандашиком и, обернувшись, сказал несколько слов красивому молодому человеку в твидовой куртке, отчего тот засмеялся. Я начал потихоньку спускаться к ним. Когда между нами осталась одна ступенька, я остановился. Нас разделяло несколько голов, но теперь при желании можно было расслышать отдельные слова.

Заезд окончился. На землю полетели тысячи проигравших билетиков. Голубое несбывшееся счастье.

— Иди получи, — лениво бросил Глобус своему черноволосому телохранителю. Голос у него был бархатный, с легкой хрипотцой.

Раздвигая толпу плечом, лохматый протиснулся вниз, к барьеру, и оказался рядом с маленьким плотным коротышкой в распахнутом пальто, вокруг которого происходило постоянное движение наподобие водоворота. Люди подходили и отходили, совали деньги или, наоборот, получали, а букмекер с непостижимой скоростью обслуживал клиентов, успевая считать купюры и что-то чиркать в своей программке. Однако с появлением лохматого в рабочем ритме коротышки произошел легкий сбой. Оставив на секунду-другую остальных игроков, он нашел для посыльного Глобуса не только деньги, но и улыбочку. Как мне показалось слегка подобострастную.

Красавчик в твидовой куртке слегка наклонился к уху лысого. Я весь подался вперед и услышал:

— Мы сегодня играем конюшню?

— Да, — буркнул в ответ Глобус. — Два раза. Все заряжено.

Красавчик с удовлетворенным видом откинулся. «Отлично, — подумал я. — „Мы“ — это замечательно!» Вот и первая связь наметилась. Насколько позволяли судить мои знания предмета, этот диалог, во-первых, означал, что сегодня, по крайней мере, в двух заездах «заряженные» наездники, которым за это заплатили, будут придерживать лошадей, выпуская вперед какую-нибудь темную кобылку, а во-вторых, что твидовый красавец и наш Глобус хлебают из одного корыта. Причем, если я правильно оценивал статус лысого, сам он, не считая мелких ставок у бука, играть не станет. По всему ипподрому разбросан добрый десяток «ставщиков», которые в нужный момент поставят определенную сумму на заранее известную комбинацию. В конце концов, денежки все равно стекутся туда, куда надо.

После четвертого или пятого заезда красавчик снова наклонился к Глобусу, сказал что-то, чего я не расслышал, хлопнул его легонько по рукаву и стал пробираться к выходу. Я вытащил из кармана платок и вытер совершенно сухой лоб. Дыскин смотрел на меня вопросительно. Я показал ему глазами на твидового, и он, еле заметно кивнув, двинулся следом.

Время тянулось томительно медленно. Я заглянул в конец программки последний заезд начинался в шесть вечера, а сейчас только начало пятого! Глобус развлекается, лохматый работает, а я, видимо, составляю им компанию. Ноги у меня затекли, с непривычки от долгого стояния ломило спину. К шестнадцатому заезду я насчитал тридцать девять человек, которые приветствовали Глобуса, пожимали ему руку и даже кланялись. Но ни один из них в разговоры с ним не вступал.

Наконец отзвучал последний гонг. Толпа тотошников потянулись к выходам, трибуны пустели. Но я рано обрадовался: Глобус никуда не торопился, а его чернявый охранник развил бурную деятельность. Он сновал туда и сюда, переходил от одного к другому, и всюду, насколько я мог видеть, ему отстегивались купюры. Сначала я было решил, что это «ставщики» отдают ему полученное в результате «заряженных» заездов, но вскоре понял свою ошибку. Лохматый собирал деньги у букмекеров — вон и коротышка в пальто нараспашку с улыбочкой сунул что-то ему в руку. Буки — публика тертая. И если все они беспрекословно платят… Это уже походило на оброк. Иными словами — рэкет. Лысый Глобус, опершись о стенку, благосклонно взирал сверху на всю эту суету.

Управившись с работой, подошел лохматый, и они вместе с хозяином, не торопясь, покинули ипподром. Мой «Жорж» стоял ближе к выходу, и я наблюдал, как чернявый громила открывает Глобусу дверцу белой «волги» и чуть только его туда не подсаживает. «Надеюсь, хоть эта-то не краденая», — думал я, отъезжая следом за ними и несколько раз повторяя про себя номер, чтобы получше запомнить.

Путешествие наше не было особенно долгим. Но я пожалел, что со мной нет Дыскина: в воскресный вечер город был пустоват, машин мало, а я еще не забыл урок, который мне преподали те же джентльмены, что ехали сейчас впереди меня. Приходилось держать дистанцию, по возможности прячась за редкими автомобилями, но при этом ухитриться не отстать, не застрять на каком-нибудь светофоре. Пару раз я проскочил на желтый свет, а один раз даже на красный, однако не было похоже, что они меня срисовали. С Беговой выехали на Ленинградский проспект, прокатились по улице Горького и на площади Пушкина свернули направо, на бульвар. Миновали Никитские ворота, затем туннель под Калининским, и вскоре «волга» замигала, показывая, что собирается повернуть на Сивцев Вражек.

Это было плохо, совсем плохо. В узких и коротких арбатских переулках они вычислят меня в два счета. «А с другой стороны, — подумал я, — терять мне нечего». И решительно свернул следом. Белая «волга» была впереди метров на сто, мелькнули тормозные фонари, и она нырнула налево. Я вдавил в пол педаль газа и потом резко затормозил в трех метрах от угла. Медленно высунул капот «Жоржа» вперед и успел заметить, что теперь «волга» уходит вправо. Я снова рванул вперед и ударил по тормозам, не доезжая угла. Руки у меня стали липкими, зубы сжимались сами собой. Я почувствовал, что долго играть в такие пятнашки не сумею. И тут с облегчением увидел на очередном повороте, что они становятся к тротуару.

Я мгновенно сдал назад, остановился и выскочил наружу.

Пересекая пешочком дорогу, я краем глаза видел, что оба вышли из машины и стоят перед дверью старого двухэтажного особняка. Я не просто шел, я медленнейшим образом прогуливался и поэтому, прежде чем угол противоположного дома скрыл их от меня, я увидел, как дверь особняка открылась, поглотив лысого Глобуса вместе с его лохматым спутником.

Так. Я привел в порядок нервы, торопиться стало как будто незачем. Выждав на всякий случай еще несколько минут, я двинулся к особняку. «Волга» чернявого стояла здесь не одна, а в компании. Вдоль тротуара выстроились десятка полтора «Жигулей», пара «мерседесов», «вольво» и «тойота» — все с частными московскими номерами. Я шел по противоположной стороне переулка и, когда до двери оставалось шагов двадцать, увидел над ней скромную вывеску: «КООП». А рядом трогательное название: «Кафе „РОСИНКА“». И ниже совсем уж небольшую табличку:

«Семейная гостиница „Уют“». Опустив глаза, я заметил, что на самой двери тоже имеется надпись. Выполненная на толстом листе меди, она производила впечатление отнюдь не временной, а, наоборот, намекала, что выполняет здесь постоянную функцию: «Мест нет».

Я перешел дорогу и остановился перед этой дверью. Обитая сталью, с квадратным окошком посередине, она больше напоминала вход в банк, чем в предприятие общепита. Поискав глазами, я обнаружил сбоку кнопку звонка и надавил на нее. Почти тотчас же открылось окошко. В нем показалось лицо, и лицо это мне не понравилось. Плоское, как будто по нему проехались асфальтовым катком, с приплюснутым носом, с узкими глазами под скошенным лбом, тонкими ломаными губами и тяжелым, как амбарный замок, подбородком.

— Чего? — коротко спросил меня обладатель всех этих замечательных черт.

— Командир, — сказал я, демонстрируя перед окошком зажатую в руке пятерку, — жрать охота. Я один, приткнусь там где-нибудь, а?

Ни один мускул у него не дрогнул, когда, даже не взглянув на деньги, он так же коротко ответил:

— Все занято, — и захлопнул окошко, чуть не прищемив мне пальцы.

Ай да кооперативное кафе «Росинка»! Знатного завело себе швейцара! Строг, неподкупен. Может, у него еще есть какие достоинства?

Я оглядел фасад особняка и только тут обратил внимание, что все до единого окна занавешены тяжелыми велюровыми шторами. Странный дом, странное кафе, странный швейцар. Метрах в двадцати по ходу чернела низкая арка, ведущая, вероятно, во двор. Если крепость не удалось взять фронтальным штурмом, попробуем обойти ее с тыла.

