Медвежий бор
Не было еще на моей памяти такого случая, чтобы весна торопилась прийти на нашу речку Пойму. В других местах посмотришь — уж и поля наполовину почернели, и ручьи у косогоров звенят, а близ речки все еще саженный снег лежит и веской даже не пахнет. Можно подумать, что не успевает она заглянуть сразу во все углы, оставляет Пойму на последнюю очередь.
Зато уж, придя на реку, весна не дремлет. В два — три дня справляется она со снегом, рушит санные дороги, в каждой низине разливает широкие озера. Еще недавно угрюмый лес наполняется треском льдин, шумом воды, птичьим гомоном.
Этих дней охотники ждут, как самого большого праздника. Стоит лишь затоковать первому косачу — и все они, будто по условному сигналу, устремляются в перелески, начиная стрельбу из разнокалиберных ружей. Заставить охотника сидеть в это время дома может только тяжелая болезнь.
Вот почему я очень удивился, когда, возвращаясь однажды с тетеревиного тока, увидел возле сторожки лесника, Егора Савельича Колосова. Он без особого рвения ворошил железными вилами кучу навоза на огороде, часто бросая работу, чтобы прислушаться к дружному бормотанью косачей. А когда издали донесся выстрел, старик с завистью воскликнул:
— Опять Ванька Суслов выпалил! Это его шомполка так бухает, уж я знаю. За утро — седьмой раз!
— Что ж ты, Савельич, не на току? — поинтересовался я.
Лесник выпрямился во весь свой огромный рост и, тяжело вздохнув, неохотно ответил:
— Вишь, парники надумала делать…
Мне все стало понятно, и, желая как-нибудь выразить сочувствие старику, я тоже вздохнул и неодобрительно покачал головой.
Дело было в том, что Егор Савельич находился в полном подчинении у своей жены Домны, щуплой сварливой бабы с крутым характером. Мужа она держала в ежовых рукавицах, и еще не было случая, чтобы он осмелился нарушить ее волю. Но на этот раз старик, видимо, решил взбунтоваться. Сойдя с кучи навоза, он оживленно зашептал:
— Если хочешь, забегай сегодня вечером ко мне… Свожу я тебя в Медвежий бор, на глухарей! Самые тока у них сейчас…
— А как тетка Домна? — нерешительно спросил я. — Ругать ведь будет.
— Пущай!.. — храбро ответил Савельич. — Придешь?
— Приду.
— Вот и хорошо. А Домна… покричит, да и перестанет.
На закате солнца я был в избушке лесника. Старик меня уже ожидал, и едва я переступил через порог, он торопливо начал одеваться.
— Куда это? — насторожилась Домна.
— Глухариного мясца добыть, — ответил Егор Савельич, думая заинтересовать этим жену.
Но тетке Домне были известны все нехитрые уловки мужа, и слова о мясе не произвели на нее никакого впечатления.
— Знаю твою добычу! — заворчала она, все повышая голос. — Только рвешь одёжу да проводишь время!..
— А в прошлый раз… — осмелился было вставить словечко Егор Савельич, но этим лишь испортил все дело.
Тетка Домна, грохнув о пол ухватом и побагровев, закричала:
— Что в прошлый раз?! Пропадал где-то круглые сутки, а домой одного паршивого тетеревенка приволок! А дома по хозяйству все на меня… хоть разорвись на части! И сегодня: работу бросил чуть не с полдня, да завтра до обеда пробездельничаешь. Когда же у меня парники будут? Лодырь!..
Егор Савельич, схватив ружье и сунув за пазуху краюшку хлеба, выскочил за дверь. Я поспешил за ним.
Шагая по узкой, извилистой тропинке к позолоченному заходящим солнцем лесу, мы молчали. Пахло землей, прошлогодними травами, тающим снегом. Изредка под сапогами шуршали сухие листья, хлюпала вода. Где-то впереди, сперва сбивчиво, неуверенно, потом все более входя в азарт, затоковал косач.
И было в этих несложных звуках столько страсти и молодой силы, что даже Егор Савельич расправил плечи, словно сбрасывая с них незримую тяжесть.
Тропинка завела нас в лес и там потерялась среди высоких кочек и грязных сугробов. В мокром зернистом снегу ноги проваливались до самой земли, и ямки тотчас же наполнялись холодной, свинцовой водой. Путь то и дело преграждали розовые от зари лужицы, уже начавшие покрываться тонкой ледяной коркой.
Стало темнеть, когда мы поднялись на обширную возвышенность. Впереди показались могучие сосны, уходящие вершинами в небо. Это и был Медвежий бор, знаменитый во всей округе своими глухарями, черникой и белыми грибами. Но если сюда изредка и забредали охотники на глухарей, то ягоды и грибы обычно пропадали даром. Очень редкие женщины отваживались заглядывать в бор. Причиной этому был страх перед медведями, будто бы встречающимися здесь чуть не за каждой сосной. И хоть мужчины утверждали, что медведей в бору не больше, чем в любых других лесных угодьях у Поймы, ягодницы все-таки упорно избегали этого места. Поэтому в любое время года здесь царили тишь и безлюдье.
Стараясь не шуметь, мы углубились в бор и, когда погасла заря, остановились у дерева, с корнями вывороченного бурей.
— Садись! — шепнул Егор Савельич. — Теперь наше дело — слушать.
Я опустился на толстый ствол, лесник осмотрелся по сторонам и сел рядом со мной. Над шапкой старика долго раскачивалась задетая им тонкая веточка, с тихим шорохом выпрямлялся примятый сапогами мох, и эти еле уловимые звуки лишь подчеркивали висящую над бором глубокую тишину.
Не знаю, сколько времени мы так просидели, но мне помнится, что в лесу стало совсем темно, когда Егор Савельич, слегка повернув ко мне голову, прошептал:
— Скоро…
И, словно в ответ, где-то совсем близко раздался сильный шум крыльев большой птицы. Внезапно все умолкло, и я невольно подумал: уж не было ли это обманом напряженного слуха? Но тут лесник спокойно начал счет:
— Один…
И загнул мизинец.
Снова наступила тишина. Из глубины леса донесся отдаленный шум: это тронулась вниз по речке верховодка. Над полянкой неслышно пролетела сова и, мелькнув на сумеречном небе, скрылась в темноте. Потом разом, только в разных местах, на деревья взлетели еще три птицы. Одна из них села почти над нашими головами, и я боялся шелохнуться, чтобы она меня не заметила. Только лесник, казалось не обращая ни на что внимания, продолжал загибать пальцы:
— Два, три, четыре…
Досчитав до двенадцати, он разжал пальцы и, закинув за плечо ружье, поднялся. Мы бесшумно отошли в сторону почти на километр, и лишь там старик, захлебываясь от радостного волнения, проговорил:
— Ну, завтра только успевай разворачиваться!
В густом ельнике, на сухом склоне, мы развели костер, и Егор Савельич, подкидывая в огонь ветки, начал бесконечные охотничьи рассказы. Многие из них я уже слышал раньше, но сейчас описание различных эпизодов претерпело такие коренные изменения, что стало совершенно неузнаваемым. И потому, когда лесник закончил одну из историй, я осторожно произнес:
— Помнится мне, Савельич, что ты уже рассказывал об этом. Только тогда ты говорил, будто волка перепугала до смерти лиса, а не заяц.
— В самом деле? — удивился старик. — Что-то не помню… История с зайцем настоящая: мой дед своими глазами видел. Ну, а если уж зайчишка такое сотворил, то почему бы не сделать этого и лисице? Могло быть… даже наверняка было, только я про то сейчас запамятовал…
И тут я совершенно серьезно подумал, что Егор Савельич прав. Действительно, уж если случилось одно, казалось бы, невероятное происшествие, то почему бы не случиться и второму, не менее необычному событию? И стоит ли ломать голову над тем, чтобы вспомнить все подробности того или иного почти фантастического случая, если гораздо проще, а главное — интереснее, внести в рассказ какую-то долю своего домысла? Кто знает, может быть, именно этим и привлекают нас охотничьи рассказы у костра…
Слушая лесника, я, прислонясь спиной к толстой ели, смотрел вверх, где плясали крупные искры и клубился голубой дым. Потом все спуталось, исчезло, голос старика стал доноситься будто из глубокого колодца, а затем умолк совершенно. Когда же я очнулся, Егор Савельич стоял, склонясь надо мной, и легонько теребил за рукав полушубка.
— Пойдем! — услышал я сдержанный шепот и машинально поднялся на ноги.
В лесу было по-прежнему темно, лишь на востоке едва намечалась узенькая светлая полоска.
— Ты ступай прямо, я возьму левее, — сказал лесник и бесшумно исчез между деревьями.
Стараясь не сбиться с пути, спотыкаясь о кочки и валежник, я вышел к окраине бора и остановился. Где-то совсем близко должна была находиться сваленная бурей сосна, на которой мы вчера сидели.
