Разумеется, Италия не могла остаться в стороне от общеевропейской бури 1914 года. И внешние влияния, и внутренние силы упорно выводили ее из состояния нейтралитета, защищавшегося осторожным Джиолитти. Сохранить руки «свободными и чистыми» значило прийти на конгресс с пустыми руками. Пришло время смелых решений. Необходимо было принять участие за столом победителей в новом переделе Европы и тем самым довершить великий подвиг объединения Италии. Больше того. Являлась возможность вновь поставить вопрос о территориальном «расширении» страны в полном его объеме. Одно дело – принцип «национального самоопределения», и другое – государственный интерес. Пока первый непосредственно служит второму, все обстоит превосходно. Но бывает так, что уже никакими натяжками не подвести под определенный и реальный национально-государственный интерес спасительный фундамент «свободного самоопределения народов». Тогда приходится прямее и откровеннее опираться на свой удельный вес.

Каждая страна стремится к «экономической самодостаточности». Каждое государство хочет иметь удобные в торговом и военном отношении границы. Италии требовалось еще многое, чтобы достичь этих целей, стоявших перед нею, как перед так называемой «великой державой». Ей нужно было оправдать это почетное наименование.

«Италия должна расшириться, иначе она взорвется» – проповедовали интервенционисты, напирая на римское правительство. Она должна стать «насыщенной» страной. На широкие массы особенно сильно действовали при этом лозунги «ирредентские», а также и общесоюзнические: гуманитарные и демократические.

Выступление на стороне центральных держав было, судя по всем данным, исключено с первых же дней великого конфликта. Недаром гуляла из уст в уста острота Мартини, сказавшего, что первой жертвой, первым трупом начавшейся войны явился Тройственный Союз. Иначе и быть не могло: договор «совместной неподвижности», механическая дружба органических врагов, акт «обоюдного страхования», – он сыграл свою роль и внутренне себя изжил. Вряд ли правительство, даже если бы хотело, смогло преодолеть антиавстрийскую предубежденность в самых различных слоях населения. Формально отвергая в междусоюзных переговорах наличность casus foederis, по существу оно лишь выражало единодушное настроение страны. Повсюду слышалось: «лучше дезертировать, чем драться за немцев». Муссолини формулировал общее мнение, заявляя правительству в 1914 году: «Если вы начнете войну с Францией, вы получите баррикады в Италии». Особенно сильное впечатление и на итальянские общественные круги, и на итальянскую дипломатию произвел факт активного участия Англии в противогерманской военной коалиции. В сущности, именно этот фактор и оказался решающим.

После долгих колебаний и достаточно неприглядной шейлоковской торговли Соннино с обеими сторонами, Италия выступила наконец на стороне союзников. Злые языки острили, что вопрос решили несколько сотен лишних километров. Злые языки, по обыкновению, довольствовались чисто внешней оценкою вещей.

Появление Италии в боевом лагере Антанты знаменовало собою победу ирредентизма в старогарибальдийском смысле над новыми империалистическими стремлениями, отталкивавшими Италию от Англии и Франции. Это не означало, разумеется, отказа от политики колониальной экспансии, но неизбежно отодвигало ее задачи на второй план. Под влиянием военной обстановки и настроений страны правительство принуждено было в первую очередь поставить вопрос о «дезаннексии» населенных итальянцами областей Австрии. За такую постановку вопроса была и популярная логика итальянской истории. Победа в европейской войне как бы завершала освободительный процесс 1848, 1859, 1860 и 1866 годов. Общественному мнению Италии представлялось противоестественным завершение освободительного процесса в союзе и через союз с центральными монархиями. Напротив, решительно диктовалась демократическая борьба против них.

Значительная часть интеллигентной молодежи стояла уже в 1914 году на интервенционистских позициях. Студенчество неоднократно взывало о военном вмешательстве. Но гораздо важнее, что и «средние классы» относились к выступлению Италии, в общем, сочувственно. После объявления войны страна пережила подъем горячего национального движения, порыв «священного единения». Количество добровольцев достигло двух сотен тысяч. Даже и недавние противники вмешательства, германофилы, пацифисты, ненавистники Антанты, – все они, когда война разразилась, превратились в единый лагерь патриотов, защитников отечества.

Впрочем, было исключение: социалисты. Позиция итальянской социалистической партии в проблеме войны представляет для нас особый интерес: именно ведь на почве различного понимания этой проблемы и произошел разрыв Муссолини с партией. Интервенционизм Муссолини – первое знамение позднейшего фашизма.

Было нечто импотентное и половинчатое в нейтрализме итальянских социалистов. Ни откровенного патриотизма их европейских коллег, ни действительного революционного дерзновения русского стиля. Это был поверхностный пацифизм, проникнутый страхом опасностей, осторожностью, неверием в победу одной из воюющих сторон. Не фанатическая ставка на революцию и гражданскую войну, а умывание рук, апелляция к узкому расчету, мелочному рассудку. Капоретто заставило социалистов пересмотреть свою линию поведения и высказаться за национальную оборону. Но было уже поздно: победа застала их врасплох.

Главный порок этой межеумочной нейтралистской позиции – ее несоответствие «духу» тех великих, воистину решающих исторических дней. Вместе с тем она не могла быть действительно популярной в обществе, подстрекаемом патриотической прессой, да, пожалуй, и в массах, инстинктивно воспринявших всю критичность, всю значительность эпохи. Муссолини своим чутким социальным слухом верно уловил это: «нейтральные не двигают событиями, а подчиняются им; кровь дает бег звенящему колесу истории». В первые дни войны он тоже писал в «Avanti» о необходимости «абсолютного нейтралитета» Италии: «или правительство – подчеркивал он – само подчинится этой необходимости, или пролетариат всеми средствами заставит его ей подчиниться». Но уже очень скоро, в сентябре, он публично исповедуется в своей горячей любви к Франции: «о, Франция, мы тебя любим! В наших жилах – любовь к Франции!»

