I

Где-то за курганом гулко ухали орудия. Снаряды рвались левее, в районе нашего переднего края. Израненная, уставшая от войны земля тяжело вздрагивала, глухо стонала, и каждый ее вздох отдавался в груди Семена острой болью. Сейчас земля казалась Семену живой, он отчетливо ощущал трепет ее могучего тела, ее дыхание. Она дышала в лицо ему терпким ароматом подопревшей листвы, сухой пыльцой застоявшихся трав, крепким настоем конопли и полыни. Так земля пахнет только осенью. Семену, впервые за два года попавшему с корабля на сушу, этот запах земли напомнил о доме, о счастливых довоенных днях, когда он ходил по лугам широкими прокосками, метал в стога душистое сено, длинными прогонами объезжал бескрайнее золотое поле на жатке-лобогрейке, прислушиваясь к ее ровному кузнечиковому стрекотанию и веселым голосам вязавших снопы девчат.

Должно быть, он замешкался, потому что лейтенант Дроздов, который полз метров на десять сзади, теперь догнал его и тихо спросил:

- Ты чего, Никифоров, устал?

- Нет. Просто кое-что вспомнилось. - Семен энергичнее заработал локтями и вскоре опять уполз вперед Дроздова.

На этом участке фронта, прилегающем к морю, готовился прорыв обороны противника. Но у немцев здесь была батарея большого калибра, мешавшая сосредоточению наших войск. Армейское командование не располагало крупнокалиберной артиллерией, поэтому подавить немецкую батарею было поручено эскадренному миноносцу, на котором Семен служил сигнальщиком. На берег был выслан корректировочный пост во главе с командиром группы управления огнем лейтенантом Дроздовым.

И вот сейчас они ползли к вершине кургана, за которым грохотала немецкая батарея. Теперь земля дрожала непрерывно, к ее осенним запахам примешивалась едкая пороховая гарь. «Ишь ведь как гвоздит, сволочь!» - со злобой подумал Семен. Он вытер рукавом пот и оглянулся. Лейтенант поджидал отставшего радиста матроса Тихонова, тащившего на спине рацию.

Семен дополз до пересекавшего путь небольшого оврага, заросшего по краям крапивой и полынью. Из оврага тянуло сыростью, где-то на дне его мирно ворковал ручеек. Семен решил напиться. Он спустился вниз и, отжимаясь на руках, припал к роднику. Вода в роднике была прозрачной и холодной, от нее сразу заломило зубы. Семен сделал передышку, подождал, пока утихнет ломота, и снова жадно припал к воде. В это время над головой у него что-то зашуршало, и в ручей, почти к самому лицу Семена, скатился ком земли. Семен увидел и зарябившей во-де чье-то колыхающееся отражение и, схватившись за автомат, резко вскочил.

Из-за густого куста полыни поднялась сначала свалявшаяся шапка соломенных волос, потом показалось испуганное, щедро обрызганное крупными веснушками лицо мальчишки.

- Ты… ты чего? - спросил Семен и смущенно опустил автомат, стыдясь напавшего было страха.

Мальчишка снова нырнул за куст. Потом куст осторожно раздвинулся, и на Семена глянули испуганные глаза.

- Ну, чего прячешься? Вылазь!

- Наши! - радостно крикнул мальчишка и кубарем скатился к ногам матроса. Он обхватил тоненькими грязными ручонками колени Семена, прижимаясь к ним, терся о них соломенной головенкой и сквозь слезы повторял одно и то же слово:

- Наши! Наши!

Семен присел, оторвал мальчика от колен и, поглаживая по его спине своей широкой, как лопата, шершавой ладонью, начал успокаивать:

- Ну-ну, не надо. Зачем реветь-то? Не дело, брат…

А мальчик бился у него в руках, точно рыбешка в неводе. Семен не знал, кто он и как сюда попал, но, глядя на худые ручонки, изможденное, в грязных подтеках, лицо мальчика, понял, что тот пережил многое. Семена охватила жгучая жалость, голос предательски дрогнул:

- Успокойся, милый.