Стоял глухой, предрассветный час. Только с речки доносился чуть слышный, ровный шум воды. Где-то треснула льдина, и этот неожиданный звук заставил меня вздрогнуть.
Потом среди кустов вполголоса тенькнула синица, но тотчас же умолкла. В бору опять разлилась настороженная тишина.
И вдруг впереди, за соснами, в тишину вплелось что-то новое, необычное, словно кто-то легонько постукивал двумя сухими палочками:
— Тэ-кэ, тэ-кэ, тэ-кэ…
И — оборвалось…
Это была песня, волнующая песня весны!
Пальцы впились в холодный ствол ружья, глухо застучало сердце. Тонко, по-комариному зазвенело в ушах. Я слышал, как невидимая птица расправила свои большие крылья, уронив на снег чешуйку сосновой коры.
Прошла минута, может быть, двадцать. Я стоял неподвижно, боясь вспугнуть глухаря неосторожным движением. И когда пальцы левой руки начали коченеть от холодного металла, песня зазвучала снова. Теперь глухарь пел громко и уверенно:
— Тэкэ-тэкэ-тэкэ! Скирк… Скирк…
Напружинив мускулы, я прыгнул вперед, на мгновение приостановился, снова прыгнул. Гибкая ветка сорвала с головы шапку, я хотел ее быстро поднять, но глухарь умолк, и мне пришлось застыть в случайной, страшно неудобной позе. К счастью, птица скоро запела опять, и я, прыгая через валежник и кочки, бросился дальше.
И вот глухарь пел уже совсем близко. Мне даже казалось, что я слышу, как он чертит по суку концами распущенных маховых перьев. Я долго всматривался в густую крону стройной сосны, пока не заметил, как среди веток на посветлевшем небе шевельнулось что-то большое, черное. И я понял: это был глухарь!
Выждав, когда птица начнет петь, я выстрелил. На один миг воцарилась тишина, потом глухарь, бессильно раскинув крылья, рухнул на землю. Вслед за ним на мокрый снег мягко упало несколько срубленных дробью веточек, простучала по сучьям сухая шишка, и все опять замерло.
Я подошел к птице. Глухарь лежал на усеянной сосновыми иглами проталине, откинув назад большую голову. Когти растопыренной лапы судорожно впились в землю, в открытых глазах застыли отблески весенней зари…
Подняв добычу, я закинул ее за плечо, и, не знаю почему, мне стало грустно. Поодаль затоковал другой глухарь, но идти к нему уже не хотелось. Постояв под сосной, я медленно направился к месту нашей ночевки.
Егор Савельич возвратился после восхода солнца. Бросив на землю двух глухарей, он устало сел возле костра и, протягивая к огню озябшие пальцы, восхищенно проговорил:
— Давно я так не охотился!
Попив чаю, мы двинулись к дому. И по мере того как приближались к сторожке, старик все более горбился и мрачнел. Я понимал причину и по опыту знал, что пытаться его сейчас развеселить — бесполезное дело.
Еще издали мы увидели, что тетка Домна копается на огороде. Заметив нас, она взялась за работу с подчеркнутым усердием.
— Чего ее вынесло в этакую рань? — пробормотал Савельич. — Дня разве мало? Видно, хочет показать, что ей приходится работать от темна до темна, а муж только по лесу разгуливает…
Лесник перелез через изгородь и, подойдя к жене, положил на грядку добычу. Это страшно оскорбило тетку Домну. Она молча отшвырнула глухарей вилами и, даже не взглянув на оторопевшего мужа, ушла в избу, громко хлопнув дверью. Егор Савельич постоял, почесал в затылке, потом поднял глухарей и тяжело вздохнул:
— Ничего!..
Прощаясь со мной, лесник, с опаской поглядывая на дверь, сказал:
— Приходи послезавтра…
— А тетка Домна? — поежился я.
Егор Савельич еще раз почесал в затылке и повторил:
— Ничего!..
Медвежатники
Есть у меня фотография: у берлоги стоит, поднявшись на дыбы и растопырив страшные свои лапы, громадный медведь, а перед ним, в каких-нибудь пяти- шагах, спокойно вскидывает ружье охотник. Он прицеливается настолько хладнокровно и уверенно, что кажется, будто перед ним не разъяренный зверь, а набитое соломой чучело.
Товарищи, которым я показал однажды снимок, в один голос заявили: «Фототрюк! В жизни так не бывает. У охотника лицо совсем каменное. Хотели бы мы видеть этого молодца на настоящей охоте!»
Я ничего не ответил. Уж кому, как не мне, было известно, что здесь кусок подлинной жизни, что ганинскому промысловику Илье Семибратову, добывшему за свой век более семидесяти медведей, совершенно чужды хвастовство и рисовка!..
И мне снова вспомнилась история снимка.
Это было в марте. Приехав в деревню Ганину по делам, я задержался в правлении артели до позднего вечера, и председатель колхоза уговорил меня заночевать. Девочка-рассыльная отвела меня в просторный дом, где, по ее словам, всегда останавливались «городские уполномоченные», сказала что-то хозяйке и исчезла.
Я начал раздеваться, и в это время из горницы вышел сухощавый человек с аккуратно подстриженной серебристой бородкой и живыми, глубоко запрятанными глазами. Он был в войлочных туфлях на босу ногу, в одной нижней рубашке; на шее у него висело длинное мохнатое полотенце. День был субботний, и глава семейства, как видно, только что вышел из бани.
Здороваясь, хозяин крепко тряхнул мою руку и сразу же предложил:
— Давайте-ка в баньку. С дороги это первое дело. Пару там сегодня — не продохнуть!
От бани я не отказался и через несколько минут уже парился в обществе двух шустрых мальчуганов. Это были очень разговорчивые ребята, и от них я узнал, что случай привел меня в дом знаменитого медвежатника Ильи Парамоновича Семибратова, рассказы о котором мне приходилось слышать раньше.
По правде говоря, я с трудом поверил ребятишкам. О Семибратове у меня сложилось представление, как о мрачном, нелюдимом богатыре, который по силе, может быть, не уступит медведю. А на самом деле знаменитый охотник ничем не отличался от других колхозников…
После бани мы пили с Ильей Парамоновичем чай, и тут созданный мной ранее образ угрюмого зверобоя погиб безвозвратно. Семибратов оказался очень словоохотливым человеком. За какой-нибудь час он рассказал множество «медвежьих» историй. И странное дело: он как бы сознательно отыскивал смешные стороны в самых трагических положениях. Это никак не вязалось с обычной манерой большинства зверовых охотников, любящих, наоборот, подчеркнуть, а иной раз и намеренно сгустить темные краски.
— Все ваши медведи какие-то шутники, — заметил я. — Можно подумать, что охота на них совершенно безопасна…
— Э, нет! — живо перебил Илья Парамонович. — Такого вывода делать не надо. Промысел наш очень опасен. Но идти на медведя как на самоубийство нельзя — всегда нужно помнить, что человек сильнее любого зверя. А будешь думать про сорванные черепа и прочие страхи — пиши заранее «пропал»…
Илья Парамонович вдруг рассмеялся, и в глазах у него засверкали озорные огоньки.
— Шутники эти косолапые, как есть шутники! — сказал он. — Ведь вот какой случай был у меня прошлым летом… Поставил я капкан — тяжелый самодельный капкан. Ну и, понятно, цепью к бревну приковал. Если приковать к дереву, мишка сгоряча цепь оборвет, а бревно он тянет и тянет, пока из сил не выбьется… Так вот, попался в этот капкан медведь. Ходил, ходил по лесу с бревном и решил от него избавиться. Вышел к реке, взобрался на утес. На острове, против утеса, рыбак в ту пору сидел. Увидел он зверя — затаился… А медведь схватил бревно — и бух в воду! Тони, мол, постылое! Бревно, конечно, полетело вниз и косолапого за собой потащило. Побарахтался мишка, да и утонул…
Мы проговорили до самой полуночи. Давно уже спала вся семья, а Илья Парамонович вспоминал всё новые и новые случаи…
Рано утром к Семибратову неожиданно нагрянули гости: из города приехали племянник-инженер и его жена-радиотехник. В доме поднялась веселая суета.
Считая себя лишним при этой семейной встрече, я собрался было уезжать, но Илья Парамонович категорически заявил, что до завтрака никуда не отпустит, и мне пришлось подчиниться.
Едва семья уселась за стол, как в дом вошел запыхавшийся мальчуган. Наспех обметя с валенок снег, он скороговоркой сообщил:
— Нашел я, дяденька, берлогу! Совсем близко, у Марьиного ключа. Бегал за рябчиками и чуть в нее с лыжами не провалился…
— Берло-огу?.. — протянул Семибратов, и мне показалось, что он радостно вздрогнул. — А ты не ошибся?
