Рузвельт в эти годы хотя и носил титул главнокомандующего, но никогда не надевал униформы. Напротив, его обычная одежда была сугубо цивильной, никакого "подлаживания" к военному стилю: фланелевая рубашка, старая шляпа, беззаботно-небрежно завязанный галстук создавали впечатление о дядюшке, отправляющемся на уик-энд. Но такие авторитеты, как Эйзенхауэр, были поражены его знанием карт боевых действий и быстротой оценки местности. Военные ценили закатанные рукава его рубашки - демократический президент руководил армией демократической страны. Рузвельт с одинаковой легкостью общался и с генералом и с рядовым. И в армии много говорили о его поступке на Гавайях: президент попросил провезти его через палату инвалидов, лишившихся конечностей. Он не сказал им ни слова, только улыбался и махал рукой. Чувствуя их горе, он показывал своим видом, что все в жизни можно превозмочь, и нет места отчаянию.

Тегеран был поворотным пунктом в эволюции дипломатической стратегии президента Рузвельта. В ней обозначились, по меньшей мере, три новых акцента. Во-первых, Рузвельт теперь был полон решимости окончательно сокрушить мощь стран "оси". В начале 1944 года в ответ на просьбы "смягчить" требование безоговорочной капитуляции, выдвинутое в отношении Германии, он подчеркнул свою непреклонность. "Довольно долгие годы учебы и личного опыта в самой Германии и за ее пределами привели меня к убеждению, что философия немцев не может быть изменена декретом, законом или приказом. Изменение философии немцев должно пойти эволюционным путем и может по времени занять жизнь двух поколений". Рузвельт хотел уничтожения Германии как силового центра. Он полагал, что если этого не сделать, то немцы после очередной паузы начнут третью мировую войну. В представлениях Рузвельта о будущем Западная Европа в целом должна была уступить лидерство другим претендентам.

Во-вторых, обозначились изменения в отношении китайской стратегии Рузвельта. Благодаря американским победам последних месяцев война приблизилась к Японским островам, и теперь президент надеялся довести потери японского флота до 200 тысяч тонн, это оборвало бы связи между Японией и плацдармом японцев в Китае. Были намечены способы налаживания воздушного моста с Чунцином. В январе 1944 года в американские ВВС начали поступать тяжелые бомбардировщики с большим радиусом действия. Сотни, а затем и тысячи самолетов уничтожали индустриальную мощь Японии. Теперь Рузвельт не сомневался, что и без обольщения четы Чан Кайши он получит желаемый доступ к стране, которая еще недавно была почти вне пределов досягаемости. У Рузвельта крепнет уверенность, что, кроме США, никто не способен поставлять Китаю средства для модернизации, а значит, воздействие на китайский фактор можно считать гарантированным.

Третий новый элемент рузвельтовской стратегии связан с историческими событиями, происходившими в начале 1944 года на советско-германском фронте. Советские войска, ликвидировав блокаду Ленинграда, вышли к довоенной границе с Финляндией, совершили бросок по Украине и достигли границы с Румынией. Война вступила в новую фазу. Забрезжила заря победы. И в союзной дипломатии наряду с новыми надеждами (Тегеран) обозначились новые проблемы.

Глядя на Белый дом теперь, мы видим, как именно в 1944 году федеральная система начинает приспосабливаться к роли "правителя империи". Прежний аппарат президента разрастается, информация захлестывает его, военные ведомства, разведка и службы стратегических оценок превращаются в гигантские учреждения. Проблемы, которые здесь рассматриваются, имеют глобальные параметры. Действия Объединенного комитета начальников штабов, Комитета военной мобилизации, Объединенного штаба планирования приобретают трансконтинентальный характер. Бюро федерального бюджета теперь распоряжалось колоссальными суммами. Все эти многочисленные службы "замыкались" на помощниках президента.

Рузвельт в эти очень важные месяцы рубежа 1943 - 1944 годов, будучи, как обычно, внешне непринужденно общителен, по-прежнему разрабатывал дипломатическую стратегию в самом узком кругу. Однако место заболевшего Гопкинса (у него обострилась язва) занял в качестве советника по военно-дипломатическим вопросам адмирал У. Леги, а в качестве советника по внутренним вопросам - Дж. Бирнс. При этом крайне централизованный характер принятия решений стал устойчивой чертой Вашингтона военного времени. Выше уже говорилось, что Рузвельт презирал бюрократию и всегда стремился "спутать карты" строгого бюрократического подчинения. Он выдвигал вперед то одного, то другого деятеля, создавая между ними конкуренцию и играя на ней. Так, военные проблемы он обсуждал то с Маршаллом, то со Стимеоном, и ни один не мог сказать, кто более за них ответствен.

Президент любил организовывать экстренные комитеты, рабочие группы, временные структуры и т. п. Именно таким образом он пытался избавиться от закоснелости мышления. При этом Рузвельт часто сознательно стремился к тому, чтобы одна организация не знала, чем занимается другая с параллельными целями. В такой обстановке президент исключал всякую возможность оппозиции, дробил связи помощников, получал целый букет мнений, из которых финальное выбирал сам. Добавим к этому любовь президента к секретности. Рузвельт чувствовал себя в такой системе как рыба в воде. Многих же прочих подобная система сбивала с толку.

Воспоминания об этом периоде говорят об ухудшении здоровья Рузвельта. Хотя его энергия продолжала изумлять, вечером его донимали головные боли. Временами по утрам он имел измученный вид. Десять лет назад его давление было 78 на 136, а теперь (март 1944 г.) - 105 на 188. Врачи отметили расширение сердца. Страшное напряжение войны начало сказываться на президенте. Диагноз - гипертония, сердечная недостаточность. Прописано: не плавать в бассейне, диета в 2600 калорий, десятичасовой сон, отдых после обеда, ограничения в курении. Врачи просто не рискнули предложить ему недельный отдых. Но Рузвельт сам решил принять приглашение Б. Баруха отдохнуть в его поместье в Южной Каролине. Он сократил свой рацион спиртного до полутора коктейлей перед ужином, число сигарет "Кэмел" уменьшил с тридцати до пяти. Гопкинсу он пишет в эти дни, что наслаждается отдыхом, спит двенадцать часов в день, лежит на солнце, контролирует свой темперамент, "и пусть весь мир катится к черту".

А для проведения ответственной дипломатии президент был необходим как никогда прежде. Никто не мог заменить его во главе дипломатической службы великой державы. Это было критическое время. Именно тогда, когда Рузвельт, основываясь на тегеранских договоренностях, поверил в возможности сотрудничества с СССР, в кругу его ближайших сотрудников начали доминировать те, кто шел противоположным курсом. Вместо Гопкинса и Дэвиса главными советниками стали выступать Леги, Буллит, Гарриман.

О взглядах У. Буллита говорилось выше. После Тегерана вместе с У. Буллитом позицию подозрительного отношения к СССР как к возможному политическому противнику стал разделять государственный секретарь К. Хэлл. В начале 1944 года он писал американскому послу в Москве А. Гарриману: "Во все возрастающей степени меня охватывает беспокойство по поводу... действий советского правительства в области внешней политики".

Сейчас мы знаем, что проект этого послания подготовил один из экспертов государственного департамента по Советскому Союзу Ч. Болен, будущий американский посол в СССР. Ч. Болен писал, что отсутствие консультаций СССР с западными союзниками по поводу восточноевропейской политики будет воспринято в США как стремление идти своим путем, не обращая внимания на союзников. (Как будто англо-американцы показали малейшую склонность учитывать пожелания Советского Союза в принятии капитуляции и обсуждении вопросов будущего Италии. Напомним, что аналогичные пожелания Москвы в отношении военно-политического контроля вызвали подлинный гнев у Рузвельта и Черчилля.) Этот документ, посланный 9 февраля 1944 года, видится отправной точкой развития той линии американской дипломатии, которая по мере приближения развязки стала ориентироваться на жесткость в отношении восточного союзника.

Пока Соединенные Штаты не бросали Советскому Союзу вызов - это было немыслимо, именно Советский Союз нес ношу противоборства с Германией. Пока американская дипломатия не затрагивала проблему границ, пока в государственном департаменте даже крайне антисоветски настроенные дипломаты не ставили под вопрос обеспокоенность СССР своей безопасностью в будущем. Пока в Вашингтоне практически все считали, что ради участия СССР в войне против Японии можно (и нужно) пойти на любые уступки союзнику. Но уже возникает тенденция взять на себя ответственность за вопросы, возникающие крайне далеко от США, прямо касающиеся безопасности СССР и никак не касающиеся безопасности Соединенных Штатов.

Атмосфера секретности, которая окутала Белый дом, особенно касалась атомного проекта. Доклады от руководителя атомного проекта В. Буша к Рузвельту шли в одном экземпляре и никогда не "оседали" в архивах Белого дома. Президент не рассказывал о "Манхеттене" даже государственному секретарю. Рузвельт лично позаботился о том, чтобы работа в трех ключевых лабораториях - в Оак-Ридже, Хэнфорде и Лос-Аламосе была полностью изолирована от внешнего мира. И хотя в атомном проекте приняло участие огромное число лиц - более полутораста тысяч - на "официальную поверхность" в Вашингтоне эта тайна "не всплывала" никоим образом. Нужно отметить широкое распространение практики, в общем и целом не характерной прежде для общественной жизни США: тщательная цензура переписки, подслушивание телефонных звонков, запрет даже намекать домашним на характер производимой работы, повсеместное использование личной охраны, кодирование имен. С разработкой проблемы использования атомной энергии в Америку пришли атрибуты полицейского государства. Колоссальный по объему работ проект "Манхеттен" финансировался настолько хитроумным способом из разных статей военных ассигнований, что не вызвал подозрения у самых внимательных исследователей бюджета.

Рузвельт решил несколько расширить число лиц, осведомленных о работе, способной изменить сам характер американской дипломатии, только в феврале 1944 года, когда "посвященные" Стимсон, Маршалл и Буш встретились с лидерами конгресса - Рейберном, Маккормиком и Мартином. Руководители проекта обрисовали его возможности в самом общем виде. Прежняя практика глубокой секретности продолжалась, конгрессмены вотировали деньги, не зная их истинного предназначения.

* * *

Значительная часть 1944 года, столь важного с точки зрения дипломатии, ушла у Рузвельта на усилия по переизбранию. В дипломатии много времени отняло решение "польского вопроса". Дело в том, что Советская Армия 5 января 1944 года пересекла польскую границу, и польское эмигрантское правительство в Лондоне призвало к "максимально раннему восстановлению суверенной польской администрации на освобожденных территориях республики Польша, единственного и законного слуги и выразителя идей польской нации". По поводу этого заявления Сталин телеграфировал Черчиллю, что "эти люди неисправимы". В заявлении советского правительства от 11 января об эмигрантском польском правительстве говорилось как о "неспособном установить дружественные отношения с Советским Союзом". Ответное заявление "лондонских поляков" от 15 января 1944 года призывало США и Англию вмешаться в дискуссию с СССР по поводу "всех важнейших вопросов".

Но и Рузвельт и Черчилль должны были призвать эмигрантское польское правительство к реализму. Двадцатого января 1944 года Черчилль на встрече с лидерами поляков в Лондоне посоветовал им "принять "линию Керзона" за основу для дискуссий", поскольку им обещаны немецкие территории на западе вплоть до Одера. Черчилль выступал в непривычной роли адвоката Советского Союза. Потребности обеспечения безопасности СССР от еще одного сокрушительного германского наступления, объяснял Черчилль, а также "огромные жертвы и достижения русских армий" в процессе освобождения Польши дают русским право на пересмотр польских границ.

Со своей стороны Рузвельт, желая достичь компромисса, пообещал 7 февраля 1944 года Сталину, что после разрешения проблемы границ Польши ее правительство примет отставку своих наиболее известных антисоветских членов. Рузвельт сделал несколько шагов, которые не часто попадают в поле зрения аналитиков, пытающихся спустя почти пятьдесят лет "развязать" польский узел. Двадцать четвертого марта 1944 года он позволил выдать требуемые по советскому запросу паспорта двум американским полякам возможным кандидатам в новое польское правительство. Эти и другие признаки говорили о том, что идея создания нового польского правительства не была чужда президенту. Черчиллю он писал о необходимости сбавить тон в дискуссиях о будущем Польши. "Главное - это вовлечь польскую военную мощь, включая силы подполья, в эффективную борьбу против нацистов".

Вхождение предвыборной борьбы в решающую стадию не позволило Рузвельту откладывать визит премьер-министра эмигрантского правительства С. Миколайчика далее июня (напомним, визит откладывался по инициативе американского правительства более полугода). Семь миллионов поляков всегда голосовали в США как единый блок, и демократическая партия в этом блоке нуждалась. Но Рузвельт предпринял все же специальные меры, чтобы визит Миколайчика не нанес ощутимого удара по советско-американскому пониманию. Посол Гарриман, находившийся в мае в Вашингтоне в отпуске, получил указание убедить советское руководство, что Рузвельт будет верен тегеранской договоренности. Приезд Миколайчика не повлечет за собой общенационального обсуждения польского вопроса в США. А 17 июня президент лично писал Сталину, что визит Миколайчика "никоим образом не связан с какими-либо попытками с моей стороны вмешаться в спор между польским и советским правительствами... Я должен убедить вас, что не создается никаких планов или предложений, затрагивающих польско-советские отношения". Написано это десять дней спустя после высадки в Нормандии, где уже полторы сотни тысяч солдат закрепляли плацдарм и более всего нуждались в летнем наступлении Советской Армии. В своем ответе Сталин "высоко оценил" позицию президента США.

Подготовка к высадке во Франции делала для Рузвельта все более актуальным нахождение контакта с французскими политическими кругами. Четырнадцатого января 1944 года последовало заявление К. Хэлла, главные строки которого таковы: "Союзники надеются, что французы подчинят свои политические усилия необходимости единства для разгрома врага".

Государственный секретарь был полон решимости предоставить власть в освобождаемой Франции союзной военной администрации. "Желательным было бы, конечно, - пишет Хэлл, - общее выступление трех великих держав, но если СССР и Великобритания по каким-то причинам откажутся поставить свои подписи под американским заявлением, пусть оно служит выражением собственной политики США в отношении Франции".

Двадцать четвертого января 1944 года президент прислал Хэллу меморандум: "Я видел на прошлой неделе Галифакса (посла Англии. - А. У.) и сказал ему откровенно, что уже более года я придерживаюсь следующего мнения: Индокитай не должен быть возвращен Франции, он должен быть взят под международную опеку. Франция владела страной - тридцать миллионов жителей в течение почти ста лет, и ее жители ныне в худшем состоянии, чем сто лет назад".

Симпатизировал ли этим планам посол Галифакс? Чтобы узнать это, нужно посмотреть, о чем говорили между собой Уинстон Черчилль и Шарль де Голль на встрече в Марракеше в середине января. Ясно, что собеседники были далеки от восхваления Соединенных Штатов. Мысли, которыми де Голль делится в мемуарах, он, несомненно, изложил английскому премьеру. "Уже присутствие в этом кругу (в кругу великих держав. - А. У.) Англии зачастую казалось им (Соединенным Штатам) неуместным, несмотря на то, что Лондон всячески старался ни в чем не перечить Америке. А как мешала бы там Франция со своими принципами и своими руинами!.. Что касается Азии и ее рынков, то по американскому плану предусматривалось положить там конец империям европейских государств. В отношении Индии вопрос, по-видимому, уже был решен. В Индонезии Голландия вряд ли может долго продержаться. Но вот как быть с Индокитаем, если Франция оживет и вновь займет место среди великих держав?.. Вашингтон старался сколь возможно дольше рассматривать Францию как поле, оставленное под паром, а на правительство де Голля смотреть как на явление случайное, неудобное и в общем не стоящее того, чтобы с ним считались, как с настоящей государственной властью. Англия не позволяла себе такой упрощенной оценки положения. Она знала, что присутствие, сила и влияние Франции будут завтра, так же как это было вчера, необходимыми для европейского равновесия".

Результаты бесед в Марракеше еще скажутся в дальнейшем. Британский министр иностранных дел А. Иден писал своему послу в Алжире Дафф Куперу: "Для меня ясно, что любая мировая организация, которая может быть создана, должна быть укреплена различными системами союзов".

Наиболее важным Иден считал союз Англии с Западной Европой.

Американские планы в отношении Франции были приблизительно следующими: найти достаточно послушного французского генерала и передать ему функции верховной гражданской власти, подчиненной союзному командованию. Де Голлю "намерение президента напоминало грезы Алисы в стране чудес. В Северной Африке, в обстановке куда более благоприятной для намерений Рузвельта, он уже попробовал было провести ту политику, которую задумал осуществить во Франции. Из его попытки ничего не вышло. Мое (де Голля. - А. У.) правительство пользовалось на Корсике, в Алжире, Марокко, Тунисе, Черной Африке независимой властью; люди, на которых Вашингтон рассчитывал, надеясь воспрепятствовать этому, сошли со сцены".

В начале марта 1944 года Эйзенхауэр получает от Рузвельта инструкции, предполагающие сотрудничество с провинциальными выборными лицами в противовес центральной французской власти, создание которой откладывалось на неопределенный период времени. Эйзенхауэру запрещалось жертвовать хотя бы частью прерогатив. Посол США в комитете де Голля Вильсон описал Эйзенхауэру прием в Белом доме, во время которого президент высказал свое мнение, что Франция не нуждается в сильном центральном правительстве. "По его мнению, - пишет Вильсон, - в период, последующий за освобождением и до того времени, пока потрясенные французы не придут в себя и не станут готовы обсуждать конституционные вопросы, Франция будет управляться местными властями в департаментах и коммунах, как это в действительности имело место многие годы третьей республики. Президент сказал, что Эйзенхауэр будет иметь полную свободу в выборе своих французских партнеров и не обязан подчиняться чьим бы то ни было рекомендациям".

Взгляды на ФКНО создавали напряженность и во взаимоотношениях "большой тройки". Слова Идена ("в вопросе о создании французских гражданских властей мы будем действовать совместно с Соединенными Штатами") вызвали немедленную реакцию со стороны советского правительства. В ноте от 25 марта оно просило разъяснений, и англичанам пришлось выпутываться: речь идет, мол, об "общей схеме", "согласовании позиции" для окончательных решений совместно с советским правительством. Между тем вышеуказанные слова Идена служили, скорее, прикрытием англо-американских разногласий. Противоречия между США и Англией по французскому вопросу приняли открытую форму начиная с марта 1944 года. Они проявились наглядным образом в подготовке инструкций союзному главнокомандующему Эйзенхауэру по поводу управления освобождаемых районов. Здесь договоренности, по сути дела, не было, и Эйзенхауэру предлагалось самому найти решение. Двадцать девятого марта 1944 года Макмиллан записывает следующие мысли: "Американцы пытаются привязать нас к своей французской политике... Я боюсь, что это породит самые горькие чувства против нас во Франции. Беда в том, что это не затронет американцев после войны, но с растущей мощью России мы должны крепить связи с Францией и другими центральноевропейскими странами".

