Пришел прихрамывающий Прокопчик, принес результаты своих архивных изысканий.

— П-паспортистка — п-прелесть, б-бабушка на выданье, — объяснил он мне, выкладывая на стол пачку выписок из домовой книги Стеклянного дома. — У меня с ней сразу установились х-хорошие н-наличные отношения.

Сведения, добытые Тимой, многое наконец-то расставили по своим местам. К тому же его новая подруга была, видимо, настолько им очарована, что, как говорится, за те же деньги любезно снабдила письменные свидетельства не менее ценными устными комментариями.

Единоутробная сестра Наума Малея Маргарита Габуния, уже отчасти знакомая мне (если, конечно, подслушанный телефонный разговор можно считать за знакомство), лет двадцать назад стала женой скромного чиновника городского треста «Мосавтотехобслуживание» Бориса Федоровича Блумова, случившейся впоследствии капиталистической революцией мобилизованного и призванного на ниву торговли импортными автомобилями, а также запчастями и аксессуарами. Владелец фирмы «Авто-Мир» передвигается все время на разных машинах, меняя их, как перчатки. В Котиковом каталоге фигурирует с пометкой «тоже сволочь».

Их кузина Наталья вышла замуж за человека по фамилии Забусов. По шурпинской классификации против этой фамилии стояло слово «банк», и действительно Григорий Николаевич Забусов оказался президентом довольно известного в городе «Генерал-банка». К наследственной трехкомнатной квартире жены прикупил соседнюю «двушку», объединил их, отремонтировал и теперь проживает в роскошных пятикомнатных апартаментах, ездит на «мерседесе-600» с «джипом» охраны.

Наконец, третья из до сих пор остававшихся непроясненными, а по сути шестая (если начинать счет с Женечки Шурпиной, Верки Дадашевой и Малея) ветвь разлапистого арефьевского родового древа. Родная сестра Натальи Настасья шесть лет назад погибла в автокатастрофе, оставив вдовцом мужа Эльпина Андрея Игоревича и сиротой сына Романа, собственно и являющегося, если я правильно понял, арефьевским наследником по материнской линии. Эльпин («тот еще гусь», по определению Котика) — хозяин большого рекламного агентства, а также, по непроверенным слухам, нескольких популярных телевизионных шоу, пару лет назад женился повторно. К дому подъезжает обычно на BMW-750, ходит в сопровождении, как минимум, двух телохранителей.

Короче, тот еще контингент. Полагаю, когда Шурпин говорил о людях, с которыми менты не станут связываться, а если станут, то не справятся, он имел в виду именно эту троицу — Блумова, Забусова, Эльпина. Богатые бизнесмены, весьма уважаемые члены общества. Но, перефразируя известное высказывание, у нас пока нет других подозреваемых в убийстве, и мы будем работать с этими.

К сожалению, Малей не облегчил мне жизнь: позвонив Пирумову, он не стал ничего обсуждать по телефону, а договорился лично зайти к нему сегодня вечером. Однако и не слишком осложнил: аппаратура у меня хоть и устаревшая, но с такой простой задачей, как определение номера по количеству импульсов, справляется. А с тех пор, как в этой стране стало покупаться и продаваться решительно все, включая, например, компьютерную базу московской телефонной сети, отпала нужда обращаться за подобными справками к моим бывшим милицейским коллегам.

Лев Сергеевич Пирумов обретался все в том же Стеклянном доме. Правда, о том, кто он такой, кроме того, что «получает за то, чтоб все было по справедливости» и при этом не является арефьевским наследникам конкурентом, мне ничего известно не было. Но с мощной агентурной сетью, состоящей из таких титанов разведки, как дедушка Гарахов и бабушка-паспортистка, это дело представлялось поправимым.