— Я не маленький! — обиделся мальчуган. — Знаю, какие берлоги бывают…
— То-то же!.. — усмехнулся Илья Парамонович. — Накорми-ка его, мать, блинами.
— Ты уж хоть сегодня не вздумай туда идти! — забеспокоилась жена. — Ради гостей…
Илья Парамонович не ответил. Он сразу стал молчаливее и строже. Уйдя в себя, хозяин, казалось, не слышал веселого разговора за столом.
Но вот завтрак кончился. Илья Парамонович шепнул что-то жене, и я слышал, как она с укоризной проговорила:
— Все-таки пойдешь?..
— Пойду! — твердо ответил Семибратов.
Неторопливо переодевшись в ватные брюки и телогрейку, он пристегнул к поясу кинжал, вложил в патронташ несколько новых патронов, снял со стены и заботливо вытер тряпкой ружье.
— Возьмите меня с собой, Илья Парамонович, — обратился я к охотнику. — Не помешаю…
— Ну что ж, пойдем, коль есть желание, — равнодушно отозвался Семибратов.
Через полчаса мы шагали за деревней. Илья Парамонович шел молча, и мне казалось, что его кто-то подменил: быстрый в движениях и сосредоточенный, он напоминал теперь бойца перед сражением.
Когда мы вошли в тайгу, охотник вдруг сказал:
— Хитер косолапый — залег возле самой деревни! А я ищу берлоги за тридцать-сорок километров… — И после паузы заговорил снова: — Странная это вещь — берлога. Будто магнитом к себе тянет… Пока я не знаю ничего о медведе, живу, как и все люди: работаю в колхозе, сплю, ем, веселюсь… Стоит только услышать про берлогу — сразу сам не свой становлюсь: не идут на ум ни работа, ни еда, ни сон. И будто все время кто-то подталкивает: «Иди! Иди!..» Добуду зверя — опять нормальным человеком становлюсь.
Я вспомнил, что нечто подобное слышал от одного инструктора-парашютиста. Он тоже уверял, что если не сделает в известное время прыжка, то теряет душевный покой и становится раздражительным. Очевидно, опасные профессии имеют особую притягательную силу, свой «магнит»…
До берлоги оказалось и в самом деле очень близко. Едва скрылись за деревьями крыши домов, как Илья Парамонович взял на сворки собак и, отдав мне поводки, исчез в подлеске.
В тайге стало тихо. Где-то барабанил на сухой вершине дятел. Изредка с ветки срывался ком снега, мягко шлепался вниз, и тогда сидящие неподвижно лайки настороженно поднимали острые уши.
Семибратов появился совсем не с той стороны, откуда я его ожидал.
— Пойдем, — шепнул он и, сняв с плеча ружье, бесшумно заскользил вперед.
На маленькой полянке Илья Парамонович знаком заставил меня остановиться, а сам продвинулся на несколько шагов вперед. Потом он сошел с лыж, начал тихо притаптывать снег. И тут я увидел берлогу.
Медведь устроился под большим старым выворотнем. Берлогу можно было обнаружить только по небольшому отверстию — «челу», обильно опушенному инеем. Иней покрывал и маленькую елочку, склонившуюся над берлогой.
Притоптав снег, охотник махнул рукой. Это значило, что я должен был спустить собак. Лайки давно уже, глухо повизгивая, рвались вперед, и я еле сдерживал их.
Освобожденные от сворок, собаки бросились к берлоге. Лес наполнился азартным лаем. Мельком я заметил, что в кустах шарахнулся испуганный заяц и, очумело перескочив через полянку, метнулся в ельник.
Медведь не заставил себя ждать. Окруженный тучей снежной пыли, он мгновенно вырос у выворотня и, став на дыбы, растопырил передние лапы с длинными кривыми когтями.
Ни один мускул не дрогнул на лице Семибратова. Словно каменный, стоял он все в той же выжидательной позе, чуть-чуть наклонясь вперед.
Зверь шагнул к охотнику. В это время собаки вцепились медведю сзади в «штаны», и он раздраженно повернул голову, намереваясь отмахнуться от надоедливых лаек.
Это был как раз тот миг, которого выжидал охотник. Вскинув ружье, он выстрелил. Пораженный в ухо зверь, глухо рявкнув, тяжело осел на снег…
Все произошло так быстро, что я, стоя с фотоаппаратом, успел сделать только один снимок.
С минуту Семибратов стоял на прежнем месте, держа ружье наготове и глядя на яростно теребящих медведя собак. Потом, спуская левый курок, сказал спокойным голосом:
— Теперь можно закурить, — и полез в карман за трубкой…
К полудню медведь был привезен в деревню. И пока снимали шкуру и разделывали тушу, Илья Парамонович смешил всех забавными охотничьими анекдотами. К нему снова вернулось его обычное шутливое настроение.
…Спустя несколько лет мне вновь довелось быть в Ганиной. Я зашел в просторный дом Семибратова. Илья Парамонович был на работе, и меня встретила его жена Прасковья Афанасьевна.
В доме все было так же, как и в первый мой приезд. По-прежнему дожелта выскобленные полы были застелены знакомыми мне полосатыми половиками, на стенах висели всё те же репродукции с картин Левитана, в горнице мерно тикали старинные часы. Только на ковре над кроватью я заметил новое: вместо изрядно потрепанного куркового тульского ружья теперь висела новенькая ижевская бескурковка.
— Сменил все-таки Парамонович свою тулку, — показал я на ковер. — А говорил, что не расстанется с нею до смерти!
— Так оно чуть и не получилось! — вздохнула Прасковья Афанасьевна. — Смерть за плечами у Ильи стояла…
И старушка стала рассказывать, как погибал и спасся Илья Парамонович:
— Нынешней зимой было. Приходит как-то к нам Костя Быстров и говорит Илье: «Отыскал берлогу, а где она — не скажу, если меня с собой не возьмешь. Надоело за белками бегать, хочу медвежатником стать…» Вы не знаете его, Костю-то? Щупленький такой парнишка, семнадцать лет ему. Секретарь комсомольский… Засмеялся Илья и отвечает: «Ладно, пойдем, только с уговором: стрелять буду я, а ты смотри и ни в чем не мешай». Ну и пошли… Привел Костя к берлоге и, как уговорились, в сторонке стал. Спустили собак. Лают они, из себя выходят, а зверь сидит в берлоге — и ни гу-гу… Говорит тогда Илья Косте: «Возьми-ка шест, ткни в чело». Костя и ткнул… Вылетел тут медведь, будто молния, и на четвереньках — к Илье… Выстрелил он два раза — зверь еще пуще взревел, на дыбы встал. Хотел Илья патроны переменить, да не успел: медведь всей пастью в стволы вцепился… Испугайся в это время Костя, пришел бы обоим охотникам конец. А он не трусом оказался! Пока зверь жевал ствол, Костя прыгнул ему под брюхо и всадил против сердца кинжал по рукоятку… На этом все и кончилось. Не успел медведь никого даже царапнуть, только концы стволов обкусал… — Прасковья Афанасьевна улыбнулась и закончила: — Ружье это изуродованное Илья Косте подарил: «На, говорит, храни, как оно есть. Помни, что с первой охоты стал ты настоящим медвежатником!..»
Илья Парамонович пришел домой на закате солнца. Все такой же живой и шумливый, он еще с порога начал рассказывать, как он только что поспорил по телефону с каким-то районным работником. Дело было в том, что на днях должен был состояться районный слет лучших охотников, и в Ганиной сегодня получили список приглашенных. Кости Быстрова в этом списке не значилось, и Илья Парамонович заявил, что если не пригласят Костю, то не поедет и он, Семибратов.
— Об этом пареньке скоро слава по всей тайге пойдет! — шумел старик. — Не было еще у нас медвежатника с такой хваткой!
— Трудно судить по одной охоте… — заметил я осторожно.
— Почему — по одной? — удивился Илья Парамонович. — Он уже шесть зверей взял!
Семибратов помолчал и тихо, словно по секрету, сообщил:
— Ведь я ему три свои берлоги отдал. Верю в него. Ловкий парень, бесстрашный, настоящий сибиряк! Скоро в армию пойдет, пусть пока проходит закалку…
Сидя на стуле против окна, я видел, как ребятишки играли среди улицы в городки. Маленький мальчуган в красной майке палку за палкой бросал в «пушку», а она, окутанная пылью, все стояла на месте.
— Дай-ка я ударю, — сказал проходивший мимо смуглый юноша с комсомольским значком на пиджаке.
Мальчуган торопливо протянул ему последнюю палку и отошел в сторону. Юноша, не прицеливаясь, как бы нехотя, метнул. «Пушка» с треском разлетелась во все стороны.
— Вот он, Костя Быстров, — показал на юношу Илья Парамонович. — Будущий знаменитый медвежатник!