Он меняет ориентацию. 10 октября он уже пишет статью, провозглашающую переход «от абсолютного нейтралитета к активному и действенному». Не покидая революционной терминологии, он объявляет, что интересы революции требуют войны: «ужели вы останетесь противниками войны, несущей спасение нашей, вашей революции?» Не всякая война запретна: «ужели вы думаете, что государство будущего, государство завтрашнего дня, республиканское или социал-республиканское, откажется от войны, если его к ней приведет внешняя или внутренняя историческая необходимость?» Война несет собою революцию, она осуществит революционные цели. Значит, да здравствует война!

Такие мысли были несовместимы с редактированием социалистического официоза, и Муссолини уходит из «Avanti». Его упрекают в беспринципности, в ренегатстве, на что он отвечает, что «лишь идиоты, лишь физические и духовные мертвецы никогда не меняются»; новая обстановка – новые правила поведения. А на бурном социалистическом собрании в Милане в ответ на шум и брань он бросает аудитории свою знаменитую фразу; «вы меня ненавидите, потому что вы меня еще любите!» Он продолжает объявлять себя социалистом: «я социалист, и останусь им навсегда… социализм есть нечто, что входит в плоть и кровь».

14 ноября выходит первый номер его новой газеты «Popolo d’Italia». Орган откровенного и патетического интервенционализма, он в то же время отнюдь не расстается с революционными идеями и терминами. Он носит подзаголовок «социалистическая газета» и в качестве своих девизов берет изречение Бланки; «революция – идея, обретшая штыки». Полные боевого национального пафоса, статьи Муссолини оснащены вместе с тем и звонкими революционными призывами.

«Сегодня война – завтра революция». С таким лозунгом Муссолини приступает к организации союза интервенционалистов – «Fasci di azione revoluzionaria». Разумеется, он знает, что с точки зрения социалистической партии это – впадение в ересь, акт раскола. «Я верю, – пишет он, – что из этой группы людей, воплощающих в себе ересь и не боящихся раскола, вырастет нечто великое и новое».

«Наша интервенция – поясняет он свою позицию – имеет двойной смысл: национальный и интернациональный. Она направлена к распаду австро-венгерской монархии; возможно, что за ним последует революция в Германии и, в качестве неизбежного противодействия, русская революция. Короче, это шаг вперед на пути свободы и революции». И еще: «Война – тигель, выплавляющий новую революционную аристократию. Наша задача – ниспровергающая, революционная, антиконституционная интервенция, а вовсе не интервенция умеренных, националистов, империалистов».

Трудно сказать, в какой мере искренен субъективно был Муссолини в этих своих статьях. Объективная логика интервенционализма неотвратимо увлекала его от революционно-интернационалистических построений «социалистической войны» к национально-патриотической идее «Великой Италии». Правда, первоначальный штаб его отрядов состоял из ближайших его единомышленников, воспитанных на революционном синдикализме. Но та молодежь, в адрес которой направлял он свои пламенные призывы, воспринимала именно патриотический, именно национально-итальянский их пафос. Впоследствии фашизм наглядно вскрыл и углубил эту любопытную жизненную контроверзу.

Впрочем, нельзя отрицать, что сочетание революции и патриотизма исторически характерно для итальянского сознания вообще. В этом отношении вряд ли можно объяснить случайностью интервенционизм во имя революции, неистовую проповедь военного вмешательства со стороны вождя крайнего левого крыла итальянской общественности. Разве объединение Италии происходило не под знаком «родины и свободы» одновременно? Разве «Молодая Италия» Мацини не ставила «народ» непосредственно после «Бога» и рядом с Ним? Разве Гарибальди, национальный герой и знамя патриотизма, не провозглашал социализм «солнцем будущего»: «il socialismo e il sole dell’avenire»? Разве самый дух гарибальдизма, несшего «национальную свободу повсюду», не был напряженно интернациональным? Муссолини 14 года, несомненно, понятен и типичен в свете новой итальянской истории.

Молодежь союзов национально-революционного действия маршировала по улицам Милана, а потом и других городов, призывая войну как высшее счастье и распевая на все лады:

Уже спустя два месяца после рождения «Пополо д’Италия», в январе 1915 года, «Fasci» насчитывали свыше пяти тысяч участников. Они были разбросаны по всей Италии и беззаветно преданы единой идее, единому делу: война! Они не представляли собою политической партии, хотя военная дисциплина как-то органически связывала их. Но не было у них политической программы; они были совершенно вне текущей политики, вся сущность их объединения исчерпывалась единственным пунктом: «вмешательство Италии в европейскую войну». Если подыскивать подходящий термин, можно назвать такое объединение скорее лигой, чем партией.

Когда накануне окончательного решения король колебался, Муссолини выступил с огненной статьей, заканчивающейся прямой угрозой трону. «Честь и будущее отечества – писал он – в опасности; отечество – у жуткого распутья своей истории. Слово за народом! Или война, или республика!» («Popolo l’Italia», 15 мая 1915 г.).

Наконец, 20 мая час пробил, и Италия выступила на стороне Антанты во имя осуществления, по словам Саландры, «своих наиболее священных национальных стремлений».