Женьку и Котика должны были отпевать в церкви при Крестовском кладбище, на котором потом и похоронить.

Домой я дополз только под утро, вследствие чего проснулся в одиннадцатом часу и следующие минут сорок пытался привести себя в порядок. На похоронах, вполне возможно, предстояло встретиться со многими, так сказать, фигурантами по интересующему меня делу, и хотелось иметь вид по возможности свежий и респектабельный. Но тщетно: даже после всех водных и одеколонных процедур, глянув на себя в зеркало, я пришел к малоутешительному выводу, что свежести во мне не больше, чем в свежем покойнике.

Когда я спустился в контору, Прокопчик как раз заканчивал вставлять новое оконное стекло взамен расколотого, с помощью которого меня вчера, словно последнего баклана, заманили в ловушку. С такой же легкостью вставить себе новую физиономию я не мог и поэтому в ответ на полный сочувствия взгляд помощника постарался компенсировать это обстоятельство победной реляцией:

— Зато теперь из трех основных подозреваемых у меня, кажется, определился главный!

— А это что? — Тима кивнул подбородком на начинающую уже покрываться корочкой ссадину над левым глазом. — Г-головокрушение от успехов?

Достав из сейфа сакраментальную кассету, я передал ее Прокопчику, поручив сделать с нее копию, после чего пойти в банк, арендовать ячейку депозитария и положить оригинал туда. В буквальном смысле, от греха подальше.

Подумав, я отдал ему и не менее сакраментальный магнитный ключ от арефьевских сокровищ. С той же целью.

Потом я еще некоторое время посидел за столом, бессмысленно перекладывая с места на место разные бумажки, вполне отдавая себе отчет, что просто оттягиваю момент, когда все равно придется встать и отправиться для участия во всех этих тягостных похоронных процедурах. Странно, но мне, повидавшему на своем веку столько мертвых людей, в том числе лишенных жизни самыми кровавыми и зверскими способами, всегда неуютно бывает рядом с покойником в гробу, особенно если речь идет о ком-то из родных или друзей. Зализанный, напомаженный, он кажется мне подложенной куклой, лишь отдаленно похожей на некогда близкого человека.

Но делать нечего, часы показывали половину двенадцатого, пора было двигаться. Однако уже на улице обстоятельства снова чуть не отвернули меня в сторону.

Гараж, где обычно ночует мой «опель-кадет», расположен в ряду таких же, как он, облезлых и ржавых железных коробок на задах трансформаторной будки, между мусорным контейнером и бойлерной — местечке глухом и безлюдном даже днем. Тем более удивительным было увидеть там живую душу, не имеющую к гаражам никакого отношения: навстречу мне, прижимаясь к задней стенке будки, ковылял Вениамин Козелкин из сотой квартиры.

Походка у него была, словно у помойного кота, осторожно пробирающегося по враждебному двору. А когда он приблизился, впечатление лишь усилилось: вид у Вини оказался совсем неважный, какой-то ободранный и даже истерзанный. Больше всего он походил сейчас на только что выпущенного из кутузки бомжа. Рожа у него представляла собой один большой синяк, перламутрово переливающийся всеми цветами от лилового до иссиня-черного. Один глаз совсем заплыл, а другой, багровый от множества мелких лопнувших сосудиков, испуганным кроликом выглядывал в щелку между опухшей бровью и вздувшейся, словно при флюсе, щекой.

При моем приближении жалкая косая ухмылка перекосила ему разбитые губы, и я увидел, что по крайней мере двух или трех передних зубов во рту у Вини не хватает. Следовало, видимо, констатировать, что финансовые проблемы Козелкина перешли в качественно иную стадию: кто-то из кредиторов от угроз перешел к их реализации. Так что возникшее было желание во исполнение просьбы Гарахова немедленно наехать на нашего доморощенного пирамидостроителя слегка поутихло, начав сменяться чувством отчасти жалостным, отчасти гадливым.