А Костя как ни в чем не бывало уже шел своей дорогой дальше. Стройный и гибкий, он неторопливо шагал по зеленой улице, провожаемый восторженными взглядами ребятишек.
Зимней ночью
Раньше в Сибири морозы злее были. Как сейчас помню: выйдешь, бывало, утром во двор — дыханье перехватывает. Плюнешь — слюна ледяшкой падает на снег. На забор глянешь — воробьи рядком сидят, а пугани — не летят, замерзли…
Старики говорят, что климат у нас мягче становится. Мне тоже так кажется. Давно уж я мерзлых воробьев не видывал. Да что там воробьи! На прошлой неделе разворошил в лесу гнилой пень, а под корой паук шевелится. Это в декабре-то месяце! И вспомнилось тут мне, как лет тридцать назад в это же время чуть не замерз я на лесной дороге.
В ту зиму появилось у нас много волков. По деревням от них стон стоял. Как утро, так и слышишь: у того овцу зарезали, там гусей утащили, а где и корове брюхо распороли… Терпели, терпели мужики, да и решили ополчиться на обидчиков: задумали облаву устроить. Мне поручили с соседней деревней, Михайловной, об этом договориться.
С попутной подводой доехал я до Михайлович, собрал там охотников, и недолго думая порешили мы в первое же воскресенье в поход на волков двинуться.
Домой я отправился еще рано да по пути зашел на заимкук деду Матвею. Славный был старик, этот Матвей! Круглый год жил он на своей заимке, держал пасеку и занимался охотой. И кто бы к нему ни заявился, не отпускал он без того, чтобы не угостить медовухой, не напоить чаем с пышными шаньгами.
Так было и на этот раз. Заглянул я к нему на полчасика обогреться, а за чаем да охотничьими разговорами не заметил, как и время пролетело.
Стал я собираться домой, а дед и говорит:
— Ночуй у меня, Петруха. Что за нужда ночью идти! Мороз шибко лютый, да и волки теперь по дорогам бродят. Как бы чего не получилось…
За день я сильно устал, а в избе было так тепло и уютно, что, по правде говоря, выходить на мороз не хотелось. И не помяни старик про волков, я, пожалуй, заночевал бы на заимке. Но мне было двадцать лет, и я хотел показать, что не боюсь ничего на свете. Если же остаться — кто знает, не подумает ли дед Матвей, что я струсил! И потому я ответил:
— Волков бояться — в лес не ходить.
— Это так, — согласился дед. Потом кивнул головой на мою собаку и добавил: — Защитник у тебя надежный.
Старик правду сказал: на своего Пирата я мог надеяться. Это был сильный, смелый пес, ростом с годовалого теленка. Эвенк, который подарил мне его щенком, сказывал, будто бы отец Пирата — дикий волк. И это, по-видимому, было верно, потому что Пират не мог лаять. Зато выл он совсем по-волчьи. Да и всем своим видом, дикими, хищными повадками он скорее напоминал волка, чем собаку. Привязан ко мне Пират был страстно, и за это я его особенно ценил.
Итак, распрощался я с дедом и двинулся домой.
Не знаю, сколько в ту ночь было градусов ниже нуля, но думаю, что не меньше полсотни. На небе полная луна стояла, да только не видно ее было сквозь морозный туман. Снег под унтами не скрипел, а звенел. С гулом трещала заледенелая земля, словно ее рвали динамитом.
Дорога пролегала через лес. Это была окраина тайги, наполовину вырубленная на дрова и постройки. Кое-где по сторонам дороги виднелись ровные поляны, стояли засыпанные снегом стога сена. Часто встречались осиновые рощицы — колки; из них пушистыми комьями выкатывались зайцы.
Как только скрылась за поворотом заимка, Пират мой куда-то запропал. Я даже не заметил — убежал он вперед по дороге или свернул в сторону.
Время перевалило за полночь, а пройти мне оставалось еще добрых пять верст. Такое расстояние для таежника — пустяк, но дорога уж больно плохая была. Намела пурга везде сугробы, заровняла санные следы. Снег от мороза сделался сухим, рассыпчатым, словно песок. Шагаешь, а ноги чуть не до земли тонут.
Жарко мне от ходьбы стало, даже спина вспотела. А из-под воротника пар так и клубился облаком.
Сбавил я шаг, снял рукавицы, в карман за кисетом потянулся. Вдруг слышу: шорох в кустах. Оглянулся — волк! На загривке шерсть топорщится, в глазах зеленые огоньки блестят…
Сдернул я с плеча ружье, вскинул — и между глаз дуплетом… Выстрела не слышал. Помню лишь вескую отдачу, пороховой дым, раскаты эха… Дальше все спуталось. Из мглы на меня бросился второй волк. Я выхватил новые патроны, но вложить в стволы не успел. Зверь был рядом!
И как я оказался на ели — совсем ума не приложу.
Добрался до крепких сучьев, обнял дерево руками, перевел дух. Потом глянул вниз. Вижу: на снегу ружье валяется, рукавицы, а рядом сидит… волк.
Меня такой оборот не очень испугал. Посидит, думаю, да и уйдет. Это у рыси повадка — караулить добычу, а у волка терпения не хватает.
Устроился на сучьях поудобнее, жду. Зверь тоже потоптался на месте, повел носом по воздуху и затих.
А мороз все крепче жмет. По тайге ровно стрельба идет: деревья трещат. Синяя мгла совсем загустилась — в десятке шагов ничего не видать.
Сколько времени прошло с тех пор, как залез я на елку, не знаю, а только стало мне ясно, что до утра не высидеть. Перво-наперво окоченели без рукавиц пальцы, а потом холод пополз в унты, в рукава, за воротник… Я уж и так и этак закутываюсь в полушубок — ничего не помогает. Чувствую: еще час — и скачусь наземь, словно мерзлый воробей с забора.
А волк сидит, как истукан, даже не шелохнется… Достал я из кармана спички и ну зажигать их и вниз бросать. Авось, думаю, испугается, отбежит подальше, а я тем временем спущусь за ружьем. Да не тут-то было — зверь и ухом не повел.
Вспомнил я тут про Пирата. Вот тебе и защитник! Удрал домой, оставил хозяина в беде.
Рассердился я, бросил вниз пустую коробку и грожу своему караульному кулаком:
— Ружье бы достать… Ужо пронял бы я тебя пулей!
Без всякой мысли я это сказал, но слово одно в голову запало: достать! Единственный выход. Только как это сделать? Думал, думал — и решил попытаться.
Ружье лежало под самой елкой. От нижних сучьев до него было метров пять. Если связать шарф и опояску — вполне хватит. Но какой крючок привязать к этой бечеве, чтобы подцепить ружье за ремень?
Обшарил все карманы — ничего не нашел. Пришлось выламывать крюк из сучьев.
Долго я ладил свою «удочку». Пальцы побелели, стали как деревянные — не гнутся, да и только! А тут еще в сон потянуло. Так и хочется бросить все и закрыть глаза хоть на десяток минут. Знаю: поддаться — значит конец. Креплюсь из последних сил…
И вот «удочка» готова. Спустился я на нижние сучья, привязал свободный конец к ели, а крюк бросил на снег. Потом тихо потянул к себе, и… ружье «поймалось»!
Поднял я двустволку вверх, заложил патроны, и от радости будто теплей стало. Глянул на волка и говорю этак ласково:
— Досиделся, голубчик? Сейчас угощу!
Взвожу курок, а зверь — что за чудо! — хвостом виляет! Смахнул я с ресниц иней, присмотрелся:
— Пират!.. — и кубарем с елки.
Прыгнул ко мне пес, лижет лицо, руки, рычит от радости. А я целую его в морду, смеюсь и ругаю…
Одумался маленько, вспомнил про зверя. Неужели, думаю, сдуру по Пирату стрелял? Пошел в кусты. Нет! Первый-то самый настоящий волк был. Там он и лежал, где настигла пуля. Закоченел, будто кочерыжка. Да и немудрено: не зря говорю я, что раньше-то в Сибири морозы покруче были!
В пургу
Про сибирскую пургу много рассказов ходит. Всякое говорят. А чаще всего приходится слышать, что, если, дескать, она в пути застигнет — пропал человек.
Я всю жизнь в Сибири прожил, всего повидал. И надо сказать прямо: хоть и зла пурга и страшна, да человек ее всегда пересилить может, коль в панику не впадет.
В тайге с пургой бороться легче — тише она тут бывает. В тундре — там другое: как разбушуется ветер, как поднимутся на воздух снежные тучи, совсем пропадает свет, и теряется человек, словно песчинка в море.
В тундре я не жил, а бывать приходилось. Еще с отцом промышлять песца ездил. И один раз в такую пургу попал, что на всю жизнь она мне запомнилась.