Единственным, пожалуй, достижением в деле создания основы франко-американского сотрудничества до открытия второго фронта было соглашение Эйзенхауэра - Кёнига об отношении к силам Сопротивления, подписанное 2 июня. Эйзенхауэр признал представителя ФКНО - французского генерала Кёнига единственным главою так называемых французских внутренних сил (ФФИ). ФКНО одобрил соглашение и в ордонансе от 9 июня постановил, что внутренние силы будут считаться неотъемлемой частью французской армии и солдаты ФФИ будут наделены всеми правами и привилегиями солдат регулярных войск.

В американо-французских отношениях наступала полоса испытаний. Если американские военные и разведывательные силы сумеют наладить контакт с проявившим себя независимо от ФКНО политическим "целым" (разумеется, это должны быть не коммунисты и не крайние националисты - сторонники целостности империи и возвышения Франции в мировых делах), то вся американская мощь будет придана этому политическому организму, что сделает, полагали в Вашингтоне, его вполне конкурентоспособным в политической борьбе с ФКНО - учитывая большой вес поставок из США, мощь американского военного присутствия, командование Эйзенхауэра.

Лондон не хотел видеть у руля Франции открыто проамериканских лидеров, он всегда поддерживал националистические элементы, выступавшие в защиту колониальной империи - англичане боялись распада своей империи. Но английская помощь поступала в скрытой или полуприкрытой форме. Расположением Вашингтона кабинет Черчилля дорожил как ничем более, и когда требовалось открытое противодействие американской политике (как в данном случае), Даунинг-стрит отступал. ("Всегда, - вскричал в раздражении Черчилль, - когда нужно будет выбирать между открытым морем и континентом (имелись в виду США и Европа. - А. У.), я выберу открытое море!")

Ныне достаточно ясно, что президент Рузвельт в середине 1944 года думал уже не столько о проблеме сокрушения Германии (он уже знал, что опасаться победы Германии в атомной гонке не стоит), сколько о мире будущего, для которого и предназначалось сверхоружие. Станет ли оно гарантом новой мировой американской системы? Президент начал склоняться к мнению, что может. Те, кто захотели бы противостоять Америке, получали атомное предупреждение. Как пишет об этом времени американский историк Дж. Бирнс, "Россия, а не Германия, становилась теперь проблемой. Антигитлеровская коалиция подпадала теперь под новое напряжение".

В конце августа 1944 года военный министр Стимсон, кодируя атомное оружие как С-1, заносит впечатление о беседе с Рузвельтом: "Необходимо вернуть Россию в лоно христианской цивилизации... Возможное использование С-1 будет содействовать этому".

Промышленный рост Америки способствовал самоуверенности и эйфории. Летом 1944 года Рузвельт на встрече с печатью большого бизнеса припомнил время, когда все посчитали фантастической поставленную им цель производить 50 тысяч самолетов в год. "Ныне мы производим сто тысяч самолетов в год и мы продолжаем наращивать производство, мы продолжаем бить все рекорды".

Напомним, что немцам для успешного блицкрига на Западном фронте понадобилось в мае 1940 года 3 тысячи самолетов, две с половиной тысячи танков, 10 тысяч артиллерийских орудий и четыре тысячи грузовиков. За последующее пятилетие американцы произвели 300 тысяч самолетов, 100 тысяч танков, 372 тысячи артиллерийских орудий, два с половиной миллиона грузовиков, 87 тысяч военных кораблей, 20 миллионов автоматов и винтовок. Германское руководство могло бы повторить слова фельдмаршала Гинденбурга, сказанные по поводу американского военного производства в 1918 году: "Они поняли природу войны".

В период, когда германские подводные лодки топили суда общим водоизмещением 700 тысяч тонн ежемесячно, американцы дали одно из самых блестящих доказательств своего технического гения. Применив стандартизацию производства, они в 1944 году стали закладывать на верфях новые военные корабли каждую неделю. За первые 212 дней 1945 года было построено 247 кораблей. Американская индустрия показала чудеса эффективности. Военное ведомство запросило, нельзя ли перенести эту практику на производство самолетов. Специалисты, конечно же, сказали, что невозможно. Но "отец" конвейерного производства судов Кайзер вступил в долю с равным по предприимчивости партнером - Г. Хьюзом, и с конвейера пошли самолеты, среди которых сразу же выделились Б-17 ("Летающие крепости"). Это было то, с чем "не могли совладать молитвы японского императора, риторика Муссолини и производственный гений Альберта Шпеера", - пишет У. Манчестер.

Между 1941 и 1945 годами промышленное производство в США выросло на 90 процентов. И это на фоне экономических лишений остального мира.

Росла не только мощь США, но и их благосостояние. Доход, на душу населения увеличился с 1 тысячи долларов в год в 1940 году до 1300 долларов в год четырьмя годами позже. В США никогда не было столько занятых рабочих рук. Безработица, остававшаяся наследием "великой депрессии", "рассосалась": число безработных сократилось за указанные четыре года с 9 миллионов человек до 670 тысяч. Американский капитализм "решил" проблемы, над которыми он безуспешно бился предвоенное десятилетие. На внутреннем фронте царило своего рода "социальное перемирие" - численность забастовок упала до одной трети довоенного периода.

Важно отметить, что впервые в своей истории Америка стала в массовом порядке посылать своих граждан в униформе во все части света (бросок президента Вильсона в Европу в 1917 - 1918 годах был относительно краткосрочным и, разумеется, не таким масштабным). На заграничные форпосты выехали более 11 миллионов американцев. Поле деятельности было столь велико, что мужского населения Америке уже не хватало. Рузвельт и его военный министр Стимсон выступали за введение призыва в армию женщин.

В США осуществлялась грандиозная программа противовоздушной обороны. Корзины с песком и помпы для тушения пожаров стояли у всех домов. Но небо было чистым.

Рузвельт летом 1944 года был популярен. Возможно, именно это обстоятельство окончательно укрепило его решимость баллотироваться на четвертый срок.

Вот что представляет определенный интерес: согласно опросам общественного мнения, большинство американцев одобряло его "способность разрешить нынешние и будущие сложности", т. е. американский народ давал карт-бланш своему президенту. Только на такой основе можно было предаваться мыслям о самой радикальной перестройке международных отношений. Тогда создавался тот консенсус, который продержится потом еще два десятилетия и будет размыт лишь в ходе вьетнамской агрессии. Президент Рузвельт обращался к внешнему миру, имея солидную внутреннюю базу и общенациональную поддержку.

В отличие от советских людей (или англичан) американцы не имели непосредственного опыта военных лишений. И таковых, судя по сводкам с фронтов, не предвиделось. Представить себе нашествие врага в США было немыслимо даже в дни Пирл-Харбора. Решение будущих задач также не предполагало невероятных лишений. Только осознание массовости этого убеждения может приблизить к пониманию односторонности американской внешней политики, переходящей в самоуверенность. Этика эффективности заменяла стране пафос борьбы за справедливое дело, за выживание - что было характерно для европейских наций, борющихся с фашизмом. Уверенность в превосходстве американского менеджмента, разумного приложения ресурсов превращалась в уверенность в наличии адекватных американских ответов на основные мировые вопросы.

Не избежать упоминания о невероятном росте значимости и влияния касты военных. Как никогда прежде в американской истории Вашингтон стал своего рода военным лагерем. С высоты птичьего полета были видны окружившие Вашингтон штабные бараки и военные полигоны, военные лагеря и аэропорты. Лимузины генералов и адмиралов скользили к воротам Белого дома. Резиденцию президента окружала военная полиция. Униформы мелькали на всех перекрестках. Это была видимая часть айсберга. Его невидимая часть осела в важнейших министерствах и ведомствах, в штаб-квартирах корпораций.

Такой концентрации могущества, сплава денег с военной мощью Америка еще не знала. Это было соединение первой экономики мира с мобилизованным, технически грамотным населением. Индустриальный тыл снабжал фронты неисчерпаемыми запасами. Вчерашние квалифицированные рабочие в униформе были обязаны приложить эту колоссальную силу для достижения конкретных задач. Армия, не знавшая отчаянных дней отступлений и поражений, излучала особое чувство, что "все достижимо". Тысячи грузовиков везли снаряжение и боеприпасы к фронту, тысячи самолетов планомерно бомбили свои цели, размеченные по квадратам. Опыт второй мировой войны у американцев в результате получился особым. Самая рациональная манера ведения боев предполагала самое рациональное решение всех прочих задач, порожденных войной, в том числе и задач дипломатического характера.

И когда полтора миллиона американцев начали в июне 1944 года высаживаться со своих английских баз на европейский континент, американская дипломатическая машина, руководимая Рузвельтом, приступила к задаче реализации новых возможностей в Европе, к определению нового соотношения сил среди союзников, к подготовке совершенно нового - послевоенного - мира.

Президент Рузвельт, для которого наступили решающие месяцы его гигантской попытки переделать силовые основания мира, с волнением ждал новостей из Бретани. Он был в это время неподалеку от основанного Джефферсоном Вирджинского университета в Шарлотсвилле. Все, кто находился рядом, отмечают колоссальное напряжение, отражавшееся на его лице. Его руки заметно дрожали. Рядом с кроватью лежал молитвенник. Вскоре после получения первых сообщений о готовности войск сделать бросок на континент он вернулся в Вашингтон. Американцы услышали по радио его взволнованный голос. Рузвельт предпочитал не распространяться о предстоящих действиях в Северной Франции - благо события на итальянском фронте дали другую тему: пал Рим. Одно из трех звеньев "оси" начало выходить из войны. Говоря о поражении Италии, Рузвельт думал о предстоящем "Оверлорде", ему нужна была победа именно здесь, на кратчайшем пути к Берлину. Вечером первого дня высадки, после беседы с двумя сотнями журналистов, Рузвельт призвал по радио страну к молитве - "за наших сыновей, гордость нашей нации... Дай силу их оружию, крепость их сердцам, неутомимость их вере... Враг силен. Он может отразить наши войска. Успех может прийти не с желаемой быстротой, но мы будем наступать снова и снова". Рузвельт призвал американцев верить в успех "сплоченного крестового похода".

Накануне высадки в Нормандии генерал Эйзенхауэр, сидя в трейлере перед двумя телефонами (зеленый соединял его с Даунинг-стрит, 10, а красный - с Белым домом), написал два варианта обращения к миру. Первый, ставший знаменитым, начинался словами: "Мы накануне великого крестового похода...". Второй вариант начинался так: "Наша высадка в районе Шербура - Гавра не дала желательных результатов, и я отозвал войска...". По прошествии времени странно думать о возможности поражения англо-американцев с их многомиллионной армией, полным превосходством в воздухе и невероятными по масштабам припасами. Но тогда, накануне операции "Оверлорд", все было далеко не ясно.

Рузвельт благодаря радио следил за высадкой поминутно. Ему сообщали, что Эйзенхауэр вышел из штабного трейлера, что он трет счастливые монеты времен высадки в Северной Африке и на Сицилии. Наконец, генерал ударил кулаком правой руки по ладони левой: "О'кей. Мы выступаем". Началась высадка союзных войск на европейском континенте. К 4 июля 1944 года Эйзенхауэр докладывал Рузвельту, что во Франции высажен миллион солдат, доставлено 567 тысяч тонн военных припасов и 172 тысячи единиц средств передвижения. К концу июля лондонская "Экспресс" признала: "Американцы показали себя расой крепких бойцов".

Восьмого сентября 1944 года Лондон после 1843 темных ночей засиял электрическим светом. Некоторые дети впервые видели чудо освещенного города. Но именно в этот день Вернер фон Браун начал обстрел Лондона ракетами "Фау-2", и Черчилль снова ввел светомаскировку - до весны 1945 года.

На данном этапе самые большие разногласия у Рузвельта были не с американским народом, а с английским союзником. Рузвельт пришел к заключению, что концентрация сил в Северной Франции позволит быстро добраться до жизненных центров Германии, это сделает западный блок во главе с США определяющим фактором послевоенного мироустройства. Черчилль не верил в "слишком простые" решения. Вероятно, перед его глазами стояла четырехлетняя агония западного фронта в первой мировой войне. Так или иначе, но Черчилль считал, что предотвратить превращение СССР в решающую силу континента можно, лишь преградив ему путь за пределы предвоенных границ. Это было достижимо только с выходом через Балканы в Румынию и на Дунайскую равнину. Для Черчилля решающим маневром войны было бы прохождение крупных западных сил через Любляну по кратчайшему пути на Вену. Это сделало бы Балканы сферой западного влияния и одновременно упредило бы продвижение Советской Армии в Центральную Европу.

Столкнулись две линии. Американцы хотели быстрее взять под свой контроль германский силовой центр, англичане стремились прежде обеспечить позиции в Восточной Европе. Черчилль отстаивал свою точку зрения чрезвычайно упорно. Он несколько раз посылал подробную аргументацию своей стратегической схемы президенту. Боясь потерять ставшее критически важным время, он послал отдельное письмо Гарри Гопкинсу, который лишь несколько дней назад был перевезен из больницы в свой вашингтонский дом. В июле-августе 1944 года Рузвельт немало энергии потратил на отстаивание идеи высадки в Южной Франции (обещание Советскому Союзу в Тегеране) против желания Черчилля проникнуть в Центральную Европу через северную Югославию. Позднее Черчилль напишет, что сопротивление президента лишило западных союзников "возможности войти в Вену еще до русских со всем, что это могло означать для последующего... Наши военные возможности воздействовать на освобождение Юго-восточной Европы были потеряны". Упорство президента и постоянно растущая мощь Америки возобладали. Пятнадцатого августа 1944 года местом следующего удара западных союзников стала Южная Франция. Рузвельт испытывал исключительное чувство удовлетворения от того, что уже через месяц южный и северный десанты англо-американцев во Франции сомкнулись. Спустя десять лет Черчилль все еще продолжал сожалеть о том, что его план похода на Вену был блокирован Рузвельтом.

Между тем Рузвельт так и не смог найти контакта с французами. В своей речи в день высадки де Голль выказал недовольство союзным командованием: глава французского комитета национального освобождения призывал французов бороться с врагом всеми возможными средствами, в то время как Эйзенхауэр рекомендовал им сохранять спокойствие и готовиться. Де Голль говорил о необходимости подчиняться приказам французского правительства - слова, которых не было в речи Эйзенхауэра.

В эти же дни сигнал тревоги поступил от самой представительной военной делегации. Прибывшие 8 июня 1944 года на континентальный плацдарм Маршалл, Кинг и Арнольд были серьезно обеспокоены, в письме президенту они называют складывающуюся политическую обстановку, по меньшей мере, неудачной и потенциально опасной ввиду ее возможного влияния на французские силы сопротивления. Тогда же офицер связи сообщил, что население в стране смотрело на де Голля как на "вполне определенного и естественного лидера Свободной Франции".

В период между 8 и 20 июня Чехословакия, Польша, Бельгия, Люксембург, Югославия и Норвегия, вопреки настойчивым демаршам Америки и молчаливо стоявшей за ней Англии, официально признали Временное правительство французской республики. Одна лишь Голландия выжидала, полагая, что, уступив в этом вопросе желаниям Вашингтона, она получит от него более щедрую компенсацию в Индонезии. "Я видел, - вспоминает де Голль, - что они довольны отказом Франции подчиниться англосаксам. Почти полное единодушие, проявленное в отношении нас европейскими государствами, несомненно, произвело впечатление на Америку и на Англию. Но окончательно рассеяли мрак сомнений настроения французов, проявившиеся на маленьком клочке французской земли, только что освобожденной в боях".

Аргументы американских военных не показались Рузвельту бесспорными. Президент согласился с тем, что провести выборы во Франции силами войск союзников очень трудно, но он полагал, что в ходе освобождения страны де Голль стушуется, развитие событий поглотит его сторонников. Возникнут новые партии, и де Голль станет очень маленькой фигурой. Однако союзные офицеры, готовившиеся в гражданские администраторы освобожденной и тут же оккупированной французской территории, нашли "свои" места уже занятыми французами-комиссарами ФКНО и, скрывая свое разочарование, начали исполнять функции посредников между войсками и гражданскими властями.

На девятый день начала операции "Оверлорд" миноносец "Комбатант" доставил делегацию ФКНО на первую освобожденную территорию. Дела, судя по всем сообщениям, продвигались успешно. Де Голлю благоприятствовало то обстоятельство, что на освобожденном клочке Нормандии распоряжался Монтгомери, который, как англичанин, менее опасался гнева Вашингтона. (Заметим также, что Черчилль организовал поездку де Голля на континент без предварительной договоренности с Рузвельтом.) Когда де Голль высадился в расположении войск Монтгомери, с ним был его первый из комиссаров, подготовленных временным правительством для отправки во Францию - Франсуа Куле. Покидая штаб английского фельдмаршала, де Голль оставил Куле со словами, что тот является его представителем в городе Бейе. Английские офицеры едва ли поняли смысл этого жеста, а он значил многое. В первом же освобожденном французском городке главою исполнительной власти было назначено лицо, формально подчиненное Кёнигу (а через него теоретически Эйзенхауэру), но на самом деле это был чиновник ФКНО, Побывав во Франции, де Голль встретил дружескую симпатию со стороны населения и почувствовал свою силу. Теперь он смотрел вперед более уверенно.

Семнадцатого июня де Голль возвратился в Алжир. Настроение у него было приподнятым. Он удостоверился в том, что англичане хотят видеть в послевоенном мире сильную Францию. Во Франции боевые действия были успешными для союзников. Здесь их штаб быстро убедился в действенности помощи отрядов Сопротивления - и это благотворно повлияло на отношение Эйзенхауэра к Кёнигу: 23 июня главнокомандующий дал ему то, чего так долго и безуспешно добивался ФКНО - право апелляции к своему правительству в случае получения приказов, кажущихся не соответствующими национальным интересам. Фактически это было косвенным признанием временного правительства.

Вот с такими достижениями Шарль де Голль прибыл во второй половине дня 6-го июля в американскую столицу. Приземление де Голля в вашингтонском аэропорту было отмечено семнадцатипушечным салютом. Первая его речь на американской земле прозвучала по-английски.

Рузвельт в Белом доме приветствовал гостя по-французски. С внешней стороны визит проходил как нельзя более успешно. Глава Алжирского комитета произвел хорошее впечатление на людей, настроенных заведомо враждебно. Адмирал Леги нашел Шарля де Голля лучше, чем ожидал. Хэлл тоже пишет о благоприятном впечатлении от встреч с генералом.

Де Голль, которого столько раз обвиняли в резкости, отсутствии гибкости, которому отказывали, попросту, в вежливости, показал в Вашингтоне противоположные качества, даже если судить по отзывам прессы. "Нью-Йорк таймс" сообщает, что генерал де Голль произвел исключительно хорошее впечатление на репортеров своими откровенными и прямыми ответами; "Балтимор сан" отмечает: обращение генерала с газетчиками было непринужденным; корреспондент "Вашингтон пост" не нашел никаких следов мифа о Жанне д'Арк; в "Нью-Йорк геральд трибюн" генерал описан "удивительно мягким в манерах", здесь тоже не нашли следов пресловутого высокомерия. Но нам гораздо интереснее знать, что творилось за кулисами. Состоялись три частные беседы де Голля с Рузвельтом. Показательно, что темой разговора были не гражданские дела, не проблема национального суверенитета, не валютный вопрос, нет - собеседники обсуждали картину послевоенного мира. Вспоминает де Голль: "В наших беседах он (Рузвельт) старался не касаться никаких жгучих вопросов, но широкой кистью рисовал политические цели, которых он надеется достичь, благодаря победе. Его стремления казались мне грандиозными, но внушали тревогу за судьбы Европы и Франции. Изоляционизм Соединенных Штатов Америки президент считает большой ошибкой, отошедшей теперь в прошлое. Но он бросается из одной крайности в другую и хотел бы установить систему постоянного вмешательства посредством международных законов. Он полагает, что четырехчленная директория - Америка, Советская Россия, Китай и Англия - урегулирует проблемы всего мира.