Вообще с того момента, как окончательно расшифровались все оставленные мне Котиком фамилии, направлений работы стало хоть отбавляй. Но почему-то вот так же, как одинокую девушку Верку Дадашеву или парикмахера-надомника Нюму Малея, идти брать на арапа крутого банкира Забусова и шоумена Эльпина не хотелось. Интуиция подсказывала, что здесь нужны какие-то другие подходы, нежели примитивное демонстрирование ключа с дыркой: неровен час, кликнут охрану, да и отберут вещдок — иди потом сам на себя жалуйся. Поэтому, прежде чем пускаться на подобные сомнительные эксперименты, следовало отработать все остальные пути получения информации. Один их этих путей опять вел через весь город, на Каширское шоссе, в приют печали, именуемый онкоцентром. Только на этот раз я собирался туда хорошо подготовленным и экипированным, а также в компании с Прокопчиком.

План был прост и в двух словах характеризовался кратким, но емким выражением: «на живца». Живцом я поначалу хотел определить своего помощника, но он возмущенно взвыл, что тому из нас, кто будет осуществлять наблюдение со стороны, наверняка придется пощелкать камерой, а это, несомненно, его, Тимина, прерогатива:

— Р-разве у тебя есть за спиной п-пятьсот тысяч снимков? — напыщенно поинтересовался он. И я, испугавшись, что Прокопчик начнет сейчас рассказывать, как он разъездным фотографом на Северном Кавказе снимал целые школы и армейские дивизии, немедленно уступил, предложив компромисс.

На всякий случай мы приготовили сразу два комплекта бумажных номеров для моего «кадета» и его «восьмерки», которые легко наклеиваются поверх настоящих, а после того, как нужда в них отпадает, также легко отклеиваются. Когда устраиваешь подобные шутки, главное — не попасть в лапы какому-нибудь гаишнику без чувства юмора. Впрочем, в наши намерения не входило испытывать судьбу, чересчур долго катаясь по городу в таком виде.

Договорились следующим образом. Раз уж приходится переться в такую даль, я намеревался воспользоваться этим, чтобы еще кое о чем расспросить своего давешнего приятеля-эскулапа, верного ученика и последователя Гиппократа. Если перед его кабинетом снова окажется тот же белобрысый тип, что и вчера, пойду я, потому что ему мне представляться без надобности. Если же на пост сегодня заступил другой, то напуганный мною доктор может и не доложить обо мне, а просить его об этом специально, разумеется, совсем уж глупо. Тогда двинем вперед Прокопчика.

Но, выглянув осторожно из-за угла коридора, я обнаружил, что белобрысый ушан на месте. Видать, пригрелся. На этот раз, правда, газету он сменил на какой-то любовный роман в яркой обложке, но чтение не увлекло его настолько, чтобы пропустить мой приход. Едва я появился на его горизонте, как он мгновенно приспустил книжку так, чтобы можно было одновременно видеть меня и прикрывать собственное лицо. Впрочем, он зря старался, сегодня меня эта рожа мало интересовала. Даже не поворачиваясь в его сторону, я подошел к двери ординаторской и толкнул ее. Сказать, что напомаженный доктор при виде меня обрадовался, было бы преувеличением.

— Чего вам еще нужно? — вместо приветствия довольно резко поинтересовался он.

— Всего два вопроса, — ответил я, приветливо улыбаясь.

— Два? — переспросил он, морщась, как будто я уже снова выкрутил ему руку. — Говорите быстро и убирайтесь.

— Вопрос первый: как состояние нашего больного?

— Без изменений, — дернул он плечами.

— И второй. В прошлый раз вы говорили, что Арефьева держат в реанимации на аппаратах. Искусственное дыхание, искусственная почка, искусственное сердце... У нас, конечно, бесплатная медицина, но не до такой же степени... Кто все это оплачивает?

— Понятия не имею! — на этот раз его голос звучал довольно искренне. — Я всего лишь палатный врач, такие вопросы решаются выше.

Однако мне необходимо было сделать еще одно уточнение:

— Но я правильно понимаю, что подобный сервис не оказывается в вашей больнице всем подряд?

На этот раз врач просто промолчал, глядя мне в лицо, но это молчание было красноречивее прямого «да».

Выйдя в коридор, я мельком посмотрел на белобрысого. Тот сидел на стуле и усердно делал вид, что читает книжку, на самом деле глядя поверх нее на меня, как сквозь прицел. Я не сомневался, что, едва моя спина скроется за поворотом, он подскочит вслед за мной. Ну что ж, вчера, ушастый, ты меня упустил, но если сегодня тебе нужен реванш, ты его получишь.