Но оказалось, на него и наезжать не было особой необходимости. Когда между нами осталось не больше трех-четырех шагов, он остановился и, тяжело привалившись к кирпичной стенке, заныл:

— Все знаю, все знаю, Гарахов предупредил... Квартиру продал уже, купил другую... Тут, рядом, на Масловке... однушку... Шитов переулок, дом пять, квартира шестнадцать... завтра выезжаю, сейчас иду в домоуправление выписываться. Получу окончательно деньги и сразу... и сразу...

Его, похоже, заело, как треснувшую пластинку. Что «сразу» он так и не досказал, только махнул рукой. Вообще-то мой небедный практический опыт подсказывал, что если я хочу выполнить гараховское поручение, надо, не теряя времени, брать Виню за шкирку, волочить его, пока теплый, к нему в квартиру, из которой он завтра съедет — ищи потом ветра в поле, и трясти, как грушу, до тех пор, покуда не отдаст несчастным бабулькам несчастные восемь сотен баксов. В конце концов, можно ведь не ехать в церковь к отпеванию, а на кладбище я все равно успею. Сделав грозное лицо, я уже открыл рот, и тут... Козелкинская физиономия перекривилась, поехала куда-то в разные стороны, а багровый подбитый глаз затуманился натуральной слезой. Короче, мне вдруг стало просто по-человечески жалко этого идиота.

Ладно, решил я, лежачего не бьют, никуда он не денется, найду его в крайнем случае и на Масловке, пусть живет, ему ж даже врезать сейчас больше некуда, не человек, а сплошная ссадина. Поэтому, пообещав ему на прощанье что-то суровым голосом, я отпустил Виню идти дальше своей дорогой, а сам пошел своей.

В тот момент я и представить себе не мог, какую ошибку совершаю. Скольких крайне неприятных событий удалось бы избежать, не поддайся я столь не вовремя накатившему приступу гуманизма. Впрочем, вполне возможно, и не удалось бы. История, как известно, не терпит сослагательного наклонения. Но одно теперь уже можно сказать наверняка: свой шанс сильно спрямить ту извилистую и полную разных мелких и крупных неприятностей дорогу, на которую мне только-только предстояло ступить, я упустил.

К церкви я подъехал уже в первом часу, но, как выяснилось, не опоздал: вместо траурной процедуры в храме Божьем разворачивался скандал.

— Не положено! — скрипучим казенным голосом возглашал довольно молодой на вид батюшка, аккуратным овальным личиком и круглыми очечками в тонкой металлической оправе смахивающий на Джона Леннона. Вокруг него с растерянным выражением стояли несколько человек, среди которых я узнал Льва Сергеевича Пирумова, а также еще кое-какие знакомые лица, главным образом, из Стеклянного дома.

— Не положено, — канцелярской крысой скрипел на одной ноте батюшка, помахивая при этом в воздухе какой-то бумажкой. И вдруг без всякого интонационного перехода продолжал велеречиво-наставительной скороговоркой: — Ибо никто из нас не живет для себя и никто не умирает для себя, а живем ли — для Господа живем, умираем ли — для Господа умираем, потому что живем или умираем, мы всегда Господни, принадлежим Господу.

Единым духом закончив цитату и осенив себя крестным знамением, пастырь точно таким же удивительнейшим образом, практически не переводя дыхания, вернулся на грешную канцелярскую землю:

— В справке что указано? В справке указано: отравление газом. А самоубийц отпевать не имею права. Надо мной тоже руководство есть. Утопление в воде, выпадение из окна, отравление газом...

Стоящие перед ним люди что-то пытались объяснить, что — я не мог расслышать, их голоса уже на расстоянии трех шагов терялись, уплывая под сумеречные своды церкви, в приземье оставался только резкий фальцет иерея:

— Не положено, не имею права, не положено!