Парламент Объединенных Наций придаст власти "большой четверки" демократический вид. Но для того, чтобы не отдавать в распоряжение трех из этих держав почти весь шар земной, эта организация, по его мнению, должна будет потребовать, чтобы в различных странах мира были устроены базы американских вооруженных сил, причем некоторые из них необходимо расположить и на французской территории.

Рузвельт рассчитывал вовлечь таким образом Советскую Россию в объединение, которое будет сдерживать ее честолюбивые стремления и в рамках которого Америка может собрать свою клиентуру. Он знает, что из четырех великих держав чанкайшистскому Китаю необходимо его содействие, а Англия из опасения лишиться доминионов должна согласиться с его политикой. Что же касается сонма средних и малых государств, Америка будет иметь возможность воздействовать на них путем оказания им материальной помощи. Наконец, право народов располагать своей судьбой, поддержка, оказанная Вашингтоном, наличие американских баз породят в Африке, в Азии, в Меланезии новые суверенные государства, которые увеличат собою число стран, обязанных Соединенным Штатам... Рузвельт рисует мне свои планы. Я слушаю его и думаю: "Как это характерно для людей: идеализм прикрывает стремление к могуществу"".

Никакие словесные формулировки, цветы и фанфары не могли закамуфлировать различия во взглядах, в планах на будущее. В мировой системе Рузвельта не было места для Франции как великой державы, и ни два столетия дружбы, ни помощь в двух мировых конфликтах не могли заставить французского лидера симпатизировать мировым схемам американского президента. Де Голль и Рузвельт, имея в виду коренное, принципиальное различие их позиций, остались после этого, столь удачного - внешне - визита так же далеко друг от друга, как и до него.

На вопрос, желает ли Франция новых дополнительных территорий после войны, де Голль ответил: "Что касается Африки и Дальнего Востока - нет. Европа другое дело. Для международной безопасности и для безопасности Франции и ее западных соседей потребуются некоторые практические меры и, возможно, французский флаг будет развеваться на дополнительной территории".

Имеет ли генерал в виду Рейнскую область? "Конечно". Де Голль заявил, что планы контроля над Германией не могут быть реализованы без межсоюзного соглашения о "долговременной оккупации" с участием Франции. Генерал иронически отозвался о предположениях, будто Франция как великая сила "выдохлась", и заявил во всеуслышание, что, по его мнению, Франция будет иметь большой вес в послевоенных планах международной безопасности.

Теперь французское руководство играло на благожелательности "европейского крыла" западного союза - Британии. Двадцать пятого августа 1944 года английский министр иностранных дел Иден и французский комиссар по внешним делам Рене Массигли заключили соглашение, приближавшееся по значению к признанию новой политической власти во Франции. Одной из провозглашенных целей было "упорядоченное восстановление за французскими властями полной ответственности за гражданское управление".

Американцы, еще не потерявшие надежду найти во Франции более покладистых партнеров, заключили похожее соглашение, но здесь договаривающимися сторонами (и в этом состояло главное отличие американской позиции от британской) выступили американский генерал Эйзенхауэр и командующий французскими силами генерал Кёниг. Это было соглашение на военной основе по военному сотрудничеству. Американцы обещали поддерживать Алжирский комитет, но лишь до тех пор, пока он "продолжал получать поддержку большинства французов, сражающихся за поражение Германии и освобождение Франции".

Девятого сентября 1944 года было сформировано новое французское правительство на широкой социальной основе. Компартия приняла предложенные ей посты, стремясь обеспечить скорейшее достижение победы и избежать возможного введения военной администрации союзников (АМГОТ). Двадцать третьего сентября французские внутренние силы, числом около полумиллиона, были преобразованы в регулярную французскую армию. Укрепление французского потенциала немедленно отозвалось в сфере большой политики. Уже 14 сентября министр иностранных дел Бидо на своей первой пресс-конференции официально выразил перед союзниками просьбу о включении Франции в Европейскую совещательную комиссию.

Американский представитель при французском правительстве С. Чепин пишет в госдепартамент: "Французы - гордая нация, и задержка с признанием администрации, которую они приняли, будет интерпретирована как отсутствие доверия их способности создать правительство и участвовать в войне. Столь же большое значение будет иметь убеждение, что они поставлены в определенно худшую позицию в отношении участия в послевоенном переустройстве и, особенно, в решениях, касающихся Германии, и это несмотря на все данные нами уверения в противоположном".

Косвенным путем подвергая сомнению основной тезис Рузвельта, Чепин замечает: " Многие месяцы должны пройти, прежде чем миллионы перемещенных лиц и пленных смогут участвовать в свободных выборах, обещанных де Голлем".

В середине сентября американский политический советник при союзном штабе С. Ребер предупредил госдепартамент, что отказ признать французское временное правительство будет иметь своим результатом падение американского престижа.

В те дни, когда все внимание Рузвельта было приковано к действиям Эйзенхауэра во Франции, Советская Армия 23 июня 1944 года начала величайшую военную кампанию войны - операцию "Багратион". В результате ее осуществления советские войска в июле вышли к советско-польской границе. Это ставило проблему Польши на первый план дипломатии. Уже в июне Рузвельт встречался с премьером правительства лондонских поляков С. Миколайчиком. Президент сознательно дал Миколайчику "государственный обед", подчеркивая его легитимные права и американскую поддержку. Неизбежно обсуждалась проблема будущих границ Польши. При всей демонстрации близости Рузвельт пока не хотел жестко привязывать себя к вопросу, который был политическим динамитом для антигитлеровской коалиции. Он сказал Миколайчику, что провел все утро, изучая карты Польши. Это было сложным делом, так как на протяжении последних трех столетий Польша включала в себя значительную часть России, а также части Германии и Чехословакии. Сложно, повторил президент, определить подлинную карту Польши.

Понимая, что не сегодня, так завтра именно Советской Армии придется освобождать Польшу, Рузвельт постарался достичь компромисса на ранней стадии. Он обратился к Сталину с просьбой принять Миколайчика в Москве, но не получил нужного отклика. Советское руководство определило польский лондонский комитет как "эфемерный" и объявило о своем намерении признать ту польскую организацию, которая начала укрепляться на' собственно польской территории - Польский комитет национального освобождения. Сталин соглашался принять Миколайчика, если тот обратится к нему через посредство указанного комитета. Проблема Восточной Европы становится отныне в ряд наиболее существенных для Рузвельта.

Англичане ощущали эту проблему еще обостренней. Уже в конце мая 1944 года английский посол Галифакс тайно выдвинул перед госсекретарем Хэллом предложение: англичане постараются договориться с русскими по поводу раздела сфер влияния на Балканах. Галифакс сообщал, что Лондон желал бы обеспечить свое преобладание в Греции за счет предоставления СССР "свободы рук" там, где Запад все равно не имел рычагов влияния - в Румынии. Хэлл был против договоренностей, которые ставили под вопрос "универсальный" характер приложения американской мощи к послевоенному миру.

Черчилль хотел перед Рузвельтом смягчить "суровый реализм" предлагаемой англичанами сделки. Речь, мол, идет лишь о сугубо временном соглашении. Но Рузвельту, во-первых, не нравились сделки, в которых ему отводилась роль свидетеля, а, во-вторых (и это в данном случае главное), он не желал преждевременного дробления мира на зоны влияния. Экономическое и военное могущество Америки обещало гораздо большее. Рузвельт ответил Черчиллю, что понимает его мотивы, но боится, что "временный" раздел может превратиться на Балканах в "постоянный". Защищая свою позицию, Черчилль начал убеждать Рузвельта в том, что данная сделка безусловно выгодна Западу. Ведь западные союзники все равно никак не могут воздействовать на внутреннюю ситуацию в Румынии. Получить же Грецию как гарантированную зону своего влияния означало бы иметь надежный плацдарм на Балканах. С определенной "неохотой" Рузвельт написал Черчиллю, что такое соглашение можно было бы заключить, но лишь на трехмесячный срок, "давая при этом ясно понять, что речь не идет об установлении каких-либо послевоенных зон влияния".

Напомним, что в это время происходило значительное улучшение советско-американских отношений. Открытие второго фронта в Европе было с благодарностью воспринято советским руководством. Создавалась возможность координированных действий против гитлеровской Германии.

* * *

В конце июля 1944 года, после того, как успех высадки в Нормандии стал очевидным и окончание войны в Европе представлялось президенту лишь вопросом времени, он обратился к тихоокеанскому театру военных действий.

Наступало время и для вождей японского милитаризма задуматься над будущим. Шестого января 1944 года лорд - хранитель печати Кидо составил меморандум, который, по существу, стал программой поведения Японии в условиях возобладания над ней Америки. Кидо писал: "Если Германия при помощи некоего чуда вернет себе инициативу, перспективы для Японии сохранятся и данный меморандум потеряет свое значение. Но в случае поражения Германии Япония должна будет сменить свое руководство, сохраняя при этом императорскую власть".

Кидо полагал, что все завоеванное придется отдать (за исключением Маньчжурии). Но, "глядя на будущие тенденции мирового развития, я полагаю, что... с помощью опыта, приобретенного в войне с Китаем, советско-германской войне, развития авиации, мы получили понимание реального источника силы США и СССР. Мы претерпели страшный удар по нашей национальной мощи. Если вышесказанные здесь предпосылки верны, мы должны всеми возможными способами избежать изоляции".

Решение удерживать удаленные острова на юге Тихого океана говорило уже не о том, что они могут послужить плацдармом для нового Пирл-Харбора, а о жизненной необходимости оградить дорогу, по которой к японской индустриальной базе поступали важные сырьевые ресурсы. К 1944 году генерал Тодзио и генеральный штаб стали приходить к пониманию возможности поражения, но категорически отказывались оставить отдаленные территории. Армия питала убеждения, что Германия сможет в начале 1944 года нанести удар СССР и заключить компромисс с западными союзниками. В этом случае у Японии будет реальный шанс продиктовать не победный, но выгодный для себя мир.

Как и нацистская Германия, милитаристская Япония держалась на фанатизме и на надежде, что военный союз США и СССР к концу войны начнет давать трещины. Нужно лишь подольше продержаться. И уже тогда зрела в Японии фракция, полагавшая, что поражение можно использовать, что ошеломленный бедами народ будет работать не покладая рук и что эту невероятную энергию следует направить в русло создания новой мощи.

А реальность войны становилась все более тяжелой для Японии. Наступление американцев на Новой Гвинее и Соломоновых островах показало их материальное превосходство. Сражение на островах Гилберта было проиграно японцами полностью. Здесь у американской стороны был перевес по всем показателям: девятнадцать авианосцев, двенадцать линкоров, четырнадцать крейсеров, шестьдесят шесть миноносцев. Японии никогда уже было не собрать подобной силы со своей стороны. Сражение, собственно, было проиграно еще до начала боевых действий. В январе 1944 года, обладая полным превосходством, адмирал Нимиц начал высадку на Маршалловых островах. Наступил период, когда факт, что США производили в месяц больше авианосцев, чем Япония за год, стал давать свои результаты.

Пытаясь найти выход, правящая клика Японии рассматривала планы концентрации всех усилий на производстве самолетов. Десять тысяч самолетов - пятимесячная норма для японской авиационной промышленности - должны были создать заслон против авианосной авиации США. И базироваться японские самолеты должны были не на последних гигантах-авианосцах, а на непотопляемых "авианосцах" - тысячах островов Тихого океана, окружающих Японию. Лишь в потоплении 15 - 20 американских авианосцев видело японское руководство возможность стабилизации ситуации.

Семнадцатого февраля 1944 года авианосные самолеты США нанесли удар по острову Трак, базе японского флота на Каролинских островах. В течение следующих нескольких дней император сместил начальников штабов ВМС и наземных сил; концентрация власти достигла своего пика, премьер Тодзио фактически стал военным диктатором, подчиняющимся лишь императору. Началась реализация программы переориентации на военно-воздушную мощь. На сотнях малых островов приступили к строительству взлетных полос, моряков переучивали в летчиков. Производство самолетов достигло 2 тысяч в месяц, целью стало строительство 50 тысяч самолетов в год.

Одновременно Япония начала последнее в этой войне крупное наступление. Ударная колонна войск через джунгли Бирмы вторглась в Индию, но удаленные коммуникации, муссоны и эпидемии подорвали мощь японского наступления, и к июлю 1944 года их наступательная акция захлебнулась. Более значительные для Японии бои начались на противоположном краю их огромной империи - на островах Бисмарка, где Ра-баул служил опорной базой японских операций. После полугодичной борьбы в Новой Гвинее и на прилегающих островах генерал Макартур вышел к Индонезии, а адмирал Нимиц пробился к Марианским островам, откуда Б-29 могли наносить удары по Токио. С июня 1944 года Япония стала ощущать на себе массированные американские бомбардировки.

Япония хотела встретить американский флот в открытом бою, и это произошло 19 - 20 июня 1944 года в Филиппинском море. Император Хирохито послал лучшее, что имел: четыре линкора, десять авианосцев, семь крейсеров, тридцать четыре миноносца. Этого было явно недостаточно против четырнадцати линкоров, двадцати шести авианосцев и четырнадцати крейсеров Нимица. Американская промышленность наконец показала свое превосходство над японской. В результате три из пяти тяжелых японских авианосцев оказались потоплены вместе с четырьмястами самолетами. Это была та самая "решительная битва", победу в которой долго обещали японские адмиралы!

В стране установили семидневную рабочую неделю, школьников и женщин мобилизовали, поездки на расстояние более 100 км были запрещены, еда рационирована.

Надеждой самураев оставались теперь лишь камикадзе. Бывший адъютант императора капитан Ио Эйичиро в пылу битвы в Филиппинском море послал телеграмму, переданную Хирохито: "У нас нет надежды потопить численно превосходящие авианосцы противника обычными методами. Я настаиваю на немедленной организации особых ударных групп, вооруженных тактикой наступательного пикирования".

Характерно, что оппозиция организации особых подразделений самоубийц шла от тех представителей правящей элиты, которые думали о послевоенном мире, где фанатизм камикадзе будет служить постоянным напоминанием о непреклонной воле японцев к доминированию.

К середине 1944 года в США утвердилась уверенность не только в победе над Японией, но и в том, что грядущее сулит Соединенным Штатам полное доминирование в бассейне Тихого океана. Даже дипломаты не скрывали своих эмоций. Дальневосточный отдел госдепартамента США стал подчеркивать, что США "имеют на Тихом океане более протяженную линию побережья, чем кто бы то ни было. Американская торговля со странами региона и внутри Тихого океана больше, чем у какой-либо другой державы. У США более широко разветвленные культурные интересы на Тихом океане, чем у любой другой державы". Столичная "Вашингтон таймс геральд" заметила: "Мы можем восстановить части британской, голландской, французской и португальской империй на наших собственных условиях". Вице-президент США Г. Уоллес после посещения данного региона в это время заявил, что Америка "вступает в эру Тихого океана".

Двадцать первого июля 1944 года морская пехота США высадилась на самом крупном из Марианских островов - Гуаме; 24-го - на Тиниане, где впервые в истории войн был применен напалм. (Именно отсюда через год поднимается в воздух "Энола Гей" с первой атомной бомбой".) В свете этих поражений японской стороны последовала отставка премьер-министра Тодзио, его пост занял генерал Койсо Куниаки, один из руководителей нападения на Маньчжурию в 1931 году. Генерал Койсо предпочел обнадежить население: "У Японии есть секретное оружие, которое сокрушит Соединенные Штаты Америки". Однако кроме баллонов с подвешенными бомбами, японцы ничего не могли предпринять против собственно американской территории.

Между тем президент Рузвельт 27 июля 1944 года встретился на Гавайских островах (в Гонолулу) с генералом Макартуром и адмиралом Нимицем. Было решено направить острие наступления на Филиппины, а уже затем обратиться к собственно Японским островам. Поняв по маневрам американцев, что их следующей целью будут Филиппины, японское руководство приняло план обороны архипелага, в котором хладнокровно предусматривалась жертва 300 тысяч японских солдат. Американцы же собрали невообразимые прежде силы - сорок семь авианосцев, десять линкоров и тридцать один крейсер. На авианосцах находилось 1600 самолетов. Для действий против этой армады был создан корпус летчиков-камикадзе. Между октябрем 1944 года и февралем 1945 года 378 камикадзе потопили шестнадцать американских кораблей и убили 2 тысячи американцев. Но это был уже жест отчаяния. Все более ясным становилось, что время работает против Японии.

Рузвельт создал стабильную внутреннюю инфраструктуру высшего военного командования. Непосредственно при президенте находился адмирал Леги - его помощник, не вторгающийся в обсуждение глобальных стратегических замыслов. В Вашингтоне военной машиной США все эти годы руководили Стимсон, Маршалл, Кинг и Арнольд. Это не было похоже на постоянные смены, скажем, в администрации президента Линкольна. В Европе главным военным представителем Рузвельта являлся Эйзенхауэр. На тихоокеанском театре ситуация была сложнее, здесь власть поделили адмирал Нимиц как командующий войсками в северной и центральной части Тихого океана, генерал Макартур - на юго-западе тихоокеанского бассейна и генерал Стилуэл в Китае. Жесткая военная структура, полагал Рузвельт, была залогом успешной дипломатии. Как главнокомандующий, он мог позволить себе уйти в мир высшего стратегического планирования, не будучи привязан к конкретным боевым операциям.

* * *

Войска антигитлеровской коалиции приближались к границам Германии. Основные силы вермахта откатывались под ударами советских войск. Война вступила в последнюю фазу.

Выход Красной Армии в 1944 году к довоенным границам имел важнейшие последствия для европейских стран. Все демократические силы Европы, уверенные в скорой поддержке, усилили свою активность, их влияние ежечасно росло. Антифашистское подполье порабощенных стран готовилось к решающему выступлению. На повестку дня выходит ряд вопросов исключительной важности: отношение к национально-освободительным движениям, к правительствам в эмиграции, к политике на освобожденных территориях. Отныне к ним приковано первоочередное внимание западной дипломатии. В антигитлеровской коалиции намечаются резкие различия во взглядах на указанные проблемы.