Двор был как двор. Во втором эшелоне стояла длинная, облупившаяся от времени четырехэтажка. Пара корявых дряхлых тополей. Скамейка с тремя старушками. Пустынные качели. Одинокий карапуз в центре песочницы. Идиллия. Вот если бы только и с этой стороны все окна не были плотно завешены…

Всякое кафе, рассуждал я, должно иметь задний вход для подвоза продуктов. Если это, конечно, кафе. Ну а если нет, тогда оно тем более должно иметь задний выход.

Передо мной были три двери. Но муки выбора я был лишен: подергав первые две, я убедился, что они заперты. Третья дверь открылась. Я осторожно просунул голову внутрь и увидел довольно мирную картину: штабеля ящиков с пустыми бутылками, какие-то металлические лотки, подносы и бидоны. Прямо передо мной уходила вниз, в подвал, крутая железная лестница. Слева за поворотом что-то шипело и гремело, оттуда пахло готовкой. Направо вел узкий, плохо освещенный коридор, из которого доносилась далекая, приглушенная музыка. Я решительней приоткрыл дверь, шагнул за порог, еще раз огляделся, принюхался, прислушался и выбрал путь направо.

Коридор оканчивался еще одной дверью. Я ее распахнул и попал в небольшой предбанник, что-то вроде комнатки вахтера с канцелярским столом посередине. За этим столом сидел, задрав на него ноги, молодой широкоплечий парень с розовощеким лицом. Следующая дверь была за его спиной. Я с ходу хотел обогнуть его, но не тут-то было. В мгновение ока он спустил ноги на пол и оказался передо мной. Росту в нем было не больше, чем во мне, но видневшиеся из-под коротких рукавов рубашки мускулы говорили, что это хорошо тренированный спортсмен.

— Куда? — спросил он, и я подумал, что здесь, как видно, весь персонал разговаривает исключительно односложными предложениями.

— На кудыкину гору, — ответил я как можно небрежнее, делая еще одну попытку обойти его с фланга.

Он отступил на шаг и вдруг ловким движением извлек из-под стола резиновую милицейскую дубинку. Я понял, что увертюра окончилась. Если это боксер или каратист, мне голыми руками с ним не справиться.

— Ты что, сынок? — сказал я миролюбиво и, не спуская с него глаз, шагнул вперед.

Мое миролюбие обмануло парня не больше, чем меня его розовощекость. Он широко взмахнул дубинкой и наверняка попал бы мне по голове, если бы я не отскочил в сторону. Обращаться с ней он, слава Богу, не умел. Будь она у меня, я б ему показал, чему нас в свое время учили. Но дубинка была в его руках, и он снова размахнулся и ударил. На этот раз я, наоборот, нырнул вперед, ему под локоть, оказался сзади и резким движением вывернул пареньку запястье.

Он взвыл от боли и выпустил свое оружие. «Нет, — подумал я, — не боксер и не каратист, а, скорей всего, какой-нибудь здоровяк футболист». Подхватив дубинку, я пнул его коленом под зад, он пролетел вперед и ударился о стенку. Но хорошей спортивной злости ему было не занимать. Развернувшись, он наклонил голову, бросился на меня и получил концом дубинки в солнечное сплетение. Глаза у него вылезли из орбит, он ловил ртом воздух. Я еще раз легонько толкнул его, и парень сел на пол.

Пока он приходил в себя, я порылся в ящиках его стола, нашел стопку чистых полотенец, одним крепко связал ему руки, другое заткнул в рот.

— Дыши носом, — строго посоветовал я ему, поднял за шкирку и выволок в коридор, где еще раньше заприметил что-то похожее на стенной шкаф. Открыл створки — точно, здесь хранились щетки и ведра. Запихнув туда розовощекого футболиста, который, впрочем, был в эту минуту отнюдь не розовощек, а может, был вовсе и не футболист, я продел в ручки шкафа дубинку, чтоб он ненароком не выбрался отсюда раньше времени. Потом я вернулся в предбанник, открыл следующую дверь и оказался в зале, где играла негромкая музыка, где был мягкий, притушенный свет, где безмятежно ели и пили несколько десятков человек.

Одернув куртку и пригладив волосы, я прошелся между столиков и с удивлением отметил, что меню в кафе «Росинка» могло бы дать фору интуристовскому ресторану. Чего стоил один молочный поросенок, обложенный всем многоцветьем грузинских трав, которого на огромном блюде пронес мимо меня шустрый официант! Мне, однако, было не до кулинарии. Глобуса здесь нет, и, хотя вон та красотка, что сидит в одиночестве за бутылкой шампанского, смотрит на меня откровенным призывным взглядом, с этим тоже придется повременить. Я попал сюда слишком экстравагантным способом, чтобы чересчур здесь задерживаться.

Пройдя через весь зал, я очутился в фойе. Направо — входная Дверь, возле которой спиной ко мне стоял, вероятно, плосколицый вышибала. Налево — широкая, устланная ковровой дорожкой лестница на второй этаж. Я стал подниматься по ней на цыпочках, чтобы не потревожить своего друга-швейцара.

Помещение, в котором я оказался, и было, видимо, тем, что называлось «Семейная гостиница „Уют“». Из небольшого квадратного холла со стенами, обшитыми панелями натурального дерева, расходились два устланных коврами коридора. Похоже, в отделку особняка были вложены немалые средства. Я совершенно не представлял, как и что буду здесь искать. Если это и впрямь гостиница. Глобусу тут делать нечего. Войдя в ближайший коридор, я остановился у первой двери и прислушался. Как будто тихо, никаких голосов. И вдруг я стал различать какие-то странные, едва слышные звуки. Словно бы далекие жалобные стоны, чье-то глухое бормотание, а потом — отчетливый короткий крик. Я нажал на ручку двери, она оказалась заперта, я подергал ее сильнее, и стоны мгновенно стихли.

В этот момент в дальнем конце коридора открылась узкая дверь, послышался звук спускаемой воды, я резко повернул голову и обомлел. Неслышно ступая по ковру босыми ногами, прямо на меня шла девица с распущенными волосами, абсолютно голая. Скользнув по мне равнодушным взглядом, она открыла один из номеров и скрылась в нем, щелкнув замком.

Примерно с полминуты я приходил в себя, а потом уже решительно взялся за ручку следующей двери. Эта поддалась, и я увидел изумительную картину. Прямо на полу, на широком ковре, лежал на спине мужчина со спущенными до колен брюками. Верхом на нем в недвусмысленной позиции сидела худенькая девушка, всю одежду которой составляла короткая, до пупка, прозрачная распашонка. Услышав сзади шорох, она, не прерывая своих телодвижений, обернулась в мою сторону и ухмыльнулась мне совершенно бесстыжей ухмылкой. Мужчина же, слегка приподняв голову, сказал не слишком трезвым голосом:

— Закройте дверь, мерзавцы.

Что я и сделал немедленно, отступив назад. Мужчиной был архитектор Таратута, любитель проверенных женщин. Меня он, похоже, разглядеть не успел.

Так вот, значит, какие нынче пошли «семейные гостиницы». Уют, ничего не скажешь. Я прошелся по обоим коридорам, трогая все двери подряд, но номера оказывались или запертыми, или пустыми. На звуки, которые до меня доносились, я больше не обращал внимания. Если Глобус не здесь, то где же? И тут я вспомнил про железную лестницу в подвал. Там я еще не был.

Снова пройдя через кафе, я отметил, что одинокая мадонна с шампанским обрела теперь кавалера — толстенького плешивого господинчика с огромным золотым перстнем на левой руке. В предбаннике было все спокойно, если не считать того, что из коридора доносились глухие удары и мычание. Я подошел к стенному шкафу и внятно сказал:

— Если не хочешь получить по голове, немедленно замолчи.

В шкафу немедленно замолчали.

Я стал спускаться вниз по лестнице. Снова дверь. И снова обитая железом. Черт подери, сколько их здесь! Я толкнул ее и опять очутился в небольшом тамбуре, где рядом со следующей дверью сидел на стуле маленький, щуплый, похожий на подростка человек с раскосыми глазами. На коленях у него лежали нунчаки, и я почему-то сразу понял, что здесь мне не светит.

Я ждал, что этот тоже спросит меня, куда я иду, но он только встал, загородив спиной дверь, сжимая в руке нунчаки и глядя на меня вопросительно. Я вздохнул и вытащил из-под мышки пистолет. Все так же молча он глядел прямо на направленное в него дуло.

— Брось, — скомандовал я, глазами показывая на нунчаки.

Он помедлил секунду и разжал пальцы.