Не везет Котику. При жизни, помнится, Женьке редко удавалось затащить мужа в храм. А теперь вот после смерти выставляют его отсюда вон. Я вгляделся в холодную физиономию священника: унтер Пришибеев в рясе. И после некоторого колебания (не мое это дело, ей-Богу!) протиснулся вперед, придал своему лицу максимум почтительности, на какой только был способен, дотронулся легонько до черного рукава и проговорил, для вящей убедительности понизив голос:

— Это не самоубийство, святой отец. Его убили.

Все вокруг мгновенно умолкли, я почувствовал на себе множество глаз разом. Сверкнув в полумраке, круглые окуляры тоже уставились на меня.

— Вы кто такой? Откуда знаете?

Я вздохнул. Сказавши "а", надо говорить «бэ». Готовясь к тому, что из тебя вытащат весь алфавит. Вместе с жилами.

— Можете мне поверить. Я расследую это дело.

— Вот как? — святой отец растерянно оглянулся по сторонам, словно в поисках поддержки, и стало особенно хорошо видно, как он молод, совсем еще мальчишка. Не знаю, о каком руководстве над собой он говорил — в определенном смысле его начальства на стенах и даже в росписях по потолку было предостаточно. Оно-то, видимо, и дало ему свое благословение.

— Хорошо, — согласился он, но добавил с достоинством: — Надеюсь, вы не взяли на себя грех солгать в храме.

Мне тоже хотелось на это надеяться.

Началась лития, и я все простил этому юному церковному бюрократу. Едва он запел «Боже духов и всякия плоти, смерть поправый и диавола упразднивый», думаю, не у одного меня перевернулось сердце. У батюшки оказался потрясающий, почти оперный баритон, служил он истово и одновременно артистично, совершенно чудесным образом при этом преображаясь.

В не слишком густой толпе, окружившей лавки с двумя гробами, я оказался поблизости от Пирумова. И когда священник поразительно ясным и высоким, берущим за душу голосом затянул «покой души усопших ра-аб твоих в месте све-етле, в месте зла-ачне, в месте поко-о-ойне...», с некоторым удивлением отметил, что на глазах адвоката заблестели слезы. Впрочем, утирая их украдкой кончиком платка, Лев Сергеевич перехватил, видимо, мой взгляд, усмехнулся краем губ и пробормотал:

— Стар стал, сантименты замучали... Мне ведь тоже скоро пора... туда... в место покойне... — И уже суше, по-деловому, поинтересовался: — Про Малея-то слыхали?

Я кивнул. Рассказывать о том, что не только слыхал, но и видал, не хотелось.

— Вон его сестрица Марго, — показал Пирумов глазами на стоящую неподалеку высокую дородную даму в крошечном и от этого при данных обстоятельствах неуместно кокетливом черном шифоновом платочке поверх затейливо уложенных крашеных в цвет спелой ржи волос. И вздохнул: — Если бы Нюма был религиозен, завтра пришлось бы идти в синагогу.

— А кто это с ней рядом, муж? — спросил я тихонько.

Пирумов кивнул. В Бобсе я не то, чтобы узнал, а скорее угадал того мужчину, в процессе слежки за которым черт занес меня тогда на мокрую загаженную крышу. Сейчас, правда, мне была видна главным образом его грузная фигура с агрессивно рвущимся из-под пиджачной пуговицы брюшком. Больше в церковном полумраке, усиленном клубами ладана, рассмотреть было затруднительно.

Но я решил, что глупо не ухватиться за представившуюся возможность использовать Льва Сергеевича в качестве гида для хотя бы абрисного знакомства с потенциальными наследниками арефьевских богатств. Собственно, интересовали меня двое: шоумен Эльпин и банкир Забусов. Первый присутствовал на панихиде не только с супругой, но и с сыночком. Сам глава семьи являл собой низенького, но кряжистого ширококостного мужчину с короткой бородкой, рядом с которым худенькая жена казалась девочкой-подростком. Поблизости переминался с ноги на ногу его недоросль, ростом явно пошедший в папашу, но при этом субтильного сложения.