В ноябре было. Нагрузили мы двое нарт капканами, впрягли ездовых собак и направились в тундру. В пути были долго, но доехали благополучно. Остановились в чуме у знакомого ненца и занялись промыслом.
Песец — хитрый зверь! Капканы на него умело настораживать надо. Чуть неладно поставишь — сразу поймет, что кроется тут опасность, и далеко это место обойдет. И чтобы работа впустую не пропала, подолгу с каждым капканом возиться приходится. А их — сотни. Ну, и ездили мы с отцом все время по тундре, а после пурги так и по три — четыре дня кряду в чуме не ночевали.
Правда, так в начале промысла было. Потом-то мы додумались: зачем вместе ездить? Поодиночке куда сподручнее.
И вот направились мы однажды осматривать капканы, каждый в свою сторону. Махнули друг другу рукавицами и разъехались.
Закутался я потеплее в оленью доху, крикнул на собак — и только кустики по сторонам замелькали.
Чум скоро из виду скрылся, и такое одиночество меня сразу охватило, словно во всем мире остался один я да мои собаки. Куда ни глянешь — снег, бескрайная равнина. Ни звука, ни движения… Только и слышно, как снег под полозьями поскрипывает да невесть отчего тявкнет иной раз собака. Изредка полыхнет в небе северное сияние, вспыхнет, заискрится снег, и снова сомкнется вокруг полярная ночь… Кричи — никто не услышит, умирай — никто не увидит. Тундра!..
Однако долго раздумывать было некогда. Добрался я до капканов. И тут оказалась уйма работы: где приманка сорвана, где насторожку проверить потребовалось, а где и песец попался. Хлопот — хоть отбавляй, не заметил, как и время прошло.
Осмотрел последний капкан, остановил упряжку. Уложил поудобнее добычу, оглянулся вокруг и тут лишь заметил, что погода стала меняться. Пропали звезды, начал потягивать ветер. По тундре, меж скрюченных кустиков, снежные струйки потекли.
«Будет пурга», — сообразил я и, крикнув на собак, помчался к чуму.
Знал я, что трудно уйти от пурги, но собак все же гнал из последних сил. Хотел, пока было тихо, проехать как можно больше. И пролетел немало, перевалил, пожалуй, за половину пути. А дальше…
Дальше началось такое, что даже сейчас жутко вспоминать.
Навстречу рванул бешеный ветер, снег на воздух взметнул. Темь кругом наступила — в двух шагах ничего не видно. С нарт меня сбросило, захлестнуло… Ну, думаю, пропал!
Поднялся на ноги, стал искать упряжку — ее и след простыл: убежали собаки.
А пурга не на шутку разгулялась. Упал я на снег, а подняться не могу — ветер не дает. Чувствую, как перекатывается через меня снег, заваливает со всех сторон.
Нет, думаю, лежать тут не приходится, надо к чуму двигаться!
Пополз.
Трудно сказать, сколько я времени двигался вперед. Наверно, долго, потому что много было на моем пути остановок. Выбьюсь из сил — полежу, отдохну — и дальше… А потом потерял рукавицы: сперва одну, затем другую. Без рукавиц как поползешь? Руки обморозить можно.
Решил переждать пургу. Поднял воротник, закутался в доху, лег. И хоть старался не уснуть, а все-таки, кажется, задремал. Очнулся под снегом. Занесло меня толстым слоем, заровняло…
Хотел я сперва наружу вылезть, а потом передумал. К чему? Здесь-то было теплее и спокойнее. Поворочался с боку на бок — под снегом пустое пространство образовалось, вроде пещеры. Полежал, полежал, да и опять уснул.
Долго мне пришлось лежать в своей берлоге. Устроился совсем по-домашнему. Примял снег поглубже — садиться можно стало. Вверх дыру пробил, чтобы воздух свежий попадал. Правда, заносило ее, очищать все время приходилось, да делать-то мне было нечего…
С квартирой я устроился ладно, а вот с пищей дело скверно обстояло. Завалялся в кармане сухарик, так на много часов пришлось его растянуть. Съел последние крошки — совсем ничего не осталось, хоть снег ешь.
Чувствую — слабеть начал. Чтобы время скорей проходило, спать старался. А только и сна уж не было… Одной надеждой жил, что пурга скоро перестанет.
И дождался. Проснулся как-то, пробил дыру — снег сверху не сыплется. Выглянул вверх — звезды сверкают. Кончилась пурга! Вылез из-под снега, оглянулся. Тишина… Воздух не шелохнется, небо чистое, северное сияние полыхает. Даже не верится, что час назад пурга бушевала.
И вдруг — бывают же такие истории! — увидел я в стороне свой чум. Шагов сто всего до него и было…
Как явился домой, как меня встретили — про это уж говорить не буду! Сами понимаете, какая была радость!
А под снегом, оказывается, просидел я без малого трое суток.
Подо льдом
Чего только не случается с нашим братом-промысловиком! Иной раз в такое положение попадешь, что не знаешь, как из него выйти. И если не выручит смекалка, погиб человек.
Со мной тоже был такой случай. Совсем на краю гибели стоял, но не растерялся — и остался жив.
У каждого зверолова имеется в тайге свой «путик». Это линия, по которой настораживаются капканы и разные самоловы. Тянется она иногда до трех десятков километров.
Есть путик и у меня. Начинается он близ нашей деревни, зигзагами идет по тайге и кончается в далекой глуши.
Собрался я как-то осмотреть самоловы. Было это в морозный день. Градусник ниже сорока показывал. Думалось мне, что, когда солнышко поднимется, теплее станет. А только оно до самого вечера так и не пробилось сквозь льдистую мглу.
Несколько дней перед этим я не бывал на путике, и потому много дел там оказалось: где приманка сорвана, где ловушки захлопнулись, а в некоторых местах снег так затвердел, что пришлось капканы заново устанавливать.
Пока добрался до конца путика — совсем стемнело. И решил я назад идти не по своему следу, а самым коротким путем: через хребет к ближней деревне и уже оттуда по торной дороге — домой.
Вышел из тайги, обогнул последний перелесок — впереди огоньки засверкали. И так мне захотелось скорее попасть в теплую избу, что невольно прибавил шагу, хотя от усталости еле ноги волочил.
В километре от деревни пруд был. Через него я и направился к дороге.
На открытом месте еще холоднее показалось: тянул навстречу ветер, да такой резкий, что до костей пробирал.
Поднял я воротник, втянул голову в плечи и шагаю, не глядя под ноги. Вышел на середину пруда, и тут…
Что дальше произошло — мне в тот миг совсем непонятно было. Под ногами что-то качнулось, хрустнуло, и… я полетел в пропасть.
Очнулся по колено в липкой грязи. Вокруг кромешная тьма, только над головой беловато-серое пятно виднеется.
Много времени прошло, пока я понял, что попал под лед. Но почему пруд оказался вдруг без воды?
И так и этак думал я, пока не вспомнил, что колхоз не стал чинить осенью мельничную плотину: переносилась у них мельница на другую речку. И вот не выдержала заброшенная плотина до весны, прососала ее вода и ушла. А провалился я, по-видимому, в прорубь, где женщины белье полоскали. Затянуло ее тонким льдом, замело снегом, и получилась западня…
Однако долго размышлять не приходилось. Рукавицы и валенки промокли насквозь, руки и ноги совсем окоченели. Надо было выбираться из западни, пока не замерз. Но как? До края проруби я даже кончиками пальцев достать не мог.
Тут мне в голову пришло, что раз воды в пруду нет — должен лед осесть, потрескаться. Осталось только разыскать большую щель и через нее на поверхность вылезть.
Сделал в одну сторону несколько шагов — угодил в яму с водой. Пошел в другую сторону — жидкая, непролазная грязь, чуть не до пояса. Может, и была где-нибудь твердая отмель, да как ее в темноте разыщешь? И уходить-то далеко опасно: запутаешься, пропадешь…
Вернулся к проруби, стал. Слышу, в деревне петухи пропели: значит, полночь. Люди давно спят, и никому из них даже не приснится, что за огородами человек в беду попал. И так горько на душе сделалось, хоть реви благим матом…
А стужа до самых костей пробирает. Ноги ниже колен словно деревянные стали, и пальцы на руках не сгибаются. Одежда заледенела, чуть повернешься — гремит, будто железная.
Чувствую: до утра не выдержать…
Начал я подпрыгивать да приседать, чтобы хоть немного согреться. Для этого пришлось отойти от проруби в сторону: ил под ней уже замерз, и такими комьями, что никак на них нельзя было стоять.
В это время и мелькнула у меня спасительная мысль: ведь из мокрого ила на морозе можно любую гору сложить! А мне, чтобы выбраться из-подо льда, нужен бугорок высотой не больше метра.
Взялся я за работу. Ногами, прикладом сгребаю грязь в одну кучу, под прорубь. И едва успеваю разровнять ее тонким слоем, как она тут же замерзает.