— Отойди от двери. Лицом к стене.

Он нехотя выполнил приказание.

— Подними руки, упрись в стенку. Так. Теперь отходи назад.

Даже когда он стоял теперь в такой неудобной позе, я относился к нему с опаской. Я знал, на что способны эти маленькие корейцы, которые любят ходить с нунчаками. Зайдя сзади, я ударил его рукояткой пистолета по затылку, и он упал. Я спрятал пистолет обратно в кобуру и вошел в следующую дверь.

У меня не было сомнений насчет того, куда я попал. Это был катран подпольный притон для азартных игр. В просторном помещении было полутемно, только над столами горели яркие лампы, в свете которых столбом стоял сигаретный дам. Глобуса я увидел сразу возле рулетки, которую с разных сторон окружили человек двенадцать-пятнадцать. За тремя или четырьмя столами играли в карты, еще за одним — в нарды.

На меня никто не обратил внимания, все были слишком заняты, но я предпочел остаться у стенки, в глубокой тени, на это были свои резоны. Вон в профиль ко мне сидит крупный мужчина со сломанным носом. Это Клык, знаменитый разгонщик, который под видом работника ОБХСС чистил подпольных миллионеров. А я-то думал, он еще в колонии. Откинулся или подорвал? А рядом с Глобусом тоже интересный персонаж: Витя Птенчик, кидала с автомобильного рынка. Только что сделал ставку — швырнул крупье пачку десятирублевок.

Я огляделся. На всех столах лежали груды денег, игра шла по-крупному. Ага, и профессиональные каталы тоже здесь представлены. Лева Звездкин, кликуха Барин, которого я лично сажал в восемьдесят четвертом, сидит в дальнем углу. Пожалуй, если я дорожу своей бренной жизнью, надо отсюда сматываться, нечего искушать судьбу. По стеночке, по стеночке, вот и выход…

Дверь распахнулась, когда я только протягивал к ней руку.

На пороге стоял футболист, его некогда розовые щеки тряслись от бешенства, дубинку он держал наперевес. «Черт, — подумал я, пятясь, — какой гад его выпустил?»

Футболист был явно полон решимости взять реванш и доказать, что он не зря получает зарплату в этой богадельне. Не говоря ни слова, он сделал выпад дубинкой вперед, показав, что усвоил мои уроки. Я еле увернулся, успев заметить, что все игроки разом повернулись в нашу сторону. Сейчас они разберутся, что к чему, и мне конец.

Отскочив еще на метр, я схватил пустой стул, выставил его ножками вперед и бросился на прорыв. Футболист, крякнув, с хрустом вломил дубинкой, щит мой разлетелся вдребезги, но одна из ножек заехала ему в живот, другая в лицо, и пока он хватался за то и за другое, я выскочил в дверь, пролетел через тамбур и загромыхал вверх по железной лестнице.

Они опомнились, когда я был почти на самом верху. Как ни странно, первой показалась внизу лысая голова Глобуса, за ним толкались лохматый охранник и еще кто-то. Две секунды — не выигрыш. Оглядевшись вокруг, я подхватил молочный бидон и швырнул его вниз. Он дико загромыхал по ступенькам, а за ним отправились второй и третий. Войдя во вкус, я швырял туда один за другим ящики с бутылками, лотки и подносы. Звон стоял вселенский. Когда я увидел, что проход забит основательно, настало время выбираться, и поскорей. Я бросился к двери, ведущей во двор, и чуть не расшиб себе лоб. Она была заперта на ключ. Этот малый с дубинкой оказался не такой дубиной, как мне показалось сначала. Путь оставался один: через кафе.

Когда я влетел в зал, публика была на ногах. Наверное, их всех перепугал тарарам, который я устроил за кулисами. На моей стороне был эффект неожиданности, и я очень рассчитывал, что никто из них не успеет опомниться, пока я буду нестись мимо. Так и вышло, однако я позабыл про симпатичного швейцара. Он опомниться успел и сейчас стоял посреди зала, как раз на траверзе моего полета.

В дополнение ко всему очаровашка, как я его про себя обозвал, имел строение гориллы: короткие ноги, мощный торс и длинные руки до колен. Вот этими ручищами он и загребал сейчас воздух, как будто играл со мной в горелки.

Почему-то я сразу понял, что бесполезно пытаться его обойти. И с лета ударил его ногой в живот. С таким же успехом я мог бы пинать стальную дверь, которую он сторожит. В ответ он заехал мне кулаком по уху так, что я отлетел в сторону и опрокинул накрытый стол. Завизжали дамы.

Когда я поднялся, в руке у очаровашки была пустая бутылка от шампанского, а на роже ухмылка: горилла радовалась легкой добыче. Не хотелось мне этого делать, но пришлось — времени оставалось в обрез, вот-вот могла появиться вся компания из подвала. Я вытащил пистолет.

— Уйди, — сказал я ему. Вместо ответа он метнул в меня бутылку.

Я успел поднять руку, но сумел лишь ослабить удар, который пришелся по лбу. Кровь стала заливать мне левый глаз, я поднял пистолет и выстрелил.

Я выстрелил вверх, в плафон. Посыпались стекла. И я тут же перевел ствол на гориллу.

Два года назад я поклялся никогда больше не стрелять, в человека, но очаровашка этого не знал и довольно грамотно кинулся мне в ноги. Если бы он свалил меня на пол, в партере я бы проиграл. И я перескочил через него, сам не знаю как, через секунду был в фойе, отодвинул засов и вырвался на волю.

Когда я поворачивал за угол, то увидел, как целая толпа преследователей вываливается из кафе. Милый «Жоржик» завелся с пол-оборота. Я с ветерком пронесся мимо них. Последнее, что я видел, — перекошенная рожа лохматого вертухая.

 

16

— Драться нехорошо, — наставительно говорил Дыскин, заклеивая мне пластырем рану на лбу. Я шипел от боли.

— Вот я, например, — продолжал он, — весь вечер тихо-мирно катался за симпатичным юношей по самым шикарным кабакам города. «Союз», «Салют», «Космос», «Интер-континенталь»… Весь бак, считай, сжег.

— Чего он там делал? — спросил я, трогая пальцем повязку. Жгло жутко.

— Известно чего! — отозвался Дыскин. — Он у этих путаночек заместо инкассатора работает. Я тебе скажу, там такие девочки есть…

— Рэкетир, что ли? — перебил я его.

— Натуральный! Причем он не только девочек, он и мальчиков стрижет.

— Каких мальчиков? — не понял я. — Голубых? — Во всяком случае, не розовых. По-моему, котов, которые этих девчонок выгуливают. И ты представляешь, так легко получает, с улыбочками, с шуточками-прибауточками! Без малейших эксцессов.

Я вспомнил, как с такой же легкостью подручный Глобуса собирал деньги с букмекеров. Похоже, речь идет об очень мощной организации.

Порывшись в столе, я нашел свею старую записную книжку, отыскал нужную страничку и набрал номер.

— Здравствуй, Костя, — сказал я. — Узнаешь?

— Если б ты не звонил мне лет двадцать, — ответил жизнерадостный голос, не узнал бы. А два года для нас не срок!

— Костя, у меня к тебе просьба.

— Ясное дело, — хохотнул он. — Стал бы ты мне звонить просто так? Права забрали?

— Нет, Костя, права на месте. Я хочу, чтоб ты завтра утром изъял из картотеки данные на одну машину.

— Чью? — враз посерьезнев, спросил Костя.

— Мою, — ответил я.

— Ты что, сбил кого-нибудь?

— Болван, — сказал я. — Если б я кого-нибудь сбил, инспектору розыска ГАИ я позвонил бы в последнюю очередь. Я не хочу, чтоб меня вычислили.

— Кто?

— Подумай сам.

— Ты что, опять работаешь?

— Да. А на другую машину мне, наоборот, надо данные получить.

— Стасик, — сказал он с сомнением, — ты толкаешь меня сразу на два служебных преступления. А нельзя официально, запросом?..

— Нельзя, — ответил я. — Нет времени. И потом. Костя… — я вздохнул, потому что мне очень не хотелось говорить то, что через секунду сказал: Однажды ты обещал, что будешь моим должником до гроба…

— Это так серьезно? — спросил он.

— Да. Во сколько ты завтра будешь в управлении?

— Рано. Часов в девять.

— Хорошо. Записывай номера. И в четверть десятого жди моего звонка.

Я положил трубку и посмотрел на Дыскина.

— Береженого Бог бережет, — кивнул он одобрительно.