Собственно говоря, программа-минимум была выполнена уже к тому моменту, когда я выезжал из ворот онкоцентра. Портативная рация, которую я вынул из кармана и положил рядом с собой на переднее сиденье, голосом Прокопчика радостно сообщила, что за мной, по всей видимости, следует BMW-320 темно-зеленого бутылочного цвета с двумя седоками на борту. Именно к этой машине подбежал выскочивший вслед за мной из главного входа белобрысый, поэтому Тиме, прежде чем вся наша кавалькада тронулась с места, удалось даже сделать несколько снимков. Номер «бэ-эмвушки» также был им, по его словам, «з-запротоколиро-ван», так что, в принципе, все, что мы сумеем добыть сверх того, надо будет расценивать уже как приз в суперигре.

Впрочем, для того, чтобы считать этот тайм закончившимся в нашу пользу, оставалась одна малая малость: оторваться от преследователей, по возможности оставив их с ощущением, что это произошло без всякой злонамеренности с моей стороны.

Слишком долго ездить по городу с фальшивыми номерами не хотелось, поэтому надо было предпринимать что-либо побыстрей. Развернувшись над тоннелем, я направился уже по Варшавскому шоссе в сторону жигулевского техцентра и минут через десять добрался до цели. Это была одна из огромных золотоносных жил, каких по городу развелось в последнее время тьма-тьмущая. Огораживаешь заборчиком пустырь, на котором и до тебя стояли машины, подъезжающие, например, к соседнему супермаркету, называешь его платной автостоянкой и начинаешь грести деньги даже не лопатой, а экскаваторным ковшом. Но сейчас меня волновала отнюдь не моральная сторона этого бизнеса, которым, как известно, пробавлялся еще бессмертный Остап Бендер. Я интересовался им с чисто прикладной точки зрения.

Поперек распахнутых ворот автостоянки здесь натянута довольно жиденькая ржавая цепь. Когда подъезжает очередная машина, из будочки выходит контролер, выписывает вам квитанцию с указанием времени заезда, после чего цепочка расслабленно падает на землю, пропуская обилеченный автомобиль внутрь, и тут же снова натягивается. Вот эту немудрящую процедуру я и намеревался превратить в оперативную комбинацию по ненавязчивому отрыву от хвоста.

Честно говоря, это была домашняя заготовка. Дождавшись своей очереди, я подъехал к воротам и в обмен на квитанцию протянул контролеру, немолодому красномордому дядьке в клетчатой ковбойке и сандалиях на босу ногу, деньги, которые тот с явным сожалением на опухшей, явно не похмеленной с утра физиономии не взял, просипев:

— Не положено. Отдашь на выезде.

Цепь ослабла, я заехал внутрь, в зеркальце заднего вида увидел, как она снова натянулась перед капотом следующего автомобиля, и одновременно услышал слегка искаженный помехами голос Тимы:

— Они за тобой через одну машину. Д-дерзай.

В то же мгновение я сделал неловкое движение рукой, и приготовленные для расплаты купюры вырвались у меня из ладони и полетели на асфальт. Легкий ветерок тут же подхватил их, я же, поощрительно улыбнувшись цепному дяденьке, крикнул ему:

— Повезло, отец! Возьми, разговейся!

И резво тронулся вперед, в лабиринт из машин, успев заметить в зеркальце, как багровый страж ворот, забыв о своих прямых обязанностях, скачет на корточках вокруг контролерской будки, ловя верткие бумажки, словно разбегающихся цыплят. Не знаю, сколько точно времени удалось этим выиграть, но, видимо, достаточно. Уже через минуту я был на другом конце стоянки, расплатился, был выпущен на волю, ударил по газам и услышал Прокопчика:

— П-порядок. Бегают по площадке, как к-кутята в п-поисках мамочки. Я, п-пожалуй, п-провожу их до дому.