В июле 1944 года, когда советские войска подходили к Висле, а американские - к восточной границе Франции, Рузвельт предложил Сталину еще одну встречу на высшем уровне. В повторном письме он писал, что ситуация требует "дальнейших стратегических решений", он прибег даже к такому аргументу: встреча поможет ему в ходе предвыборной борьбы. Между тем посол Гарриман начал выражать скептицизм по поводу возможностей сотрудничества с СССР. Он имел в виду восстание, происходившее в Варшаве под руководством "лондонских поляков", бюрократические сложности, мешающие созданию баз для американских самолетов на Дальнем Востоке. Когда обозначилась возможность окончания войны, "наши отношения с Советами приняли в течение последних двух месяцев поразительный оборот. Они воспринимают наши запросы с полным безразличием к нашим интересам и показывают нежелание даже обсуждать насущные проблемы".

Нейтрализовать эти негативные тенденции, восстановить "дух Тегерана" тогда, когда он особенно нужен - в период выработки общих подходов к освобождаемым народам - вот чего хотел Рузвельт. Складывается впечатление, что он вступил в стартовую полосу создания послевоенного мира. На конференциях в Думбартон-Оксе и Бреттон-Вудсе наметились основные черты этого мира.

Рузвельт считал, что ключом к успеху экономического "открытия мира" является ликвидация имперских преференций Англии. Напомним, что в 30-е годы, страдая от мирового кризиса, англичане "закрыли" свою империю для внешних товаров, прежде всего американских. И, утверждая в Атлантической хартии "свободный доступ" ко всем рынкам, Черчилль постарался впоследствии выхолостить этот принцип. Но в Белом доме хватало решимости. Вместе с Англией на США приходилось более половины мирового торгового обмена. Победа на английском фронте давала Вашингтону надежды на экономическое доминирование в глобальном масштабе. Президент Рузвельт надеялся на это не напрасно.

Две мировые войны нанесли британскому экономическому могуществу непоправимый ущерб. Тридцать лет назад английская промышленность производила товары, достаточные для компенсации импорта, который включал в себя половину потребляемых англичанами продовольственных товаров и почти все сырьевые материалы. Ленд-лиз (33 миллиарда долларов) уже был показателем слабости Англии, а в дальнейшем она просила новые займы. Давая очередные 3,8 миллиарда долларов, американцы добились от англичан обещания демонтировать имперские торговые барьеры. Ведший в Лондоне переговоры У. Клейтон констатировал: "Во время переговоров с англичанами о займе мы обеспечили все предпосылки для свободного перемещения товаров".

Президент сумел "приобщить" к зоне свободного перемещения капиталов и товаров вторую по величине - Французскую империю. Предоставляя в 1945 году правительству генерала де Голля заем в один миллиард долларов, американцы в обмен заставили французов сократить правительственные субсидии, пресечь валютные манипуляции и открыть зону франка для американских товаров. Рузвельт полагал, что стремиться чисто военными рычагами контролировать мир нецелесообразно, да и попросту невозможно. Шести процентам мирового населения трудно диктовать свои условия остальным девяносто четырем. Но картина меняется, если перейти в экономическую сферу. Доля США в мировом валовом продукте приближалась к пятидесяти процентам, и именно эта колоссальная экономическая мощь должна была обеспечить Америке мировую гегемонию.

Рузвельт готовил инструменты воздействия Америки на мир в глобальных размерах. Организация экономической помощи (УНРРА) получала от конгресса все большие фонды для инвестиций в пораженные войной страны. Рузвельт дотошно изучал возможности создания международной гражданской авиации, которой открыты были бы все небеса. Особое внимание президент обращал на формирование консолидированной системы мировых финансов, международного валютного агентства. В министерстве финансов был разработан проект создания фонда экономической стабилизации Объединенных наций. Требовалась глобальная либерализация торговли, пересмотр валютной системы на основе обращения к доллару. Вызрела идея основания Банка реконструкции и развития с колоссальными финансовыми возможностями.

Решающий шаг был сделан в Бреттон-Вудсе (штат Нью-Хемпшир) в июле 1944 года. Чтобы воспользоваться своей мощью, американцам нужно было открыть мировые рынки для свободного торгового обмена - именно тогда индустрия и сельское хозяйство США получили бы возможность глобального воздействия.

В приветствии бреттонвудской конференции Рузвельт писал: "Торговля является жизненно важным кровообращением свободного общества. Мы должны следить за тем, чтобы артерии, по которым идет этот кровоток, не были закупорены снова".

Америка видела, как нуждаются в займах ее жестоко пострадавшие в войне союзники - СССР и Англия. Американская делегация пообещала советской делегации, возглавляемой Молотовым, значительную долю будущих займов. Опасения англичан (открыто боявшихся долларового могущества США в мире будущего) американская сторона тоже постаралась сгладить. В конечном счете на конференции в Бреттон-Вудсе был создан Международный валютный фонд и Мировой банк.

Мировой банк владел активами в 7,6 миллиарда долларов и правом предоставлять займы на вдвое большую сумму. Международный валютный фонд (МВФ) владел 7,3 миллиарда долларов, предназначенных для стабилизации основных мировых валют, для расширения мировой торговли. Важно отметить, что создатели обеих организаций позаботились о том, чтобы главный донатор владел контролем. Таким донатором были, разумеется, Соединенные Штаты. Близкий к президенту Рузвельту финансист Б. Барух сказал в начале 1945 года: "Если мы сможем прекратить субсидирование рабочей силы (что предполагала прежняя - "закрытая" система отдельных торговых блоков. - Л. У.) и жесткое соперничество на экспортных рынках... мы будем иметь самый долгий период процветания".

Каким образом Рузвельт надеялся получить твердый контроль над Мировым банком и Международным валютным фондом? Мощь американской экономики была очевидна, но нужно было обладать и соответствующими дипломатическими рычагами. Рузвельт видел их в том, что США как самый крупный вкладчик будут иметь в Мировом банке и в МВФ треть распорядительных голосов. Рузвельт категорически настаивал на том, чтобы оба этих международных агентства возглавляли американцы. Уверенность Рузвельта помимо прочего покоилась на том, что все валютные операции обоих ведомств должны были осуществляться в долларах, национальной валюте США, это давало американской стороне фактическое право вето. Оба международных агентства должны были размещаться в Вашингтоне.

Рузвельт начал расчищать путь к выгодной Америке открытой мировой экономической системе в августе 1944 года, когда США подписали с Англией так называемое Соглашение по нефти, в свете которого была создана возглавляемая американцами и англичанами Международная нефтяная комиссия. Это был крупный шаг в направлении получения доступа к ближневосточной нефти, прежде контролировавшейся только Англией. По мнению специалистов госдепартамента, высказанному госсекретарю Хэллу, это явилось попыткой "снять существующие препятствия для более широкой эксплуатации ближневосточных концессий Соединенными Штатами".

Напомним, что и ленд-лиз был для Рузвельта инструментом создания более открытой для гигантской американской экономики мировой системы. В соглашениях по ленд-лизу, заключенных Соединенными Штатами с другими странами, имелась специальная оговорка, предполагавшая "уничтожение всех форм дискриминационной практики в международной торговле". Оговаривалось также понижение таможенных барьеров. Государственный департамент в отношении Британской империи выработал "предложения по расширению мировой торговли и занятости". Англичане, естественно, видели в американских действиях стремление после Латинской Америки и важных регионов Азии подчинить себе Британское содружество наций.

Как пишет американский историк Г. Колко, "если отбросить риторику, удобные ссылки на необходимость "открытых дверей" в международной экономике означали американское экономическое превосходство, часто монопольный контроль над многими из критически важных сырьевых материалов, на владении которыми основывается современная промышленная мощь... Соперничество между Соединенными Штатами и Британией из-за нефти и по поводу послевоенных мировых экономических структур ускорило неизбежное ослабление Британии во время войны и создало вакуум в мировой мощи, который американцы быстро и с удовлетворением заполняли на Ближнем Востоке и в Латинской Америке. Новая роль не была ни спонтанной, ни случайной, она была принята с энергией и желанием, что англичане восприняли как американский эквивалент тех самых сфер влияния и блоков, в создании которых Вашингтон обвинял Англию. Уничтожение британской мощи в огромных районах мира, вхождение в эти районы Америки несло с собой огромную политическую и глобальную ответственность, что неизбежно для тех, кто желает завладеть доходами в мировых масштабах, и это новое бремя было в такой же степени побочным продуктом американского стремления к мировой экономической экспансии, в какой оно было ответом на подъем левых сил повсюду и, в меньшей степени, на рост русской мощи... Именно этот круг экономических и политических целей, избранных Соединенными Штатами в конце второй мировой войны, противопоставил их Советскому Союзу, подъему левых сил и Британии как партнеру-сопернику по защите мирового капитализма".

Для послевоенного мира Рузвельт планировал активнейшее вовлечение США в мировое разделение труда, резкое расширение международных экономических контактов, что требовало практики "открытых дверей" от всего мирового сообщества. Это отчетливо видно уже из Атлантической хартии, в которой провозглашалось право всех наций на "доступ, на равных условиях, к торговле и сырьевым источникам мира, необходимым для их экономического процветания". Как утверждал Рузвельт, "мы не преуспеем в строительстве системы безопасности, если не построим экономически здравый мир".

Одним из каналов воздействия на мир будущего Рузвельт видел непосредственную материальную помощь жертвам войны. План ее оказания был подготовлен в 1943 году четырьмя странами - Соединенными Штатами, Советским Союзом, Англией и Китаем. Рузвельт рассчитывал на этот план в свете того, что США обязывались предоставить три четверти помощи, это автоматически ставило их во главе программы и придавало ей почти национальный характер. Рузвельт настолько полагался на этот рычаг, что подключил Америку к данной программе посредством президентского распоряжения, не испросив на то согласия конгресса, вызвав некоторую оппозицию законодателей, а также такого влиятельного члена своего кабинета, как Г. Стимсон.

В те самые месяцы, когда специалисты и оборудование требовались на фронтах, американцы построили в Саудовской Аравии огромный аэропорт Дахран. Активность американской дипломатии на этом направлении была так велика, что в исследовании государственного департамента Ближний Восток называется "новой американской границей". Прежние владельцы региона - англичане обеспокоились, прежде всего, за свое влияние в Иране и Ираке (Саудовская Аравия уже частично была "списана" в свете американского финансово-политического вторжения в нее). Президенту Рузвельту пришлось успокаивать их в этом отношении. Черчилль, который всегда предпочитал раздел сфер влияния, выразил признательность Рузвельту: "Большое вам спасибо за уверения в том, что вы не имеете виды на наши нефтяные поля в Иране и Ираке. Позвольте мне отблагодарить вас самыми надежными уверениями в том, что мы не будем зариться на ваши интересы и собственность в Саудовской Аравии".

На Тихом океане американцы стали осуществлять контроль над принадлежавшими прежде Японии Каролинскими, Маршалловыми и Марианскими островами, где представители США сразу же показали, что здесь возникает новый "редут" Америки. Следует особо отметить, что Рузвельт уже в 1944 году пришел к твердому выводу: в оккупированной Японии США будут обладать всей полнотой власти, не деля ее ни с кем из союзников. Несомненно, это означало создание своей зоны влияния на Тихом океане.

Восприимчивость советской стороны в вопросе о займах (вполне понятно, что разрушенному хозяйству страны они были чрезвычайно нужны) вызвала радужные надежды Рузвельта в отношении того, что это поможет ему решить "русский вопрос". Размышляя по данному поводу, министр финансов Моргентау поделился с президентом: "Есть два типа людей. Одни подобно Идену верят в то, что мы должны сотрудничать с русскими и что мы должны доверять России ради мира на земле. Позицию других иллюстрирует замечание мистера Черчилля, который сказал: "Что мы собираемся иметь между белыми снегами России и белыми скалами Дувра?"".

Рузвельт отозвался так: "Очень хорошо обрисованы позиции. Я принадлежу к той же школе, что и Иден".

Полагая, что он заложил надежные основания для послевоенной стратегии США в экономической области, Рузвельт сфокусировал свое внимание на будущем политическом устройстве мира. Речь шла об организации, которая заменит Лигу Наций. В августе 1944 года в Думбартон-Оксе начались переговоры по этому поводу между американской, советской и английской делегациями.

Обращаясь к заглавной теме своей дипломатии, Рузвельт опирался на окрепшее убеждение большинства американцев, что изоляционизм для США невозможен, Америка должна стремиться создать эффективную мировую организацию. В стране с большим успехом шел фильм "Вильсон", в котором говорилось о борце за верный для Америки международный курс, об ошибке 1920 года, когда Лига Наций была отвергнута сенатом, о необходимости исправить эту ошибку и создать новую международную организацию. Общественные опросы свидетельствовали, что две трети американского населения выступают за такую организацию. Громко высказывалось мнение, что она должна будет иметь собственные вооруженные силы, чтобы не просто декларировать, но утверждать свои решения.

Ушедший в отставку С. Уэллес в книге "Время решений" выдвигал ту точку зрения, что будущая организация - Объединенные Нации будет эффективно руководима исполнительным советом из одиннадцати членов, среди которых только США, СССР, Англия и Китай явятся постоянными. Обязательными станут лишь решения, принятые "большой четверкой" единогласно. Книгу Уэллеса признали лучшей книгой месяца в августе 1944 года, в стране этот политический трактат был продан тиражом полмиллиона экземпляров. Дело защиты вильсоновской идеи о выходе США в океан мировой политики, о создании всемирной организации взяли на себя известные американские историки и политологи - Д. Перкинс, Д. Флеминг, Дж. Шотвел. Высоко ценя их поддержку, Ф. Рузвельт писал в эти дни 1944 года: "Почти все интеллектуалы сейчас с нами". Нам важно отметить массовое стремление в США найти американо-советское согласие и на нем построить послевоенный мир. У. Липпман в книге "Военные цели США" указывал, что в будущем мире будут "три орбиты" - атлантическая, русская и китайская. Задача Вашингтона нахождение прочных рабочих отношений с Москвой.

Осенью 1944 года Рузвельт уже мог опираться на рычаги создаваемых международных организаций. Из пепла и неясностей вставала новая структура мира. Рузвельт всегда был лаконичен в ее описании. Он никогда детально не распространялся по поводу своих послевоенных планов. Но некоторые положения казались аксиомами. Например, он совершенно очевидно не хотел восстановления предвоенной мощи Западной Европы, его концепция "четырех полицейских" изначально исключала такое развитие. Президент Рузвельт был достаточно откровенен, когда говорил в феврале 1944 года о своем нежелании того, чтобы "Соединенные Штаты взяли на себя после войны бремя восстановления Франции, Италии и Балкан. Здесь должна была проявить себя Англия. В Азии простор предоставлялся гоминдановскому Китаю. У Соединенных Штатов же возникала совершенно уникальная миссия. В письме Сталину президент прямо писал: "В этой глобальной войне для нас не существует буквально ни одного вопроса, политического или военного, который не интересовал бы Соединенные Штаты".

Глобализм американской внешней политики проявился во второй половине 1944 года, когда произошло ее вторжение в географическую сферу, еще недавно названную в Вашингтоне имеющей "минимальное значение для США" - в Восточную Европу.

В Думбартон-Оксе советская делегация стремилась получить шестнадцать голосов (по числу республик в СССР) в совещательной ассамблее новой организации, очевидно, пытаясь при помощи этого избежать изоляции, создать ситуацию примерного равенства с Британским содружеством наций и с Соединенными Штатами, твердо рассчитывавшими на голосование своих латиноамериканских соседей. Остроту приобрел и вопрос о вето великих держав в Совете безопасности. Чтобы избежать тупика, Рузвельт в начале сентября 1944 года решил обсудить спорные вопросы с главой советской делегации А. А. Громыко.

Аргументы Рузвельта были таковы: американское общественное мнение не поддержит всевластия великих держав, олицетворяемого в праве вето; малые страны станут опасаться великих; ООН нарушит главенствующий принцип суверенитета; у президента будут проблемы с проведением устава мировой организации в сенате. Сталин в письме от 14 сентября 1944 года защищал принцип единогласия четырех великих государств: "Среди этих стран не должно быть места взаимным подозрениям". Предубеждения против СССР делают право вето абсолютно необходимым для самообороны Советского Союза. Президент должен понять советскую озабоченность.

Думбартон-окские обсуждения еще продолжались, когда Рузвельт и Черчилль встретились 11 сентября 1944 года во второй раз в Квебеке. Это была их восьмая встреча военных лет. Союзные войска, вытеснив немцев из Франции и Бельгии, находились перед "линией Зигфрида". Нельзя было считать фантастическим мнение некоторых военных, что война может завершиться к концу года. Черчилль не преминул сделать патетическое введение: "Будущие историки самым внимательным образом станут изучать послетегеранский период... Все, чего мы касаемся, превращается в золото".

Данная конференция явилась одной из серии встреч Рузвельта, целиком посвященных послевоенному устройству мира.

В сентябре 1944 года премьер-министр Черчилль переводит вопрос о "сдерживании" СССР в Европе в практическую плоскость. Он указывает Рузвельту на "опасное распространение русского влияния" на Балканах обстоятельства капитуляции Румынии и Болгарии дают ему для этого основания. Рузвельт разделял опасения Черчилля. Принимая австрийского эрцгерцога Отто, он сказал: "Нашей главной задачей становится не допустить коммунистов в Венгрию и Австрию".

На конференции в Квебеке Рузвельт и высшее американское военное командование открыто обсуждали возможности союзных войск в реализации плана наступления на Триест, Истрию и продвижение в направлении Вены. Рузвельт подписал инструкцию, по которой генералу Г. Вильсону, в случае неожиданного краха Германии, надлежит оккупировать четырьмя дивизиями Австрию. Рузвельт и Черчилль не скрывали, что их действия несут политическую нагрузку. После встречи в Квебеке, уже в Гайд-парке, Рузвельт согласился с посланием Черчилля Сталину, где говорилось "о политической опасности противоречий между Россией и западными союзниками в отношении Польши, Греции и Югославии".

В это время президент яростно отстаивает в своем окружении идею, что для США в послевоенном мире нужна сильная Британия, необходимо "восстановление гражданской экономики Объединенного королевства и восстановление английского экспорта". Неделю спустя после второй Квебекской конференции Рузвельт говорил своему помощнику о "необходимости сохранения Британской империи сильной". И между тем, санкционируя сближение с ослабевшей Англией, Рузвельт все же не оставлял идеи сделать осевой линией своей дипломатии договоренность с СССР. Основой этого, возможно, было то, что он хотел сотрудничества в "германском вопросе".

Президент на протяжении всей войны полагал, что Германия, виновница двух мировых войн, должна быть лишена политического могущества, должна исчезнуть как первостепенный фактор мировой политики. Это означало создание механизма жесткого контроля над немецкой промышленностью, взимание суровых репараций и децентрализацию экономики. "Германский вопрос" интенсивно обсуждался в Квебеке, и в подходе к нему не было найдено взаимопонимания американской и английской сторон. На этом этапе Рузвельт хотел выработки жесткой политики в отношении Германии. "Мы должны быть твердыми в отношении Германии, я имею в виду немецкий народ, а не только нацистов. Мы должны либо кастрировать немцев, либо обращаться с ними таким образом, чтобы они не могли воспроизводить население, которое хотело бы продолжать свой прежний путь".