Дело пошло быстро. Слой за слоем накладывал я на свой холмик, пока не поднялся он чуть не до пояса.
И вот встал я на него, вцепился руками за край проруби и выбрался на лед.
Как добрел до деревни — помню плохо. Спотыкался, падал, полз… Помню, как ввалился в первую избу, поднял там переполох… А дальше ничего не знаю.
Пришел в себя утром, в постели. Вижу: у кровати женщина сидит, ноги мне какой-то мазью растирает.
— Целы? — спрашиваю.
— Целы! — говорит. — Дня через два хоть опять в тайгу. Только под лед больше нырять не советую.
Рассмеялись мы оба. И так мне радостно стало, словно второй раз на свет родился.
А в тайгу я и в самом деле скоро пошел. Правда, не через два дня, как говорила женщина: ошиблась она малость. Да это и неудивительно — ведь она не врач была, а простая колхозница.
Филя-следопыт
Шел я однажды в деревню Ганину вместе с охотником из соседнего колхоза Филей Мухиным. Это был могучий детина с крупными, решительными чертами лица, словно высеченный из цельной глыбы гранита. О его силе и отваге ходили легенды. Рассказывали, что во время войны, будучи разведчиком, Филя проник однажды в тыл врага и похитил из штаба фашистского полковника, но, не рассчитав силы, так крепко стукнул гитлеровца кулаком по голове, что тот надолго потерял сознание. Тогда Мухин взвалил восьмипудового «языка» на плечи и несколько километров тащил его на себе…
Мухин не любил многословия и выражал свои мысли короткими, предельно сжатыми фразами. «У нашего Фили каждое слово на вес золота, — посмеивались колхозники. — Уж если скажет, как отрубит».
Почему в деревне называли Мухина уменьшительным именем, неизвестно. А звали его так все: и старики, и молодежь, и дети. Филя к этому привык и не обижался.
По каким делам шел Мухин в Ганину, не знаю. На мой вопрос он ответил только одним словом:
— Надо.
Я не приставал к нему с расспросами, и мы долгое время пробирались среди обгорелого колодника молча. Только когда тропинка завела нас в лес, Филя несколько оживился. Зорко вглядываясь в хвойную чащу, он сказал:
— Скучное это время — лето.
— Почему? — удивился я.
— Охотиться нельзя, — пояснил Мухин. — Промысел только с осени начинается.
Мы шли по широкой, густо заросшей пихтачом пади. Где-то в стороне звенел ручей. Пахло прелым валежником и нагретой солнцем хвоей.
Филя шагал неторопливо, но размашисто. Его не задерживали ни нагромождения бурелома, ни цепкие заросли шиповника, и, чтобы не отстать от него, я вынужден был временами почти бежать. Мухин тогда оглядывался и добродушно посмеивался: «Неловок же ты в тайге!» Но шагу не сбавлял.
Вдруг Филя остановился и начал рассматривать что-то на земле. Подойдя ближе, я увидел еле заметную черточку поперек тропы. Можно было подумать, что кто-то слегка царапнул мягкую почву концом заостренной палки.
Низко согнувшись, Мухин прошел в сторону от тропы и, возвратясь, уверенно заявил:
— Волк проплелся с капканом. Цепь оборвал. Час тому назад.
Такой вывод меня удивил. Откуда все это стало известно Филе? Мало ли кто мог оставить черточку на земле!
— Гляди, — показал мне следопыт на свежий лист, сорванный кем-то с малинового куста. — Капкан зацепился за куст и сорвал этот листок. Лежит на самом солнцепеке, а не завял. Значит, не больше часа с того времени прошло.
— А почему вы думаете, что волк оборвал цепь?
— Потому что капкан приковывается цепью к колодине, а ее зверь за собой не волочил. Колодина оставила бы не черточку, а целую борозду.
— Но в капкан мог попасть и какой-нибудь другой зверь: медведь, рысь… — продолжал я возражать уже с единственной целью — полнее узнать все такие понятные для следопыта приметы. — На земле отпечатка лап не видно.
— Мог, конечно, и другой, — согласился Филя. А только медведя здесь мало, а рыси и совсем не встречается. Скорее всего волк: много их развелось. В Ганинском колхозе специальное звено волчатников выделено — три человека. Надо думать, что это их капкан.
Мухин помолчал и добавил:
— Придется нам проведать этого зверя. Он где-нибудь недалеко.
И, не спрашивая моего согласия, Филя нырнул под густые пихтовые ветки. Мне не оставалось ничего другого, как последовать за ним.
Теперь Мухин шел медленно, стараясь не шуметь. Мне казалось, что он ориентировался не столько по следам, кое-где оставленным капканом, сколько по наиболее вероятным лазам зверя.
Скоро мы вышли к ручью. Тут Филя на минутку задержался и молча показал пальцем на песок: на берегу отчетливо выделялись отпечатки волчьих лап. Один из них, на мокром иле, еще не успел наполниться водой, и это подтверждало предположение Фили, что зверь прошел совсем недавно.
Перепрыгнув через ручей, хищник углубился в заросли ельника. Мухин, с усмешкой покачав головой, прошептал:
— Глупый какой-то… с капканом полез в такую чащобу! Наверняка где-нибудь зацепился и стоит, как на привязи.
В ельнике следы волка потерялись. Мы сделали несколько кругов, но ни малейших признаков близкого присутствия зверя не обнаружили.
Филя в раздумье остановился. Наморщив лоб, он, казалось, решал какую-то сложную задачу.
В это время в стороне, на высокой лиственнице, показалась белка. Она спускалась с вершины, легко перепрыгивая с ветки на ветку.
Вдруг белка испуганно цокнула и снова метнулась вверх. Среди веток мелькнул ее рыжий хвост, и проворный зверек исчез в дупле.
— Там волк! — еле слышно выдохнул Мухин. — Больше белке пугаться некого.
Он поднял с земли обломок сухой валежины и, жестом приказав мне остаться на месте, бесшумно двинулся вперед.
Филя исчез, и вокруг воцарилась тишина; только монотонно звенели тучи комаров. Потом у лиственницы послышался глухой удар, звякнуло железо, и минуту спустя раздался громкий голос Мухина:
— Готово!
Я побежал к охотнику. Он был спокоен, как всегда. На земле лежал убитый волк; его крепко держал за заднюю лапу тяжелый зубчатый капкан с оборванной цепью, застрявший между двух елочек. Сняв с лапы волка капкан, Филя показал на выбитые на дугах буквы: «СТ».
— Ганинского колхоза, — произнес он удовлетворенно. — «Свободный труд» их артель называется. Они на каждом своем капкане такую метку ставят.
Мы сели под лиственницей, и комары, словно только этого и ожидавшие, тучами накинулись на нас со всех сторон. Филя сердито плюнул и снова поднялся на ноги.
— Пойдем, — сказал он. — Летом в тайге не посидишь…
Я вспомнил слова Мухина, что лето — «скучное время» года, и подумал: уж не из-за этой ли скуки по своему любимому делу пошел он с одним кинжалом на волка? Но Филя, словно угадав мои мысли, проговорил:
— Самые это вредные твари — волки. Каждому нашему колхозу они тысячные убытки приносят. Кто уничтожит хоть одного такого хищника, доброе дело для людей сделает. Нынешней зимой ворвался один волк к нам на ферму — тридцать девять овец зарезал… Вот и считай, какой вред колхозу принес!
Взмахивая на ходу кинжалом, охотник через каждые десять шагов ловко срезал с деревьев длинные полоски коры, чтобы разыскать потом дорогу к добыче. Выведя затески до тропы, он по-прежнему размашисто зашагал вперед.
Остаток пути Филя молчал, словно израсходовал свою дневную норму слов. И только когда мы вышли на широкую улицу Ганиной, он в раздумье промолвил:
— Совсем позабыл, в каком доме Кеша Винокуров живет…
Свернув к домику с голубыми ставнями, он постучал в окно.
Оказалось, что волчатник Винокуров жил именно здесь, но дома была одна его жена.
— Заходите, — приветливо пригласила хозяйка. — Кеша через полчасика приедет обедать.
— Спасибо, нет времени, — отказался от приглашения Мухин. — Передайте ему, что волка я вашего докончил. В Еловом ложку, шагов сто от тропы налево. Затески сделаны. Пусть поторопится снять шкуру, а то испортится на жаре.
И Филя, кивнув, пошел по своим делам в правление колхоза…
Вечером я видел, как Винокуров нес из тайги волчью шкуру. За ним бежали ребятишки и наперебой спрашивали:
— Дяденька, а почему тот охотник не взял шкуру себе? Ведь волка-то убил он!