К себе в контору я возвращался в приподнятом настроении: сегодня с утра все удавалось. У картежников это называется «масть прет», и каждый игрок знает, что главное — не останавливаться, не дать, что называется, «остыть фишке». Заехав в первый попавшийся двор, я ободрал бумажные номера и из ближайшего автомата позвонил Гарахову. Мне продолжало везти — он находился дома, знал, разумеется, Пирумова и предложил встретиться сегодня ближе к вечеру, кое-что о нем рассказать. Но нетерпение сжигало меня, я не хотел терять времени и потребовал коротко осветить вопрос по телефону. Правда, чтобы прослушать это «кое-что» даже вкратце, пришлось один за другим запихнуть в ненасытный таксофон целых три жетона. Не исключаю, что столь любимый Марленом Фридриховичем эпический жанр предполагал даже более длинный рассказ, но четвертого жетона не нашлось.

Итак, Пирумов Лев Сергеевич, адвокат. (Я вспомнил наконец, почему его фамилия казалась мне знакомой — периодически она мелькала в газетах в связи с каким-нибудь очередным громким скандалом то о защите чести и достоинства поп-звезды, то по обвинению во взятках крупного правительственного чиновника.) Если гараховские многословные высказывания о Пирумове изложить более сжато, получится следующее.

При поверхностном взгляде — бонвиван, любитель красивой и беспечной жизни. При более углубленном — трудяга, занимающийся своим ремеслом с полной отдачей. Коллекционер-дилетант, из тех, что собирают все — и поэтому ничего по-настоящему. Кулинар-любитель, способный заткнуть за пояс любого профессионала. В застолье — философствующий острослов. В быту — убежденный холостяк. Что же касается непосредственно существа интересующего меня дела, то с Глебом Саввичем Льва Сергеевича связывала обычная мужская дружба, уходящая корнями чуть ли не в их довоенное детство. Впрочем, по другой версии этих двух людей объединяло фронтовое братство, они где-то вместе воевали в Отечественную. Некоторые, правда, поговаривали, что молодой адвокат и начинающий антиквар тесно сошлись гораздо позже, уже в конце пятидесятых, и произошло это на почве коллекционирования — страсти куда более сильной, нежели детские или даже фронтовые воспоминания.

Сведения носили довольно общий и отчасти противоречивый характер, но их вполне хватало, чтобы начерно заполнить очередную пустовавшую клеточку в моей шараде. Лев Сергеевич Пирумов — близкий друг и одновременно профессиональный юрист — вполне соответствовал роли человека, которого обеспокоенному судьбой своего имущества наследодателю разумно было назначить «следить, чтоб все было по справедливости». Разумеется, ему за труды и хлопоты тоже что-то отписано, но по большому счету остальным наследникам он конкурентом не является. Из всего этого непреложно вытекало, что он может и даже должен оказаться моим естественным союзником, а значит, мне немедленно надо с ним встретиться — чем скорее, тем лучше.

Пирумов не обманул моих надежд. Правда, без всяких, впрочем, на то оснований, заглазно он представлялся мне этаким вельможей от юриспруденции с высоким лбом, бородой и величественными движениями — некий обобщенный образ изрядно подернутых паутиной памяти портретов великих русских судебных ораторов, развешенных на кафедре уголовного права. А оказался жизнерадостным пузатым здоровяком с гладко бритым, пахнущим хорошей туалетной водой лицом, которому коротко обрубленный нос с торчащими вперед ноздрями и обвислые, изборожденные морщинами щеки придавали выражение доброй, но беспородной дворняги.

Я, честно говоря, вел себя довольно нахраписто и даже беззастенчиво, настаивая на скорейшей встрече, о цели своего визита при этом высказываясь весьма туманно, стараясь заинтриговать намеками. В конце концов он уступил моему напору, хотя и сделал это с явной неохотой, причина которой стала мне ясна только потом. Когда дверь открылась, хозяин предстал передо мной, облаченный поверх домашней одежды в огромный клетчатый фартук, с поварешкой в одной руке и какой-то диковинной, необычной формы луковицей в другой, весь окутанный томительно тонкими запахами неведомых пряностей. Похоже, своим явлением я отрывал Льва Сергеевича от занятия любимым хобби.