Рузвельт отверг как неудовлетворительный план обращения с Германией, предложенный американскими военными. "У меня складывается впечатление, что Германия не должна быть восстановлена подобно Нидерландам и Бельгии... Каждый в Германии должен понять, что на этот раз они являются поверженной нацией".

Рузвельт склонялся к идее Моргентау о демонтаже индустриальной мощи Германии. По мысли Моргентау, такой демонтаж гарантировал бы, по меньшей мере, двадцатилетнюю гегемонию в Западной Европе Англии. Он должен был развеять страхи Советского Союза перед германской мощью и перед Западом в целом (страх перед тем, что Соединенные Штаты или Англия могут восстановить германское могущество в своих целях).

Скептически отнесся к плану Моргентау Г. Стимсон. В первые дни сентября 1944 года он задавал Рузвельту сложные вопросы: деиндустриализация Германии выбросит на улицу примерно тридцать миллионов человек, что делать с ними? Нарушится внутренний механизм европейской экономики, налаженный за последние восемьдесят лет.

Ранней осенью 1944 года Рузвельт еще не занял окончательной позиции. Он колебался между двумя вышеозначенными курсами. На совещании 6 сентября с Моргентау, Стимсоном, Хэллом и Гопкинсом он выступил за деиндустриализацию, но предложил проводить ее постепенно, в течение полугода - года (по мысли Моргентау следовало приступить к уничтожению германской промышленности немедленно). Рузвельт указал, что план Моргентау противоречит требованиям Советского Союза о репарациях. В то же время президент согласился с тем, что Европа не нуждается в сверхмощном германском индустриальном ядре, и высказался за "сельскохозяйственную Германию". Аргументируя отсутствие ясно выраженной позиции потребностью в консультациях с союзниками, Рузвельт, собственно, "прикрылся" второй квебекской встречей от необходимости занять более отчетливую позицию.

В Квебеке события развивались в целом в пользу плана Моргентау. С одной стороны, Черчилль выразил крайнюю озабоченность экономическим положением Англии после войны. С другой стороны, посол Гарриман сообщал из Москвы, что русские обеспокоены тем, чтобы надежно гарантировать свою безопасность в Европе. Моргентау сказал в эти дни Рузвельту:

"Россия боится того, что мы и англичане собираемся заключить "мягкий" мир с Германией и восстановить ее как будущий противовес России".

В свете этого демонтаж германской мощи виделся логическим ответом, удовлетворяющим и англичан, и русских.

Рузвельт начал приходить к мысли, что обескровленную Англию следует сделать главным поставщиком стали для Европы в следующие двадцать-тридцать лет. Но изложенный им в этом духе план вечером 12 сентября 1944 года напугал Черчилля. Тот выступил за уничтожение лишь военной германской промышленности. Оскорбленный в лучших намерениях Рузвельт сказал премьер-министру, что тяжелая промышленность Германии может быть превращена в военную за одну ночь. Под давлением американцев Черчилль вынужден был уступить, соглашаясь теперь на программу "ослабления" Германии, переориентации ее на сельское хозяйство. Индустрию Рура и Саара следует "закрыть", а некоему международному наблюдательному совету надо поручить контроль за реализацией этого плана. Черчилль заключил, размышляя: "В конце концов, речь идет о судьбе моего народа, и если мне приходится выбирать между моим народом и немецким народом, я выберу свой".

Черчилль желал получить германский северо-восток как гарантию невосстановления немецкого флота. Он также думал и о тесном союзе с Голландией. Прежде и Рузвельт настаивал на северо-западе, предоставлявшем открытый доступ к портам. Теперь же он хотел иметь американские силы в центре всех европейских процессов и выбрал для оккупации юго-западную часть Германии.

Что повлияло на изменение точки зрения президента? Во-первых, он пришел к заключению, что получение Англией, привилегированным, но ослабевшим союзником зоны оккупации в непосредственной от себя близости укрепит ее общие европейские позиции. Во-вторых, и это, видимо, самое главное, он утвердился в мысли, что нахождение американских войск в южной Германии, граничащей с Чехословакией, Австрией, Францией и Швейцарией, дает Соединенным Штатам несравненно более мощный рычаг. Присутствие США становится не маргинальным, а ключевым фактором европейской ситуации. Черчилль в эти дни говорил о многом из того, что Рузвельт не хотел бы афишировать. Премьер-министр сказал Элеоноре Рузвельт и адмиралу Леги 19 сентября в Гайд-парке, что "единственной надеждой на длительный мир является соглашение между Великобританией и Соединенными Штатами по предотвращению международной войны посредством использования объединенных вооруженных сил".

Возможно, у Рузвельта были сомнения в целесообразности "плана Моргентау". Он не знал еще, какой оборот примет политическое развитие в Европе. В частности, президент размышлял о грядущей революции во Франции. Как бы там ни было, но примерно через две недели после якобы "окончательной" договоренности Рузвельт заявил представителям прессы, что планирование в отношении Германии еще не завершено. А 29 сентября он, вопреки своим мыслям двухнедельной давности, сказал К. Хэллу, что "никто не хочет превратить Германию в сельскохозяйственную страну". Когда Стимсон процитировал решения Квебекской конференции, Рузвельт ответил, что "не имеет ни малейшего представления, как он мог подписаться под этим". Рузвельт отклонил идею занятия на текущем этапе четкой позиции в отношении Германии. Очевидно, что он решил действовать по обстоятельствам, не лишаясь заранее возможных козырей. Двадцатого октября он говорит Хэллу, что "ненавидит составлять планы в отношении еще не завоеванной страны". Эти планы будут зависеть от того, "что мы найдем в Германии".

Как мы видим, в высшем эшелоне власти не было единогласия в отношении конкретных действий в "германском вопросе". Если министр финансов Г. Моргентау стоял за жесткий курс, то государственный секретарь К. Хэлл и военный министр Г. Стимсон оказывали на Рузвельта воздействие в сторону смягчения американской позиции. К. Хэлл все более настойчиво стал утверждать, что реализация идеи Моргентау о превращении Германии в сельскохозяйственную страну приведет к грандиозным - и опасным потрясениям в немецком обществе. Большое городское население лишится средств существования, это создаст кризис в центре Европы, и выполнение американских планов не облегчится, а затормозится. В результате очевидной эволюции Рузвельт в значительной мере перешел от жестких позиций, зафиксированных в резолюции Объединенного комитета начальников штабов за номером 1067 (представлявшей собой проект директивы будущему оккупационному командованию в Германии) к иной точке зрения, предполагавшей сохранение германского потенциала и задействование его в развитии всей Западной Европы.

В Квебеке по настоянию Уинстона Черчилля обсуждался вопрос о признании кабинета де Голля. Вот мнение президента Рузвельта, содержащееся в его письме Хэллу от 19 сентября: "Весьма долго мы с премьер-министром обсуждали вопрос о признании временного правительства Франции. И он, и я в настоящее время против этого шага. Временное правительство не является выражением народной воли. Лучше будет оставить все, как есть".

Двадцать первого сентября посла США в Париже С. Чепина принял только что назначенный на свой пост генеральный секретарь министерства иностранных дел Франции Р. Брюжер. Секретарь заявил, что он совершенно сбит с толку американской политикой в отношении Франции. Брюжер отметил огромную роль, которую играют в освобождении страны американские солдаты - подлинные друзья Франции, но он не может не сказать, что на официальном, дипломатическом, уровне американская политика вредит не только Франции, но в конечном счете и американским интересам. Неопределенная политика Америки в отношении признания временного правительства и очевидное желание исключить Францию из всемирных органов унизительны для Франции, и французы вроде него (Брюжера) видят, что с ними, великой континентальной нацией, обращаются с меньшим вниманием, чем с маленькими центральноамериканскими республиками. "Хотя ваше правительство утверждает, что никогда не было в восторге от правительства Петэна, мне, бывшему пленником Виши в то время как вы при этом правительстве имели посла, трудно понять, почему вы не признаете правительства, вернувшего мне свободу, правительства, основанного на принципе свободы и принятого всеми французами".

Американским представителем во Франции с рангом посла при правительстве де факто был назначен 21 сентября 1944 года Джефферсон Кэффери, бывший посол США в Бразилии. Он прибыл в Париж лишь 15 октября, до этого срока Соединенные Штаты формально не имели своего представителя при французском правительстве. Хотя назначение Кэффери было интерпретировано как определенный поворот, госдепартамент в соответствии с желанием президента сделал ударение на том, что это не свидетельствует о каком бы то ни было изменении в политике Соединенных Штатов.

Рузвельт назначил Кэффери послом при ФКНО не спрашивая мнения французов, его миссия началась этим характерным эпизодом. Он не мог рассчитывать на прием главой государства, так как тот не давал согласия на его прибытие. Де Голль не принял также английского посла Дафф Купера, но посла СССР Богомолова принял. Назначение Кэффери не изменило общей тенденции американской дипломатии, и она, эта дипломатия, все чаще становилась объектом критики. Сбывались опасения Хэлла; печать по обе стороны океана теперь видела в Черчилле защитника временного французского правительства, а в Рузвельте - его оппонента. Сравнивалось различие в отношении англо-американцев к Италии и Франции. В то время как с итальянским правительством американское и английское правительства уже обменялись послами, в Париже Соединенные Штаты и Англия имели лишь особых представителей при ФКНО в техническом ранге послов.

Соединенные Штаты находились в трудном, двусмысленном положении: по соглашению 13 октября между штабом Эйзенхауэра и заседающим в Париже правительством около трех четвертых французской территории считались внутренней зоной, т. е. переходили под управление временного правительства, и наряду с этим Соединенные Штаты отказывались признавать орган, которому они передавали полномочия. Черчилль писал президенту 14 октября из Москвы: "Нет никаких сомнений в том, что французы успешно сотрудничают с Верховной штаб-квартирой и что их временное правительство пользуется поддержкой большинства французского народа. Поэтому я считаю приемлемым признать администрацию де Голля в качестве временного правительства Франции".

Рузвельт не был согласен, он ставил условия. В его письме Черчиллю от 19 октября говорилось: "Пока французы не будут управлять значительной внутренней зоной, мы не должны предпринимать никаких шагов в направлении признания временного правительства. Расширение состава Консультативной Ассамблеи не менее важно; я склонен ставить вопрос о признании в зависимости от успешного выполнения первого и второго условия... Я хотел бы, чтобы данный вопрос в настоящее время решался непосредственно нами, и я против того, чтобы модус операции стал предметом дискуссии между госдепартаментом и Форин оффисом".

Главнокомандующий войск союзников генерал Эйзенхауэр был заинтересован в сильной государственной власти во Франции. "С военной точки зрения, писал он Маршаллу 20 октября, - существенным является наличие во Франции сильной центральной власти, особенно ввиду сложного экономического положения и трудностей снабжения, ожидающих нас зимой. Единственной французской властью, с которой мы можем иметь дело, является нынешний Совет министров, и мы должны настаивать на том, чтобы он получил всяческую поддержку, включая формальное признание в качестве временного правительства Франции".

Ни одна из формальных отговорок Рузвельта не имела теперь веса: де Голль не провозгласил себя диктатором, гражданская война не разразилась, а конкуренты не вышли на политическую арену. Планы президента не получили поддержки во французских политических кругах, рассчитывать на союз с одной из французских партий, дружественных и лояльных, становилось все труднее. Имея против себя госдепартамент и Пентагон, президент Рузвельт пошел на то, что адмирал Леги назвал тяжелым для него решением - сделал вывод о необходимости дипломатического признания временного правительства Французской республики. В 6 часов вечера 20 октября Рузвельт пишет Сталину: "Недавнее расширение Консультативной Ассамблеи сделало этот орган власти более представительным. Ожидается, что в ближайшем будущем французы, по соглашению с генералом Эйзенхауэром, образуют подлинную внутреннюю зону, которая будет управляться французской администрацией; осуществление всего этого позволит признать французские власти как временное правительство Франции".

Делая хорошую мину при плохой игре, и президент, и государственный секретарь утверждали, что признание временного правительства находится в рамках их постоянной политики, хотя вполне очевидно совершенно противоположное. В сентябре - октябре 1944 года на конференции в Думбартон-Оксе, где обсуждались вопросы структуры Организации Объединенных Наций, Франция не попала в число великих держав. "И это справедливо, заявил Коннэли, председатель комиссии по иностранным делам в американском сенате, - ибо Соединенные Штаты, Англия, Россия и Китай - вот четыре нации, проливавшие свою кровь за остальной мир, в то время как Франция играла в этой войне роль малой страны".

В Лондоне уже больше года заседала Европейская комиссия, состоявшая из представителей США, Англии и СССР. Комиссия решала вопросы, касавшиеся Европы, и доступ туда французам был закрыт.

Еще одна проблема вставала в Азии. В октябре 1944 года органы стратегического планирования подали в госдепартамент запрос, должны ли они оказывать помощь находившимся в захваченном японцами Индокитае группам сопротивления, состоящим из французов и местного населения. К. Хэлл пересылает запрос президенту. Ответ Рузвельта: "Я думаю ныне, что мы не должны ничего делать в отношении групп сопротивления и вообще что-либо, касающееся Индокитая".

Третьего ноября, узнав о намерении правительства де Голля послать в Индокитай военную миссию с тем, чтобы открыть здесь новый фронт борьбы с Японией, Рузвельт пишет заместителю государственного секретаря Э. Стеттиниусу: "Мы не должны одобрять никаких французских военных миссий... Все наши люди на Дальнем Востоке должны быть уведомлены, что они не имеют права принимать решения по политическим вопросам совместно с французской миссией и вообще с кем бы то ни было. Мы еще не приняли окончательного решения относительно будущего Индокитая. Это должно быть ясно осознано... До сведения наших людей должно быть доведено следующее: Соединенные Штаты ожидают, что с ними будут советоваться по поводу любых изменений в Юго-Восточной Азии".

Но вскоре Рузвельту пришлось убедиться, что Франция в Индокитае, как, впрочем, и в других районах мира, выступает не одна. На седьмой день своего признания французское правительство приглашает главу английского кабинета и его министра иностранных дел посетить Париж. Формы ради и без всяких иллюзий одновременно посылается приглашение Рузвельту и Хэллу; следует ожидаемый отказ. Уинстон Черчилль и Антони Иден прибывают во французскую столицу 10 ноября. Исход войны уже не вызывает сомнений. В головах политиков она уже окончилась. Предстоит послевоенное переустройство мира. И две старейшие колониальные державы ощутили общность судеб. "На этот раз, с удовлетворением отмечал де Голль, - речь шла о деловых вопросах, а не о чувствах".

Рассматривалась возможность франко-британского сотрудничества в урегулировании мировых проблем.

Де Голль обращается к Черчиллю: "Вы видите, Франция поднимается. Но какой бы ни была моя вера в нее, я знаю, что она не сразу возвратит свою прежнюю мощь. Вы, англичане, оканчиваете эту войну в ореоле славы. Однако, как бы это ни было несправедливым, ваше положение рискует ухудшиться из-за ваших жертв и затрат, из-за центробежных сил, существующих в Содружестве Наций и, прежде всего, из-за возвышения Америки и России, а в будущем и Китая! Итак, обе наши страны встречают новый мир ослабленными. И на кого сможет рассчитывать каждая из наших стран, действуя в одиночку? Если же, напротив, они придут к согласию и вместе встретят трудности завтрашнего дня, их вес будет достаточным, чтобы не допустить ничего такого, с чем они не согласны. Общая воля - вот что должно лежать в основании союза, который мы вам предлагаем".

Ответ Черчилля: "Сегодня я предлагаю вам заключить с нами принципиальный союз. Но в политике, так же как и в стратегии, лучше идти за сильнейшими, чем против них... Американцы обладают неисчерпаемыми ресурсами. Но они не всегда ими пользуются сознательно. Я, естественно, старался использовать их в интересах моей страны. Я установил тесные личные отношения с президентом Рузвельтом. Я старался направить события в желаемом направлении".

Таким образом, Черчилль в принципе согласен на союз, но с оговоркой: Британия должна считаться с американской мощью; последним обстоятельством желанием сохранить особые отношения с Соединенными Штатами объясняется многое в британской политике и в военные и послевоенные годы. Но в ноябре 1944 года фактом стало образование тайного фронта старых колониальных держав против США. В результате ноябрьских встреч англичане оказали поддержку французам в стремлении к мировому престижу и прерогативам. Двенадцатого ноября Черчилль заявил, что для Франции наступило время занять свое место среди других великих держав. Иден перед палатой общин также высказался в пользу "позиции Франции как великой державы".

А днем раньше - 11 ноября три великие державы пригласили Францию участвовать в Европейской совещательной комиссии в качестве полномочного и постоянного члена. Инициатором приглашения Франции был Советский Союз, и французы это осознавали. Через несколько дней французское правительство приняло приглашение посетить Москву. Советско-французский договор, подписанный 10 декабря 1944 года в Москве, в полной мере сыграл свою положительную для Франции роль. Более того, он дал Французской республике первого надежного союзника на международной арене - во всех вопросах, касающихся ее безопасности и статуса независимой европейской и мировой страны. Ветеран-дипломат Ж. Камбон писал в "Монд", что этот договор возвратил Франции титул великой державы.

Чтобы укрепить свое влияние и престиж, Франции необходимо было прежде всего увеличить армию и постараться занять часть германской территории, т. е. гарантировать возможность активного участия в послевоенном мирном урегулировании. И вот первые плоды договора с англичанами. По возвращении в Лондон Черчилль пишет президенту Рузвельту: "Я с сочувствием отношусь к желанию французов увеличить свой вклад, сделать больше в борьбе, вернее, в том, что осталось сделать - а здесь еще многое предстоит - и войти в Германию не мнимым победителем, который не воевал... Французы очень хотели бы иметь свою зону оккупации в Германии, но не в качестве подчиненных партнеров английского или американского командования, а под чисто французским руководством. Я одобрительно отношусь к этому, зная, что придет время, когда американские армии возвратятся домой и когда англичанам будет трудно содержать большие заморские силы, что противоречит нашим взглядам и обременительно для наших ресурсов".

Президент не дал ясного ответа на его письмо, на этот счет у него были свои собственные планы.

Рузвельт определенно ужесточил политику в отношении европейских метрополий в целом. Даже идея широкомасштабной помощи Англии в октябре ноябре: подверглась сомнению Рузвельта. Он сократил обещанную помощь по ленд-лизу - только 5,5 миллиарда долларов в период между поражением Германии и Японии - на 20 процентов меньше запрошенного англичанами. Рузвельт ревниво отнесся к встрече Черчилля со Сталиным в октябре 1944 года. Он попросил премьера позволить послу Гарриману присутствовать на всех важнейших беседах. Но обстановка предвыборной борьбы диктовала осторожность, и Рузвельт запретил Гарриману подписывать какой бы то ни было документ, даже самый общий. Уже тогда становилось ясно, что президент ждал, когда окончатся выборы и трое глав великих держав смогут встретиться с глазу на глаз. Пока же он телеграфировал Сталину: "Идет глобальная война и нет буквально ни одного вопроса военного или политического, в котором Соединенные Штаты не были бы заинтересованы... Моим твердым убеждением является то, что решение до сих пор незакрытых вопросов может быть найдено только нами тремя вместе".