— Значит, завтра будем пасти белую «волгу»?

— Да. Только пасти будешь ты. Мне придется держаться подальше.

Зазвонил телефон, и я сказал, протягивая к нему руку:

— Это Марина.

— Сердце — вещун, — насмешливо сказал Дыскин.

— Здравствуйте, Станислав Андреевич, — произнес в трубке бархатный, с легкой хрипотцой голос.

Наверное, что-то необычное творилось в этот момент с моим лицом, ибо Дыскин навострил ушки на макушке. Несколько секунд я был не в силах вымолвить ни слова, потом перевел дух и сказал, очень стараясь, чтобы тон мой был как можно более безмятежным:

— Мы вроде сегодня уже виделись? Я вас не очень ушиб бидоном? А, Юра?

Он тоже взял тайм-аут на некоторое время. Потом прокашлялся и сообщил:

— Ну что ж, очень хорошо. Вы знаете, кто я, я знаю, кто вы. И кажется, нам есть, о чем поговорить.

— Есть, — согласился я.

Дыскин приник ухой к моей трубке.

— Сегодня вы нанесли нам серьезный ущерб, — начал Глобус. — Заведение пришлось спешно эвакуировать. Кстати, почему вы не прислали туда своих друзей с Петровки?

— Потому, что я не сомневался в вашей оперативности, — ответил я.

— Правильно сделали, — похвалил он. — Мне вообще кажется, что мы с вами поладим. Не хотите поработать с нами, посотрудничать? В накладе не будете.

Так, это уже третье предложение за последнюю неделю.

— Спасибо, — сказал я.

— Спасибо «да» или спасибо «нет»?

— Спасибо «нет».

— Жаль, — вздохнул он. — Тогда скажите, чего вы добиваетесь?

Я подумал немного.

— Для начала хочу, чтобы оправдали Байдакова.

— Дался вам этот Байдаков! — сказал он с досадой. — Он что, ваш родственник? Мелкая тварь. К тому же гнусная.

Я молчал.

— С Байдаковым ничего не получится, — отрезал Он. — Машина закручена, назад хода нет. К тому же, если вытащить Байдакова, станут искать другого убийцу, а мы в этом не заинтересованы.

— С Байдаковым не получится, со Шкутом не получится, с Сипягиным не получится, — сказал я. — Ни с чем у нас с вами не получится.

Он покашлял в трубку и сказал сухо:

— Как хотите. Каждый человек кузнец своего несчастья.

— Это точно, — с готовностью подтвердил я и услышал в ответ короткие гудки.

— Интере-есно, — протянул Дыскин, откидываясь, — как это они тебя прокололи за… — он посмотрел на часы, — меньше чем за два с половиной часа?

Ответа на этот вопрос у меня не было.

На следующее утро в 9.25 лохматый владелец белой «волги» обрел имя: Бурыгин Анатолий Владимирович, 1960 года рождения. В 10.05 мы с Дыскиным уже были возле его дома на Новолесной улице. «Волга» стояла на месте. В 11.02 Бурыгин вышел из подъезда, осмотрел машину со всех сторон, потыкал носком ботинка колеса и сел за руль. В 11.06 наша кавалькада тронулась в путь. Сначала «волга», потом Дыскин на своей «яве» в мотоциклетном шлеме с опущенным солнцезащитным забралом, и наконец мы с «Жоржем» метрах в ста позади. Я очень надеялся, что мы направляемся в гости к лысому.

Бурыгин ехал неторопливо и никакого беспокойства не проявлял. У меня постепенно отлегло от сердца: значит, они не предполагают, что мне известна их машина.

Утро понедельника — не чета воскресному вечеру. Улицы забиты транспортом, и очень мало шансов, что «хвост» засветится. Развернувшись у Белорусского вокзала, мы покатили в сторону центра. Снова разворот на Манежной, вверх мимо Большого театра и «Детского мира», направо через Китайский проезд — и мы на набережной. Долго это будет продолжаться, думал я?

Это продолжалось долго. С набережной Бурыгин повернул на Пролетарский проспект, потом из-под моста выскочил в сторону Южного порта. Я начал нервничать, когда он свернул направо, к портовым сооружениям. Куда мы едем? Здесь же нет никаких жилых зданий!

Легковых машин вокруг почти не осталось, только тяжелогруженые ЗИЛы и КамАЗы попадались навстречу. И вдруг я как-то разом понял, что забрызганная грязью красная «нива» с неразличимыми номерами едет передо мной уже довольно давно. Случайность? Или нет?

Я увидел, как бурыгинская «волга» набирает скорость. Валя не отставал. Но самым страшным было то, что и «нива» начала ускоряться. В ее заднем стекле я увидел белобрысый затылок и, кажется, начал догадываться, что происходит.

Вот почему Бурыгин был так спокоен, не проверялся, не пытался обнаружить «хвост»! Его страховал сзади дружок на «ниве», и у меня не было сомнений, что он уже срисовал Дыскина. Кретин, ведь я же знал, что это профессионалы! Ну почему, почему я решил, что они глупее меня?!

С бешеной скоростью «волга» летела теперь по совершенно пустой дороге, петлявшей среди каких-то мрачных пакгаузов, огороженных серыми бетонными заборами. Ее заносило на виражах, пыль стояла столбом. Дыскин и «нива» летели следом, а мой «Жорж» напрягался из последних сил. И я вдруг увидел, как белобрысый подносит ко рту продолговатый предмет. Боже правый, неужели у них рации?!

Да, похоже. «Волга» вдруг сбросила скорость, Дыскин соответственно тоже, а «нива», «нива» — нет! Я уже все понял, мне хотелось крикнуть Вальке: по газам, по газам, уходи вперед! Но я ничего не мог сделать, «нива» уже настигла мотоциклиста и обходила его слева. Я выжимал из «Жоржа» все, что он мог, но ясно видел, что не успеваю. Белобрысый начал неуклонно прижимать Дыскина правым боком. Валя попытался уйти, но ему было некуда деться. На скорости около ста километров я увидел, как белобрысый резко крутанул руль. «Нива» ударила «яву» крылом. Валю вынесло на узкий тротуар, ударило о бетонный забор, мотоцикл завертелся на асфальте, и, когда я юзом затормозил перед ним, его колеса еще крутились. Дыскин лежал на земле метрах в пятнадцати, шлем раскололся пополам, как ореховая скорлупа.

Пока я нашел телефон, пока примчался реанимобиль, прошло минут тридцать. Но приехавшей бригаде врачей потребовалось на диагноз совсем немного времени.

— Вы кто будете, родственник? — испытующе посмотрел на меня пожилой реаниматор с добрым усталым лицом.

— Друг, — выдавил я. — Он выживет?

— Нет. Он мертвая думаю, он умер мгновенно, в момент удара. Очень сожалею, но сделать ничего нельзя.

Я медленно ехал в обратном направлении и думал о том, что вот, другого человека убили вместо меня. Наверняка они думали, что это я опять преследую Бурыгина, из-за шлема они не смогли различить, кто сидит в седле мотоцикла. Они убили Валю, и я опять бессилен что-либо сделать.

С тяжелым чувством я подъехал к отделению. Мне предстояло подняться на самый верх Голгофы: рассказать о смерти Дыскина, а потом ответить на тысячу неизбежных вопросов.

— Северин, — сказал, увидев меня, дежурный капитан Калистратов, — тебя начальник уже целый час ищет, быстро дуй к нему.

Он как-то странно посмотрел на меня или мне показалось?

Когда я вошел в кабинет к начальнику, там находился весь триумвират: сам майор Голубко, зам. по розыску Мнишин и замполит Крячков. Все трое повернулись в мою сторону, и Голубко прогудел:

— Вот он, красавец! Иди, иди сюда!

Сесть мне не предложили. Зато я узнал, что на меня в прокуратуру города поступила коллективная жалоба от сотрудников и гостей кооперативного кафе «Росинка», где я вчера вечером устроил пьяный дебош и драку со стрельбой. Между прочим, среди подписавших письмо один депутат, два члена бюро горкома, директор крупного завода и член коллегии союзного комитета. Случай уже на контроле в министерстве и в Прокуратуре Союза. Что я могу сказать по этому поводу?

По этому поводу я не мог сказать ничего. У меня не было в свое оправдание ни достоверных фактов, ни убедительных аргументов. Я играю со слишком сильным противником.

— Сдай оружие и удостоверение, — неприязненным голосом сказал Мнишин. — И сиди дома, тебя вызовут.