— Как бы вам, детки, сказать… — замялся Кеша. — Честный он человек, общественный…
Впоследствии я узнал, что ганинские колхозники очень настойчиво предлагали Мухину взять шкуру, принадлежавшую ему по охотничьим законам. Но Филя от шкуры категорически отказался, как всегда кратко заявив:
— Не за что брать. Один раз только дубиной стукнул!
Волк
1
За деревней Борки, на речке Светлой, стояла колхозная мельница. Она была километрах в двух от деревни, и мельник Егор Иванович Прутовых, чтобы не тратить времени на ходьбу, часто ночевал в мельничной сторожке. В такие дни он обычно отпускал сторожа домой, а сам оставался со своей собакой Жулькой, которая так здесь прижилась, что в деревне летом почти не бывала.
Во время одной из таких ночевок Егор Иванович услышал на рассвете выстрелы за речкой, в лесу. Кто-то выстрелил подряд раз пять, и эхо долго перекатывалось над лесом.
Мельник удивился. Стоял июнь, охота в это время запрещена. По другим же делам колхозники старались теперь в лес не ходить: комары заедали… Разве кто-либо выследил медведя?
Недоумение Егора Ивановича рассеялось часа через два, когда из леса на плотину вышли лучшие в деревне охотники — братья Федотовы, Михаил и Василий. Они несли на длинной палке связанную за лапы убитую волчицу, рядом с нею болталось трое волчат. К палке же была привязана котомка, в которой шевелилось что-то живое.
Охотники положили свою ношу на землю возле сторожки, и Михаил, устало опускаясь на завалинку и вытаскивая из кармана кисет, коротко сказал:
— Всю разбойничью семью взяли. Жаль только — матерый волк успел уйти…
Тут в котомке кто-то тихо, тоненько заскулил.
— Ожил, звереныш! — засмеялся Василий и, развязав котомку, вытащил из нее волчонка.
Он был еще совсем маленький и, видимо, никак не мог понять, что с ним произошло. Левое ухо у него оказалось отрубленным, и по мордочке струйкой стекала кровь.
— Это — пулей, — пояснил Василий. — Когда мы убили в логове волчицу, начали ее детенышей стрелять. В этого не попали, пуля только ухо отрубила. А он упал, как мертвый. Стали добычу собирать, видим — живехонек. Ну мы и решили принести его домой живым…
В это время волчонок, увидев свою мать, прижался к ее животу, зарылся в шерсть.
Егору Ивановичу стало жаль волчонка.
— Отдайте его мне! — попросил он охотников.
— Бери, — согласился старший из них, Михаил. — Но что ты будешь делать с ним? Сдохнет…
— А я его отдам на воспитание Жульке. У нее щенки такого же возраста.
— Не примет… Волк и собака — вечные враги.
— Попробуем.
Когда волчонка принесли в конуру к Жульке и положили между щенками, она долго его обнюхивала, потом, вильнув хвостом, начала облизывать.
А проголодавшийся волчонок жадно припал к соску собаки и, вздрагивая, стал сосать…
— Приняла! — удивленно воскликнул Михаил.
— Теперь будет жить, — сказал Василий. — Да только, думается мне, напрасно все это. Волк останется волком.
— Увидим, что из него получится, — ответил Егор Иванович. — А пока пусть живет.
2
И волчонок жил. Рана его быстро зажила, и он чувствовал себя в новой семье прекрасно. От щенков он почти ничем не отличался, был так же, как и они, проказлив, и порой ему изрядно попадало от сердитой курицы, бродившей по двору со своим потомством. Разбой, как назвал волчонка Егор Иванович, взбучки переносил терпеливо. А когда ему приходилось совсем туго, он с жалобным визгом бросался к Жульке, ища у нее защиты…
Но вот щенки подросли, и Егор Иванович роздал их соседям. У Жульки остался один Разбой. Она продолжала кормить его, но молока волчонку не хватало, и он начал бродить вокруг мельницы в поисках мышей и птичьих гнезд.
— Ты что же, братец, суп не ешь? — сердито спрашивал Егор Иванович, видя, что остатки обеда, которые он выливал в собачью плошку, съедает обычно одна Жулька.
Волчонок виновато опускал голову и отходил в сторону…
Однажды Жульке посчастливилось поймать зайчонка. Она принесла его из леса к сторожке, положила возле конуры. Почуяв запах мяса, волчонок зарычал, ощетинился и, схватив зайчонка, начал его рвать… Один из колхозников, наблюдавших за этой сценой, сказал мельнику:
— Устроит этот зверь какую-нибудь пакость. Ведь хищник… Уж не приручить ли ты его думаешь?
— Поживем — увидим… — неопределенно ответил Егор Иванович. — По правде говоря, я и сам не знаю, что делать с ним дальше. Пожалел маленького, взял. Ну, а как вырастет, куда его? Видно, застрелить придется…
Но время шло, волчонок рос, а ничего плохого за ним никто не замечал. Он был равнодушен к домашнему скоту и вел себя как обыкновенная собака.
Каждую ночь Разбой надолго убегал в лес. Домой он возвращался сытый и весь день валялся на солнцепеке возле сторожки, наблюдая за проезжающими по дороге колхозниками.
Так прошли лето и половина осени. Теперь Разбоя трудно было отличить от взрослого волка. Он намного перерос Жульку и с трудом помещался в построенной для него конуре.
С наступлением холодов волк словно принарядился: серый мех его стал густым, пышным. Стройный и быстрый, Разбой как бы любовался сам собой, бесцельно носясь по убранным полям. Что-то лишило его покоя, и он все реже и реже стал появляться дома. От людей он не скрывался, и его видели то в лесу, то в поле, то близ соседних деревень…
— Уйдет твой Разбой к своей родне, — сказал как-то мельнику Михаил Федотов. — Уйдет и начнет разбойничать. Пристрели, пока не поздно.
Егор Иванович долго молчал, потом тихо ответил:
— Зайди как-нибудь с ружьем… Сам я не смогу — привык к нему…
Охотник еле приметно улыбнулся и пообещал:
— Ладно, приду.
А через день волк исчез. Стояла холодная, ветреная ночь, на землю сыпалась снежная крупа, и глухо шумели деревья. Уйдя в эту ночь, как обычно, в лес, Разбой не вернулся ни на другой день, ни через неделю, ни через две…
— Правду говорят: сколько волка ни корми, он все в лес смотрит! — сердито ворчал Егор Иванович.
Но в глубине души он был доволен, что дело кончилось именно так. Он не сделал ничего плохого своему питомцу. А в то, что Разбой начнет вредить людям, не хотелось верить: ведь он ни разу не дал повода к таким подозрениям!
Зато Михаил Федотов отнесся к исчезновению Разбоя по иному.
— Шкура-то какая пропала! — вздохнул он. — Э-эх!.. Ну да ничего, попадется он мне.
Мельник ничего на это не ответил и, когда охотник ушел, рассмеялся:
— Жди, когда попадется! Волк этот возле людей вырос. Он не дурак!
3
Егор Иванович скоро убедился, что Разбой и в самом деле «не дурак». Другого такого дерзкого и коварного серого разбойника еще не видывали в округе.
С наступлением зимы начались волчьи налеты на колхозный скот. Это были не обычные воровские набеги хищников. Орудовал чаще всего один волк. Он не дожидался ночи, не боялся людей. Среди бела дня зверь врывался на фермы, мгновенно перерезал горло овце или теленку и, пока ошеломленные скотницы поднимали крик, успевал благополучно скрыться со своей добычей…
Погони ни к чему не приводили: спасаясь от преследования охотников, хищник не забивался в лес — он уходил по торным дорогам, не оставляя за собой никаких следов.
Слушая рассказы о дерзких налетах волка, Егор Иванович мрачнел. «Неужели Разбой?» — думал он тревожно.
Скоро предположения мельника подтвердились. Доярки, видевшие зверя близко, в один голос утверждали, что у него нет левого уха.
— Вырастил змея себе на беду… — угрюмо сказал Егор Иванович. И, помолчав, добавил: — Моя в том вина, я и уничтожить его должен.
Неизвестно, как бы выполнил Егор Иванович свое обещание, если бы Разбой сам не заявился к бывшему хозяину.
Однажды морозным утром, когда мельник пил в сторожке чай, вдруг яростно залаяла Жулька. Егор Иванович посмотрел в окно. На маленьком хлевке, в котором мельничный сторож держал летом гусей, стоял волк. Он торопливо разгребал соломенную крышу, пытаясь сделать в ней отверстие.
Схватив ружье, Егор Иванович выбежал из сторожки. В то же время волк спрыгнул с крыши и помчался к лесу. Жулька бросилась за ним.
Но тут наперерез собаке из-за хлева выскочил второй зверь. Мельник вскинул ружье, но было уже поздно. Взвизгнув, Жулька упала на снег с распоротым животом.
Грохнул выстрел. Волк, словно недоумевая, оглянулся вокруг и ткнулся мордой в сугроб.