Подползли Дроздов и Тихонов. Лейтенант, свесившись с края оврага, строго спросил:

- Это еще что такое?

- Да вот парнишку обнаружил. Должно быть, заблудился.

Мальчик все еще дрожал, прижимаясь к Семену, но уже не плакал, а с тревогой глядел на строгого лейтенанта.

- Измучился, бедный. - Семен осторожно погладил мальчика по голове. - Напуганный, видно. Ишь жмется. Ласковый.

- Мать вот узнает, приласкает по голому месту, - заворчал вечно чем-то недовольный Тихонов. - Война, а они тут бегают…

- Мамку немцы повесили, - сказал мальчик и снова заплакал.

Тихонов кашлянул - ему стало неловко. Все долго молчали.

Немецкая батарея прекратила огонь, и в наступившей тишине звонче залепетал ручей, громче стали всхлипывания мальчика.

- Сирота, стало быть, - грустно подытожил Семен и спросил: - Что делать-то будем, товарищ лейтенант?

- Пусть пока сидит здесь, а на обратном пути возьмем с собой. Куда же его денешь?

- Дяденька, я не останусь! Можно мне с вами?

В голосе мальчика звучало такое отчаяние, в робком взгляде было столько мольбы, что лейтенант почувствовал, как к горлу подкатывает тугой ком.

- Ладно, - выдавил он и отвернулся. Потом решительно бросил: -Пошли!

Теперь Дроздов и Тихонов ползли впереди, а Семен с мальчиком - за ними. Мальчик быстро устал. Семен, сделав небольшую остановку, заботливо наставлял:

- Ты не шибко пригинайся, и так не видно в траве-то. Ты на локтях да на коленках старайся, так способней.

Наконец они доползли до вершины кургана. С нее хорошо был виден лежавший в километре лесок, за которым укрывалась немецкая батарея. С другой стороны к лесу жалась небольшая деревенька. От нее осталось всего четыре избы. Проходившую когда-то по опушке леса улицу обозначал сейчас лишь нестройный ряд печных труб, могильными крестами торчавших над горками закопченных фундаментов.

- Это наша Васильевка, - грустно пояснил мальчик.

Пока Тихонов развертывал станцию и налаживал связь

с эсминцем, а лейтенант производил расчеты, Семен открыл банку консервов и пригласил мальчика:

- На-ка, перекуси. Как тебя звать-то?

- Федькой. Васильев - фамилия. У нас в деревне все были Васильевы, поэтому она так и называлась.

- Ну, а я, стало быть, Семен Никифоров. Тебе сколько годов-то?

- Двенадцать.

- А на вид - не дашь. Отощал ты, брат. Ну, ничего, вот придем на корабль - откормишься. У нас еда первоклассная. По военным временам, конечно.

Тихонов доложил, что связь с эсминцем есть. Дроздов начал передавать исходные данные для стрельбы.

Первый залп лег с недолетом и с небольшим выносом по целику. Но уже вторым залпом немецкая батарея была накрыта, и началось поражение на одном прицеле. Над лесом теперь непрерывно стоял столб огня и дыма. В стереотрубу было видно, как взлетают вверх обломки деревьев и тяжелые комья земли. Один раз высоко в небо взметнулось колесо…

- Никифоров! - окликнул Семена лейтенант. - Забирай-ка мальчишку и иди к катеру, а то немцы начнут искать нас и могут сюда нагрянуть. Видишь, зашевелились?

Действительно, в немецких траншеях, лежавших перед деревней, задвигались маленькие черные фигурки, откуда-то справа начал бить миномет. Правда, мины рвались пока на вершине соседнего кургана, но немцы могли перенести огонь и сюда или выслать наряды для прочесывания всех сколько-нибудь заметных высот.

Семен с Федькой поползли к морю.