Я аккуратно выложил на стол то и другое. Повернулся и ушел, так и не рассказав им про Валю. Они теперь сами по себе, а я сам по себе.

Придя домой, я первым делом позвонил Валиулину. Хватит играть в прятки, в конце концов, это он втравил меня в это дело, пусть теперь и вытаскивает.

Телефон не отвечал. Тогда я набрал номер Невмянова.

— Валиулин? — удивился Шурик. — Спохватился! Он уже два дня как улетел в Томск, замначальника УВД. Получил полковника и улетел. Но обещал звонить. Что-нибудь ему передать?

— Пламенный привет, — сказал я и положил трубку.

Посидев в раздумье у аппарата, я позвонил по телефону Черкизову-второму. Подошла все та же женщина. Я сказал, кто я и что мне нужно. Она обещала передать. Поразмышляв еще немного, я пришел к выводу, что самое худшее, что может быть в моем положении, — это выполнять приказ Мнишина сидеть дома и ждать, пока вызовут.

За оставшееся до вечера время я сделал все намеченные дела.

Я навестил Пузо, который прочел мне целый доклад о жизни и, если можно так выразиться, творчестве Елизара Петровича Кадомцева, председателя кооператива «Луч».

Потом я, надев для солидности форму, поехал в суд Киевского района и тщательно изучил в архиве дело бывшего работника Внешторга Льва Ильича Зубова.

Затем я воспользовался тем, что еще не все жители микрорайона поставлены в курс того, что меня сместили с занимаемой должности, и совершил кое-какие действия.

После всего этого я вернулся домой и обнаружил перед подъездом «вольво», на которой обычно ездит Черкизов-второй. Мы с ним молча поднялись ко мне на этаж, и только когда вошли в квартиру, он спросил:

— Какие новости?

— У меня отобрали служебное удостоверение и личное оружие, — сообщил я. Он поцокал языком.

— С оружием могу помочь. Что вы хотите: пистолет, автомат? Если пистолет, то какой системы?

— Пулемет, — сказал я. — И гранатомет.

Его левая бровь поползла вверх.

— Ну… На это мне нужно будет дня два. Может, три…

— Шутка, Арсений Федорович, — сказал я. — Мне ничего этого не нужно.

Он с осуждением покачал головой:

— Тогда чего вы меня искали?

— Мне необходимо, чтобы начиная с семи утра завтрашнего дня вы в течение двадцати четырех часов были в моей досягаемости. То есть рядом с телефоном.

— Двадцать четыре часа? — переспросил он. — Лучше сорок восемь, поправился я. — Так будет надежнее.

— Значит, — сказал он, — вы надеетесь на результаты.

— Да, — подтвердил я, — надеюсь.

 

17

Рано утром следующего дня я был на Новолесной улице. Нашел нужный мне дом, поднялся на пятый этаж и позвонил. Сначала долго не открывали, потом заспанный голос спросил:

— Кто там?

— Ваш агитатор, — проворковал я.

— Какой еще к черту… — начал Бурыгин, распахивая дверь. На нем был короткий махровый халат, под которым виднелась широкая волосатая грудь.

Договорить ему я не дал. Чтобы попасть ему точно в лоб, мне пришлось немного подпрыгнуть, но я вложил в удар столько чувства, что он пролетел через весь коридор и вломился в дверь сортира. Там я его снова настиг, взял двумя руками за отвороты халата и пару раз хорошенько стукнул головой об унитаз. Толик поплыл.

Я выволок его в комнату и бросил на незастеленную кровать. Потом быстро осмотрел комнату и на кресле под курткой обнаружил револьвер. Это был великолепный американский магнум тридцать восьмого калибра с глушителем. Раньше я видел такие только в кино и на картинках.

Я подошел к Бурыгину и несколько раз хорошенько дал ему по щекам, чтобы привести его в чувство.

— Слушай, ублюдок, — сказал я ему, — слушай и запоминай. Скажешь своему Глобусу: четыре восемьдесят пять, которые они ищут, у меня. Повтори. — И я для укрепления памяти сунул ему под нос ствол магнума.

— Четыре… восемь… пять… — повторил он непослушными губами.

Я положил пистолет в карман, повернулся и вышел, хлопнув за собой дверью.

Поставив рядом с собой телефонный аппарат, положив на колени пистолет, я сидел в дедовском кресле и ждал. Это была работа, тяжелая работа, и я не мог отвлечься ни на что другое. Ни читать газету, ни слушать радио, ни смотреть телевизор — только ждать.

Если они придут, мне понадобится пистолет. Если позвонят, пригодится чудесный сингапурский телефон, который моя подружка приволокла вчера по секрету от своего папб. Но они не звонят и не приходят, хотя я жду уже семь с половиной часов.

И все-таки звонок прозвучал неожиданно. Я как раз задумался, когда он тоненько пропиликал.

— Здравствуйте, Станислав Андреевич, — вежливо сказал Глобус. — Вы нас приятно порадовали. Бумажки действительно у вас?

— Действительно.

— А как они к вам попали, можно узнать?

— Ветром надуло, — любезно сообщил я.

— Ну и что вы хотите взамен?

— Много чего.

— Хе, — сказал он. — Мы это предполагали. Поэтому предприняли кое-какие шаги, чтобы уравнять шансы. Эта девушка… Марина… Она сейчас у нас.

«Сволочи, — подумал я с отчаянием, — какие сволочи! Вот почему они не звонили столько времени. Ладно, надо немедленно взять себя в руки».

— Ваши предложения, — сказал я.

— Давайте встретимся и все обсудим.

— Где? Когда?

— Сейчас около четырех. Скажем, часов в семь на сороковом километре Минского шоссе. Идет?

— Идет.

— Только не делайте глупостей. Вы ведь, кажется, уже имеете о нас представление.

— Вы обо мне тоже, — буркнул я, но, прежде чем положить трубку, нажал на нужную кнопку, и в стеклянном окошечке загорелся номер. Ничего сверхнеожиданного он мне не дал. Просто последнее и неопровержимое подтверждение.

Если подняться на чердак моего «Жолтовского», а оттуда по железной пожарной лесенке выбраться на крышу, то с самого дальнего ее края, укрывшись за выступом вентиляционной трубы, можно наблюдать сразу за всеми подъездами стеклянного дома. Это открытие я сделал вчера теоретически, еще не зная, пригодится оно или нет. А сегодня проверил его на, практике. Я знал, что мне снова придется подождать, но на этот раз был уверен, что не слишком долго. Двадцать четыре минуты спустя я дождался. Теперь мне предстояло начать, как сказал бы Юра Глобус, делать глупости. Первая заняла у меня часа полтора. Сколько уйдет на вторую, я не знал.

Дверь квартиры мне открыл Лерик. Он был с мокрыми волосами, в расстегнутой рубашке.

— Здорово, — сказал он. — Проходи. Только извини, старичок, если ты насчет этой кражи, то сейчас нет времени. Видишь, убегаю. Можно, я буду при тебе одеваться?

— Можно, — сказал я, усаживаясь в кресло. — Но я не насчет кражи. Тем более что наводчик нашелся.

— Да? — удивился Лерик, затягивая на шее галстук. — И кто же это?

— Ты.

Он на мгновение замер, а потом расхохотался:

— Ну и шутки у тебя! — И добавил, посерьёзнев: — Ты соображаешь, чего говоришь?

Я кивнул.

— Причем ты не просто наводчик. Ты еще и убийца. И как я подозреваю, главарь преступной шайки. Ну, скажи мне «нет»!

Лерик молча смотрел на меня в упор. Потом медленно произнес:

— На сумасшедшего ты как будто не похож. Тебя что же, не учили в университете, что такие обвинения надо доказывать?

— Учили, — вздохнул я. — Но в том-то и беда, что доказать я ничего не могу. Потому что ты все время загребаешь жар чужими руками. Ты только придумываешь, а делают за тебя другие.

По лицу Лерика скользнула улыбка.

— Нет, все-таки ты сумасшедший. — Он прошелся по комнате, уселся в крутящееся кресло за письменный стол и спросил: — Нельзя ли поконкретней, что я там такое придумываю?

— О, — сказал я, — это долгий разговор. А у нас мало времени.

— Ты куда-то торопишься? — слегка усмехнулся он.

— Да. И ты отлично знаешь — куда. Полтора часа назад из твоего подъезда вышли Глобус и Бурыгин.

— Какой Глобус? Какой Бурыгин? — он поднял брови вверх. — Определенно ты ненормальный! У нас в подъезде десять этажей и на каждом этаже четыре квартиры!