Егор Иванович подошел к хищнику. Он лежал на пухлом снегу, словно готовясь к прыжку, оскалив окровавленные клыки и подняв единственное ухо.
— Зверюга… — прошептал мельник, чувствуя, как сжимается у него горло. — Ведь она же тебя… своим молоком…
А Жулька уже затихла. На ее умной, теперь неподвижной морде замерзали крупные слезы.
Осы
Вся наша семья была «пчеловодная». Отец работал в колхозе пасечником, мать — его помощницей. Колхозная пасека находилась далеко от села, на таежной гари. Каждое лето мы уезжали туда всей семьей. Там, возле родителей, привыкали к уходу за пчелами и мы со старшим братом.
По правде говоря, помощь от нас на первых порах была невелика. Мы собирали гнилушки для дымокуров, караулили выход роев, складывали в порядок пасечный инвентарь. Все это занимало очень немного времени, и большая часть дня была у нас совершенно свободной.
Живя с малых лет в тайге и имея много свободного времени, мы с братом пристрастились к охоте. Отец купил нам одноствольные дробовые ружья, и, когда наступал охотничий сезон, мы с утра до вечера шарили по окрестностям.
К концу первого охотничьего сезона мы поняли, что охота без собаки — не охота. Мы стреляли только ту дичь, которая попадалась нам случайно. А сколько уток, рябчиков, глухарей оставались невыслеженными!
В ту же осень мы раздобыли щенка от хорошей сибирской лайки. Это был очень веселый, шустрый кобелек. Назвали его Пыжиком.
К лету Пыжик сильно вырос, с виду превратился в самую настоящую промысловую собаку. Мы его натаскивали, как умели. Песик оказался понятливым, с хорошим чутьем.
Однажды мы пошли в тайгу за ягодами. Пыжик увязался с нами. Мы обошли много мест и в конце концов оказались у большого торфяного болота, поросшего клюквой и багульником.
Болото это было окружено плотной стеной высокого хвойного леса, в котором водилось немало глухарей.
Обычно мы приходили сюда по берегу маленького ручейка и даже протоптали тут еле заметную тропочку. И на этот раз мы тоже шли по знакомой тропочке, часто останавливаясь среди кустов красной смородины.
Во время одной из таких остановок я увидел впереди в прогалине между кустов Пыжика. Сильно заинтересованный, он внимательно во что-то вглядывался, даже высунув кончик языка от любопытства.
«Глухаря почуял», — решил я и сделал несколько шагов к собаке. Пыжик оглянулся на меня и, вильнув хвостом, тоже продвинулся вперед.
И тут я увидел, что перед самой мордой собаки на березовой ветке висит серый шар. По величине он, пожалуй, не уступал моей шапке. Это было осиное гнездо. Осы то и дело вылетали из маленького круглого отверстия, кружились в воздухе, снова вползали в гнездо. Они-то и заинтересовали Пыжика.
Мое приближение пес истолковал, видимо, по-своему: раз хозяин идет следом, значит, бояться нечего. И кобелек с разбегу ткнул носом в шар.
— Пыжик, назад! — крикнул я.
Но было уже поздно. Осы роем высыпали из гнезда, окружили пса. Взвизгнув, Пыжик шарахнулся в кусты, перекатился через спину и, не разбирая дороги, бросился в глубь тайги…
Я тоже поспешил скрыться в ельнике: рассерженные осы могли добраться и до меня…
На шум прибежал брат. Я рассказал ему о случившемся, и мы оба посмеялись над любопытным кобельком.
Возле болота мы провели еще часа два, пока наполнили ягодами свои корзинки. Пыжик так и не вернулся к нам. Мы долго звали его, но он не появлялся.
— Где же он? — беспокоился я.
— Удрал домой, — решил брат. — Видно, здорово напугали его осы.
И верно, возвратясь домой, мы увидели Пыжика под крыльцом. Лежа на земле, он тихонько повизгивал. Морда его распухла от укусов, глаза совсем заплыли… Нам было очень жаль несчастного пса, но ничем помочь ему мы не могли.
Через несколько дней Пыжик поправился: опухоль прошла, и он снова повеселел. Только жужжанья залетавших во двор пчел он теперь не мог выносить спокойно и, поджав хвост, спешил укрыться в укромном местечке.
В эту осень мы славно поохотились с Пыжиком. Сколько дичи находил он там, где ее, казалось, никогда не бывало! Мы с братом были в восторге от своего верного помощника.
Только в одном доставлял нам Пыжик немало огорчений: он упорно избегал торфяного болота. Стоило нам приблизиться к памятному для него ручейку, как он тотчас же ускользал из наших глаз и бежал домой. А у болота были такие чудесные глухариные угодья!
Пробовали мы подействовать на Пыжиками ласками, и подачками, и угрозами — ничего не помогало. Пес виновато вилял хвостом и тихонько скулил, словно хотел сказать: не могу!
— Ладно уж, — приняли мы в конце концов вынужденное решение, — будем охотиться в других местах. У болота, может быть, и дичи-то нет никакой.
Закончился первый сезон охоты с Пыжиком, промелькнул и второй. И чем дальше, тем яснее мы начали понимать, какое неоценимое сокровище попалось в наши руки. Пыжик мог бы, кажется, почуять птицу и под землей!
Особенно мастерски работал он по глухарям. Как и все лайки, Пыжик не делал стойки. Да в тайге она и не нужна. Вспугнув с земли глухаря, пес мчался к тому дереву, на которое садилась эта грузная птица, и «подавал голос». Он тявкал негромко, призывно, как бы сообщая нам радостную весть: «Птица найдена, спешите!»
И мы спешили на призыв своего помощника. Пока глухарь, вытягивая шею, рассматривал с вышины странное, назойливое существо, один из нас осторожно подходил на верный выстрел.
Приятно свалить метким выстрелом огромного «мошника»! Ни в какое сравнение с ним не могут идти ни косач, ни селезень! А уж о чирке или рябчике и говорить не приходится…
Охота на глухарей так нам понравилась, что мы не хотели и думать ни о какой другой дичи. Одно только нас тревожило: птицы этой в наших угодьях с каждым днем становилось меньше.
— Если так будете стрелять и дальше, скоро всех выбьете, — говорил отец. — Для чего нам столько? Мяса хватает и без глухарей.
Однако нам казалось, что отец преувеличивает. Как это можно: выбить всех! Тайга большая, прилетят из других мест.
Только на третий год охоты мы поняли, что отец был прав. Осень кончалась, а нам встретился всего-навсего один глухарь.
И тут мы вспомнили про угодья возле торфяного болота. Ведь там раньше были самые глухариные места. Конечно, надо в те места наведаться! Вот только как затащить туда Пыжика…
— Я придумал, — заявил брат. — Осы напали на Пыжика у тропы, по которой мы всегда ходили. Он это место запомнил и, как увидит его, убегает. Нам надо подойти к болоту с другой стороны.
Наша уловка удалась. Мы сделали большой крюк и начали приближаться к противоположному берегу болота.
Стоял теплый, солнечный день. Над лесом плыли, сверкая серебром, паутинки. То тут, то там в темную зелень хвои врезались ярко-красные листья рябины, гнулись к земле карминные кисти спелых ягод. Тайга была наполнена немножко грустной осенней тишиной. Здесь все так располагало к спокойному раздумью, что даже мы, неугомонные охотники, на какое-то время забыли о цели своего похода.
И вдруг таежную тишину взорвал гром глухариных крыльев. Огромные черные птицы взлетали справа, слева, спереди. Пыжик залился азартным лаем.
Одного глухаря я красиво «срезал» в лет. Через несколько минут прогремел выстрел брата — он удачно подобрался к сидящему на дереве «мошнику». И едва мы успели сойтись вместе, как Пыжик уже затявкал в другой стороне.
Я поспешно переменил стреляный патрон:
— Пойдем!
Брат гладил рукой крепкие перья глухаря и молчал.
— Пойдем! — нетерпеливо повторил я. — Успеешь налюбоваться!
И тогда брат, поставив ружье к толстой лиственнице, сказал:
— А знаешь… отец-то ведь прав. Превратились мы с тобой в каких-то хищников. Вот выбьем этот выводок, найдем другой — тоже выбьем. А какое в этом удовольствие? Как на бойне…
Я был удивлен и не знал, что ответить. А брат продолжал:
— Правильно говорит отец, что охотиться надо разумно. А мы с тобой рубим сук, на котором сидим. Ведь если бы не осы, которые так запугали Пыжика, этих глухарей тут не было бы. Сегодня мы ходили бы по пустому лесу…
Мне стало почему-то обидно слышать рассудительные слова брата, и я недовольно проворчал:
— Хватит уж проповедовать! Будто я не понимаю. Ведь я хотел еще только одного…
Мы отозвали Пыжика и тем же путем, каким пришли, покинули окрестности торфяного болота.