Вторая пара также оказалась достаточно приметной: оба были долговязые, заметно возвышались над толпой, так что я не сомневался, что в дальнейшем сумею их идентифицировать, особенно самого господина Забусова, обширная плешь которого явственно поблескивала в пламени поминальных свечек. Ничьих лиц, разумеется, я разглядеть не смог, но надеялся сделать это уже на кладбище, при дневном свете.

Однако сперва у меня здесь имелось еще одно совсем личного свойства дело, которое я рассчитывал успеть сделать. Тенор батюшки уже выводил заключительное «во блаженном успении, вечный покой», клир грянул «вечную память», и я стал потихоньку пробираться к выходу. Мне нужно было навестить похороненного здесь же деда.

Когда я вышел на ступени церкви, едва-едва перевалившее зенит полуденное светило прицельно лупило в темечко, одновременно брызжа в глаза осколками множества маленьких солнц, которые дробились и сверкали на полированных крышах припаркованных у входа на кладбище автомобилей.

Подъезжая сюда, я торопился, но теперь мог без помех рассмотреть интересующие меня объекты и убедиться, что разведка доложила точно: здесь наличествовали и красавец шестисотый «мерседес» цвета морской волны, и черная, как антрацит, мощная приземистая семьсот пятидесятая BMW, и пара тяжелых «джипов» — один тоже из семейства «мерседесов», темно-шоколадный, похожий на катафалк, другой белый лакированный франт «гранд-черокки». Чуть поодаль, словно демонстрируя свою особую родовитость и аристократизм, замер серой стальной тенью угловатый «роллс-ройс». Во всех машинах окна были затемненные, но в данный момент, по причине, надо полагать, погоды многие из них частично приспустились, предоставив внимательному наблюдателю возможность заметить в глубине салонов не только водителей, но и других не слишком выпячивающих свое присутствие пассажиров. Как правило, крепких широкоплечих молодых людей, всегда чем-то похожих друг на друга — выражением глаз, что ли? Оставалось только очередной раз тяжко вздохнуть по поводу моих более чем туманных перспектив, касающихся возможности проникнуть в тайны столь хорошо охраняемых членов общества.

У деда я особенно не задержался. Визит был внеплановым, поэтому, стряхнув для порядка ладонью прошлогодние листья с цоколя и пристроив к подножию памятника четыре купленные у цветочницы перед входом гвоздики, я просто присел на лавочку, откинулся назад и бездумно запрокинул голову. Сквозь толщу густой спутанной кроны кряжистых лип и столетних дубов крошечными осколками разбитого зеркала пробивалась небесная синь, легкий ветерок, как засыпающий ребенок, еле-еле бормотал что-то, увязнув в листве. Городские звуки сюда почти не долетали, кругом были тишина и покой. Для мертвых вечный, для живых хотя бы временный.

Место светле, место покойне.

Неожиданно явилась мысль, что ведь, случись чего, хоронить меня будут именно здесь, больше негде. Вот прямо тут, в двух шагах от скамеечки, на которой я сейчас сижу. Но глубже осмыслить и прочувствовать это философическое открытие я не сумел. Потому что сквозь заросли бузины и орешника, не слишком плотной стеной отделяющие мою скамеечку от остального мира, увидел, как траурная процессия, пройдя кладбищенские ворота, двигается в противоположную от меня сторону.

Поднявшись, я самонадеянно прикинул, что, чем возвращаться ко входу и потом догонять, лучше попытаться спрямить дорогу через кладбище. И, разумеется, заблудился. Это место последнего успокоения в течение двух последних столетий застраивалось, видимо, не по плану, а как Бог клал на душу, и дорожки здесь крутились и вертелись в разные стороны под самыми неожиданными углами, то и дело заканчиваясь тупиками, так что минут через пять я в полной мере начал ощущать себя запущенной в лабиринт лабораторной крысой.