II

Еще восемь суток эсминец не заходил в базу, охотясь за вражескими транспортами. За это время Федька вполне освоился с корабельной жизнью. Жил он в кубрике, вместе с Семеном. В тот же день, когда Федьку привели на корабль, Семен вынул из рундука припасенную перед самой войной для увольнения в запас форму первого срока и отнес ее корабельному портному. А уже на другой день Федька переоделся в ладно подогнанную форменку, флотские брюки и маленькую бескозырку с лентой. В новенькой морской форме он чувствовал себя несколько стесненно, но глаза его загорались гордой радостью, когда он видел себя в висевшем на переборке зеркале.

Матросы по очереди приглашали Федьку в кубрики. Он снова и снова рассказывал о том, как в деревню нагрянули немцы, как немецкий офицер приказал семьи коммунистов и красных командиров повесить на воротах их домов и поджечь дома; о том, как ему, Федьке, удалось спрятаться в погребе и потом убежать из горящей деревни. Суровели лица людей, слушавших мальчика, крепко сжимались кулаки, так что на загрубевших ладонях проступала из-под ногтей кровь. Матросы долго сидели молча, пожирая пространство жесткими ненавидящими взглядами. Потом как-то все встряхивались, наперебой угощая Федьку то куском сахару, то невесть откуда взявшейся шоколадкой. Те, кому нечем было одарить мальчика, осторожно поглаживали его по голове и утешали неожиданно охрипшими голосами:

- Ничего, брат. Держись!

И Федька держался. Он больше не плакал. Даже жестокие воспоминания о трагических событиях в деревне не могли выдавить у него слез. И не потому, что поутихла боль, а потому, что он, собрав все свои душевные силы, сумел запрятать ее внутрь. И, может быть, именно оттого, что

Федька боялся, как бы эта боль не вырвалась наружу, он стал сосредоточенным и суровым, сразу как-то повзрослел. Только к Семену он относился с той сдержанной лаской, которая присуща подросткам.

От Семена он почти не отходил. Если Семен заступал на вахту, Федька тоже надевал старый Семенов бушлат, карабкался на сигнальный мостик и не сходил оттуда до тех пор, пока не сменялась вахта, В свободные минуты Семен начал потихоньку обучать Федьку сигнальному делу. Федька обладал той неуемной любознательностью, которая отличает деревенских мальчишек, и проявил незаурядную настойчивость в изучении флажного семафора. Он с увлечением читал книги свода сигналов, отыскивал в них пояснения тех или иных сочетаний, и все они казались ему очень значительными. Занятия отвлекали его от навалившегося на него горя, он иногда совсем забывался, бойко помахивал флажками и весело спрашивал:

- Как получается, дядя Семен?

Движения у него были еще неловкими, буквы обозначались нечетко, но Семен хвалил:

- Здорово! Ты, брат, скоро форменным сигнальщиком станешь.

И Федька радостно смеялся, голосок у него становился звонким и переливчатым, как колокольчик.

Семен тоже смеялся счастливым раскатистым баском. «Ишь ведь, радуется. Как воробей солнышку»,- думал он, ласково глядя на Федьку. Но лицо Семена тут же омрачалось, когда он вспоминал, что после того как корабль вернется в базу, им придется расстаться. В тот день, когда он привез Федьку на корабль, командир сказал:

- Пусть пока у нас побудет, а вернемся в базу - отправим в тыл. Учиться парню надо.

«Да, надо учиться,- мысленно соглашался с командиром Семен.- И опять же война. Незачем мальцу тут быть». Но расставаться все-таки не хотелось, привязался

Семен к мальчишке, прикипела душа к этому обездоленному созданию, напоминающему Семену о своей деревне, О своем тоже нелегком сиротском детстве. И чем ближе подходил корабль к базе, тем тоскливее становилось Семену.

Когда до базы оставалось всего несколько миль, Семен поднялся на мостик и, потоптавшись у трапа, решительно шагнул к командиру.

- Разрешите обратиться, товарищ капитан третьего ранга?

Командир обернулся. У него было осунувшееся лицо, воспаленные от бессонницы глаза, потрескавшиеся на ветру губы.