— Заходите. Придется, вам, молодой человек, проследовать за мной на кухню, ничего другого предложить не могу, — сварливо объявил Пирумов. — Я здесь, видите ли, занят стряпней...

Но возникшее было опасение, что вызванное моим нахальным визитом раздражение наложит отпечаток на нашу беседу, очень скоро рассеялось. Адвокат оказался большим говоруном, и, в конечном счете, наличие в моем лице необходимой аудитории, надеюсь, скрасило ему неприятное впечатление от моей неприличной настырности.

— Только не говорите мне, будто это женское дело, — спустя пару минут говорил Лев Сергеевич, с отменной ловкостью шинкуя пучок петрушки. — Чушь! Зайдите в любой приличный ресторан в любой нормальной стране и в девяноста девяти случаях из ста вы увидите только повара-мужчину!

Он стоял у разделочного стола, а я сидел напротив него, с интересом оглядываясь по сторонам: все свободные от полок для утвари стены кухни были завешаны ресторанными меню — старинными и современными, на самых разных языках, из чего можно было сделать вывод, что сам Пирумов, похоже, уже провел означенный эксперимент, причем, не единожды.

— И кстати, обратите внимание, стряпчий у Даля имеет два значения: «повар, кашевар в артели» и одновременно «поверенный, ходатай по делам, законник, тот, кто ходит по судам, ведет иски и тяжбы»! Лично я вижу в этом нечто более глубокое, чем просто однокоренное происхождение этих слов, — он закончил с петрушкой и принялся маленькими кусочками нарезать нежно-розовую телятину. — Уж поверьте моему опыту: в приготовлении блюд так же, как в судебном процессе, важнее всего правильно скомбинировать, гвоздь всего — чувство меры, понимание, так сказать, совместимости элементов, будь то слово, жест, соус или пряности. Недоперчить не менее опасно, чем переперчить, а стоит упустить из виду какую-нибудь, на первый взгляд, сущую мелочь — да вот хотя бы щепотку сухого тимьяна, за которым я, между прочим, специально езжу на Черемушкинский рынок — и все, загубишь дело! Не спорьте, не спорьте, мир создан из мельчайших частиц, и этим нам как бы раз и навсегда дано понять, что пренебрежение малыми сими опасно коварнейшими последствиями!

Я и не думал спорить. Я вообще с тех пор, как вошел, не сказал ни единого слова, с восхищением наблюдая за тем, как ловко хозяин крошит овощи и коренья, чистит шампиньоны, поджаривает на покрытой тонким слоем масла маленькой сковородке муку, а потом пересыпает ее в кастрюльку, разводит бульоном, добавляет туда яичный желток, сливки, еще что-то... Наконец, когда на всех четырех конфорках плиты уже все шипело, булькало и исходило паром, Лев Сергеевич позволил себе скинуть ненадолго фартук и присесть напротив меня.

— Так я вас слушаю, юноша. Вы говорили, как будто, что дело касается Глебушки? Э... Глеба Саввича, — поправился он.

Я кивнул.

— В определенном смысле. Не столько самого, сколько наследства... которое он... оставляет... оставил... — я замялся, запутавшись в этих предательских временах, испытывая неловкость от того, что вынужден говорить все это о живом еще человеке.

Но Пирумов избавил меня от терзаний, остановив взмахом руки.

— Понятно, понятно, я в курсе. Рассказывайте по порядку.

Я рассказал. И показал. Я в последнее время уже столько раз это рассказывал и показывал, что практически заучил наизусть и мог бы выступать с этим номером на эстраде. Но Лев Сергеевич был, кажется, первым, кто поверил моей, вернее, шурпинской версии, и первым же, кто не начал истерически дергаться при виде блестящей железки с дыркой. — Плохо, — произнес он, задумчиво повертев ее в руках и вернув мне, — плохо, если вы правы. Случайно, не по этому ли поводу мне сегодня с утра звонил его племянник Нюмочка Малей?

Я сказал, что да, видимо, по этому.

— О-хо-хо, — тяжко вздохнул стряпчий и снова повторил: — Плохо. Такого поворота Глебушка не предусмотрел... Всего боялся, кроме этого...