Это придавало визиту Черчилля в Москву характер предварительной "разведки боем".

Но это была серьезная дипломатическая разведка. Вопреки всему, что писалось и говорилось о несклонности Рузвельта к "дележу" сфер влияния, Рузвельт поддерживал стремление Черчилля обозначить границы взаимодействия великих союзников на Балканах. Одиннадцатого октября 1944 года он писал Черчиллю: "Мой активный интерес в настоящее время к балканскому региону объясняется желанием предпринять практические шаги с целью избежать превращения Балкан в арену будущей международной войны, втягивающей нас".

И Рузвельт не выразил никаких протестов по поводу английских предложений о разделении Балкан на зоны влияния.

Рузвельта чрезвычайно обрадовало повторенное советской стороной обещание спустя три месяца после победы в Европе выступить на Дальнем Востоке. Удовлетворение Рузвельта и высшего американского военного руководства было таковым, что немедленно стал рассматриваться вопрос поставок советским дальневосточным силам боеприпасов и снаряжения.

Общественная дискуссия о будущей внешней политике США приобрела между тем определенную зрелость. И "интернационалисты" среди американских политиков и теоретиков, которые считали необходимым создание международной организации, и "реалисты", которые призывали поставить под контроль основные центры мирового могущества, были согласны в одном: изоляционизм не может быть основанием для американской внешней политики. Соединенные Штаты уже вошли в новый мир, где отступление будет равно поражению.

Нет сомнений в том, что Рузвельт, думавший о переизбрании в 1944 году, внимательно относился к происходящему повороту в общественном мнении. Он был солидарен с новыми теоретиками. Собственно, президент сам внес немалый вклад в создание адекватного идейного основания новой американской дипломатии. Задолго до того как йельские теоретики и обозреватели большой прессы стали задумываться над изменившимся стратегическим окружением, Рузвельт сделал ряд прорывов в теоретической области. В январе 1939 года, за девять месяцев до начала нападения Германии на Польшу, Рузвельт, пока еще в частной обстановке, определил, что "первая линия обороны" Соединенных Штатов обусловлена независимостью тех европейских государств, которые еще не находятся под немецким контролем, и воспрепятствованием Японии в ее стремлении захватить острова, позволившие бы ей доминировать на Тихом океане. В 1941 году Рузвельт уже обсуждал послевоенное урегулирование, основанное на главенстве "четырех полицейских" - Соединенных Штатов, Англии, СССР и Китая. И отныне понятие "мощь" всегда присутствовало при рассуждениях о будущем мира. В своем последнем "Послании о положении страны" - в 1945 году Рузвельт подчеркнул этот учет им фактора мощи: "Мы не можем отрицать значимости мощи в мировой политике, равно как мы не можем отрицать мощь как фактор в нашей национальной политике".

Стремление взять на себя "глобальную ответственность" овладевало в ходе войны и американскими военными. Среди двух родов войск (военно-воздушные силы еще не выделились в самостоятельный род) военно-морские силы первыми пришли к "глобальному мышлению". Далеко не сразу такое стратегическое мышление появилось у армейских планировщиков, которые в период между двумя мировыми войнами, по существу, отрицали наличие жизненно важных американских интересов в Европе и Азии. Изменения в их мышлении регистрируются в 1943 - 1944 годах. Комитет объединенного стратегического обзора пришел в 1943 году к выводу об опасности объединения всей мощи Азии под одним командованием. А вскоре подобные же выводы американские военные начинают делать и в отношении Европы. Так, из американского посольства в Париже докладывают о новых взглядах союзного главнокомандующего на западном фронте: "Генерал Эйзенхауэр не считает, что в наших интересах было бы доминирование в Европе одной державы, ибо тогда в мире были бы сверхмощная Европа, несколько потрясенная Британская империя и мы".

Проблема будущего Европы встала во весь рост в 1944 году.

Соображения стратегической разведки начинают поддерживать выводы военных. Летом 1944 года ОСС (Отдел стратегических служб) в сводном докладе указал, что "наши интересы требуют проведения политики, направленной на предотвращение серьезной угрозы безопасности Британских островов (и Соединенных Штатов) посредством консолидации большей части европейских ресурсов в руках одной державы".

Возможно, наиболее убедительным образом выразили императивы новой глобальной политики для США специалисты военно-воздушных сил, подчеркнувшие важность новой военной технологии: "Радиус действия бомбардировщиков сейчас имеет мировой охват". Бомбардировка Лондона ракетами Фау-2 показала новый способ достижения американской территории ударами из-за океана. Теперь вооруженные силы противника могли бы "без предупреждения преодолеть все прежде видимые барьеры или "линии обороны" и нанести сокрушающие удары по нашим населенным центрам, по нашей индустриальной, экономической мощи и правительственным центрам".

Итак, к предпоследнему году второй мировой войны американские стратеги закрепились на тех позициях, к которым они приближались в 1917 и 1940 году - на позициях активного противодействия возможности контроля одной страны на массиве Евразия. Вперед вышли геополитические соображения, которые подмяли под себя прежнее кредо американской дипломатии: самоопределение наций, либеральная мировая торговая система, коллективная безопасность, "свободы", обозначенные в Атлантической хартии, и прочее подобное.

На выборах 1944 года Рузвельту было важно не дать прийти к власти деятелям типа генерала Макартура, которые, в отличие от него, считали основной ареной борьбы за мировое могущество не Европу, а тихоокеанский регион. И главное - они не верили в глобальность распространения американского влияния, их лозунгом было выделение определенного регионального приоритета. Они не ощущали необъятности открывшейся перед Америкой возможности. В июле 1944 года Рузвельт послал председателю Национального комитета демократической партии письмо, в котором говорилось: если конвент демократической партии изберет его своим кандидатом на следующий президентский срок, он "как хороший солдат" выполнит свой долг. Критическое значение приобрел выбор напарника, вице-президента. Было ясно, что в послевоенном мире этот избранник получит большие шансы занять Белый дом. Исходя из соображений популярности в среде демократов, принадлежности к влиятельному Ближнему Западу и партийной лояльности, он выбрал сенатора от штата Миссури Гарри Трумэна. Сам Трумэн был этим поражен. (Выбор данной политической фигуры, склонной к упрощенным решениям и демонстрации силы, определил многое в послевоенной американской политике.)

Рузвельт решил не вести предвыборной кампании. Его преференции, его взгляды были достаточно хорошо известны. "В эти дни глобального конфликта, - заявил президент, - у меня попросту не будет времени вести обычную кампанию".

Рузвельт очертил перед американским народом (речь в Сан-Диего) следующие задачи: "Первое - выиграть войну, выиграть войну быстро, выиграть ее мощно. Во-вторых, создать всемирные международные организации... Третье - укрепить экономику".

Противник Рузвельта - республиканец Дьюи ожесточенно вел борьбу против того, что он называл "правительством одного человека". И уже очень утомленного человека. Во время остановки в Сан-Диего у Рузвельта случился жестокий приступ, свидетелем которого был его сын Джеймс. Несколько минут Рузвельт не открывал глаз, его лицо осунулось, по телу шли судороги. Но железная воля преодолела немощь тела, и президент не отменил очередного выступления. Адмирал Леги постарался заглушить распространяющиеся слухи о плохом здоровье президента. Человек, который работает по четырнадцать часов в сутки, не может жаловаться на нехватку энергии.

Чтобы обеспечить национальный консенсус для претворения в жизнь грандиозных внешнеполитических планов, Рузвельт предпринял необычный шаг. В конце июня он выдвинул инициативу создания первого в истории США межпартийного правительства. Рузвельт предлагал кандидату республиканцев на предшествующих выборах У. Уилки пересечь партийные барьеры и создать нечто вроде объединенной партии либералов среди демократов и республиканцев. "Мы должны иметь две реальные партии: одну - либеральную и другую консервативную". И не вина Рузвельта, что его план не был воплощен в реальность. Посланец Рузвельта тайно встретился с Уилки в Сент-Режисе, тогда была признана ценность этой идеи. Оба политика полагали, что только заручившись твердой поддержкой дома можно осуществить смелые планы за морями. На Уилки считал, что перегруппировку следует отложить на послевоенный период. Он просил передать Рузвельту, что идея кажется ему плодотворной. Нужно лишь, чтобы она дозрела.

Уилки, хотя он и был политическим противником, виделся Рузвельту многообещающим деятелем нового поколения - отбросившим изоляционизм и готовым бесконечно расширить американское влияние в мире. Президент уже пользовался услугами подобно мыслящих республиканцев - Стимсона и Нокса. Смерть Уэндела Уилки 8 октября 1944 года приостановила процесс сближения "интернационалистских" сил внутри обеих главных американских партий.

В ходе предвыборной борьбы 1944 года, выступая в гостинице "Уолдорф-Астория", Рузвельт пояснил аудитории свое видение функций будущей мировой организации: "Совет Объединенных Наций должен иметь полномочия действовать быстро и решительно с целью поддержать мир при помощи, если это необходимо, силы. Полицейский не будет эффективным стражем порядка, если, увидев преступника, врывающегося в чужой дом, он пойдет в городской совет и созовет его для получения разрешения на арест преступника".

В эти дни предвыборной схватки Рузвельт сделал обещание, не выполненное до сих пор. Выступая в Филадельфии, он обещал возвратить американские войска после победы из всех заморских стран домой. Никто не знает, был ли он искренен. Ведь его послевоенные планы предполагали наличие у "четверых полицейских" реальной и быстро применимой силы.

Нужно сказать, что последние недели (возможно, месяцы) перед президентскими выборами 1944 года прошли довольно благополучно для Рузвельта. Его противникам из республиканской партии не удалось доказать, что президент "продал Польшу", согласился на раздел сфер влияния в Европе, принял невероятно жесткий курс в отношении будущего Германии. Рузвельт, нет сомнения, остро ощущал подобные обвинения и приложил все силы, чтобы дезавуировать или, по меньшей мере, смягчить их.

Не найдя достаточно уязвимых мест в общем дипломатическом курсе Рузвельта, оппозиция пыталась использовать факт ухудшившегося здоровья президента. Она распространила в июле снимок, подчеркивавший измождение президента. В августе заболевший ангиной президент неудачно выступил по радио на борту эсминца близ берегов штата Вашингтон. Но на решающей финальной прямой Рузвельт нашел в себе силы.

Активность Рузвельта осенью 1944 года была поразительна, Она давала ответ тем, кто сомневался в его физической способности вести государственный корабль. Миллионы американцев видели президента, который преодолевал страшные испытания военных лет, постоянный стресс с неизменной улыбкой. ("Мужество - это достоинство, проявляемое под давлением обстоятельств", - говорил Черчилль.) Чтобы опровергнуть все домыслы, Рузвельт пошел на испытание в характерном для себя духе. При первой же представившейся возможности (а это была четырехчасовая поездка по Нью-Йорку) он, несмотря на проливной дождь, откинул верх машины и снял шляпу. Холодный осенний дождь быстро промочил всех пассажиров президентской машины до нитки. Дважды Рузвельт быстро переодевался, но он не сократил маршрута и времени следования. Он стоял и махал шляпой, а дождь был безжалостен. Седые волосы слиплись, сквозь мокрое пенсне ничего не было видно, но сотни тысяч ньюйоркцев могли наблюдать его знаменитую улыбку, и он не переставал улыбаться все четыре часа. Даже пресса соперников писала, что видела символ жизнестойкости.

(Немцы тоже приняли участие в избирательной кампании 1944 года. Берлинское радио призвало американцев очистить от Рузвельта дом, который когда-то был белым.)

Республиканцы говорили всем и каждому, что Франклину Рузвельту шестьдесят два года, а Томасу Дьюи - сорок два. Чтобы рассеять сомнения в физическом состоянии Рузвельта, его врач - вице-адмирал Микинтайр опубликовал итоги обследования: "На восемь или девять фунтов меньше, чем оптимум. Честно говоря, я бы добавил несколько фунтов. Он не был в бассейне со времени поездки в Квебек. Но он собирается посещать бассейн сейчас снова. Он хороший пловец, и это дает ему возможность для физических упражнений... Никаких органических недостатков. Здоровье в норме. Он делает ежедневно огромную работу. Но он выносит эти нагрузки изумительно. Слухи о слабости его здоровья объяснимы в годы выборов, но они не имеют под собой оснований".

Особое впечатление произвела речь Рузвельта в столице 23 сентября 1944 года, получившая известность как речь о собаке Фала. "Республиканские вожди не удовлетворяются нападками на меня, на мою жену и моих сыновей. Им недостаточно этого и сейчас они избрали новую мишень, мою маленькую собаку Фала. Я, разумеется, не протестую против нападок, как и вся моя семья, но Фала протестует".

Это был во многом эмоциональный удар по умелому и энергичному сопернику - губернатору Нью-Йорка Дьюи, в число слабых мест которого входило отсутствие чувства юмора.

Более серьезную опасность для Рузвельта являли те, кого идеи предоставления судеб мира "четырем полицейским" не удовлетворяли как обращение к старым, столетней давности, методам обанкротившейся дипломатии. Выражая взгляды либералов, журнал "Нэйшн" отмечал "поразительную схожесть принципа "четырех полицейских" с принципом ёнового порядка", который страны ёоси" пытались навязать Европе и Азии". Либералы были крайне разочарованы выбором сенатора Г. Трумэна в качестве напарника президента. Прежний вице-президент, Г. Уоллес пользовался в этих кругах заслуженной репутацией, а Г. Трумэн отстоял далеко от американского либерализма.

Между тем Рузвельт в ходе предвыборной кампании активно развивал тему либерализма, обращенного на международную арену. Он трактовал результаты конференции в Думбартон-Оксе (август 1944 года) как отправную точку либерализации всей системы международного обмена. И как коронную тему своей предвыборной платформы он преподнес избирателям идею создания мощной международной организации с самыми широкими полномочиями, в которой американскому правительству не препятствовал бы сенат. Он настаивал на том, что будущая организация должна иметь все необходимые ресурсы силой реализовывать свои решения. В речи 21 октября 1944 года Рузвельт не оставил на этот счет никаких сомнений: "Совет Объединенных Наций должен иметь полномочия действовать быстро и решительно для восстановления мира, если это необходимо, при помощи силы".

В недели и месяцы, предшествующие выборам, наиболее острой проблемой союзной дипломатии Рузвельта становится "польский вопрос". В США американцы польского происхождения требовали того же, чего требовал Черчилль поддержать польское лондонское правительство, заставить советское руководство не признавать Люблинский комитет, уже утвердившийся в Польше, и гарантировать ей границы 1939 года. Рузвельт, как это видно сейчас, отчетливо понимал, что польская проблема реально может разрушить само основание послевоенного мира - союзные отношения с СССР. Несомненно, что Рузвельт в это время также высоко ценил обещание Москвы выступить на Дальнем Востоке против Японии. Именно поэтому он не поддержал отчаянных призывов главы лондонского правительства Миколайчика оказать энергичное давление на Сталина. Для Миколайчика согласиться с границей между Польшей и СССР, определенной еще в 1920 году лордом Керзоном, было равносильно политической смерти. И он, не получив помощи Рузвельта, в конце 1944 года ушел в отставку. Рузвельт попросил отложить вопрос о признании Люблинского комитета до встречи "большой тройки". Но даже понимая опасность разобщения с США, советское правительство признало Люблинский комитет полноправным правительством Польши.

Это объяснялось военной обстановкой, необходимостью обеспечения безопасности военных коммуникаций. "Польский вопрос" был одной из основных трагедий второй мировой войны. Растущая заинтересованность американцев придавала ему исключительное значение для будущего общей послевоенной системы.

Нужно все же отметить, что Рузвельт не следовал крайностям, которых придерживался в "польском вопросе" Черчилль, иначе раскол антигитлеровской коалиции произошел бы значительно раньше. Рузвельту пришлось бы радикально пересматривать схемы послевоенного мироустройства. Но и помимо "польского вопроса" стали возникать проблемы, потенциально взрывоопасные для советско-американских отношений. Все больше в практическую плоскость переходил вопрос о будущем Германии, о характере создаваемой мировой организации, месте и функциях в ней великих держав.

Рузвельт в последние месяцы 1944 года видел опасность открытого блокирования с дискредитировавшими себя в Европе откровенно правыми силами. Когда Черчилль проинформировал итальянского премьера Бономи о неприемлемости введения в кабинет графа Сфорцы, ставшего одним из символов антифашистской борьбы для буржуазных либералов, президент Рузвельт дал указание своему послу в Италии Вайнанту выразить сожаление по поводу действий англичан. Черчилль возмутился, всеобщность претензий американцев начала его раздражать. Он заявил, что американцы слишком много на себя берут, что именно англичанам "вручено командование в Средиземноморье, подобно тому, как американцы владеют командованием во Франции".

Дипломатическая стратегия президента Рузвельта не предполагала деления мира на зоны ответственности великих держав. Рузвельт хотел держать эти зоны открытыми, он верил, что сработают экономические факторы. Прежний "реальполитик", классическую дипломатию нескольких суверенных центров, окруженных зоной особого влияния, он считал устаревшей системой. Более того, он считал, что попытки восстановления таких зон по существу "загоняют" США в их Западное полушарие, а вот на это Рузвельт не был согласен. И госдепартамент получил распоряжение пойти на резкий антианглийский шаг: опубликовать обзор английской дипломатии в итальянском вопросе. Открылись своекорыстные махинации Лондона. Британский премьер пришел в ярость. Никогда - ни до ни после - переписка двух величайших буржуазных дипломатов своей эпохи не отличалась такой враждебностью. Черчилль со всей силой своего красноречия напомнил Рузвельту о его заигрывании с Дарланом, о всех одиозных случаях беспринципного оппортунизма и "священного эгоизма".

Риторика, однако, уже мало действовала на ветерана американской политической арены. Слова должны были отразить реальное, а не мифическое соотношение сил. Рузвельт, отдыхая в Уорм-Спрингсе, с железной настойчивостью напомнил Черчиллю, что он никогда не соглашался на предоставление целых регионов под исключительную опеку Лондона. В данном конкретном случае особенно. Итальянский премьер-министр получил письмо Рузвельта, в котором говорилось о том, что Италия является "зоной совместной англо-американской ответственности" и что американская сторона не допустит односторонних действий своего партнера. В сходной же манере Рузвельт не поддержал на этом этапе односторонних действий англичан в Греции.

Черчилль был готов удовлетвориться положением меньшего партнера, но он буквально приходил в бешенство, когда некоторые недалекие американцы пытались отучить его от проклятия века - геополитики. Особенно острым стал для Черчилля этот вопрос в начале 1945 года, когда американские критики морализовали по поводу английской политики в Греции. "Что такое силовая политика? - вопрошал английский премьер своих американских критиков. Является ли обладание военно-морским флотом вдвое большим любого другого в мире силовой политикой? Является ли обладание величайшими военно-воздушными силами в мире, с базами во всех концах земли силовой политикой?" А лорд Галифакс заметил об американцах, что "беда этих людей в том, что они в большой степени являются жертвами ярлыков - силовая политика, сферы влияния, баланс сил и т. п. Как будто когда-либо было заключено такое международное соглашение, как "доктрина Монро"".