Впрочем, когда меня уже начало охватывать отчаяние, и всерьез подумывалось, не ломануть ли напрямик через ограды и заросли кустарника, я вышел наконец на нужную дорожку и оказался у цели, правда, в последний момент.

Погребальная процедура близилась к завершению. На крышки гробов с глухим стуком летели символические комья земли, и наступал тот тягостный этап, когда все слова сказаны, последние долги отданы, а за дело берутся красномордые могильщики. Всем прочим делать больше нечего, но и уходить пока не положено. Остается молча стоять, наблюдая за спорой работой отполированных частым употреблением лопат.

Я тоже, как и все, стоял молча, наблюдая, однако, не только и даже не столько за тем, как растут холмики рыжей глины на могилах двух моих друзей. Возможно, это говорит о моей душевной тупости, но мысли мои были устремлены уже на совсем другие объекты. Стоя во втором ряду за спинами прощающихся, я исподволь всматривался в тех, кто мог оказаться убийцей.

У Арефьевых здесь было целое свое маленькое кладбище. Сперва слева направо и как бы из глубины веков шли похожие на маленькие часовенки резные черномраморные монументы с потемневшими выбитыми надписями. «Потомственный почетный гражданинъ Кондрать Саввичъ Арефьев, скончался генваря 17 числа 1876 года, жития его было 69 летъ». «Московский купец Петръ Саввичъ Арефьев, 1842-1907, память его 18 шня и Марiя Прохоровна Арефьева, в девичестве Оконишникова, ск. в 1911 году, память ея 20 шля». С приближением к нашей эпохе надгробья мельчали, имен на них становилось с каждым разом больше, и заканчивалась вся эта история явно сооруженной с дальновидным прицелом на будущее широкой шершавой гранитной плитой унылого серого цвета, где фамилии и даты жизни уже почти наезжали друг на друга в таком количестве, будто самолет упал. А дальше рядком помешались живые.

Широкобедрая и большегрудая мадам Блумова, она же Марго, со скорбно поджатыми губами таращила оловянные глаза на крупной лошадиной физиономии. Ее Бобс стоял рядом, с трудом сцепив пальцы на неохватном животе и опустив очи долу, предоставив окружающим любоваться своей макушкой с редкими зализанными волосенками. Впрочем, насколько можно было разглядеть, лицо у него было не намного более выразительным, смазанное и тоже как будто зализанное.

Рядом с ними, обессиленно прислонясь к стволу березы, с опухшими заплаканными глазами примостилась Верка. На ней была черная шляпка с короткой вуалькой и черный же узкий обтягивающий костюм из юбки с жакетом, позволивший мне (последний раз я видел ее в каком-то несусветном хламидоподобном свитере) сделать вывод, что стройности фигуры она не растеряла.

Следом помещалось семейство Забусовых в полном составе: сухопарый муж, у которого отмеченная мною еще во время панихиды обширная лысина органически переходила в безбровое нездорово-желтое лицо с практически лишенными ресниц веками, образуя как бы одну сплошную плешь, костлявая жена, раскрашенная, точно вождь апачей, и два высоченных телохранителя, или, как их по-новомодному называют, бодигарда, в солнцезащитных очках.

Мне пришлось переступить на несколько шагов в сторону, чтобы ствол толстенного, как колонна Большого театра, вяза перестал закрывать обзор, после чего моим глазам предстал наконец и рекламно-телевизионный магнат Эльпин, который стоял, опираясь на выставленную вперед элегантную полированную трость черного дерева с серебряным набалдашником. При свете мне удалось рассмотреть, что, кроме воинственно оттопыренной бородки, у него есть еще и аккуратно перетянутая резинкой косичка на затылке, а его супруга, женщина крошечная, почти миниатюрная, увешана таким количеством золотых украшений с бриллиантами, что непонятно, как бедняжка выдерживает эту тяжесть. За спинами семейства шоумена медленным локатором поворачивал туда-сюда голову тяжелый и видно, что под пиджаком бугристый, как придорожный валун, собственный телохранитель. А еще дальше, на третьем плане, терся альпийский щенячьего обличья сынок, в котором я, к своему немалому изумлению, узнал давешнего Рому из фоторепортажа Прокопчика, того самого прыщавого мальчика с белой прядью на лбу, что в нашем дворе, согласно Тиминому докладу, подвизается на ниве распространения наркотиков.