Я внимательно пригляделся к нему и пришел к выводу, что он все еще думает, будто я беру его на пушку. Ну что ж, пора пушке выпалить.

— Два часа назад Глобус разговаривал со мной с твоего телефона. У меня дома стоит аппарат, который позволяет определить, с какого номера звонят. Так что кончай придуриваться, у меня к тебе деловое предложение.

— Никогда не слышал про подобные аппараты, — пожал плечами Лерик.

— Сингапурский. Хочешь прогуляться ко мне, посмотреть?

— Нет, — махнул он рукой, сделал паузу и спросил: — А что за деловое предложение?

«Проняло наконец», — подумал я и мысленно перевел дух.

— Твои бандиты ждут меня сейчас на Минском шоссе. Я не знаю, что именно ты придумал на этот раз, но уже усвоил твои правила. Живым меня отпускать не собираются. А я имею другие планы. Поэтому пока они там, мы с тобой поедем туда, где находится Марина, и ты мне ее отдашь…

Лерик с сосредоточенным видом достал из пачки сигарету, задумчиво засунул ее в рот и зашарил по столешнице в поисках спичек. Не нашел и потянулся к ящику письменного стола.

— Убери руку, — сказал я угрожающе.

Он поднял глаза и увидел направленный на него магнум. Потом медленно отвел руку и выпрямился в кресле с застывшим лицом.

Я указал подбородком:

— Зажигалка справа от тебя, можешь прикурить. Он прикурил, и я заметил, что пальцы у него чуть-чуть дрожат.

— Встань, — приказал я. — Вставай медленно, без резких движений. А то я испугаюсь, и эта штука может ненароком выстрелить.

Лерик молча подчинился, буравя меня взглядом. Он тоже не знал, что я поклялся не стрелять в людей.

— Теперь выйди из-за стола, — я дулом револьвера указал ему направление движения, — и перейди на диван.

Когда он выполнил приказание, я, не спуская с него глаз, обошел стол с другой стороны и открыл ящик. Там, слегка прикрытый бумагами, лежал точно такой же магнум с глушителем.

— Вы что, закупили целую партию? — удивился я.

Он молчал, глядя на меня с ненавистью. Поэтому я вздохнул и сказал:

— Ладно, хватит терять время. Вставай, поехали.

Лерик не тронулся с места, зато открыл наконец рот:

— Никуда я не поеду. — Он осклабился. — Вряд ли ты возьмешь и просто так меня пристрелишь. Я покачал головой:

— Конечно, нет. Очень нужно садиться в тюрьму из-за такого подонка…

— Друзей детства не выбирают, — хмыкнул он.

— Ага, — кивнул я. — Поэтому тебе говорят: у меня деловое предложение.

Я сунул руку в карман куртки и вытащил туго перетянутую резинкой пачку вкладышей.

— Держи!

Пачка полетела к нему на колени. Он подхватил ее, живо содрал резинку и пролистнул. На лице его мелькнуло удовлетворение.

— А теперь кидай обратно, — сказал я. Лерик медлил, и я повторил: — Кидай, кидай! Не бойся, все равно твоя будет!

Он нацепил резинку обратно, и через секунду пачка опять была в моем кармане. Я продолжал:

— Рассуждай, как нормальный человек. Я много про тебя знаю, но доказать ничего не могу. Если б мог, разговаривал бы с тобой иначе. Убивать тебя мне смысла нет — я уже сказал. Держать у себя эти бумажки, — я похлопал по карману, — еще меньше смысла. Проку от них — ноль, а головной боли — вагон. Потому что пока они у меня, ваша банда не отцепится до конца жизни…

Я очень старался говорить убедительно. И мне показалось, что на лице Лерика появилось понимание.

— Тебе нужны бумажки, мне нужна Марина. Решай.

Он встал и сказал:

— Поехали.

— Далеко? — поинтересовался я, кладя в карман второй магнум.

— За город. Минут сорок езды.

Из подъезда вышли на улицу два старых школьных товарища, оживленно беседующие между собой. Они пересекли двор и уселись в потрепанные «жигули» 1970 года. Там один из товарищей велел другому:

— А ну, протяни руки.

И защелкнул на нем наручники.

Лерик усмехнулся, оглядел скованные запястья и сказал:

— Боишься. А ведь говорил, будто знаешь, что я сам никогда ничего не делаю… Я промолчал.

— Кстати, — продолжал он, — расскажи уж тогда мне, дураку, где я прокололся. Интересно ведь.

— Это пожалуйста, — охотно ответил я. — Первое подозрение у меня мелькнуло, когда в квартире Шкута нашли Лялькину шубу, по которой она так убивалась. Теперь я знаю, что сначала ты организовал кражу у самого себя, чтобы оказаться вне подозрений и при этом еще иметь возможность, как потерпевший, следить за действиями милиции. А потом, когда возникла необходимость убрать Шкута, у тебя появилась идея решить три проблемы сразу: прикончить свидетеля, подсунуть нам наводчика и ублажить любимую жену. Так?

Лерик расхохотался — на этот раз, кажется, искренне.

— А ты востер! Не зря я тебя хотел взять на работу!

— Благодарю, — кивнул я. Мы выехали на улицу Алабяна и двигались теперь в направлении Крылатского. — У тебя вообще все комбинации многослойные. Я ведь сначала Кадомцева подозревал…

— Что, увидел у него в баре стаканы? — со смешком догадался Лерик.

— Да. А потом такие же стаканы я увидел в квартире Шкута. Но у Шкута отсутствовал стакан с «фордом» 1908 года, на котором как раз были обнаружены отпечатки Байдакова. А у Кадомцева не было в комплекте другого. И тут я запутался.

— Бедняжка, — сказал Лерик. — Я помню, ты всегда путался в уравнениях.

— Да, — подтвердил я. — Зато тебе все легко давалось.

— Но ты у нас брал упорством, — заметил он с иронией.

— Брал, — кивнул я. — И на этот раз взял. Я собрал информацию на Кадомцева и узнал, что он всего лишь тихий спекулянт иконами, правда, с большим стажем и поэтому очень богатый. Еще раньше я кое-что разузнал про Шкута, и мне стало известно, что он человек Черкизова. Это подтверждалось тем, что его убили под пытками. Я сделал предположение, что пытали его, чтобы узнать, где вкладыши, которые в это время были уже у меня. И тут все встало на свои места.

— За Кольцевой сворачивай на Рублевское шоссе, — сказал Лерик. — Ну-ну, очень интересно.

— Да, все встало на свои места. Шкут не убивал Черкизова, ибо в этом случае не стали бы убивать да еще пытать его самого. Кадомцев не убивал Черкизова потому, что он вообще не по этой части. Но чешские стаканы были в квартирах у всех троих! И тогда я предположил, что существует некто, предложивший Черкизову комбинацию: убить и ограбить Кадомцева, подставить Байдакова, а в результате получить для его фиктивной жены квартиру. Но на самом деле этот некто хотел, чтобы Черкизов помог ему подготовить операцию, а затем собирался убить самого Черкизова и взять «общак».

Лерик молчал, глядя перед собой на дорогу.

— Ты хочешь знать, где ты прокололся? — спросил я его. — Скажу. Ты прокололся с кранами. Ну, и с ключами от переходов, которые ты спер у Малюшко.

Он с удивлением повернул ко мне голову.

— Да, именно так. Тебе было нужно открыть краны только под утро, чтобы убийство обнаружили тогда, когда Витька уже проснется, найдет в карманах деньги и пойдет опохмеляться. Но, поскольку лифтеры на ночь запирают входные двери, а вы все в разных подъездах, тебе потребовались ключи от переходов. Тут, как всегда, ты решил извлечь двойную выгоду. И после того, как открыл краны, подложил эти ключики мертвецки пьяному Байдакову, чтобы подкинуть следствию объяснение, почему никто не видел Витьку входящим в черкизовский подъезд. Следствие-то клюнуло. Но, когда мне стало ясно, что убийца не Байдаков, я совершенно точно понял, что некто тоже должен жить в стеклянном доме.

Я замолчал, ожидая, что он о чем-нибудь спросит меня, но он не спрашивал. Я вспомнил, что сначала подозревал еще одного человека — Льва Ильича Зубова, из-за его реакции на фамилию убитого кошкодава. Но потом я изучил в суде его уголовное дело и узнал, что Сипягин — это фамилия бухгалтера, который проходил главным свидетелем по делу о растрате. Но об этом Лерику я рассказывать не стал. Вместо этого я сказал:

— Осталось выяснить, кто же этот некто. Я пытался выйти на него через Глобуса и, как видишь, в конце концов, добился своего. Правда, вчера я получил подсказку: всеведущий лифтер Малюшко доложил мне, что из всех жителей стеклянного дома к Черкизову чаще всего ходили Байдаков и ты.