И когда американские газеты опубликовали текст приказа Черчилля расстреливать в случае необходимости "коммунистических мятежников" (именно те силы, которые освободили Грецию и являлись лучшими борцами против германских оккупантов), Рузвельт был обязан показать, что это сделано без согласия американского правительства. Через несколько дней Рузвельт написал Черчиллю послание с выражением неодобрения действий англичан в Греции. В письме содержалась недвусмысленная угроза: "Попытка поступить таким образом даст вам только временные преимущества, но в конечном счете нанесет ущерб основам наших взаимоотношений".

Склонность Черчилля решать возникающие проблемы обращением к оружию вызывала у Рузвельта чувство, что если СССР и Китай начнут решать свои внешние проблемы подобным образом, то США могут оказаться изолированными.

Критической в этой конъюнктуре становилась позиция СССР. Из Вашингтона поступил запрос к послу Гарриману с просьбой дать оценку дипломатической стратегии СССР. Гарриман в тщательно обдуманном ответе сообщил своим руководителям следующее. Сталин преследует одновременно два курса дружественность к Западу и недоверие к нему. Эта страна отчаянно нуждается в мире. Нет сомнения, что Москва хотела бы продолжения тесных союзных отношений с Америкой и после войны. Но военные испытания сделали русских подозрительными. Русские осознают свои слабости. И если встанет вопрос об обеспечении их безопасности, они готовы на все. Гарриман указывал, что прежний опыт диктует советскому руководству необходимость идти на любые меры, если они увеличивают безопасность страны. Практически это означало, что СССР способен на односторонние действия, что никакой авторитет международной организации не может иметь преобладающего влияния там, где речь идет о выживании. Видимо, этим будет руководствоваться Москва в отношениях с странами-соседями. Конкретный совет посла сводился к тому, что к политике русских нужно отнестись с пониманием и в то же время "твердо противостоять им там, где они неправы". Чтобы найти более ясный ответ, более определенную дорогу, Рузвельт решил отложить вопрос о выборе курса в отношениях с СССР до личной встречи со Сталиным. В общем и целом он был в данном случае оптимистом. Если даже его жестко настроенный посол видит возможности взаимодействия с русскими, почему должен разувериться он, давний сторонник этого курса?

В день выборов, 7 ноября 1944 года, Рузвельт прибыл в Гайд-парк, где обычно голосовал. На вопрос о роде занятий он, как всегда, ответил "выращивание деревьев". На этот раз предстояло опробовать новшество избирательную машину. Рузвельт зашел за занавеску, но техника ему не далась. Окружающие слышали возгласы, что "эта проклятая машина не работает". Последовало много советов, которые и помогли одолеть технические трудности - единственные для Рузвельта в этот день.

Победа на национальных выборах 1944 года показала, каким авторитетом и влиянием пользуется политика Рузвельта у американского народа. Рузвельт преуспел в создании национального консенсуса. В то же время он не сумел создать плеяды единомышленников вокруг себя. Более того, верхний эшелон находился в состоянии постоянной внутренней борьбы (госдепартамент против Пентагона и т. п.). Это помогало президенту царствовать и править, но не позволяло выработать систему гладкого перехода дел к преемнику, не подготовило администраторов для огромной зоны влияния, осененной крыльями американского орла в 1945 году.

Рузвельт пытался - и не без успеха - перенести на внешнюю арену тактику, которая так хорошо срабатывала у него на внутренней арене, где он удачно противопоставлял одних своих помощников другим и вовлекал их во внутренние распри, становясь верховным арбитром. В своей союзнической стратегии Рузвельт также хотел найти поле соперничества для Черчилля и Сталина и, пользуясь доверием обоих, заставить их противостоять друг другу, ожидая американской помощи и арбитража. В некоторых ситуациях ему это удавалось. К примеру, Рузвельт сумел создать у Сталина впечатление, что он стремится поддержать идею скорейшего открытия "второго фронта", а Черчилль стоит у него на пути. При этом Черчилль знал, что Рузвельт без особого труда согласился с ним и видел в нем единомышленника. Примеры можно было бы умножить. В Азии, скажем, Рузвельт хотел опереться

на Китай как на противовес (прежде всего) Советскому Союзу и (частично) Англии.

Но эта тактика имела слабости. Рузвельту не удалось вызвать соперничества за свое благоволение у французов, и он капитально антагонизировал де Голля. Советское руководство в конечном счете вынуждено было обратиться к собственным ресурсам, видя политиканство Рузвельта. Возможно, Рузвельт сумел выиграть войну максимально экономичным путем, но те, кто заплатили наибольшую цену, не забыли этого. Во внутренних делах тактика Рузвельта тоже иногда не давала нужного результата. Так, к периоду решающих межсоюзнических выяснений отношений официальный глава американской дипломатии - К. Хэлл пришел к заключению, что его "оттирают" от участия в важнейших делах, и подал в отставку. А именно в это время (декабрь 1944 года) он был нужнее всего президенту. Рузвельт попросил Хэлла остаться на посту до 20 января и занялся поисками нового главы внешнеполитического ведомства. Его выбор пал на Э. Стеттиниуса, никогда ничем не отличавшегося в сфере дипломатии. Было ясно, что выбирая менеджера, чиновника, организатора, Рузвельт старается оставить за собой функции ведущего стратега. Когда Стеттиниус представил список своих заместителей - Дж. Грю, Дж. Данн, Н. Рокфеллер и А. Маклейш - Рузвельт отметил, что в дипломатию входит консервативная волна, только Маклейша можно было считать либералом. Нет сомнений, что Рузвельт мирился с "правыми" как с исполнителями. Он не знал, что скоро они могут встать у контрольных рычагов.

На пресс-конференции в декабре 1944 года Рузвельта спросили (видимо, под влиянием его новых назначений), в каком политическом направлении он дрейфует - вправо или влево. Рузвельт сказал, что ответ был дан еще одиннадцать с половиной лет назад. Его цель - занять позицию несколько левее центра. Корреспондент попросил президента уточнить, как это согласуется с шестью назначениями явно "правых" в государственном департаменте. Рузвельт: "Я могу назвать себя стоящим немного левее центра. Я принял много людей в администрацию - о, я знаю, что некоторые из них крайне правые и крайне левые, да и разные есть - много людей в администрации, и я не могу поручиться за всех".

Рузвельт твердо надеялся на то, что важнейший фактор - позиция президента. Это было так, пока ее занимал Рузвельт.

В декабре 1943 года Рузвельт в Каире задавал генералу Стилуэлу вопрос: "Как долго продержится Чан Кайши у власти?" В ответ Стилуэл не мог дать президенту никаких доказательств политической крепости чанкайшистского режима.

В 1944 году Рузвельт испытал много сомнений в отношении надежности "китайской карты". Еще совсем недавно в Каире он обещал генералиссимусу полную поддержку. В отличие от скептически настроенного Черчилля он верил в создание мощного централизованного китайского государства, идущего под руководством Запада по капиталистическому пути развития. Президент требовал от своих дипломатов и военных, чтобы они обращались с Чан Кайши как с руководителем великой державы, одной из "четырех великих". Американским военным, видевшим слабости Чунцина так же ясно, как Черчилль, такое отношение давалось с трудом. Но на горизонте пока не возникало более надежной политической фигуры, готовой на тесный союз с американцами. И после некоторых колебаний Рузвельт в 1944 году вновь взялся за поддержку Чан Кайши. Он прилагал большие усилия для регулярных поставок националистическому Китаю оружия и снаряжения. По бирманской дороге доставлялись грузы, которые должны были укрепить мощь китайского союзника. Но по мере того как проходил этот решающий военный год, становилось очевидным, насколько слаб Чан Кайши, насколько недееспособна его армия. Именно тогда (июнь 1944 года) журналист и будущий историк Т. Уайт писал, что режим гоминдана "заключает в себе худшие черты Таммани-холла и испанской инквизиции".

Несмотря на поддержку Америки, китайцы в 1944 году дрогнули с началом очередного японского наступления. В критической ситуации 6 июля Рузвельт призвал Чан Кайши сделать еще один шаг в процессе предоставления американцам контроля над китайскими вооруженными силами. Обращение президента было передано по радио: "Чрезвычайно серьезная ситуация, которая явилась результатом японского наступления в Центральном Китае, угрожает не только вашему правительству, но и частям американской армии, развернутым в Китае, это приводит меня к заключению, что для исправления положения должны быть предприняты чрезвычайные меры".

И хотя Рузвельт хорошо знал о враждебных отношениях Чан Кайши и генерала Стилуэла, он предложил генералиссимусу предоставить американскому генералу всю полноту военного руководства, абсолютную власть над всеми китайскими войсками. Рузвельт подчеркнул экстренность момента. Речь шла о судьбе Азии.

Рузвельт потребовал от китайского руководства передать генералу Стилуэлу "все полномочия для координации и использования всех военных ресурсов в Китае". Чтобы у Чан Кайши не было сомнений в важности этого послания, его передали генералиссимусу через специально прибывшего офицера. По существу это послание говорило (словами Б. Такмэн), что "Чан Кайши не способен управлять своей страной в ходе войны. Оно... объявляло его "земляным орехом"". Униженный Чан Кайши признал слабость своих позиций. Находясь в зависимости от американцев, он в принципе согласился на предложение президента, но избрал тактику затягивания и проволочек. Пусть реформы осуществляются медленно, пусть президент пошлет посредника для регулирования разногласий между генералиссимусом и Стилуэлом, пусть под командование Стилуэла попадут и войска Мао Цзэдуна. Генералиссимус попросил об отсрочке передачи китайских войск под командование Стилуэла и о присылке из Вашингтона специальных представителей президента, которые служили бы своего рода посредниками между Стилуэлом и Чан Кайши. Последнее условие Рузвельт удовлетворил довольно быстро. Девятого августа 1944 года Рузвельт объявил имена своих дипломатических посланцев "ко двору" Чан Кайши: генерал П. Хэрли и промышленник Д. Нелсон. Они прибыли в Китай в сентябре - в разгар японского наступления.

Это была критическая точка сомнений Рузвельта в надежности Китая как первостепенного внешнеполитического партнера на мировой арене. На заседаниях британского Форин оффиса было отмечено, что американцы "начинают сейчас сомневаться в отношении того, что Китай будет дружественной им демократией, защищающей американские интересы на Тихом океане". А из Вашингтона английский посол Галифакс писал, что в американской столице "наблюдается ироническое отношение по поводу претензий Китая на положение первостепенной по значимости державы".

Осенью наступление японцев достигло своего пика, и Рузвельт, чрезвычайно обеспокоенный, уже не просит, а требует от Чан Кайши передачи военного командования генералу Стилуэлу. Именно Стилуэл вручил Чан Кайши послание с этим требованием. Согласно описанию генерала, "гарпун поразил его прямо в солнечное сплетение. Это был меткий удар. Земляной орех разве что стал зеленым и потерял дар речи, но не моргнул глазом. Он только сказал мне. "Я понял"". Сцена далекая от пафоса Атлантической хартии, от "единения демократий", от клинических чистых схем морального руководства этим беспокойным миром. По крайней мере, с одним "мировым полицейским" Рузвельт не церемонился уже в 1944 году.

Чувствуя вероятие потери позиций в Китае, Рузвельт санкционирует беспрецедентную дипломатическую операцию: поиск контактов с коммунистическими силами севера Китая. Свои надежды в китайском вопросе Рузвельт стал возлагать на некое примирение Чан Кайши и Мао Цзэдуна. Любая форма компромисса между ними, казалось, позволяла рассчитывать в борьбе с японцами на полмиллиона гоминдановских войск, привязанных к районам, пограничным с контролируемой КПК зоной. Уже в феврале 1944 года Рузвельт выказал готовность послать своих представителей в Северный Китай. В июне он отправил в Китай вице-президента Г. Уоллеса с целью нащупать возможности улучшения отношений между гоминдановским Китаем и СССР, между Мао Цзэдуном и Чан Кайши. По поручению президента Уоллес сказал Чан Кайши следующие страшные для того слова: "Если генералиссимус не сможет найти общий язык с коммунистами, то президент может оказаться не в состоянии сдержать русских в Маньчжурии".

Находясь под значительным воздействием Рузвельта, Чан Кайши сдался. Он выразил согласие на визит американских советников в коммунистические районы, на американское посредничество в переговорах с Мао Цзэдуном. В Янань, где расположился штаб Мао Цзэдуна, прибывают американские дипломаты и военные. Рузвельт хотел получить влиятельные позиции и здесь, на севере. Теперь определенно известно, что и Мао Цзэдун был заинтересован в связях с США. Это могло ему помочь занять более выигрышное положение внутри страны, повысить свой международный статус. Американцам в Янани задавали вопросы, которые их поражали: Вернется ли Америка после войны к изоляционизму? Каковы планы США в отношении Азии и Китая? На какие силы будут США опираться в Китае? Геополитика, а не ожидаемый идеологический фанатизм это оказалось понятнее и ближе американцам. И многое было бы возможно в этих контактах, если бы не слепая ненависть гоминдановской верхушки к коммунистическим союзникам в борьбе с Японией.

Сыграла свою роль и вражда генералиссимуса с генералом Стилуэлом. Соглашаясь в принципе с президентом, Чан Кайши все же выставил условия попросил замены генерала. Он горько жаловался прибывшему в Чунцин П. Хэрли: "Стилуэл лишен стратегического дара, неспособен командовать огромным театром военных действий. У него нет дипломатического такта, терпеть его дольше невозможно".

Именно в тот момент, когда японское наступление, казалось, поставило Чан Кайши в самую уязвимую позицию, тот начал интригу против Стилуэла. Двадцать пятого сентября 1944 года он послал Рузвельту меморандум с просьбой об отзыве генерала. Передать Стилуэлу командование, писал он, означает создать угрозу мятежа китайской армии. Несомненно, это было трудное время для Рузвельта. Он не знал, как решить "китайскую задачу", и чем больше он размышлял, тем больше склонялся к необходимости уступить Чан Кайши даже за счет очевидного унижения Стилуэла.

Генерал Маршалл, обладавший иммунитетом к сантиментам, призывал Рузвельта отстоять Стилуэла. Но президент не хотел из-за частной склоки терять стратегически важные позиции. В конечном счете он решил пожертвовать Стилуэлом и назначить его командующим бирманским фронтом. И с малыми картами Чан Кайши на этом этапе все же сумел выиграть партию. Он убедил Рузвельта, что и на бирманской границе Стилуэл будет лишь тормозить прогресс. Но пока американцы искали подходящую кандидатуру, Чан Кайши не отдавал главного, на чем он держался, - командование армией. Это означало откладывание на будущее реформы китайской армии, замораживание всех возможных социальных реформ. Для Рузвельта это означало, что он начал давление на Чан Кайши, не заручившись необходимыми силами, и в азиатской борьбе нервов явно проиграл.

Девятого сентября 1944 года американский посол Гаусс информировал Чан Кайши, что Рузвельт и Хэлл настаивают на прекращении фракционной борьбы среди китайцев, на поисках разумного примирения и сотрудничества. Тогда же Хэрли, Нелсон и Стилуэл начали прямые переговоры с Чан Кайши. Полные решимости посланцы президента вскоре поняли, что бьют молотом по стогу сена. Прижатый к стене, видя угрозу своему правлению, Чан Кайши использовал, с одной стороны, все способы затягивания переговоров, а с другой, постарался показать американцам, что в его руках тоже есть козыри. Генералиссимус дал понять, что готов вывести свои войска из южных провинций, это сразу же поставило бы англичан и американцев в Бирме и Индии в еще более сложное положение. В своем дневнике Стилуэл записал: "Сумасшедший маленький ублюдок". Но суровым фактом было то, что все материальные вложения США в Китае оказались под угрозой. Хуже того, под угрозой оказалась опора на Китай как на один из стержневых элементов мировой стратегии президента Рузвельта.

Президент пишет генералиссимусу письмо, далекое от всяких иносказаний: "Вы еще не передали генералу Стилуэлу командование над всеми войсками в Китае в то время, как мы стоим перед угрозой потери критически важного Восточного Китая, что имело бы катастрофические последствия... Передвижение наших войск через Тихий океан происходит быстро. Но это наступление может подоспеть поздно для Китая...".

Беседуя в это время с Рузвельтом в Квебеке, У. Черчилль с удовлетворением пришел к заключению, что президент оставил свои китайские проекты: "Американские иллюзии в отношении Китая рассеялись".

Представляется, что президент был уверен в том, что Чан Кайши уступит и передаст все военные полномочия Стилуэлу. Он недооценил волю своего китайского партнера, недооценил силу китайского национализма. Хэрли предлагал отозвать Стилуэла, иначе "в этой противоречивой обстановке вы потеряете Чан Кайши... и, возможно, вы потеряете с ним Китай". Генерала Стилуэла в качестве начальника штаба китайской армии сменил генерал А. Ведемейер. Одновременно Рузвельт увеличил поставку военных материалов националистическому режиму. Вполне очевидно, что Рузвельт руководствовался не военными, а политическими соображениями. В конечном счете ему нужны были не победы над японцами в Восточном Китае, а мощный послевоенный Китай как величайшая дружественная сила в Азии и как один из четырех "мировых полицейских". Помимо прочего, он боялся такой эволюции Китая, когда Чан Кайши оказался бы поверженным в гражданской войне и возникло бы вероятие появления нового Китая, дружественного прежде всего по отношению к Советскому Союзу.

К концу 1944 года националистический Китай, несомненно, зависел от США, но не было создано взаимоприемлемых форм этой связи. Китайцы отступали, американцы теряли контроль над событиями. В стратегии Рузвельта, предполагавшей "благожелательную опеку" над могучим, контролирующим региональное развитие Китаем, образовалось слабое место. Окончательные результаты, правда, сказались в 1949 году, но уже к концу войны стала ясной шаткость азиатской опоры рузвельтовской стратегии. Генерал Стилуэл полагал, что Рузвельту нужно было оказать более действенное давление на полностью зависящего от американцев Чан Кайши. Стилуэл в это время еще не знал, что посланник президента Хэрли рекомендовал не загонять генералиссимуса в угол, не антагонизировать его. Если Стилуэл думал о нуждах момента, то Рузвельт стремился подготовить почву для прочного союза на долгий период после войны. Но, поощряя Чан Кайши, обещая ему высокое место в мировой иерархии, Рузвельт не сумел настоять на основных буржуазных реформах. Чунцин еще не стал мировой столицей, но уже был столицей коррупции, центром с неэффективной администрацией и небоеспособной армией.

Нужно также добавить, что первоначальная значимость армий Чан Кайши как главной силы, выступающей против Японии с запада, уменьшилась после общения советского руководства начать боевые действия на Дальнем Востоке вскоре после победы над Германией. Теперь можно было рассчитывать на то, что Советский Союз нейтрализует континентальные силы японцев и создаст наилучший плацдарм для высадки на Японских островах. Воздействие данного фактора на Рузвельта стало ощутимым в октябре 1944 года, когда ему сообщили, что ухудшение военной обстановки в Китае происходит так быстро, что даже американский главнокомандующий не смог бы остановить этот процесс. Желание Рузвельта видеть чанкайшистский Китай мировой державой все больше приходило в противоречие с полуфеодальной внутренней структурой чунцинского режима, неспособного мобилизовать силы китайского народа. В данном случае Рузвельт выдавал желаемое за действительное.

