1

И вот наступил день премьеры.

Владимирцев, зная, как важно перед премьерой хорошо выспаться, накануне принял две таблетки снотворного и уснул сразу. И утром он не слышал, как ушла Марина, но его разбудил шум в коридоре: вернулась ночная смена пекарей. Шум скоро переместился в кухню, Виктор опять было задремал, но тут комендантша Дуся начала распекать Настю за плохую уборку. «Сколько раз собирался обить дверь дерматином, а так и не удосужился, — упрекнул себя Виктор, набрасывая на голову сверху Маринину подушку. — Ладно, после премьеры займусь».

Но, вспомнив о том, что сегодня премьера, он встревожился и окончательно проснулся.

Ночная смена уже перебралась из кухни в коридор и шлепала по столу засаленными картами — на новые так и не скинулись.

Привычность обстановки несколько успокоила Виктора, но едва он вернулся в комнату, как им снова овладели тревога и предчувствие беды. «Неужто провалюсь?» От этой мысли почему-то начинало подташнивать.

«Надо взять себя в руки, успокоиться, иначе обязательно что-нибудь перепутаю или забуду текст. Может, прогуляться?»

Наскоро выпив чашку кофе, он вышел на улицу и, миновав Бородинский мост, направился к Киевскому вокзалу. Многим для успокоения необходимо уединение, а Виктор скорее успокаивался на людях, в толпе, невольно прислушиваясь к разговорам, наблюдая за собеседниками. Вокзальная суета вызывала особенно много ассоциаций, вопросов и размышлений.

Потолкавшись на вокзале, Владимирцев окончательно успокоился и пешком отправился в театр, теперь уже наблюдая улицу и стараясь не думать о предстоящей премьере. Пока это ему удавалось, и он шел неторопливо и праздно. Но вот, ожидая на перекрестке зеленого света, он заметил в потоке машин оранжевые «Жигули» Семена Подбельского, его сосредоточенное лицо и вновь ощутил тревогу.

Именно в мизансценах, где его партнером был Семен, Виктор до сих пор чувствовал себя как-то неуютно. Претензий к Семену как к партнеру он не мог предъявить, Подбельский вел роль хорошо и был достаточно контактен. Но Виктору чего-то не хватало, а вот чего, он никак не мог понять. «Может быть, причина не в нем, а во мне?» — подумал он сейчас, вспомнив эпизод, который произошел совсем на другом спектакле.

Там у Виктора была незначительная роль, всего два выхода и девять реплик, а Семен играл главную роль. Играл отлично, можно сказать — с блеском. Стоя за кулисами и наблюдая, как Семен точно и тонко лепит образ главного героя, Виктор представлял, как бы он сам это делал. Порой ему казалось, что он сделал бы это иначе, но иногда иначе у него не получалось и он искренне восхищался способностью Подбельского и по-хорошему завидовал ему.

Шел монолог, самый важный для всей роли и очень тяжелый для актера, весь на эмоции, трогательный. Семен вел его так хорошо, что, когда в его голосе начали ощущаться едва сдерживаемые рыдания, Владимирцеву самому захотелось плакать. Когда Семен выскочил за кулису, лицо его все еще оставалось взволнованным, в глазах стояли слезы.

Но вот он увидел Эмилию Давыдовну, поманил ее пальчиком и как-то уж слишком спокойно, обыденным голосом попросил:

— Принесите мне пару бутербродов из зрительского буфета. Неважно каких, я с утра ничего не жрал. — И сунул Эмилии Давыдовне мятый рубль.

И опять вышел на сцену, и опять задрожал от волнения его голос, он сорвал аплодисменты, поднял зрителей на ноги, и они долго не отпускали его.

Владимирцев был одновременно и поражен и шокирован. Он так не умел и не понимал этого. Конечно, тут было большое мастерство. Но какое-то расчетливое, холодное.

«Может быть, вот этот холод и мешает мне поймать настроение в мизансценах с Подбельским? Может, просто мешает моя предубежденность к нему? Надо ее как-то преодолеть. Но как? Да и когда?»

Виктор глянул на часы. До спектакля оставалось еще четыре часа, можно было бы успеть еще раз пройтись по этим мизансценам и попытаться найти общее настроение, но Подбельскому сейчас не до этого, у него как у режиссера-постановщика других забот хоть отбавляй.

Гримироваться было еще рано, и Виктор не спеша пообедал в актерском буфете.

В трюме его догнал Голосовский, и они вместе направились за кулисы. Директор театра не стал спрашивать Виктора ни о готовности, ни о самочувствии, лишь подбодрил таким замечанием:

— Вам повезло, что премьера идет в начале сезона. После летнего перерыва зритель всегда более благожелателен, он соскучился по театру и актерам и весьма благосклонен к ним.