— Осторожно, здесь крутой поворот, — сказал Лерик.

Я сбавил скорость. И спросил:

— Неужели ты не боялся попереть на такого человека, как Черкизов?

Лерик молчал.

— И ведь Глобус может теперь тебя заложить… — сказал я осторожно.

Он хмыкнул. И пробурчал:

— Глобус может заложить только себя. Это он проломил старику голову. Я, как ты говоришь, только придумываю. А Кеша… — тут его вдруг прорвало, и он заговорил с неожиданной злобой: — Кеша зарвался! Мы крутились с утра до вечера как бобики, а он, ни хрена не делая, забирал себе половину! Потому что он, видите ли, в законе, потому что он авторитет! Да я…

Он замолчал, как будто что-то в себе подавил. Больше я его ни о чем не спрашивал. Больше мне ничего не было нужно.

Мы свернули на боковую дорогу и поехали среди сплошных заборов, над которыми иногда выглядывали утопающие в деревьях верхушки дач.

— Сюда, — сказал Лерик, кивая на высокие железные ворота.

Я остановился перед ними и поинтересовался:

— Надо полагать, в доме кто-то есть?

— Да, один или двое. Вообще-то, лучше тебе снять с меня браслеты. Ребята могут что-нибудь не так понять. Подумав, я отпер замочки, но заявил ему:

— Я буду держать руку в кармане, а ты все время будешь рядом. Согласен?

— А что, я могу отказаться? — спросил он с иронией. — Подуди, если хочешь, чтобы нам открыли.

Через пару минут ворота распахнулись. Привратника они себе подыскали из баскетбольной команды — в нем было никак не меньше двух метров. Увидев Лерика, он приветственно сделал ручкой.

Прокатившись по дорожке, мы остановились перед большим двухэтажным домом с длинной застекленной верандой. На крыльце нас встречал еще один тип: уже нормального роста, худой, с умным нервным лицом. Этот вполне мог сойти за представителя какой-нибудь интеллигентной профессии, если бы не автомат Калашникова, который он держал в левой руке.

— Вперед, но не слишком резво, — скомандовал я Лерику. Мне не нравились ни баскетболист за моей спиной, ни интеллигент с автоматом.

Когда поднялись на веранду, я сразу занял место в углу напротив двери — с максимальным сектором обстрела. Лерик усмехнулся и покачал головой. Он вел себя совершенно спокойно. Уселся в плетеное кресло и сказал интеллигенту:

— Приведи девчонку. Он привез то, что нужно, и мы их отпускаем.

Тот почему-то не сразу выполнил приказание, а стоял, переминаясь с ноги на ногу и вопросительно глядя на хозяина. Лерик повысил голос:

— Ты что, не понял? — И повторил, разделяя каждое слово, как будто говорил с дебилом: — Мы — их — отпускаем.

Теперь дебильный интеллигент наконец усвоил, что от него требуется, и, стуча каблуками, скатился с крыльца.

Его не было минут пять. Лерик сидел в кресле, беззаботно качая ногой. Баскетболист подпирал макушкой притолоку. Я сжимал в кармане рукоятку пистолета. Чтобы отвлечься, я наклонился к Лерику и сказал:

— Все хочу тебя спросить, да забываю. Лялька в курсе?

Он перестал качать ногой и ответил:

— Да.

Но по тому, как он напрягся, я понял, что задел больное место. Если Лялька и в курсе, то, видимо, далеко не полностью.

Баскетболист посторонился, и на веранду в сопровождении худого вошла Марина.

— Ну, наконец-то! — воскликнула она таким тоном, будто я назначил ей здесь свидание, а сам опоздал. — Я уж думала…

Эта идиотка чуть не бросилась ко мне, но я заорал:

«Стой, где стоишь!» — и она послушно притормозила. Не хватало нам завалиться на такой ерунде! Она едва не оказалась между мной и Лериком, но сейчас его кресло по-прежнему было у меня под прицелом.

— Давай бумажки, — произнес он. Я вгляделся в Марину. У нее было какое-то мятое, опухшее лицо.

— С тобой все в порядке? — спросил я с тревогой. — Ты что, плакала?

— Нет, — ответила она и зевнула, прикрыв рот ладошкой. — Я спала.

У меня не нашлось слов.

— Бумажки давай, — настойчиво повторил Лерик и даже руку нетерпеливо протянул.

«Ишь как его лихорадит», — подумал я. Вытащил вкладыши из кармана, положил их на подоконник и сказал:

— Они полежат здесь, а ты прокатишься с нами.

— Мы так не договаривались, — процедил Лерик, вцепившись в подлокотники.

Я кивнул на интеллигента с автоматом:

— Так мы тоже не договаривались. Я не хочу в последний момент получить очередь в затылок. Отъедем на километр, и я тебя отпущу. Растрясешь жирок тебе полезно.

Он поднялся, подошел к подоконнику, проверил вкладыши — не подсунул ли я ему «куклу», убедился, что все в порядке, и с неохотой согласился:

— Делать нечего.

— Тогда выходим по одному, — предложил я. — Я замыкающий.

Баскетболист и интеллигент с бесстрастными рожами наблюдали, как мы залезаем в машину. Дисциплинка у них. Я посадил Марину за руль, а сам устроился сзади рядом с Лериком и сказал:

— Поехали с Богом.

Вокруг сгущались сумерки. Марина ехала медленно и неуверенно. Когда добрались до поворота на шоссе, я попросил ее остановиться. А Лерику предложил:

— Выметайся!

На этот раз он подчинился с явным удовольствием и даже дал добрый совет:

— Между прочим, скоро восемь. Глобус тебя не дождался и сейчас наверняка дует сюда. Езжайте скорее, а то как бы вам не встретиться…

Он повернулся и растаял в полутьме. Марина перебралась на пассажирское кресло, я сел на водительское и скомандовал:

— Пристегнись, подруга, он прав, надо ехать быстро. И «Жорж» рванулся с места во всю мощь своего итальянского мотора.

— Где-то я видела этого с усами, — задумчиво сказала Марина.

— Объяснить тебе, где? — засмеялся я, притормаживая на крутом повороте, о котором предупреждал Лерик по пути туда. Но «Жорж» тормозить не желал.

Я еще и еще раз надавил на педаль тормоза, с леденящим ужасом чувствуя, как она проваливается под моей ногой. В последний момент я успел врубить первую передачу и дернуть ручник, но это уже почти ничего не решало. На нас неслась темная масса кустов. На скорости километров девяносто с диким воем и визгом «Жоржа» занесло боком, он перелетел через кювет, опрокинулся и врезался в дерево.

Во внезапно наступившей тишине я обнаружил, что жив и вишу на ремне вверх ногами. Рядом шевелилась и охала Марина.

Кое-как мы выбрались наружу и сейчас же провалились по щиколотку в какое-то чавкающее болото.

— Руки-ноги целы? — спросил я.

— По крайней мере, на месте, — ответила Марина.

Я нырнул обратно в машину, открыл «бардачок» и нашарил в нем фонарик. К моему удивлению, он работал. В его свете я оглядел Марину. Кроме длинной царапины через всю щеку, других внешних повреждений не было видно. Дешево отделались! После этого я перевел луч на машину, вернее, на ее беспомощно поднятые вверх передние колеса. И увидел то, что ожидал: тормозные шланги были надрезаны, вся жидкость ушла из них.

«Молодец», — подумал я про Лерика. Неужели это не экспромт, а домашняя заготовка, обговоренный вариант? Похоже. Как это он сказал худому интеллигенту: «Мы — их — отпускаем!» И тот сразу сообразил, что нужно делать. Предусмотрели и обсудили ситуацию, которая сложится, если нас (или меня одного) придется по каким-то причинам отпустить. Так сказать, запасный выход. «Езжайте скорее», — посоветовал мне друг детства.

Да что ж они, правда, не делают ошибок?! Что ж мне, никогда Лерика не переиграть?! Кодла всегда сильнее?! Я разозлился до дрожи в руках, глядя на останки своего «Жоржа», а тут еще Марина стала выбираться на дорогу.

— Назад! — заорал я не своим голосом. Она удивленно обернулась:

— Ты что? Надо поймать попутку.