Возможно, что Рузвельт терял позиции в Китае также потому, что предпочитал двигаться к Японии "южным путем", занимая один за другим острова в Тихом океане, не полагаясь на китайскую базу, не укрепляя китайский фронт, не наращивая американское присутствие на континенте. Лишь на короткое время в 1944 году он готов был сделать континентальный Китай и Тайвань главными базами своего наступления на Японию. Позже президент обратился к Филиппинам и другим опорным пунктам. Китай был предоставлен самому себе. Учитывая разделенность Китая, наличие крупной северной зоны, находящейся под контролем китайских коммунистов, Рузвельт объективно ослаблял один из столпов послевоенного устройства.

Десятого ноября 1944 года Рузвельт спросил Гарримана: "Если русские войдут в Китай, выйдут ли они оттуда?"

Ответ Гарримана утвердил президента в стремлении держаться за прежнюю "лошадку" - Чан Кайши, равно как и убедил его в необходимости предпринять усилия по "западному" примирению Чан Кайши и Мао Цзэдуна. В ноябре 1944 года доверенное лицо президента П. Хэрли был послан в Янань для пробных шагов в направлении сближения с Мао Цзэдуном. В этих переговорах была выработана программа из пяти пунктов, нацеленная на примирение двух главных противоборствующих китайских сил. (После этой миссии Рузвельт назначил Хэрли послом США в Китае.) Тем большим было разочарование Рузвельта, когда Чан Кайши наотрез отказался вести переговоры с коммунистами. Стараясь спасти свою схему, в которой партнерство с Китаем было одним из оснований, президент Рузвельт поручил Хэрли укрепить отношения с Чан Кайши, "успокоить" его в отношении американской поддержки. "Сообщите ему доверительно, - писал президент, - что рабочее соглашение между генералиссимусом и войсками Северного Китая в огромной степени облегчит выполнение задачи изгнания из Китая японцев, а также русских. Я не могу ему сказать больше в настоящее время, но он может полагаться на мое слово. Вы можете подчеркнуть слово "русских"".

Одновременно в Москве посол Гарриман по поручению Рузвельта спрашивал Сталина, каковы планы СССР в Азии.

Рузвельт продолжал следовать выбранным курсом в "китайском вопросе" вопреки заметному противодействию западных союзников. В январе 1945 года английские, французские и голландские представители изложили послу Хэрли свою точку зрения, что мощный централизованный Китай вовсе не соответствует целям Запада в Азии. Частным порядком Рузвельт выразил категорическое несогласие. Новому государственному секретарю Э. Стеттиниусу он заявил: "Наша политика основана на вере в то, что, несмотря на временную слабость Китая, возможность революции и гражданской войны, 450 миллионов китайцев в будущем найдут возможности для объединения и модернизации, они будут самым важным фактором на всем Дальнем Востоке".

Видному английскому политику Рузвельт сказал в эти дни: "Китайцы энергичный и способный народ. Они могут ввести у себя западную организацию и западные методы так же быстро, как это сделали японцы".

Рузвельт не предвидел "молниеносного" возвышения Китая, он полагал, что для утверждения статуса мировой державы Китаю понадобится срок от двадцати пяти до пятидесяти лет. До достижения этой "зрелости" Китай будет пользоваться поддержкой Америки и выступать проводником ее политики в Азии.

Для Рузвельта характерно исключительное внимание к технологическому фактору, к развитию качественно новых материальных сил, к тесному единению процесса научных открытий с его непосредственной реализацией во внешней политике. Самым важным техническим новшеством, воспринятым, освоенным и развернутым в колоссальном масштабе, было использование ядерной энергии. В определенном смысле именно это должно было стать основой могущества США после окончания войны. Рузвельт, несомненно, готовил ядерное оружие как важный аргумент своей дипломатии. Он, как считает американский историк Б. Бернстайн, полагал, что атомная бомба "может помочь Америке достичь ее дипломатические цели".

Весной 1944 года Рузвельту надлежало принять окончательное решение чрезвычайной важности. Нужно было сделать выбор между двумя курсами. Первый предполагал продолжение атомного сотрудничества с Англией и отрицание такого сотрудничества с СССР. Этот курс обещал реализацию плана превосходства двух "полицейских" Запада над двумя "полицейскими" Востока. Он имел достоинство уже наигранной схемы, которая, казалось, гарантировала американское доминирование на мировой арене на годы вперед. Но у этого курса были и свои недостатки, свои опасности. Столь очевидная демонстрация солидарности англосаксов, бесспорно, могла насторожить СССР. Можно было пойти по второму пути - привлекая к сотрудничеству Советский Союз, в этом случае атомная энергия становилась энергией мирной. Человеком, который в обостренной форме поставил вопрос о выборе между двумя курсами, был датский физик Нильс Бор.

Н. Бор сумел бежать из оккупированной немцами Дании в сентябре 1943 года. Консультантом проекта "Манхеттен" он стал, по его словам, для того, чтобы указать на решающую значимость использования атомной энергии в мире будущего. Бор считал критическим вопрос о согласованности действий с Советским Союзом в деле контроля над атомным оружием. Западу следует пригласить СССР к послевоенному атомному планированию до создания атомного оружия, до окончания текущей войны. Существенно важно доказать советскому руководству, что американо-английский союз, владеющий атомным оружием, не направлен против СССР. Бор предлагал совместную техническую инспекцию, создание общего атомного агентства, четкое разделение мирных и военных исследований. Время - вот что было наиболее важно. Следовало убедить русских, пока они дружественны. Если США и Англия не заключат на ранней стадии исследований соглашения с СССР, то после войны великие страны будут втянуты в самоубийственную гонку атомных вооружений.

Нужно сказать, что такое предвидение не осталось монополией великого датчанина. Растущую опасность почувствовали даже весьма консервативные английские политики. К их числу следует отнести руководителя английской атомной программы сэра Джона Андерсона и посла в Вашингтоне Галифакса. Но и среди американцев возникла группа людей, самым серьезным образом обеспокоенных новой опасностью. Датский посол представил Бора судье Ф. Франкфуртеру, близкому к президенту Рузвельту. Франкфуртер уже знал о манхеттенском проекте, он видел возникающие возможности и опасности. И он постарался после встречи с Бором передать Рузвельту основную идею: "Было бы катастрофой, если бы Россия узнала об "X" из собственных источников".

Франкфуртер полагал, что у СССР не будет особых сложностей добыть информацию, необходимую для создания собственного атомного оружия. Он сказал президенту, что проблема атомной бомбы, может быть, важнее вопроса о международной организации, и Рузвельт с ним согласился. Франкфуртер подчеркивал ту идею, что принятые американцами в начале 1944 года решения в отношении атомного оружия окажут сильнейшее воздействие на послевоенное урегулирование.

Опасаясь, что Рузвельт не пойдет на сотрудничество в этой сфере с СССР, Н. Бор предложил, чтобы советское правительство было хотя бы уведомлено о существовании манхеттенского проекта. Узнав об успехах союзника, СССР не может не быть удовлетворен, а это позволит США смело идти вперед в научных изысканиях и в то же время создаст базу будущего взаимопонимания. Бор писал Рузвельту: "В ходе предварительных консультаций с русскими не будет конечно же обмена информацией относительно важных технических деталей; напротив, в этих консультациях должно последовать ясное объяснение того факта, что такая информация должна быть сокрыта до тех пор, пока общая безопасность в отношении неожиданных опасностей не будет гарантирована".

Рузвельту не предлагалось передать в руки СССР военные секреты, предлагалось лишь подготовить почву для общей безопасности. Рузвельт соглашался с этим, но он не был готов к принятию идеи оповещения СССР. Его взгляды явно отличались от точек зрения Бора и Франкфуртера. Весной 1944 года он много раз так или иначе касался атомной проблемы (способ доставки руды из Конго; освобождение компании "Дюпон" от обвинений - с целью сохранить ее специалистов, занятых в проекте; увеличение федеральных ассигнований на проект), но он ни разу не поднимал вопроса о международном контроле над атомной энергией.

Итак, важным фактором советско-американских отношений стал атомный секрет, и этот секрет сохранялся Рузвельтом неукоснительно. Лучшим подтверждением является подписание 13 июня 1944 года Рузвельтом и Черчиллем Соглашения и Декларации о доверии, в которой особо говорилось о том, что США и Великобритания будут сотрудничать исключительно друг с другом в деле овладения контролем над запасами урана и тория во время и после войны. Подчеркнем, что Рузвельт самым скрупулезным образом обсуждал с генералом Гроувзом данный вопрос и прежде всего возможности "максимально полного контроля над всеми урановыми месторождениями мира". Рузвельт долго изучал карту Бельгийского Конго с обозначенными на ней урановыми месторождениями. Мысль о вероятной послевоенной гонке в атомной сфере не могла не посетить его. А если так, то он, несомненно, думал о занятии оптимально выгодных позиций в отношении основных источников урана.

Серьезной попыткой предотвратить раскол и атомное соперничество союзников была беседа Н. Бора и Рузвельта 26 августа 1944 года. Союзные войска полтора месяца находились во Франции, они расширяли плацдарм высадки и уже вошли в Париж. Рузвельт был расположен говорить о глобальных проблемах.

Они обсудили мнение Черчилля о том, что атомное оружие несет с собой большие положительные возможности, оно позволит начать новую эру в истории, способствовать упорядоченности мирового развития. Рузвельт сказал Бору, что об атомных перспективах следует поговорить со Сталиным. Да, с русскими по поводу атомного оружия придется войти в контакт, такая инициатива, говорил президент, может дать "хорошие результаты". Сталин понимает значимость данного открытия. В августе он встретится с Черчиллем и они детально обсудят этот вопрос на второй квебекской конференции. Обаяние президента действовало на собеседника как обычно, и Бор ушел из Белого дома воодушевленный. Он так и не узнал, что наиболее интенсивному обсуждению вопрос атомного сотрудничества был подвергнут 18 сентября 1944 года (уже после второй конференции в Квебеке) на встрече Рузвельта и Черчилля в Гайд-парке. Рузвельт и Черчилль сошлись в том, что Бору доверять нельзя. Самое важное: они подтвердили свой вывод, что монополия на атомное оружие, которой обладают США и Англия, будет их значительным активом в геополитическом соперничестве, которое может возникнуть у них с Советским Союзом.

Обсуждение в Гайд-парке зафиксировано в памятной записке, подписанной Рузвельтом и Черчиллем 19 сентября 1944 года. В последнем параграфе этой записки говорится о мерах, которые должны быть приняты в отношении профессора Бора, чтобы "избежать утечки информации, особенно к русским". Главный вывод меморандума звучал так: "Предложение об информировании мира относительно данного проекта... неприемлемо. Нужно продолжать рассматривать данный проект как дело исключительной секретности".

Напомним, что Бор не предлагал оповещать "весь мир", он считал необходимым известить лишь СССР о существовании данного проекта. Но соображения геополитики оказались в данном случае важнее.

На сентябрьской встрече Рузвельта и Черчилля Нильс Бор был охарактеризован как опасный заблуждающийся ученый, способный передать военные секреты русским. Неизвестно, исходила ли эта оценка от Черчилля (как утверждают американские источники), но фактом является обоюдное согласие двух сторон в конце встречи. В указанной записке отражено представление Рузвельта о том, как должно быть использовано атомное оружие в текущей войне: "Когда бомба будет окончательно создана, возникнет возможность после тщательной оценки ситуации использовать ее против японцев, которых нужно предупредить, что бомбардировки будут продолжаться до тех пор, пока они не сдадутся".

Нет сомнения в том, что Черчилль в 1944 году сделал приобщение Англии к ядерному проекту одной из основ сохранения ею положения великой державы. Он добился того, что в памятной записке США обещали "полностью сотрудничать в развитии атомного проекта в военных и мирных целях после поражения Японии". Черчилль с триумфом пишет в Лондон, что ему удалось достичь искомой договоренности. Англия попадала в "атомный клуб", она, как предполагалось, получала доступ к сверхоружию, она одна стала избранным партнером США. Через десять дней после подписания меморандума Рузвельт сказал К. Хэллу: "Нужно удержать Британию от полного банкротства в конце войны. Я не хотел бы, чтобы Британская империя попала в финансовый коллапс, а Германия в то же время восстановила бы свой военный арсенал".

Атомное оружие должно было предотвратить такое развитие событий. Вооруженная им, Англия будет подлинным надзирателем над Европой, освобождая Америке простор для мировой инициативы.

В целом договоренность Рузвельта с Черчиллем в сентябре 1944 года в Гайд-парке представляет собой одно из важнейших событий в дипломатии Рузвельта. Он закрепил курс на одностороннее использование самого эффективного из создаваемого оружия. В свете этого решения просматривается перспектива мира, где лишь Соединенные Штаты имеют право окончательного суждения.

Как пишет американский историк М. Шервин, "соглашение, достигнутое в сентябре 1944 года, отражает отношения цели и предпосылки, которые определяли взаимозависимость между атомной бомбой и американской дипломатией на протяжении основного периода войны". Из двух альтернатив сделать атомное оружие подотчетным международному контролю, основой системы международной безопасности или сохранить его в качестве "резервного аргумента" послевоенного мироустройства - президент Рузвельт выбрал вторую. Цитируя М. Шервина, можно сказать, что Рузвельт "признал уникальную значимость создания бомбы для соотношения военной силы и увидел в ней мощное дипломатическое оружие". Система "четырех мировых полицейских" начала противоречить складывающемуся положению, при котором двое из них решили вооружиться атомным оружием.

Когда президент Рузвельт призвал 22 сентября 1944 года для беседы в Белый дом В. Буша, он уже принял решение. Рузвельт не упоминал "гайд-парковской" памятной записки, но основные ее идеи выражал полностью. Буш записал: "Он указал на необходимость сохранения сильной Британской империи и рассуждал о методах, какими это может быть достигнуто".

У Буша, по его словам, после полуторачасовой беседы сложилось впечатление, что президент намерен сохранить американо-английскую монополию после войны. Буш полагал, что эта цель недостижима, а стремление к ней опасно. Поэтому через несколько дней он начал обсуждение данной проблемы с военным министром Стимсоном, подчеркивая ту идею, что любые попытки монополизировать атомное оружие скорее всего стимулируют русских начать полномасштабные усилия по секретному созданию собственного атомного арсенала. Это приведет к расколу коалиции и, возможно, к войне в будущем. Стимсон согласился, что нужно предпринять усилия по предотвращению такого оборота событий, вечером записав в свой дневник: "Очевидно, что президент обсуждал эту проблему без предварительного внутреннего анализа ее с тремя главными в этой сфере советниками".

Главной идеей Стимсона было: оповестить СССР до того, как атомное оружие станет реальностью, и сделать это до окончания войны. В это время можно было еще объяснить секретность односторонних усилий общими военными целями. Сейчас мы можем с уверенностью сказать, что Стимсон, Буш и Конант были изолированы от выработки атомной дипломатии президента и узнали об официальном курсе лишь из констатации президентом того, что в послевоенном мире будет существовать англо-американская монополия на атомное оружие.

Активизировавшиеся Буш и Конант в течение следующей недели послали Стимсону два меморандума о значимости атомного оружия для будущих советско-американских отношений. Главная идея: они сомневались, что американо-английская монополия может удержаться более трех-четырех лет; нация с достаточными ресурсами, каковой является СССР, быстро догонит своих конкурентов; особенности развития науки могут позволить ей даже выйти вперед. Да к тому же атомные бомбы представляют собой лишь первый шаг на пути развития этого рода оружия. На горизонте уже видна возможность создания тысячекратно более мощного оружия - водородной бомбы. Безопасность следует искать не в секретности и не в контроле над сырьевыми ресурсами.

В окружении президента в конце сентября - начале октября 1944 года царил оптимизм по поводу будущего, связанный с очевидным успехом конференции в Думбартон-Оксе, где обсуждался вопрос создания ООН. Союзнический успех укрепил намерения ряда советников Рузвельта добиваться более благоприятных условий сотрудничества с СССР. Но эта тенденция имела и противоположный полюс, олицетворяемый в данном случае прибывшим в США послом Гарриманом: СССР пытается завладеть основными политическими рычагами в освобождаемых странах. Гарриман полагал, что реформы в СССР пока не предвидятся, а Сталин постарается укрепить свое влияние на Восточную Европу. Общение с Гарриманом охладило решимость, по крайней мере Стимсона, стремиться к созданию организации международного контроля над атомным оружием.

На короткое время в конце декабря 1944 года возник вопрос о возможности подключения к западному атомному проекту Франции, но Рузвельт (как и его окружение) решительно воспротивился.

К этому времени опасения в отношении овладения немцами атомным оружием рассеялись. Напомним, что Гитлер постоянно говорил о некоем секретном сверхоружии, что создавало у участников проекта "Манхеттен" недобрые предчувствия. В 1944 году нацисты дали три новых вида оружия - Фау-1, реактивный истребитель фирмы "Мессершмитт" и подводную лодку класса "Шноркель". Американцы готовились к худшему.

Осенью 1943 года они создали особое разведывательное подразделение под названием "Алсос" (что было греческим переводом фамилии Гроувз). Сотрудники "Алсоса" носили белый значок "Альфа". Перед ними стояла задача определить, до какой степени продвинулись немцы в атомных исследованиях. Главным научным советником "Алсоса" был голландец доктор С. Гудсмит, известный как физик-экспериментатор и имевший прежде в качестве хобби практику участия в уголовных расследованиях.

Двадцать третьего ноября 1944 года танки генерала Паттона вошли в Страсбург, и "Алсос" немедленно завладел кабинетом ведущего немецкого физика Вайцзеккера. Гудсмит читал записки Вайцзеккера под названием "Ураниум ферайн" при свете свечи. Рядом американские солдаты играли в карты. Когда стало ясно, что рейху не хватило установок для производства плутония и урана-235, немедленно последовал звонок в Вашингтон. Там предположили, что атомные работы, возможно, ведутся в других частях Германии. На это Гудсмит ответил: "Расклейщик плакатов может возомнить себя военным гением, продавец шампанского может замаскироваться под дипломата. Но подобные люди никогда не овладеют достаточными знаниями, чтобы создать атомную бомбу".

В последний день 1944 года Рузвельт обсуждал со своим военным министром проблему взаимоотношений с СССР. Как записал Стимсон в дневнике, Рузвельт сказал: "Сталин использует прежнее английское желание иметь санитарный кордон вокруг СССР в качестве предлога для современных русских намерений владеть контролем над Чехословакией, Польшей и другими странами".

Поскольку речь зашла об СССР, Стимсон, воспользовавшись моментом, решил связать политику в отношении СССР с атомной политикой. Он полагал, что в СССР уже что-то знают о манхеттенском проекте и на некоем этапе в будущем сохранять в тайне процесс создания бомбы окажется невозможным. Стимсон считал, что сведения об этом оружии придется сообщить русским, но сделать это надо на основе qui pro quo, требуя от русских уступок в Восточной Европе. Рузвельт однозначно одобрил линию размышлений своего министра.