Семен Подбельский был иссиня-бледный, и Эмилия Давыдовна совала ему таблетку седуксена, но он долго не понимал, зачем она ему. И проглотил таблетку, наверное так и не поняв ее назначения. На актеров вообще было тошно смотреть, в глазах — неуверенность, обреченность, отчаяние и страх. И хотя Степан Александрович знал, что так бывает перед каждой премьерой, что уже после второго звонка все начнут помаленьку успокаиваться, а после третьего вообще придут в норму, видеть всю эту панику было невыносимо, и Заворонский отправился в зрительный зал.

Сдержанный гул зрительного зала, блеск бронзы на бортах лож, тонкий запах духов, легкий шелест программок всегда действовали на Степана Александровича успокаивающе и как бы очищающе, наполняли сердце тихой, торжественной радостью; ему казалось, что все собравшиеся здесь охвачены сейчас единым чувством всеобщей доброжелательности, отрешены от житейской суеты и мелких забот, их мысли чисты и возвышенны.

Федор Севастьянович Глушков, сидевший, как всегда, в проходе, все же поинтересовался:

— Как там?

— Зачем спрашиваешь, будто не знаешь? Как обычно.

— Ну да, конечно, — согласился Глушков и, помедлив, добавил: — А я вот тоже волнуюсь. Знаешь, никак не привыкну. Вот уже сколько лет в театре, вроде бы все понимаю, а на чужой спектакль иду даже с большим волнением, чем на свой. Невольно переношусь за кулисы и понимаю, каково им там сейчас. Послушай-ка, а кто это там в директорской ложе второй слева? Уж очень похож на Ваньку Порошина.

— А это он и есть.

— Разве он тоже теперь в министерстве?

— Нет, он играет в Верхнеозерском театре. Рядом с ним как раз главный режиссер этого театра Аркадий Светозаров. Я их специально пригласил.

— Это ты хорошо сделал. Вот только зря не сказал мне раньше, что Ванька в Верхнеозерске.

— Откуда я знал, что вы знакомы?

— И то! Ну ладно, иди, скоро третий звонок.

Владимирцев, мимоходом заглянувший в щель занавеса, тоже удивился, увидев Порошина и Светозарова. Сам он их не приглашал на премьеру, решил сделать это позже по двум причинам. Во-первых, надо, чтобы спектакль обкатался. Во-вторых, в Верхнеозерском театре сейчас тоже открытие сезона, Порошин наверняка занят в каком-нибудь из новых спектаклей, а отсутствие в театре ведущего актера и главного режиссера в такой ответственный момент не вызовет энтузиазма у артистов и восторга у областного управления культуры. «И тем не менее они приехали. И наверняка из-за меня. Не дай бог, если провалюсь, как я им в глаза посмотрю? Даже если и не провалюсь, и то стыдно: ведь не пригласил их…»

В седьмом ряду сидели дед Кузьма, Марина и Валентина Георгиевна Озерова. Кузьма был в темно-синем выходном суконном костюме и даже при галстуке, отчего чувствовал себя крайне скованно и обильно вспотел. На Марине не было лица, голову она втянула в плечи, как будто ожидала удара. И лишь Валентина Георгиевна держалась свободно и слегка улыбалась, изучая программку. Виктор так и не понял, почему только ее из всех своих театральных наставников он и пригласил на премьеру: ведь именно ее суда он и боялся больше всего. А может быть, именно поэтому и пригласил?

Владимирцев снова перевел взгляд на директорскую ложу и увидел, как рядом с Порошиным усаживается Заворонский. Степан Александрович только вчера вернулся из Чехословакии, двух последних прогонов не видел, но лицо его было спокойным, однако его спокойствие не прибавило Виктору уверенности, наоборот, приезд Заворонского растревожил еще больше.

Набатным колоколом загремел третий звонок, и Эмилия Давыдовна прошипела:

— Мальчики и девочки, все по местам! Витя, не торчи у щели, Тоша уже давно в кулисе.

— Я ее уже видел. Не трогайте ее, ей нельзя мешать.

— Как будто я не знаю.

— Тем более.

— Не пререкайся. Тоже мне психолог нашелся. И отлипай от занавеса, — Эмилия Давыдовна слегка подтолкнула его. — Ну, ни пуха!

— К черту!

 

2

Это только внешне Заворонский казался спокоен. На самом деле он волновался не меньше актеров. Хотя после телеграммы Глушкова он и приехал в Москву и за две недели успел кое-что поправить после Подбельского, но спектакль-то доводил все-таки не сам и сейчас опасался, что Семен так и не «подмел» за собой до конца.