- Что у вас, Никифоров? - устало спросил он.

- Насчет мальчонки разрешите доложить. Шибко способный к сигнальному делу парнишка.

- Ну и что же?

- Просьба есть всей команды: нельзя ли его юнгой на корабле оставить?

- Не положено, Никифоров. Тут война. Надо его в тыл отправить.

- Не хочет он. Да и к кому его отправишь? Сирота.

- Поедет в детдом. Учиться мальчику надо. Кто знает, сколько еще продлится война…

- Так мы его тут учить будем, товарищ командир) Штурман вон наш учителем работал. Согласен обучать мальчонку.

Командир обернулся к стоявшему за пеленгатором штурману. Тот согласно кивнул, хотел что-то сказать, но не успел - с сигнального мостика крикнули:

- Самолеты, правый борт - пятьдесят…

Тревожная трель колоколов громкого боя взметнулась

над кораблем. По палубе рассыпался дробный стук каблуков сотен людей, бегущих из кубриков и кают на свои боевые посты.

Никифоров бросился к трапу и в несколько секунд оказался на сигнальном мостике. Отсюда, сверху, хорошо был виден весь корабль, ощетинившийся стволами пушек и пулеметов. Эсминец увеличил ход и, чуть накренившись на левый борт, разворачивался навстречу самолетам, чтобы уменьшить видимую ширину и снизить вероятность попадания бомб. Семен отыскал взглядом самолеты. Три постепенно увеличивающиеся точки. Они шли прямо на корабль на высоте около тысячи метров.

Загрохотали автоматические пушки,- казалось, кто-то забегал по железной крыше. На пути самолетов встали небольшие, напоминающие куски ваты облачка разрывов. Самолеты, проскочив между ними, приближались.

Горохом рассыпались пулеметные очереди, и почти тотчас же в уши ворвался противный, все нарастающий свист. Семен инстинктивно втянул голову в плечи и ухватился за поручни. Корабль дрогнул, точно испуганный конь, и метнулся в сторону. У левого борта один за другим встали три огромных султана воды. «Мимо!» - облегченно вздохнул Семен, следя за удаляющимися самолетами. И вдруг услышал позади себя крик:

- Смотрите! Смотрите, дядя Семен! Поворачивают!

Самолеты действительно разворачивались для нового захода.

- А ты что тут делаешь? - строго спросил Семен.- А ну, марш в кубрик!

Федька послушно пошел к трапу, но вниз не спустился, увидев, что Семен опять смотрит на самолеты.

Теперь они заходили с кормы и шли на гораздо большей высоте. Корабль готовился к новой схватке, снизу доносились хриплые крики командиров орудий, в динамиках боевой трансляции стоял треск. Снова захлопали пушки, сердито зарычали пулеметы.

Самолеты были уже почти над самым кораблем. Семен видел, как первый самолет свалился в пике и от него от-делилась маленькая черная капля. «Бомба!» - отметил про себя Семен и следил за ней до тех пор, пока она не упала метрах в двухстах за кормой. «Мимо», - опять отметил Семен и снова поднял голову. В это время раздался страшный грохот, что-то сильно толкнуло Семена в плечо и отбросило к другому борту.

…Когда он очнулся, все еще грохотали пушки, где-то в стороне рвались бомбы. Прямо над головой висел бледно-голубой квадрат неба. Самолетов не было видно, только острый наконечник мачты вычерчивал в небе замысловатые кривые. Мачта казалась какой-то голой, чего-то на ней недоставало. И вдруг Семен увидел, что гафель срезан, торчит только маленький, похожий на сломанный сук кусок. Военно-морской флаг с обломком гафеля сбит и висит почти над самой головой, запутавшись в фалах. Вот-вот он сорвется, и его унесет за борт. Семен вздрогнул. Он попытался встать, но плечо резануло острой болью, и Семен со стоном свалился на палубу.

Глухо, точно откуда-то издалека, до него донесся слабый голос:

- Дядя Семен, что с вами?