И я наконец узнал, чего боялся Глеб Саввич Арефьев.

Во-первых, коллекционер, конечно, боялся воров. В последние годы его пытались грабить дважды. После первого раза он поставил квартиру на охрану в милиции, в результате чего во второй раз грабителями оказались сами милиционеры. Тогда он от них отказался, решив обороняться собственными силами: так, кроме решеток, на окнах появились стальные жалюзи английского производства типа тех, что устанавливают в ювелирных магазинах, а обычная стальная дверь была заменена на аналогичную тем, которые в банках закрывают проходы в хранилища и депозитарии, да не с обычными замками, а специальными магнитными, практически не поддающимися подбору отмычек. Квартира превратилась в неприступную крепость, способную пасть только под ударами артиллерии.

Но успокоение к квартиранту не пришло, ибо, во-вторых, больше, чем страхом перед грабителями, он был снедаем горькими мыслями о судьбе уникального собрания после его, собирателя, кончины. Жены и детей нет. О том, чтобы передать все какому-нибудь музею, Арефьев не мог думать без содрогания. Государство свое он не только не любил, но и вполне обоснованно ему не доверял, уровень отечественного музейного дела был коллекционеру, само собой, хорошо известен, да к тому же Глеб Саввич не сомневался, что до музея ничего и не дойдет: украдут по дороге. С годами эти мысли терзали его все сильнее, и в конце концов он пришел к решению, которое неожиданно позволило ему успокоиться самому, а заодно (как ни странно выглядит разделение этих понятий — но Лев Сергеевич выразился именно так) успокоить свою совесть.

Из семьи пришло, пусть, умноженное, в семью и вернется — примерно в этом роде решил в конце концов Арефьев. Но братья и сестры все сплошь поумирали, остались лишь племянники и племянницы, а даже в беседах с Пирумовым Глеб Саввич не указывал конкретно, кого он подразумевает под «семьей».

Вообще говоря, скрытность и повышенная мнительность во всем, что связано с накопленным им добром, и до того свойственные Арефьеву, в последние годы, по словам его друга и поверенного, перешли некую грань, за которой медицина квалифицирует их как маниакальный психоз. Так сказать, синдром Скупого рыцаря. Бывало, что он обсуждал с Пирумовым того или иного из родственников, но никогда точно не утверждалось, что кто-либо из них наверняка достоин наследства. Вполне возможно, подобные обсуждения доставляли старику особый род удовольствия, давали ощущение пусть заочной, тайной, но власти над будущим ничего не подозревающих об этом людей: этого облагодетельствую, того обделю... Но внезапно обострившаяся саркома потребовала определенности. И Глеб Саввич при виде надвигающейся вечности принял, похоже, кое-какие решения.

Дойдя до этого места, Пирумов внезапно умолк, глядя на меня в задумчивости, от чего морщинистые щеки обвисли еще больше и все его дворняжье лицо приобрело часто свойственное беспородным собакам печальное выражение.

— Ну-с, тут начинаются чужие секреты, — сообщил он. Тяжко вздохнул, в последний раз кинул на меня испытующий взгляд и вяло махнул рукой: — Да, впрочем, какие там могут быть теперь секреты... Когда все по колено в дерьме увязли... — И продолжил.

Итак, Арефьев решил что-то определенное. Для начала он вдруг взял и заказал еще одну голландского производства сейфовую дверь с магнитными замками. Лев Сергеевич честно признался мне, что принял это тогда за обострение психоза, но оказалось, что за всем стоит свой расчет. План родился, возможно, в слегка воспаленном мозгу, но Арефьев принялся ему неукоснительно следовать. Он объявил Пирумову, что среди своих близких выбрал наконец шестерых, которым предполагает оставить наследство, но с соблюдением, однако, следующих условий. Никакого завещания, ибо в этом случае в дело окажутся замешаны посторонние люди, прежде всего нотариус и его помощники, к тому же сама мысль, что придется перед этими людьми в письменном виде перечислить попредметно свою коллекцию, доводила Арефьева до нервной дрожи. Это раз. А два — ему хотелось организовать все таким образом, чтобы те из родственников, кому он не желал ничего оставлять, не смогли бы, воспользовавшись шестимесячным сроком, необходимым для вступления в наследство, нарушить его волю, чего-нибудь себе оттяпав.