Это последнее маленькое открытие, безусловно, представляло интерес, оставалось только придумать, можно ли его использовать в том основном деле, которым я занимаюсь, и если можно, то как именно. В остальном же приходилось констатировать, что встреча лицом к лицу с тремя, еще покойным Котиком определенными в качестве подозреваемых господами, никакими новыми достижениями меня не обогатила. Сколько я в эти лица ни всматривался, явных следов каиновой печати на них не обнаруживалось. Все они с приличествующим обстоятельствам скорбно-постным выражением терпеливо дожидались конца процедуры, который неумолимо приближался.

Могильщики принялись рубить длинные стебли пунцовых гвоздик, белоснежных хризантем и нежно-зеленых калл. От их отточенных, как бритва, сверкающих на солнце лопат разлетались, купаясь в окружающей листве, веселые яркие зайчики. Один из таких зайчиков заставил меня прищурить глаз, а когда я снова открыл его, то увидел, что игривый солнечный лучик переместился уже на метр левее, приплясывая по стволу исполинского вяза.

И неожиданно странное, еще неосознанное, но очень острое тревожное чувство посетило меня. Я не мог понять его причины, хмурился, стараясь сообразить, что же так насторожило меня, как вдруг, похолодев, догадался. Это случилось, когда могильщики отложили лопаты и принялись укладывать цветы на свежие могилы. А странный, розоватого оттенка зайчик остался.

К тому моменту, как я все понял, он сместился еще на полметра и коснулся края серой надгробной плиты, медленно, но неумолимо двигаясь в ту сторону, где компактной группой толпились Блумовы, Верка, Забусовы и Эльпины. Последнее, что я увидел перед тем, как прыгнул вперед, были приоткрытый в напряжении рот и перекошенное лицо одного из банкирских охранников.

Пожалуй, он среагировал даже раньше меня — это и стоило ему жизни.

Я рванулся в общем-то на голом инстинкте, широко, словно при игре в горелки, расставив руки и стремясь свалить с ног ближайшего одного, а лучше двух или трех человек, телохранитель же действовал, как учили, как положено по инструкции. Я летел, краем глаза фиксируя его движения: вот он сует ладонь под пиджак, разворачивается правым плечом навстречу опасности и делает шаг вперед, пытаясь загородить охраняемый объект. Все дальнейшее происходило не последовательно, а как бы в одно и то же мгновение.

Ближе всех ко мне стояла мадам Блумова, и, возможно, при других обстоятельствах было бы забавно наблюдать, как эта здоровенная тетя, так и не успев ничего понять, валится с ног все с тем же плотно приклеенным скорбно-надутым выражением на лице. Бодигард выхватил из-под мышки пистолет, но поднять его и прицелиться уже не смог: пуля попала ему в переносицу, развалив темные очки, половинки которых разлетелись в разные стороны.

Его самого откинуло назад, и он свалил с ног сразу двоих: банкиршу и эльпинского сыночка. Одновременно с этим тяжеловесная Марго, падая, спиной ударила мужа по ногам, и Бобс в свою очередь рухнул, сперва боднув головой в бок Верку, а затем плечом толкнув под руку Эльпина, который тоже не устоял и, зацепив хрупкую жену рукой с тростью, врезался головой в живот долговязому Забусову. Люди летели наземь, как костяшки домино, и поэтому следующая пуля ушла «в молоко» — только рванули по сторонам щепки от вяза.