Первый акт прошел сносно, даже вполне прилично, актеры окончательно успокоились, и начало второго акта было и вовсе хорошим. Но вот пошла та самая ответственная мизансцена, когда Владимирцев должен был мотивизировать непривычную для его героя растерянность. Начал он хорошо, однако тут раньше времени вошла Самочадина с охапкой дров и с грохотом рассыпала ее. Это могло быть и случайностью, но дальше, не обращая внимания на предельную напряженность момента и на состояние Владимирцева, Генриэтта стала отвлекать от него внимание зрителей тем, что принялась эти поленья собирать и снова ронять.

И сразу все смазалось у Владимирцева, растерялась и Грибанова, обернувшись к Самочадиной, она гневно посмотрела на нее, но та продолжала тянуть на себя.

Подбельский, наблюдавший за сценой из глубины портала, с ужасом ожидал, что еще выкинет Генриэтта. На репетициях она никаких манипуляций с дровами не проделывала, но сейчас стало очевидным, что вся эта клоунада была продумана и отработана ею заранее. «А ведь прикинулась кроткой овечкой и тем ловко ввела меня в заблуждение. Сорвет спектакль, и я ничего с ней не смогу поделать. Мне даже придется оправдывать ее, иначе она всю эту историю с переделкой текста вывалит наружу. И какой дьявол толкнул меня на это? Но мог ли я предполагать, что Заворонский снимет свое имя с афиши и тем самым мой же умысел обернется против меня же!»

Пристально наблюдая за Самочадиной, он пытался поймать ее взгляд и как-то остановить ее, но Генриэтта, видимо, намеренно не смотрела в его сторону. Но вот все-таки глянула мимоходом, и Подбельский, успев прочесть в ее взгляде злорадно-торжествующее выражение: «Ну что, съел?» — понял, что Генриэтту он уже не остановит, и растерянно посмотрел в ложу на Заворонского.

Степан Александрович тоже пристально наблюдал за Самочадиной, уже догадываясь, что все это Генриэтта делает преднамеренно. А сценическое время бежало стремительно, вот уже и зрители начали поерзывать в креслах, и все натянулось до предела, вот-вот лопнут терпение зрителей и нервы актеров.

«Сейчас все повалится», — обреченно подумал Степан Александрович и тут же услышал, как Порошин шепнул Светозарову:

— Пустила снежный ком.

«Это уж точно», — мысленно согласился Заворонский, по опыту зная, как этот ком превращается в лавину: актеры начинают нервничать, забывать текст, спектакль постепенно разлаживается, а потом и вовсе разваливается. Степан Александрович приподнялся было, чтобы бежать за кулисы и что-то предпринимать, но тут повалилась в обморок Грибанова. Повалилась так естественно, что зрители, наверное, поверили: так все и должно быть. Но Заворонский успел заметить, что перед этим Антонина Владимировна так успокаивающе глянула на Виктора, что тот, не стирая с лица выражения растерянности (ох как к месту она оказалась!), обернулся к Самочадиной и крикнул:

— Нашатыря дайте!

Но Самочадина и сама растерялась, она понимала, что все покатилось не по тексту, и теперь уже вполне естественно рассыпала охапку и замерла в испуге. А из суфлерской раковины шипели все громче и громче, это шипение стало доноситься уже до первых рядов, но тут опять нашелся Владимирцев и крикнул:

— Ну что же вы стоите? Если нет нашатыря, дайте хотя бы валерьянки!

Но Самочадину точно пригвоздили к полу.

— Мама! — крикнул куда-то за кулисы Владимирцев. — Валерьянки!

И тут, к изумлению Заворонского, на сцене появилась Эмилия Давыдовна со своей сшитой из портьеры сумкой и воскликнула:

— Ой батюшки, да что это с ней? Я счас, у меня тут все есть, — и начала рыться в сумке, поочередно извлекая оттуда все, что попадалось под руку, даже пьесу Половникова. Потом вытряхнула из сумки все содержимое, зубами открыла какой-то пузырек и сунула его под нос Грибановой. Та поморщилась и очнулась:

— Что это со мной было?

— А, пустяки! — сказала Эмилия Давыдовна и, подхватив под руку Самочадину, выволокла ее со сцены.

А Владимирцев, усаживая Грибанову на диван, крикнул им вдогонку:

— Воды принесите!