— Я слышал, у него не сложились отношения с пасынком... — заметил я в паузе. — И с последней... э... дамой сердца. Люся-Катафалк, так, кажется?

— А вы неплохо подкованы, — хмыкнул в ответ Лев Сергеевич. — Однако должен заметить, что Глебушка имеет весьма переменчивый характер. И, к сожалению, он даже мне не назвал ни одного имени.

Попросив Пирумова взять на себя роль поверенного, свою последнюю волю Арефьев выразил следующим образом. Он сообщил, что перед самой отправкой в больницу пригласил наследников к себе поодиночке и вручил каждому магнитный ключ от одного из шести замков (по три в голландской двери), строго предупредив, что ради их же блага не следует никому об этом говорить.

Все вместе они соберутся в полдень на следующий день после его смерти, в присутствии адвоката откроют двери и на столе в гостиной найдут собственноручное рукописное завещание теперь уже покойного миллионера с подробным описанием, кому что полагается. Оно, конечно, не является законным с юридической точки зрения, но вся штука как раз в том, что наследники явятся все вместе, и каждый, следя за тем, чтоб ему досталась его доля, защитит таким образом права остальных. По убеждению Глеба Саввича, это было единственным способом, гарантирующим, что они не передерутся между собой.

Пирумов закончил рассказ, и мы оба замолчали, думая, видимо, об одном и том же: как сильно Арефьев ошибся.

— Погодите, — сказал я после паузы, — но ведь должны быть и другие ключи, те, которыми пользовался сам хозяин?

— Были, — подтвердил Пирумов. — По дороге в больницу он положил их в банк на депозитное хранение. Поскольку нотариального завещания нет, в случае его смерти добраться до них можно будет только по истечении шести месяцев. И то только тому, кто докажет свое право на наследство и... Кстати... — адвокат, вдруг вспомнив что-то, сам себя перебил и поднял вверх указательный палец: — Sic! Этот самый депозит... Если мне не изменяет память, Глебушка упоминал, что советовал наследникам тоже положить полученные от него ключи в подобное место. Но как мы теперь знаем, не все его послушались...

Итак, все встало на свои места. Нашли объяснение страхи Котика, истерика Верки, дергающийся край века Наума Малея, крики его сестры Маргариты. Круг замкнулся, и внутри него — все те же персонажи, обозначенные еще Шурпиным. Сумасбродный миллионер сам загнал туда себя и своих родственников, которых хотел осчастливить.

— Вы кого-нибудь уже подозреваете? — с понятным любопытством поинтересовался Пирумов.

— Всех, — вздохнул я, но честно добавил: — И пока никого конкретно.

О том, что у меня, строго говоря, до сих пор нет объективных доказательств даже того, что гибель Женьки и Котика связана со всей этой историей, что это не случайные смерти, а хладнокровные убийства, я благоразумно промолчал.

От предложения радушного хозяина отведать весьма рекомендуемое им рагу по-старофранцузски я, поблагодарив, отказался. Мне следовало поторопиться с одним делом, которое нельзя было откладывать, и, попрощавшись с гостеприимным стряпчим, я ускоренным шагом двинул в сторону Дома-где-метро. Откровенно скажу, я шел туда, совершенно не представляя, как именно запудрю Малею мозги, какие турусы на колесах разведу, чтобы он пустил меня в квартиру еще раз. Экспромт, экспромт! Раз мне сегодня везет во всем, то и это дело тоже должно выгореть. Я обязан снова побывать в гостях у Наума Яковлевича и изъять уже сыгравший свою роль «жучок». Мне не давала покоя фраза, невзначай оброненная чересчур ушлым автомобильным торговцем Блумовым — если мой микрофончик будет обнаружен, на будущее я в общении с представителями этой семейки могу потерять весьма ценное преимущество.