- Флаг! - прохрипел Семен и опять потерял сознание.

Он очнулся от сильного толчка. Целый каскад брызг посыпался на него сверху. «Должно быть, бомба разорвалась у самого борта,- сообразил Семен. И опять вспомнил: - А флаг?» Он открыл глаза и сразу же увидел его. Сине-белое полотнище трепетало на ветру чуть пониже гафеля. Сначала Семен не понял, на чем оно держится. Потом увидел Федьку. Тот стоял на рее, обвив худыми ручонками мачту, почти сливаясь с ней и прижимаясь к ней так плотно, точно хотел втиснуть в нее свое хрупкое тельце. Правой рукой он цепко ухватился за верхний угол флага, а нижний угол держал в зубах. Видимо, корабль шел полным ходом, и ветер наверху был сильным. Флаг то спокой-но полоскался в прозрачной синеве неба, то туго трепетал на ветру, хлопая Федьку по лицу, по рукам, обвивая его хрупкое тело.

«Сорвется»,- с тревогой подумал Семем. Но вот он увидел, что на помощь Федьке по мачте лезет сигнальщик матрос Гречкин. Семен хотел что-то крикнуть, но тут над ним склонилось широкое корявое лицо корабельного врача и заслонило Федьку и Гречкина. Семен не видел и не чувствовал, как ему бинтовали плечо, как, привязав к носилкам, спускали по трапу вниз. Сознание вернулось к нему уже в кают-компании, превращенной в лазарет, и первым внешним восприятием был тревожный голос Федьки:

- А руку не отрежут?

- Нет,- успокаивающе рокотал басок корабельного врача.- Кость только чуть-чуть задело.

«Должно быть, про меня»,- решил Семен и спросил:- Про чью это вы рану, доктор?

- Вот видишь и заговорил твой дядя Семен! - весело сообщил Федьке доктор и спросил:-Ну, как себя чувствуешь, Никифоров? Болит плечо?

- Есть маленько. До свадьбы заживет. Улетели?

- Улетели, да не все.

- Дядя Семен, одного сбили! Вы бы видели, как он падал! Хвост длиннющий из дыма протянулся,- радостно затараторил Федька.- А потом как в воду шлепнется! Все равно что бомба взорвалась…

«Ишь ведь, чирикает, что тебе воробей»,- ласково отметил Семен и спросил:-Не страшно было на мачте-то?

- Не-е. Я привычный. Мы до войны знаете как по деревьям лазили?..

В кают-компанию вошел командир.

- Ну, как дела, Никифоров? - спросил он.

- Жив, товарищ командир. Так, царапнуло малость.

- Главное, что жив. А четверых - насмерть.

Командир подошел к иллюминатору и долго смотрел задумчивым, грустным взглядом на тяжело вздыхавшее за стеклом море. «Жалеет», - отметил про себя Семен. Он подумал о том, что командиру, наверное, вдвойне тяжелее переживать гибель каждого матроса - ведь помимо обычной человеческой жалости он испытывает еще нечто большее. На нем держится корабельная семья, он - ее глава, он учит и воспитывает матросов, заботится о каждом члене экипажа, как заботится о своих сыновьях отец. Семен не помнил своего убитого кулаками отца, но он, наверное, был таким же вот строгим и заботливым. «Вот и Федька тоже без родителей. Мать повесили, отец, может, тоже убитый. Кто теперь станет мальчонке заместо отца?»

- Как с парнем-то будем? - спросил Семен.

Командир медленно обернулся, встряхнул головой,

словно отгоняя грустные мысли, и, подойдя к Федьке, долго смотрел на него. Федька весь как-то сжался, ожидая решения своей судьбы, и умоляюще смотрел на Семена, словно все зависело именно от него. А Семен таким же умоляющим взглядом смотрел на командира. Наконец тот твердо сказал:

- Пусть остается. Вы слышите, юнга Васильев?

- Так точно!-вытянулся Федька. И его лицо расплылось в счастливой улыбке.

Так и остался Федька на корабле…