Заворонский испугался, что с водой опять придет Самочадина и вся импровизация смажется. Но пришла Эмилия Давыдовна и, протягивая Грибановой стакан, успокаивающе сказала:

— Ничего, милая, это не страшно. С нами это бывает. — И начала неторопливо собирать поленья, по одному перенося их в угол и покряхтывая. Степан Александрович уже догадался, что делает это она намеренно, чтобы дать Владимирцеву и Грибановой время настроиться, и мысленно похвалил Эмилию Давыдовну: «Молодец, старуха!»

Наконец Эмилия Давыдовна удалилась, и Владимирцев с Грибановой продолжили всю мизансцену по авторскому тексту, опустив, правда, растерянность и смятение, ибо теперь они были уже ни к чему.

Заворонский глянул в зал и убедился, что зрители ни о чем не догадались. Даже Половников, сидевший в другом углу ложи, кажется, не обратил внимания на то, что в его пьесе вдруг появилась мать — чья? Гвоздева или его жены? — которую так естественно сыграла Эмилия Давыдовна. Половников блаженно улыбался, должно быть, спектакль ему нравился.

 

3

А Половникову действительно в спектакле нравилось буквально все. Он впервые услышал написанные им слова со сцены, увидел, как актеры раскрывают созданные им образы и характеры, и понял, что театр значительно обогатил их. Но главное — он впервые не только слышал свое слово из чужих уст, он видел его. И еще ощущал, как реагирует зрительный зал, а реагировал он хорошо, и эта коллективная оценка его пьесы была особенно приятной и дорогой.

Сначала Александр Васильевич воспринимал реакцию всего зала сразу, как-то безлико. Потом увидел деда Кузьму и долго следил за выражением его лица. Дед был при параде, похоже, это его порой стесняло, но на все происходящее на сцене он реагировал весьма непосредственно: то хмурился, то смеялся, то вдруг сосредоточенно слушал, приставив к уху ладонь. «Надо было посадить его ближе, вместе с Костей и Виктором Степановичем».

Хирург Виктор Степанович Захаров с женой и дочерью и Костя-гитарист со своей девушкой сидели в третьем ряду. Инспектор ГАИ Александр Дмитриевич Камушкин и Коля-спортсмен еще лежали в больнице, Иван Михайлович отдыхал в санатории, а Мишка-браконьер уехал опять в Кулундинскую степь.

Семейство Захаровых смотрело спектакль увлеченно и самозабвенно, особенно дочь хирурга, все ее ощущения отчетливо отражались на лице. Костя-гитарист сначала смотрел на сцену недоверчиво, с легкой иронией, видимо, он считал, что для него, «профессионала», иначе держаться несолидно, а может, просто позировал перед своей девушкой, с которой в больнице убегал целоваться на лестничную площадку. Но вот и он увлекся действием, забыл про маску, и лицо его обрело привычную подвижность и открытость. Почему-то эта его метаморфоза особенно порадовала Половникова и окончательно убедила его в успехе.

Писательская судьба Александра Васильевича Половникова складывалась в общем-то довольно благополучно. Правда, и у него были проходные книги, которые он сам, ну не сказать чтобы не любил, но стеснялся их.

Но ведь помимо проходных были и явные удачи, а об одном его романе много писали в газетах и журналах, он получил свыше четырех с половиной тысяч писем читателей и до сих пор не успел ответить всем, хотя ежедневно выделял на эти ответы по два часа.

И все-таки успех в театре был куда приятнее и ощутимее. Особенно ощутил Александр Васильевич этот успех, когда Заворонский за руку вывел его на сцену, на поклон, и зрители дружно встали и долго аплодировали ему, а кто-кто даже кричал «браво!».

А Семен Подбельский почему-то опять глотал таблетки, Виктор Владимирцев собирался вернуться в Верхнеозерск, а Антонина Владимировна рыдала. Половников бросился к ней:

— Что с вами?

— Ничего, это нервы. Просто перенапряжение. Сейчас пройдет.

— А мама опять испекла пироги с капустой, — неожиданно сообщил Александр Васильевич, и это сообщение почему-то успокоило Антонину Владимировну.

Все поздравляли Эмилию Давыдовну с блестящим актерским дебютом, она сияла и то у Заворонского, то у Владимирцева спрашивала:

— А все-таки чья же я мать?

— Это не имеет значения. Я думаю, мы эту роль сохраним. Не возражаете, Александр Васильевич?

Только сейчас Половников и узнал, что весь этот эпизод с матерью был вынужденной импровизацией, что именно находчивость Грибановой, Владимирцева и Эмилии Давыдовны спасла спектакль от провала. Но Половников не поверил, ибо, несмотря на то, что он около года проработал с театром, в отношении актерского мастерства и актерской психологии он все еще пребывал в счастливом неведении.