Гулкий, как пещера, подъезд встретил меня привычным полумраком. Пробравшись сквозь нагромождения стройматериалов, я заранее оставил надежды на лифт и сразу устремился к лестнице. Поглощенный мыслями о том, что бы такое половчей соврать визажисту, я нечувствительно оставил позади уже два лестничных марша, когда, взглянув случайно в пролет с площадки второго этажа, от неожиданности споткнулся и больно ударился лбом о чугунные перила. Прямо подо мной, на дне колодца, лежал упавший с крыши каменный Метростроевец.

Дрожь успела хорошенько пробрать до костей, прежде чем мне стало ясно, что это ерунда, помстилось, всего лишь плод взыгравшего воображения. Однако уже в следующую секунду, вглядевшись хорошенько, я понял, что не помстилось и вовсе не ерунда. Слева от шахты лифта на полу действительно лежала серая человеческая фигура, в полутьме и с испугу сперва показавшаяся мне огромной. Но, спустившись вниз и подойдя ближе, я убедился, что она вполне нормальных размеров, а на скульптуру похожа оттого, что вся залита цементным раствором, уже успевшим кое-где схватиться и подсохнуть. Неестественно вывернутая шея говорила, что передо мной труп. Легонько, одним пальцем я повернул его лицо к слабому свету, идущему из запыленного десятилетиями окна над дверью в подъезд. Это был Малей.

Свежие цементные брызги на стенах и опрокинутый покореженный металлический поддон рядом давали основания предположить, что тело упало сюда с большой высоты. Задрав голову, я посмотрел наверх и там, в сумрачной вышине, мне почудился слабый отсвет.

Рванув изо всех сил, я взлетел на последний этаж и, тяжело дыша, замер на площадке. Свет падал из распахнутой настежь квартиры парикмахера. Осторожно, едва ли не на цыпочках, я подобрался к порогу и заглянул внутрь. Никого и ничего.

Тогда я решился, шагнул в прихожую и в ужасе чуть не выпрыгнул обратно, попав в окружение каких-то перекошенных рож. Но это были всего лишь мои собственные отражения в покрывающих стены зеркалах. Еще несколько шагов, и я остановился перед полуприкрытой дверью в спальню. Давешний сладковатый сандаловый запах снова ударил мне в нос, но сейчас к нему примешивался еще какой-то другой, тяжелый и тревожный. Носком ботинка я медленно отодвинул дверь в сторону, и глазам моим предстала все та же широченная кровать, только теперь белизна сбитых простыней была изрядно подпорчена алыми подтеками. На полу головой ко мне посреди лужи густеющей крови лежал, раскинув руки, давешний пунцовогубый Севочка. На месте горла у него зияла широкая резаная рана.

Борясь с тошнотой, я отвернулся и прошел в следующую комнату. Здесь не заметно было никаких следов борьбы, вероятно, все события развернулись ближе ко входу. Единственной новой деталью интерьера оказалась стопка знакомых ярко оклеенных коробок с надписью «ZEPTER».

«Цептер». Кастрюли. Верка.

Ладно, это потом.

Отчетливо слыша, как на всю квартиру стучит мое сердце, я подобрался к журнальному столику, обернул руку платком, перевернул телефон и отцепил «жучок». После чего, больше не оборачиваясь, выбрался на площадку и спустился вниз.

Ну, вот наконец и объективное доказательство — объективней некуда. Некто методично и целенаправленно одного за другим убирает со своего пути наследников многомиллионного состояния. С чудовищной жестокостью. Не оставляя свидетелей.

Но есть и еще кое-что, не менее пугающее: надо полагать, этот же некто цинично (если здесь вообще годится это слово) прилагает немалые усилия для поддержания угасающей жизни в теле Арефьева. Потому что, пока миллионер, пусть формально, но жив, у преступника остается время. Время для новых убийств.

На первом этаже перед тем, как покинуть подъезд, я все-таки не удержался, кинул последний взгляд на серую фигуру слева от лифта и волей-неволей снова прочитал то, что еще утром казалось забавной хохмой: «Движение — это жизнь».

«Жизнь» перечеркнуто. Написано «смерть».