В это же время эльпинский валунообразный охранник, припав на одно колено, начал с грохотом палить куда-то в сторону кладбищенской стены, но недолго. Третья пуля угодила ему в плечо, он глухо ойкнул, выронил оружие и завертелся на пятке, судорожно пытаясь зажать фонтаном брызжущую кровь. А я, лежа животом на свежем могильном холмике, прямо перед собой увидел выпущенный им «макаров», схватил его, перекатился несколько раз по земле и, только оказавшись под прикрытием одного из мраморных надгробий, вскочил на ноги и рванул что было мочи.

Это был бег с барьерами в полном смысле слова.

Я перескакивал через чугунные ограды, спотыкался о вросшие в землю могильные плиты, продирался сквозь заросли кустарника — и все это не снижая взятого темпа. И не выпуская зажатого в правой руке «Макарова». И очень надеясь не потерять выбранного направления — к стене, за которой, очевидно, засел снайпер, но не лобовой атакой, а в обход, забирая правее, рассчитывая обойти его с фланга.

Впрочем, уже через пару-тройку секунд я получил весьма убедительное подтверждение, что двигаюсь верным путем: пули принялись свистеть вокруг моей головы. Не вызывало сомнений, что дело приходится иметь с профессионалом. Для него не остались незамеченными предпринятые мною маневры, он правильно оценил мои намерения и перенес огонь на меня. Но в охоте на несущегося по кустам зайца лазерный прицел уже, скорее, помеха, чем преимущество. Я же пригибал голову, даже, кажется, прижимал уши, ныряя среди деревьев, крестов и надгробий. И в конце концов добился своего: миновал зону обстрела, выскочил к невысокой кладбищенской ограде и, тяжело дыша, привалился к ней.

Наступил самый неприятный момент.

Я был по эту сторону бетонного забора, он — по ту. Если я попробую перебраться, то окажусь у него на прицеле. Если потеряю время, он уйдет. Почувствовав, что колебания чересчур затягиваются, я выбрал паллиативный вариант: с «Макаровым» наизготовку, прижимаясь спиной к ограде, медленно двинулся вдоль нее к той точке, откуда стрелял снайпер. И шагов через десять был за осторожность вознагражден, у самой земли обнаружив в обветшавшей бетонной стене внушительный пролом с торчащими кусками ржавой арматуры.

В принципе, дилемма сохранялась: выставив наружу голову, можно остаться без головы, не выставив — остаться с носом. Я снова попытался выбрать среднеарифметическое и для начала высунул в дырку нос. Ничего не произошло, прежде всего потому, что с противоположной стороны кладбищенская ограда вся оказалась заросшей бурьяном. Осмелев, я продвинулся вперед, руками аккуратно раздвинул заросли, и теперь мне предстала облезлая пустошь, на противоположном краю которой возвышались ряды то ли складов, то ли гаражей — с позиции почти на уровне земли разглядеть точней было трудно.

Осторожно, боясь спугнуть противника, я повернул голову влево и обнаружил, что спугивать больше некого: буквально в паре метров от меня на пыльной утоптанной земле валялась снайперская винтовка «грендел» калибра 7,62 с глушителем и лазерным прицелом. Рядом у кладбищенской ограды возвышался рукотворный помост, сооруженный из доски, положенной на два больших деревянных ящика. В настоящее время уже пустой, разумеется. Пока я с той стороны забора терзался страхами и сомнениями, стрелок не колеблясь принял решение ретироваться и теперь находился под защитой каменных строений на противоположном краю открытого всем ветрам (и пулям) пространства. Вновь предоставив мне выбор: подняться во весь рост и пойти через пустырь в психическую атаку либо признать наконец свое поражение. Но на сей раз, как ни было обидно и досадно, я сделал его без всяких колебаний: признал поражение.

И только много позже, уже в спокойной обстановке пытаясь разложить происшедшее по полочкам, я обнаружил, что мне никак не удается отделаться от еще одной, прямо скажем, не слишком гуманистической, но от этого не менее досадливой мыслишки.

Если бы киллер не промазал, у меня было бы одним подозреваемым меньше.