— Назад иди, — сказал я спокойней. — А то, если будешь торчать на дороге, такая попутка может остановиться…

— Куда же нам? — спросила она с испугом.

— В лес, — ответил я.

Мы брели по этому лесу уже больше часа. Нас исполосовали ветки, в ботинках хлюпало, я распорол бок о какой-то сук, а Марина ныла, что у нее болит нога и плечо. У меня самого болели голова и грудь, но я помалкивал. Я не говорил ей и о том, что мы идем в противоположную от Москвы сторону. Я знал, что если нас сейчас ищут, то по дороге в город. И я принял единственно правильное, как мне казалось, решение: идти туда, где нас ждут меньше всего. Обратно на дачу, где держали Марину. И теперь я молил Бога об одном — чтобы не сбиться с направления, чтобы мои расчеты оказались правильными.

В исходе второго часа, когда Марина уже почти не могла двигаться, да и я еле стоял на ногах, мы снова вышли на шоссе. Протащились по нему метров триста и свернули на боковую дорогу, идущую между глухих заборов. Высоких железных ворот, которые тускло поблескивали в лунном свете, мы достигли еще через полчаса ходьбы.

— Жди меня здесь, — сказал я Марине шепотом, но она вцепилась в мой рукав и не отпускала. — Я скоро буду, — пообещал я ей ободряюще и пошел вдоль забора.

Наконец я нашел место, где с помощью близко стоящего дерева можно было перебраться на ту сторону. Повисел немного на вытянутых дрожащих руках, а потом благополучно приземлился на кучу прошлогодних листьев. На веранде дачи горел свет.

Я обошел дом вокруг и увидел стоящую недалеко от входа машину. Судя по очертаниям, это была «нива». Пригнувшись, я тихонько подобрался к веранде, приподнял голову и заглянул внутрь. В кресле с автоматом на коленях сидел белобрысый и пилочкой полировал себе ногти.

Вот, значит, кого оставили сторожить дом, пока вся шайка-лейка разыскивает нас. Стало быть, судьба. Я снова пригнулся и добежал до крыльца. Прислушался а потом на цыпочках поднялся по ступенькам и достал из кармана пистолет.

Да, два года назад я поклялся больше никогда не стрелять в людей. Но ведь из каждого правила бывают исключения. Думаю, Валя Дыскин на моем месте поступил бы точно так же. Я ударом ноги распахнул дверь. Белобрысый успел вскинуть не только голову, но и автомат. Однако выстрелить я успел раньше. Магнум хлопнул не сильнее, чем пробка от шампанского. Пуля попала белобрысому в переносицу — неплохо, если учесть, сколько времени у меня не было практики. Я обшарил его карманы и нашел ключи от машины. Через пять минут, когда я распахнул ворота, в свете фар возникла Марина, трясущаяся как осиновый лист на ветру.

Не знаю, сколько времени мы колесили какими-то проселками и объездными дорогами, пока я не въехал в город почему-то по Ленинградскому шоссе. Было около четырех часов утра, когда я позвонил в дверь квартиры Невмянова.

— Кто там? — спросил сонный Шурик.

— Плохо организованные преступники, — сказал я. Узнав мой голос, он открыл дверь и обомлел, увидев нас: грязных, ободранных, мокрых. Не давая ему опомниться, я с порога сообщил:

— Даме срочно нужна ванная, а мне срочно нужен магнитофон, бумага и ручка. Потом мы оба хотим жрать, а если есть что, то и пить. Задание поняли? Выполняйте!

 

18

По дороге в аэропорт я остановился на мосту через Москву-реку и выбросил вниз оба магнума. Все равно с ними в самолет не пройдешь. Во Внуково я первым делом отправился в линейный отдел милиции, нашел там старого приятеля Алешку Симакова и через полчаса имел билеты на ближайший рейс до Сочи. Но перед отлетом мне предстояло сделать еще два дела.

Из автомата я набрал номер Лерика. Подошла заспанная Лялька.

— Здравствуй, — сказал я. — Муж дома?

— Конечно, — сказала она шепотом. — Только он спит. Ты чего звонишь в такую рань?

— Разбуди, — потребовал я. И, почувствовав, что она колеблется, добавил: Разбуди, а то он потом жалеть будет. Через минуту трубку взял Лерик.

— Что вы сделали с трупом? — спросил я.

— Не твое дело, — грубо ответил он. — Звонишь позлорадствовать?

— Нет. У меня есть сообщение.

— Какое еще сообщение?

— Один мой знакомый одолжил мне специальное записывающее устройство, компактное и очень качественное. Так что весь наш разговор в машине записан на пленку.

— Скотина, — сказал после паузы Лерик. — Ну и что дальше?

— От скотины слышу, — остроумно парировал я. — Дальше я эту пленку вместе со своим подробным рапортом отправил в прокуратуру города. Это заставит их задуматься, прежде чем осудить Витьку. А что касается тебя…

— Что касается меня, — перебил он, — то магнитофонная пленка — не доказательство.

— Для кого как, — заметил я.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что сделал с этой пленки копию. А через десять минут у меня назначена встреча с одним человеком.

Я мстительно замолчал.

— Каким человеком? — угрюмо спросил Лерик.

— С таким, который как две капли воды похож на Кешу Черкизова из сорок четвертой квартиры. Того, что вы с Глобусом убили и ограбили.

Теперь замолчал Лерик. Когда он заговорил, голос у него был севший, как спущенное колесо.

— Сколько он тебе платит?

— Нисколько.

— Ты не должен этого делать, — сказал он убежденно. — Ни в коем случае.

— Почему?

— Ты… ты не представляешь себе, что будет, если ты это сделаешь!

— Очень даже хорошо представляю, — сказал я.

— Не делай этого! — заорал он в трубку. — Не делай! Я тебя умоляю! Я… Он был на грани истерики.

— Не надо меня умолять, — сказал я, не чувствуя в этот момент ничего, кроме гадливости. — Я звоню для того, чтобы дать тебе шанс. Беги, Лерик. Бросай все и беги. Спасайся, если можешь. У тебя есть время. Немного — но есть.

— Хорошо. — Он уже, кажется, взял себя в руки. — Хорошо. Давай поговорим, как деловые люди. Сто тысяч за кассету тебя устроит?

Я молчал.

— Полмиллиона, — сказал он. — Полмиллиона за паршивую кассету!

— Спрячься куда-нибудь, Лерик, — вздохнул я. — Заройся поглубже. Ну а кто не спрятался — я не виноват.

— Миллион! — заорал он. — Ты знаешь, у меня теперь есть эти деньги!

— Передай Ляльке, что мне очень жаль, — сказал я. — Жаль, что жизнь сложилась именно так…

— Два! — крикнул он.

Я тихонько повесил трубку и подошел к Марине.

— У нас ведь даже зубных щеток нет, — жалобно сказала она.

— Я снял все, что было на моей и на дедовской книжках. Мы имеем кучу денег, — успокоил я ее.

На площадь выехало роскошное иностранное авто и остановилось около нас. Черкизов-второй вылез из своего «вольво» и легкой походкой, без всякой палки направился к нам. Я представил ему Марину, и он галантно поцеловал ей руку. После этого мы отошли в сторонку, и я передал ему кассету.

— Вы прослушаете и все поймете, — сказал я.

— Спасибо, я сделаю это сейчас же, — ответил он. — У меня в машине есть магнитола.

Он внимательно посмотрел на меня и спросил:

— Вы уверены, что я вам ничего не должен?

— Уверен, — ответил я. — Тут, видите ли, дело принципа…

— Как хотите.

На прощание он еще раз поцеловал Марине руку, сел в свой сверкающий лимузин и отчалил.

— Кто этот очаровательный старикан? — спросила меня Марина, глядя вслед машине.

— Палач, — ответил я.

Уже в самолете, когда кругом были только белые облака и голубое небо, а все дома, деревья, люди и дела остались внизу, став маленькими и незначительными, Марина положила мне голову на плечо и сказала:

— Я тебя люблю. Неужели ты правда заплатил за меня пять миллионов?

— Черта с два! — фыркнул я. — Перед тем как пойти к Лерику, мы с твоим папа изготовили на ксероксе четыреста восемьдесят пять копий одного и того же вкладыша — по ним нельзя получить ни копейки. А настоящие я вместе с рапортом отправил в прокуратуру.

Она сняла голову с моего плеча и откинулась в кресле. Лицо у нее было непередаваемое. Боже мой, а я-то еще думал, что разбираюсь в женщинах! Вы мне не поверите — но она была разочарована!